Предисловие

ГОЛОВА ЛЬВА НА БЛЮДЦЕ

По приказу князя Милоша Обреновича, вождя второго сербского восстания против турок, черногорец Никола Новакович в 1817 году отсек голову Карагеоргию, вождю первого восстания. Голова сербского льва отсечена в селе Радованье, а оказалась на блюдце… перед турецким султаном в Царьграде. С тех пор сербы начали враждовать: кто за Обреновичей, кто за Карагеоргиевичей.

Насилие, в ее различных формах, — читаем в академическом сербском издании, — примечательная особенность сербской политической культуры на протяжении всего века. Убийство во имя порядка, к чему в чрезвычайных ситуациях прибегал еще Карагеоргиевич, со временем стало основным средством, которым князь Милош прокладывал путь к своей абсолютной власти.

Милош был умным, лукавым, но очень коварным правителем. Его самоволие не захотели терпеть «уставобранители» (молодые да ранние поклонники сербской конституции, первая из которой была принята именно при Милоше), и в июле 1839 года вместе с младшим сыном Михаило он покинул Сербию. В Белграде остался его старший сын, смертельно больной Милан, который вскоре умер. «Уставобранители» привели на престол князя Александра, сына Карагеоргия.

В декабре 1858 года те же «уставобранители» вернули князя Милана на престол, и князь Александр занял его место в эмиграции. Старый Милан умер в сентябре 1860 года Михаило, унаследовавший власть, был искусным и образованным правителем, при нем Сербия быстро развивалась, становясь внушительной военной силой на Балканах. Но турки по-прежнему сидели в сербских крепостях и устраивали беспорядки. В апреле 1867 года в крепости Калемегдан наконец состоялась торжественная передача турками сербам ключей от столицы и других городов: через 583 года Белград снова стал сербским.

После убийства Михаило 29 мая 1868 года сербский престол занял Милан Обренович, внук брата Милоша, так как убитый князь не имел законных наследников. Князь, позднее король, Милан Обренович в 1889 году отрекся от престола в пользу своего сына Александра, который со своей супругой Драгой погиб в результате переворота 29 мая 1903 года (дату цареубийцы выбрали явно неспроста). «Московский Листок» в заметке «К Белградской трагедии» писал: «В Москве вчера только и разговоров было об ужасной трагедии, заключившей печальную историю династии новичей, — об этом возмутительном преступлении, жертвами которого пали последний из Обреновичей и его супруга… Страшная весть об этом цареубийстве поразила всех, поразила своими леденящими душу подробностями, обилием так зверски, так безжалостно пролитой крови. Особенно угнетало известие, что это ужасное, гнусное убийство совершено офицерами, руководителями армии, которая призвана служить опорой престолу».

С тех пор грозовые тучи над Балканами налились свинцом, а под престолами и алтарями задрожала земля. 28 июня 1914 года серб Гаврило Принцип убил в Сараеве австро-венгерского престолонаследника Франца Фердинанда. Образно говоря, его голова оказалась на блюдце устроителей нового мирового порядка…

Вот здесь-то и начинается наш рассказ.

 

Глава первая

АЛИБИ ПОЛКОВНИКА АРТАМОНОВА

I. СЕРБИЯ — ЕГО СУДЬБА

В 1953 году югославские власти опубликовали секретный рапорт полковника Аписа, бывшего начальника сербской разведки, который при желании можно трактовать и так, что русский военный атташе в Белграде Виктор Алексеевич Артамонов сподвиг Аписа к заговору против Франца Фердинанда. В рапорте говорилось о том, что Артамонов давал Апису деньги на проведение разведки в Боснии, но эти деньги будто бы без ведома Артамонова, были фактически потрачены на организацию убийства Франца-Фердинанда. История эта очень темная, и, чтобы сделать свои выводы, нам придется неторопливо распутывать узелок за узелком.

Из досье русского военного агента:

Артамонов Виктор Алексеевич (9 октября 1873, Саратовская губ. — 23 августа 1942, Панчево). Из обедневшей дворянской семьи, которая, судя по послужному списку Артамонова, «не имела движимого и недвижимого имущества». Подполковник (6.12.1904), полковник (6.12.1908), генерал-майор Генштаба (6.12.1915). Окончил Симбирский кадетский корпус, 1-е военное Павловское училище (1892) и Николаевскую академию Генерального штаба (1900). Из училища вышел в Лейб-гвардии Волынский полк в звании подпоручика (1894).

После окончания академии служил по Генеральному штабу в Одесском военном округе. Помощник (1902–1904), а затем старший адъютант штаба Одесского военного округа. Военный агент (атташе) в Греции (10.05.1907-14.10.1909). Военный агент в Сербии (14.10.1909–1916).

Историк разведки М. Болтунов уточняет, что Артамонов учился отменно, окончил курс академии по первому разряду. Затем «тянул лямку в пехоте» и, «как наиболее перспективный офицер, был рекомендован в разведку, в штаб Одесского военного округа».

Артамонов получал неизменно хорошую характеристику, считался примерным военнослужащим, владел рядом иностранных языков, благодаря чему и попал в Генеральный штаб. Его отличительной чертой являлась верность делу, честное служение родине, неподкупность. Он не шел ни на какие сделки, чтобы не скомпрометировать Россию, решительно отказался от сотрудничества с сербской тайной организацией «Черная рука», уведомлял о любых неофициальных предложениях не только Генеральный штаб, но и министерство иностранных дел… Полковник Артамонов пользовался авторитетом в военных кругах Сербии у верховного командующего армии принца-регента Александра и даже у самого короля Петра.

В апреле 1914 года русский путешественник Г. Комаров, побывав в Белграде, отметил:

Военный агент полковник Артамонов здесь уже четыре года. Король любит говорить представляющимся ему русским, что он очень ценит полковника Артамонова и что сербская армия во многом обязана русскому полковнику Артамонову.

Состоял при сербской Главной квартире все время войны на Балканах. Вместе с сербской армией участвовал в отступлении в Албанию и переправе на о. Корфу в конце 1915 года. В рядах Русского экспедиционного корпуса воевал на Салоникском фронте.

Вместе с сербскими войсками в Салоники прибыл также русский военный агент в Белграде, полковник Артамонов, не покидавший сербской армии в течение всего времени ее трагической судьбы. Впоследствии полковник (ныне генерал) Артамонов принял на себя также функции русского коменданта в Салониках и председательствование в комиссии по эвакуации больных и раненых из Салоник. Своим участливым отношением… генерал Артамонов заслужил особую благодарность русских частей, сражавшихся в Македонии.

В ноябре 1918 года вместе с сербской армией вернулся в Белград, где был представителем вождей Белого движения А. И. Деникина и П. Н. Врангеля. Активно участвовал в переезде в Сербию и устройстве трех русских кадетских корпусов и двух женских институтов (1920). Тогда же, по настоянию начальника штаба Русской армии генерала П. Н. Шатилова, сдал свой пост генералу Д. Н. Потоцкому и был принят в иностранный отдел королевского генштаба. Умер в русском госпитале в Панчеве от последствий ранения, полученного при немецкой бомбардировке Белграда в апреле 1941 года. Похоронен, по некоторым сведениям, на белградском Новом гробле.

Награды: ордена Св. Станислава 3-й ст. (1905); Св. Анны 3- й ст. (1906); Св. Анны 2-й ст. (декабрь 1912); Св. Владимира 4-й ст. (декабрь 1913); Св. Владимира 3-й ст; (март 1915).

Жена Людмила Михайловна (по некоторым данным, немка); трое детей (на 1905–1911); двое детей (на 1914).

Ниже впервые на русском языке публикуется (в моем переводе с немецкого) мемуарный очерк В. А. Артамонова (Берлин, 1938).

II. ВОСПОМИНАНИЯ О МОЕМ ПРЕБЫВАНИИ В БЕЛГРАДЕ В ДОЛЖНОСТИ ВОЕННОГО АТТАШЕ

Нам удалось подвигнуть бывшего русского военного атташе в Белграде, генерала Артамонова, к тому, чтобы предоставить «Берлинер Монатсхефте» свои воспоминания о пребывании в Белграде в должности военного атташе. Генерал Артамонов в ходе борьбы по вопросу об ответственности за войну упоминался в непосредственной связи с зачинщиками покушения в Сараеве. Тем больший исторический интерес вызывают заметки генерала Артамонова, который был убежденным противником балканской политики Австро-Венгрии. Редакция Berliner Monatshefte.

С большой охотой я откликаюсь на пожелание редакции «Берлинер Монатсхефте» предоставить в ее распоряжение мои воспоминания о периоде службы в должности военного атташе в Сербии. Я прекрасно понимаю, что каждая из обеих участвовавших в мировой войне партий остается при своих особых позициях, взглядах, как, впрочем, и легендах, которые историкам тяжело согласовать друг с другом. Поэтому я прошу читателей услышать внепартийный голос из славянского лагеря.

Мировая история последних 200 лет, в особенности если принять во внимание войны между Россией и Турцией, показывает, что участие России в печальной судьбе балканских государств служит лишь свидетельством их горькой планиды. Нельзя, правда, утверждать, что преследуемые балканскими государствами цели освобождения от гнета Турции всецело отвечали готовности России поддержать справедливые устремления этих порабощенных народов. Нам при этом не требуется заглядывать глубоко в мировую историю. Нам только требуется вспомнить, что русско-турецкая война 1877-78-х годов ни в коем случае не была начата по желанию и при подготовке русского правительства — скорее, напротив, вопреки его воле, под давлением общественного мнения. Сказанное равным образом относится к Балканской войне 1912 года, которая также разразилась не по желанию и без согласия официальной России. София и Белград узнали об одобрении Россией их намерений только от Александра И. Гучкова, который посетил обе столицы летом 1912 года. Известно, что он был депутатом Думы и видным политиком, однако ни в коем случае не был уполномочен выражать мнение русского правительства. Напротив, он был известен тем, что очень часто его взгляды не совпадали со взглядами правительства. Участие в Англо-бурской войне подчеркивало его стремление к приключениям, хотя, может быть, до известной степени оно могло быть оправдано высокими идеалами.

В бытность военным атташе в Белграде, в годы перед Балканской войной, я часто посещал помощника начальника сербского Генерального штаба полковника Живоина Мишина. Это был великий славянин, патриот и настоящий солдат. Часто он мне говаривал в шутку, сожалея о постоянных ссорах на Балканах: «Русские должны нас, балканцев, выстроить строем и приказать: на-пра-во, на-ле-во…». В ответ на это я вынужден был выразить мои сильные сомнения в том, проявят ли балканцы в каждом отдельном случае готовность покориться воли России и не заявят ли либо те, либо другие, что их собственные интересы удовлетворены не полностью. Было абсолютно невозможно привести к согласию все интересы, и мы это испытали на себе, хотя балканские государства при определении своих границ выбрали русского царя в качестве третейского судьи. Болгария в 1913-м его решения дожидаться не стала.

Это показывает, каким слабым было влияние русского царя на решения балканских народов, когда они боролись за свои интересы. Поэтому тезис о том, что Россия в 1914 году побудила Сербию выступить чуть ли не в роли авангарда в спланированной ею войне против Австро-Венгрии, несостоятелен. Подобного влияния на Сербию Россия не имела; вместе с тем нельзя не принимать во внимание, что Сербия после Балканских войн 1912-13-х годов была изнурена и никак не в состоянии была вести даже оборонительную войну. Россия же, которая после войны с Японией еще не полностью восстановила свои силы и еще не завершила всю программу вооружения, была мало готова к новой войне.

Я вспоминаю, какое неприятное впечатление произвело на русских военных специалистов дважды появившееся в печати в первой половине 1914 года заявление русского военного министра генерала Сухомлинова о том, что Россия готова к борьбе. Эти заявления, напоминавшие высказывания французского генерала Лебефа от 1870 года, не отражали истинную русскую военную готовность, совершенно не учитывали внутреннее самочувствие русского народа, а в особенности установки руководящих военных кругов. На самом деле — правда, по некоторым устаревшим оценкам — была подготовлена только полевая армия, выполнение большой программы вооружения не было завершено; многое другое также находилось в неудовлетворительной степени готовности (тяжелая артиллерия, снабжение боеприпасами, система войскового пополнения во время войны и т. д.). А такого рода подготовленность имела решающее значение. Как можно в таком случае оправдать высказывания Сухомлинова? Разъяснение, приводимое в воспоминаниях генерала Сухомлинова, что тем самым он желал оказать давление на кабинет Думерга — Кайо относительно осуществления французской программы вооружения, выглядит откровенно слабым. И указание Сухомлинова на нервозное состояние русского народа в этом случае также не имеет доказательной силы. В свою очередь, попытка Сухомлинова обмануть западных специалистов, т. е. убедить их в готовности России к войне, была напрасной и выглядела по-детски. С другой стороны, неправильные и безрассудные заявления Сухомлинова давали иностранной прессе повод для атаки на «воинственную Россию» — эпитет, который эта страна не заслужила.

Я приехал в Белград из Афин, где был военным атташе с 1907 по 1909 год. Я прибыл в сербскую столицу 19 декабря 1909 года, как раз в день именин царя Николая II. Во время благодарственного молебна в русской дипмиссии я был лично представлен Е. К. В., тогдашнему наследнику престола Александру, господину Н. Пашичу, членам его правительства, некоторым представителям дипломатического корпуса, а также персоналу дипмиссии.

Посланник, господин Николай Гартвиг, который позднее сыграл в Белграде действительно выдающуюся роль, прибыл в Белград из Персии в августе 1909 года. Он был сыном врача, Генриха Гартвига, без сомнения, немецкого происхождения, который жил в русской Центральной Азии. Юный Николай, кроме высшей школы, посещал еще и Петербургскую музыкальную школу, так что едва не посвятил себя музыке вместо дипломатии. Если бы Гартвигу захотели дать прозвище, то лучше всего ему бы, вероятно, подошло такое — «немецкий друг». В свое время он был освобожден от своей должности в Тегеране, потому что в персидском вопросе не поддерживал взгляды русского министерства иностранных дел и без конца вступал в споры как с министром иностранных дел Извольским, так и с представителем Англии в Тегеране. Как известно, в 1907 году Извольский заключил с Англией договор о разделении сфер влияния в Персии. Во всяком случае, господин Гартвиг был приверженцем политики хороших отношений между Россией и Германией и, без сомнения, противником войны между этими двумя государствами.

Соперничество между Австро-Венгрией и Россией в вопросе разделения сфер влияния на балканские государства, в особенности на Сербию, которую Австро-Венгрия в своих устремлениях к Салоникам хотела превратить в вассальное государство, чтобы при благоприятных обстоятельствах присоединить к монархии и перейти от дуализма существующего государственного союза к триализму, привело, естественно, к напряженным отношениям между русской дипмиссией в Белграде и энергичными и воинственными представителями активной австрийской политики на Балканах — графом Форгачем и его преемником, генералом Гизлем фон Гизлингеном. Когда я прибыл в Белград, отношения между русской дипмиссией и представителем Австро-Венгрии господином Угроном по своей природе были еще вполне дружественными, вероятно, потому, что господин Угрон был венгром и не придавал значения вовлечению Венгрии в триализм и увеличению численности славян в Габсбургской монархии. Очень удовлетворительными были отношения с немецкими представителями, посланником бароном Гризингером и консулом господином Шлибеном.

Я приехал в Белград сразу после того, как здесь разыгрался ряд бурных политических конфликтов между Сербией и Австро-Венгрией: Таможенная война 1906 года, процесс Фридъюнга и аннексионный кризис 1908/09 годов. Аннексия Боснии и Герцеговины сильно возбудила сербский народ. Вспоминаю один пикантный эпизод. Известно, что Турция после аннексии получила от Австро-Венгрии финансовое возмещение за уступку своих прав на Боснию и Герцеговину. На одном из ужинов у Фуад-паши, турецкого посланника в Белграде (в 1910 или 1911 году, точную дату я не помню), куда были приглашены многие дипломаты, присутствовала и супруга М. Спалайковича, начальника отдела министерства иностранных дел — урожденная боснийка, дочь господина Ефтановича из Сараево, руководителя радикального сербского крыла в Боснии. В болезненном разговоре с хозяином стола она в моем присутствии произнесла: «Я была вашей турецкой подданной, но вы нас продали Австро-Венгрии по 10 фр. за душу». Фуад рассмеялся, но это был горький смех. Я думаю, этот эпизод не требует комментария.

Смена династии в 1903 году повлекла за собой новую внешнеполитическую ориентацию Сербии. Во время последних Обреновичей политика часто преследовала интересы, которые расходились с желаниями парламента; более того, она часто противоречила им, как, впрочем, и настроениям народа. И если они (Обреновичи) искали опору в Австро-Венгрии, то король Петр, в духе швейцарской конституции допускавший в государственных делах большую свободу, стал проводить внешнюю политику, возлагая все надежды на могущественный северный братский народ.

В марте 1910 года король Петр нанес визит в Петербург царю Николаю. В августе 1911 года его дочь, принцесса Елена, вышла замуж за русского великого князя Иоанна Константиновича из царской династии Романовых. Существовали и другие возможности брачных связей между членами этих правящих домов.

В мае 1911 года престолонаследник Александр был назначен генеральным инспектором сербкой армии. С большим рвением он посвятил себя решению этой задачи, стремясь ознакомиться со всеми военными вопросами. Мне припоминается, что однажды я получил от него приглашение прибыть в 7 часов утра ко Двору. Отсюда мы на машине двинулись вдоль Дуная по направлению к Дубравице, которая лежит на дунайском берегу, а оттуда далее, на Костилац. Речь идет об острове Дубравица, который вытянулся на 20 километров по течению Дуная. Согласно полученному сообщению, австрийцы начали фортификационные работы, которые имели большое значение для переправы через Дунай, поскольку названный остров лежит напротив устья Моравы. Проведение этих работ на острове могло служить указанием на то, какой из двух возможных планов вторжения собираются предпочесть австрийцы: захват жизненно-важной артерии страны, зоны между Белградом и Крагуевацем — Кральево или же план вторжения в Сербию с использованием благоприятной обводной формы границы. Этот план в 1914 году безуспешно попытался применить генерал Потиорек. В тот момент наблюдение за островом через бинокль не позволяло установить что-либо, достойное интереса или внимания. Сегодня же самолет, оснащенный фотокамерой, позволит передать полную картину происходящего.

В январе 1912 года, в утренние часы, я был приглашен премьер-министром и министром иностранных дел М. Миловановичем в министерство, где мне представили проект военной конвенции между Сербией и Болгарией. Содержание последней сводилось к тому, что в случае нападения со стороны Австро-Венгрии или Турции союзники должны были оказать друг другу взаимную помощь. Я не счел нужным вступать в дискуссию по поводу тех или иных деталей и цифр, но, как славянин, мог только приветствовать намерение славянских народов оказывать друг другу взаимопомощь.

Как я уже упоминал, летом 1912 года господин Гучков посетил Софию и Белград. Он появился, как всегда, случайно там, где пахло порохом. Тем же летом 1912-го прибыл в Белград господин Венизелос, и я познакомился с ним у господина Гартвига во время этого визита.

Как-то раз в начале 1912 года престолонаследник Александр пригласил меня на конную прогулку по окрестностям Белграда. Во время этой прогулки Е. К. В. во второй раз попытался выяснить мое мнение о возможной войне балканских государств против Турции. В ответ я недвусмысленно заявил, что от русского Генерального штаба я не получал никаких указаний относительно того или иного воздействия на военно-политическое положение. При этом я позволил себе лишь обратить внимание Е. К. В. на мои славянские чувства и на тот военно-политический опыт, который я приобрел в период службы в высоких русских штабах и в русских дипмиссиях на Балканах. Я указал на неготовность России к войне и на невозможность (что уже доказали 1908-09-е годы) поддержать балканские государства вооруженной силой в случае неудачного исхода войны с Турцией или в случае возможных политических осложнений в результате этой войны. Известно также, что балканская война разразилась в то мгновение, когда того пожелали союзники.

Лишь после победы при Куманово военным атташе было позволено посетить театр военных действий. Поражение турок очень неприятно удивило моего австрийского коллегу, господина капитана Отто Геллинека. Прежде всего, ему не была точно известна численность сербских войск первого призыва. Вследствие этого его донесения и предположения оказались фальшивыми, и это привело его в сильное расстройство и дурное настроение. По прибытии в Скопье, во время совместного ужина в отеле, между ним и сопровождавшим нас сербским капитаном произошла стычка. Дискуссия была возбужденной; Геллинек в резких словах потребовал от Сербии дать гарантии того, чтобы никогда в будущем она больше не возвращалась к боснийско-герцеговинскому вопросу, т. е. должна раз и навсегда торжественно отказаться от Боснии и Герцеговины. Чувство несправедливости, которое было привито славянским народам на Берлинском конгрессе 1878 года, поселившись в сердце каждого настоящего славянина, оказалось неизгладимым. Вследствие этого понятно, почему я не мог обойти молчанием эти неподобающие и оскорбительные требования капитана Геллинека и противопоставил ему славянскую точку зрения по этому вопросу.

На следующий день военные атташе отправились на осмотр поля битвы при Куманово. Несомненные следы этой большой победы, захваченные пушки, повозки и т. д. еще больше усилили возбуждение капитана Геллинека. Признаюсь, что я в немного иронически воспринимал его невежливые и злобные выпады по адресу людей той страны, гостями которой мы были. К концу осмотра поля битвы снова произошел неприятный инцидент. По понятным соображениям сербский полковник из ставки Главного командования не хотел пропускать в Вену шифрованную телеграмму Геллинека из Скопье, т. е. непосредственно с театра военных действий, предполагая, что содержащиеся в этой телеграмме ценные для турецкой армии сведения будут тем же телеграфом переданы из Вены в Константинополь. Как только Геллинек узнал, что его телеграмма не достигла Вены, он демонстративно вернулся из Скопье в Белград, чтобы оттуда отправить в Вену шифрованное донесение.

Сербский полковник из ставки Главного командования квартировал в Скопье, где и остался. По приглашению престолонаследника Александра я вместе с французским военным атташе полковником Фурнье отправился в Прилеп, где по приказу Е. К. В. находился штаб Главного командования. Здесь в течение нескольких дней мы имели возможность наблюдать бои при Битоли. Рано утром 6 ноября, одновременно с передовыми линиями сербской пехоты, мы вступили в завоеванный город. Там я оставался около десяти дней и по окончании операции на македонском театре военных действий вернулся через Салоники в Белград.

Я не собираюсь более подробно останавливаться на известных событиях после первых успехов союзных балканских государств: на воодушевлении славянских народов в Австро- Венгрии, на афере Прохазки, на возбуждении правящих кругов Двойной монархии, на закрытии границы с Сербией, на всех препятствиях и трудностях при установлении границы Албании и в особенности на вопросе Шкодера. Возбуждение австрийцев проявилось и в их поведении на пограничных реках — на Дунае и Саве. Их мониторы и патрульные боты сновали взад и вперед, а иногда по ночам их прожектора освещали Белград. В это время отношения между Сербией и Дунайской монархией были очень напряженными. Над Сербией постоянно нависала военная угроза со стороны Австро-Венгрии.

Я опускаю также роковую со славянской точки зрения балканскую войну между бывшими союзниками, которая началась с нападения Болгарии на Брегальницу. Во время этой войны я держался в стороне от ставки сербского командования в Скопье. Спустя два года этот печальный для славян эпизод получил еще более трагическое продолжение.

В конце сентября 1913 года я пережил незабываемое событие в моей жизни. В завершение охоты, которая была организована в присутствии престолонаследника Александра в государственном имении Рога, в долине Моравы, и на которую, кроме меня, были приглашены господин Гартвиг с дочерью и господин М. Спалайкович, Его Высочество совершенно неожиданно сделал предложение продолжить нашу прогулку до Скопье, города царя Душана. Господин Гартвиг и его дочь уже имели другие обязательства и не смогли принять это предложение, и, таким образом, в путь до Скопье вместе с престолонаследником отправились лишь я и господин Спалайкович.

Нужно представлять себе драматическую историю сербского народа в прошлом столетии, чтобы правильно оценить перемены, произошедшие после турецкого крушения, и чтобы судить о чувствах, охвативших престолонаследника Александра и др. Спалайковича при посещении места, где и свершился сей исторический переворот. Такие же чувства охватили и меня, как свидетеля и очевидца этих событий и как русского, приветствовавшего их самым искренним образом.

После двухдневного пребывания в Скопье, минуя Качаник, на королевском поезде мы направились в Косово поле (Поле черных дроздов), откуда продолжили свое путешествие на автомобиле. Мы посетили знаменитую церковь Грачаницу, могилу султана Мурата, реку Ситницу, отдавая дань памяти битве на Косово в 1389 году, которая принудила сербов к 500-летнему турецкому игу. Теперь Косово было отмщено, и сербский народ вернул эту область к самостоятельной и свободной жизни внутри своего национального государства. Медленно, однако, вертится колесо истории… При этой победе национальной идеи и триумфе ее знаменосцев мне довелось присутствовать, и это я никогда не забуду.

Балканские войны закончились для Сербии победоносно, однако общее положение государства было небезопасным. Ведущие сербские политики совершили одну большую ошибку. Они не позаботились своевременно о восполнении израсходованных в войне материалов. Собственных оружейных заводов Сербия не имела. Она была вынуждена заказывать за границей пушки и винтовки. Какие бы причины ни лежали в основе этого — политические, финансовые или прочие, — в любом случае такие заказы не были произведены вовремя. Мне неизвестно, на кого рассчитывала Сербия до июля 1914 года— на оружейные заводы в Западной или в Средней Европе. Что касается России, то мне известно, что соответствующий отдел сербского военного министерства в сентябре 1913 года справлялся у русского государственного оружейного завода в Туле на предмет того, может ли он взять на себя поставку примерно 400 000 винтовок модели Маузер для сербской армии. Названный завод, к его большому сожалению, к тому не был готов, поскольку на длительный срок был загружен заказами для русской армии, которая также не была обеспечена достаточным количеством оружия. Только после личного ходатайства в Петербурге господина Пашича русское военное министерство в первой половине 1914 года в ущерб своим собственным интересам дало указание поставить сербской армии 120 000 винтовок русского образца (до тех пор сербская армия была вооружена маузер-винтовками). В начале августа 1914 года (старого стиля), т. е. после первых боев на Дрине и Саве, эти русские винтовки с двумя миллионами орудийных снарядов прибыли по Дунаю в Сербию.

Я думаю, почти никому не известен тот факт, что 8/21 июля 1914 года, за два дня до вручения австрийского ультиматума Сербии, компетентный отдел сербского военного министерства заключил договор с фабрикой Erhart (правильно Erhardt. — И. М.) в Германии о поставке шрапнелей для сербской артиллерии. Разве это не доказательство совершенно мирного расположения Сербии в отношении Германии, а равно и в отношении германских союзников?

Во время Балканских войн я собрал очень много материала о ходе военных действий, в особенности о боях 1912 года при Куманово и Скопье. В конце февраля 1914 года вместе с моим коллегой из Софии, полковником Генерального штаба Романовским, я был приглашен в Петербург, чтобы представить доклад о Балканских войнах. В ожидании аудиенции у Е. В. Государя Николая II мне пришлось на долгое время задержаться в Петербурге, и в Белград я вернулся только 30 апреля. В то же самое время в Белград отправился и капитан Генерального штаба Александр И. Верховский (в оригинале: Alexanderl. Werkowski). Поскольку он первым с отличием окончил Николаевскую Академию Генерального штаба, ему было дано разрешение на пребывание за границей с целью сбора материала для разработки избранной им академической темы. Верховский выбрал тему: «Руководство войсками в Балканской войне 1912-13». С тем он и прибыл в Белград. Верховский отличался настоящими способностями, но в юные годы сильно склонялся к социалистическим идеям, что перед русско-японской войной создало ему большие трудности по службе. Однако своим храбрым поведением во время той войны он не только заслужил награждения Георгиевским крестом, но и дал повод к восстановлению своей служебной карьеры. Я представил капитана Верховского компетентным лицам сербского военного министерства, с тем чтобы те облегчили ему доступ к собранию необходимых материалов. Со своей стороны, я предоставил в его распоряжение мои собственные материалы.

Волнения, вызванные Балканскими войнами, к тому времени еще не улеглись. После вторжения албанцев у Пишкопеи и его решительного отражения под началом генерала Дамьяна Поповича (сентябрь 1913 года. — И. М.) начались недоразумения в других местах: относительно новых границ между Сербией и Черногорией с одной стороны и Албанией — с другой; при разграничении между Сербией, Грецией и Болгарией и т. д. Эти волнения возникли после демобилизации и потребовали постепенного, но постоянного наращивания войск в так называемых Новых областях. Территориальное расширение Сербии также делало необходимым повышение боевой эффективности. К уже существующим дивизиям добавились две новые— Вардарская дивизия и Косовская. Уже осенью 1913 года между политическим руководством и Главным командованием возникли разногласия как по поводу способов и приемов управления в Новых областях, так и относительно разделения полномочий между государственными и военными органами. Победу одержало политическое руководство, и генерал Живоин Мишич, помощник начальника Генерального штаба Главного командования, был отправлен в отставку. Лишь когда разразилась мировая война, он был возвращен к своей прежней должности, на которой и снискал заслуженную славу.

Помимо этих внутриполитических вызывали тревогу и внешнеполитические события: назначение принца Вида правителем новообразованного королевства Албании, свидания кайзера Вильгельма с австро-венгерским престолонаследником в Мирамаре и Конопиште. В Конопиште кайзера сопровождал и гросс-адмирал фон Тирпитц, что особенно заинтересовало английскую общественность. Обоснованно или нет, но сербский народ эти встречи воспринимал иначе, чем их нам описывает покойный государственный секретарь фон Ягов, утверждающий, что кайзер Вильгельм хотел наведаться в Конопиште только ради любования цветущими розами. Сербский народ верил, что при этих свиданиях были приняты важные для близкого будущего мира военные решения. В любом случае эти события принуждали военного атташе в Белграде к бдительности и осторожности в оценках.

Поскольку после трехлетней беспрерывной работы мои силы несколько ослабели, в конце мая 1914 года (старого стиля) я по совету врача выпросил двухмесячный отпуск в Швейцарию, куда меня должен был сопровождать мой старший сын, в ту пору 15-летний. Я предпринял все меры к тому, чтобы во время моего отсутствия служебное производство не прерывалось. К капитану Верховскому я обратился с просьбой внимательно следить за ситуацией, постоянно поддерживать прямую связь с дипмиссией и в случае крайней необходимости отозвать меня телеграфом в Белград. Я сообщил господину Верховскому точный временной распорядок моего пребывания в тех или иных местах Швейцарии. О принятых мерах я уведомил русский Генеральный штаб, а равно господина Гартвига, который не имел никаких возражений против моего отпуска. Капитан Верховский переселился в мою довольно просторную квартиру. 6/19 июня я вместе с супругой и сыном выехал через Вену в Швейцарию. Мой младший, в ту пору шестилетний сын остался со своей гувернанткой, немкой из Риги, еще на некоторое время в Белграде. Они должны были присоединиться к нам в окрестностях Риеки (Фиуме), поскольку вторую половину моего отпуска мы собирались провести на море.

Благодаря врожденной пунктуальности я сохранил дневник моего путешествия. Во время отпуска я вносил в него не только посещаемые места, отели и даже номера комнат, в которых мы останавливались, но и ежедневные расходы. Этот дневник начинается 6/19 июня и заканчивается 17/30 июля, в тот день, когда я прибыл в Ниш, где сербское правительство укрылось после разрыва дипломатических отношений с Австро-Венгрией. Из этого дневника видно, что во время отпуска я с семьей останавливался в следующих местах: Цюрих, Витцлау, Интерлакен, Монтре, Горнерграт, снова Интерлакен, Лаутербрунн, Майринген, Андерматт. Затем через Милан, где я не задержался, мы направились в Венецию. После короткого пребывания там мы продолжили наше путешествие, направляясь в Фиуме (Риеку), и позднее остановились в Ловране. Там мы поселились на вилле Бушбек. В Ловрану я прибыл 7/20 июля. Период между 6/19 и 15/28 июня был для меня временем настоящего отдыха. Известие о покушении в Сараево грянуло как гром с ясного неба и пробудило много дурных предчувствий относительно будущего. Была ли нужда триумфатору-победителю в день народной скорби сербов, в день памяти Косовской битвы, торжественно вступать в столицу приграничного государства, население которого после аннексии было настроено ожесточенно? Могло ли это быть воспринято иначе, нежели провокация? Было ли австро-венгерское правительство достаточно осведомлено о душевном состоянии славянского народа?

Это событие, покушение в Сараево, положило конец моему отдыху. По три раза в день выискивал я газетные сообщения, судорожно следя за развитием событий. Я ждал телеграмму из Белграда, ждал вызова от Верховского, но все впустую. Известия из Вены указывали, что и там считали нереальным возложить на Сербию ответственность за это преступление, которое было совершено одним-единственным фанатиком, к тому же урожденным боснийцем. Австро-венгерский военный министр и начальник Генерального штаба ушли в отпуск. Без радости продолжил я свое путешествие по намеченной программе, обращая мало внимания на красоты знаменитых уголков Швейцарии. Постоянно мучили меня тревоги и ужасные предчувствия больших событий. 29 июня/12 июля мы посетили Штауббах и снова направились в Интерлакен, чтобы посмотреть в летнем театре Вильгельма Телля. Пошел дождь, и вся прогулка казалась испорченной. При входе в театр нам неожиданно встретился господин Угрон, бывший австро-венгерский посланник в Белграде. «Ах! Господин полковник, что за несчастье у вас произошло», — таковы были первые слова сочувствия, произнесенные господином Угроном. «Что, собственно, случилось?»— спросил я, думая, что в России произошло что-то страшное. Но господин Угрон передал мне весть о внезапной смерти господина Гартвига, который скоропостижно умер в австро-венгерском посольстве при посещении барона Гизля. Господин Угрон опасался нежелательных комментариев по поводу этого события со стороны русской и сербской общественности. И действительно, очень скоро в народе возникла легенда о том, что господин Гартвиг был отравлен с помощью кофе или сигарет. Еще и сегодня трудно доказать непосвященному свету, что господин Гартвиг умер именно естественной смертью, которая стала естественным следствием его образа жизни и его состояния здоровья. Господин Гартвиг имел обыкновение писать свои содержательные и убедительные донесения в русское министерство иностранных дел в промежуток с 1 часа ночи до 5 часов утра, когда ему никто не мешал и он мог сконцентрировать свои мысли. Он спал с 5 до 9 утра и с 2 до 4 пополудни. Остальное время посвящал визитам, приемам, игре в бридж и музыке, к которой он имел особые способности. Решающим обстоятельством было, однако, то, что господин Гартвиг весь день напролет курил сигареты и пил крепкий чай. К тому же он был гурманом, но не «bonne fourchette», как говорят французы, каким был его постоянный партнер по бриджу, сербский министр иностранных дел М. Милованович. Господин Гартвиг страдал от болезни сердца и полноты. Каждый год он проводил два месяца, июль и август, в Бад-Наухайме и возвращался, похудев на 10 кг. В конце июня 1914 года с его здоровьем дело снова обстояло плохо. Он с трудом передвигался пешком, задыхался, руки и ноги дрожали. Вполне понятно, почему он умер незадолго до своего отъезда в Наухайм, ибо к его болезни добавилось и волнение вследствие серьезных событий. Этого его сердце перенести не смогло.

Получив от господина Угрона сию печальную весть, я тут же поспешил на почту. В отделении «poste restante» я получил письмо, которое покойный господин Гартвиг написал мне за два дня до своей смерти. Можно понять чувства, которые у меня вызвало это письмо. Господин Гартвиг сообщал мне, что в Белграде нет следов тревоги, что господин Пашич перед предстоящими выборами отправился в сербскую провинцию, что госпожа Гартвиг наносит визит своему сыну, консулу в Варне, и что первый секретарь дипмиссии, господин В. Штрандтман, вернулся из своего отпуска и теперь взял отпуск секретарь-переводчик господин Г. Мамулов. Сам же он пока остается в Белграде, чтобы 29 июня/12 июля присутствовать на торжествах в честь дня рождения короля, а затем 2/15 или 3/16 июля выезжает в Наухайм. Письмо заканчивалось фразой: «Я могу со спокойной совестью наслаждаться заслуженным отдыхом».

Письмо господина Гартвига до некоторой степени успокоило мою больную совесть, укорявшую меня за то, что я не нахожусь на своем посту. К тому же постоянные угрозы Австро-Венгрии, которыми она осыпала Сербию во время Балканских войн, сделали мои нервы несколько менее восприимчивыми, и они не так остро, как раньше, реагировали на каждую вспышку напряжения.

Наше пребывание в Швейцарии приближалось к концу, поскольку вторую половину моего отпуска мы решили провести в окрестностях Фиуме. 2/15 июля мы отправились по железной дороге из Андерматта через Милан в Венецию. Там мы провели два дня и 7/20 июля прибыли в Фиуме. Осмотрев Криквеницу, Аббацию и Ловран, мы остановили свой выбор на Ловране и 7/20 июля поселились в здешнем пансионе, на вилле Бушбек. В тот самый день наш шестилетний сын в сопровождении своей гувернантки выехал из Белграда, чтобы присоединиться к нам, и 9/22 июля прибыл в Ловран. Гувернантка передала мне письмо капитана А. Верховского.

Это письмо от 7/20 июля, т. е. когда до вручения австрийского ультиматума оставалось три дня, было, как и письмо господина Гартвига, очень успокоительным. Особенно примечательным было сообщение о том, что сербский военный министр разрешил отпуск за границей ряду офицеров. Подобное допускалось только тогда, когда не существовало никаких опасений относительно каких-либо осложнений. Известно, что неожиданный ультиматум Австро-Венгрии и быстрое объявление ею войны застигли начальника сербского Генерального штаба, генерала Радомира Путника, а также инспектора инфантерии, генерала М. Мариновича, и еще несколько офицеров в Австро-Венгрии, и все они, за исключением генерала Путника, были интернированы и четыре года вынуждены были провести в заключении. Как я полагаю, это доказывает, что совесть ведущих сербских кругов ничто не тяготило, ибо они исходили из того, что никакой войны быть не может.

9/22 июля я получил письмо от Верховского, а уже на следующий день Белграду был вручен австрийский ультиматум. Напрасно обращался я в телеграфные агентства в Ловране, Аббации и Фиуме в ожидании известий от Верховского. Позднее я узнал, что он мне выслал три телеграммы, но я их не получил. Столь же безуспешным было посещение русского консула в Фиуме, господина Е. Гилки, у которого я хотел выяснить ситуацию.

Рано утром 13/26 июля в Ловране была объявлена мобилизация. Это был ясный ответ на все вопросы и сомнения. Я оставил мой большой багаж в отеле «Royal» в Фиуме и с семьей поспешил на вокзал. Давка была большой. Все посетители морского курорта возвращались домой или на свои мобилизационные пункты. Только благодаря любезности одного славянина, исполнявшего обязанности начальника станции, нам удалось сесть в специальный поезд. В 9 часов вечера мы тронулись. Поскольку все места были заняты, мы вынуждены были довольствоваться коридором вагона, также переполненным. Примерно в 3 часа утра 14/27 июля мы прибыли в Аграм (Загреб). До прибытия белградского поезда мы были счастливы прикорнуть на деревянных скамьях зала ожидания, чтобы немного отдохнуть после бессонной ночи. Пассажирский поезд на Белград прибыл в 9 утра, с двухчасовым опозданием. Мы смогли взять билеты только до Землина. Поезд был забит под завязку, и пассажиры пребывали в большом возбуждении. На всех станциях проходили патриотические митинги, но самое сильное возбуждение царило в Сисаке. Коммерсанты, которые ехали с нами в поезде, яро дискутировали о невыносимом положении страны и видели в войне единственный выход. Поезд все больше запаздывал и прибыл в Славонски Брод на 4 1/2 часа позднее расписания. Последовав совету проводника, мы пересели в Броде на скорый поезд, который нас здесь догнал. Когда я шел вдоль перрона между двумя военными поездами, на одном из которых боснийские сербы ехали с севера на восток, а другой вез хорватов в Боснию, то стал свидетелем разных ссор между солдатами.

