Нет, Иван Метелкин своё отбоялся. Откружился в своих танцах. Отплясал. Всяко было в его неприбранной монтажной жизни. Одного не было – страха: ни перед женщиной, ни перед бандитом, ни перед перепившим, впавшим в белую горячку монтажником с кувалдой в руках и с пеной в оскале.

Одного он боялся – своей совести. Женщину можно уломать или отмахнуться от неё, если слишком назойлива, от бандита-налётчика можно увернуться или откупиться деньгами, бешеного монтажника можно оглушить на время стаканом спирта. А от совести не уйдёшь…

Метелкин и с рабочими всегда поступал по совести, по рабочим законам и понятиям, за что они его и называли запросто – Захарыч.

Но было по-всякому.

Жизнь – штука сложная, и пути Господни неисповедимы, извилисты, хоть дорога Его и пряма.

Вот и Метелкину пришлось однажды испытать то, от чего у него до сих пор стоит страх перед своей совестью и честью, хотя вина его не в этом.

…Осень была неряшлива и безобразна. Она стояла за окном, как плаксивая пьяная баба, назойливо заглядывая своими водянистыми глазами в неприбранную душу прораба Метелкина Ивана Захаровича.

Грязные, нечесаные космы, свисающие кое-как с низкого неба, цеплялись за деревья, унося за собой последние листья. Они отчаянно хватались маленькими коготками за тонкие голые ветви, трепеща от страха – улететь. Что делать? Всему свое время – время сеять и время собирать посеянное.

Ни на что не надеясь, Иван Захарович сидел в маленьком гостиничном номере, какие бывают в наших районных городах: комната – два на три метра, у стены – деревянная узкая кровать с продавленным матрацем, стол в винных подтеках, на столе графин, закрытый щербатой рюмкой без ножки – «пей до дна!», рядом с койкой – шаткий скрипучий стул, сидение и спинка которого обтянуты коричневой потертой клеенкой. Вот и весь антураж.

Но это временное пристанище и вся его убогая обстановка в тот момент были дня Ивана милее всех дворцов и палат. Метелкину не хотелось уходить отсюда в неизвестность, которая может обернуться для него чем угодно, но только не благополучием.

Он сидел и ждал.

И, если говорить по правде, трепетал, как тот одинокий листок на зябкой ветке.

Иван ждал, что его повяжут. Вот так, придут и повяжут, и пойдешь не туда, куда сам хочешь, а куда поведут…

Дело в том, что Иван Метелкин оказался в той гостинице не по своей воле. Около месяца назад его прислали сюда, чтобы он возглавил здешний монтажный участок.

В такую поганку и глушь порядочного человека не направили бы, да он и сам бы не поехал.

Участок, где Метелкин должен исполнять обязанности начальника, пользовался дурной славой, хотя по всем производственным показателям он был самый благополучный.

Как это удавалось Шебулдяеву, бывшему начальнику участка, для Ивана оставалось загадкой.

Надо сказать, что начальник тот был человек крутой, с уголовным прошлым – сиделец, то ли за воровство, то ли за крупную растрату по подложным документам, что, в сущности, одно и то же.

Конечно, без покровительства сверху такого человека к руководству участком и близко бы не подпустили.

С Шебулдяевым Иван знаком не был, так, как-то раз видел его красную подпитую морду в приемной монтажного управления, где он, нахально развалившись в кресле, отпускал банальные шуточки секретарше Соне и не упускал возможности потрогать ее мягкий зад, пока она шныряла мимо в кабинет и из кабинета начальника.

Значит, очень крепко стоял на ногах этот Шебулдяев, если вот так шумно и при людях оказывал свое недвусмысленное внимание карманной игрушке самого начальника управления.

Что делать? Сам – он и есть Сам! Его приказ – закон, не плевать же против ветра!

И Метелкин, молодой специалист, но уже, как ему казалось, наученный жизнью, старался не конфликтовать с начальником и не очень-то высовываться в среде своих сослуживцев. Эдакий маленький Премудрый Пескарь, каким он сам себе казался.

Работал бы Иван и работал себе инженером в отделе главного механика, перекладывал бумажки исходящие и входящие, если бы не эта злополучная командировка.

На его несчастье, Шебулдяев на этот раз запил, и запил крепко.

Все бы ничего – он, по разговорам, и раньше не просыхал, но на этот раз его пришлось отозвать в ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий, для тех, кто не знает.

В припадке алкогольного психоза он во время очередной планерки кинулся с монтажкой – металлическим прутом – на куратора стройки, видного партийного работника-товарища.

Времена тогда были суровые, коммунисты, известное дело, шутить не любили, и шутку товарища Шебулдяева многие не поняли. Был вызван наряд милиции, но Шебулдяев, пользуясь заступничеством Самого, вместо тюрьмы, оказался в ЛТП.

Лечением, конечно, эти профилактории не занимались, но кое-какая польза от них все же была. Во-первых, человека изолировали и ломали его волю, а во-вторых – бесплатная рабочая сила на особо тяжелых производствах.

Одним словом – каторга.

Новая должность Ивана Метелкина и командировочное удостоверение давали ему право на отдельный гостиничный номер, а, не как обычно, койку в общежитии.

Этот, ставший для него роковым, участок был задействован на монтаже оборудования сахарного завода.

Как и все горячие стройки, эта так же кипела народом, приехавшим сюда чуть ли не со всех концов страны. Партком был завален идеями и персональными делами. Когда Метелкин пришел в штаб стройки встать на учет, на него там посмотрели, как на помешанного.

Бестолковщина – спутница всех комсомольских строек – сначала сбила Метелкина с толку, но потом он быстро адаптировался, благодаря своему возрасту и раннему производственному опыту.

Труднее было с бригадой.

Участок, разбитый на звенья требовал постоянного присутствия и надзора, тем более что технологическая цепочка была сложной, а за этим «авангардом» нужен был глаз да глаз.