В Митровице поезд получил вооруженное сопровождение: к каждому вагону приставили двух солдат с примкнутыми штыками. После полуночи, с 14/27 на 15/28 июля, мы прибыли в Землин. Я предъявил полицейскому служащему свой дипломатический паспорт, и он предложил сопроводить меня с семьей в отель на ночлег. По такому случаю он мне сообщил, что 14/27 июля румынское судно «Эльза» совершило несколько рейсов между Землином и Белградом, чтобы доставить сербов из Землина в Белград, а австрийцев и немцев из Белграда в Землин. Этот обмен, по всей вероятности, будет продолжен на следующий день. Перед входом в Гранд-отель стояли два солдата с примкнутыми штыками, а в коридорах, у дверей всех номеров, виднелись одни офицерские сапоги.

Утром 15/28 июля я пошел в полицейское бюро. Здесь я узнал, что пароход «Эльза» уплыл и переправа закрыта. В обеденные часы штабом XIII армейского корпуса генерала Ремена мне был предложен пропуск, с которым я мог бы пешком перейти железнодорожный мост, ведущий в Белград. Вследствие высокого уровня воды добраться до моста на автомобиле было, однако, невозможно, Нужно было идти несколько километров по щебню между рельсов и вдобавок нести на себе ручной багаж. Я отказался от этого предложения и, указав на опасность «недоразумений», объявил, что не имею желания совершить прогулку с семьей между аванпостами австрийских и сербских линий.

В 1 час 15 минут в Землин на мотоботе прибыл граф Шпее, новоназначенный немецкий генеральный консул в Белграде, брат адмирала, погибшего в битве при Фолклендских островах. Представившись, я разъяснил ему свое положение. Граф Шпее, естественно, был очень сильно заинтересован, чтобы вывезти из Белграда немцев и австрийцев, и настоял на том, чтобы венгерский пароход «Зриньи Миклош» был подготовлен для выполнения этой задачи. В 2 часа пополудни стало известно, что Вена телеграфировала в Ниш об объявлении войны. Тем самым исчезла всякая возможность переправы в Белград. Я был очень рад, что при таких обстоятельствах не решился предпринять прогулку по мосту. В эти часы около 150 сербов на набережной Землина ожидали переправы на свою родину. Видя, что граф Шпее намеревается вернуться на своем мотоботе в Белград, я попросил его перевезти и меня с семьей. Он согласился. Это неудивительно, потому что Россия и Германия еще не находились в состоянии войны. Мотобот встал на якорь возле австрийского патрульного бота «Д». Его команда с любопытством наблюдала за нашей погрузкой на консульский бот под немецким флагом. Очень скоро бот отчалил от набережной Землина и взял курс на Белград. Мы с графом Шпее обменялись мнениями о разразившемся конфликте, причем каждый представил точку зрения своей нации. При этом граф Шпее выразил мнение, что сербская столица не будет защищаться и останется открытой для австрийских войск. Эти слова меня обескуражили, поскольку мне не был известен сербский оборонительный план и я не был информирован об обороне Белграда. Но сообщение графа Шпее, которое, очевидно, происходило из австрийских источников, оказалось правильным. Чтобы не подвергать бомбардировкам и разрушению свою столицу, сербские военные власти решили не защищать Белград, считая его открытым городом. Однако случилось иначе: сербы взорвали железнодорожный мост между Белградом и Землином, и все попытки австрийцев переправиться были отбиты. Таким образом, надежды австрийцев и вера их союзников в то, что Белград падет в первый же день войны, оказались тщетными. Для хода войны это имело большое значение.

Мотобот генерального консула, на котором мы разместились, в 3 часа пополудни пристал к белградскому берегу Савы вблизи железнодорожной станции. Моя семья с поклажей направилась в экипаже домой, а я пошел прямиком в военное министерство. Я застал его пустым, потому что правительство, министерства, учреждения и дипломатический корпус покинули Белград и переместились в Ниш. Белград выглядел наполовину опустевшим и мертвым. Едва я вернулся на свою квартиру, как по телефону дал о себе знать наш поверенный в делах господин В. Штрандтман. Перед тем как отправиться в отпуск, я сдал на хранение поверенному в делах кассету, содержимое которой составляли шифры, деньги и ключи от сейфа, в котором находилась тайная корреспонденция. Сам сейф я оставил в своей квартире под надзором капитана Верховского и моего денщика, солдата гвардейского полка. После вручения австрийского ультиматума Белграду Верховский послал мне три телеграммы в Ловран (которые я, как уже говорилось, не получил), перенес сейф в русскую дипмиссию, а сам вернулся в Россию. Персонал русской дипмиссии переселился в Ниш, забрав с собой мою кассету, в которой находились ключи от сейфа. Обо всем этом из Ниша сообщил мне господин Штрандтман, добавив, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии.

Облачившись в свою униформу, я отправился в русскую дипмиссию, где с помощью слесаря вскрыл сейф, вынул документы, необходимые упаковал в чемодан, а все остальные бумаги сжег в камине. Между тем семья приготовила все для моего отъезда в Главную квартиру, в Ниш, и в 7 часов я уже был на вокзале. По неведомым причинам поезд тронулся только в 11 часов вечера. Не успели мы отъехать примерно 30 км от Белграда, как услышали сильный взрыв: сербы подняли на воздух железнодорожный мост между Белградом и Землином. В 1 час ночи 17/30 июля я прибыл в Ниш, где и присоединился к персоналу дипмиссии. Русской дипмиссии было предоставлено большое здание, так называемый дворец королевы Наталии. Через несколько дней я выехал в Крагуевац, в расположение Главного командования.

Вследствие спешного отъезда из Белграда я был вынужден бросить семью на произвол судьбы. При моей семье тогда находились еще две дамы русского происхождения: жены высших сербских офицеров со своими детьми. В тяжелой ситуации моя жена поначалу не хотела разлучаться с этими дамами. Вместе они пережили первую бомбардировку Белграда, когда была разрушена железнодорожная станция, после чего регулярное движение поездов из Белграда сделалось невозможным. Спустя два дня моя семья, не сумев взять с собой ничего из личных вещей, в экипаже покойного господина Гартвига покинула Белград. Квартира со всей ее обстановкой была брошена на произвол судьбы. В экипаже моя семья добралась до Рипани и оттуда поездом до Ниша. Очень скоро через Болгарию и Румынию она вернулась в Россию. Вновь увидеться с семьей мне удалось лишь весной 1918 года в Париже. Она покинула свою родину, потому что та к тому времени попала под господство большевиков.

Я обращаюсь к внепартийному миру с вопросом, согласуется ли все изложенное с легендой о том, что Россия имела умысел вызвать войну — в частности, мне досталась роль ее поджигателя и роль в подготовке покушения в Сараево. В этой легенде меня связывают с полковником Драгутином Димитриевичем, звавшимся «Апис», руководителем «Черной руки». При этом стоит напомнить, что до 1914 года «Черная рука» находилась в постоянной оппозиции к правительству, иногда противопоставляя себя и династии и что акция «Черной руки» для «Аписа» и его сторонников трагически закончилась в Салониках.

Внепартийному миру должно быть понятно, что при таких обстоятельствах мне, как русскому военному представителю, было бы некорректно поддерживать с Д. Димитриевичем-Аписом иные отношения, кроме официальных. К последнему я был принужден в силу своего положения, поскольку от Д. Димитриевича, занимавшего в сербском Генеральном штабе должность начальника разведывательного бюро, получал необходимую информацию. Я встречался с господином Димитриевичем исключительно в его канцелярии в Большом Генеральном штабе. Среди прочего нельзя забывать, что Россия и Сербия в этой части Европы имели одного и того же вероятного противника.

Имена и поступки людей, замешанных в покушении в Сараево, мне стали известны лишь позднее из прессы и литературы.

Еще раз я спрашиваю внепартийный мир, какую выгоду сулили России смерть эрцгерцога Франца Фердинанда и его устранение от престолонаследия? Я отвечаю: никакой! И если его смерть явилась причиной или предлогом для мировой войны — войны, которую Россия не желала, будучи не готова к оборонительной, не говоря уже о наступательной войне, — то я могу только сказать, что убийство Франца Фердинанда означало для России большое несчастье, от роковых последствий которого она страдает еще и по сей день.

Источник: Artamonov Victor A., Erinnerungen an meine rattachezeit in Beigrad // Berliner Monatshefte. Berlin, 1938. № 7/8. S. 583–602.

Постскриптум

Журнал «Berliner Monatshefte» начал выходить в Берлине в 1923 году (до 1929 года— под названием «Die Kriegsschuldfrage»). Тираж колебался от 2500–3000 (1925) до 3500–4000 экз. (1931); четверть его направлялась иностранным, прежде всего, американским читателям. Издатели: Аугуст Бах и Альфред фон Вегерер, руководитель «Центрального ведомства по изучению причин войны», бывший офицер германского генштаба. Журнал активно стремился публиковать иностранных, в том числе русских авторов (так, в том же номере рядом с воспоминаниями Артамонова помещены «Подневные записки русского министра иностранных дел» графа Петра Шувалова о Берлинском конгрессе 1878 года). После выхода номера за июль-август 1944 года журнал прекратил существование.

«Воспоминания» Виктора Артамонова не остались незамеченными на Балканах. Уже в сентябре 1938 года они в купюрах были перепечатаны в сараевском журнале «Преглед». Всего же, по сведениям югославского академика В. Дедиера, В. Артамонов четырежды опровергал свое участие в заговоре.

В первый раз — в личном письме Драгише Стоядиновичу (Стоядинович, стр. 170), затем в Berliner Monatshefte и устно — в беседах с Бернадотом Смитом, Journal of Modern History (ноябрь — декабрь 1955, стр. 410–414), и Альбертини.

К сожалению, трудно понять, в какой книге Д. Стоядиновича следует искать адресованное ему письмо В. Артамонова, потому что, вероятно, по своей оплошности Дедиер ее названия нигде не приводит. Кстати, Л. Альбертини из беседы с Артамоновым вынес впечатление, что тот хитрит и нечто скрывает.

Может возникнуть вопрос: почему, собственно, нацисты пропустили в печать веющие славянофильством воспоминания полковника? В этом никакой особой загадки нет. Просто у нас создалось искаженное представление о ситуации в Германии конца 30-х годов. Однако, как ни странно, при Гитлере выходило много благожелательных публикаций о России. Многие русские эмигранты вольготно устроились в Третьем Рейхе. Журнал «Berliner Monatshefte» принадлежал к тому крылу, которое не хотело войны с Россией — в 1938 году оно было еще влиятельно. И наконец, следует учесть, что статья Артамонова была опубликована в порядке полемики, а не как позиция германской общественности. Проще говоря, в рамках свободы мнений. И опубликована, как видно из вводной ремарки, по инициативе редакции, которая много раз обращалась к Артамонову с просьбой объясниться.

III. ИМЕНА И СУДЬБЫ

О тех, кого упоминает Артамонов

Александр Карагеоргиевич (1888-9.10.1934) — король сербов, хорватов и словенцев, затем Югославии (1921-34). Окончил Пажеский корпус в Санкт-Петербурге (1904), провозглашен наследником престола (1909). Всего за четыре дня до убийства Франца Фердинанда король Петр I объявил Александра регентом Королевства Сербии. Убит в Марселе террористом.

Венизелос Элефтериос (1864–1936) — греческий политик-масон, несколько раз занимавший должность премьер- министра (1910-33).

Верховский Александр Иванович — см. главу III.

Вид Вильгельм (1876–1945, Бухарест) — первый и единственный князь Албании. Представитель княжеского рода Видов, близкий родственник германского кайзера Вильгельма. Родился и вырос в Германии. 7 февраля 1914 года принял предложение занять албанский трон, к чему его подталкивала Австро-Венгрия. Но здесь ее интересы столкнулись с Италией, желавшей превратить Албанию в свою колонию, а также с Грецией, поскольку в Южной Албании со времен ранней античности имелось крупное греческое меньшинство. Принц правил Албанией до 3 сентября 1914 года. Опасаясь за свою жизнь, покинул страну и вернулся в Германию. Формально оставался князем албанским до 31 января 1925 года, когда Албания была провозглашена республикой.

Вильгельм II Гогенцоллерн (1859, Потсдам, — 4.06.1941, Нидерланды) — германский император и король Пруссии (1888–1918). 28 ноября 1918 года отрекся от престола.

Гартвиг Николай Генрихович — см. главу IV.

Геллинек Отто (1876-7.03.1919) — майор (Артамонов называет его капитаном) Генерального штаба, военный атташе Австро-Венгрии в Сербии (1910-14). При назначении на должность было учтено его знание сербского языка. С 22 декабря 1915 года— шеф военной администрации Сербии. Вначале мировой войны с ним по службе столкнулся австрийский военачальник Альфред Янза и также дал тому отрицательную оценку:

Затем к руководству службой разведки (Балканского театра военных действий. — И. М.) пришел бывший военный атташе в Белграде обер-лейтенант (?) Геллинек, который с первой встречи показался мне неприятной личностью из-за своей безграничной надменности, следствием чего была недооценка сербской армии. Это совершенно противоречило сложившемуся у нас в Сараеве мнению. Позицию недооценки сербов усиливал Потиорек….

Однако австрийский журналист Д. Лончаревич иначе отзывался о майоре:

В качестве австр. — венг. военного атташе в Белграде с лета 1909 года фигурировал майор Генерального штаба Отто Геллинек; у него сложилось довольно верное представление о военных достоинствах сербской армии, тем не менее он полагал, что при военном столкновении исход борьбы не будет вызывать сомнений; однако в Европе произойдет разделение на враждующие блоки, и это сведет на нет военное превосходство Австро-Венгрии. Вышло так, что Геллинек в Генеральном штабе оказался не у дел.

Гилка Е. — русский консул в Фиуме, крупном морском порту на Адриатике. В. Пикуль отмечает, что перед Первой мировой войной Фиуме был известен «производством торпед, которые за большие деньги покупал русский флот для своих миноносцев» (роман «Честь имею»). В городе тогда действовало 20 иностранных консульств.

Гизль фон Гизлинген Владимир (1860–1936) — австрийский дипломат и генерал кавалерии (август 1914); по некоторым данным, чешского происхождения. В декабре 1909 года назначен послом в Цетинье (Черногория), а 13 ноября 1913 года — послом в Белграде. 23 июля 1914 года вручил австрийский ультиматум Сербии, а по получении ответа признал его неудовлетворительным и тут же отбыл в Вену. Был женат на сербке из Далмации и с 1919 года жил в Белграде, приняв гражданство Королевства СХС. В разгар Июльского кризиса в кабинете Гизля скоропостижно скончался Н. Г. Гартвиг. Кавалер сербского ордена Данила 1-й степени и Таковского креста 3-й степени.

Гризингер Юлиус Адольф, барон (1863-?) — германский посол в Белграде (1911-14).

Гучков Александр Иванович (1862–1936, Париж) — русский политик. С началом Англо-бурской войны (осень 1899) вместе с братом Федором отправился волонтером в Трансвааль сражаться на стороне буров. Тяжело раненный, попал в плен к англичанам; после выздоровления отпущен в Европу под «честное слово». Председатель III Государственной думы (1910-11), член Государственного совета (1907 и 1915-17), председатель Центрального военно-промышленного комитета (1915-17), лидер партии «Союз 17 октября». Военный и морской министр Временного правительства; в 1918 году эмигрировал. Вошел в первые русские ложи, генерал Сухомлинов называл его «масоном первого призыва». После 1920 года был «радиирован» — вычеркнут из масонских списков навсегда. Жена Зилоти Мария Ильинична (1871–1938); дочь Вера (1906–1987).

В период мировой войны подозревался в государственной измене. Из показаний известного контрразведчика полковника А. И. Резанова судебному следователю по особо важным делам Омского окружного суда (Париж, 15 апреля 1921 года):

Между прочим, нами было установлено, что из числа больших страховых обществ общество «Россия», захватившее в свои руки преимущественно страхование флота, сообщало неприятелю военные секреты флота… Добытые материалы были направлены в надлежащем порядке, и предварительное следствие по делу производилось судебным следователем по особо важным делам Гудваловичем. Положительно знаю от самого Гудваловича, что виновность Гучкова (директора правления общества. — И. М.) была установлена и признана им. Гучков подлежал привлечению к следствию в качестве обвиняемого в государственной измене. Но революция спасла его.

Елена Петровна (1864, Цетинье — 1962, Ницца) — единственная дочь сербского короля Петра I Карагеоргиевича (братья: Джордже и Александр, будущий король). После переворота 1903 года ее отец занял сербский престол и выдал дочь за русского князя. Свадьба Елены и князя императорской крови Иоанна Константиновича (1886–1918), сына великого князя Константина Константиновича, состоялась 21 августа 1911 года в Большом Петергофском дворце; невеста была в русском платье из серебряной парчи, но без серебряной короны, так как жених не был великим князем. У них родилось двое детей: Всеволод (1914–1973) и Екатерина (1915–2007).

В 1918 году Иоанн Константинович вместе с братьями Игорем и Константином были высланы в Вятку, затем в Екатеринбург, а в мае перевезены в Алапаевск. В ночь с 17 на 18 июля Иоанна Константиновича и его братьев живыми сбросили в шахту под городом и забросали гранатами. В конце июля, уже после гибели мужа, Елена Петровна под арестом была перевезена в Пермь. В судьбу принцессы вмешались сербское и норвежское посольства, и в ноябре 1918 года она была переведена в Москву. Врач С. Мицкевич констатировал у нее «психоневроз в стадии тяжелого психического угнетения… с приступами острой тоски, с мыслями о самоубийстве». Президиум ВЦИК постановил передать ее норвежскому посольству, после чего Елене Петровне удалось перебраться в Стокгольм, где уже находились ее свекровь и дети. Детей она увезла в Сербию, затем жила с ними во Франции и Англии. После пережитого возненавидела Россию и не пожелала, чтобы ее дети учили русский язык.

Ефтанович Глигорийе (1840–1927) — торговец, землевладелец, член городской управы Сараева (1910) и ряда законодательных органов Боснии. Награжден орденом Франца Иосифа II степени (1911). После покушения на Франца Фердинанда хорватские и мусульманские демонстранты разгромили его дом, торговые лавки, конюшни и отель «Европа» (первое современное здание в Сараеве, построенное в 1882 году), а редакцию «Сербской речи» разрушили до основания. Много позднее австрийский фельдмаршал-лейтенант Альфред Ямза так описывал этот погром:

На обратном пути в госпиталь, проезжая через город, я встретил шествие демонстрантов, главным образом мусульманского населения, против совершенного преступления. Было интересно наблюдать, с какой точностью население знало, кто из местных сербов состоит в связи с Королевством Сербией. У их домов раздавались призывы не делать этих гадостей, но демонстранты начали врываться и в эти дома и тут дали волю своим рукам. Тем временем демонстранты ворвались и во владения радикального сербского вождя Ефтановича и уничтожили богатые гаражные постройки для гоночных автомобилей и все его роскошные авто.

Найденная в доме Ефтановича документация явилась поводом к обвинению его в тайных связях с Сербией. 25 июля 1914 года арестован, осужден к одному году заключения; помещен под домашний арест под залог 40 тыс. крон; в 1917 году (июнь — декабрь) подвергался повторному заключению.

А. Янза уделил внимание и потомству Г. Ефтановича. «В ту пору, — пишет он, — в Сараеве было только два хороших отеля —"Централ" и "Европа"».

Первый был под управлением венгерского еврея, второй принадлежал очень богатому сербскому политику Григорию Ефтановичу, у которого был сын, учившийся в Венском университете, и казавшаяся малопривлекательной дочь, которая, однако, после того как вышла замуж за адвоката Сршкича, расцвела и стала прекрасной дамой. Поскольку Ефтанович был руководителем радикальных, действовавших против Монархии сербов, мы приветствовали этого господина, награжденного кайзером орденом Короны, и его семью с подчеркнутой сдержанностью и ужинали в отеле «Централ» чаще, чем у него. Избегать же его совершенно означало бы также нарушить желаемую Веной тенденцию, которая стремилась замирить враждебно настроенные элементы посредством особого снисхождения и предупредительности. Когда в начале декабря 1911 года юный эрцгерцог Карл со своей молодой женой Зитой прибыл на одну ночь в Сараево, ему была выделена квартира в отеле Ефтановича. Я видел юную пару лишь бегло перед отъездом, не подозревая, как скоро они станут императором и императрицей.

А. Янза в данном случае, судя по всему, имеет в виду Душана Ефтановича (1884–1941) и его сестру Круну (1881–1966). Помимо названных, у Г. Ефтановича было еще трое детей: сыновья Манойло (1880–1955) и Здравко (1895–1965), а также дочь Драгица (в описанном эпизоде Артамонов имел в виду именно ее).

После смерти отца Душан вместе с братом Здравко унаследовал основную часть его состояния, в том числе отель «Европа», благодаря чему стал крупным предпринимателем, банкиром, землевладельцем, членом сараевского ротари-клуба (1930). Погиб, вероятнее всего, в усташском концлагере Ядовно в мае-июне 1941 года. Владимир Дедиер приводит о нем следующие исключительно важные сведения:

Существуют и вторичные источники, которые говорят о том, что Пашич и Стоян Протич через градоначальника Белграда Манойло Лазаревича предостерегли Василя Грджича в Сараеве. Накануне 28 июня 1914 год Белграде находился Душан Ефтанович, один из правых сербских лидеров, которому Лазаревич рассказал, что ходят слухи, будто бы какие-то люди хотят перейти в Боснию с дурными намерениями кого-то убить, вероятно, эрцгерцога. Лазаревич попросил Ефтановича вступить в контакт с Василем Грджичем, дабы тот повлиял на молодежь и остановил ее в том желании. Ефтанович не воспринял всерьез это поручение, считая, что меры безопасности будут такими же строгими, как и во время визита Франца Иосифа в Сараево в Кроме того, похоже, Ефтанович не желал вступать в контакт с Грджичем, своим политическим противником. После 28 июня Ефтанович передал Грджичу этот наказ, но тот махнул рукой: «После боя копья в терновник» (После драки кулаками не машут)».

Тот же эпизод с участием Д. Ефтановича другой источник излагает чуть иначе:

В мае 1914 года он вместе с отцом участвовал в собрании радикалов в Белграде, и, пользуясь случаем, градоначальник Белграда М. Лазаревич попросил передать В. Грджичу, что, по его сведениям, в Боснии готовится покушение на какого- то деятеля из верхушки австро-венгерской власти и нужно тому воспрепятствовать. После покушения на престолонаследника Франца Фердинанда арестован и отправлен в лагерь Бихач. Осужден на шесть месяцев заключения. После выхода на свободу поставлен под полицейский надзор и лишен ордена Франца Иосифа.

К биографии М. Лазаревича:

Лазаревич Манойло (1875, Крагуевац — 8.10.1943, Белград)  — по образованию юрист, крупный чиновник полицейско-административного аппарата. Начальник управы Белграда на протяжении 22 лет (1912-18; 1919-34), но и в этот короткий перерыв был начальником Белградского округа. (Управа Белграда существовала в период 1839–1944 годов и имела административные и полицейские функции, тогда как органом городского самоуправления являлась Община). Степень информированности Лазаревича о подготовке Сараевского преступления остается тайной. Но известно, что 17/30 июня 1914 года он направил министру внутренних дел донесение о том, что Танкосич послал трех своих четников к Светолику Савичу, тогдашнему издателю газеты «Балкан», с угрозой, «что тот плохо кончит, если осмелится что- либо опубликовать о связях атентатора Чабриновича с отдельными личностями в Белграде».

«Имел значительную власть и пользовался большой поддержкой короля Александра. Подвергался критике за чрезмерное использование репрессивных мер против сил, оппозиционных личной власти короля, особенно в период шестиянварской диктатуры» . Именно Лазаревичу как шефу городской полиции сдал свое оружие депутат Скупщины Пуниша Рачич, расстрелявший 20 июня 1928 пятерых своих хорватских коллег (двое погибли сразу, третий скончался позднее). Это политическое убийство побудило короля Александра ввести в Югославии монархическую диктатуру (6 января 1929 года).

Лазаревич был уволен со службы 27 декабря 934 года, е. вскоре после убийства своего покровителя в Марселе. «Под оккупацией не выступал на публике, но был близок к своему поколению политических и полицейских функционеров. Его похороны явили картину заката династической идеи в Сербии, поскольку его провожали люди без какой-либо программы».

Некоторые сведения о В. Грджич:

Грджич Василь (1875, Гацко, Герцеговина —26.10.1934, Белград) — видный деятель сербского движения в Боснии, близкий друг В. Гачиновича, «национальный борец, народный посланник, публицист… Был главным доверенным лицом «Народной одбраны» и связным с Белградом. Работал над расширением революционной организации. Точно не установлена его роль в Сараевском покушении. После покушения, 25 июля 1914 года, арестован и заключен в тюрьму в Сараево. В процессе по делу о государственной измене, организованном в Баня-Луке (1916), оказался в числе обвиняемых и был осужден к повешению. После обращения его друзей к новому австро-венгерскому кайзеру Карлу (1917) помилован и осужден к пожизненной каторге. Освобожден в 1918 году… После войны не был близок ко двору» . В других источниках указывается, что помилование произошло благодаря ходатайству испанского короля.

Как и Душан Ефтанович, был членом ротари-клуба в Сараево. Произнес патетическую речь на первой общей конференции ротарианцев Югославии 18 октября 1931 года. О влиянии ротари-клубов в Югославии периода 30-х годов говорит тот факт, что на их годовой конференции в мае 1938 года присутствовал глава правительства М. Стоядинович с двумя министрами (в том числе финансов).

«Когда минувшим летом мы несли к месту вечного упокоения Владимира Гачиновича, знаменосца «Млады Босны», Василь Грджич, возбужденный последними посмертными почестями, которые сельские соколы оказали пламенному идеологу этих краев, глотая слезы, прошептал: «Велика моральная сила у этого народа, если он так провожает своих заслуженных сынов: он никогда не пропадет!».

С 1921 года в браке с Георгиной Стоянович, учительницей из Приедора. Дочь Лиляна (в замужестве Ристич). Похоронен с государственными почестями на Аллее великанов в Белграде при чинодействии патриарха Варнавы. Прощальное слово произнес епископ Николай Велимирович.

М. Лазаревич, а возможно, и В. Грджич, оказывается, еще в мае знали о готовящемся покушении, но посчитали за благо умыть руки. Знали, в отличие от профессионального русского разведчика Артамонова, первейшим служебным и гражданским долгом которого было добыть сии драгоценные сведения, а не прохлаждаться по морским курортам, на лоне райской природы мучаясь от угрызений своей «больной совести».

Извольский Александр Петрович (1856–1919, Париж) — министр иностранных дел России (1906-10), член Государственного совета (1909), посол в Париже (1910-17); англофил.

Лебеф Эдмон (1809–1888) — французский маршал (1870). Руководил артиллерией во время осады Севастополя. В 1869 году назначен военным министром и сохранил свой портфель до начала франко-прусской войны. Ввел в заблуждение страну и императора, заявив в министерском совете и в палате, что армия во всех отношениях готова к предстоящей войне.

Мамулов Г. (правильно: Мамулов Иосиф Гаврилович) — главный гонорарный переводчик русской миссии (драгоман), кавказец. Биографических сведений мало. Вот свидетельство посланника Г. Н. Трубецкого (преемника Гартвига):

Я имел счастье по прибытии в Сербию застать такой состав Миссии, какой только можно было пожелать. Первым секретарем был В. Н. Штрантман (так в тексте. — И. М.), который был в Сербии еще во время балканского кризиса и который отлично знал и обстановку, и сербских политиков. Это был умный и способный молодой дипломат, большой патриот, который с любовью относился к делу. В контактах с сербами сохранял выдержку и такт и приобрел хорошие позиции в этой среде. Вторым секретарем был Зарин. В составе Миссии были также вице-консул Емельянов и секретарь Консульского отделения Якушев. Моим особым уважением пользовался переводчик Миссии Мамулов, бывший кавалерийский офицер, который уже двадцать лет находился в Сербии и знал ее душу. Говорил по-сербски, как серб, знал каждого, и все знали его, к тому же был и большим знатоком лошадей, что позднее, в момент отступления из Сербии, принесло исключительную пользу.

В. Н. Штрандман, со своей стороны, добавляет: На него /Мамулова/ я мог полностью опереться в некоторых вопросах внутренней и экономической политики. Он имел полезные связи в сербских общественных кругах, поскольку был женат на сербке из белградского высшего общества.

Во время мировой войны Эмилия Мамулова (вместе с женами Штрандмана, Артамонова, фон Гизля, барона Гризингера, женой и дочерью Гартвига) работала сестрой милосердия в госпиталях Белграда.

В «Книге памяти Республики Северная Осетия» упоминается, что Мамулов Иосиф Гаврилович (1864, Моздок— 1930), грузин, крестьянин-единоличник, 14 марта 1930 года был осужден тройкой при ОГПУ к 10 годам ссылки в Северный край. Вряд ли это другое лицо.

Маринович Милутин (1861–1941) — военный министр (1909-10), комендант Скопье (1912), командир Шумадийской дивизии (1913). В период войны (1914-18) был интернирован в Австро-Венгрии. Шеф военной миссии в Вене (1919-20).

Милованович Милован (1863–1912) — министр иностранных дел Сербии (1908-11), председатель правительства (1911-12).

Мишич Живоин (1855–1921) — сербский военачальник, воевода; после войны до конца жизни возглавлял королевский генштаб.

Пашич Никола (1845–1926) — премьер-министр Сербии (1891-92,1904-05,1906-08, 1909-11, 1912-18) и Королевства сербов, хорватов и словенцев (1918, 1921-24, 1924-26). Один из создателей (1881) Радикальной партии.

При новой династии, — отмечал русский посланник князь Г. Н. Трубецкой, — Пашич почти бессменно был у власти… Ему минуло 70 лет в первый год войны. Это был бодрый, крепкий старик с длинной седой бородой и с быстрым лукавым взором в совсем еще молодых голубых глазах. Он вел крайне умеренный образ жизни, не курил, не пил вина, рано вставал, а в 10 часов вечера обыкновенно уже был в постели. Благодаря такому образу жизни он сохранял удивительно крепкое здоровье и обладал громаднейшей трудоспособностью. Отличительной чертой его характера была спокойная уравновешенность и выдержка. Я видел его в самых тяжелых обстоятельствах для Сербии.

Он оставался все также ровен и спокоен, и только по походке можно было догадаться о его душевном состоянии.

По некоторым сведениям, до июня 1918 года поддерживал связи с Троцким, а через него и с Лениным, используя при этом боснийских социалистов. Это не выглядит странным, поскольку в молодости Пашич был последователем Бакунина (слыл социалистом и даже коммунистом).

Попович Дамьян (1858–1928) — генерал, участник цареубийства 29 мая 1903 года, один из ближайших друзей Д. Димитриевича-Аписа, член «Черной руки». Военный комендант Новых областей (1913-15). На Салоникском процессе (1917) осужден на 20 лет тюремного заключения.

Потиорек Оскар (1853–1933) — австро-венгерский фельдцейхмейстер (1909). С 1902 заместитель начальника Генштаба. С 1911 года председатель земельного правительства Боснии и Герцеговины и инспектор армии со штабом в Сараеве, наместник Боснии и Герцеговины.

Потиорек происходил из Каринтии и говорил по-славянски с мукой; он очень усердно учил сербский язык, но, конечно, для пожилого человека это было нелегко и не могло удовлетворить автохтонного политика.

28 июня 1914 года Потиорек был пассажиром в машине, которая везла Франца Фердинанда, причем впоследствии убийца Гаврило Принцип утверждал, что пуля, сразившая супругу эрцгерцога Софию, предназначалась именно Потиореку. С началом войны стал главнокомандующим австрийскими войсками на Балканах, показал себя некомпетентным полководцем. 27 декабря 1914 года уволен в отставку, на его место назначен эрцгерцог Евгений.

Прохазка Оскар, австрийский консул в Косове и Македонии, по рождению чех из Брно, внезапно исчез в ноябре 1912 года во время сербского наступления в районе Скопье. Вокруг этого происшествия австрийские газеты устроили большой шум, требуя немедленного вступления Австро-Венгрии в войну. Вскоре был обнаружен в Скопье живым и здоровым. Происшествие дважды упоминается в романе Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». В одном случае Швейк вставляет в свой рассказ следующие слова: «…А дело происходило в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда нас собирались посылать против Сербии из-за консула Прохазки». В другом случае подпоручик Дуб, вспоминая об одном из событий, говорит, что «это было, следовательно, в Балканскую войну, во время аферы нашего консула Прохазки». Пражский фельетонист Эгон Эрвин Киш передает народный анекдот о том, что Прохазка отправил в Вену телеграмму, которую служащий от усердия переврал так, что вышло, будто бы тот не приехал в Скопье (по-сербски: дошао у Скопљу), а дошел оскоплен.

Путник Радомир (1847-17.05.1917, Ницца) — начальник Главного генералштаба (1903-04; 1908-12), военный министр (1904-05,1906-08,1912), начальник штаба Верховного командования (1912-16). Первым получил высшее в сербской армии звание воеводы (1913). Известие о начале войны застало Путника на австрийском курорте. По дороге домой был арестован в Будапеште и получил свободу только после личного приказа главы австрийского генштаба Конрада фон Хетцендорфа, который, по-видимому, не воспринимал всерьез полубольного Путника. Но под его руководством сербы смогли остановить противника, после чего на Балканском театре установилось длительное затишье до осени 1915 года, когда австро-германская армия прорвала фронт. Сербия была оккупирована, ее армия вместе с Путником эвакуировалась на греческий остров Корфу, и в январе 1916 года он был отправлен в отставку.

Романовский Георгий Дмитриевич (1877 — ок. 1936, Белград) — генерал-лейтенант (1917). С февраля 1911 года военный агент в Болгарии. Во время мировой войны на штабных должностях. В мае — сентябре 1917 года исполнял должность начальника Генерального штаба. После революции на службе в РККА в августе 1918 года по собственному прошению уволен в отставку. Принимал участие в Белом движении в Сибири и на Дальнем Востоке. В апреле 1920 года эмигрировал в Японию; в ноябре 1922 года переехал в Королевство СХС.

Спалайкович Мирослав (1869–1951) — генеральный секретарь сербского МИД (1907-11), посланник Сербии в Болгарии (1911-13), России (1913-19) и Франции (1922-35), и. о. министра иностранных дел Королевства СХС (1920). Считается одним из поджигателей Первой мировой войны, и не без резона, ибо в критический момент сознательно дезинформировал Пашича. Так, в телеграмме от 26 июля сербский посланник в Петербурге сообщал, что «русская армия перейдет границу в тот момент, когда Австро-Венгрия нападет на Сербию». Спалайкович указывал, что момент «исключительный», ибо Россия решила идти до конца и осуществить историческое дело. Телеграмма завершалась так:

По моему мнению, нам предоставляется блестящий шанс мудро воспользоваться ситуацией и осуществить полное объединение сербов. Отсюда было бы желательно, чтобы Австро-Венгрия напала на нас. В этом случае — вперед во имя Бога!

После предъявления австрийского ультиматума умолял русского министра иностранных дел С. Д. Сазонова спасти Сербию. Россия дала гарантии помощи, и сербы отвергли австрийский ультиматум, что стало поводом к началу войны (Спалайкович всегда гордился своим поступком). Не менее провокационной выглядит его телеграмма, полученная Пашичем 29 июля:

Я сообщил русскому правительству, что Австро-Венгрия уже напала на Сербию и бомбардировала Белград. Русское правительство сразу же провело совещание, на котором было констатировано, что после этого исключено всякое компромиссное решение и вынесено решение о войне, которая будет объявлена, как только завершатся мобилизация и концентрация всей армии; тем временем продолжатся переговоры с Германией, но лишь с тем, чтобы прикрыть собственные намерения и выиграть время. Этот план будет тем бесспорнее проведен, если Австро-Венгрия удовлетворится захватом Белграда и отдельных пограничных точек. Таким образом, жребий брошен. Прошу вас, держитесь смело и не падайте духом. Сообщите это доверительно престолонаследнику ради его ориентации, ободрения и выдержки.

Когда после революции большевики арестовали румынского посланника, Спалайкович вместе с другими дипломатами пошел к Ленину требовать его освобождения. По словам тогдашнего американского посла Джорджа Кенана якобы плюнул Ленину в лицо; по другой легенде выкрикнул: «Вы убийца и выродок славянской расы. Я вам плюю в лицо!». Ленин же в ответ якобы сказал, что он больше любит такую искренность, чем дипломатическое увиливание.

26 февраля 1918 года Спалайкович покинул Россию, намереваясь попасть в Европу в обход Германии. Однако в Финляндии ему, как и другим дипломатам, было отказано перейти в нейтральную Швецию, причем как красными, так и белыми финнами. Вынужден был вернуться и 1 апреля приехал в Вологду, где встретился с князем Иоанном Константиновичем и его женой, сербской княгиней Еленой Петровной. С июля 1918 года— представитель Антанты в Архангельске; в 1919 году отбыл за границу. В годы Второй мировой войны поддерживал режим генерала Милана Недича, был одним из его главных идеологов. Умер во Франции.

Супруга: Драгица Ефтанович (1888). Дети: Воин (1912), Ольга (1916), Мирослав (1917) Войка (1920).

Стефан Душан (ок. 1308–1355) — сербский король с 1331, царь сербо-греческого царства с конца 1345 года; из династии Неманичей. Известен также как Душан Сильный.

Сухомлинов Владимир Александрович (1848–1926, Берлин) — начальник русского Генштаба (1908-09), военный министр (март 1909 — июнь 1915), генерал-адъютант (1912). После отставки обвинен в ряде должностных преступлений, вплоть до государственной измены. В апреле 1916 года арестован, содержался в Петропавловской крепости. С октября 1916 года под домашним арестом, в апреле 1917 года предан суду. Приговоренный Сенатом к лишению всех прав состояния и к пожизненной каторге находился в заключении до 1 мая 1918 года. Получив амнистию, эмигрировал.

Тирпиц Альфред, фон (1849–1930) — германский гросс- адмирал (1911), морской статс-секретарь (министр) Германии (1897–1916), создатель сильного флота; сторонник неограниченной подводной войны против Великобритании в Первую мировую войну.

Угрон Стефан (1862) — австро-венгерский дипломат, предшественник фон Гизля на посту посла в Белграде.

Шлибен Ханс (1865–1943) — немецкий дипломат, пассивно знавший сербский язык. Осенью 1913 года, вследствие своего просербского поведения в порядке понижения по службе был переведен из Белграда в Киото (Эквадор) и оставил дипломатическую службу. Вступил в основанный в ноябре 1914 года пацифистский «Союз Новое Отечество». Основатель и издатель (с 1919) «Фрайе Цайтунг», газеты «левого направления, но не большевистской».

Шпее Максимилиан, фон (1861–1914) — граф, германский вице-адмирал. С 1912 года командовал эскадрой крейсеров в Тихом океане. С началом мировой войны руководил походом эскадры к берегам Южной Америки, где 1 ноября 1914 года в бою у мыса Коронель (Чили) разбил английскую эскадру крейсеров, но 8 декабря 1914 года был разгромлен сильной английской эскадрой в бою у Фолклендских островов. Погиб на флагманском крейсере «Шарнхорст» вместе со своими сыновьями: 24-летним Отто и 21-летним Генрихом. У адмирала было шестеро братьев: Фердинанд (1855), Леопольд (Лео) (1856), Йозеф (1858), Рудольф (1860–1924), Отто (1862) и Людвиг (1870–1950). Кого из них имеет в виду Артамонов, установить не удалось.

Штрандман (в тексте: Штрандтман) Василий Николаевич (20.04.1877, По, Франция — 18.11.1963, Вашингтон) — русский дипломат. Обучался в Пажеском корпусе (1888-97); камер-паж императрицы; до 1901 года служил в Лейб-гвардии Ея Величества полку. В чине штабс-ротмистра перешел на дипломатическую службу: секретарь миссии в Дармштадте (1906), первый секретарь миссии в Белграде (1911-15) и посольства в Риме (1915-17), советник миссии в Афинах (1918).

В 1919 году назначен правительством Колчака посланником в Белграде. После эвакуации Русской армии из Крыма — дипломатический представитель в Белграде со званием делегата по защите интересов русской эмиграции (1921-41). Исполнял обязанности уполномоченного Российского общества Красного Креста (1924-34), был официальным представителем великого князя Николая Николаевича (1926-28); участвовал в сборнике «Памяти князя Г. Н. Трубецкого» (Париж, 1930). Опирался на личную дружбу короля Александра, а после его гибели на поддержку регента престола, принца Павла, и личных друзей, сербских генералов. Вслед за оккупацией Белграда немецкой армией (апрель 1941 года) арестован; после освобождения лишен права заниматься прежней деятельностью. По некоторым данным, член парижской ложи Астрея (до 1919 года); радиирован (исключен из списка членов ложи) в конце двадцатых, предварительно выбыл («уснул») сам в 1917 года.

В конце тридцатых годов вышла анонимная брошюра, без указания места издания (по данным Гестапо, она была посмертной публикацией работы полковника Войска Донского и популярного писателя Родионова), в которой Штрандтмана обвиняли в принадлежности к масонству (хотя и он сам, и его друзья это отрицали), в заигрываниях с левыми и в подрыве деятельности правых организаций, а также в том, что большинство его сотрудников составляли «левые тунеядцы, разрушители России и развратители эмиграции». Интересно, что в с Н. Берберова также упоминала о принадлежности к рядам русского масонства Штрандтмана, называя при этом Василия Николаевича «ультраправым» и «мракобесом».

Донос на Штрандтмана написал и добровольный помощник немецких властей Владимир Кутырин, якобы «не имевший личных к тому причин», кроме желания раскрыть сущность Штрандтмана. Кутырин добавил к сочному портрету Штрандтмана еще и обвинение в расхищении государственных кредитов и сотрудничестве с английской разведкой. Позднее и сам Штрандтман при допросе в гестапо признал, что поддерживал отношения с представителями английского посольства на охоте и в дипломатическом теннис-клубе. Среди оных были известные ему как представители английской разведки Найт, Хоуп и Принн, фигурировавшие в качестве руководителей разведывательно-диверсионной работы английского посольства в показаниях Б. Ходолея. Принн, по словам Штрандтмана, даже предлагал ему 3000 динаров в месяц за информативное сотрудничество, но Штрандтман якобы отказался.

С 1945 года в Вашингтоне; пятнадцать лет состоял на попечении дочери бывшего американского посланника в Белграде. Похоронен на кладбище при Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле (штат Нью-Йорк).

Родственники: отец — генерал-лейтенант, комендант Царскосельского дворца (крестным отцом был император Александр II). Брат Николай (1875-20.09.1963, Афон) — полковник лейб-гвардии, в эмиграции — иеросхимонах Никон. Первая жена фон Эттер Юлия Николаевна, дочь известного русского дипломата Николая Севастьяновича Эттера. От этого брака дочь Софья (1901–1972), в замужестве (1924) кн. Святополк-Мирская, затем в разводе. Вторая жена Евецкая (? — 1984?), врач. Отец, возможно, Евецкий Орест Степанович (около 1805 — около 1900) — писатель, занимался собиранием образцов народной малорусской словесности.

Форгач Янош-Иоганн фон (1870–1935) — венгерский граф, посол Австро-Венгрии в Сербии (1907-11) и Саксонии (1911-13). В 1918 был послом Австрии в так называемой Украинской народной республике.

Франц Фердинанд фон Габсбург (18.12.1863; Грац — 28.06.1914, Сараево) — эрцгерцог австрийский, племянник императора Франца Иосифа, наследник престола Австро- Венгрии (1896), заместитель главнокомандующего (1898). Его убийство стало поводом к Первой мировой войне.

Фридъюнг Генрих (1851–1920) — австрийский историк и публицист. Осенью 1909 опубликовал по заданию правительства документы о подкупе ряда южнославянских деятелей в Австрии правительством Сербии, которые оказались фальшивыми.

Фуад Хикмет-бей — посланник Турции в Белграде. В мемуарах В. Штрандмана отмечается, что он редко появлялся в русской миссии.

Фурнье — военный атташе Франции в Сербии; в мемуарах В. Штрандмана упоминается как капитан (август 1914, Ниш).

Ягов Готлиб, фон (1863–1935) — статс-секретарь иностранных дел (министр иностранных дел) Германии (январь 1913— ноябрь 1916). Играл важную роль в переговорах, предшествовавших мировой войне. Во время войны безуспешно зондировал почву для сепаратного соглашения с Россией. Как явствует из текста, Артамонов был знаком с его книгой «Причины и начало мировой войны», где дана такая оценка свиданию в Конопиште:

Престолонаследник желал показать своему другу-кайзеру лепестки роз в своем особенно любимом богемском владении, визит был чисто дружественным.

IV. КАЗУС ВИКТОРА АРТАМОНОВА

Построчные комментарии к воспоминаниям генерала помогут понять, насколько правдив он в изложении деликатных событий прошлого.

1. …дважды появившееся в печати в первой половине 1914 года заявление русского военного министра генерала Сухомлинова о том, что Россия готова к борьбе…

Артамонов имеет в виду статью в газете «Биржевые Ведомости«, руководимой, по выражению барона М.А. Таубе, «пронырливым евреем Проппером»; соавтором военного министра выступил журналист Б. Ржевский, но вышла статья анонимно. Основной пафос был четко выражен в заголовке: «Россия хочет мира, но готова к войне».

Мы получили из безупречного источника сведения, — пишут авторы, — не оставляющие сомнений, что Россия, по воле своего верховного вождя поднявшая боевую мощь армии, не думает о войне, но готова ко всяким случайностям.

С гордостью мы можем сказать, что для России прошли времена угроз извне. России не страшны никакие окрики. Русское общественное мнение, с благоразумным спокойствием отнесшееся к поднятому за последние дни за границей воинственному шуму, было право: у нас нет причин волноваться. Россия готова!

В финале статьи рефреном звучит та же главная мысль: Россия, в полном единении со своим верховным вождем, хочет мира, но она готова!..

Однако, согласно Артамонову, было еще одно заявление Сухомлинова на данную тему. Следов его мне обнаружить не удалось. Впрочем, в «Воспоминаниях» П. Н. Милюкова находим весьма странную сноску, где говорится:

В органе военного министерства «Разведчик» появилась на новый 1914 год одна из сухомлиновских провокационных статей, в которой можно было прочесть (перевожу с французского перевода): «Мы все знаем, что готовимся к войне на западной границе, преимущественно против Германии… Не только армия, но и весь русский народ должен быть готов к мысли, что мы должны вооружиться для истребительной войны против немцев и что германские империи должны быть разрушены, хотя бы пришлось пожертвовать сотни тысяч человеческих жизней».

На самом деле, никаких статей Сухомлинова журнал «Разведчик» в первой половине 1914 года не печатал. Так что Милюков сам оказался отменным провокатором.

2. Как можно в таком случае оправдать высказывания Сухомлинова?..

Артамонов явно лукавит, сваливая всю вину на военного министра. В его воспоминаниях ясно говорится, что статья перед публикацией была прочитана Николаем II и одобрена им. Более того, она и написана была с Высочайшего указания! Вот как об этом вспоминал Сухомлинов, оказавшись на чужбине:

Сейчас, девять лет спустя, заявляю, что статью «Россия готова» — в условиях марта 1914 года — я совершенно в таком же виде ее одобрил бы для опубликования. В чем же дело?

Перед тем как наши отношения с Дунайской монархией начали обостряться, в иностранной печати стали появляться статьи, задевавшие русскую армию. В этом отношении особенно выделялась «Кulnische Zeitung». После одного из таких оскорбительных выступлений запротестовала наша пресса.

От редакции московской газеты «Русское Слово» ко мне явился Ржевский, сотрудник этого органа. Ему поручено было просить разрешения ответить на явный вызов, ничем не оправдываемый.

Без ведома Государя дать разрешение я не считал возможным, но на ближайшем докладе Его Величество изъявил на это согласие и сказал:

— Я знаю об этих нападках по докладам министра иностранных дел. Меня это возмущает. Надо, конечно, ответить неофициально и без задора. Наши шовинисты под предлогом патриотизма только вредят своей государственной власти.

Затем государь высказался в том смысле, что за границей нашу армию считают, очевидно, еще совсем небоеспособною и поэтому не находят нужным вообще с Россией церемониться.

Я передал Ржевскому решение Государя и потребовал предъявления мне проекта той статьи, которую предполагается напечатать. После исключения всех резких и неуместных выражений она была мною представлена Государю и одобрена им.

Статью в сокращенном виде московская газета печатать не захотела, и Ржевский передал ее в редакцию «Биржевых Ведомостей». Там ее приняли, и мой знакомый, соредактор этой газеты В. А. Бонди, приехал ко мне и просил разрешения сократить и смягчить статью еще.

Так и сделали, и статья появилась под заглавием «Мы готовы». Германский посол в Петербурге граф Пурталес назвал ее «фанфаронадой». Я думаю, что она заслуживала более приличного наименования в силу того благого намерения, с которым была напечатана. По всей вероятности, под влиянием докладов министра иностранных дел государь находил, что вовремя показанный кулак может предотвратить драку. Все дело здесь заключалось в жесте, в легком «холодном душе», сказал бы князь Бисмарк, чтобы отрезвить алармистов по ту сторону границы.

3. Разъяснение, приводимое в воспоминаниях генерала Сухомлинова…

Дословно это «разъяснение» выглядит так.

Во Франции кабинет Думерг — Кайо, опиравшийся на леворадикальное большинство, которое вовсе не относилось к России с большой симпатией, получил возможность руководить новыми выборами, что в свою очередь дало Думергу возможность предоставить государственный выборный аппарат целиком в распоряжение этих пацифистских и по отношению к нам враждебно настроенных партий… Чтобы заставить французов вспомнить свой долг, одновременно сгладить паническое настроение у нас и поднять нашу самоуверенность, я распорядился напечатать ту статью в «Биржевых Ведомостях», которую немцы приняли за угрозу по их адресу: «Россия готова, Франция также должна быть готова».

4.  …в особенности на вопросе Шкодера .

В ходе Первой балканской войны г. Шкодер был освобожден сербскими войсками и по планам Сербии должен был быть присоединен к ней. Однако по решению Лондонской конференции великих держав в мае 1913 года Шкодер вошел в состав Албании как новообразованного государства.

5. … свидания кайзера Вильгельма с австро-венгерским престолонаследником в Мирамаре и Конопиште .

Свидание в Мирамаре (замок на Адриатике, близ Триеста) состоялось в апреле 1914, свидание в Конопиште (замок в Чехии, принадлежавший Францу Фердинанду) произошло за 16 дней до покушения на него. Поразительно, но советская историография вплоть до середины 1980-х годов утверждала, что на свидании в Конопиште «обсуждался план нападения Австро- Венгрии на Сербию, при этом Вильгельм II обещал Австро-Венгрии помощь и поддержку Германии», хотя сей злонамеренный миф еще в 1929 году опроверг журнал «Историк марксист», выходивший под редакцией таких твердокаменных адептов, как М. Покровский и Е. Ярославский. Но даже им не пришло в голову оспаривать следующее положение Н. Полетики:

Свидание в Конопиште состоялось июня и, следовательно, не мнимые сообщения о происходивших в Конопиште переговорах повлияли на решение послать убийц в Сараево. С другой стороны, у нас имеются достоверные сведения о том, что в Конопиште не было никаких переговоров относительно нападения Австро-Венгрии на Сербию. По сообщению русского посланника в Вене Шебекона свидании в Конопиште сербский вопрос почти не затрагивался.

Автором данной «утки» является сербский историк Станойе Станойевич, пустивший в свет брошюрку «Убийство престолонаследника Фердинанда» (1923) — бессодержательную, но кое-где хлесткую. Этого хватило, чтобы она сразу же пошла гулять по свету на немецком, английском и чешском языках. Привожу цитату из Станойевича по книге «Мозг Армии» (1929) советского военачальника Б. М. Шапошникова. Текст довольно сумбурный, но переводчик не виноват — таков оригинал.

После свидания кайзера Вильгельма II и австрийского кронпринца Фердинанда в Конопиште полковник Д. Дмитриевич, начальник осведомительного отделения сербского генерального штаба, получил секретное сообщение от русского генерального штаба о том, что русское правительство получило точные сведения о характере и цели свидания Вильгельма II и кронпринца Фердинанда, во время которого Германия одобрила план нападения Австро-Венгрии на Сербию и завоевания ее, а также обещала ей свою помощь и поддержку; другие сведения, которые после этого получил полковник Д. Дмитриевич, подтвердили точность данных, полученных от русского генерального штаба. Среди же сербской публики по поводу решений, принятых на свидании в Конопиште, были распространены фантастические и возбуждающие слухи; всеми овладела страшная нервозность, и воздух был наполнен электричеством.

В духе отменной казуистики выдержан вывод автора, примиряющий мышей и котов:

Виновного в причинах, которые вызвали мировую войну, нет и не может быть: вина лежит на самом историческом развитии государств, к тому приведшем.

Брошюра об убийстве Франца Фердинанда предназначалась не узкому кругу нашей читающей публики, а международной общественности, — поясняет один из современников. По его словам, взяться за перо Станойевича подвигнул его немецкий друг Г. Вендель, он же и сделал и немецкий перевод. В основу брошюры легли «рассказы осведомленных людей, участников событий, и записки самого историка о том, что он видел и пережил». Брошюра произвела международную сенсацию: «содержание ее каждый комментировал и интерпретировал со своей точки зрения».

6. Капитан Верховский переселился в мою довольно просторную квартиру…

В. Н. Штрандман посетил квартиру Артамонова 1 октября 1911 года, сразу же по вступлении в должность первого секретаря дипмиссии. Вот его запись:

Полковник Артамонов с женой Людмилой Михайловной и двумя детьми (мальчиками) жил вблизи обсерватории. Вокруг виднелись только редкие домишки, а все остальное пространство занимали пустыри и поля под кукурузой. Артамонов принял меня весьма сердечно и тотчас пригласил перейти в столовую, к скромному, но мило накрытому столу с самоваром.

Белградская обсерватория, открытая в 1887 году, располагалась примерно в четырех километрах от центра города в так называемом Звездарском лесу, вблизи Дуная. Отсюда можно заключить, что Артамонов проживал достаточно далеко от здания русской миссии.

7. …что госпожа Гартвиг наносит визит своему сыну, консулу в Варне…

Артамонов ошибается: А. П. Гартвиг в момент смерти мужа находилась не в Варне, а в Константинополе. Георгий Сергеевич Фонвизин (фон Визин) (?—1975), сын А. П. Гартвиг, руководил вице-консульством в Варне (1911 — апрель 1912), после чего был переведен в посольство в Константинополе вторым секретарем; в эмиграции во Франции.

8. Позднее я узнал, что он мне выслал три телеграммы, но я их не получил…

Поначалу я думал, что тому виной либо халатность, либо злой умысел Верховского. Но историк и агент советской разведки К. Звонарев поколебал такое представление. Дадим ему слово:

Больным вопросом в деятельности разведки являлся вопрос связи в мирное время с официальными военными агентами и офицерами-разведчиками, прикомандированными под ложными предлогами к посольствам и консульствам (явная аналогия с А. И. Верховским.  — Казалось бы, этот вопрос является самым легким и несложным, но на деле было иначе. Если бы военное ведомство надеялось на дипломатических курьеров министерства иностранных дел, то оно получало бы почту от своих военных агентов, находившихся в восточных странах два-три раза в год. Кроме того, нужно иметь в виду, что надежность этих дипломатических курьеров была весьма проблематичной, и возможность их подкупить не представляла для иностранной контрразведки большого труда и не требовала особенно больших денег. И как в старое «доброе» время, когда деятельность «черных кабинетов» казалась крайне ограниченной и неусовершенствованной, Генеральный штаб до самого начала войны 1914–1918 годов продолжал вести со своими военными агентами самую секретную переписку по обыкновенной почте. Бывали случаи, когда военные агенты против этого протестовали, указывали, что «вся входящая и исходящая корреспонденция военного агента (телеграфная и почтовая) подвергается перлюстрации»… Но это не помогало.

Русские военные агенты давно били тревогу по этому поводу:

Так, еще в марте 1907 года военный агент в Болгарии, полковник Леонтьев, настоятельно предлагал: «…Необходимо ввести взаимное извещение о полученных номерах, так как некоторые донесения посылаются почтой, где пропажи составляют обычное явление, да и телеграммы не всегда доставляются по адресу…».

Русский морской агент в Америке указывал, что «почтмейстеры в Париже, Бухаресте, Галаце, Берлине и т. п. состоят на огромном жалованье у министерства внутренних дел…». И другой убийственный пример:

Военный агент в Австро-Венгрии, узнав, что австрийцы читали его и Генерального штаба шифрованные телеграммы и, следовательно, находились в курсе русских агентурных секретов, писал: «…Вот уже месяц, как я стал получать письма от неизвестных авторов и визиты подозрительных лиц. № 25-й, с которым я несколько раз встречался в обществе, тщательно меня избегает… Боятся вступать со мной в разговоры и все офицеры ниже генеральского чина…».

9. Рано утром 13/26 июля в Ловране была объявлена мобилизация. Это был ясный ответ на все вопросы и сомнения.

Вечером того же дня по Фиуме (нынешней Риеке) распространились слухи о мобилизации в Сербии. На другой день в городе начались аресты сербских чиновников и адвокатов; остальным сербам было предложено покинуть Фиуме.

10. Я оставил мой большой багаж в отеле «Royal» в Фиуме…

В 1914 году в Фиуме было 20 отелей («Royal» располагался в городском квартале Корзо; в настоящее время в этом здании универмаг «Karolina Rijenka»). В то же время в Опатии, втором туристическом центре Австро-Венгрии после Карловых Вар, было 13 отелей, тогда как в Аграме (Загребе) — всего три.

11.  В 2 часа пополудни стало известно, что Вена телеграфировала в Ниш об объявлении войны…

О ситуации в городе на тот час есть свидетельство мемуариста Д. Лончаревича:

На следующий день, в четверг, 28 июля, Землин был словно вымерший. Не получив из Вены ответа, я бесцельно бродил по городу. И тут застал совершенно безобразную картину. На углу Господского переулка я и еще четверо-пятеро прохожих случайно оказались свидетелями провозглашения чрезвычайного положения. Эта средневековая процедура вызвала у меня отвращение, и я ускорил шаги, чтобы быстрее освободиться от ужасного впечатления.

12. …сербские военные власти решили не защищать Белград, считая его открытым городом.

На самом деле, это была инициатива самого Н. Пашича. По свидетельству очевидца, получив в Нише телеграмму об объявлении Сербии войны, он заявил:

Если на самом деле дойдет до войны, Белград некоторое время будет обороняться для вида, а потом сдан.

13. Сам сейф я оставил в своей квартире под надзором капитана Верховского и моего денщика, солдата гвардейского полка…

Артамонов, по сути, признается в грубом нарушении инструкции Генерального штаба, запрещавшей военным агентам хранить секретные сейфы в своих квартирах. Очень похоже, что и посланник Н. Г. Гартвиг был отнюдь не заинтересован в соблюдении этого предписания. Из работы К. Звонарева мы узнаем, что такая халатность была в российских посольствах привычным явлением.

Военный агент в Швейцарии в декабре 1910 года сообщил в Генеральный штаб, что из подслушанного разговора двух германских дипломатов он понял, что немцы в русском посольстве в Берлине имеют своего агента по фамилии Рехак. Генеральный штаб запросил мнение военного агента в Берлине по этому вопросу. Ответ последнего раскрыл кошмарную картину безалаберности, беззаботности и халатности царских чиновников.

Он доносил, что Юлиус Рехак действительно служил около 20 лет в русском посольстве в должности старшего канцелярского служителя. В его обязанности входили уборка помещения канцелярии посольства, покупка и выдача канцелярских принадлежностей, отправка почты, заделка курьерской почты, сдача и получение этой почты на вокзалах и пр. Кроме того, Юлиус, как его называли в посольстве, являлся комиссионером по каким угодно делам. Осведомленность его была поразительна. Во всех учреждениях и заведениях Берлина у него имелись «задние ходы».

Ясно, каким удобным для русской беззаботности человеком являлся Юлиус. Для того чтобы чины посольства и «высокие путешественники» еще более ценили Юлиуса, германские власти вообще и полиция в особенности помогали Юлиусу во всем. Он мог достать билеты на железную дорогу или в театр, когда они уже были распроданы, получить беспошлинно с таможни вещи или переслать их и т. д.

Когда военный агент поинтересовался у первого секретаря посольства, как они не боятся держать исключительно немецкую прислугу вообще и такую личность, как Юлиус, в особенности, тот с грустной улыбкой бессильного человека ответил: «Это невозможно. Если мы уволим Юлиуса, то германское министерство иностранных дел нас за это Ведь мы его с поличным еще не поймали…».

У Юлиуса были ключи от помещения канцелярии посольства. Когда происходила уборка, а также ночью все шкафы посольства находились в его распоряжении. В посольстве имелось несколько хороших шкафов с секретными, но не шифрующимися замками. Ключи от этих шкафов находились в заделанной в стене кассетке, которая открывалась простым ключом. Потом ключи переложили в один из секретных шкафов. Однако вскоре у этого шкафа испортился замок. Никто не знал, как быть. Юлиус сразу пригласил слесаря, ему одному известного, который, как привычное дело, открыл шкаф в одну минуту… Осенью 1909 года двое из чинов, подъезжая около 11 часов вечера к посольству, увидели ночного сторожа, стоявшего у приоткрытых ворот. Как только сторож заметил подъезжавших, он быстро шмыгнул в ворота и захлопнул их за собой. Чины посольства стали звонить, ибо своих ключей не имели. Только через порядочный промежуток времени тот же сторож с заспанным лицом открыл им дверь. «Вероятно, в канцелярии посольства шел обыск, и надо было дать время захлопнуть шкафы и скрыться», — добавляет военный агент.

Только после этого случая Юлиус был заменен бывшим русским матросом, которого немцы начали бойкотировать.

«По слухам, — пишет военный агент, — у Юлиуса образовалось уже большое состояние. Он получал жалованье 100 марок в месяц, больше этого — «на чай» за комиссионерство и контрабанду. Полагаю, однако, что главный источник его доходов — разведка… Главное управление Генштаба усмотрит из настоящего донесения еще раз, почему я упорно не хотел сдавать своих шифров и секретных дел на хранение в посольство ».

О таких же порядках писали и другие военные агенты. В результате всех этих рапортов Генштаб начал принимать кое-какие меры.

Во-первых, он циркулярно разъяснил всем своим военным агентам, что их квартиры не пользуются правом экстерриториальности, и поэтому шифры и секретные дела военной агентуры предложил им хранить в соответствующих помещениях посольств, миссий и генеральных консульств, а « отнюдь не в своей квартире, хотя бы и в секретных несгораемых хранилищах …».

Во-вторых, Генштаб предложил военным агентам заменить своих вольнонаемных слуг русскими военнослужащими, лучше всего из состава нижних чинов полевой жандармерии, причем Генштаб в данном случае соглашался покрыть расходы по отправке и экипировке такого «нижнего чина», а оплату для него помещения и продовольствия возлагал на личные средства военных агентов.

В-третьих, всем военным агентам был разослан следующий циркуляр:

«Имеются сведения о случаях ненадежности частной прислуги некоторых из наших военных агентов. Замечено:

1. Стремление прислуги точно выяснить, кто посещает военного агента и с какой целью, хотя бы это и не вызывалось требованиями службы.

2. Рытье в бумагах, брошенных черновиках и т. п.

3. Вхождение, более частое, чем нужно, при шифровке бумаг.

4. Пропажа ключей от секретных шкафов и т. д.

Изложенное сообщается для сведения и принятия мер предосторожности — даже от прислуги, вывезенной из России и уже долго состоящей на службе».

Таким образом, оба этих вопроса теоретически как будто были разрешены, но фактически осталось в силе старое положение, ибо посольства, миссии и генеральные консульства крайне неохотно предоставляли военным агентам помещения для хранения секретных документов, а если и предоставляли, то сопротивлялись принятию необходимых мер предосторожности.

14… где и присоединился к персоналу дипмиссии .

В состав миссии входили шесть человек: посланник (до июля 1914 года — Н. Г. Гартвиг, с ноября — князь Г. Н. Трубецкой) первый секретарь В. Н. Штрандман, второй секретарь Леонид Сергеевич Зорин, вице-консул в Белграде и Нише Николай Александрович Емельянов, секретарь посольства Якушев и чиновник по особым поручениям Мамулов. При миссии имелось два консульства в Битоле и Митровице. Историк Й. Качаки отмечает, что с наплывом после революции в Сербию русских беженцев Емельянов «повел себя крайне подло», организовав хищение двух миллионов динаров, предназначенных на их содержание. Накануне разоблачения вместе с деньгами бежал в Румынию (по слухам перешел к большевикам). Некоторые из его сотрудников были интернированы, а русский эмигрантский и сербский полицейский истеблишмент замяли всю эту аферу, чтобы избежать скандала.

V. СЫН ЗАСТУПАЕТСЯ ЗА ОТЦА

Советский академик Ю. А. Писарев (1916–1993) упоминал, что оба сына В. А. Артамонова проживали в США. Старший, Михаил, инженер по профессии, сотрудничал с советскими учреждениями, приезжал в СССР. В подарок от младшего сына Николая Писарев получил ценные семейные архивные документы и фотографии. Из Америки Писарев получил от него и это письмо:

30 сентября 1988 года.

Многоуважаемый профессор Юрий Алексеевич!

Уже много лет, как я все собираюсь Вам написать. Хотя я не читаю «Новую и новейшую историю», приятель прислал мне копию номера от сентября-октября 1970 года, в котором была помещена Ваша монография о Сараевском убийстве , явившемся предлогом для первой мировой войны. Дело в том, что я младший сын генерала Виктора Алексеевича Артамонова. Я хочу выразить Вам благодарность, что Вы этой статьей разогнали облако, которое висело над моим отцом. Как Вы хорошо знаете, его обвиняли в том, что он был причастен к этому убийству, хотя он опровергал свое участие в этом деле. Но многие, кому это было на руку, выражали сомнение или даже больше. Ваша же статья очень обоснованно опровергает эту версию и доказывает, что России совершенно не нужен был такой инцидент, а отец всегда действовал в ее интересах.

Откладывал я Вам написать по той причине, что находил, что момент может быть для Вас неподходящий. Теперь много меняется, к тому же мне 80 лет и мое здоровье могло быть лучше.

Вдобавок к Вашей статье я хочу рассказать о малом событии, Вам неизвестном. Оно указывает на то, что в те времена «noblesse oblige» не было пустым звуком.

Еще раз перед покушением в Сараеве мой отец, который в то время очень много работал и знал, что готовится война, о чем он и предупреждал Петербург, однажды, будучи в ванной, упал в обморок. После настояний взять отпуск он с моей матерью и старшим братом Михаилом, который был в отпуску из Киевского кадетского корпуса, отправились в Швейцарию. Я же с гувернанткой Бетен остался в Белграде у американского консула, пока мы не поехали в Абацию (теперь Опатия), где и встретились вместе. В конце июля отец получил телеграмму, вследствие которой мы побросали вещи в Абации (после войны мы их получили обратно) и через Аграм (теперь Загреб) поездом выехали в Белград. В Землин (теперь Земун) мы прибыли после того, как Австрия объявила войну Сербии. Сообщения с Белградом прекратились, а единственный железнодорожный мост вот-вот должен был быть взорван. Мы также ожидали, что Россия вступит в защиту Сербии и тогда австрийские власти смогут нас интернировать.

В то время немецким посланником в Белграде был граф фон Шпее (Spee), брат адмирала Максимилиана фон Шпее, погибшего в 1914 году при морском бое с английским флотом в Южной Атлантике. Узнав, что отец с семьей в Землине и не может перебраться в Белград, посол прислал посольскую моторную лодку, дабы переправить нас через Дунай (на самом деле, через Саву. — И. М.).

В тот же день отец ушел с сербской армией, а мать, брат, Бетен и я оставались еще три дня в Белграде, после чего король Петр прислал за нами дворцовые экипажи, довезшие нас до Авалы, где нас ждал его вагон, в котором мы отправились в Россию. Отец же остался в Сербии, находясь с королевичем Александром в Корфу и Салониках.

То, о чем Вы пишете на стр. 56, действительно, неправдоподобно . Окна столовой в посольстве (я там часто бывал и до, и после войны) выходили на широкий балкон со стороны сада, а не на улицу. Сад круто спускался к службам, и балкон получался на втором этаже. В саду могли только быть служащие посольства, и то, так как день был воскресный, сомнительно, чтобы там вообще кто-то был. Поэтому «звон бокалов» — явно выдумка.

Отец умер в 1942 году от последствий немецкой бомбардировки. Василий Штрандтман умер или в конце 60-х, или в начале 70-х годов в Вашингтоне. Посылаю Вам фотографию, снятую в Белграде уже после окончания войны. На первом плане отец, за ним улыбается полковник Базаревич, который его заменил, так как отец служил в историческом отделе сербского военного штаба, а в цилиндре Василий Штрандтман. Сербского генерала я не узнаю.

Так как прошло много лет по выходе Вашей статьи и я не знаю, получите ли Вы это письмо, то буду очень рад узнать о получении.

С полным почтением Николай Артамонов.

Заслуживают внимания две более поздние ремарки Ю. Писарева об отношениях с сыном Артамонова:

1990 год. Задуманная книга начала писаться давно, и автору посчастливилось встретиться с участниками или очевидцами событий тех лет. Весьма интересные детали о сараевском убийстве рассказал мне член «Млады Босны» академик Васо Чубрилович , проживавший в Белграде. Содержательный характер имели мои беседы с сербским принцем Георгием Карагеоргиевичем , который скончался в 1970-х годах, а также с одним из функционеров Народного веча Государства словенцев, хорватов и сербов Срджаном Будисавлевичем , передавшим мне перед своей кончиной рукописи.

В ноябре 1988 года я получил письмо младшего сына российского военного агента в Сербии Виктора Алексеевича Артамонова — Николая Викторовича, проживающего ныне в Южной Калифорнии (США). Он тоже был современником описываемых в книге событий и любезно прислал мне целый ряд ценнейших фотографий и сообщил о малоизвестных для меня подробностях событий, происходивших в Белграде накануне первой мировой войны. Я благодарен судьбе, которая свела меня с этими интересными людьми.

1993 год. Интересны также документы из семейного архива Артамонова. Сними автор этих строк ознакомился благодаря любезному содействию сына генерала, Николая Викторовича, проживавшего в США (недавно он скончался). Они, в частности, подтвердили данные о том, что во время покушения в Сараеве В. А. Артамонов вместе с семьей находился в Швейцарии, а не в Сербии, откуда выехал за два месяца до этого рокового события, и не мог, следовательно, принимать в нем непосредственного участия.

Весьма важны и воспоминания самого полковника Артамонова, частично опубликованные в немецком журнале «Берлинер Монатсхефте» в 1938 году, частично сохранившиеся в рукописном виде в его семейном архиве. Ознакомление с ними не дает никакого повода для заключения о том, что он что- либо знал о готовившемся заговоре с целью покушения на жизнь Франца Фердинанда.

Это убийство было резко осуждено полковником. В дневнике за 28 июня 1914 года Артамонов записал: «Крайне тревожный день для Сербии и России».

VI. ОШИБКА ПИСАТЕЛЯ КРЛЕЖИ

Классик хорватской литературы Мирослав Крлежа питал большой интерес к деятельности В. А. Артамонова. В 1963 году в Белграде вышел цикл его эссе «Сербские темы», где Крлежа недвусмысленно прошелся по русскому военному агенту как виновнику Сараевского убийства:

И когда Люба Йованович Патакуже по-старчески безответственно в своей известной статье О крви словенства (1924) выболтал все, что знал — да и все тогда знали, что австрийский престолонаследник сложит свою голову в Сараеве, — Пашич остался верен своему молчанию. По поводу Сараевского покушения он не проронил ни единого слова и раньше, в момент австрийского ультиматума (1914); не издал ни звука — вплоть до той шумихи о виновных в войне, которая поднялась всюду после Версальского мира 1919 года.

Что в 1914 году мог ответить Австрии, да и тому пуританскому трибуналу так называемой европейской совести 1920-30-х годов, человек, который, оказавшись во главе правительства, был обвинен в деле, о коем было известно, что оно лежит пятном не на нем, а на русском военном атташе, генерале Артамонове? Взвалить вину на свое правительство— это не отвечало бы моменту истины, а безответственно болтать, как Люба Йованович Патак, означало бы возложить ответственность на царского генерала Артамонова, а последний в 1914 году был его единственной политической и военной надеждой.

Что же до Сараевского покушения, то Пашич годами упорно хранил его тайну, выражаясь полунамеками и тогда, когда вел беседы с глазу на глаз, с очевидной опаской, что его слова подхватит молва. Майору Митровичу, одному из прощенных им чернорукцев, Пашич сказал, что Апису надо было свернуть голову, потому что, во-первых, он был во главе заговора 1903 года, во-вторых, готовил государственный переворот в 1913 году, а в-третьих, и сейчас (1917) готов подписать сепаратный мир с Австрией.

Казнив Аписа под предлогом вымышленного покушения на Регента, Пашич твердит майору Митровичу о габсбургской «тысячелетней династии» как о европейской ценности; мол, «нельзя дозволить совершать убийства в Австрии, в правовом государстве», как того хотел и как то делал Апис, который, «как мошенник на вражеской службе, хочет сдать Сербию Австрии».

О «заговорщике», «мошеннике на вражеской службе» он упоминает больше ради красного словца в любезном разговоре с человеком, которого помиловал тоже как «мошенника», простив его, ибо в «Турции нужно было действовать заговорщицки — там турки, болгары и греки имели свои организации; без них не могли обойтись и мы; и Европа знала, что в Турции можно защищаться только оружием».

Приказав председателю Салоникского суда Мишину объявить Апису о запрете козырять в суде своими заслугами в «национальной деятельности» (что председатель суда исполнил), Пашич подчеркивает, с аллюзией на уголовную ответственность за Сараевское покушение, что «преступление всегда преступление как в чужой, так и в нашей стране».

Поэтому я не слишком удивился, когда во втором томе «Берлинских записок» Николы Живковича встретил цитату из бесед Э. Ченгича с Мирославом Крлежей:

Ключевую роль в покушении 28 июня 914 года сыграл русский военный атташе в Белграде Виктор Алексеевич Артамонов, который поддерживал майора Воислава Танкосича.

Так вроде бы говорил Крлежа.

В Народной библиотеке Сербии мне выдали многотомное издание этих бесед, но не загребское 1985 года (на которое ссылается Н. Живкович), а более позднее, сараевское (1990). Действительно, беседа от 12 июля 1974 года содержит крайне интересные сведения о Сараевском покушении:

Годовщина Сараевского покушения, и мы ведем разговор о фильмах, которые сейчас снимают; один снимает Велько Булаич, а другой — какой-то иностранный режиссер.

— Я бы мог написать самый аутентичный сценарий о Сараевском покушении, но самого покушения и стрельбы в нем бы не было. Никогда у нас публично не была сказана вся правда о Сараевском покушении.

Я дружил с русским послом в Турции фон Грисом, который слыл большим туркофилом, и царское правительство держало его там из-за специфических русских интересов в Турции, а особенно из-за Черного моря и Дарданелл, ибо ему удавалось сделать то, что было не под силу никому. До мелочей был осведомлен о событиях на Балканах; Россия же в то время имела в Белграде не посла, а посланника. Закончил свою жизнь эмигрантом в Югославии. Умер и похоронен в Дубровнике, а жительствовал на мансарде, у некоего доброхота, что и описано мной в «Излете у Русију» (в русском переводе: «Поездка в Россию». — И. М.), но без упоминания его имени.

От него-то я и узнал, что сербское королевское правительство, только что овладевшее Скопье, в своих планах создания великой Сербии вовсе не хотело портить отношений с Австрией (на том же стоял и сам король Петр), поэтому ему несказанно сильно мешало, что те юнцы из Боснии обучались стрельбе и обращению с оружием у стен Белграда под руководством майора Воислава Танкосича и по приказу «Черной руки».

Всеми силами оно пыталось помешать покушению, как и отъезду Принципа и его группы в Сараево. Но за «Черной рукой», которая привела Карагеоргиевичей к власти, убив Александра Обреновича, стояла Россия. О тех вещах мне детально рассказал фон Грис. «Черная рука» на самом деле представляла государство в государстве, а из-за кулис делала все, что полагается, для организации покушения в Сараеве.

Накануне прибытия Фердинанда в Сараево, согласно совершенно надежной информации, которую я собрал, королевская разведывательная служба узнала, что заговорщики вместе с Принципом у Лозницы, по пути в Сараево, перешли в Боснию. Регент Александр, узнав об этом, весь в отчаянии, без уведомления прибежал из Двора в русскую миссию (она была на другой стороне Теразии), представился портье и потребовал срочного разговора с русским посланником Николаем Гартвигом. Портье ответил, что у посланника важный прием и ему нельзя мешать. Александр ужасно разозлился и ворвался к Гарт вигу с вопросом:

— Заговорщики у Лозницы уже перешли в Боснию. Что нам делать, чтобы их остановить?

— Ваше величество, я обо всем этом не имею понятия. Не знаю даже, о каком покушении идет речь.

— Да как же так, о заговорщиках, которые хотят убить Фердинанда в Сараево.

— Но позвольте, Ваше величество, я действительно об этом ничего не знаю. Об этом, возможно, что-то мог знать мой военный атташе, Артамонов Виктор Алексеевич, но он вчера отбыл в Петроград, да-да, завершил свои дела и уехал домой навсегда.

Заговорщики стреляли в Сараево, а вскоре фон Гартвиг умер от сердечного удара в австрийском посольстве в Белграде. Белград его оплакал и с достоинством проводил до могилы — так он был уважаем и почитаем. Как и ряд других видных русских дипломатов, был по происхождению немцем. Это были немецкие дворяне, которые себя чувствовали русскими.

Но где же эта цитата?.. Неужели, подумалось мне, загребское и сараевское издания могут отличаться друг от друга? И зачем эта фраза была удалена? Неужели цензура, но что тут крамольного?..

— Аутентичное издание — загребское, — пояснил мне Никола Живкович. — Крлежа имел обыкновение вносить коррективы в тексты своих книг. Например, в первом издании «Поездки в Россию», вышедшем в Загребе в 1926 году, он пишет, что в Берлине встретил «отвратительных, богатых, толстых евреек», а в той же книге 1974 года издания этой фразы нет… Что же касается Энеса Ченгича, то он был главным редактором издательства «Ослободженье», где печатались и книги Крлежи. Политически был близок с боснийскими мусульманами-националистами, идеи которых не слишком сильно отличаются от идей фанатичного Изетбеговича (лидера боснийских мусульман 90-х годов. — По моей просьбе летописец русской эмиграции Алексей Борисович Арсеньев из города Нови-Сада посетил библиотеку «Матицы Сербской», чтобы сопоставить два издания бесед Э. Ченгича и М. Крлежи. Выяснилось, что они идентичны! Разнятся только обложки. «Вывод: Крлежа не подозревал Артамонова в соучастии в покушении, — подвел черту А. Арсеньев. — Как и Ченгич. Получается, что это мистификация».