Монтажники – народ своеобразный, свободный, всегда в разъездах, без женского внимания и семейных тягот. А такой народ более всех склонен к пьяному разгулу и безобразиям. Немудрено, что большинство из них были или сидельцами, или уже на подходе к этому.

Сидельцы – люди обидчивые и злопамятные – промаха не прощают. Попробуй споткнись, и они тебя тут же повалят.

Приход свежего человека в любой коллектив настораживает, к новичку всегда с подозрением приглядываются, и, как говорится, всякое лыко вставляют в строку.

Первое, что Иван сделал после размещения в гостинице, это пошел на стройку, разыскал своего бригадира и велел ему собрать весь участок в одной из бытовок.

Был как раз обеденный перерыв, и люди потихоньку стали подходить один за другим, с явным любопытством приглядываясь к новому прорабу: «Что это еще за козел вонючий прибыл к нам в начальники?»

Рабочие всегда к любому начальству относятся, как это ни парадоксально, свысока и снисходительно. Мол, да что там! Видали мы вас в гробу! Мы одни, а вас, придурков, до… и более.

Но, что самое интересное, каждый начальник, для виду старается с рабочим заиграть, подладиться под рабочего, простачка из себя показать. И чем длиннее дистанция, тем примитивнее подыгрывание – советская выучка!

Никакой дистанции у Ивана Метелкина не было, и подыгрывать ему было некому. Он играл самого себя.

Все началось с того, что Метелкина на участке не представили. Эта, на первый взгляд, маленькая деталь и определила к нему все дальнейшее отношение.

Рабочие очень чувствительны к подобным нюансам. «Не представили – значит, не посчитали нужным, значит, и цена ему – рупь в базарный день. Что с него взять? Придурок, он и есть придурок!» – угадывал Иван в их с тайным подвохом и угрозой взглядах.

«Не ко двору пришелся…» – мелькнуло у него в голове.

Тем не менее, работа есть работа, и, ознакомившись с каждым монтажником по табелю и лично, Метелкин провел инструктаж, как того требуют правила техники безопасности, и попросил бригадира, невысокого хмурого мужика в рваной брезентовой робе, составить ему компанию для ознакомления с производственным объектом. Тяжело, исподлобья посмотрев на Ивана, тот сделал знак головой – идти за ним.

Само качество труда и организация рабочих мест, конечно, оставляли желать лучшего, и Метелкин напрямую сказал об этом своему проводнику. Бригадир вроде как весело хмыкнул и не проронил в ответ ни слова. Его невозмутимость злила прораба, и Метелкин стал читать ему азбучные истины: о качестве исполнения, об организации и тщательном соблюдении технологии монтажа, о строительных нормах и правилах, и еще о чем-то для него обидном.

Ивану хотелось вызвать в нем аналогичную ответную реакцию. Но тот, видимо, вовсе и не слушал нового начальника, только катал и катал носком сапога валявшийся тут же обрезок трубы.

Накопившееся недовольство требовало немедленного выхода, и Метелкин со всего размаха пнул пустую картонную коробку из-под электродов, всем своим видом давая понять, кто здесь хозяин, и – нечего захламлять рабочее место разным мусором!

От его удара коробка не сдвинулась с места, а Метелкин, приседая, со стоном ухватился за ушибленную ногу: какой-то шутник в коробку сунул чугунину, в надежде хорошо посмеяться.

Иван не думал, что это было сделано специально для него. В самом деле, откуда весельчаку было знать, что он непременно будет здесь и непременно ударит по этой злосчастной коробке?

Как бы то ни было, шутка удалась – боль в ноге была невыносимой.

Бригадир тут же участливо подхватил начальника под руку, но тот зло отмахнулся от него.

Надо отдать должное хладнокровию и выносливости бригадира – торжествующего смеха Иван от него не услыхал.

Припадая на правую ногу и матерясь про себя, Метелкин повернул обратно в бытовку с намерением провести необходимый техминимум по организации рабочих мест.

Открыв дверь, он остолбенело уставился на стол: перед его уходом на столе, кроме разбросанных костяшек домино и обсосанных окурков, ничего не было, а теперь торчали бутылок пять-шесть водки, газетный кулек с килькой, буханка хлеба и еще что-то съестное.

Все это ну никак не входило в его планы по организации и наведению должного порядка на участке.

Метелкин тогда придерживался одной истины: не пей, где живешь, и не живи, где пьешь.

Что в его положении оставалось делать? До конца рабочего дня еще далеко, а эта посудина на столе ждала своего освобождения, и – немедленного.

Метелкин сделал, на его взгляд, самое умное, что можно было в этой ситуации сделать: повернувшись, молча вышел из бытовки, слыша за спиной неодобрительный гул.

Что это? Провокация или искреннее желание таким образом, с водочкой, отметить знакомство с новым начальником? Иван не разгадывал. Он ушел, и формально был прав, хотя можно было бы поступить и по-другому.

Потерянный день не наверстаешь, и Метелкин, покрутившись для порядка на стройплощадке, подался обратно в гостиницу. «Ничего! Ничего! – уговаривал он сам себя. – Завтра будет день, и будет пища. Надо затянуть гайки. Я знал, что они распущены, но не до такой же степени!»

Иван был возмущён до предела, хотя здравый голос ему говорил, что не надо пороть горячку. Надо во всем разобраться. Может быть, они от чистого сердца решили его угостить, а он полез в бутылку?

Как бы там ни было, но злость и обида не проходили. К тому же, мозжила разбитая нога.

Присев на лавочку у палисадника, Иван расшнуровал ботинок и осторожно вытащил из него ступню.

Освободившись от носка, он увидел, что большой палец ноги стал лилово-черным и распух. Он был похож на большую черную виноградину.

При попытке помассировать его, Иван дернулся от боли: футбольный удар был что надо! Хорошо, если не сломана фаланга, а то еще долго ему костылять на манер «шлеп-ноги».