Вывод поспешный: как мы знаем, виновность Артамонова в этом деле Крлежа даже не ставил под сомнение.

Но тут выясняется новое щекотливое обстоятельство. Посланник Н. Г. Гартвиг, оказывается, подозревал нашего военного агента в обладании некими секретами, которые тот не доверял даже ему! И как понимать его слова, что, мол, вот беда, наш военный атташе «вчера отбыл в Петроград, да-да, завершил свои дела и уехал домой навсегда»? Ведь, получается, Гартвиг заведомо обманывал глубоко его чтившего престолонаследника, прекрасно зная, что Артамонов просто уехал в отпуск.

С другой стороны, Крлежа, со слов Ченгича, утверждает, что регент прибежал к Гартвигу за советом, как только узнал о переходе группы Г. Принципа в Боснию — получается, что это произошло 7/20 июня (ибо Артамонов выехал на отдых шестого). Заговорщики же, как известно, отбыли из Белграда утром 28 мая (пароходом в Шабац) и через день прибыли в Лозницу. Здесь Чабринович, поссорившись с Принципом и Грабежем, отделился от них и 30 мая в сопровождении учителя Яковлевича на лодке переплыл Дрину у боснийского Зворника; два его друга перешли в Боснию вечером 31 мая. Следовательно, с того момента прошла неделя — и эта деталь достаточно интересна.

Приводя столь пикантную историю, Крлежа ссылается на свои доверительные разговоры с русским послом в Турции фон Грисом. Но Крлежа, замечает А. Арсеньев, явно перепутал фамилию своего приятеля: его звали не Грис, как он утверждает, а Гирс. Российских дипломатов под фамилией Гирс было трое: Михаил Николаевич (1856–1932) служил в Китае, Бухаресте, Константинополе (1911-14), Риме, Париже, где и умер. Александр Александрович (1850–1923) служил в Цетинье (Черногория). Николай Николаевич (1853–1924) — посланник в Вене. Конечно, Крлежа имеет в виду Михаила Гирса, но дважды ошибается: искажает его фамилию и путает его с другим российским дипломатом, которого встретил в Дубровнике.

Казалось бы, Крлежа просто подзабыл фамилию Гирса. Но не так все просто: похоже, М. Н. Гирса ничто не связывало с Дубровником. Почитаем А. Арсеньева дальше:

Просмотрев два разнящихся по тексту издания — Излет у Pycujy (Загреб, 1926 и Сараево, 974), — я установил, что Мирослав Крлежа в Дубровнике у престарелого «графа Г.» (вероятно, драматурга Иво Войновича) встретил Павла Артемьевича Лобачева (1874, Вильно— 1921, Дубровник), служившего консулом и вице-консулом в нескольких русских миссиях на территории Турции. Лобачев со своей больной женой и тремя сыновьями прибыл в Дубровник в 1918 году. Там он скоропостижно скончался (от астмы). Его жена Зинаида Владимировна (1879–1922), переехав с детьми в Нови-Сад, перевезла туда же останки мужа. Она тоже вскоре скончалась; оба похоронены в Нови-Саде, могилы и памятники сохранились. Я ухаживаю за ними… Крлежа в своей книге этого российского дипломата именует «бароном фон Икс», преувеличивая его значение («известный европейский посол», «Его превосходительство царский русский посол в Цариграде, врангелевский эмигрант»).

Между тем в нью-йоркском «Новом журнале» сам же А. Арсеньев приводит воспоминания сына Лобачева, Юрия Павловича, где говорится, что их семья в Дубровнике жила в отдельном доме и ни о какой мансарде под крышей графского палаццо («с мышами, крысами и голубями», как это живописует М. Крлежа) речи не идет:

...Мы остановились в гостинице «Лапад», которая и ныне существует. Вскоре отец нанял довольно большой дом с садом, на холме, в начале района Лапад.

Вторая нестыковка состоит в том, что Косовская Митровица и Македония — все-таки не собственно Турция, а тогдашние захудалые турецкие вилайеты. И никаким Черным морем и Дарданеллами там и не пахнет. Нет, совсем не похоже, что «Грис» и Лобачев — одно и то же лицо. Впрочем, мой корреспондент, словно предчувствуя возражения, делает красноречивую оговорку: «Писатель Крлежа также мог спутать имя дипломата Гирса с русским эмигрантом в Дубровнике бароном Фирксом; такой там жил в 1921 году». Но и тут берет сомнение: какое отношение имел барон Фиркс к русской дипломатии?.. А кроме того, в том же арсеньевском очерке есть указание, что барон по прибытии в Дубровник разместился в крепости Ревелин.

Примечательно, что и черногорский Гире, Александр Александрович, по своим взглядам, похоже, чем-то неуловимо напоминает загадочного приятеля Крлежи. Вот как рассуждал А. А. Гирс:

Сербы королевства прониклись в последнее время уверенностью, что в их борьбе с Австрией, в какую бы форму эта борьба ни вылилась, они найдут в России и в русском правительстве и сочувствие, и поддержку. Попытки вовлечь нас в свои расчеты с Австриею были ими сделаны в эпоху Боснийского кризиса… нет оснований для уверенности, что они не возобновят их и теперь, когда Австрия, по-видимому, решила вступить в систематическую борьбу с «великосербством»… Если бы в защите домогательств сербов балканских мы дошли до резкого обострения наших отношений к Австро-Венгрии, сербские народы этого государства разбились бы еще более…

А. А. Гирс даже признается, что испытывает «священный ужас при мысли, что домогательства и судьба балканских сербов могли бы вынудить Россию на кровавую расправу с Австриею и ее союзницею».

Австрофильский образ мыслей А. А. Гирса, как и интеллектуальная манера его рассуждений, вполне могли очаровать взыскательного хорватского писателя. Перефразируя Пушкина, можно сказать: ай да Крлежа, ай да сукин сын, задал ты нам загадки!.. Безусловно, в разговоре с Ченгичем он что-то напутал, но эта та путаница, которую не назовешь старческими завихрениями; она очень плодотворна и поможет в распутывании других узелков. А вот личность пресловутого «Гриса» так и остается туманной. Если уж один из лучших знатоков Русского Зарубежья, досконально изучивший русскую эмиграцию в Дубровнике, споткнулся на том, значит, расколоть сей орешек действительно, нелегко.

 

Глава вторая

АПИС, АРТАМОНОВ И САРАЕВСКИЕ ВЫСТРЕЛЫ

I. КТО ЗНАЛ БОЛЬШЕ

29 июня / 9 июля 1914 года идеолог русского анархизма П. А. Кропоткин писал Н. И. Гольдсмит из Брайтона:

Война, большая, общеевропейская, которой приближение только незнание и близорукость радикалов могли отрицать, разгорится через несколько дней. Германия, уже 10 дней тому назад решила бесповоротно ее начать. Был бы я моложе — был бы с вами в Париже, который опять приходится защищать от немецких Гуннов, Париж и послереволюционную цивилизацию Франции.

Биограф Кропоткина отмечал, что еще в 1912 году Петр Алексеевич говорил о надвигающейся европейской войне, которая «должна вспыхнуть летом 1914 года, когда Германия закончит работы по прорытию Кильского канала и когда во Франции и в России снимут жатву».

Эти кропоткинские предвидения, безусловно, можно отнести к разряду блестящих исторических пророчеств. Но вряд ли можно утверждать, что мир был на волоске от войны перед выстрелами в Сараево. Хотя, может быть, и сам Кропоткин не догадывался, что для соскальзывания в катастрофу требуется лишить жизни всего одного человека — Франца Фердинанда. А вот Аписа, похоже, такие предчувствия посещали. Милан Протич приводит такой эпизод:

Один из умеренных «чернорукцев», позднее профессор юридического факультета, в одном из разговоров как бы между делом— думаю, это было в 1942/43 году, — хвалебно рассказывая о личности Аписа, заметил, что однажды, перед 1914 годом, поднимаясь по лестнице Главного сербского генералштаба, Апис остановил Милована Гр. Миловановича (одного из основателей «Черной руки», члена Верховной центральной управы. — И. М.), который шел вниз, и спросил его, что бы случилось, если бы убили Франца Фердинанда, австрийского престолонаследника? Милован Гр. Милованович посмотрел на него с большим удивлением и с недовольством покачал головой, как бы говоря: «Бог с тобой». Никогда больше о том Апис ему не проронил ни слова, хотя они были очень близкими приятелями и соратниками.

Поговаривают, что точно такой же вопрос накануне рокового дня задал своему румынскому коллеге глава русской дипломатии С. Д. Сазонов.

Из воспоминаний бывшего директора департамента министерства иностранных дел В. Б. Лопухина:

Сазонову, ссылаясь, правда, не на документы, а на слухи, «исходившие из дипломатических кругов», приписывается такой вопрос, заданный румынскому премьер-министру Братиану (дело происходило в Констанце, куда приехал царь в сопровождении Сазонова на свидание с румынским королем Карлом — за 13 дней до убийства Франца Фердинанда): «Какую позицию займет Румыния в случае вооруженного столкновения между Россиею и Австро-Венгриею, такого, при котором начать военные действия была бы вынуждена Россия?».

Братиану будто отвечал на вопрос вопросом: «Неужели Сазонов ожидает в ближайшее время возникновение войны?». И на это Сазонов будто бы поставил еще вопрос: «А что произойдет, если будет убит австрийский эрцгерцог?»

Бывают ли так такие совпадения?.. Или опять «масоны сговорились»? Ведь и Аписа, и Сазонова не без оснований причисляют к «вольным каменщикам».

И только В. А. Артамонову— если верить его очерку — дыхание близкой войны не казалось обжигающим. Русский военный агент словно витает в мире своих иллюзий: убили эрцгерцога — глазом не повел; Гартвиг скоропостижно умер — и это его едва растревожило; сербам предъявили ультиматум — он все еще на морском курорте, и не где-нибудь, а в Австро-Венгрии, которая уже ощетинилась штыками.

Возникает ощущение, что Артамонов, к несчастью, был далеко не самым осведомленным человеком в Белграде. Вот какой разговор произошел на похоронах Н. Г. Гартвига (1/14 июля) между двумя участниками траурной церемонии. Свидетельствует мемуарист Душан Лончаревич:

На Князь-Михайловой улице я случайно столкнулся с владельцем и редактором «Политики». Мое положение в Белграде было исключительно трудным и деликатным. Я был журналистом, австрийским подданным и должностным лицом и вместе с тем национально мыслящим сербом. То, что мне становилось известно как австрийскому должностному лицу и официальному корреспонденту, я по долгу службы передавал в Телеграфное агентство. Но нередко ко мне поступали сообщения от ответственных сербских политиков, которые были предназначены не для общественности, а лишь для доверительного информирования австр. — венг. политиков и дипломатов — их я добросовестно пересылал адресатам. Ко мне, как сербу с национальной душой, приходили многие сообщения от интимных знакомых и приятелей; в таких случаях я считал долгом чести беречь такого рода информацию, как личную тайну. Благодаря педантичному соблюдению этого принципа за многие годы я узнал о разных конфиденциальных вещах. Но случившийся всемирно-исторический переворот заставил меня переступить через некоторые запреты, и я решил рассказать о некоторых происшествиях, которые до войны имели строго конфиденциальный характер, но теперь их огласка принесет пользу для изучения истории. Наверное, к таковым относится и разговор, который я случайно завел в момент упомянутой встречи с владельцем и издателем «Политики» Владой Рибникаром . В то время как мимо нас медленным, размеренным шагом продвигалась бесконечная траурная процессия, Рибникар отвел меня немного в сторону и прошептал на ухо под большим секретом:

«О покушении на Франца Фердинанда я теперь очень хорошо информирован. Дело оказалось очень сложным, потому что в нем замешаны многие персоны, которые были на вторых ролях, и успех предприятия зависел от того, не выдаст ли кто-нибудь из этих второстепенных лиц все задуманное. В период подготовки это вызывало тем большие опасения, что в заговор оказались поневоле втянутыми и некоторые должностные лица, и постоянно существовала вероятность того, что либо тот, либо другой злоупотребит доверием и донесет. Танкосич действительно сыграл важную роль, но его Австрия живым не получит, и он сейчас также ничего не выдаст. Из Сараева сообщают — и это верно, — что покушавшиеся были в обход закона переправлены через границу. Это было самое опасное, поскольку покушавшимся грозила опасность быть пойманными не только в Боснии, но и в Сербии. Можете себе представить, как бы себя повел Стоян (Протич, бывший министр внутренних дел, который совсем недавно победоносно завершил борьбу за подчинение военных властей гражданским). Но ненависть к Австрии всем затворила уста. Так…».

В этот момент открытый катафалк, задрапированный в белое (в русский траурный цвет), достиг того места, где мы находились, и непроизвольно Рибникар прервал разговор; воцарилась тишина, и люди обнажили головы.

Книга Д. Лончаревича ныне практически забыта. Правда, историк Васа Казимирович в своем двухтомнике о Н. Пашиче цитирует В. Рибникара, но с сильными купюрами; возникает подозрение, что Казимирович сделал эти сокращения неспроста. Очень жаль, конечно, что разговор оборвался на полуслове в самый интригующий момент; удивляет и то, что Лончаревич не попытался вернуться к нему чуть позже.

Но еще больше удивляет, что австрийский корреспондент (при желании его можно было считать агентом вражеского государства, хотя это не так) имеет в Белграде гораздо больше каналов получения информации, чем опытный русский военный разведчик. Полковник Артамонов узнает важнейшую информацию из газет, а Лончаревич получает ее из первых рук, свободную от цензурных рогаток. И грустно, и смешно…

План покушения не был тайной в Сербии, — констатирует историк Б. Старков. — Об этом часто и охотно говорили в кафе боснийские эмигранты, а сербский посланник в Вене даже предупредил австрийского министра Билинского, в ведении которого находились территории Боснии и Герцеговины. Однако это предостережение было оставлено без внимания. Разведывательное бюро австрийского Генерального штаба было также информировано о подготовке покушения на Франца Фердинанда. Об этом знали начальник Генерального штаба Конрад фон Гетцендорф и сам император Франц-Иосиф.

Сербское правительство знало о заговоре и не одобряло его… 3 июня 1914 года (т. е. за три дня до своего отпуска. — И. М.) русский военный агент в Сербии полковник В. А. Артамонов докладывал в Главное управление Генерального штаба: «После трех кампаний Сербия истощена материально и в финансовом отношении, поэтому всякого рода осложнения, и тем более военные действия, для нее крайне нежелательны…».

Да, но где же тут «горяченькое»?.. Где упреждающая информация о готовящемся покушении, если, как пишет Б. Старков, «сербское правительство знало о заговоре»?

Советский историк Ю. Писарев в своей поздней работе также отмечает слабую профессиональную подготовку нашего военного агента, хотя при этом и сам не блещет научной эрудицией.

Артамонов, как показал военный историк К. К. Звонарев, не имел собственной разведывательной сети и пользовался данными, собранными сербской контрразведкой. На это он и тратил финансовые средства.

По словам генерал-квартирмейстера одно время ведавшего делами контрразведки, Артамонов был плохим разведчиком. Он, писал генерал, предпочитал мазурку на балах, устраивавшихся в королевском дворце, работе со шпионами, был слишком интеллигентен, чтобы заниматься «грязным делом», и все поручения выполнял с крайней неохотой. В конце концов Артамонова пришлось заменить. В 1914 году, т. е. во время сараевского заговора, разведкой на Балканах ведал военный агент в Болгарии полковник Татаринов, но и он не был в то время в Сербии.

Приходится по ходу дела исправлять и ляпы почтенного академика: В. А. Артамонов был пятым по счету и последним военным агентом России в Белграде; А. А. Татаринов никогда его не подменял. Предшественники Артамонова в этой должности: Леонтович Евгений Александрович (1899–1902); Сысоев Иван Николаевич (1902–1907); Агапеев Владимир Петрович (1907–1909). Все же факт остается фактом: в решающий момент Виктор Алексеевич со своей задачей не справился.

II. СТРАННОЕ ДОНЕСЕНИЕ АРТАМОНОВА

Но, может быть, — чем черт не шутит! — Артамонов вовсе не такой простак, как может показаться? Трудно вот так сразу взять и поверить, что он был слабым разведчиком. Такие сомнения могут возникнуть, например, при чтении недавней статьи в «Независимой газете». Ее белградский автор Илья Вукелич (поиск по интернету показал, что это довольно удалой журналист) ничтоже сумняшеся полагает, что в Петербурге знали, что, как и утверждалось в ультиматуме, покушение было организовано Димитриевичем-Аписом.

Знали же потому, что у Аписа не было тайн от русского военного агента (атташе) в Белграде полковника Артамонова. Знали в Петербурге и больше того: что за Артамоновым, а значит, и за Аписом стояла влиятельная группа во главе с великим князем Николаем Николаевичем.

В австрийском ультиматуме, однако, имя Аписа вообще не упоминается; такие ошибки явно не прибавляют доверия к автору статьи. И последующие выводы приходится отнести на счет его фантазии.

Странное впечатление возникает и по прочтении письма бывшего члена «Черной руки» Александра (Ацо) Благойевича. В свое время Воислав Богичевич, будучи директором сараевского архива, провел письменный опрос друзей Аписа, добиваясь ответа на главный вопрос: кто стоял за спиной атентаторов? И вот что ему показал Благойевич:

Дорогой г. Богичевич!

По тому вопросу, который мне поставили, могу сказать вот что.

В апреле 1914 года я приехал в отпуск в Белград. Был я комендантом албанской границы со штабом в Дебаре. Я и майор Вулович (расстрелянный вместе с Аписом в Салониках в 1917 году) встретились с пок. Аписом на Теразии (улица в Белграде. — И. М.). После обычных приветствий и расспросов мы Коларчевой и Васиной улицами пошли в Главный генерал- штаб, который тогда был в Верхнем городе. В Генералштабе он нас позвал в свою канцелярию и, порывшись в бумагах, обратился к нам со словами: «Э сейчас я вижу, комиты, чего вы стоите! То, что мы до сих пор сделали, вышло хорошо и прекрасно, но что сейчас делать с Австрией? Она страшно готовится против нас. Опасность огромна. Хочет нас уничтожить. У нас есть донесения, что их престолонаследник Фердинанд опасно готовится. Вот тут донесение русского военного агента Артамонова, который нас предупреждает о решениях военных кругов Австрии и Германии — решениях нас оккупировать; из Министерства иностранных дел нам также доставлен акт посланника Гартвига, который говорит о тех же вещах и советует нам быть сильно настороже в нашей работе с Австрией, поскольку Россия все еще не готова воевать. Апис помянул нам и донесение какого-то священника из Панчева или окрестностей, сообщавшего об отдельных приказах австрийских военных властей, о которых точно знал. И напоследок вспомнил Малобабича, который сумел сделать так, что его приняли оберкельнером в Офицерский дом в Загребе. О Малобабиче сказал, что тот прислал донесение о вечеринке офицеров загребского гарнизона, на которой возгласил здравицу престолонаследник Фердинанд, а завершилась она возгласами: «До свидания в Белграде» и «Долой Сербию».

Тогда я сказал: «Если дошло до того, что судьба нашего народа зависит от воли одного человека или группы людей, то долой их. Будем достойными сыновьями своего народа и потрудимся сразить того змея, который хочет проглотить Сербию. Разве перед одним человеком может трепетать целый народ? Это было бы страшно». Апис тогда спросил: «Как?». Я ответил: «Если больше некому, то пусть один из нас поедет… и разобьет планы того змея». На это Апис сказал: «Нужно серьезно о том подумать». Я ему тогда ответил, что у покойного Богдана (Жераича) еще есть последователи, и Шилья (Войя Танкосич) их хорошо знает; раз он тут, в Белграде, пусть возьмет на себя это дело». Апис, кивая головой, ответил: «Поговорю с Шильей».

Относительно напоминания, что Вы не будете публиковать мои письма, из чего я заключаю, что Вы думаете: я боюсь, отвечаю Вам: все, что я говорю и пишу, готов подтвердить своей жизнью.

Извините, что пишу карандашом, мне 75 лет и мне легче им писать.

Тепло Вас приветствую и желаю всего хорошего.

Ваш друг Ацо Благойевич, офицер на пенсии — инвалид.

Белград, 24. VI.1956.

Малобабич приврал: если этот случай и мог произойти, то лишь с участием другого эрцгерцога, Леопольда-Сальватора, который долгое время служил в Загребе. Набожный католик, австрийский престолонаследник не позволял себе пьяные застолья в шумном обществе. Скорее всего, Малобабич просто поднауськивал Аписа на Франца Фердинанда. К Сербии тот не питал никакой симпатии — это верно; но столь же верно и то, что он совершенно отчетливо осознавал: агрессивные действия против Сербии неминуемо вызовут конфликт с Петербургом. А это Франц Фердинанд, самый проницательный из венских политиков, считал гибельным для дальнейшего существования Австро-Венгрии.

В стремлении оградить свою страну от балканского конфликта весной 1913 года он доверительно писал эрцгерцогу Евгению, развивая его мысль о полезности для Австрии междоусобицы балканских государств:

Ты бьешь не в бровь, а в глаз; такова же и моя точка зрения. Возьмем даже тот случай, когда никто другой нам не помешает и мы совершенно спокойно расквитаемся с Сербией. Что мы от этого будем иметь? Только толпу мошенников, убийц и негодяев да пару сливовых деревьев. Таким образом, еще больше сброда, потеря многих солдат и пара миллиардов на военные расходы. Но такой благодатный случай, что нам никто не помешает, более чем невероятен...

Пусть эти примитивные балканцы режут друг друга, сколько хотят, но мы должны остерегаться от втягивания в конфликт — так рассуждает Франц Фердинанд в этом глубоко личном письме, которое является аутентичным доказательством отсутствия у него воинственных планов.

Из рассказа А. Благойевича мы узнаем, что Артамонов еще в апреле (или даже раньше) сообщал Апису о решении Австрии и Германии оккупировать Сербию, хотя это была чистая выдумка. Американский историк Д. Маккензи пишет, что, вероятно, во время этого разговора Апис и Танкосич и разработали все детали покушения. Маккензи, не слишком верящий в вину Артамонова, даже не замечает, что такое, по существу, спекулятивное умозаключение является достаточным основанием для обвинения русского полковника в том, что именно он подтолкнул Аписа к роковому шагу.

III. ПОЛКОВНИК И ЕГО КОШЕЛЕК

Русские военные агенты самостоятельно подбирали себе осведомителей из местных жителей и иностранцев, исходя из положенной на эти цели суммы. Историк Е. Добычина пишет, что, организуя тайную разведку, военные агенты часто были стеснены в денежных средствах (нередко расходовали для этого дела личные деньги), что часто становилось главной причиной отказа от выгодного сотрудничества. Однако Виктору Артамонову грех было жаловаться на нехватку денег.

В 1914 году «на ведение разведки и приобретение мелких секретных документов» военному агенту в Сербии полагалось 5000 руб. (годом ранее — 3000 руб.). Однако фактически им было израсходовано 32 500 руб., т. е. в шесть с половиной раз больше! Спрашивается, на что же тогда тратил казенные деньги Артамонов, если наиважнейшую информацию получал постфактум из прессы и литературы?..

Общая же сумма расходов на военную разведку в 1914 году составила 1 947 850 руб., что означало 40-кратный рост государственных расходов по этим статьям по сравнению с началом столетия. Учитывая официальный предвоенный курс рейхсмарки к рублю (1 марка — 0,40 руб.), можно говорить о внушительной по тому времени сумме, в 10 раз превышавшей ассигнования на секретные цели в Германии. Видимо, это дало основание руководителю германской военной разведки Вальтеру Николаи заявить, что «самой разветвленной и наиболее богатой денежными средствами разведкой была русская». Разведке потому и платили, чтобы она не «прошляпила» грозных событий, а, по возможности, предупредила их. Однако Артамонов утверждает: ведать не ведал и слыхом не слыхивал. Получается, не в коня корм?

Заглянем теперь в личный кошелек Артамонова. Военные агенты в государствах, отнесенных к IV разряду, в том числе Сербии и Греции, жалования получали по 1628 руб., столовых— по 2171 руб., квартирных— по 1200 руб., на служебные расходы — по 400 руб., разъездных — по 300 руб. в год. Все эти суммы исчислялись золотом, считая один рубль равным 1/10 полуимпериала, или 4 франкам. Таким образом, Артамонов в 1913 году по совокупности получил 5699 руб. (для сравнения: военному агенту в стране I разряда полагалось 7270 руб.).

Раз Виктор Алексеевич мог позволить себе длительные заграничные путешествия вместе с семьей, значит, этого ему вполне хватало.

IV. АПИС И РУССКАЯ РАЗВЕДКА

В своем очерке Артамонов утверждает, что ему, «как русскому военному представителю, было бы некорректно поддерживать с Д. Димитриевичем-Аписом иные отношения, кроме официальных».

Но ясно, что это лукавство.

Особенно в свете секретных инструкций руководителя Особого делопроизводства (разведки и контрразведки) Генштаба полковника О. К. Энкеля, где отмечалось, что важность стоящих задач не допускает возможности ограничиться лишь пассивным использованием благоприятных случайностей для насаждения агентурной сети, а требует «широкого применения в этом направлении активного начала».

«Я давно озабочен, — писал Энкель, — приисканием за границей таких осведомителей, которые могли бы в военное время, с отъездом военных агентов, служить «нашими глазами и ушами на местах», а в мирное время следить за жизнью войск и проведением в жизнь на местах различных военных мероприятий и этим пополнять «нашу и вашу ориентировку», особенно в настоящее время».

В этой связи интересен такой эпизод. 6 сентября 1912 года О. К. Энкель сообщал военному агенту в Австро-Венгрии полковнику М. И. Занкевичу, что лейтенант австрийской службы Э. Навратиль, вынужденно покинувший военную службу, поехал в Белград и предложил сербам свои услуги в качестве осведомителя. Этот чех, отмечает К. Звонарев, знал австрийские мобилизационные распоряжения на случай войны против Италии и Сербии. Но кандидат в шпионы чем-то не подошел Апису (или кому-то из его молодцов), и те отправили чеха к Артамонову.

Навратиль не имел совершенно денег. Сербы выдали ему на дорогу один франк… и посоветовали обедать в бесплатной столовой общества Красного Креста. Он пошел и на это унижение. При разговоре с Артамоновым Навратиль наивно по этому поводу заявил, что «в Австрии всегда дают на обратный проезд тем, которые являются с предложением подобных услуг, но почему-либо бывают не приняты». Артамонов выдал ему 50 франков (двенадцать с половиной рублей. — И. М.) и отправил в Вену.

По Звонареву, Навратиль ходил к Артамонову за подаянием. И тот дал ему приличную сумму: езжай, мол, с Богом. Между тем Энкель, ознакомившись с полученным донесением, пожелал лично встретиться с этим субъектом и даже вызвал того в Петербург! Вряд ли бы он решился на такое, если бы доверял Артамонову. Чех предстал перед Энкелем и произвел на него очень выгодное впечатление. Дальнейшая судьба агента покрыта мраком; может быть, это был в самом деле прохвост.

Однако и из этой ситуации мы видим, что Апис тесно сотрудничал с Артамоновым.

Вот какую биографию Аписа на своем официальном сайте дает Военно-разведывательное агентство Сербии (почему- то не называя его настоящего имени — Драгутин Димитриевич):

Родился 18 августа 1876 года, полковник Сербского войска. Был главным организатором заговора офицеров, которые произвели Майский переворот (11 июня 1903 года по новому календарю), когда был убит король Александр Обренович со своей супругой Драгой Машин и приведен на престол король Петр I Карагеоргиевич.

Начиная с 1904 года был членом Главного комитета четнических акций. Был личным провожатым и телохранителем принца престолонаследника Джорджа, относительно которого вынес заключение, что тот не может быть хорошим правителем. По его инициативе и настоянию король Петр I изменил правовые нормы, а равно и свое решение о том, что принц Джордж унаследует престол, в пользу своего второго сына Александра. В то время принц Александр был кадетом в пажеском корпусе русского царя (принят осенью 1905 года. — И. М.), и король Петр I дал Апису задание, используя контакты с Охраной, русской царской службой, заботиться о безопасности принца.

В начале 1911 года вступил в тайную заговорщицкую организацию «Уединенье или Смрт», а потом стал членом ее Верховной центральной управы. В I мировую войну был руководителем разведывательной службы Главного генералштаба, начальником штаба Ужицкой армии, Тимочской армии и на Салоникском фронте — помощником начальника штаба 3-й армии.

Вследствие разногласий с решениями принца Александра якобы заявил, что как он его возвысил, так и свалит, а на престол возведет следующего Карагеоргиевича. Этого было достаточно, чтобы начать тайное следствие о деятельности полковника Аписа; в итоге он с целой группой членов организации «Уединенье или Смрт» предстал перед судом. Арестован 28 декабря 1916 года и на инсценированном Салоникском процессе еще с десятком своих единомышленников за организацию мнимого покушения на регента Александра был осужден на смерть и расстрелян 26 июня 1917 года.

В 1953 году по инициативе Александра Ранковича в Белграде была начата процедура пересмотра процесса, перепроверены все представленные доказательства, допрошены еще живые свидетели и вынесено решение о реабилитации Аписа и всей группы осужденных вместе с ним сербских офицеров — разведчиков и патриотов.

Таким образом, имя Аписа, хотим мы того или нет, принадлежит истории не только сербской, но и русской разведки, ибо сотрудничество последнего с ней могло быть самым разнообразным. И начаться еще в период низвержения династии Обреновичей, к чему, по некоторым данным, приложил руку и Петербург.

Известно, что русские имели две разведывательные службы: «Охрану» и чисто военную разведывательную службу. Можно предположить с достаточной вероятностью, что Димитриевич-Апис был на связи с последней и что, может быть, в известном смысле ей даже и принадлежал, особенно если это касалось ее активности в Австро-Венгрии…

На туже тему высказался и патриарх сербской историографии Милорад Екмечич:

Россия сформировала свою разведывательную службу на Балканах в начале века. Ее штаб-квартира поначалу была в Бухаресте, и историки упоминают ее под названием «Русская балканская полиция»… Известно, что король Александр /Обренович/ просил, чтобы именно эта полиция защитила его от заговоров, и ему пошли навстречу. Ее шеф вследствие того был перемещен в Белград, но быстро покинул свое место, оставив преемника. И люди из правительства, и сербская полиция негодовали насчет того, что шефу русской полиции выплачивались большие суммы. Есть вероятность, что следы ведут в Петербург, но не только туда…

М. Екмечич справедливо отмечает, что Майский переворот 1903 года был делом рук тех же самых заговорщиков, которые скрывались за ширмой Сараевского покушения. Оба этих события имеют глубокую внутреннюю связь.

Также как и восстание младотурков в 1908 году, восстание в 1903 году в Сербии было важнейшим событием, открывавшим путь к Первой мировой войне. Это восстание вылилось в Балканские войны 1912–1913 годов и убийство в июне 1914 года в Сараеве австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда. Югославский академик В. Дедиер утверждал, что досье «Черной руки», объемом 600–700 страниц, имелось в Военно-историческом архиве СССР (ныне Российский государственный военно-исторический архив), о чем ему рассказал Б. Павичевич, которому даже удалось снять с него копию. Перед поездкой в Белград Верховский мог изучить оригинал этого досье.

Досье было изготовлено перед самой мировой войной. На досье нет подписи автора, а изготовил его Киевский округ русской тайной полиции. Все досье прочитал царь Николай II и на обложке оставил свои замечания. До выхода второго издания этой книги автор не видел копию этого досье, которая находится в собственности Б. Павичевича.

Поначалу мне подумалось, что речь ненароком идет о философе В. Павичевиче (1914–1978), бывшем главе министерства просвещения Черногории. Сей деятель, как указано в «Энциклопедии сербского народа», «особенно стремился определить роль марксизма и самоуправляемого социализма в морали», что, как очевидно, имеет отношение, скорее, не к науке, а к политическому словоблудию… Как выяснилось, его дочь, Борка — основатель неправительственной организации, которую финансируют западные разведывательные службы. Но был еще историк Бранко Павичевич, родом из Никшича, который учился в Советском Союзе. Вот его-то Дедиер и имел в виду.

Б. Павичевич умер в Подгорице 3 марта 2012 года, успев накануне отметить свое 90-летие. Он много лет работал в разных архивах, в том числе советских, опубликовал три монографии по черногорской истории. Считается основателем Черногорской академии наук и искусств. Не ошибусь, если скажу, что это был черногорский сепаратист, который всячески подчеркивал принципиальное различие черногорцев и сербов. И распространял всякие теории насчет того, что Неманичи (сербская династия XIII–XIV веков) разорили «дуклянскую идентичность» (княжество Дукля вошло в состав сербского государства Неманичей). Так что этот старец был себе на уме и, вероятно, потому не хотел делиться с Дедиером своими находками. Не помогли тому ни поддержка центральных властей, ни штат помощников в 60 человек.

Но возникают сомнения и по существу: чего можно ожидать от Киевского Охранного отделения, которое так позорно провалилось: не просто прошляпило убийство премьер-министра в Киевском оперном театре, но само выдало убийце карт-бланш на это преступление (по выражению Солженицына, «запуталось на Богрове и погубило Столыпина»).

Начальником сербской разведки Апис стал в сентябре 1913 года, вскоре после быстрой победы над болгарами. Его канцелярия размещалась в Калемегдане — турецкой военной крепости с толстыми, осыпающимися стенами, возвышающейся над Белградом там, где сливаются Дунай и Сава. Из окон своего штаба Апис мог видеть австрийский городок Земун на противоположном берегу Савы. Из Земуна по фальшивым документам проскальзывал в Белград его самый ловкий агент — Раде Малобабич.

Малобабич первый сообщил своему шефу, что Франц Фердинанд намеревается посетить Сараево и произвести австрийские маневры в восточной Боснии. Агент уверял Аписа, что это последний этап подготовки к войне с Сербией. Сразу после покушения Малобабич выехал из Сараева в Тузлу (город на востоке Боснии) и завернул в банк Васы Ристича на конспиративную встречу с хозяином. Нелегально вернувшись в Сербию, он 13/26 июля был арестован в Белграде по наущению министра внутренних дел Стояна Протича, противника Аписа и его «Черной руки». Полицейский нюх подсказывал тому, что Малобабич слишком много знает, везде сует свой нос и, попади он в руки австрийцев, наговорит такого, что не отмоешься. Тогда их официальная версия — наша хата с краю — затрещит по всем швам.

— В тот раз я спешил доставить Апису самые свежие сведения из Боснии, — признавался позднее Малобабич. — Но по пути в управу Белграда меня арестовали и под конвоем отправили на юг Сербии. Я не имел возможности известить Аписа. Меня заковали в кандалы, ноги привязали к рукам. Так, гадюкой, я целый год елозил по каменному полу. Еды не было. Тюремщик меня жестоко бил. Нужду справлял под себя. Грязная борода выросла мне до живота… Как живой труп, бился я головой об пол и молил Бога, чтоб умереть. До исступления тысячу раз стенал от боли, слезы лились из меня ручьем, потому что такого от Сербии я не заслужил.

Малобабича мучили целый год. Его арест парализовал всю шпионскую сеть Аписа в Боснии, что подтверждает в своих мемуарах и тогдашний начальник разведывательного бюро Австро-Венгрии Макс Ронге. Правда, он безбожно путается, утверждая, что Малобабича арестовала болгарская полиция и только в 1918 году тот «рассказал полковнику о своей судьбе и о том, что в Салониках был присужден сербским военно-полевым судом к смертной казни». Если такой разговор и был, то, увы, не на этом свете.

Уже в наши дни внук и тезка того самого Стояна Протича (почти 90-летний журналист) выпустил популярную книжку, в которой есть весьма примечательное место:

В Санкт-Петербурге 21 февраля 1914 года заседает коронный совет. Заключение: «исторические цели царской России могут быть осуществлены только одной общеевропейской войной. Царский военный совет считает, что необходимы по меньшей мере два-три года для подготовки такой войны. Поэтому рекомендуется умеренный дипломатический курс до тех пор, пока Россия не будет готова предпринять поход на Австро-Венгрию и Германию.

Все это Эдмонд Тейлор опубликовал в 1963 году. Далее он обратил внимание на политическую ситуацию в Сербии:

«В противовес осторожной царской политике русский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг, военный атташе полковник Виктор Артамонов и капитан Александр Верховский поощряли вызывающе агрессивную стратегию. Эти три официальных представителя тайком передавали оружие и деньги сербской «Черной руке», террористической организации, известной как «Объединение смерти». Непосредственным связным для передачи русской помощи сербским террористам был Драгутин Димитриевич по прозвищу Апис, начальник разведывательного отдела сербской армии».

Историк Эдмонд Тейлор установил, что капитан Верховский, будучи офицером русской разведывательной службы, контролировал организацию Димитриевича «Черная рука» в течение решающих недель перед убийством в Сараеве. Полковник Артамонов, которому подчинялся Верховский, утверждает, что сам он еще с июня находился в Швейцарии. Считается, что посланник Гартвиг мог не знать о деталях заговора и планируемого убийства. Тем не менее подготовка продолжалась, хотя сербское правительство об этом знало. Несомненно, покушение не было делом одинокого стрелка или одной малой группы молодых сербских фанатиков».

Видно, внук, по примеру своего деда, продолжает непримиримо бороться с Аписом, точнее, с его тенью, не считаясь с тем, что подобное льстивое цитирование наносит большой вред и сегодняшней Сербии.

V. «РАПОРТ-УБИЙЦА»

В своем секретном рапорте от 28 марта/10 апреля 1917 года на имя председателя военного суда для офицеров Апис отметил, что, как следует из обвинительного заключения, Малобабичу и Мехмедбашичу инкриминируется покушение на принца-регента. Поэтому он должен объяснить свои отношения с ними.

Дело в следующем.

Раде Малобабича я, как шеф Разведывательного отдела Гл. Г./енерального/ штаба, привлек, дабы он мне организовал разведывательную сеть в Австро-Венгрии, и он за это принялся. Это я совершил по соглашению с русским военным атташе г. Артамоновым, который лично встретился с Раде в моем присутствии. После того как Раде начал работу, я, чувствуя, что Австрия готовит войну с нами, стал думать, что после устранения престолонаследника австрийского Фердинанда военная партия и струя, во главе которой он был, потеряет силу и тем самым военная опасность для Сербии будет избегнута или хотя бы на некоторое время отсрочена; и потому я поручил Малобабичу организовать по случаю объявленного приезда Фердинанда в Сараево покушение на него.

На это я окончательно решился только тогда, когда Артамонов уверил меня, что Россия не оставит нас без своей защиты, если Австрия на нас нападет. Г. Артамонову при тех обстоятельствах я ничего не сообщил о моих намерениях относительно покушения, а повод для того, чтобы запросить его мнение о поведении России, я нашел в том, что наша деятельность на разведывательной службе может стать ощутимой и может дать предлог к тому, что Австрия на нас нападет.

Малобабич выполнил мое приказание; организовал и совершил покушение. Главные его участники были на моей службе и имели небольшой гонорар, который я посылал через Малобабича. Некоторые из их расписок находятся в русских руках, поскольку деньги за эту работу я получал от г. Артамонова, ибо Гл. Г. штаб не имел еще кредита на такую расширенную деятельность.

Далее Апис отмечал, что Мухамед Мехмедбашич, единственный серб-мусульманин из числа заговорщиков, бежал в Черногорию, а позднее, уже в Ужице, присоединился к Апису.

Будучи связан моральной ответственностью перед этими лицами, я делал для них все, что мог, не слишком заботясь о правилах и предписаниях.