Обратно сунуть ступню в ботинок было делом мучительным. Метелкин, проклиная себя за то, что разулся, вытащил шнурок из ботинка, кое-как втиснул туда ногу и пошел, хромая, к центру города.

Обычно, при случае, в поездках и служебных командировках, Метелкин любил бродить по глухим местам малых городов районного масштаба. Эти места поистине полны всяческих неожиданностей. То попадется какой-нибудь старинный особнячок русского мещанина с ажурными, резными наличниками, с замысловатыми башенками на высокой железной крыше, с узорным крыльцом, хотя и покосившимся, но не потерявшим прелести русской постройки. То встретится каменное гнездо служилого уездного чиновника – двухэтажное, с большими арочными окнами, с кованой оградой перед домом, с бывшим когда-то парадным входом.

Этими парадными теперь почему-то не пользуются – дверь облуплена и кое-как заколочена ржавыми скобами, или костылями.

Теперь ближе черный ход, в который можно незаметно, по-крысьи, по-мышьи, прошмыгнуть и притихнуть в своей конуре – молчок!

А то привлечет внимание незатейливый пейзаж с одинокой водокачкой на отшибе. Или какая-нибудь лавка в каменном подвальчике, непременно в каменном, бывший владелец которой давно уже сгнил на суровых Соловках или до сих пор лежит бревном в вечной мерзлоте Магадана за то, что был ретивым хозяином и не хотел быть холуем.

Такие вот уездные, районные города Ивана всегда приводили в умиление.

Дома здесь обычно одно, реже двухэтажные, деревянные, крашеные зеленой или коричневой краской, кирпичные – беленые известью.

Улицы по обочинам поросли травой-муравой вперемежку с упругим двужильным подорожником. Возле водопроводных колонок зелень всегда гуще и ярче. Сочная, она радует глаз.

Каждая из колонок этих, стоящих по пояс в траве, издалека похожа на писающего мальчика в бескозырке, выбежавшего поозорничать к дороге: из крана почти всегда тонкой струйкой бежит вода – российская бесхозность.

Среди дня на улицах бывает пусто и тихо – мало или совсем нет приезжих, а местные люди трудятся, кто где. Маленькие фабрички районного масштаба, мастерские, конторы, да мало ли где можно заработать копейку на то, чтобы не дать нужде опрокинуть себя?

К вечеру, на час-два, улицы оживляются – пришел конец рабочего дня. То там, то здесь можно увидеть спотыкающегося человека – успел перехватить где-нибудь за углом с приятелями и теперь несет свое непослушное тело домой, во власть быта. Женщины непременно озабочены и всегда с поклажей, скользнут по тебе безразличными глазами и – в сторону.

Сама обстановка говорит за то, что здесь нет места легкомыслию, а тем более пороку.

Но это только так, с первого взгляда. В таких городках, как и везде, бушуют страсти, и непримиримы порок и добродетель, кто кого – вечная борьба.

Боль в ноге не давала Метелкину полного удовлетворения от созерцания местных достопримечательностей, но все же одно здание его заинтересовало. Высокие окна стрельчатого типа показывали почти метровую толщину стен, в которые были вделаны стальные решетки из кованого квадрата, искусно скрученного по оси. Эти решетки на перекрестиях были перевязаны тоже коваными железными лентами, что говорило о давности происхождения. Над окнами, в таких же стрельчатых нишах из красного кирпича, выложены барельефы крестов.

Было ясно видно, что здание это – обезглавленная церковь. Потому оно было непропорционально высоким и венчалось нелепым фонарем, тоже кирпичным, с узкими, как бойницы, окнами, забитыми за ненадобностью фанерой. Вероятно, эта кирпичная надстройка служила когда-то звонницей и собирала православный люд к молитве и покаянию.

Теперь покаяние – это забытая нравственная категория, и потому церковное здание стало приютом зла и порока. В нем размещался РОВД – районный отдел милиции, далекий от духовных исканий человека и жертвенной добродетели.

Впрочем, тогда обезглавленное здание церкви Ивану ни о чем не говорило, но какая-то скрытая угроза, как от всех милицейских учреждений, от него исходила.

У входа дежурил в постоянной готовности бежевый «уазик» с характерной синей полосой и решетками на окнах. Такой вот малый «воронок». Его функция известна – взять и оградить.

Брать и ограждать Ивана Метелкина – нового прораба монтажного участка – было не за что, и он спокойно зашел в продовольственный магазин, расположенный тут же, напротив милиции.

Как говорится, война войной, а кушать надо!

Прихватив вареной колбасы, хлеба и бутылку кефира, он повернул в гостиницу.

Пустой номер встретил его неуютом.

После наспех проглоченной колбасы и кефира, стало сыро и зябко: отопительный сезон еще не начался, и ледяные батареи усугубляли чувство неустроенности и заброшенности.

Заняться было нечем, да и не было желания.

Метелкин, быстро скинув одежду, нырнул в стылую постель, как в воду, сжался там по-детски калачиком и завернулся с головой в одеяло. Ему стало невыносимо жаль себя, такого маленького и одинокого, лежащего на самом дне глубокого омута.

Так он и уснул со своей печалью и грустью.

Но утро – мудренее вечера.

С помощью бригадира вчерашний вопрос был исчерпан, и Метелкин потихоньку стал втягиваться в уже забытый им ритм стройки с ее неразберихой, пьянством и неизбежными авралами.

Регулярно, раз в неделю, он ездил в управление на планерку, сдавал отчеты, привозил материалы и оборудование, матерился по-черному с заказчиками, и ему, в общем, стала даже нравиться такая жизнь без начальственного окрика и взгляда, если бы, если бы…

…Отсюда, с высоты тридцати пяти метров, громоздкая фигура Фомы казалась приплюснутой, как будто ему откусили ноги.