Историкам остается только гадать, когда это Малобабич «при содействии пограничных офицеров переправил в Боснию бомбы, револьверы и патроны для покушения». А именно так пишет Апис в рапорте.

В этом «рапорте-убийце» (как выразился один из современников, имея в виду его фатальную роль в судьбе Аписа), вероятно, не все следует принимать за чистую монету, но многое кажется обманом лишь на первый взгляд.

На эту удочку попался и раннесоветский историк М. Н. Покровский, пытаясь уличить Аписа в логических противоречиях. В 1924 году «Правда» с одобрением цитировала такую его немудреную сентенцию:

Нет никакого сомнения, что Дмитриевич лгал, уверяя, будто убийство Фердинанда казалось ему единственным средством «предупредить войну»: даже не очень глупый маленький ребенок понял бы, что этим средством войну можно только вызвать.

Но некоторые ведущие русские дипломаты как раз не сомневались в том, что без Франца Фердинанда в мире будет гораздо спокойнее:

Так, например, товарищ министра А. А. Нератов, зная подробности «воинственного» свидания между Императором и покойным Эрцгерцогом в замке последнего Конопишт, выражал уверенность, что с кончиной его в Европе наступит эра успокоения. Весьма вероятно, что и С. Д. Сазонов придерживался одинакового с ним мнения.

Такие настроения были популярны и на Балканах. В октябре 2013 года на конференции историков в Республике Сербской один из выступавших, Зоран Лакич, рассказывал:

О Сараевском покушении в тот же день оповещена Черногория. Французские источники отмечают, что Цетинье эту весть приняло сдержанно, но с «тихим одобрением», поскольку верилось, что покушение принесет освобождение всему сербству. Приводились и слова господаря, который в те дни находился вне Черногории: «Плохое случилось в Сараеве. Будет война».

Литературная богема претендует на особый дар предвидения, но вот что писал на второй день после покушения петербургский поэт граф Василий Комаровский художнице О. Делла-Вос-Кардовской:

Смерть Франца-Фердинанда, несмотря на трагизм, по- видимому, разрядит военное напряжение.

Заручившись обещанием Аписа не оглашать рапорт на суде, сербские власти продолжили Салоникский процесс.

VI. «ЭТО ТАЙНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ С ЧИСТЫМИ НАМЕРЕНИЯМИ…»

Но у Аписа, видимо, проснулся дремавший талант литературного лицедея. Через два дня после подачи тайного рапорта узник написал бесконечно длинное сентиментально-слезливое письмо принцу Александру в последней надежде примириться, чтобы спасти жизнь своих друзей и свою собственную.

Осчастливленный тем, что мне выпал случай направить это письмо Вашему Высочеству, потрясенный до глубины души, беру перо в руки и открываю свое сердце и душу перед своим Государем.

Пораженный обвинением в совершении преступления на Ваше Высочество в Острове, абсолютно не виновный в этом деле, я с ужасом увидел, что на скамью подсудимых посадили еще двух лиц, обоих из моего близкого окружения. Этих двоих обвиняемых я сберегал возле себя, о них заботился и защищал их от всякого, кто бы мог к ним относиться хуже, чем они того заслуживают. Эти двое обвиняемых — Раде Малобабич и Мухамед Мехмедбашич. Первый, Ваше Высочество, по моему приказанию осуществил организацию покушения в Сараево, а второй, единственный серб-мусульманин, который участвовал в покушении и избежал суда австрийского, перебежав к нам.

Объяснив вкратце свои отношения с ними, Апис продолжал:

Я, Ваше Высочество, должен быть не человеком и не зверем, а монстром, если бы задумал Вашей персоне пожелать зла. Разве я, тот, кто всю ночь ходил возле освещенных окон Вашей больничной палаты в Белграде, кто со страхом и сжавшимся сердцем в Вашей передней заклинал Ваших врачей сохранить Вашу жизнь, разве бы я мог желать Вам смерти?! Эти чувства безграничной любви по отношению к Вашему Высочеству, все надежды и все мечтания мои о величии Вашем во имя счастья Сербии и сербского народа, которыми я жил столько лет, не могли пройти так легко и оставили в моей душе глубокие и неизгладимые впечатления, так что я должен быть сыном ада, если бы наперекор этим чувствам стал Вашим убийцей… И разве бы я мог помыслить пожелать смерти и поднять руку на кума моего милого дитя, чья фотокарточка и сейчас, в тюрьме, стоит на столе перед моими глазами. Это меня, Ваше Высочество, гнетет, и я протестую перед Вами протестом возмущенного человека, чей душевный лад можно вернуть только уверением, что Ваше Королевское Высочество не верит в это и что все это — результат намеренного или не намеренного, но несчастного подрыва всех связей, которые меня с Вами связывают.

Если обвинения против него, писал Апис, исходят от тех, кто желает ему отомстить, тогда он это понимает. Он желает только вернуть благорасположение принца. В таком случае Апис всего себя посвятит благу Александра и тому делу, «возвышенным пионером» которого стал сербский принц.

Если до всего этого дошло ненамеренно, стечением обстоятельств, тогда я должен просить у Вашего Высочества королевского прощения, ибо признаюсь, что я сильно виноват; именно я, если не единственный, то главный виновник того, что дошло до этих потрясений. Виноват, если ничем другим, то только тем, что не имел решительности без каких-либо условий и без каких-либо моих мелких личных чувствований предстать перед Вашим Высочеством и все интриги в зародыше уничтожить… Признавая это, мне остается только просить Ваше Высочество о прощении и полагаться на него в надежде, что Ваше Высочество в своем сердце сохранило еще хоть каплю благонаклонности ко мне.

По поводу «Черной руки» Апис писал:

Та с чистыми намерениями тайная организация возникла, Ваше Высочество, тогда, когда возник «Пьемонт». Создал ее г. Богдан Раденкович, тогда турецкий раб, который в сербском Дворе видел святыню, а в Сербии всю свою надежду. Да, в ту организацию я вошел в те дни, когда имел полное доверие Вашего Высочества и когда был готов все сделать ради величия персоны Вашего Высочества… А вошел я в нее с абсолютной верой, что, сотрудничая с ней, буду слугой Вашей персоны.

Уверяя Александра, что его вклад в работу «Черной руки» был «чист и лоялен», Апис писал, что ее устав он сохранил для того, чтобы показать принцу. Следствие установило, что эта организация более не существует; ее члены своими жертвами на фронте доказали, что «Черная рука» не имела никаких темных намерений. Офицеры, в ней состоявшие, всегда были и будут до конца верны короне.

Наконец, следует ключевая финальная часть:

Ваше Высочество!

Я вас заклинаю прервать это дело.

Не допустите, чтобы Сербский военный суд для офицеров довел до конца приговор австрийского сараевского суда.

Не допустите, чтобы суд для офицеров поставил клеймо предательства на челе офицеров, которые мечтали об освобождении всего сербского племени во славу Вашего имени.

Перевести в точности многие абзацы из челобитной Аписа едва ли получится, потому что местами его византийская лесть облекается в лавину бессодержательной словесной патоки. Но вот мы уже приблизились к финалу:

Ваше Высочество!

Испрашивая Вас обо всем этом накануне этих великих праздников (Пасхи. — И. М.) и зная, что Высокая персона Вашего Высочества в аболиции этого нашего обвинения может принести нам радость… мы все найдем новые силы, чтобы всем своим существом посвятить себя службе Вашему Высочеству, и в той надежде остаюсь Вашему Королевскому Высочеству с безграничным ощущением любви.

Апис словно забыл, что совсем недавно театрально отвергал всякое подхалимство:

Александр — Карагеоргиевич, а Карагеоргиевичи не умеют ценить друзей. От людей он не требует преданности, а только подхалимства, а я не подхалим. Я дал династии много доказательств своей верности; если хотят, чтобы я престолонаследнику еще и сапоги снимал, то увольте! Для этого у него есть денщик!

Те историки, которые доказывают, что Апис в минуту нервного срыва просто-напросто переборщил в своих признаниях, видимо, не читали их в подлиннике. Перед нами выспренная эпистола Насреддина своему падишаху, но никак не эмоциональный порыв боевого офицера. Восточным льстецам всякие границы тесны, поэтому человека, которого и прозвали-то именем египетского божества, нельзя оценивать в категориях европейской морали. Тем паче что был он по происхождению не сербом, а цинцаром.

Престолонаследник Александр был сложным соединением хороших и дурных качеств. Камарилья эгоистичных, даже извращенных людей развивала в нем низкие инстинкты, отмечал адъютант принца майор Панта Драшкич. О том, что «около престолонаследника начала образовываться камарилья со всеми ее качествами», пишет и полковник Артамонов в донесении от 17 января 1912 года.

Такие вот архаичные нравы насаждались при сербском дворе. Может быть, к этим низким инстинктам властодержца и апеллировал полковник. Но глас раба, вопиющего о пощаде, Александр услышать не захотел.

VII. «ЧЕСТЬ ИМЕЮ» НА НЕМЕЦКИЙ ЛАД

На теме Сараевского заговора хорошо потоптался Валентин Пикуль со своим романом «Честь имею» (1988). Интерес к роману был огромный: общий тираж многочисленных переизданий к 1991 году превысил пять миллионов! И Антонине Пикуль, второй жене писателя, еще хватает совести жаловаться на гонения властей: полноте, Валентин Саввич был обласкан с головы до ног.

Антонина пишет, что это роман о чести офицера. Но какое отношение имеет это понятие к заговорам, убийствам, масонским интригам и прочим подобным вещам? А ведь если верить романисту, то именно этим заодно с Аписом занимались Артамонов и имярек-повествователь, очень похожий на А. И. Верховского (об этом чуть позже); доказательством сему якобы 120 документальных источников. Ну тогда о чем спор: Пикуль уже все решил, русские офицеры были соучастниками Сараевского убийства!

Время от времени Артамонова балуют своим вниманием и другие беллетристы. Русский военный агент стал, например, героем романа Бруно Брема «Apis und Este» (1931). Роман открывает трилогию о мировой войне и конце Австро-Венгрии, отмеченную Национальной премией 1939 года.

В августе сорок четвертого Гитлер включил Брема в «Список талантливых от бога», благодаря чему тот был освобожден от военного призыва.

Однако фантазия Брема довольно статична и не идет ни в какое сравнение с пикулевской: его перу явно недостает куража и лихих атак на читательское воображение. Вот характерный отрывок из Брема (перевод мой. — И. М.).

Спустя три месяца на квартире майора Танкосича Апис сидит с коренастым господином, который, несмотря на свой гражданский костюм, выглядит по-солдатски. Начало июня, окна открыты, издалека слышен уличный шум, из сада доносится аромат жасмина. Цивильно одетый коренастый господин поднимается и закрывает окно: «Так лучше. Осторожность не помешает».

— Ну-с, подполковник, что вы скажете насчет нашего старого решения — не тянуть любой ценой до 1917-го? — спрашивает он, снова усаживаясь на диван.

Апис расшаркивается:

— Покорно, полковник, благодарю. Но пока не готово. Извольте подождать, когда будет готово, чтобы не настала война. Не поймите меня криво, я вовсе не думаю, что это может привести к войне, но вы прекрасно понимаете, что, будучи солдатом, я не могу ввязываться в драку без подстраховки. Если же мы получим время до 1917-го, то тем лучше. Внутренне я никогда не сомневался в России. Кто хоть однажды видел эту страну, тот навсегда поверит в ее силу.

Полковник Артамонов, русский военный атташе, предостерегающе взмахивает рукой:

— Но если уж браться, то надо сделать лучше, чем давно в Аграме(название Загреба в Австро-Венгрии… — И. М.). Если у вас не готово, то не беритесь.

Апис хватается за воротничок, его голова наливается кровью:

— Эти люди в Аграме, полковник, просто не могли удержаться. «Прихлопните в Сараево Франца Фердинанда, — хныкали парни, — тогда и мы уделаем в Аграме любимчика черно-желтых хорватов, тогда мы и возьмемся за Леопольда-Сальватора». Это та же история, что у нас в 1903-м. Тогда в Белграде собрались люди из Ниша, Пирота и еще неизвестно откуда, они жаждали исполнить над королем приговор нации, но это были все-таки офицеры, которых можно было держать в узде. Но в Аграме, в Сараеве, в Тузле и Мостаре мы работали со студентами, порой даже с гимназистами — и этих людей не так легко удержать на привязи. Да к тому же они не смогли выведать у себя в Аграме, что этот эрцгерцог отправится не в театр, а на вечеринку артиллеристов. О тамошних событиях я все знаю от одного серба по фамилии Малобабич — было непросто руководить ими отсюда.

— Малобабич? Один из обвиняемых на процессе о государственной измене в Аграме?

— Да-да. Эти бывшие обвиняемые — наши лучшие люди. Мы в Сербии не подозреваем, чего ожидают от нас братья по ту сторону Савы и Дрины. Мы не подозреваем, на какие жертвы они готовы. Если сейчас Австро-Венгрия начнет там мобилизацию, то получит революцию.

— Странно, что австрийский престолонаследник и после аграмского покушения не испугался и не отказался от поездки. По нашей информации, похоже, планируется нападение на Сербию под командой Франца Фердинанда.

— Мы приказали провести на Дрине контрманевры.

— Я надеюсь, мы не упустим верный момент.

Апис вскочил:

— Никогда больше мы не найдем на той стороне Дрины таких преданных людей, никогда больше! Никогда гнев, ненависть, презрение к Вене не будут сильнее, чем теперь, после этих унижений, которым подверглись все южные славяне. Напряжение на той стороне достигло точки кипения. И теперь, когда весь южнославянский народ готовится к тому, чтобы отметить первый за столетия Видовдан на освобожденном Косовом поле, — теперь они шлют сюда этого Габсбурга, принуждая торжественно его встретить наших тоскующих в рабстве братьев. Мы теперь получим войну, полковник, австрийцы прокатятся по нам своими полками. На Видовдан весь славянский мир празднует нашу победу над турками на большом Сокольском слете в Брно, на Видовдан и на этот раз должно решиться наше будущее на следующие пятьсот лет — решиться в нашу пользу, в пользу всех славян.

Выдержав паузу, полковник Артамонов вдруг стрельнул взглядом:

— А ваш король?

Апис раздраженно дернул плечами:

— Он принужден уйти подобру-поздорову. Он дал честное слово нам, офицерам, что будет защищать нас от этих жуликов в гражданском правлении в Старой Сербии и Македонии. Чем больше эти мошенники крадут, тем больше македонцев бежит в Америку — как русины из Галиции. Но король не пошел против Пашича, а тому надо и дальше держать своих людей у кормушки — и король должен уйти.

(Пикулевский Апис в разговоре с русским агентом иначе расставляет акценты: «Король уже стар, он начал бояться мышей в темноте, словно ребенок, и мы строим свои планы на том, что королем Сербии скоро сделается наш дорогой друг Саша». — И. М.).

— А кронпринц?

— Он нехорошо отзывается о «Черной руке» и обо всем, что с ней связано, и мы ему откровенно дали понять, что его приход к власти нежелателен. История, полковник, делается мужами… Догадывается ли он о наших замыслах, я не знаю, он не позволяет с кондачка заглянуть в свои карты, он не такой дурачок, как его брат Джордже, который своей болтовней отпугнул от себя англичан. Я знаю только, что кронпринц говорил в Топчидере (парк в Белграде, где учились стрельбе террористы… — И. М.) с тремя нашими боснийцами.

Вошел Танкосич и, поздоровавшись с атташе, кивнул на дверь: «Они ждут снаружи».

— Ты дал им карты для нелегального перехода? Там все пункты отмечены? Пограничный переход в порядке? Пароль?.. Ничего не забыл?

— Все в ажуре. Утром, как только они тронутся, я еще раз для верности позвоню в Шабац.

Полковник Артамонов погладил свои длинные усы:

— Можно ли увидеть юнцов?

Танкосич открыл дверь и кого-то крикнул. Послышались шаги, в комнату вошли четверо и, поклонившись, встали у стены. Апис приветливо кивнул им, откашлялся и сказал: «У нас все в порядке. Вам можно в путь».

Принцип хотел что-то возразить, слезы выступили на его глазах, он хлопал губами, все сильнее краснел, но так и не выдавил ни слова.

Полковник Артамонов плотно придвинулся к паренькам, проницательно заглянув в глаза каждому:

— Кто из вас вожак?

— У нас нет вожака, — тут же нашелся Чабринович. — Все мы хотим только одного: счастья и свободы сербского народа.

— Вздор, — покачал головой полковник Артамонов. — Если три человека что-то делают, то кто-то должен встать во главе, он и будет нести ответственность. Иначе дело труба.

Принцип кивнул в знак согласия. Полковник положил руку ему на плечо:

— Хочешь быть вожаком? Ты выглядишь решительнее всех из вашей троицы. Как тебя зовут?

— Принцип.

— Принцип!.. — полковник высоко поднял брови и хлопнул в ладоши. — Принцип? Странно… Принципом может называться князь: принцип означает основное правило. Кто твой отец?

— Крестьянин, бедный крестьянин из Боснии.

— Бог знает, как к нему пристало это имя. Вот возьми денег, — полковник достал свою почтовую сумку и дал Принципу пару банкнот. — Будьте осторожны! Не бросайте деньги на ветер, а больше всего остерегайтесь женщин — женщин, а пуще их шнапса!

Принцип принужденно засмеялся:

— Ни то ни другое нас не интересует, господин полковник.

— Тем лучше. Это был лишь мой долг — предупредить вас. Ну, ступайте с Богом! Помните о том, что перед вами большое дело, что вы призваны отомстить за все бесчестья, причиненные вашему храброму народу на протяжении столетий.

Пареньки поклонились, стуча зубами, дрожа коленками. Грабеж тужился улыбнуться, но вышла лишь жалкая гримаса, Чабринович ухватился за свою бородку, и только Принцип натужно выдавил: «Хвала».

Апис подозвал жестом железнодорожника Цигановича:

— Срочно доставь нас троих в союз (имеется в виду организация «Уединенье или Смрт».. — И. М.).

В годы национал-социализма трилогия Б. Брема, включающая и этот незатейливый опус, вышла общим тиражом 400 тысяч экземпляров. Можно себе представить, какую дурную рекламу сделал Брем Артамонову! Все ж таки наш Пикуль его далеко превзошел: вслед за журнальной публикацией «Честь имею» вышла полумиллионным тиражом (1989 год), а в последующие два года тиражи, как уже говорилось, достигали заоблачных высот. И вся эта литературная лавина внушала читателям, что одним из вдохновителей и организаторов Сараевского убийства был Виктор Алексеевич Артамонов.

Есть расхожее мнение, что Первая мировая война была неизбежна, но это миф: американский историк Пол Кеннеди убедительно показал, что в результате промышленного подъема, нарастания взаимозависимости экономик и международного капитала Франция и Германия к 1916 году в такой степени оказались бы привязаны друг к другу, что война между ними стала бы уже невозможной. Но выстрел в Сараеве прогремел раньше. Виновным же назначили профана — так всегда делается у масонов.

 

Глава третья

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ, НЕСБЫВШИЙСЯ ДИКТАТОР

I. КАК СТАТЬ ВОЕННЫМ МИНИСТРОМ В 30 ЛЕТ

Верховский Александр Иванович (27.11.1886, Петербург — 19.08.1938, расстрелян), возможный участник Сараевского заговора. Из мелкопоместных смоленских дворян. Обучался в Пажеском корпусе.

«Я знал Верховского еще ребенком, — вспоминал генерал-майор свиты Его Величества Н. А. Епанчин, — его отец, моряк Иван Парфенович, был хорошо принят в семье моего отца; отец Верховского был весьма нервный и не совсем уравновешенный человек, а мать его — еще более нервная, страдала неврастенией. Несомненно, что эти свойства обоих родителей могли влиять на характер их сына».

Очень способный и развитой, в высшей степени самолюбивый, Верховский всегда шел первым по успехам в учебе и по службе; свои обязанности по службе камер-пажа при императоре Николае II исполнял с большим усердием, но вместе с тем Верховский был очень неуравновешенным, резким, страдающим большим самомнением и заносчивостью. Он настолько восстановил против себя своих однокурсников и обострил с ними отношения, что после пятинедельных резких дискуссий и споров воспитанники старшего специального класса в результате открытой баллотировки (против проголосовал только один) предложили Верховскому 11 февраля 1905 года (т. е. за два месяца до производства в офицеры) покинуть корпус.

У исключенного своя версия случившегося.

Когда 9 января 1905 года (а я в это время был фельдфебелем государевой роты и камер-пажом императора) в корпус приехали уланы, бывшие пажи, и показали окровавленные в стычке с рабочими клинки, я возмутился: «Оружие нам дано для того, чтобы защищать родину, а не для борьбы со своим народом». За это я был разжалован и сослан в действовавшую против Японии армию.

Служил наводчиком в горном артиллерийском дивизионе. Получил Георгиевский крест 4-й степени с производством в подпоручики. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911). Поручик (1909), штабс-капитан (1911); командовал ротой во 2-м Финляндском стрелковом полку (1911-13); старший адъютант штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады (26.11.1913; к месту службы не прибыл), капитан (6.12.1913). С января по конец июля 1914 года находился в Белграде с формальной целью сбора военно-научной информации.

В награду за образцовую службу он был, видимо, послан за границу с поручением, характер которого и по сей день остается таинственным. Югославский историк Владимир ер… подозревал его в поддерживании контактов с русскими революционерами в Швейцарии и считал, что Верховский мог быть вовлечен в убийство в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда.

С августа 1914 года — на фронте, вместе со своей бригадой участвовал в боях в Восточной Пруссии; награжден Георгиевским оружием и орденом св. Георгия 4-й степени. Был ранен, после выхода из госпиталя находился на штабной работе. Подполковник (1916). С сентября 1916 года— помощник по оперативной части русского представителя при Румынской главной квартире; с декабря — помощник флаг-капитана по сухопутной части штаба начальника высадки Черного моря; с февраля 1917 года — начальник штаба отдельной Черноморской морской дивизии.

Начальником штаба дивизии был назначен подполковник А. И. Верховский. Довольно молодой (всего 30 лет), худощавый, подвижный, несколько даже суетливый, в очках, он не был похож на строевого офицера и не производил делового впечатления. В дивизии он бывал редко, в основном — в штабе командующего, в Морском собрании. Вообще, как видно, был из тех людей, которые любят бегать по начальству.

Из показаний полковника Н. Н. Кришевского, предшественника Верховского на этом посту:

В конце января приехал подполковник Ген. Штаба Верховский, стяжавший со временем известность как военный министр при Керенском. Я сдал должность начальника штаба и был назначен командующим 7-м Морским полком.

По приезде Верховский не произвел ни на кого сколь-нибудь яркого впечатления: очень молодой, худощавый и подвижный, с лицом семитического типа, в очках, фразер, любящий позу и крикливые эффекты, он не вызывал к себе доверия как офицер Генерального Штаба и не производил делового впечатления.

Прибыв, проявил колоссальный интерес к своей будущей квартире и очень хлопотал о возможно больших удобствах, заинтересовался формой, знаменами, но на жизни дивизии его приезд ничем не отразился, и по-прежнему везде и во всем чувствовалась уверенная рука генерала Свечина…

В общем, офицеры вынесли впечатление о Верховском как о болтуне, умеющем ловко и подчас красиво сказать речь с эффектно брошенной парой фраз, проявлять оживленную деятельность в области личных почтительных бесед со всевозможными высшими начальниками, но в деловом отношении было ясно, что дивизия вовсе не имеет начальника штаба. К тому же в штабе дивизии его никогда почти не было.

После скороспелого отречения Государя карьера бывшего царского пажа резко пошла в гору. В марте он уже товарищ председателя Севастопольского совета рабочих депутатов, разработчик Положения о местных солдатских комитетах, член партии эсеров.

…Верховского в штабе не было, — продолжает Н. Н. Кришевский, — он пропал со дня революции и всеми мерами и всюду «углублял» ее. Оказалось, что со дня переворота он стал «старым революционером», нашлось у него и революционное прошлое…

Мне сказали, что его часто можно видеть на балконе Морского Собрания, откуда он говорит речи… и действительно, подойдя к Морскому Собранию, я увидел толпу матросов и солдат, а на балконе, среди группы офицеров и штатских, сильно жестикулируя, что-то выкрикивал Верховский.

Я подошел ближе.

— Товарищи! — говорил Верховский. — Я офицер, но, невзирая на это, я ненавижу царский режим, который скинули рабочие и солдаты Петрограда. Я был разжалован в солдаты и горжусь этим… Этот крест— солдатский крест, он добыт мною на полях Манчжурии, а в эту войну из солдат я стал офицером Генер. Штаба. Я революционер! Я знаю народ, верю в него, я за свободу, за свободную армию и флот…

26 апреля 1917 года на фоне слухов о готовящемся заговоре монархистов подполковник Верховский по поручению Севастопольского совета возглавил «карательную экспедицию» на крымское побережье (по его словам, «это была масса в 1500 человек солдат, матросов и рабочих»). Ссыльные великие князья и их домочадцы подверглись бесцеремонному обыску, угрозам, оскорблениям и тривиальному ограблению.

Первого мая Верховский (уже полковник!), согласно свидетельству того же Кришевского, появился на большой матросской маевке на Куликовом поле в Севастополе:

Недалеко от меня показался на белой лошади — метивший в Наполеоны — полковник Верховский с огромным красным бантом на груди и что-то кричал о своей революционности.

В конце мая назначается командующим войсками Московского военного округа. В июле, с согласия Совета рабочих и солдатских депутатов, подавил бунты запасных полков в Н. Новгороде и других городах. Во время выступления Л. Г. Корнилова объявил округ на военном положении, отстранив от должностей всех его сторонников.

По показаниям генерала Корнилова Чрезвычайной следственной комиссии, 26 августа 1917 года Верховский обсуждал с ним в Ставке вопрос об установлении диктатуры в России, выступая за «коллективную диктатуру» с меньшими потрясениями. Но уже 30 августа выделил пять полков для нанесения удара по Могилеву, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего. В тот же день назначен военным министром с производством в чин генерал-майора, очевидно, в знак благодарности. Газеты тех дней давали о новом министре наспех собранные сведения:

Назначенный указом Временного правительства генерал-майор А. И. Верховский род. в 1887 году. В 1905 году он был исключен из Пажеского корпуса и разжалован в рядовые за революционные идеи. Вольноопределяющимся принимает участие в Японской войне и за ряд разведок и уничтожение неприятельской заставы получает солдатский Георгий.

В 1908 году поступает в Академию Генерального штаба и идет первым из года в год. Ему присуждается высшая отметка за сочинение «Революционные войны Франции». Он окончил курс Академии первым и получил заграничную командировку в Сербию. В 1912 году Верховский напечатал свою первую научную работу «Техническое управление корпусом в Японскую войну» (помещена в «Известиях Академии Генерального штаба»)… В 1913–1914 годах он назначается в заграничную командировку в Сербию и наблюдает на месте сербско-турецкую и сербско-болгарскую войну.

А. И. Верховский пишет большой труд «История сербско- турецкой войны». Издать этот труд Академия Генерального штаба не успела вследствие войны с Германией. (Война и мир, 5.09.1917).

Миф о его балканском опыте тиражирует и другая газета:

Во время сербо-болгаро-турецкой войны в был прикомандирован к русской миссии… В текущую войну в чине адъютанта исполнял обязанности старшего адъютанта штаба дивизии. Во время одного из боев был ранен в ногу. За отличие получил Георгиевское оружие и Георгиевский крест. Будучи произведен в подполковники, назначен начальником Черноморской дивизии. (Известия ЦИК и Петросовета, 1.09.1917).

1 сентября введен в состав Директории во главе с Керенским, куда также вошли Никитин, Терещенко и Вердеревский. На посту военного министра безуспешно пытался разгрузить тыл и усилить войсковые части; выступил против выборного начала в армии.

В середине октября военный министр Верховский (его заслуги заключались лишь в резком неприятии Корнилова) наложил запрет на демобилизацию из армии трех возрастов: обнажится фронт. Но в то же время он провозгласил, что «дисциплина в русской армии должна быть добровольной, на основе общей любви к Родине; необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения».

В его уме было больше выдумки, чем мысли, в его энергии— больше натиска, чем стойкости, в его правильных взглядах какое-то искажение правды. К тому же в нем чувствовался честолюбивый карьерист, который в стремлении к своей цели не будет слишком разборчив в средствах. По своему внешнему облику — аристократ, по своему внутреннему стилю — большевик, Верховский начал свою деятельность как типичный демагог. Его план, очевидно, заключался в том, чтобы опираясь на левый фланг революционной демократии, стать тем диктатором, которым Корнилов стать не сумел… В связи в этой идиллической программой Верховский обещал товарищам новую чистку офицерского состава с целью замены всех старорежимных служак, как бы они ни были ценны с профессиональной точки зрения, безоговорочно преданными делу революции и демократии начальниками.

18 октября на заседании Временного правительства выступил за заключение мира с Германией, но поддержки не получил, в связи с чем на другой день подал рапорт об отставке. Получив двухнедельный отпуск, выехал на Валаам.

Вот аргументы, которые он приводил в своем выступлении за неделю до большевистского переворота:

«Я сказал прямо и просто всему составу Временного правительства, что при данной постановке вопроса (Терещенко) о мире катастрофа неизбежна… В Петрограде ни одна рука не вступится в защиту Временного правительства, а эшелоны, вытребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков… Действия правительства ведут к катастрофе… Большевики до сих пор не захватили власть только потому, что они боялись фронта, но кто может гарантировать, что через пять дней (когда произойдет Второй съезд Советов), они не возьмут власть?»

Верховский оказался прав не только как военный, но и как проницательный политик в силу своего природного дара трезво анализировать обстановку. Какие же выводы сделало правительство из дискуссии между Терещенко и Верховским? Подтвердило «верность» союзникам (поистине верность до могилы!) и выгнало Верховского из кабинета.

II. С МЛАДЫХ НОГТЕЙ МЕТИЛ В НАПОЛЕОНЫ

В августе 2011 года одна провинциальная газета опубликовала мою статью «Приключения русского масона», после чего меня нежданно разыскал петербургский историк-следопыт Ю. Сербский, который в силу дальних родственных связей является хранителем архива последнего военного министра старой России. В начале 1914 года, в чине капитана Генерального штаба, он вел в Сербии свой рукописный дневник, знакомство историков с которым, к сожалению, затянулось на целое столетие. У нас завязалась переписка, и весьма любопытная…

Автор : — Многим я задавал загадку: при каких обстоятельствах Нижегородский кремль в последний раз использовался по своему прямому назначению, то есть как военно-оборонительное сооружение? Кто его штурмовал и когда? Увы, это событие совершенно исчезло из городской летописи. Ни писатели-краеведы, ни даже директор музея Нижегородского кремля не могли допустить, что Кремль лихим штурмом взял русский полковник летом 17-го года. Знать, позабыли, как молодой Верховский усмирял бунт солдат, отказавшихся идти на фронт. Понять нежелание этих хлопчиков Можно, но ведь они, варвары, открыли огонь по юнкерам, а затем, совсем озверев, ворвались в госпиталь и выбросили раненых в окно, на штыки своих сослуживцев… У Марины Цветаевой есть стихотворение-реквием («Юнкерам, убитым в Нижнем»). А Верховский, если проследить его действия, уже в июле 1917 года ставил задачу передать всю власть в руки Советов, но без большевиков.

Штурм кремля состоялся 6 июля 1917 года. Газета «Нижегородский Листок» с его описанием имеется в областной библиотеке, в отделе ценного фонда, но состояние этой подшивки критическое: слепой шрифт на плохой бумаге…

Ю. Сербский : — Это и для меня открытие!.. Решительные действия по подавлению анархии в Нижнем раньше считались «карательными экспедициями полковника Верховского». Между прочим, он умел находить общий язык с нижними чинами, и были случаи, когда солдаты носили Верховского на руках. Слова АИВ (инициалы генерала.. — И. М.) о предстоящем восстании большевиков стали классикой. Добавлю, что Верховский был в одном шаге (в бытность военным министром) от установления — легально, в отличие от Корнилова — своей диктатуры в России (это информация из личного архива).

Автор : — Наполеоновские амбиции Верховского распознал не только Кришевский, но и другие дальновидные современники. Ф. А. Степун отмечал, что у него «красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо готовящегося в Наполеоны якобинца». С. П. Мельгунов считал его «подозрительным авантюристом, который пробирается в Наполеоны». 24 октября, пишет он, по Петрограду разнесся слух, что Верховский провозгласил себя диктатором, а Троцкий— военным министром .

Кстати, вы будете удивлены, но выражение «враги народа» в официальный оборот ввел не кто иной, как Верховский, и именно в те горячие июльские дни. В изложении «Нижегородского Листка» речь полковника перед строем своей «маленькой армии» звучала так:

Приход московских частей воздействовал на эвакуированных, и они готовы уже были подчиниться, но в это время безответственная толпа черни, обманно заявляя о своих миролюбивых намерениях, окружила москвичей и предательски вырвала у них оружие из рук. Подлыми выстрелами из толпы двое юнкеров были убиты, а один ранен выстрелами в спину. Наши товарищи оказались в плену у врагов народа.

Хорошее начало для карьеры бонапартиста!.. Если учесть и характеристику, данную ему в бытность камер-пажом («в высшей степени самолюбивый»), то, пожалуй, стремление к безраздельному превосходству — это природная черта Александра Ивановича.

III. ОТЫСКАЛСЯ СЛЕД ТАРАСОВ!..

Ю. Сербский : — Сербский дневник (как и другие документы Верховского) сохранила в Петрограде-Ленинграде сестра Верховского, и о его существовании никто не знал до тех пор, пока он не попал ко мне. Дневником очень интересовался А. И. Солженицын, но, наверное, не лишена смысла кем-то сказанная фраза, что документы такого рода могут быть иногда опаснее, чем динамит, и именно поэтому публикация таких уникальных исторических документов не может быть осуществлена ранее, чем для этого наступит свой исторический срок.

Автор : — Эта фраза принадлежит бельгийскому академику Анри Пиренну, и на нее в своих мемуарах ссылается известный историк Сараевского убийства Николай Полетика. Давайте все же приоткроем исторический занавес…

Ю. Сербский : — Начнем с такой любопытной записи в Сербском дневнике от 4 февраля 1914 года:

Удивительное впечатление производит сербский солдат. Он одет в кожаные лапти (опанки) — национальный вид обуви; чулки с цветным бордюром, и всегда неоправленная шинель. Вид самый распущенный, выправки никакой, я сам видел, как унтер офицер отдал честь с папироской в правой руке. Внешней дисциплины никакой.

Говорят, что очень сильна внутренняя — посмотрим.

Было маленькое собрание у наших хозяев. 4 молодых человека, 1 девица. Угощение — холодная вода и баночка варенья (тарелочек нет), которое вы можете взять раз, когда вам подносят, и все запить водой, положить вашу ложку в ваш стакан воды.

Был телеграфный чиновник Ненадович, которого посылали за границу для изучения дела. Он был простым солдатом 1-й роты 4-го батальона 4-го полка Шумадийской дивизии. Рассказывает:

1) На войну их провожали с песнями, а не плачем.

2) Не было ни одного не явившегося.

3) Люди определенных деревень комплектуют определенную роту. Так что, придя на мобилизацию, он всегда знал — часть родная.

4) Мать, потерявшая 6 сыновей, гордится, что они пали во славу Родины.

5) Что сербы горюют о войне с болгарами и готовы отдать им теперь же часть Македонии.

6) Все мысли направлены теперь в сторону Австрии и тех 3 миллионов сербов, которые там живут под игом немцев и мадьяр.

Чем мог заинтересовать Верховского какой-то телеграфный служака? Или это было просто своего рода такое «хождение в народ»?

Автор : — Не могли под личиной Ненадовича скрываться Мустафа Голубич, один из вдохновителей Сараевского покушения, соратник Владимира Гачиновича? Под таким псевдонимом Голубич позднее писал свои статьи в журнале Анри Барбюса Clartu. Другой его псевдоним— Владимиров. Если Верховский встречался с Голубичем, то мог консультировать его в том или ином ключе. И кто знает, о чем они договорились. Если это на самом деле Голубич (меня, правда, смущает, что он назвался телеграфистом), то наши выводы о миссии Верховского надо как-то согласовать с этим неожиданным оборотом.

Ю. Сербский : — Эти клички-псевдонимы были общей болезнью как наших революционеров, так и сербских… Вдруг это просто совпадение и никакой интриги тут нет? Ненадович служил в Шумадийской дивизии. Если и Голубич служил там же, то «дело в шляпе». Тут же упоминаются некие молодые люди, как бы зашедшие на огонек. Может, они тоже имели отношение к «чернорукцам» и устроили ему «смотрины»?

Автор : — Мустафа Голубич ушел на фронт добровольцем-четником и дослужился до низшего чина. Начинал в отряде Танкосича и о тех днях оставил фронтовые записки. В очерке «Битва при Васильевце» он описывает атаку своего отделения (60 четников, т. е. четвертая часть отряда) на турецкий пограничный пост Мировац; этот бой был 2 октября 1912 года.

Историк Милорад Белич упоминает Мустафу Голубича и Джуро Шараца в числе наиболее умелых четников Танкосича, отмечая, что последний, возможно, еще в 1911 году замышлял покушение на Франца Фердинанда. В кровавом бою за пограничный пост Мердара четники Танкосича понесли большие потери, и было решено присоединить их к Шумадийской дивизии. М. Белич прямо указывает: «В середине ноября комиты находились в Призрене в составе Шумадийской дивизии». Так что почти наверняка в гостях у Верховского был Мустафа Голубич.

Ю. Сербский : — Можно сказать, отыскался след Тарасов!.. (крылатая фраза из «Тараса Бульбы» Н. В. Гоголя. — И. М.)

Автор : — На допросе в Гестапо Мустафа Голубич сообщил, что в 1913 году он окончил гимназию в Белграде и тут же выехал на учебу в Швейцарию, в Лозанну (хотя происходил из бедной семьи и сильно нуждался). Здесь ему очень кстати «подвернулся» Владимир Гачинович, и в январе 1914 года они сговариваются устроить покушение на Франца Фердинанда. Курировали действия Голубима Танкосич и Апис. По некоторым данным, вскоре он был завербован российской разведкой; может быть, Верховский к тому как-то причастен? Примерно в тот период Голубич вступил в масонскую ложу. В журнале «Огонек» я вычитал: «Мустафа оказался в Швейцарии стипендиатом масонской ложи на факультете права». И это пишет не какой-то досужий сплетник, а осведомленный российский дипломат И. В. Бухаркин (1938–2012). По его мнению, вовсе не «Черная рука» была главной в биографии Голубима.

Самое яркое в его жизни было связано с другой секретной организацией — советской разведкой. И звездный час для разведчика Голубима наступил весной 1941 года. Именно Голубич по заданию Центра вел всю «белградскую интригу»: с помощью своих сподвижников (по «Черной руке», в частности) он инициировал через генерала Симовича предложение советскому руководству заключить договор, прелюдией которому послужил мартовский переворот.

Посол Бухаркин приводит служебную характеристику ОГПУ: Отрицательная черта Голубича— любитель впутываться в любое дело, если оно имеет отношение к политике. Например, предложение связать нас с организацией «Черная рука», несмотря на категорическое указание, кроме своего дела, ничем другим не заниматься.