Фома что-то говорил подошедшему бригадиру, жестикулируя непропорционально длинными руками. Сюда слова не долетали, но прораб Метелкин знал, что Фома говорит про него что-то веселое, потешаясь над своей остроумной выдумкой.

С этой высоты, где теперь стоял Иван, он, новый начальник, должен был загреметь однозначно, а почему не загремел, Фома так и не понял.

Фомин – Фома, как его называли ребята, – по своей наивности считал Метелкина придурком, а придурка надо было наказать, да так, чтобы потом и следственные органы не догадались, почему это прораб вдруг сорвался с такой высоты и разбился насмерть.

Падение с этой отметки, да еще на груду железа, смертельный случай гарантировало, на что и рассчитывал Фомин.

Надо сказать, что его выдумка быта изощрённой: если бы Метелкин сорвался, то вся вина лежала бы на нём самом – поскользнулся, и вот он – лови!

Осторожность и отсутствие опыта – налицо, да еще налицо нарушение техники безопасности. Кто бы стал вникать в детали? Винить рабочего? Такое у нас тогда не практиковалось.

Как и большинство уголовников, прошедших школу в зонах, Фома был злопамятен, как хорь. Со всегдашней приговоркой, что «не школа делает человека человеком, а тюрьма», он был, говоря откровенно, Метелкину неприятен, но – не более того. Тот же на Ивана всегда смотрел с ненавистью и затаенной угрозой, стараясь их скрыть за лагерными усмешечками и прибаутками.

Метелкин не знал, что заставило Фому пойти на эти исчерпывающие меры. Может быть, его приобретенная в лагерях ненависть к удачливым людям (в глубине души Иван себя относил к таковым), или еще что-то такое, чего Фома ему простить не мог.

Но до этого у прораба с ним открытой стычки не было.

Конечно, Иван и теперь сделал вид, что ничего в этой игре не понял. Что все – путем!

Но у каждого дерева есть свои корни…

Вечернее одиночество, да еще в чужом городе, провоцировало Метелкина на редкие, но результативные вылазки на дискотеку, которая по средам, субботам и воскресеньям устраивалась в местном неказистом ресторане, где Иван и столовался.

Дискотека давала ему отдушину в однообразной череде дней, серых и безвкусных.

В тот вечер Иван сидел, как и положено одинокому приезжему холостяку, за маленьким столиком с голубой пластиковой столешницей в самом дальнем углу ресторанного зала. Тощий ужин был съеден, водка была выпита, и только бутылка местного, дешевого, со вкусом перегорелого сахара, вермута по-товарищески разделяла с ним этот омерзительный осенний вечер.

Танцы-шманцы еще не начались, и Метелкин уже было засобирался в свою нору, как вдруг за окном, в свете фонаря, увидел спешащую к дверям ресторана молодую женскую фигурку в ярко-красном плаще под таким же ярким импортным зонтиком.

Скользнув в дверной проем, фигурка погасила зонтик, тряхнула им раза два и вошла в гардеробную. Оттуда послышался ее торопливый веселый щебет и глуховатый голос гардеробщицы.

Иван с интересом стал поглядывать в ту сторону, ожидая, что незнакомка скоро появится в зале, и тогда можно будет забросить наживку. Авось клюнет.

Прошло много времени.

Нетерпение охотника и вермут, который уже подходил к концу, еще больше подогревали его желание. Иван заглянул в окошко гардеробной – на него вопросительно уставилась неряшливая образина старухи, которая по всем признакам была в подпитии.

Вытащив из накрашенного слюнявого рта изжеванную «беломорину», она, игриво осклабившись, спросила: «Что надо?»

Иван молча повернул к своему столику.

За раздевалкой в приоткрытую дверь просматривался буфет, а в буфете с расшитой короной на голове, какие бывают у официанток в провинциальных заведениях общепита, в белом школьном фартуке стояла Она и что-то протирала салфеткой.

Чтобы войти в равновесие, Метелкин решил еще побаловать себя бутылкой сухого вина, которое и пьется хорошо, и с ног не валит.

Он завернул в буфет, который обилием вин не отличался, но, на удачу, среди водочного избытка он приметил зеленую бутылку «Монастырской избы».

Тогда вино этой марки было отменного вкуса. После тошнотворного вермута – настоящий бальзам.

Весело хмыкнув, Иван протянул молодой буфетчице последнюю оставшуюся у него купюру, на которую можно было взять пять таких объёмистых бутылок.

Та, повертев в руках деньгу, сунула ее в большой карман фартука и вопросительно поглядела на такого состоятельного клиента.

– Да вот, старый монах-отшельник хочет прикупить себе избенку, – съёрничал Иван, показывая глазами на вино.

Буфетчица строго погрозила тонким, как сигаретка, пальчиком с огненно-красным ноготком:

– Это не тот ли монах-отшельник, что в «Декамероне» прописан?

Метелкин искренне удивился ее «начитанности».

– Да-да! Он самый, который умеет загонять дьявола в ад, чтобы тот не бодался.

Явная наглость клиента и откровенная похабщина ничуть не привели ее в смущение, напротив, она недвусмысленно подмигнула Ивану, сказав, что для таких, как он, грешников, и стража на вратах ада не помеха.

Чувствовалось, что молодуха с явной охотой включилась в его игру.

– А стражника ада зовут Аня, да? – протянул Иван по слогам.

Она удивленно подняла свои по-мужски густые, темные брови. Эти шмелиные бархотки на ее лице будили всяческие фантазии, вызывая желание физической близости.

Он показал глазами на фартук, где крутой вязью было вышито – «Аня».

Новая знакомая весело рассмеялась.

– Метод дедукции! – поднял Иван с дурашливой значительностью указательный палец.

Аня потянулась к полке буфета, привстав на цыпочки так, что обрез платья, поднявшись, обнажил розовые, без единого изъяна ноги почти до самого основания, до белой косыночки трусиков…

Жарко! Иван, мотая головой и захлебываясь воздухом, расстегнул пуговицу на рубашке.

В руках у Аннушки оказалась тяжелая, толстого стекла бутылка.

Соскользнув, бутылка повалилась боком на прилавок. Иван легонько толкнул горлышко посудины, и его «Монастырская изба» закрутилась вокруг своей оси на скользком пластике.

– Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к Аннушке – задом.

Но бутылка, вопреки его просьбе, обернулась к нему своим толстым вогнутым дном.

– Ну что, красавица, целоваться будем, или как?

Аннушка, сказав «Или как», подхватила бутылку, ловко ввернула штопор и резким движением выдернула пробку, которая при этом издала характерный звук крепкого поцелуя.

Пить в одиночку – это все равно что играть с самим собой в «подкидного дурака»: скучно.

Иван взял из рук Аннушки посудину и наполнил два стоящих рядом больших фужера.

От электрического света вино в фужерах отсвечивало теплым янтарем, невольно вызывая чувство жажды.

На предложение Метелкина выпить за знакомство Аннушка отрицательно покачала головой и показала пальцем наверх, давая понять, что начальство не разрешает.

Он знал, что в таких заведениях особых строгостей не наблюдается, и само начальство смотрит на это сквозь пальцы.

– А что начальство? Начальству нужны «мани-мани», – сказал Иван.

– Ты так думаешь, да? – Аннушка, поколебавшись, ущипнула тонкую ножку фужера, поднесла его к губам и, не допив, поставила на стойку.

Мягкое вино ложилось лекарством в обожженный водкой и плохим вермутом желудок Метелкина.

Здесь, в буфете, было хорошо и уютно. Иван пододвинул стоящий рядом тяжелый табурет и примостился на нем, весело поглядывая, как Аннушка работает, принимая заказы от официанток и разливая водку в маленькие стеклянные графинчики.

Желтые тюбетейки пробок так и вылетали из-под ее руки. «И в воздух чепчики бросали», – вспомнился не к месту Грибоедов.

Как пьяный дебошир в дверь, по барабанным перепонкам колотил резкий звук тяжелого рока. В этом бедламе слова были пустой тратой сил – все равно не услышишь, и Метелкин, долив Аннушке бокал, знаками предложил выпить еще.

Она, махнув рукой, – а, была не была! – снова двумя пальчиками ухватила ножку бокала и поднесла его к губам.

На этот раз вино было выпито до дна.

Промокнув губы бумажной салфеткой, Аннушка скомкала ее и бросила в стоящую рядом коробку из-под вина, затем достала с полки пачку «Мальборо» и, вытащив из нее две сигареты, одну предложила Ивану.

Она пододвинула к нему объемистую стеклянную пепельницу, уже полную окурков, и они оба, весело переглядываясь, продолжили молчаливый разговор.

И третий, и четвертый бокал были выпиты, и клиент с воодушевлением, наклонившись над стойкой, уже кричал своей новой знакомой нежности известного назначения. Она в ответ вскидывала свои пушистые ресницы и, заливаясь смехом, обнажая белые чистые зубы, обдавала Ивана дыханием, смешанным с молоком и мятой.

Стараясь перекричать невообразимый грохот музыки, он прислонялся к ее уху и норовил щекой потереться о мягкие волосы. У него от этого дыхания, выпитого вина и ласковых прикосновений, как у мальчишки, закружилась голова.

Да и у нее щеки раскраснелись, а пальцы теребили тяжёлую мужскую руку.

Теперь грудь за тонкой тканью держала взгляд клиента, как собаку на привязи.

Аннушка смеялась, откидывая назад голову, то и дело всплескивала руками над его очередной шуткой.

Иван следил за каждым ее движением, отмечая раз за разом все новые и новые прелести.

Ладони ее были шелковисты на ощупь и прохладны, он подносил их к губам, остужая себя и от этого еще больше распаляясь.

Метелкин был уже почти влюблен в нее, и в этот, ставший сказочным, вечер никак не хотел с ней расстаться. Да и Аннушка чувствовала, наверное, то же самое.

Он сразу и не заметил, как вторая бутылка вина похудела наполовину, и ему стало необходимо выйти.

Иван с неохотой поднялся со стула. Аннушка с улыбкой помахала ему ладошкой из стороны в сторону, как протирают окна. Он кивнул ей в ответ и вышел.

В туалете было, как и положено, сыро и мерзко. Изъеденные известью и мочой бетонные полы сочились, выделяя из пор дурную влагу.

Подняв глаза, Метелкин увидел у писсуара Фому, стоящего к нему спиной. Его тяжелый загривок, поросший коротко стрижеными волосами, покраснел от напряжения – человек делал свое извечное дело.

Вступать в разговор с ним Ивану вовсе не хотелось, и он, «не узнавая» его, встал рядом.

Но Фома уже повернул к нему голову.

– Ну что, начальник, тоже полный х… воды принес? – скалился он в пьяной улыбке.

Чтобы уйти от его рукопожатия, Иван быстро занял свою позицию, кивнув ему головой. Ладонь Фомы на секунду повисла в воздухе и медленно опустилась.

По неряшливому виду Иван понял, что Фома весь день круто гулял, а теперь еще пришел накинуть, так сказать, на сон грядущий.

Так вот почему его сегодня не было на работе! Прогулом его, конечно, не удивить, но завтра попугать надо.

Если бы Иван знал, что потом случится, он не думал бы так уверенно…

Встряхнувшись для порядка, как мокрый пес, Фома остановился, поджидая прораба. Его присутствие раздражало, но что поделать? Иван вздохнул и повернулся к выходу.

Пока Метелкин в вестибюле приводил себя в порядок перед зеркалом, Фомин куда-то исчез. Облегченно вздохнув, Иван снова направился в буфет, но там обнаружил, что Фома, сграбастав в свои широкие объятья Аннушку, лезет к ней целоваться. Двумя руками упираясь ему в грудь, девушка откинулась назад, явно противясь. На ее лице был то ли гнев, то ли страх, – Иван так и не понял.