Но, похоже, Голубич явно блефовал: «Черной руке» свернул голову еще престолонаследник Александр на Салоникском процессе. Самые преданные Апису офицеры к тому времени погибли; кто пал на фронте, кто во время ужасного исхода сербов из Черногории через Албанию на остров Корфу. Здесь Драгутин Димитриевич-Апис, Раде Малобабич и майор Любомир Вулович были неожиданно арестованы по приказу престолонаследника и 13/26 июня 1917 года расстреляны вблизи Салоник. Еще около 180 офицеров были осуждены на разные сроки. В ночь перед казнью Апис написал своему племяннику Милану Живановичу письмо-прощание, исполненное любви и пронзительной грусти:

Дело сделано, я осужден умереть. Военным судом я и мои друзья осуждены на смертную казнь и помилования не получим. Так я сейчас стою перед разъятой могилой и не знаю, сколько еще часов пробуду на этом свете. Все эти часы я посвящаю нашим родным в Сербии и тебе, мое милое дитя. В мыслях весь с вами и всех вас обнимаю. Прощаясь с тобой, а через тебя со всеми нашими в Сербии, прошу тебя, когда придет счастливое мгновение и ты снова их увидишь, обнять и расцеловать всех, сказав, что я их очень любил и желал счастья и добра.

Я умираю невинным. Решено, что мы виновны и заслуживаем смерти. Это политика, и по причинам чисто внутренней политики мы должны уйти с этого света. Я умру спокойно и с чистой совестью. Не испытываю никакой боли от того, что умираю от сербской винтовки; уверен, что умираю только потому, что власть предержащие сочли, что моя смерть и смерть моих друзей необходимы для блага Сербии, а за это благо я сам всегда готов был отдать свою бренную земную жизнь. И вот, наконец, пришел момент, когда эту жизнь нужно отдать, и я с радостью отдаю ее.

В 1953 году по своим сугубо корыстным соображениям коммунистический режим признал Аписа невиновным и снял с него все обвинения.

Надо признать, на Салоникском процессе Голубич и под пытками отказался оговорить Аписа. Он отделался интернированием на острове Корфу, но уже весной 1918 года оказался во Франции, начал сотрудничать с Коминтерном, в 1927 году эмигрировал в СССР. Как пишет посол Бухаркин, Голубич участвовал в организации покушения на Троцкого, в похищении из Парижа генералов Кутепова и Миллера (руководителей РОВС — Российского общевойскового союза). Вот выдержка из официальной биографии:

Голубич Мустафа (1891-29.07.1941) …В тридцатые годы, как советский разведчик, объехал многие страны (Япония, Китай, Северная Америка) и всегда возвращался в Москву. Имел чин полковника и выполнял специальные задания Четвертого управления советского Генштаба. В Югославию нелегально вернулся в 1940 году. После оккупации Югославии Гестапо уже в июне 1941 года арестовало его и подвергло пыткам. В ходе следствия был лишь идентифицирован, но сведения о его нелегальной работе и связях не были получены. Следствие против него велось не только по поводу его работы в Коминтерне, но и по поводу участия в Сараевском покушении, ради чего из Берлина прибыли четыре особых следователя.

Мустафа был расстрелян Гестапо в Белграде. В его следственном деле, доступном для просмотра в белградском архиве, нет подлинных протоколов допросов на немецком языке, которые, по всей вероятности, были изъяты титовской спецслужбой (у Голубича сложились очень тяжелые отношения с Тито). Содержимое досье составляют весьма скупые записи показаний Голубича на сербохорватском, подтасовку которых нельзя исключать.

Имена Аписа со товарищи едва не всплыли в ходе сталинских судебных процессов. В 1937 году подсудимый Карл Радек произнес на суде загадочные слова о том, что Гаврило Принцип знал только часть правды, а тайну войны знает именно он, Радек. В этот момент председатель суда Вышинский неожиданно резко оборвал Радека и не позволил ему закончить эту важнейшую мысль. Чего испугался Вышинский?..

IV. КОГДА ДУНАЙ СМЫВАЕТ ВСЕ СЛЕДЫ…

Ю. Сербский : — Вот еще одна важная запись из Сербского дневника за 24 февраля: в разведывательном отделении сербского генштаба Верховскому были показаны документы с именами агентов. Показывал некий майор из этого отделения: Работал сегодня в Генеральном штабе. Ко мне был приставлен майор, окончивший нашу Академию, для помощи. И мне были показаны бумаги разведывательного отделения перед самой войной. Донесения военных и других агентов, которые установили очень много для моей работы.

Автор : — Значит, Артамонов не погрешил против истины, когда писал: «Я представил капитана Верховского компетентным лицам сербского военного министерства, с тем чтобы те облегчили ему доступ к собранию необходимых материалов…». И речь здесь, конечно, об Императорской Николаевской военной академии. К началу 1913 года ее окончили 14 сербских офицеров; кто точно, не знаю. Но в сербских источниках упоминается, что в 1896 году Николаевскую академию закончил Стеван Хаджич (1868–1931), будущий военный министр Королевства сербов, хорватов и словенцев. Обратите внимание на его биографию: военный атташе в Петербурге (1910-12); командир 1-й добровольческой дивизии в России (1916— март 1917); активный участник переноса останков П. Н. Врангеля в Белград (октябрь 1929); недаром на похоронах Хаджича выступал глава русской эмиграции В. Н. Штрандман. Некоторое время (еще до Аписа) Хаджич служил шефом разведывательного отделения генштаба. Однако в начале 1914 года он был полковником, а не майором… Но с чьего согласия Верховского допустили к документам?

Ю. Сербский : — Программу пребывания Верховского в Сербии утверждал сам начальник генштаба Радомир Путник и, кстати, вычеркнул два пункта. Надо полагать, он и дал разрешение, а Драгутин Димитриевич-Апис не возражал. Но ни он, ни другие известные члены «Черной руки» в дневнике, в отличие от Путника, не упоминаются… Кстати, я тоже пытался найти фамилию этого майора среди выпускников, но не нашел. Кто знает, может быть, сербов обучали инкогнито?..

Автор — Воевода Р. Путник был видным «чернорукцем» и, похоже, заранее знал о подготовке Аписом некоей провокации в Боснии. В подтверждение видный сербский историк Васа Казимирович ссылается на свидетельство беглого сербского дипломата Милоша Богичевича:

По поводу Пашича Богичевич утверждал, что шеф сербского правительства за несколько недель до покушения в Сараеве направил приватное письмо воеводе Путнику, в котором предупредил его об «известных поползновениях Димитриевича и его связях с недовольными боснийскими элементами, подготовке /акции/ и связях, которые могли бы иметь далеко идущие последствия». Согласно Богичевичу, эту информацию Пашич мог получить через Милана Цигановича, которого он внедрил в «Черную руку», чтобы тот шпионил за ней в интересах правительства.

Как далее утверждает Богичевич, Апис и сам посвятил в свои планы воеводу Путника. Ему же, Богичевичу, Апис, «полный гордости, показал счет за револьверы сараевских атентаторов», а произошло это за одним из обедов в Крагуеваце в августе 1914 года.

Ю . Сербский : — Вот что удивительно: в период белградской командировки Верховский носил штатский костюм, но в сербском генштабе ему была предоставлена почти полная свобода действий. Так распорядился Путник. Кроме того, к нему на квартиру приходил с визитом майор Джукнич — ординарец Александра Карагеоргиевича. Показательна запись за 27 февраля:

Сегодня был приглашен на офицерский бал в присутствии Наследника… Масса офицерства и дам. Дамы одеты очень нарядно, офицеры — опрятно, но платье сшито плохо.

Бал начался сербской пляской коло, которую наследник открыл с женой военного министра, затем хозяин собрания с м-ме Гартвиг и прочие.

Коло длилась минут 10. Затем пошли остальные танцы.

Наследника, видимо, предупредили обо мне. Ибо он неожиданно подошел ко мне и минут 10 говорил со мной, разговаривал по-русски. Но разговор длился более того, что принято у особ Высочайших, но того же характера: где служил, почему, зачем приехал, почему в Сербию, а не в другое место. Надолго ли и т. д. В конце он сказал: «Надеюсь, что скоро увидимся». Сегодня я поехал, по совету Гартвига, просить аудиенцию.

Про наследника говорят все в один голос, что он великолепно держал себя на войне. Был на самых опасных местах и много раз появлялся даже в цепи во время боя.

Про принца Георгия, наоборот, Гартвиг говорит, что он все время просидел здесь и раз только выехал под Битоль, да и то все время просидел в голубятне, спрашивая, могут ли сюда долететь пули. На балу он умудрился зло обидеть посланника. Он рассказывал с нескрываемым озлоблением, что Германия набросится на Францию, уничтожит ее и повернет на Россию, где выходцы из Финляндии, Польши и Туркестана помогут нашему поражению. Посланник через Пашича потребовал извинения принца Георгия.

Автор : — Что же получается: новоприбывший русский капитан Генерального штаба — в Сербии без году неделя — свободно ходит по сербским штабам в штатской одежде (!), ему показывают секретные документы. У него добрые отношения с престолонаследником, с Р. Путником, да, наверно, и с Аписом. А за кого он себя выдавал?

Ю. Сербский : — Это пока загадка… Постепенно я склоняюсь к мысли, что Александр Иванович имел на руках какой- то важный документ или располагал какими-то особыми полномочиями, о чем стало известно сербским верхам — впрочем, это лишь предположение, вытекающее из дневника. Сии полномочия исходили от Генштаба — это точно, но, читая между строк, можно предположить, что и еще от кого-то. По логике вещей этот кто-то наверняка снабдил АИВ еще и некоей «программой», с которой должны были считаться и люди в нашем посольстве, и сербы… Верховский мог числиться и в разведке, если он действительно (по приказу Генштаба) замещал Артамонова. Все военные агенты — разведчики. Если предположить, что АИВ присутствовал в Сараеве в день убийства, то сомнений о его участии в подготовке покушения не останется. Во всяком случае, он был вполне информирован о том, что готовилось, и об этом я как-то обмолвился в одном петербургском журнале…

Сидя в кресле Верховского и набирая Сербский дневник, я как бы равняюсь на его мнение. Мне думается: а вдруг он подойдет и треснет мне линейкой по голове, приговаривая, что я совсем заврался и что все было совсем не так…

Автор : — В тот роковой день в Сараеве, по многим сведениям, находился и Раде Малобабич, главный агент Аписа. 12/25 июля, на свою беду, он появился в Белграде, где у него была назначена конспиративная встреча с Аписом, и тем же вечером был схвачен сербской полицией. Тем временем Апис ради этого свидания даже отказался эвакуироваться вместе с остальными офицерами генштаба в Крагуевац. Но в кафане «Империал» он напрасно ждал своего агента… «В то время сербы открыто очищались от тех людей, которые слишком много знали», — отмечает шеф австрийского разведывательного бюро Макс Ронге. О том же свидетельствует большой друг и соратник сербов Арчибальд Райс:

Только раз я видел третьего расстрелянного (после Салоникского процесса. — И. М.), Раде Малобабича, и вот при каких обстоятельствах: Летом 1915 года я был в Нише. Прогуливаясь с полицейским Лазаревичем по тюремному кругу, я тут заметил бородатого человека, руки и ноги которого были закованы тяжелыми цепями. На вопрос, кто этот закованный, Лазаревич ответил, что речь идет о весьма опасном австрийском шпионе, которого полиции удалось арестовать в Белграде и который много знает о Сараевском покушении.

Согласно Сербскому дневнику, Верховский жил на частной квартире. Вероятно, так оно и было до отъезда Артамонова в отпуск. Но 6/19 июня капитан заселился в его жилище, надо полагать, как гарант неприкосновенности личного сейфа хозяина квартиры. И, наверное, даже спал на его кровати. Едва вернувшись домой, загулявший отпускник вдруг узнает по телефону от В. Н. Штрандмана — буквально случай помог! — что сразу после вручения ультиматума (т. е. 10/23 июля или чуть позже) Верховский сдал сейф на хранение в дипмиссию и исчез. Внезапно бежал в Россию!.. Сам же Штрандман со всем составом дипмиссии тоже эвакуировался — и уже в Нише!.. А тем временем и Малобабича сцапали (но об этом Штрандман благоразумно умолчал, хотя нос к носу столкнулся с ним в поезде — того стражники тоже везли в Ниш).

Эпизод с Малобабичем для Штрандмана не слишком приятный и, естественно, в его мемуарах о том ни слова. Василий Николаевич лишь упоминает, что встретил Артамонова в Нише (временной столице Сербии) 17/30 июля, куда тот прибыл накануне.

Что же заставило Верховского бежать? И почему не в Ниш, а на берега Невы?..

Ю. Сербский : — Если сербские верхи избавлялись от ненужных свидетелей, то можно считать, что АИВ избежал гибели… Тут уж было не до изначальных планов. Ведь как следует из его личных бумаг, капитан с Высочайшего соизволения направлялся в Сербию на вполне конкретный восьмимесячный срок, т. е. до конца августа 1914 года. Старательно изучал язык. Для изучения сербо-турецкой (1912) и сербо-болгарской войн (1913) это было необходимо.

Автор : — Но после предъявления ультиматума Александр Иванович, как я полагаю, неожиданно понял, что кое- кому в Сербии он встал поперек горла и, пожалуй, пора убираться восвояси. Стоит напомнить, что Апис враждовал с правительством радикалов, у него были скользкие отношения с престолонаследником; и не совсем уравновешенный Верховский мог тоже кому-то насолить, тем паче что, скорее всего, запутался в этих балканских интригах. И поддержки ждать было неоткуда.

Беглец так спешил, что без согласия Артамонова передал секретный сейф на попечение первого секретаря русской дипмиссии Штрандмана, а тот, удирая в Ниш, просто бросил его на произвол судьбы! По возвращении в Белград Артамонову пришлось вскрывать сейф при помощи слесаря. То есть попросту взломать, ибо ключи увез с собой ненадежный, а лучше сказать, неблагонадежный Штрандман. Понятно, что, повернись обстоятельства иначе, сейф мог стать легкой добычей австрийцев. Можно себе представить, как бы они позабавились добытыми сведениями!..

Впрочем, судя по мемуарам Штрандмана, часть тайной переписки русских дипломатов все-таки попала в руки австрийцев, но расшифровать ее им не удалось. Гартвиг, оказывается, имел дурную привычку использовать секретные письма и телеграммы как закладки к своим книгам! Вот как описывает это Василий Николаевич:

Одновременно с работой над шифровкой я планировал мобилизацию царской миссии и ее перевод на новое место, которое еще не было окончательно определено. Часть политического архива, главным образом то, что относилось к текущим делам, с самыми важными документами и шифрами, приблизительно двадцать томов, вместе с консульским архивом находилась в процессе упаковки. Все остальное надо было сжечь. Меня особенно беспокоила очень большая библиотека покойного посланника. Он имел привычку в книги с политическим содержанием, имеющие отношение к отдельным темам, вставлять тайные телеграммы и либо оригиналы, либо копии писем. Эту часть работы взяла на себя его дочь, но, конечно, ей удалось пересмотреть только небольшое количество книг, поскольку отправление архива нельзя было произвести позднее передачи сербского ответа на ультиматум. В итоге нам оставалось приблизительно 24 часа времени. Итак, часть библиотеки осталась непроверенной, и многие книги, которые не было возможности отправить, попали позднее в руки австро-венгерской армии вместе с некоторыми телеграммами и письмами тайного содержания. Это все же не имело практического значения, так как наша шифровка была «непроницаемой». Нам удалось упаковать главную и важную часть архива и переписки покойного посланника и на следующий день отправить ее вместе с архивом миссии поездом в Ниш, куда и было наконец решено ехать правительству и дипломатическому корпусу.

И сейчас, спустя много лет, вспоминая тогдашние обстоятельства в Белграде, не могу понять, как мы вдвоем, Зарин и я, сумели справиться с делом, которое обрушилось на наши плечи. При той нужде я волей-неволей вынужден был ограничиться отправкой очень коротких телеграмм в Петроград, потому что шифровать длинные у нас не хватало рук. Сортировкой архива и сжиганием ненужного я вынужден был заниматься лично, потому что не было никого, кому бы я мог поручить столь ответственное дело.

Как видите, в русской дипмисии после вручения ультиматума царил великий кавардак, а тут еще Верховский со своим сейфом!.. Но главное ясно: капитана спасли быстрые ноги и хорошо развитое чувство самосохранения.

Ю. Сербский : — Кстати, вчера был в «Публичке» (Российской национальной библиотеке) и с муками смотрел газету «Русский инвалид». Честно сказать, врагу не пожелаешь!.. Газеты за 1914 год выдают в микропленке, аппаратура для просмотра несовершенная, видно плохо. Я надеялся увидеть распоряжения по военному ведомству и Высочайшие приказы относительно перемещений Артамонова и Верховского, но застрял на событиях июня — июля. Информации из Белграда и Вены много: так, 19 июля старого стиля. «Русский инвалид» писал:

В Белграде задержан австрийский офицер запаса Малобабич. Арест был произведен по приказу министра внутренних дел Сербии Протича. На допросе он сознался, что имел револьвер на предмет покушения в Сараево и что «состоял на службе у австрийского разведывательного бюро в Сербии».

Почти сразу наткнулся на сообщение, что сведения об отпусках военных огласке в печати не подлежат. Правда, непонятно, почему в той же газете продолжали иногда публиковать сведения об отправке в отпуск «в пределах империи» некоторых генералов… Но об Артамонове и Верховском не нашел. Здесь же посмотрел книгу со списками офицеров Генштаба вплоть до лета 1914 года. Военный агент Артамонов есть, Верховский есть, но ничего про то, что он был командирован в Сербию. Значит, это дело «особой секретности» и огласке не подлежало…

Скорее всего, АИВ прибыл под чужой фамилией, ибо в сербских источниках его деятельность никак не отражена. Мог находиться в Сербии и под легендой журналиста. По версии В. Пикуля, он подписывался псевдонимом Босняк: был такой анонимный автор в «Биржевых ведомостях»…. Сами же заговорщики не назвали ни одной фамилии русских, бывших в курсе их дел, а только намекали на то, что русских было двое. Видимо, сдерживали масонскую клятву.

Автор : — Раде Малобабич был правой рукой полковника Аписа в создании разведывательной сети в Австро-Венгрии. Утку о нем, как об австрийском офицере, запустили сами сербы. И дождавшись, когда ее подхватят в России, растиражировали. 1 августа (т. е. почти на две недели позднее, чем в «Русском инвалиде») на первой странице «Политики» под заголовком «Малобабич?» появилось схожее сообщение:

Австрийский офицер в Белграде. — Открыта тайна сараевского покушения.

Петроградское Телеграфное Агентство получило от Пресс-бюро из Ниша сообщение, что в Белграде арестован австрийский резервный офицер Малобабич.

Установлено, что он состоял на службе австрийского шпионажа в Сербии и был в тесной связи с убийством Франца Фердинанда и его жены.

Вопрос о том, какие отношения у Малобабича были с Верховским, еще более резонен потому, что этот подпольщик, как вскрылось в ходе Салоникского процесса, был знаком даже с сановным Штрандманом! Что могло связывать чопорного дипломата и «босяка»-идеалиста?… Или стоит поверить писательскому воображению Пикуля, который устами Артамонова объясняет, что Малобабич был связным Аписа с русскими дипломатами? Поразительно, что скрупулезный и обстоятельный Штрандман в своих воспоминаниях ни словом не упоминает Верховского! Хотя весь состав русской миссии называет поименно:

С момента смерти посланника (Н. Г. Гартвига. — И. М.) для меня в служебном отношении настали трудные дни. Своему министру я 15 июля сообщил, что из всего персонала миссии в Белграде, кроме меня, находится только второй секретарь Л. С. Зарин. Не было на месте ни военного атташе полковника Артамонова, ни главного гонорарного переводчика Мамулова, и все многочисленные обязанности по организации похорон, приему всех тех, кто желал отдать почести памяти покойного и о том засвидетельствовать мне лично, ставили нас в тяжелое положение.

Ю. Сербский : — Да, это очень странно, ведь, судя по дневнику, Верховский и Штрандман встречались в Белграде…

У нас в стране почти не осталось хороших балканистов. Последний, с кем я общался, был профессор Петербургского университета К. Б. Виноградов (1921–2003). Он был несказанно удивлен, что сохранился Сербский дневник Верховского. Про воспоминания Штрандмана он слышал, даже писал куда- то в США, чтобы ему прислали, но ответа не получил.

Автор : — …Итак, что же получается: в январе 1914 года в Белград, возможно, под чужим именем, прибывает Верховский с неким деликатным заданием. Таким, о котором Артамонов и Штрандман впоследствии старались не упоминать. Или в крайнем случае сознательно запутывали историков — можно предположить, что из соображений весьма практических.

Кстати, о делах Артамонова, да и о нем самом, Штрандман тоже пишет довольно скупо. На Западе об Артамонове уже давно сложилось весьма негативное мнение, и, наверное, Штрандман это тонко улавливал. Верховский же для него был просто фигурой умолчания…

Ю. Сербский : — Следует учитывать, что зарубежный отдел ОГПУ — НКВД работал хорошо и под его колпаком находился Штрандман да, пожалуй, и Артамонов. Поэтому они и не распространялись особенно на такие сложные и опасные темы.

V. ДАВАЛИ ДЕНЬГИ, НО КОМУ?..

Автор : — В инструкциях О. К. Энкеля военным агентам говорилось, что «генерал-квартирмейстер Генштаба выразил пожелание, чтобы для ведения негласной разведки в важнейших соседних государствах они пользовались услугами не мелких отдельных агентов, а крупным лицом, оплачиваемым соответствующим содержанием (примерно до 10 000 рублей в год), которое само являлось бы руководителем агентурной сети в своем государстве».

Апис как раз и был таким «крупным лицом»!..

Мы знаем, что Виктор Алексеевич, как военный агент, располагал значительными денежными средствами. Тратил их на разведку, значит, вел и вербовку. Итальянский историк Л. Альбертини, беседовавший с Артамоновым в 30-е годы, утверждал, что тот один раз передал Апису восемь тысяч франков.

Если учесть, что один рубль стоил четыре франка, то единовременная выдача двух тысяч рублей — очень хороший гонорар! Между тем в своем секретном рапорте Апис утверждал, что его агенты имели «небольшой гонорар», который они получали через Малобабича. И сам Раде не выглядел франтом: один из офицеров на Салоникском процессе в сердцах даже назвал его босяком. Ю. Писарев нашел выход: это, дескать, была военная помощь Сербии. Странный способ передачи помощи! И главное, Апис не был уполномоченным по приему денежной помощи от России.

Кстати, в романе Душана Савовича «Апис» (1988) начальник охраны Салоникской тюрьмы капитан Стойкович, беседуя «за жизнь», упрекает своего главного арестанта в том, что тот взял на содержание молодого повесу, хорватского поэта Тина Уевича, обретавшегося в Париже, выплачивая ему 240 франков в месяц. «Время покажет, что наши инвестиции были целесообразными», — стоит на своем Апис. Уже не платил ли он Уевичу из кассы Артамонова? Или мы вправе отнести это на счет буйной писательской фантазии? Вопросы далеко не риторические…

Могу похвастаться, что на днях получил письмо от голландско-сербского исследователя Йована Качаки. Не так давно, благодаря его стараниям, в архиве Бахметьева (Колумбийский университет, США) были обнаружены те самые воспоминания Штрандмана. Качаки согласен с тем, что Артамонов и Верховский давали деньги Апису, не заботясь о том, куда они будут потрачены. А «чернорукцы» могли перехитрить их обоих, да и Гартвига тоже. Деньги они брали, разведку вели, но и заговор готовили… Вот как рассуждает Качаки:

Роль Верховского мне была совершенно неизвестна, но я себе всегда ставил вопрос: cui bono? Прихожу к заключению: Германии!.. Ей тогда было необходимо (и срочно) получить какой-либо подходящий повод начать уже давно запланированную войну и в то же время втянуть в нее Австрию на своей стороне. «Сараево» как нельзя лучше подходило немецким планам. Поэтому думаю, что хоть Апис и был связан с Принципом одной веревочкой, но концы держал Берлин и в подходящий момент дернул за них, а ни в чем не сомневающиеся бедняги — политически малограмотные дурачки-марионетки (убежденные в правоту своего патриотического дела) Апис, Принцип и компания — свою роль сыграли точно так, как следует. Артамонов и Верховской давали Апису деньги на другие цели, а он их тратил на «свои» (по крайней мере, так думал он). Конечно, доказать все это документами невозможно, но совершенно ясно, что к этой несвоевременной войне не были готовы и не желали ее ни Россия, ни Сербия и что она их обеих погубила.

Как видим, Й. Качаки вольно или невольно признает, что у Верховского были контакты с сараевскими заговорщиками. Но, скорее всего, в Сербском дневнике мы вряд ли их обнаружим, разве что в зашифрованной форме.

VI. ЗА КУЛИСАМИ БОЛЬШОЙ ИГРЫ

Ю. Сербский : — Но если Апис, как я читал, финансировался итальянцем Вольпи, то зачем ему нужны были скромные деньги от России?..

Автор — Что касается Джузеппе Вольпи, то после кровавого свержения Обреновичей их убийцы отблагодарили этого виднейшего франкмасона постом сербского вице-консула в Венеции. Ничего удивительного: Апис был его давним подопечным. Со всей убедительностью об этом пишут зарубежные специалисты:

В 1905 году Вольпи занимал ведущие позиции в электротехнической промышленности Италии, причем это была только одна из областей его деятельности. При финансовой поддержке Джузеппе Теплица, главы венецианского филиала синархистского Banco Commercial Itali (BCI), Вольпи и Данни Хейнеман попытались создать мировой электротехнический картель. Хейнеман контролировал мощнейший Южноамериканский электрический трест, а также знаменитую фирму Barcelona Traction <…>.

Этот всеевропейский финансовый картель снабжал деньгами масонские ложи по всему континенту, на Балканах и в Оттоманской империи, по образцам финансирования масонства в Венеции XVI века. В последние десятилетия XIX века и до самой смерти в 1910 году масонство официально возглавлял принц Уэльский, позже Эдуард VII; он же был главным конструктором Первой мировой войны. Под его надзором происходил поворот масонства и других обществ подобного рода к откровенно люциферовским конструкциям: в 1884 году была создана ложа «Четверо коронованных» (Quatuor Coronati), покровительствовавшая Алистеру Кроули, в эти же времена «творили» Блаватская, Бертран Рассел и Герберт Уэллс.

Эдуард VII также направлял деятельность Вольпи и его единомышленников, находившихся в самой гуще масонских революций и убийств на Балканах и в Стамбуле, сыгравших решающую роль в развязывании Первой мировой войны <…>.

В первые два десятилетия XX века венецианцы вокруг Вольпи в банке ВCI проявляли исключительную активность в балканском пороховом погребе, взрыв которого привел к Первой мировой войне.

В небольшой заметке деятеля британской лейбористской партии К. Г. Нормана говорится о том, что английские, французские и венецианские масоны стремились к мировой войне. «Где-то в 1906 году, — пишет Норман, — меня пригласили на встречу англичан, чтобы обсудить предложение о создании Английской ложи Великого Востока… Ложа должна была заняться пропагандой на стороне Антанты… Такое откровенно невинное начинание возражений у меня не вызвало. Но я решил выяснить, ограничивалась ли эта задумка только такими благими намерениями. К своему удивлению, я выяснил, что Великий Восток собирался приступить к реализации масштабного политического плана совместно с российской Охраной, и этот план мог быть осуществлен только в результате чудовищной европейской войны».

Штаб операции Джузеппе Вольпи разместил в Черногории на восточном побережье Адриатического моря. На протяжении столетий Черногория находилась фактически в вассальной зависимости от Венеции. По словам одного из биографов Вольпи, «за несколько лет, с 1903 по 1909 год, он превратил Черногорию в настоящую колонию Венеции со всеми атрибутами эпохи, когда прокураторы республики набирали рекрутов для службы на кораблях и в гарнизонах на суше».

Из Черногории Вольпи отслеживал сербский переворот 1903 года, когда были убиты король Александр и королева Драга из династии Обреновичей и к власти пришла панславянская и антиавстрийская династия Карагеоргиевичей. Вольпи даже работал на новый сербский режим, он был сербским вице-консулом в Венеции. Понятно, «Австро-Венгрия следила за действиями Венеции с подозрением». Так же как и восстание младотурок в 1908 году, восстание в 1903 году в Сербии было важнейшим событием, открывавшим путь к Первой мировой войне. Это восстание вылилось в Балканские войны 1912–1913 годов и убийство в июне 1914 года в Сараеве австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда. В 1903 году на Вольпи активно работал Драгутин Дмитриевич-Апис, в будущем полковник сербской тайной полиции <…>.

Операции Вольпи в Черногории дали ему рычаги влияния в России. Черногорский король Николай, повеса и наследный принц Данила, оба были по уши в долгах у венецианцев, которые раз за разом предоставляли им кредиты, когда уже никто им не давал денег. Короля Николая называли «свекром Европы». Одна из его дочерей была замужем за итальянским королем Иммануилом III, две других — за русскими великими князьями. Это были «черногорские принцессы», печально известные при дворе ролью, которую они сыграли в свержении царя. Черногорские княгини, пользуясь расположением царицы Александры, устроили во дворце бесконечный парад масонских скоморохов, мистиков и религиозных шарлатанов. Среди последних был, например, вождь мартинистов и спирит Папюс, которого княгини в последующем сменили на Распутина. Муж черногорской княгини Анастасии, великий князь Николай Николаевич, был ведущей фигурой в «партии войны»: способствовал развязыванию Балканских войн 1912–1913 годах, радовался сараевскому покушению, командовал русскими войсками в первый, катастрофический год войны, а в последующем, в эмиграции, руководил англо-советской операцией «Трест» с той стороны. После войны и революций, для которых он так много сделал.

Другим знакомцем Вольпи в Черногории был генерал Н. М. Потапов, русский военный атташе в 1903–1914 годах Потапов занимался обучением черногорской армии, которая должна была поучаствовать в балканских войнах, а также финансировал и обучал масонских убийц эрцгерцога Фердинанда (смелое суждение! — И. М.). Когда разразилась Первая мировая война, Потапов с явно второстепенного поста в Черногории был повышен до должности главного квартирмейстера русской армии, а потом и начальника русской военной разведки. После большевистской революции он проводил чистку царского военного аппарата, был первым начальником штаба Красной армии и военным руководителем «Треста».

Интересно, что в 1928 году белградская «Политика», обозревая враждебные поползновения итальянцев, называла Вольпи «мощным фашистским сенатором», отмечая, что «за каждой акцией против нашего государства… кроется всесильный Вольпи». При этом Югославия сама была признанным гнездом масонского движения, в 1926 году Белград принимал делегатов Большого международного масонского конгресса. Но геополитические вожделения Муссолини, который мечтал заполучить все побережье Адриатики, явно возобладали над всеми прочими соображениями. По всему судя, вслед за Обреновичами и Карагеоргиевичи стали помехой для Вольпи.

VII. О «МАСОНСКОМ СЛЕДЕ» В ДЕЛЕ ВЕРХОВСКОГО

Ю. Сербский : — Академик А. М. Панченко (мы были знакомы) мне говорил, что если бы даже масоны со всего мира прибыли в Россию, но в стране был иммунитет против потрясений, то из их затей ничего бы не вышло. В архиве сводной сестры Верховского сохранились выходившие до 1917 года вполне легально журналы со статьями и исследованиями о масонах, открытки и проч., так что масонство до поры до времени у нас было, скорее всего, как некий клуб, через который можно было устраивать свои дела и делишки.

Если бы мы располагали документами, что АИВ был членом масонской ложи, то, разумеется, многое в его карьере можно было бы объяснить этим обстоятельством. Но пока все говорит об обратном. Уверен, что он не мог нарушить клятву, данную еще во время русско-японской войны:

Я, нижеподписавшийся, дал эту подписку в том, что ни к каким тайным обществам, думам, управам и прочим, под каким бы они названием ни существовали, я не принадлежал и принадлежать не буду и что не только членом этих обществ по обязательству, клятвам или через честное слово не был, но и не посещал и даже не знал о них и через подговоры как об обществах, так и о членах тоже ничего не знаю и обязательств и клятв никаких не давал.

Александр Верховский.

Деревня Куаньдятунь 8 августа 1905 года.

Автор : — Это не клятва, а подписка, и само ее существование более чем странно. Тому только одно объяснение: он еще с юности был под подозрением в принадлежности к масонству и выстроил такую вот линию защиты.

Ю. Сербский : — Это ваша трактовка, чересчур вольная. Мне же ничего неизвестно о знакомстве АИВ с Гучковым, Милюковым, Терещенко и прочими масонами до белградской командировки. Они относились к будущему военному министру крайне отрицательно, чего не могло быть в среде масонов, где девизом служит: один за всех, все за одного. После Николаевской академии он служил в Выборге, и ему было тогда не до масонов. С ними он начал встречаться в Петрограде уже во время войны. Но вот с известным общественным деятелем Ковалевским (точнее с братьями Ковалевскими) была знакома его матушка Ольга Николаевна Колошина. Как это все увязать, пока не знаю… Пару лет назад я связывался со специалистом по масонской тематике Б. А. Старковым. Он работал в архивах и видел донесения Артамонова. Фамилию Верховского он в делах не встречал. Разумеется, он не мог охватить все архивные источники, часть которых засекречена по сей день.

Был ли Александр Иванович куратором «Черной руки»? В личном архиве таких сведений нет. О знакомстве с братьями Ковалевскими есть в книге «На трудном перевале»:

Хозяин, Евграф Ковалевский, взял на себя обязанности председателя. Рядом с ним расположился на диване и приготовился слушать его брат, известный ученый, член Государственного совета, маститый старик Максим Ковалевский; братья были богатыми помещиками в Центральной России. Пришел член военной комиссии Думы Энгельгардт, смоленский помещик, приятный в обращении, мило улыбающийся. Штатский сюртук более подходил к нему, чем мундир военного.

Ольга Николаевна оставила богатый личный архив, личные дневники и проч., но некоторые моменты ее биографии остаются загадкой. Я пытался найти подробности ее связей с Ковалевскими, но безрезультатно. Нельзя исключать, что вместе с женой Ковалевского Ольга Колошина обучалась в пансионе. Родства точно нет. От тех времен у нас сохранился роман Софьи Ковалевской «Нигилистка» (автобиографический, 1906 года издания), с чьим-то автографом, да сведения о том, что она была любовницей М. М. Ковалевского.

Автор : — Меня в той великосветской беседе поразила готовность к цареубийству бывшего царского пажа; готовность тем более поразительная, что на Крещение 1905 года он до смерти перепугался за жизнь Государя — тогда во время водосвятия на Иордани, вблизи Зимнего дворца, Николай II чуть было не стал жертвой шальной картечи. Юный Саша, бывший в свите монарха, при возвращении в Пажеский корпус буквально рыдал в карете от потрясения; по приезде его пришлось поместить в лазарет! А спустя двенадцать лет он уже вылитый заговорщик:

Старик Ковалевский чувствовал, что нельзя остановиться на пожеланиях. Нужно было сказать, что же делать. Он вспомнил только что потрясшее всех убийство Распутина. Оно было совершено великим князем Дмитрием, князем Юсуповым и вернейшим из монархистов, членом Государственной думы Пуришкевичем.

— Это предел, — воскликнул я, — за которым остается лишь одно: идти по стопам придворных Павла I (выделено мною. — И. М.).

После моих слов воцарилось тяжелое молчание.

— Что ж, если не окажется другого пути, — сказал наконец Энгельгардт, — придется пойти и на это.

Это собрание врагов престола и алтаря произошло, как следует из текста, на квартире Евграфа Ковалевского после убийства Григория Распутина (16/29 декабря 1916 года), т. е. почти перед самым Февралем. Между тем «маститый старик Максим Ковалевский» поспеть сюда мог разве с того света, потому что свою грешную масонскую душу он отдал Люциферу еще в марте шестнадцатого! Удивительно, что никто из комментаторов книги не заметил этой важной детали. Как вы это объясните?

Ю . Сербский : — Только тем, что рукопись книги была «перелопачена» и искорежена бдительными цензорами и редакторами уже после смерти автора, в пятидесятые годы.

Автор — Департамент полиции, похоже, расписался в своем бессилии, когда в меморандуме «О распространении масонства в России» от 2 января 1914 года отметил, что масонство как тайная организация, работающая над ниспровержением существующего в России строя под прикрытием всевозможных обществ: просветительных, оккультных и благотворительных, практически неуязвимо для полиции, так как доказать преступный умысел в их действиях юридически невозможно. И далее:

Распространение влияния масонства не встречает никаких препятствий на своем пути. Конечные цели их скрыты, и само масонство осторожно. Лица, непосредственно ведущие борьбу с революционным движением, с масонским движением не знакомы, и, собираясь под прикрытием якобы заседаний всевозможных легализированных обществ, масонство, будучи тайным политическим обществом, может работать беспрепятственно.

По характеристике Вадима Кожинова, Верховский был «человек, конечно, весьма «посвященный», хотя и, насколько известно, не принадлежащий к масонству», что, впрочем, не помешало историку Олегу Платонову включить Александра Ивановича в свой проскрипционный список. С другой стороны, знаток русского морского флота Борис Никольский отмечает, что наш герой состоял в Военной ложе, учредителем и председателем которой был А. И. Гучков. Ведь не стоит лукавить, практически все ведущие министры Временного правительства были масонами.

Ю. Сербский : — Я догадывался, что сведения о масонстве Верховского распространяются О. Платоновым. Он, конечно, патриот, но я привык читать либо подлинники, либо ссылки на архивные данные. Знаток вопроса Нина Берберова вынуждена была признать, что следов масонства Верховского не обнаружено. Но я, как добросовестный исследователь и популяризатор истории с 50-летним стажем, буду только рад, если такие следы отыщутся.

Автор : — Вот у меня под рукой комментарий Н. Берберовой к одному из эпизодов «Трудного перевала», когда за обедом Гучков потребовал себе для заговора «твердых людей». И тут один из приглашенных прошептал на ухо Верховскому: «Во главе с Крымовым, Гучковым и Терещенко!». Дальше дадим слово Берберовой:

Этот факт остается загадочным, но этого недостаточно, чтобы причислить Верховского к масонству и включить его имя в список масонов 1917 года. Тем не менее об этом человеке необходимо сказать несколько слов.

Верховский в самом прямом смысле слова «из правительства». Половцев причисляет его к «младотуркам», Верховский сам говорил в интимном кругу о масонстве (когда он объяснял нежелание ген. Алексеева ехать в Англию и Францию тем, что Алексеев «боится тамошних масонов»). Все говорит за то, что он состоял в ложах, но в архивах Франции и США нет следа этого. Возможно, что он был радиирован именно за бегство из правительства, как некоторые из тех, которые в начале октября 1917 года искали возможности сепаратного мира.

Ю. Сербский : — Не исключаю, что АИВ мог по заданию Генштаба войти в тайную организацию и стать как бы псевдомасоном. Кстати, Пикуль в романе «Честь имею» довольно красочно описал эпизод, когда главный герой по разрешению из Петербурга вступает в Белграде в ложу и дает масонскую клятву. По Пикулю, «в нашем посольстве под руководством Гартвига крутились разные бесы и бесенята», а главный герой романа — по сути, Верховский — был послан в Белград тайно наблюдать за происходящим, в том числе за Артамоновым, и делал это так умело, что тот, доверяя ему, ничего не замечал… В Сербском дневнике есть намеки на схожие обстоятельства.

Заслуживает внимания, что и акад. Писарев, и проф. Виноградов нападали с критикой на этот роман. На днях я снова просмотрел «Честь имею» и укрепился во мнении, что Пикуль (как он писал в самом начале книги) действительно вполне мог встретиться с «миловидной дамой с удивительно живыми глазами» и та дала ему для ознакомления рукопись мемуаров видного офицера российского Генштаба. Пикуль заранее подготовил и заинтриговал читателя, что рукопись неполная и он «перекроил записки на свой лад». В тексте книги столько совпадений с Сербским дневником, что остается одно из двух: либо он действительно в 1964 году встречался в Ленинграде с сестрой Верховского и та ему многое поведала и даже показала дневник, либо Пикуль обладал каким-то сверхъестественным чутьем!..

Автор : — Но ведь надо учесть, что Валентин Саввич своим романом нанес удар ниже пояса нашей официальной историографии. Вот, например, как Артамонов представляет герою-рассказчику Малобабича:

Но прежде он свел меня с Раде Малобабичем, наборщиком белградской типографии, и я не сразу мог догадаться, почему Артамонов, блистательный генштабист, столь дружески доверителен с этим рабочим, а сам Раде держался с нашим атташе на равных, будто приятель. Артамонов сразу рассеял мои сомнения:

— Малобабич из числа людей Аписа, он информирован о всех наших делах в такой превосходной степени, о какой не смеют мечтать даже дипломаты в Петербурге. Вы можете смело довериться ему, ибо Малобабич — доверенное лицо для связи полковника Аписа с русским посольством…

Ну как после этого усомниться, что Верховский бежал из Белграда, испугавшись ареста Малобабича?.. Но не будем торопиться с выводами: Пикуль все же не слишком надежный консультант. Подловить его на «ляпах» нетрудно. Например, на том, что наборщиком белградской типографии был вовсе не Малобабич, а Неделько Чабринович, метнувший бомбу в автомобиль Франца Фердинанда. Чабринович! — а не Габринович, как его называет все тот же романист.

VIII. О ЦЕЛЯХ ВЕРХОВСКОГО

Автор : — В одном из писем вы высказали предположение о ведении капитаном переговоров относительно снабжения сербов оружием. Вот интересная ремарка на этот счет историка В. Вишнякова:

Спустя два дня после Сараевского покушения был дан ход соответствующему прошению сербского правительства, лежавшего «под сукном» с января 1914 года, и принято решение о выделении Сербии 120 тыс. трехлинейных винтовок и 120 млн. патронов к ним… Первая партия винтовок — 50 тыс. штук — прибыла в Сербию уже после начала военных действий, в начале августа 1914 года, а уже к 16 августа 1914 года в страну было переправлено 93 млн. патронов и 113 тыс. винтовок.

От себя замечу, что было поставлено еще и 50 тыс. полушубков, хотя царское правительство само не знало, во что одеть своих солдат.

Более пытливый историк мог бы задаться вопросом: почему неповоротливая бюрократическая машина, буксовавшая долгих полгода, вдруг молниеносно заработала сразу после Сараевского покушения? И уже через считанные часы было принято решение в удовлетворение сербских притязаний. Кто тогда ждал войну в Петербурге? Кто в нее верил?..

Но, значит, такие люди были! И они, пожалуй, не выходя из тени, что-то конспиративное могли поручить Верховскому, но не более того, ибо очевидно, что младший офицерский чин, не имеющий официального политического прикрытия, не мог напрямую и всерьез вести переговоры на этот счет с сербскими генералами.

Очень бы хотелось понять концептуальный план белградского «стажера». Пока я очень туманно представляю некую программу, которая, как вы изволили заметить, служила ему «дорожной картой» в незнакомой стране. Предположим, он действительно прибыл для изучения балканских войн. Прибыл на восемь месяцев — большой срок, если учесть, что Артамонов многое уже сам собрал. Есть ли в Сербском нике указание на цель его пребывания? Согласитесь, странно, когда человек скрывает сам от себя то, ради чего, собственно, он собрался в столь долгую командировку? Кто за ним мог стоять в Петербурге?

Ю. Сербский : — Верховский был очень осторожен и вряд ли, думаю, даже у себя в тетради написал бы что-то такое, что раскрывало суть его деятельности в Сербии. Интересно, что если бы дневник попал в чужие руки, то стоило бы большого труда докопаться, кто автор. Подписи-то ведь нет!..

Такая деталь: с раннего возраста он носил очки (пенсне). Письма же писал мелким почерком, примерно в два раза мельче, чем в дневнике. По возвращении из Белграда опять стал писать мелко!..

Автор : — Ай да молодец, даже почерк изменил!..

Ю. Сербский : — И в дневнике он конкретно не указал, зачем прибыл на Балканы. «Программа» у него действительно была. Но кто ее составил, кто утвердил, какие пункты в ней были — не указал. Из дневника мы видим, что его очень интересовало состояние сербских войск (поэтому он старался побывать на батареях, на полевых занятиях, побольше общаться с офицерами и т. д.). Не все шло гладко; вот запись за 17 февраля:

Ужасно трудно с ними из-за их халатности. Я был у министра около 1-го, и получил полное согласие на посещение войск, и до сих пор не видал их. То не был назначен офицер, то он заболел, то назначен в комиссию. То же, видимо, будет и в исторической секции Генерального штаба. На словах все, на деле — ничего. Также как дочь нашей хозяйки Иванки: обещала мне марки давным-давно, и по сей день — ничего. То же самое подтверждает и Фурнье, и Артамонов.

Иногда за какой-нибудь справкой приходится ходить по целым месяцам. Один посылает к другому, другой к третьему и т. д., пока не прижмешь их к стене.

Автор : — О каких это марках идет речь? О почтовых?..

Ю. Сербский : — Нет, о немецких марках, о деньгах… Хотя в Сербии в хождении был динар, как мы знаем.

Автор : — Вы только укрепляете меня в мысли, что истинная цель миссии Верховского — отнюдь не сбор сведений по организации сербской армии в период балканских войн, залежавшихся к тому же в шкафу Артамонова. И о его истинной цели сам Артамонов мог даже не догадываться. Большая загадка, что капитан делал, проводив Артамонова в отпуск.

Ю. Сербский : — Зная характер Верховского (из его писем, мемуаров и семейных преданий), я не допускаю мысли, что он мог готовить теракт. Такого не могло быть никогда. Верховский был православным человеком и не скрывал этого даже на допросах в НКВД. Генштаб России тоже никогда бы не дал приказа на теракт.

Вообще, у нас получается не исследование, а следственное дело, и это хорошо! Мы с вами уже отвергли простые схемы, которые были очень соблазнительны: масон Верховский прибыл в Сербию, помог организовать теракт и быстро смылся в Россию. Потом началась война, вызвавшая революцию, и за это «братья» наградили его должностью военного министра.

Автор : — Однако я до сих пор не могу разгадать смысл вашей ремарки о том, что Верховский знал о Сараевском убийстве какие-то выдающиеся подробности (что вы и в петербургском журнале доказывали). Также странно слышать ваши возражения против того, что в отсутствие Артамонова он вершил дела по собственному разумению. Но разве это не так? Кто же мог его проконтролировать с начала июня до момента спешного бегства в Россию?

Трудно отделаться от мысли, что в Сербию для наблюдения за крайне подозрительной «Черной рукой» был направлен будущий кандидат в «наполеончики» — «в награду за образцовую службу». Для этой роли Артамонов, видно, оказался малопригоден, судя по его известному донесению от 17 января 1912 года на имя генерал-майора Н. А. Монкевица. В этом рапорте Артамонов извещает, что он решительно отказался от приглашения «Черной руки» «переговорить с членами тайной организации». Это было довольно недальновидно со стороны Артамонова как профессионального разведчика. И если Монкевиц был разочарован в его квалификации, то мог направить Верховского «на подмогу» под маской военного историка.

Впрочем, мысль о «двойной игре» Верховского не нова. Ю. Писарев в свое время растиражировал мнение В. Дедиера о возможном участии русского эмиссара в Сараевском заговоре и контактах с «Черной рукой»:

Дедиер далее утверждал, что Верховский, «оказывая давление на Терещенко, пытался выгородить своих друзей — членов “Черной руки"».

Где это утверждал Дедиер, загадка (Писарев нас не балует ссылками на источники). Ни в первом (1965), ни во втором белградском издании (1978) двухтомника «Сараево, 1914» такой цитаты нет. Хотя сама мысль о том, что после Салоникского процесса Верховский понуждал М. И. Терещенко (первого министра финансов Временного правительства, а с мая 1917 года— министра иностранных дел) спасти «чернорукцев» от казни, довольно фантастична. Какими инструментами давления на столь видного масона мог обладать 30-летний полковник без дипломатического опыта? Разве что из тайного арсенала «вольных каменщиков».

IX. РУССКИЙ КЛУБ

Автор : — А кого из заметных сербских офицеров упоминает Верховский?

Ю. Сербский : — В дневнике сказано, что в генштабе ему подыскали учителя-серба для изучения языка. Им оказался полковник генштаба Маркович, вполне свободно говорящий по-русски и сотрудничавший с газетой. Однако по своей занятости он собирался подыскать себе замену.

Примечательно, что второй женой гетмана Скоропадского была Анастасия Марковна (урожденная Маркович). Марковичи появились в Малороссии из Сербии. Меня это интересует в том плане, что род Ограновичей (род моей жены по отцовской линии) и род Марковичей — ближайшие кровные родственники.

Автор : — В списке офицеров, участников Майского переворота 1903 года, значится Петар Маркович, подпоручик. После 29 мая произведен в капитана и назначен адъютантом нового короля Петра, что возмутило одного из депутатов английского парламента, сделавшего запрос министру иностранных дел туманного Альбиона . Военно-разведывательное агентство Сербии на своем сайте сообщает, что Маркович был «крупной птицей» в их стае.

Верна ли моя догадка, что капитан стремился к общению со всеми, кто бывал в России или владел русским?

Ю. Сербский : — Да, в дневнике есть такая запись от 16 февраля:

Был сегодня на маскараде в Русском клубе. Беседовал с доктором Момчило Ивковичем, товарищем председателя, русским воспитанником, старшим врачом Дринской I (дивизии) . Один из членов радикальной партии, 25 лет ведет политику (по его словам). Он, между прочим, организатор поездок с целью взаимного ознакомления сербов и русских и лектор, читавший много сообщений в России с тою же целью. Его взгляд, что русский народ все более и более становится хозяином своей судьбы, и тот, кто сумеет заручиться любовью народа, тот и имеет большое будущее. Лучшим средством будет и есть личное общение.

Автор : — Прекрасное описание Русского клуба дает Г. Комаров, посетивший его на Пасху 1914 года (отмечалась 6 апреля):

Русский клуб — это наше славянское общество, с той только разницей, что в России славянское общество имеет круг членов очень ограниченный и из людей, специально интересующихся славянским вопросом, в то время как русский клуб в Белграде собирает вокруг себя большинство молодежи и все лучшее сербское общество.

Раз в год клуб дает славянский бал, который считается лучшим балом сезона; на нем обыкновенно присутствуют король, наследный королевич, весь двор и вся местная знать. Русский клуб имеет хорошее помещение, библиотеку, бесплатные курсы русского языка, делает постоянные собрания, знакомя сербское общество с русской жизнью и нашей музыкой и литературой.

Русский клуб к 9 часам был уже битком набит. Было очень много офицеров, было несколько священников, присутствовал русский посланник с дочерью и весь состав посольства с семьями. Вечер начался чтением стихов гр. Ал. Толстого, которые читал известный московский артист Андреев, который приглашен сюда режиссером королевского театра. Затем была музыка, потом начались танцы. Сначала танцевали сербское коло, в нем приняли участие все присутствующие, даже священники. В конце вечера танцевала «русскую» княжна Андроникова, да так танцевала и имела такой успех, что казалось, что зал развалится от аплодисментов.

Вероятно, на этом празднике Верховский тоже побывал; Артамонов же, как мы знаем, в то время находился на родине.

Ю. Сербский : — На квартиру к Верховскому приходил и офицер Арсович…

Автор : — Почти наверняка это Миленко Арсович, занимавшийся переводами с русского. Увы, уже в августе он погиб на фронте.

Не стремился ли Верховский иметь свою агентуру?.. Тогда и выпускник Киевской духовной академии Радован Казимирович (о нем см. Главу десятую) должен был попасть в его поле зрения. Ведь этот, с позволения сказать, богослов был публичной фигурой, а одну из своих предвоенных книг посвятил России.

Ю. Сербский : — Я просмотрел свой обширный фамильный каталог, куда долго вносил сведения из писем, записных книжек, документов: о нем ничего.

X. ДИПЛОМАТИЯ «ЧЕРНОЙ РУКИ»

Автор : — Будучи убежденным противником венгров, Франц Фердинанд считал, что двойственность монархии разрушает ее. Поэтому он хотел третьим столпом империи сделать королевство южных славян, к которому позднее присоединились бы Хорватия и Далмация, а затем и Сербия. В разговоре с итальянским графом Карло Сфорцой Никола Пашич красноречиво выразил свое отношение к этому замыслу: «Первый раз в жизни я действительно испугался». Сербские вожди поняли, что при такой хитрой комбинации Великой Сербии не суждено быть. Племянник Аписа Милан Живанович свидетельствует:

Мотивы сараевского покушения нужно искать в славянофильской политике Франца Фердинанда. Эрцгерцог пал жертвой своих триалистических взглядов. Если бы он осуществил задуманный план, Сербия была бы вынуждена гравитировать к Австрии. Апис, мудрый политический мыслитель (sic), почувствовал всю опасность плана эрцгерцога.

Его решение созрело тотчас, как только ему представилась возможность решить этот вопрос раз и навсегда. У него на пути стоял эрцгерцог Франц Фердинанд, и он его устранил. Одним ударом объединение южных славян под скипетром Вены было снято с повестки дня на вечные времена.

Ю. Сербский : — Общий тон дневника показывает, что, действительно, в Сербии были очень сильны воинственные желания освободить своих братьев от австрийского угнетения. Но АИВ, определенно, знал, что сербы, живущие в Боснии, никакие не угнетенные и вовсе не желают быть присоединенными к Сербии. Вот одна из его записей (11 февраля): Иванка, у которой есть родственники в Австрии, рассказывает со слов родственника, что сербы-крестьяне в Австрии в общем довольны своей судьбой и не мечтают о присоединении. Не все ли равно, кто правит — Габсбург или король Петр. Только в интеллигенции пока горит желание воссоединения со своими.

Когда стали известны планы Франца-Фердинанда, люди «Черной руки» с ужасом поняли, что славянские народы Австро-Венгрии предпочтут стабильность и автономию подчинению сербам. Все они коренным образом отличались от сербов, пять веков томившихся под владычеством турок, и считали себя гораздо выше их по культуре и благополучию.

Автор : — Здесь автор дневника попал в точку. Вот неоспоримое свидетельство одного из самых проницательных сербских историков:

Все наиболее авторитетные сербы в Венгрии были напуганы покушением. Предчувствуя великую беду и пытаясь снять какие-либо подозрения с себя, Радикальной партии и сербов в целом, Яша Томичв «Заставе» опубликовал некролог о трагической гибели эрцгерцога и его супруги. Осудил покушение как акт «больных и разгоряченных мозгов», которым ничего нельзя решить, но можно нанести много зла. Вместе с Михаилом Полит-Десанчичеми некоторыми церковными иерархами выразил лояльность Австро-Венгрии, но осудил дикие нападения на сербов, которые произошли в Сараеве и других городах Боснии, Хорватии и Далмации… Сербы во многих местах Воеводины заявляли о лояльности и приверженности государству и династии.

Но у русских панславистов была своя, безрассудно-воинственная точка зрения. Один из их лидеров, старый русский масон А. Н. Брянчанинов, проповедовал эти горячечные идеи в своем еженедельном журнале «Славянское Звено» — «органе независимой либеральной мысли» (начал выходить в столице в декабре 1913 года).

В 1912 году, сразу после начала 1-й балканской войны, Брянчанинов вошел в «группу прогрессивных общественных деятелей», организованную по инициативе известного масона М. М. Ковалевского и П. А. Лаврова и ставившую своей задачей «самое широкое печатное обсуждение национальной политики на Балканах». Разжигая националистические страсти, они подталкивали Россию к большой войне.

Свои политические взгляды сам Брянчанинов выражал так: «Величие России, неразрывно связанное с гегемонией России в славянстве». Но для «гегемонии России в славянстве» необходим был насильственный демонтаж Оттоманской, Австро-Венгерской, Германской (а пожалуй, и Британской) империй. Иными словами, это был путь к гибели…

Словно зная заранее «времена и сроки», А. Н. Брянчанинов размещал свои капиталы в иностранных банках и, по воспоминаниям родственников, во время мировой войны активно переводил деньги за границу, за что был неоднократно обвинен в отсутствии патриотизма. Но таким образом он обезопасил свое (надо думать, огромное) состояние. Семья, по некоторым сведениям, еще в 1916 году выехала в Великобританию. В самом конце 1917 года (по другой версии — в 1919 году) к ней присоединился и сам Александр Николаевич».

28 марта 1914 года Брянчанинов с видом триумфатора заявлял в «Новом Звене», что «британский министр иностранных дел сэр Эдвард Грей сказал ему, что Англия собирается принять участие в большой войне. Через пару недель разразится мировая война. Для Англии это означает желаемый выход из внутренних трудностей». Спустя два месяца, 28 мая ст. ст., группа Г. Принципа покинула Белград в намерении осуществить свой черный замысел (4 июня прибыла в Сараево). Историк Дмитрий Табачник делает такой вывод:

О готовившемся убийстве было, по-видимому, известно «Интеллидженс Сервис», что подтверждается и таинственными намеками в мемуарах лорда Грея, занимавшего тогда пост министра иностранных дел, о «нескольких параллельных заговорах» и о том, что, выезжая в Сараево, Франц Фердинанд был уже заранее обречен.

По словам лорда Грея, разные круги не желали, чтобы Франц Фердинанд вступил на престол, продолжает Д. Табачник. Высказывалось подозрение, что образовалось несколько заговоров для удаления эрцгерцога и заговоры эти исходили из разных источников; одни заговорщики действовали независимо от других и друг о друге не знали. Хотя Грей тут же оговорился: это только подозрения, однако он счел возможным сказать, что в момент своего отъезда в Сараево Франц Фердинанд в пределах возможного для людей предвидения уже был обреченным человеком.

На Брянчанинове сходилось много связей. Активный «брянчаниновец» М. В. Шахматов утверждает, что его религиозно-славянофильский салон в те годы был особенно посещаемым в Петербурге. Тон в нем задавал известный масон, депутат Государственной думы трех созывов Н. Н. Львов.

Собрания происходили в малом Горчаковском особняке на Большой Монетной улице против Императорского Александровского лицея. Пройдя анфиладу роскошных гостиных, вы входите в кабинет. Амфитеатром сходят вниз ступени и ряды кресел. Налево высокие книжные полки, между которыми высоко помещался задрапированный большой портрет архимандрита Сергиевой Пустыни Брянчанинова. Впереди большой стол, покрытый зеленой скатертью, а на нем огромные бронзовые многосвечники. Сзади за столом в нише между тяжелыми, почти во всю стену, занавесками — княжеский трон. Это было место, где представители всех религий могли вступить в собеседования между собою. Здесь вылощенные, в крахмальных воротничках и шелковых рясах, столичные православные священники (Васильев и братья Журавские) мирно беседовали с католическим аббатом и с членами общества Восточной Звезды. Вступительное слово обыкновенно говорил сам хозяин, а затем предоставлял гостям слово для возражений.

Словом, Брянчанинову, женатому на внучке канцлера Горчакова, потомку св. Игнатия Брянчанинова, влияния было не занимать. И недаром в декабре 1912 года Троцкий посвятил его выступлению в Белграде целую статью. В салон Брянчанинова был вхож и публицист Душан Семиз, своего рода «дипломатический эмиссар» «Черной руки». Вот как он объясняет свою миссию:

Я возвратился в Россию в начале Мировой войны по настоянию Драгутина Димитриевича, чтобы продолжить начатую осведомительную работу и работу по обузданию болгарской пропаганды. Апису особенно хотелось объяснить русским роль Вардара в составе Сербии: «С Вардаром в нашем составе, — говорил он мне, — мы рано или поздно осуществим наши освободительные устремления на северо-западе, в направлении Австро-Венгрии; без него, вероятно, никогда! Это им скажи…

В Петрограде Д. Семиз уговорил русского публициста В. Водовозова , «отличного знатока Балкан», который пользовался большим авторитетом в «прогрессивных кругах», отправиться с ним в Македонию.

Он сразу же согласился, и уже на Рождество 1914 года мы были в Нише, где я познакомил его с пок. Цвиичем, А. Беличем, Анастасиевичем и социалистическими вождями Филипповичем, Лапчевичем, Д. Поповичем. В Крагуеваце я его связал с Драгутином Димитриевичем-Аписом и Любой Йовановичем («Чупой»); ему дал аудиенцию и принц-регент. Водовозов задержался в Македонии на два месяца, а затем через Софию возвратился в Москву. Результатом этого путешествия были разные статьи, выходившие с весны 1915 года в крупных и прогрессивных русских журналах и газетах («Современник», «Вестник Европы», «Русские Ведомости», «День» и других), и многочисленные лекции в Петрограде и других городах; позднее, в сентябре 1916 года, вышла и книга «На Балканах»...

Историк Радован Драшкович так оценивает это признание: Как видим, этот Душам Семиз был своего рода послом «чернорукцев» в России. При отъезде последнего в Россию Апис в роли главаря государства или по крайней мере министра иностранных дел раздает приказы и поручения, что нужно делать и как представлять наши интересы. Подобных «представителей» «чернорукцы» имели и в некоторых других государствах, и они, разумеется, часто делали наперекор тому, к чему стремились наши официальные представители. И это доказательство, что «чернорукцы» планомерно готовились к тому моменту, который принесет им всю власть.

Д. Семиз, как, впрочем, и прочие ревнители югославянского объединения, яро критиковал официальную русскую политику на Балканах:

Формами их политической, агитационной работы были ежедневные личные контакты с официальными и неофициальными кругами (дипломатами, членами Думы, интеллигенцией, журналистами), а также лекции в разных клубах и на квартирах, публикация текстов… Это дело было скользким, щекотливым, деликатным и не всегда соответствовало текущей политике страны (читай: России. — И. М.).

Так, 19 января 191 б года Семиз на квартире А. Н. Брянчанинова, верного сербского приятеля, перед некоторыми аристократами и учеными «держал такую речь, что у нас уши покраснели… Критиковал Россию самым безобразным образом, так что посланник вслед, за чаем, вынужден был подчеркнуть русское гражданство Семиза».

М. В. Шахматов такие речи называет «рассуждениями о необходимости надлежащей политической постановки вопроса». Эмиссар Аписа разразился руганью из-за вступления Болгарии в войну на стороне противника, в чем виноватой оказалась Россия. При этом у Семиза, оказывается, был и русский паспорт, в чем поспешил заверить оторопелую публику забредший на тот же огонек М. Спалайкович, посланник Сербии в России. И он вряд ли лукавил, ибо из протокола допроса НКВД известного масона Б. В. Астромова-Кириченко (от 20 июля 1940 года) следует, что в ту пору Семиз служил во властных органах Петербурга. Вот что показал Астромов следователю:

ВОПРОС: Расскажите подробно о СЕМИЗЕ ДУШАНЕ.

ОТВЕТ: При вступлении в 1912 году в общество «Славянское единение» я познакомился с членом этого общества Семизом ДУШАНОМ, который в то время работал в городской Думе Петербурга юрисконсультом. В 1914 году я его случайно встретил в г. Нише (Сербия) уже как военного. В 20-х годах я его встретил в Ленинграде на проспекте Володарского, а затем я был у него на квартире, познакомился с его женой-врачом и детьми.

ВОПРОС: В 20-х годах Семиз ДУШ АН где работал?

ОТВЕТ: В это время Семиз работал юрисконсультом в адмотделе городского Совета г. Ленинграда.

ВОПРОС: Какие у вас были отношения с Семизом ДУШАНОМ до момента первого вашего ареста?

ОТВЕТ: Встречался я с ним редко, но при встречах были самые обыкновенные дружеские отношения. Мы оба были сторонниками образования Славянских Соединенных Штатов в Европе.

ВОПРОС: После ареста в 1926 году вы встречались с Семизом ДУШАНОМ?

ОТВЕТ: Да, встречался. После моей реабилитации я в 1934 году приехал в Москву и Ленинград, где посетил Семиза ДУШАНА, который уже в адмотделе городского Совета не работал, а работал историком славянских народностей в Академии Наук СССР. Во время моего визита к Семизу ДУШАНУ он мне сообщил, что в адмотделе уже не работает и уже успел побывать на «Медвежьей горе», но за что — я не знаю и он мне не говорил.

ВОПРОС: После 1934 года вы видели Семиза ДУШАНА?

ОТВЕТ: В 1937 году Семиз ДУШАН летом приезжал на две недели в Сухуми и на две недели лечения в пансионате в г. Гудауты. Я его приглашал к себе на квартиру, познакомил его со своей женой.

ВОПРОС: Семиз ДУШАН был масоном?

ОТВЕТ: Нет, не был. Он принадлежал к сербской организации «Черная рука», которая совершила убийство австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда в 1914 году.

ВОПРОС: После 1937 года вы с Семизом ДУШАНОМ встречались?

ОТВЕТ: Нет, я больше с ним не встречался.

ВОПРОС: Где сейчас работает Семиз ДУШАН?

ОТВЕТ: По всей вероятности, в Академии Наук СССР по истории славянских народностей.

Если учесть, что Верховский также был вхож в сливки белградского общества и держался особняком, вполне себе на уме, то параллель с Семизом напрашивается вполне определенная. Тем более что и тот приветствовал «кровавую баню» 1905 года как «рождение новой, чеховской России»: «Это Россия его /Чехова/ самых лучших мгновений жизни, его самого большого вдохновения, его самых высоких чаяний. <…> В благородных взорах сыновей русского народа живет надежда, что их земля из этой кровавой бани выйдет чистой», — писал Семиз из Петербурга в один из боснийских журналов. Каждый прятал камень за пазухой…

XI. ЛУКАВСТВО НЕ ПОРОК, НО…

Автор : — Строго говоря, алиби Артамонова слабое, хотя прямой его вины в покушении нет, в этом я убежден. Он уехал в отпуск 6/19 июня, через день после того, как Принцип со товарищи прибыли в Сараево. Весь май они готовились в Белграде: переговаривались, добывали оружие, учились стрелять, ждали возвращения Казимировича и т. д. Уже после их отъезда Апис передумал и решил вернуть удальцов, но ищи ветра в поле…

Туманное поведение Артамонова уловили многие. Над сим ребусом в своих автобиографических записках ломал голову и американский разведчик Ю. Мейер (по совместительству русский эмигрантский активист):

Остается тайной, было ли наше русское посольство в Белграде осведомлено о замыслах военного министерства (читай Аписа. — И. М.) и готовящемся покушении на Франца Фердинанда. Йованович (Люба Йованович Патак, бывший министр в кабинете Пашича. — И. М.) прямо указывает, что наш военный агент в Белграде, полковник Артамонов, был об этом осведомлен. Неизвестно, известил ли он об этом посланника Гартвига и заменившего его после его внезапной смерти в австрийском посольстве советника нашего посольства В. Н. Штрандтмана. Опять-таки остается тайной, довели ли чины нашего посольства до сведения министра иностранных дел Сазонова все происшедшее в Белграде.

Я не склонен подозревать Артамонова, но не понимаю, почему он на протяжении долгих лет вполне сознательно вводил западную публику в заблуждение, искажая обстоятельства миссии капитана Верховского в Сербии. Так, в своем очерке Артамонов утверждал, что он прибыл в Белград в конце апреля, а на самом деле, как следует из Сербского дневника, это произошло в конце января.

Ю. Сербский : — Да, 25 января ст. ст. Верховский представлялся в Белграде Артамонову. Вот его первые записи:

Белград. 25/1 — 1914 год .

Сегодня представлялся полковнику Артамонову, нашему военному агенту в Сербии. Небольшого роста господин в пенсне, скромно, без часто встречающегося у офицеров нашей корпорации чванства, по-видимому, благожелательный, кажется, только не сверхъестественный человек. Несмотря на то что он оповещен о моем приезде был только приказом по Генеральному штабу, он встретил меня радушно и сразу предложил все, что имеет, в мое распоряжение. (Весьма загадочная фраза: разве одного приказа было недостаточно? — Ю. С.). Милая жена, несколько скучающая, по-видимому, в чужой обстановке. Средней величины квартира. Кабинет делового военного. Чертежный стол, пишущая машинка. На стенах несколько портретов, оружие.

26/1.

Сегодня был представлен в русское посольство. 2-й атташе Штрандман — бывший паж 1895 года — серьезный господин, женат, уже, кажется, с небольшой сединой, Зорин — 2-й атташе, лицеист 1905 года, одного года с Ильиным — тип петербургской молодежи.

Затем Артамонов повел представлять меня Гартвигу. По наружному виду — небольшого роста, средних лет, длинная борода, голый череп. Хорошие светлые глаза. Одеть его в охабень и высокую шапку — старый боярин и только. Немногословен, но приветлив. В обращении прост и по-русски радушен, но все же чувствуется, что это уже человек с большим положением и ответственностью.

Разговор зашел об истории страны. Видно глубокое знакомство и с фактами, и с цифрами. Он подчеркнул разницу между болгарской историей и сербской. В то время как у сербов есть старина и в памятниках, и памяти народа, у болгар — как бы провал на 500 лет. Симеон и пустота.

27/1.

Сегодня Артамонов меня представлял целому ряду разных высших военных. Впечатление в общем хорошее. Люди светлые, интеллигентные и относящиеся хорошо к нам. С Артамоновым в самых приятельских отношениях. Не удивительно. Он очень милый (по-видимому?! так приходилось ошибаться) господин и живет здесь около 5 лет.

2 лица врезались в память. Военный министр и Живко Павлович, начальник оперативного отделения.

Министр Стефанович — высокий господин средних лет, умные глаза, простая, не вполне правильная, но беглая французская речь, характерный подбородок. Тип того человека творца, чернорабочего, которые куются природой по образцу Петра. Хотелось бы поближе с ним познакомиться.

Живко Павлович совсем молодой человек, лет 35, полный энергии. Ум и энергия в каждой черточке широкого несколько монгольского лица. Со мной говорил по-немецки. В коротком разговоре не забыл упомянуть, как много Россия сделала для славян и что у него от нас секретов нет, ибо славяне — это одно общее.

Говорил с одним полковником о Болгарской войне — как-то стыдится говорить. Но зато о походе, безумно-трудном на Адриатику — с великим и нескрываемым восторгом, несмотря на все безумные трудности, с ним сопряженные.

Невольно поражаешься удивительной простоте и доступности всех людей. Военный министр вышел в приемную через 3–5 минут после того, как был извещен о нашем приходе, ко всем остальным мы приходили прямо в кабинет.

Кстати, дорога в Белград лежала через Варшаву, куда капитан Генштаба добирался вместе с женой, о чем свидетельствует путевая открытка, адресованная сводной сестре Татьяне: «Из Варшавы шлем привет дорогой сестренке… Саша, Лида. 22.01.1914».

Автор : — Интрига в том, что Артамонов сознательно умалчивает в своих записках о дате приезда Верховского!..

Ю. Сербский : — Думаю, Артамонов исказил даты, чтобы отвести подозрения и от себя, и от него. Но сознательно ли он путал даты?.. И потом, Артамонов ведь не пишет, что Верховский прибыл в конце апреля именно из Петербурга. Сохранилась открытка к той же сестре: на лицевой стороне — акварель с видом косовского городка Урошеваца, у подножия Шарпланины, а на обороте письмо: в приподнятом настроении Верховский дает понять, что собирается в Косово.

Дорогая Танюша, посылаю тебе вид одной из самых красивых местностей Сербии, куда я теперь в скором времени еду. У подножия этой горы 500 лет тому назад на Косовом поле сербы потеряли свою независимость и стали рабами турок. Теперь тоже, глядя на эту вершину, шли они на Куманово, чтобы окончательно свергнуть турецкое иго, освободить своих братьев, бывших еще в крепостной зависимости у турок и арнаутов. Если будет время, пиши до 4-го мая по прежнему адресу, а с этого времени — Белград, Poste restante. Целую крепко, желаю всего хорошего. Любящий тебя брат.

Дата отправки не указана, почтовый штемпель отсутствует, конверта тоже нет, и это может означать, что открытка пришла по конспиративным каналам. Также ясно, что он не доверял получение своей корреспонденции никому из членов русской миссии!

Как бы там ни было, к 4 мая он должен был возвратиться в сербскую столицу. Наверное, такова была договоренность с начальством. Так, может быть, вернулся пораньше?..

Автор : — Да нет же, вы неточно интерпретируете: из текста ясно видно, что 4 мая — это дата не окончания, а начала поездки в Косово!

Ю. Сербский : — Но он же вернулся… И Артамонов мог иметь в виду именно это, второе прибытие ДИВ в Белград, а не первое, 25 января. Но тогда почему полковник уклонился от упоминания столь важной детали — сознательно или по забывчивости?..

Автор : — Полноте, не пахнет тут никакой забывчивостью и в помине!

XII. «СМЕСЬ ЛЕГЕНД И КАТЕГОРИЧЕСКИХ ОБЪЯСНЕНИЙ»

Ю. Сербский : — Сербский дневник, к сожалению, обрывается датой 1 марта 1914 года. Вот последняя запись:

Взгляд Ильича на военного агента. Он должен быть как бы совершенно незаинтересован военным делом. Приехал лечиться, отдыхать, что угодно. Может даже не любить (как бы) военное дело. Первое время 6-12 месяцев посвятить тому, чтобы втереться в военное общество. Бывает, принимать. Искать развлечения. Тогда ему всё все сами скажут, а прежде всего быть симпатичным и простым, ловко находиться в обстановке и не жалеть денег.

Ильич — это, на самом деле, полковник Стеван Илич, бывший военный атташе Сербии в Турции, на тот момент «не у дел». Тетрадь заполнена полностью (хотя и с пропусками страниц). Может быть, была и вторая тетрадь, и она даже могла сохраниться в семье сына Верховского, Николая Александровича, или, что совсем маловероятно, у Игоря Александровича.

Автор : — Можно предполагать, что наставления бывшего военного агента (а по сути, разведчика) насторожили капитана, и он перестал вести дневник. О Стеване Иличе очень мало сведений; я лишь нашел, что он был участником Майского переворота. В списке «офицеров — участников заговора 29 мая 1903 года» (составитель Р. Драшкович) Стеван Илич значится под номером 92 (всего их 115) .

Показательно, что большую часть своего полугодового пребывания в Сербии Верховский действовал практически бесконтрольно, так как Артамонов находился в длительных отлучках (с конца февраля по конец апреля в Петербурге и с 6/19 июня по 15/28 июля в отпуске). Поэтому все их общение длилось месяца полтора или около. Так, по крайней мере, вытекает из записок Артамонова.

Вы спрашивали, отчего Артамонов не вернулся в Белград сразу после покушения? Увы, как следует из его очерка, из гедонистических соображений… Вообще, Виктор Алексеевич не выглядит серьезным разведчиком и в своих записках даже сетует на свою «больную совесть». Подсознательно он чувствовал, что манкирует своими служебными обязанностями, прохлаждаясь на море в такие трагические дни.

Ю. Сербский : — Относительно профессиональных качеств Артамонова Верховский отзывался очень хорошо. Во всяком случае, такое впечатление он вынес от первой встречи с ним. Вообще, судя по записям в дневнике, Верховский не так уж часто встречался с полковником, а после 17 февраля про него не упоминал, встречался только с его женой.

Автор : — Направляясь за границу, Артамонов взял со своего молодого друга обещание постоянно информировать его обо всем происходящем. Но три телеграммы якобы куда-то пропали…

Ю. Сербский : — Телеграммы, как мне представляется, вернулись в Белград и были положены в сейф. Вопрос в том, кто мог их туда положить…

Автор : — …А дошедшее до Артамонова письмо (от 7/20 июля), можно сказать, дезинформировало получателя. В критические предвоенные дни капитан русского Генерального штаба — а ума и чувства реальности ему не занимать, в чем легко убедиться, прочитав «Россию на Голгофе»! — убеждает своего маститого коллегу, что в Белграде тишь да блажь, ничего опасного не предвидится, поэтому отпускник может не торопиться с возвращением. Если это не сознательная мистификация, то явный провал, и провал двойной (оба сели в калошу!)… Хорошо, эти ляпы еще как-то можно объяснить: и на старуху бывает проруха. Но зачем Верховский мистифицирует обстоятельства своего отъезда из Белграда? В книге «На трудном перевале» читаем:

1 августа 1914 года от дебаркадера белградского вокзала отходил последний поезд. Люди бежали из столицы Сербии, над которой рвались первые австрийские снаряды.

Я сидел у окна вагона 2-го класса. Напротив меня сидел молодой немец.

В качестве офицера Генерального штаба я приехал в Сербию с заданием изучить причины ее побед в борьбе с Турцией и Болгарией и теперь спешил возвратиться в штаб 3-й Финляндской стрелковой бригады. Мой визави, коммивояжер крупной германской экспортной фирмы, лейтенант запаса кирасирского полка 1-го Восточно-прусского корпуса, ехал также по вызову своего начальства в Кенигсберг.

Оба мы с тревогой смотрели на уходивший вдаль город, окутанный дымом и пламенем пожаров, возникших в результате вражеской бомбардировки. Последние газеты, вышедшие в Белграде до начала бомбардировки, были наполнены статьями о надвигавшейся всеевропейской войне. Мой сосед по купе не мог примириться с этой мыслью.

— Не может быть, — говорил он мне, — чтобы из-за этой глупой истории на Балканах разгорелась война в Европе. Нам, немцам, нужен мир и только мир, для того чтобы производить и торговать…

Не могу сказать, что я отнесся к нему с полным доверием. Война между Россией и Германией не была для меня неожиданностью. Я уже давно читал труды немецкого историка Трейчке, который откровенно рассматривал всех славян, и русских в том числе, как «навоз для германской нивы». Мне знакомы были также «творения» одного из руководителей военной мысли Германии генерала Бернгарди, писавшего о том, что Германия оставит побежденным только одни глаза, для того чтобы они могли оплакивать свой позор.

Между тем в книге «Россия на Голгофе» АИВ утверждает, что 1 августа он уже был в своем полку!

Ю. Сербский : — Книга «На трудном перевале» увидела свет в 1959 году в сильно искаженном виде: была переработана и сокращена почти в три раза. Иначе ее отказывались печатать. Зная это, нужно осторожно относиться к тексту (поди разбери, какие даты были в первоначальном варианте). Вышла она только благодаря сыну генерала, Николаю Александровичу: он переписывал ее несколько раз по требованию Военного издательства (Военгиза). Сама рукопись, вероятно, пропала. Во всяком случае, так считает наша родственница Л. А. Верховская (сейчас монахиня Зосима), которая навещала Исхака Файзвахманова, воспитанника Николая Александровича, в начале 1990-х.

Н. А. Верховский (1910–1985) был очень активным человеком. С рукописью его отца приключилась детективная история (достаточно сказать, что с осени 1941-го по середину 1944 года она пролежала в сарае под дровами, где была спрятана домработницей-немкой), но я не удивляюсь, ибо все, что связано с АИВ, окутано какой-то гоголевской мистикой. Николай Александрович работал санитарным врачом в Архангельске, затем в Москве — терапевтом, зав. отделением и главврачом поликлиники, наконец, главврачом по обслуживанию дипкорпуса; женат не был. Воспитал троих беспризорников. С семьей одного из них, вышеназванного Исхака, прожил как отец и дед много лет — с 1960 года до своей кончины.

Его брат, Игорь Александрович (1918–1984), стал крупным экономистом. Во время паники в Москве 16 октября 1941 года, оставшись один в автохозяйстве, возглавил его и до конца войны работал на этом предприятии. После войны преподавал в Московском инженерно-экономическом институте, защитил кандидатскую диссертацию. Затем перешел в научный институт, был пионером в области статистики автотранспорта. На пенсию вышел в должности зам. начальника отдела транспорта Госплана СССР, скончался в Москве. По нашим сведениям, в его семье никакого архива не было, а то, что было, хранилось у Николая Александровича и часть у второй жены его отца — Натальи Сергеевны Веревкиной (1885–1977).