Увидев вопросительный взгляд Метелкина, Аннушка уронила руки, и Фома тут же всем телом накрыл ее, заодно смахнув с прилавка всю посуду, а с нею вместе – ещё недопитую бутылку «Монастырской избы».

Затем, оглянувшись, осклабился и полез поднимать рассыпанную стеклотару. Разогнувшись, посмотрел на свет опустошенную бутылку, поставил ее перед Иваном, и, промычав что-то оскорбительное, покачиваясь, вышел из зала. Скандал поднимать не стал, вероятно, из-за находившейся в зале милиции.

Аннушка поправила прическу и принялась торопливо объяснять Метелкину, что этот негодяй Фома не дает ей прохода. Даже жениться обещал. Но что ей с этой пьянью делать? А то она лучше не видела!

В том, что она видела мужиков и получше Фомы, у Метелкина сомнений не было: вот и он сам стоит перед ней, уже готовый к приключениям.

Вечер был скомкан и, к сожалению, имел далеко идущие последствия, которые не заставили себя ждать.

Фома все рассчитал.

В тот день он занимался сварочными работами на эстакаде, на самой верхотуре, где только небо да ветер.

Туда, на площадку обслуживания, можно было добраться только по вертикальной лестнице и – через лаз в стальном настиле.

Площадка уже была покрыта профильным железом, и теперь эти листы следовало закрепить электроприхватками к несущим конструкциям – попросту балкам.

Работа самая примитивная. Фома сидел наверху и, как дятел, все стучал и стучал стержнем электрода по металлу.

Это прораба раздражало. Наверное, электроды были отсыревшие, плохого качества, и электрической дуги не держали. Конечно, сварка – одно мучение.

Не облегчить работу Фоме, а проконтролировать – чего это он все там стучит? – Иван полез наверх, заодно взяв из прокалочной печи еще горячие электроды, завернув их в лоскут от старой спецовки.

На этот раз, как на грех, на голове у прораба не было защитной каски – от неё устает голова, и при каждом удобном случае каску эту хочется где-нибудь забыть.

Одной рукой Метелкин держал электроды, а другой, поднимаясь наверх, перехватывался за лестничные перемычки.

Влезать по шаткой лестнице было неудобно, и Фома предвидел это.

Он опустил в проем лаза кабель с электродержателем, который, разумеется, был под током.

Так как руки у прораба заняты, а головы не поднять, то лаза над собой он видеть никак не мог и наверняка должен был головой коснуться оголённой части держака, замкнув таким образом сварочную цепь.

Кто попадал под действие тока, тот знает его результат. Удар неминуемо должен был сбросить прораба вниз и, как говорил Фома, «ваши – не пляшут!».

Да и если бы прораб вдруг увидел держатель, то инстинктивно отвел бы его рукой в сторону, чтобы просунуться в лаз. И в этом случае эффект тот же – крышка!

Но, как говорится, человек предполагает, а Господь Бог располагает…

Иван сам проработал сварщиком несколько лет, и поймать его на эту наживку Фоме не удалось.

С Аннушкой Иван Метелкин встречался почти каждый день, но все как-то наспех, не подозревая, что скоро Фома положит конец его неожиданной и странной увлеченности.

В тот поздний промозглый вечер в городе было зябко и неуютно. Порывистый ветер, как грязный бомж, шарил на ощупь по закоулкам, выискивая старые газеты и афиши, шуршал ими, выкатывал из разных углов замусоленные окурки. Редкие фонари, лохматясь в темноте, желтым светом подметали улицу.

Все порядочное человечество в такую погоду уже давно спит, утомившись, кто от дел, кто от любовных затей. Пусто.

Иван с Аннушкой не сговариваясь повернули в сторону гостиницы. Больше всего на свете Метелкину хотелось очутиться с этой женщиной где-нибудь в тепле, в уюте.

Пройти мимо дежурной в свой номер с посторонней женщиной сложновато, но Иван был уверен, что как-нибудь все утрясется. Главное, чтобы дежурная не стала сразу кричать и звонить в милицию, а там он посмотрит…

Аннушка, хотя одна ее рука была занята хозяйственной сумкой, то и дело прижималась к плечу своего попутчика, сторонясь очередной лужи. Ее тепло переходило в Метелкина сквозь тонкую ткань куртки, тревожило своей доступностью, предвосхищая и торопя события.

Влюбленные то и дело останавливались, целовались, и спутница Ивана не могла не чувствовать всю его готовность к продолжению.

С каждым разом все крепче и продолжительнее Аннушка прижимала к себе весёлую голову прораба, хватала губами мочку уха, делая влажно и горячо за воротником куртки.

В этот вечер их уже ничто не могло разлучить.

Несмотря на то что город еще не отапливался, маленькая котельная гостиницы уже клокасто дымила на фоне абсолютно черного неба. Дым то уходил вверх, то ложился на желтую от фонарного света крышу, сползая вниз рваной ватиной.

Пахло, как в преисподней – серой и жженой шерстью.

Сквозь незанавешенное окно было видно, как очкастая, осовелая дежурная клевала носом над какой-то бумагой, лежащей на столе под ярко-красным абажуром настольной лампы.

Тяжелая скрипучая дверь швырнула их прямо пред тяжёлые очи ночного директора. Стекла ее очков солнечно поблескивали, вселяя надежду. Дежурная, встряхнувшись, как ни в чем не бывало бодро стала листать что-то перед собой.

Иван сделал унизительно-просительное лицо, показывая кивком головы в сторону номера.

В это время Аннушка, распаковав сумку, положила на стол дежурной какой-то сверток. Что было в нем, Метелкин не знал, но явно что-то вкусное.

Дежурная тетя, то ли сконфузившись, оттого что её застали спящей, то ли от подношения, понимающе улыбнулась, сняла ключ с гвоздя, и с ее высочайшего позволения парочка нырнула во вседозволенность одиночного номера.

Иван надавил кнопку выключателя. Тусклая лампочка без абажура осветила пусть и временное, но достаточно тихое, уютное прибежище.

Сдвинув на край стола всю непотребность, которая накопилась за время проживания командированного прораба, Аннушка вытащила из сумки свертки и разложила снедь на столе.

Коньяк и бутылка вина, как генерал с денщиком, замерли по стойке смирно, намекая на предстоящий праздник и полюбовное решение всех вопросов. К ногам генерала припали еще не остывшие котлеты, брусок отварной говядины, большая подкова колбасы, кофе «на утро», батон белого хлеба, лимон и два яблока.

При сём антураже можно было и не торопиться – все остальное обождет.

Вытряхнув из стакана изжеванные окурки на пол, Иван для профилактики дунул в граненое стекло и поставил стакан на стол. Потом, немного помучившись с коньячной пробкой, плеснул Аннушке приличную порцию в мутную посудину.

Она поглядела стакан на свет, покрутила его и тут же вылила содержимое в цветочный горшок, стоявший на подоконнике.

Сухая, кочковатая земля в один момент заглотила драгоценную жидкость. Горшок стоял без цветка, так – на всякий случай. По всей видимости, постояльцы выливали туда всякую гадость.

Ополоснув таким образом стакан, Аннушка поставила его на стол, взяла из рук своего партнёра бутылку с коньяком, плеснула себе на самое донышко и вопросительно посмотрела на Ивана.

Увидев его недоуменный взгляд, Аннушка увеличила первоначальную дозу вдвое.

То ли от коньяка, то ли от нахлынувшего возбуждения ее глаза масляно отсвечивали, придавая лицу выражение томного удовольствия.

Метелкин свою порцию выпил по-плебейски быстро, хотя он знал – коньяк требует иного подхода.

Столового ножа не было, и ему пришлось доставать свой, с узким выкидным лезвием, нож армейской выделки.

Подобные ножи с заморским клеймом теперь продаются повсеместно, да только – не то! Лезвия у них сырые, сделанные из плохой стали, с некачественной пружиной. Надежность такого ножа сомнительна.

А у Ивана был нож – подарок десантника-афганца, с лезвием, сделанным из полотна саперной лопаты. Этим ножом запросто можно было рубить гвозди. Нож – защитник, нож – боец, которому не по статусу выступать в роли дамского угодника и крошить какую-то закусь.

Таких ножей Метелкин ни у кого не видел, да и сам больше не имел.

После котлет и мяса захотелось выпить еще.

Коньяк разогрел женщину. Она громко смеялась, лицо ее сделалось пунцовым, пуговка на кофточке расстегнулась, выпуская наружу пару чистокровных белогрудых голубей с розовыми клювиками. Они ворковали, терлись друг о друга, просили покормить их с ладони.

Иван кормил их с ладоней и с губ пищей, сладостней которой не бывает на свете! И голуби эти торкались в щеки, нос, глаза, подбородок, сытые и благодарные.

Сжав пальцы у Ивана на затылке, Аннушка тихо постанывала, как от легкой боли, прижимая его лицо к себе. Кожей он чувствовал, как рвется ее дыхание, как воздух резкими толчками выходит из ее гортани, рождая характерные звуки любви.

Мужская ладонь, почуяв волю, нырнула, куда ей следовало, и стала ласково тереться о паутину колготок, заставляя женщину все чаще и чаще, изгибаясь, пульсировать.

Вдруг Аннушка встревожено ойкнула и резко вскочила со стула. Лицо ее вместо любовной истомы выражало теперь испуг и растерянность. Она стала нервно и суетливо застегивать кофточку, но пуговицы то и дело не попадали в петельки, руки ее дрожали.

Повернувшись к окну, Иван услышал, как что-то звякнуло о стекло, и резко задергалась освещенная ветвь дерева, а дальше – ночь, чернота и больше ничего.

– Да брось ты! – он попытался прижать к себе только что близкое и податливое тело, ставшее теперь деревянным и чужим.

Одной рукой он дотянулся до бутылки и знаком предложил Аннушке выпить, но та отрицательно замотала головой.

Метелкин вылил оставшийся коньяк до донышка и, подойдя к окну, швырнул бутылку в форточку. Было слышно, как она мягко покатилась в сад.

Одевшись, Аннушка встала у двери. Остаться категорически отказалась.

Что могло так подействовать на женщину? Тень в окне? Там рос раскидистый вяз, и ветки его, время от времени царапая стекло, пытались вломиться в оконный проем для знакомства с постояльцем.

Неужели она испугалась дерева?

Как жаль!.. А начало было таким многообещающим…

Метелкин рвался на воздух, туда, в промозглость ночи. Аннушка пыталась его остановить. Но разве такого остановишь?

Взяв со стола нож, Иван на всякий случай сунул его в карман и вышел на улицу.

Холодный, порывистый ветер с дождем хлестнул его по лицу, как кнутом, отрезвляя. Постепенно в затуманенном мозгу перебравшего за сегодняшний вечер прораба стало проясняться.

Иван с недоумением оглянулся вокруг: рядом никого не было. Ночь. Темные дома с угрожающими провалами окон. Гостиница осталась где-то там, позади, отсюда ни огней, ни трубы котельной уже видно не было.

Вечная заброшенность городских окраин. Заросли кустарника и канадской лебеды, железная ограда стадиона, пустынного, как убранное картофельное поле. Глухомань.

И только впереди, то пропадая, то возникая в свете фонаря, торопливо шла прочь маленькая женская фигурка, держась за зонт, как за воздушный шарик.

Зонт порывами ветра трепало в разные стороны, и, исхлестанная дождевыми струями, фигурка отчаянно металась от лужи к луже в разные стороны.

Метелкину стало ее жаль.

Вдруг откуда-то сбоку, из мокрых зарослей ивняка, большая черная птица хищно кинулась к ней, и громкий женский вскрик позвал Метелкина к действию.

В широком распахнутом плаще, человек, похожий на птицу, схватил ночную странницу за плечи и что-то озлобленно закричал, дергая головой, словно хотел расклевать свою добычу.

Иван ринулся к ним.

Услышав окрик, человек-птица выпустил из когтей свою жертву и рванулся к Метелкину. Последнее, что хорошо запомнил прораб, – два черных распахнутых крыла, победно трепещущих за его спиной.

Птица закружила возле неожиданно возникшего Ивана и, вскинувшись, ударила своим, как почудилось Метелкину, железным крылом. Удар пришелся вскользь, в шею, от уха к плечу, и прораб сразу оказался на четвереньках.

Хорошо, что железо попало в мягкую ткань, а то бы лежать ему с развороченным черепом на местных черноземах.

Обрезок толстой арматуры еще долго валялся там, у забора, где все произошло. Потом Метелкин специально ходил туда, держал этот шкворень и все удивлялся, все благодарил судьбу, что шкворень в тот злополучный момент сжимали нетвердые руки…

Если бы Иван был трезв – единственным способом защиты от озверевшего, нетрезвого и явно сумасшедшего нападающего было бы увернуться, уйти в сторону. В этом нет ничего постыдного. Как говорят в народе, пьяного и безумного сам Бог стороной обходит.

Но сбитый на землю, еще не до конца протрезвевший Метелкин видел перед собой не человека, а только опасную преграду, которую нужно преодолеть. В сердце бушевали хмель и страсть, и чувство бесконфликтного самосохранения не сработало.

Он вспомнил про армейский нож, спрятанный в кармане, и рука тут же инстинктивно выбросила его вперед.

Снова тень накрыла его своими черными крылами, и он, еще не разогнувшись от первого удара, почувствовал, как под рукой что-то хрустнуло. Выпустив рукоятку ножа, он юзом сполз в наполненный жижей кювет.

Черная тень согнулась пополам, замерла, затем закружилась на месте. Иван услышал только зловещий животный хрип и кинулся к спасительной ограде стадиона. По-кошачьи вспрыгнув на ее узкий поясок, он ухватился за острые кованые пики, подтянул тело вверх и опрокинулся на другую сторону, прямо на беговую дорожку.

Краем глаза он увидел, как человек-птица, вскинувшись, тоже взлетел на ограду, и Метелкин, не разбирая дороги, ринулся прямо поперек игрового поля, туда, к парку, где были выход и укрытие.

В одно мгновение перемахнув стадион, а затем и парк, Метелкин выскочил на освещенную центральную улицу города. Там, вдалеке, за желтым журавлиным клином фонарей, уютно дымила труба котельной.

Не помня, как добрался до гостиницы, он прошел мимо дежурной, которая мирно посапывала на посту, положив на стопку бумаг свой выгнутый подбородок, и проскользнул в приоткрытую дверь своей комнаты.

Тупо болела шея и левая сторона груди. Вылив в себя стакан воды, он опрокинулся на кровать, на ходу стаскивая набухшую одежду.

Сон придавил Метелкина, и он провалился в пустоту.

Неожиданно кровать качнуло, и Иван, застонав, открыл глаза.

– Фому грохнули! – почему-то радостно закричал над ним неизвестно откуда взявшийся бригадир.

У Ивана внутри все оборвалось. После вчерашнего и так не хотелось жить. Хотелось превратиться в песчинку, в молекулу, в атом, забыть себя и растаять в мироздании…

– Его нашли там, у стадиона, я ходил на опознание, – частил утренний гость. – Лежит навзничь в плаще каком-то чудном, весь в грязи и руки враскид. Голова запрокинута, а на шее дыра – кулак влезет, черная вся, жуть!

Прораб Метелкин хотел встать, но не смог даже пошевелить пальцем – тело сделалось вялым, как тесто, и не слушалось. Он только горестно охнул.

– Да не расстраивайся ты, начальник, его все равно когда-нибудь пришили бы. Больно он залупаться любил, особенно по пьяни. Ты лечись, – он с пониманием глянул на безобразие на столе. – Ты лечись, лечись. Я сегодня сам покомандую, – и ушел так же неожиданно, как и пришел.

Наскоро ополоснув лицо, Иван Метелкин стал безнадежно молиться у окна: «Господи! Что я наделал?!» Его охватил ужас и отвращение к происходящему: к вину, к женщинам, к самому себе и даже к небу за окном, тяжелому и косматому. И его ночная гостья, эта похотливая бабёнка, теперь казалась Ивану сосредоточием зла и грязи. Конечно, его она была здесь не причем, только ведь человеку всегда легче, когда прижмет, свалить вину на другого, чем виноватить самого себя.

Метелкин ждал.

Но днем за ним никто не пришел. Не пришли за ним и ночью. А наутро Иван первым поездом уехал к себе в управление, не попрощавшись даже с бригадиром. Только страшно и жутко было проходить мимо того места у стадиона, где все и свершилось. Толстый витой обрезок арматуры лежал никем не замеченный, тяжелый, как сама вина.

В управлении, куда прораб Метелкин пришел с заявлением об освобождении от должности, его пригрозили уволить по статье за самовольный уход с рабочего места без уважительной причины, но он, оставив заявление на столе у начальника, не дослушав его угроз, вышел.

На другой день его перевели на другой участок, спокойный и благополучный.

Пожалел молодого инженера начальник…

А Фоме не повезло. Ослепленный ревностью, с порезанной рукой, он кинулся за Иваном на железную ограду. Но то ли его прораб был ловчее, то ли Фому подвела водка и скользкая глина на сапогах, но, соскользнув, он наткнулся подбородком на пиковину ограды и повис на ней.

Так его и нашли в этой страшной и беспомощной позе, с раскинутыми руками и с тяжелыми гирями сапог…