Ей тоже пришлось претерпеть как «члену семьи изменника родины». Александр Иванович был ее вторым мужем. Под арестом— с сентября по декабрь 1937 года, а в июне 1938 года начались ее лагерные страдания: сначала в мордовской Потьме, затем под Джезказганом. До ареста работала микробиологом в лаборатории Зильбера, которая описана его братом, писателем В. Кавериным, в романе «Открытая книга». Вернувшись в 1957 году в Москву, поступила в НИИ стройматериалов, стала кандидатом химических наук. Оставила воспоминания о 30-х годах.

Автор : — Помянем этих достойных людей добрым словом… Да, книгу «На трудном перевале» почти наверняка переписывала чужая рука: это даже из Лондона заметил эмигрантский историк Г. Катков: «Кое-где книга неуклюже обработана официальным марксистским редактором» и представляет собой «смесь подлинных воспоминаний, надуманных рассуждений, легенд и категорических объяснений…». Верховский для него — «характерная фигура авантюриста эпохи русской революций» . Тем не менее эпизод с отъездом из Белграда аутентичный, редактор его пощадил, сохранив колоритную мизансцену в вагоне, но… это выдумка!.. Да и не мог Верховский 1 августа покинуть Белград поездом в северном направлении: поздно вечером 28 июля сербские четники (из отряда воеводы Йована Стойковича-Бабунского) спешно взорвали Савский железнодорожный мост, и Артамонов слышал взрыв, направляясь в Ниш.

XIII. НА ВОЙНУ!..

Ю. Сербский : — Верховский был отправлен в Сербию из Финляндского полка, куда и вернулся. Вот его первая запись в «России на Голгофе» (полное название: Россия на Голгофе. Из походного дневника 1914-18 годов):

1 августа. Выборг. Штаб 3-й Финляндской бригады . Германия объявила нам войну. Вся страна бросилась к оружию. Кипит, поспевает срочная работа мобилизации. Спешно прибывают люди, лошади, повозки. Сбрую, снаряжение выносят из складов и кладовых. Полки постепенно переходят на боевое положение. Перед нами война. Бодро на сердце.

Кризис разрешился войной раньше, чем все того ожидали. Конечно, это случилось по желанию и к прямой выгоде Германии.

Книга вышла в 1918 году в Петрограде, в 5-й государственной типографии, с сокращениями. Неизданная часть сохранилась, и только за недостатком времени я пока не выпустил ее в свет. Уже придумал название: «Октябрьские тезисы генерала Верховского».

Автор : — Из приведенных строк следует, что Верховский не хотел войны и понимал ее гибельность, ибо отлично знал соотношение сил. В тот же день он записывает:

Слишком рано пробил великий час испытаний нашего народа! Неготовые, идем мы на врага, вооруженного до зубов, бороться за свое существование, бороться за лучшее будущее нашей Родины, которая под гнетом германского милитаризма никогда не сможет выпрямиться во весь свой богатырский рост.

Немногие даже среди нас, военных, твердо знают, что нам с Германией не равняться силами. Германия одна в первую голову разворачивает около 70 корпусов да австрийцы дают не менее 35, в то время как мы едва ли сможем выставить на первое время более 50 при 30 французских и 5 английских… Нам и нашим союзникам придется выдержать первый удар страшной силы. Огромное преимущество германцы имеют в блестяще развитой технике и особенно в численности и калибрах артиллерии, которой они всегда придавали решающее значение.

Но ведь все равно — «бодро на сердце»! Авось пронесет… А как оценить такие его размышления в «России на Голгофе» (запись за 7 октября 1917 года):

Наш темный неграмотный народ, привыкший думать и обсуждать события, не выходящие за околицу его деревни, не может понять сложной мировой обстановки, обусловливающей продолжение войны. Что какому-нибудь крестьянину с Волги или рабочему с Урала борьба германского империализма с великими демократическими идеалами, выдвинутыми нами и Америкой?

Впору подумать: уж не предтеча ли Александр Иванович современного атлантизма? Впрочем, и Петр Кропоткин бредил тем же. В июне 1917 года на митинге в Петрограде сей апостол свобод метал громы и молнии, призывая офицеров Генштаба не допускать братаний на фронте:

Как возможны такие братания, после того как Россия вступила в союз… с великой демократией Франции, 100 лет назад провозгласившей свободу, равенство и братство, с английской демократией, сумевшей даже при королевской власти создать такие учреждения, которых Германии не видать еще через 40–50 лет, и ведущих страну к несомненному водворению новых коммунистических форм жизни, и, наконец, в союз с американской демократией, которая первая провозгласила 140 лет тому назад права человека.

Герой былых баталий, немецкий генерал Э. Людендорф недоумевал, почему союзники России в разгар войны содействовали свержению царя, смуте и революции. А именно потому, что Россия была для них врагом номер два. Почти таким же ненавистным, как Германия и Австро-Венгрия! «Сердечное согласие» не принесло и не могло принести империи Романовых победы, а море крови было пролито ради чужих интересов. Совершенно прав историк Т. Исламов:

С течением войны Германия и Австро-Венгрия все больше стали восприниматься западными союзниками России в качестве воплощения всего, что было ненавистно республиканцам и либералам со времен Вашингтона, Лафайета и Робеспьера — прусского милитаризма, габсбургского католического обскурантизма, аристократизма и консерватизма. Именно за это, а не за Эльзас с Лотарингией и Сербию с Черногорией предстояло заплатить державам центрального блока…. Разумеется, при таком подходе императорская Россия просто не могла оказаться в стане победителей.

Таким образом, русский народ был изначально— еще в 1914 году! — обречен на поражение. Обречен на Брестский мир, на Троцкого, на гражданскую войну, на разруху и голод. А сам Александр Иванович — на тюрьмы и лагеря, на смерть от чекистской пули.

XIV. «ПРУССИЯ ДОЛЖНА СТАТЬ КОРОЛЕВСТВОМ!..»

В начале ноября 2013 года в гостях у Ю. Сербского по моей инициативе побывал посол Сербии в России Славенко Терзич, известный историк. Зашла речь и о такой коллизии, как Верховский и сербские амбиции, так и не утоленные балканскими войнами. Радушный хозяин процитировал такой характерный отрывок из Сербского дневника (запись от 8 февраля):

Сегодня слышал от Артамоновой, очень наблюдательной барыни, что сербам вообще верить нельзя. «Они милы и любезны, потому что много получили, а надеются получить еще больше». Для нас это в данный момент не так важно, ибо наши политические задачи на ближайшее время совпадают. Им нужно освободить своих братьев-славян сербов, которых в Австрии больше, чем теперь на свободе, а нам необходимо расчленить Германию и Австрию на составные части, чтобы не было необходимости разорять страну на военные нужды. Идея борьбы с Австрией живет необычайно сильно в народе, почти также сильно, как и борьба с турками. Артамонова рассказывала, что раненые, еще не оправившись от раны, страдая и морщась от боли, говорили, что «со Швабом» готовы идти в бой хоть сейчас. Ту же мысль высказывали Сретенович и Ненадович, оба штатские.

Признаюсь, идея расчленить Германию и Австро-Венгрию меня сильно озадачила и подтолкнула к такой дискуссии:

Автор : — Лет пятнадцать назад я с большим любопытством просматривал русские газеты периода Первой мировой, выискивая в них разного рода футурологические проекты. И вот некоторые записи сейчас приведу.

Осень 1914 года. Многие русские газеты («Русское слово», «Речь», «Новое время»), не чая дождаться победы держав «Сердечного согласия», уже вовсю делят шкуру неубитого медведя, фантазируя о развале империи Габсбургов и образовании на ее руинах новых национальных государств. Так, московское «Русское слово» в передовой от 4 сентября требует полной ликвидации Австро-Венгерской монархии с последующим воссоединением единоплеменных народов. Согласно этой программе Босния и Герцеговина, Хорватия, Далмация, Банат и Буковина, где проживали главным образом славяне, должны были воссоединиться с Сербией, Трансильвания и Южная Буковина — с Румынией, Истрия и Южный Тироль — с Италией. Вопрос о будущем Австрии, Венгрии, Чехии и Словакии должен был решаться на основе самоопределения их народов.

Газета желала превращения Австрии в буфер между Германией и балканскими странами, а Венгрии в самостоятельное государство с отделением от него Хорватии, Воеводины и Словакии. Славония заслуживала автономии в «тесном сотрудничестве» с Сербией, а Чехия превращалась либо в независимое государство, либо расширяла свою автономию в рамках Австрии. 5 сентября, развивая этот план, газета писала в передовой: «Сквозь кровавый туман уже проглядывают контуры будущей Европы, ее бастионами будут великая Сербия, объединенная Румыния и свободная Чехия». Те же идеи были высказаны «Русским словом» чуть позднее: «Настанет час, когда диктовать будут не немецкие народы». «Русское слово» предсказывало, что Сербию будут населять десять миллионов (больше чем сейчас!). Кадетская «Речь» и суворинское «Новое время» также били в литавры, заявляя о близкой победе Антанты.

А теперь представьте: Александр Иванович Верховский желал добиться всего этого, но без войны! Как же можно было расчленить Германию и Австро-Венгрию иначе? Без большой войны? Даже без мировой войны?.. Знал ли он другое волшебное средство?..

Ю. Сербский : — Людмила Артамонова, думаю, могла, уподобляясь чеховской Душечке, повторять слова о недоверии к сербам в тон мужу. В таком случае Артамонов не был таким уж «лохом»… Что же касается Верховского, то он был неисправимым мечтателем, как и я. Хорошо бы, к примеру, чтобы США сами собой расчленились на составные части; в этом случае можно было бы не разорять Россию на военные нужды.

Автор : — В отношении младобоснийцев сомнений нет: они готовы были отдать хоть мать родную за свои «идеалы». «Австрия была опасным и великим противником, и требовалось его уничтожить любой ценой», — писал в 1922 году в «Споменице Данило Илича» один из его одержимых друзей.

Но интереснее всего, что подобными проектами осенью 1914 года грезил сам русский император. Свои «бесплодные мечтания» Николай II битых два часа излагал 21 ноября французскому послу М. Палеологу. Австро-Венгрию надо раздробить, а «Пруссия должна стать снова простым королевством!». Как тут не согласиться с военным историком М. Оськиным:

Только одно это обстоятельство (если, конечно признания М. Палеолога являются правдой) показывает отсутствие настоящего государственного ума у последнего правителя Российской империи.

Диалог с Палеологом не оставляет сомнений: знаменитую ныне Записку о задачах внешней политики России с пророчествами неминуемых бедствий даже в случае разгрома Германии, поданную видным сановником П. Н. Дурново в феврале 1914 года, Его Величество изволило положить в корзину. К слову сказать, предостерегал Дурново и против присоединения Галиции как очага местечковой заразы. Этому голосу разума не внял и Сталин, хотя Записка была впервые опубликована в советской печати.

В оценке панславизма я согласен с выводами А. И. Солженицына — это был своего рода недуг, и, по-моему, более всего недуг сербский и русский. Но чем кончилось? Мировая бойня, по данным ряда историков, унесла жизни 1 млн. 250 тыс. сербов из Сербии (или 22 проц. всех мужчин) и 360 тыс. боснийских сербов (18 проц. всей популяции). Материальный ущерб составил около шести миллиардов золотых франков, или почти половину национального богатства страны. В армию были мобилизованы 700 тыс. человек, из которых только 150 тыс. дождались конца войны. Но на поверку вышло, что Сербия принесла эти жертвы не на алтарь сербского единства и процветания, а во имя химеры «югославянства» («братства-единства»).

Ю. Сербский — В жертву этой химеры позднее принесли и Косово!..

Автор : — Совершенно точно. Когда говорят, что сильные мира сего, исходя из своих шкурных интересов, ретиво проталкивали объединение сербов с хорватами-словенцами-албанцами (образно говоря, лебедя, рака и щуки), то это, в общем-то, верно. Ну а сами сербы куда смотрели? Да все на тот же панславистский маячок с масонским орнаментом. А иначе чем объяснить, что свои главные цели в войне Сербия изначально сформулировала в духе «освобождения сербов, хорватов и словенцев» и объединения со своими будущими супостатами в некую братскую тюрьму народов. Тюрьму, возведенную на сербских костях. И все это безумие было «под общий одобрям-с» записано в «Нишской декларации» в декабре 1914 года посреди всеобщего разора и горя, когда нужно было думать только и исключительно о национальном спасении!..

В моем архиве сохранилась вырезка из белградского журнала «Дуга» с примечательным интервью белградского конспиролога Деяна Лучича, у которого я как-то был в гостях. Вот его рассуждения:

Французская ложа «Великий Восток» внесла вклад в создание Югославии, ее питомцем и членом был король Петр Карагеоргиевич, которого привел к власти Драгутин Дмитриевич Апис, лидер «Черной руки». Апис был очень суровый человек, но патриот. Он привел на престол династию георгиевичей, за которой стояла упомянутая французская ложа, создал современную сербскую тайную полицию, организовал убийство Фердинанда в Сараеве, завербовал шефа австро-венгерской тайной полиции полковника Редля, через которого узнал о всех планах нападения на Сербию. Конечно, он был масон, член «Великого Востока». Целью его политики было создание сильной югославской державы, которая должна была стать бастионом против немецкого прорыва к Босфору. Масон Апис был ликвидирован королем Александром на Салоникском процессе. Произошло это по требованию британской ложи, которая была против его суровых методов, а также против его близости к династии Карагеоргиевичей. Расправа над Аписом, однако, не понравилась французским масонам, которые сознательно «прошляпили» убийство короля Александра в Марселе.

Словом, масоны создали Югославию, привели Карагеоргиевичей к власти, они же и сбросили их… Масоны стояли и за Брозом Тито, он был поддержан Черчиллем, одним из самых мощных людей в мире масонерии того времени, принадлежавшим к ордену иллюминатов, самому верху тайных мироправителей. Где-то я читал у А. Дугина, что его главным магическим защитником был сатанист Алистер Кроули, сам себя считавший «зверем 666», о котором говорится в Апокалипсисе. Именно Кроули научил Черчилля приветствовать толпу двумя пальцами («знак виктории»), так как этот знак, согласно «магии хаоса» (выражение Кроули), означает «козлиный профиль» — морду «господина Шабаша».

XV. ПО ТЮРЬМАМ

В июне 1918 года А. И. Верховский был арестован Петроградской ЧК. До перевода в «Кресты» сидел в ЧК на Гороховой. 30 июня в ЧК привезли бывшего председателя Совета министров В. Н. Коковцова, и им было суждено оказаться в одной камере. Вот ее описание и перечень тех, с кем сидел Верховский:

Комната… в одно окно, такая душная, заполненная мухами, с отвратительно-грязным полом, заставленная сплошь четырьмя кроватями и двумя столами, на которых лежали частью мочальные матрасы и такие же подушки, частью соломенники в рваных, грязных покрышках, свалявшиеся до такой степени, что приходилось употреблять особые ухищрения, чтобы найти мало-мальски возможную позу для лежания. Сидеть, а тем более двигаться в этой комнате не было никакой возможности. В ней я нашел генерала, князя Ю. И. Трубецкого, бывшего министра торговли Временного правительства и Петроградского генерал-губернатора Пальчинского, впоследствии расстрелянного вместе с Н. К. Мекком, бывшего военного министра Врем, правительства Верховского, состоящего теперь на службе у большевиков, студента Васильева, некоего г-на Умнова, железнодорожного деятеля Чумакова и офицера Сербской службы Матвеева-Обреновича.

Спустя полгода Верховский был освобожден, вступил в Красную армию, недолго служил начальником оперативного отдела штаба Петроградского военного округа. В мае — октябре 1919 года вновь в заключении, по выходе назначен инспектором военно-учебных заведений Запасной армии, читал курс тактики на Казанских инженерных курсах. С мая 1920 года — член Особого совещания при Главнокомандующем (вместе с другими генералами русской армии). С августа 1920 года— главный инспектор военно-учебных заведений республики; участвовал в традиционных собраниях Георгиевских кавалеров. В 1922 году— свидетель на следствии по делу правых эсеров; военный эксперт советской делегации на Генуэзской конференции. В этот период официально отказался от политической деятельности.

С июня 1922 года — руководитель Военной академии РККА, с 1927 года — профессор. Автор ряда работ по военной теории и истории. С декабря 1929 года — начальник штаба Северо-Кавказского военного округа. Его концепция явно раздражала верхи:

Стратегию оборонительной войны выдвигал профессор Военной академии А. И. Верховский, не озабоченный большевистской скорбью о тяжкой доле «угнетенных» в других странах. Бывший офицер русского Генерального штаба, он утверждал, что оборонительное сражение дает крупные политические выгоды и позволяет наращивать силы, что для Красной Армии лучше готовить противнику «Полтаву», чем мечтать о «Каннах»: «С этой точки зрения нам выгоднее отдать Минск и Киев, чем взять Белосток и Брест».

2 февраля 1931 арестован по делу «Весна» (по которому проходили «военспецы» — бывшие офицеры русской армии).

Во время допросов Александр Иванович, давая показания, упоминал имена 87 человек, среди которых 1 раз фигурировало имя В. М. Чернова.... Более подробно, резко и чаще он в ходе допросов говорил о тех, кто либо ушел из жизни, либо успел уехать за границу.

Из Воронежского следственного изолятора пишет следующее письмо на имя наркома обороны:

Товарищ народный комиссар обороны Союза ССР!

Подозрение, которое тяготеет надо мной, мне невыносимо, я его ничем не заслужил. За мной 12 лет самостоятельной работы в рядах армии. Против меня — клевета белогвардейцев, их союзников — социалистов-революционеров и меньшевиков, ненавидящих меня за то, что я ушел от них и отдал себя на работу Советской стране. Они убили в в г. Харькове моего начальника штаба К. К. Рябцова. Окружили меня клеветой в своей прессе. Через сотни каналов восстановили против меня партию и начсостав армии.

Когда в 1919 году я взял назначение на юденический фронт, они какой-то клеветой добились моего ареста, и ГПУ держало меня в тюрьме 6 месяцев без причины. Теперь, когда я стал на большую работу и значительно усовершенствовал оборону Северного Кавказа, они возобновили кампанию против меня.

12 лет назад я сознательно стал в ряды Красной армии на защиту Октябрьской революции. С тех пор и до сего дня я без колебания работал, уверенный в том, что, несмотря на все трудности, партия ведет нас по верному пути завоевания лучшего светлого будущего рабочего класса и всего человечества. Я не могу допустить мысли, чтобы меня вытащили из этой великой борьбы, которой я отдал все свои силы.

Я прошу дать мне возможность защищаться от клеветы белых.

А. Верховский.

14 апреля 1931 года.

18 июля 1931 года приговорен коллегией ОГПУ к расстрелу (приговор заменен десятью годами заключения). Дважды объявлял голодовку, требуя пересмотра дела. В Ярославском изоляторе особого назначения написал ряд военно-научных работ. Статью об опыте русско-японской войны нарком обороны Ворошилов направил Сталину с предложением освободить автора, что и было сделано в сентябре 1934 года. В письме Ворошилову так описывал пережитые испытания:

Товарищ народный комиссар!

Я хочу доложить Вам то, что случилось со мной, потому что судебная ошибка, имевшая место в моем деле, может повториться, принося, как я понимаю, ущерб авторитету советской власти.

Я повторяю в этом докладе то, что мной письменно сообщалось начальнику Особого отдела ОГПУ и прокурору СССР в 1933 году.

2 февраля 1931 года во время служебной командировки в купе поезда на меня сзади набросились четверо граждан в штатском. Предполагая нападение бандитов, я стал кричать, звать на помощь. Только тогда мне предъявили ордер об аресте. Меня высадили из поезда в Воронеже, и здесь два следователя— Николаев и Перлин — в течение трех недель по очереди вели допрос с короткими перерывами на еду и сон. Они довели меня до того, что я давал показания в состоянии крайнего переутомления, плохо понимая окружающее.

Допрос был построен так. Мне было сказано, что моя вина перед советской властью обнажена со всей неопровержимостью. Если же я буду запираться, я буду расстрелян, а моя семья разгромлена. Если же я сознаюсь, то могу ждать снисхождения. На мое заявление, что мне не в чем сознаваться, мне наводящими вопросами дали канву того, что я должен, по мнению следователя, показать:

1. Я будто бы пришел в Красную Армию в 1919 году как враг, подготавливающий взрыв ее изнутри. Для этого я группировал все время около себя контрреволюционное офицерство;

2. Кафедра тактики Военной академии якобы была моим штабом, в котором я разработал план восстания в Москве на случай войны в дни мобилизации;

3. Это давалось мне в связи с якобы существующей у нас трудовой Красной Армией;

4. Для политического обеспечения я связывался в бытность мою в Генуе в составе нашей экспедиции в 1922 году с английским генеральным штабом;

5. В бытность мою начальником Северо-Кавказского военного округа (СКВЮ) будто бы я подготавливал восстание на Северном Кавказе;

6. Все это я делал одновременно, вредительствуя где только было можно.

Я считал, что все это обычный прием следователя и просил его перейти к настоящему разбору обвинения, а для этого предъявить мне обвинение и заслушать мои объяснения. В этом мне было отказано. Тогда я отказался давать показания по этим вопросам. В ответ на это следователь Николаев приказал снять с меня знаки военного отличия и сказал, что мое присуждение к расстрелу решено. Я был вызван к уполномоченному представителю ОГПУ и тот подтвердил бесспорность моей вины, сообщил мне от имени коллегии ОГПУ, что если я стану на колени перед партией, строящей социализм, и «сознаюсь», то меня ждет 3–4 года тюрьмы в наилучших условиях. Если же я буду «запираться», то меня расстреляют, как Мека и Пальчинского.

После моего отказа меня перевели в Москву и установили следующий режим: одиночная камера, без прогулок, без всякого общения с родными, без чтения и каких-либо занятий, мыл уборную и параши под окрики надзирателей, заставлявших меня по нескольку раз переделывать дело.

Вызовы к Николаеву, издевавшемуся надо мной, ругавшемуся площадными словами и требовавшему дачи показаний.

Он обещал согнуть меня в бараний рог и заставить на коленях умолять о пощаде, если я буду упорствовать. Если же я дам показания, то режим будет немедленно изменен. Так длилось 11 месяцев. Лишь одно облегчение было сделано: через 5 месяцев дали читать.

Кроме Николаева меня вызывали следующие руководители ОГПУ: Иванов, Евдокимов, Дейч и, наконец, председатель коллегии т. Менжинский.

На мое заявление т. Иванову, что такое ведение следствия незаконно, он мне заявил: «Мы сами законы писали, сами и исполняем!». На мою просьбу ко всем этим лицам предъявить обвинение и дать мне возможность защищаться, ответа не последовало. Даже не проводили очные ставки с теми, кто меня оговорил, мне все они отвечали, что моя вина в их глазах очевидна и мне остается одно: либо давать показания, либо готовиться к расстрелу.

В камере три раза посещали меня представители прокуратуры, которым я делал заявления о том, что следствие ведется так, что правду выяснить оно не может. Однако прокуратура не находила нужным даже выслушать меня. По всему ходу следствия становилось совершенно ясно, что никто не интересуется совершенно правдой и что меня хотят насильно заставить дать ложные показания.

Если к этому прибавить сознание полной беззащитности и внушаемого следствием убеждения, что партия требует от меня дачи этих ложных показаний во имя каких-то неведомых целей, то станет ясно, что заставило целый ряд лиц, которых следствие связало в одно со мной дело, дать ложные показания и оговорить меня.

В ходе следствия я пошел по линии компромисса, чтобы, как я думал, спасти от разгрома семью, но я не мог пойти на то, чтобы объявить себя врагом советской власти и партии, в то время когда я после длительного периода наблюдений и большой работы над собой незадолго до ареста подал заявление о приеме меня в партию.

После 11 месяцев следствия во внутреннем изоляторе ОГПУ меня перевели в Ярославль в изолятор особого назначения. Я был посажен в одиночку, лишен всякого общения с семьей и даже с другими заключенными. Тюремный режим был нарочно продуман так, чтобы обратить его в моральную пытку. Запрещалось все, вплоть до возможности подойти окну, кормить птиц и даже петь хотя бы вполголоса. В тюрьме были случаи сумасшествия, повешения и т. п.

Время от времени приезжал следователь и давал понять, что все изменится, «если у меня будет что-нибудь новое».

За два года моим родным удалось добиться только двух свиданий. В феврале 1933 года я объявил первую голодовку. Через 5 дней приезжавший следователь сообщил, что выдвинутые мной требования о пересмотре дела, предъявлении мне обвинения и даче возможности защищаться так, как это предусмотрено нашим УПК (Уголовно-процессуальным кодексом), будут исполнены.

Прошло 8 месяцев без всяких последствий. Я объявил новую голодовку. На 16-й день в тюрьму приехал т. Катаньян, которому я вручил подробное заявление. В результате я был переведен на общее содержание: прогулки, стал получать регулярные свидания с родными и получил право на переписку.

Освобожден я был без пересмотра дела еще через 10 месяцев после этого.

Товарищ нарком! Советская власть призвала меня в 1919 году, зная меня, что я не коммунист. Но в борьбе с контрреволюцией и в строительстве социализма я счел нужным делать все, что в моих силах. Вы отмечали мою работу. К 1930 году я окончательно расстался с пережитками старого и почувствовал себя обязанным подать заявление о вступлении в партию. Вместо ответа я был арестован и подвергнут всему, что изложено выше.

Моя вина в том, что я не порвал связей с людьми, с которыми был дружен до Октябрьской революции, хотя политически они и стали мне чуждыми. Я допускал в своем присутствии их антисоветские суждения, хотя всегда твердо высказывал свою точку зрения. Следствие мне сказало, что это давало им повод «делать на меня какую-то ставку». Допуская, что это действительно имело место, моя вина не имеет ничего общего с тем, что меня осудили по cm. 58 пункты 4, 7, 10 и 11 (заговор, предательство, шпионаж и т. п.).

Считаю нужным довести все это до Вашего сведения потому, что судебная ошибка как результат такого метода следствия не является единичной. В Ярославском политическом изоляторе есть ряд лиц, состоящих на точке зрения, близкой к партии, которые могли бы быть своей энергией и знаниями полезными в деле строительства социализма. Они виноваты лишь в том, как я могу судить, что у них не хватило твердости и они опозорили себя и других. То, что лица подобной категории без вины сидят в тюрьме, приносит вред советской власти. У нас и за границей друзья советской власти не могут понять этого, враги злорадствуют, а колеблющиеся переходят под знамя фашизма.

Лично мной все пережитое ни в коей мере не изменило и не поколебало во мне того же добросовестного работника и командира РККА, каким я был до ареста. Но я хочу сделать все, что я могу, чтобы случай, подобный тому, который имел место со мной, не мог повториться.

Считаю нужным добавить, что все написанное я сообщил Вам, начальнику Особого отдела ОГПУ, прокурору СССР, моему прямому начальнику и больше никому.

А. Верховский.

25 ноября 1934 года.

В дальнейшем сотрудничал с Разведывательным управлением РККА, преподавал на курсах «Выстрел», в Военной академии имени Фрунзе и Академии Генерального штаба (с 1936). 11 марта 1938 года вновь арестован.

Из Сводки важнейших показаний арестованных по ГУГБ НКВД за 17 марта 1938 года (донесение Н. И. Ежова И. В. Сталину.):

ВЕРХОВСКИЙ А. И., бывший министр Временного правительства, до ареста профессор Академии Генерального штаба РККА, комбриг. Допрашивали: ЛОРКИШ, ЛОСЬ.

Дал первичные показания о том, что с 1917 года и до дня ареста являлся участником подпольной эсеровской организации.

Впервые к эсерам ВЕРХОВСКИЙ примкнул в 1917 году и был связан с членами ЦК эсеров ГОЦОМ, ДОНСКИМ , ГЕРЦЕНШТЕЙНОМ, являясь у них консультантом по военным вопросам.

В декабре 1917 года вместе с ГЕРЦЕНШТЕЙНОМ ВЕРХОВСКИЙ был командирован ЦК эсеров в Киев для переговоров с ПЕТЛЮРОЙ об организации восстания на Украине.

В январе 1918 года, возвратясь в Петроград, ВЕРХОВСКИЙ в контакте с ЦК эсеров ведет активную работу по подготовке восстания в Петрограде, но эта р. деятельность прерывается арестом ВЕРХОВСКОГО.

В 1918–1919 годах по указанию члена ЦК эсеров Виктора ЧЕРНОВА ВЕРХОВСКИЙ вступает для подрывной работы в Красную Армию с заданием о сохранении в РККА эсеровских и офицерских кадров.

В 1922 году Верховский и член ЦК эсеров ФЕЙТ, согласно директиве ЦК эсеров, выступают на процессе эсеров в качестве свидетелей с целью отвести от себя подозрения и заслужить доверие Советской власти.

По подрывной работе в РККА ВЕРХОВСКИЙ был связан с членами эсеровской организации БЕЛОВЫМ, ФИШМАНОМ и МИКУЛИНЫМ (все арестованы).

В Военной академии имени Фрунзе ВЕРХОВСКИМ была создана эсеровская группа из бывших офицеров — преподавателей академии, которая ставила своей целью сколачивание кадров на случай восстания. В эту группу входили: ВЫСОВСКИЙ (арестован), БАЛТИЙСКИЙ, ЛИГНАУ u другие (не арестованы).

Все руководящие директивы и указания эсеровский центр в Москве получал от заграничного центра в лице КЕРЕНСКОГО и Виктора ЧЕРНОВА через специально присылаемых в СССР людей.

19 августа 1938 года приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян, похоронен на подмосковном спецобъекте «Коммунарка».

Постскриптум Ю. Сербского : Если о деле «Весна» все известно, то дело 1938 года я не видел. Мне было важно посмотреть, не допытывались ли от него признаний в сараевском деле? Видимо, нет, «доказательств» хватало и без того. Для меня очевидно, что все «признания» были из него выбиты известными методами. Я бы, наверное, тоже признался, что слышал, о чем Лжедмитрий договаривался с поляками…

 

Глава четвертая

РУССКИЙ НЕМЕЦ С СЕРБСКОЙ ДУШОЙ

I. ГАРТВИГОВА УЛИЦА В ПОТЕМКАХ ВРЕМЕН

В начале ноября 2013 года в одной из питерских гостиниц у меня случился интересный разговор с известным историком, а ныне послом Сербии в Москве Славенко Терзичем. Как-то само собой мы заговорили о другом дипломате, Николае Генриховиче Гартвиге, имя которого раньше гремело на Балканах. Когда он внезапно умер, сербы лили горькие слезы и прочили своему милому Хартвичу вечную память в схронах своего сердца, но случилось иначе: пережитые лихолетья, а затем просто будничная суета опустили над его образом полог забвения. Гартвигова улица, возникшая многие годы спустя лишь под нажимом короля Александра, вернулась к своему прежнему безликому названию с началом немецкой оккупации — и как кажется, навсегда. Но, может быть, все-таки к столетию кончины Гартвига что-то можно исправить?.. Надо отдать должное, посол Терзич поддержал идею возвращения Гартвиговой улицы, пусть пока на словах, и спустя неделю на сербском сайте «Видовдан» вышла статья о мистической смерти русского посланника и о том незаслуженном забвении, которое постигло в Сербии этого великого панслависта. Осмелюсь предложить читателям ее перевод.

В Белграде должна быть Гартвигова улица!

28 июня/10 июля 1914 года в Белграде, во время беседы с австро-венгерским послом бароном Гизлем, внезапно умер от инфаркта русский посланник Николай Генрихович Гартвиг, о котором в Сербии ходили легенды. Он родился 16 декабря 1857 года в грузинском городе Гори (там же, где и Сталин) в семье военного врача. Став дипломатом, служил атташе в Черногории, консулом в Бургасе и Бейруте, вице-директором (1897) и директором (1900-06) Азиатского департамента МИД, а затем посланником в Персии. Гофмейстер (1904). Участвовал в мирных переговорах с Японией. В 1909 году возглавил русскую дипмиссию в Сербии. За короткое время Гартвиг снискал огромную популярность и, поддерживая премьера Николу Пашича и Радикальную партию, начал оказывать большое влияние на внутреннюю политику Сербии.

Но в то время среди сербов не было тех, кто считал его сербофилию вмешательством во «внутренние дела». Пашич был постоянным гостем Гартвига, и сербы часто говорили: «Наша борода советуется с вашей бородой» (тот и другой носили длинные, господские бороды). Гартвиг любил сербов за их храбрость и достоинство, а белградское русофильство считал искренним.

Карл Каутский в своей книге Wie der Weltkrieg entstand (1919) («Как возникла мировая война») обратил внимание на пометки Вильгельма II к секретному донесению своего посла в Вене фон Чирски, которое датировано 10 июля, т. е. днем смерти русского посланника. «Срок ответа (на ультиматум. — И. М.) должен быть возможно короче, пожалуй, 48 часов, — пишет фон Чирски. — Но и этого, разумеется, достаточно, чтобы Белград получил указания из Петербурга». Hartwig ist tot (Гартвиг мертв), тут же многозначительно помечает кайзер.

Очевидец тех дней, публицист Душан Лончаревич так описывает обстоятельства его смерти:

Июль 1914 года был для меня самым напряженным и богатым на события за все время моей многолетней работы корреспондентом в Белграде перед мировой войной. Мне приходилось непрерывно работать допоздна, с самых ранних утренних часов.

10 июля мне удалось лечь спать необычно рано. Едва я заснул, как мне показалось, будто раздался звон церковных колоколов; я пробудился и понял, что это гудки телефона — затяжные, резкие. Спросонья поспешил я к аппарату; знакомый голос горячо зачастил: «Поторопитесь в австрийское посольство, там только что умер Гартвиг!». Это сенсационное сообщение передал мне коллега, владелец «Политики», Влада Рибникар, находившийся в тот момент на своей вилле на холме Дединье, недалеко от города; он узнал об этом происшествии от своего брата Слободана, который как врач был позван в посольство. Я, разумеется, тут же первым делом позвонил в австро-венгерское посольство и, получив подтверждение внезапной кончины русского посланника Гартвига с кратким указанием ее непосредственных обстоятельств, передал эту весть через Будапешт в Вену для последующего распространения в европейские новостные агентства. И тотчас же сам кинулся в австро-венгерское посольство. «Поспеши, Гизль отравил Гартвига», — громко крикнул мне один знакомый у ресторана «Русский Царь», недалеко от которого была моя квартира.

В посольстве, понятное дело, царило больше оцепенение. В расположенной на первом этаже рабочей комнате посланника я нашел фон Гизля с супругой и трех сотрудников посольства. После краткого приветствия посланник торопливо изложил мне сжатую предысторию сенсационного случая, которая в его изображении выглядела так:

«Сегодня после обеда Гартвиг по телефону обратился ко мне с вопросом, может ли он тем же вечером нанести мне визит. Само собой разумеется, ответил я, его визит желанен в любое время, после чего он пообещал зайти сегодня в девять вечера. Сразу же после девяти Гартвиг явился, и я принял его здесь, в своем рабочем кабинете. Сначала мы разговаривали стоя. Посланник Гартвиг пришел, дабы в самой решительной форме принести протест по поводу обвинений в том, что на поминальной службе по престолонаследнику Францу Фердинанду, в католической кирхе посольства в Белграде, он повел себя некорректно, явившись якобы с запозданием и не в парадном мундире. Также Гартвиг протестовал против столь же неосновательного подозрения в том, что в те же дни он устроил званый обед и не приспустил флаг русской миссии. Гартвиг подчеркнул при сем, что на богослужение он явился при полном параде, с лентой Большого креста ордена Франца Иосифа, который постоянно носил с особой гордостью. Кроме того, он осведомился у бельгийского посланника Михота, как долго нужно держать флаг приспущенным, на что господин Михот ответил, что после похоронной церемонии, которая прошла в Вене пополудни 3 июля, официальный траур прекратился.

Поскольку Гартвиг все более возбуждался, — продолжал посланник Гизль, — я попытался успокоить его, заявив, что его заверения будут восприняты в Вене с большим удовлетворением. На этом наш официальный разговор окончился, и мы присели на кожаные диваны. Гартвиг, между тем, успокоился; я поинтересовался, подать ли ему чай, что-то еще или, может быть, он желает сигарету. Отказавшись от всего, он закурил свою сигарету, попутно извинившись, что не выносит никакие другие. В последнее время он чувствует себя не вполне здоровым, сказал Гартвиг, и в следующий четверг планирует отправиться в Наухайм, чтобы там пройти обстоятельный курс лечения. Собственно говоря, он должен был еще раньше выехать на лечение.

В этот момент Гартвиг схватился правой рукой за сердце, коротко вскрикнул «Ах!» и опустил голову. В первый момент я подумал, что он просто сделал некий жест. Но поскольку Гартвиг оставался неподвижным, я понял, что причиной тому его недомогание; вскочив, я пытался удержать Гартвига, чье тело начало соскальзывать с дивана на пол, и тут же позвал камердинера, стоявшего в коридоре у двери; на шум с первого этажа прибежала и моя жена. Я вызвал доктора Рибникара (он жил поблизости), а также двух лучших терапевтов: доктора Симоновича и доктора Николаевича.

Тем временем моя жена с помощью слуги пыталась привести Гартвига в сознание. Она клала ему лед и эфирные компрессы, опрыскивала грудь водой и растирала артерии. Все было, однако, напрасно: в тот момент, когда доктор кар вошел в комнату, Гартвиг испустил дух. Предпринятые Рибникаром и явившимися вслед за ним докторами Симоновичем и Николаевичем меры по реанимации остались безуспешными. Когда Гартвиг умер, я взглянул на часы: до половины десятого оставалось пять минут. Дочь Гартвига, явившаяся почти тут же, уже не застала своего отца в живых. Сразу же после смерти Гартвига моя жена по православному обычаю зажгла свечу и положила на грудь покойному икону Богородицы. Я попросил сербского полицайкомиссара в точности зафиксировать обстоятельства случившегося, после чего тело было переправлено в русскую миссию».

— И как было в городе воспринято известие? — спросила меня баронесса Гизль.

— Разумеется, оно вызвало большую сенсацию, — ответил я. — Ваше превосходительство знает о том, как любим Гартвиг в Белграде, и этот трагический случай, когда именно здесь, в австро-венгерском посольстве, он так внезапно умер, сделало это событие еще более сенсационным и стало поводом к различным слухам.

— К каким слухам? — мгновенно переспросила баронесса.

— Ну, вот говорят… — я помедлил, не решаясь в эту, и без того тяжелую и мучительную для посланника и его супруги минуту передать им еще один ужасный слух, который уже вертелся на языке многих белградских бюргеров. Произошла маленькая пауза; все взгляды были устремлены на меня, и, мне кажется, я прочитал в глазах баронессы одну тихую мольбу: пощадить ее супруга. Но было уже слишком поздно. Дрожа от возбуждения, посланник Гизль вскочил, ударил рукой по столу и воскликнул:

— Уж не хотят ли обвинить императорского и королевского генерала в убийстве?..

Как только это страшное слово сорвалось с губ посланника, я понял, что самым умным выходом было бы тотчас сказать все, как есть.

— Ваше превосходительство не должны волноваться; офицерское звание ни при чем. Ваше превосходительство— посланник Монархии. И понятно, что в нынешних столь напряженных обстоятельствах смерти русского посланника, когда рок судьбы привел к столь горестным последствиям, появился повод к ужасным обвинениям. Сенсационное известие о смерти Гартвига породило злой слух: Гизль отравил Гартвига!

Это сообщение вызвало сильнейшее замешательство: все присутствующие дали выход своему негодованию в возгласах «неслыханно», «мерзко», «возмутительно» и тому подобных выражениях. Как только общество немного успокоилось, слово взял посланник Гизль, что далось ему с видимым усилием:

— Столь ужасна эта клевета, — сказал он, обращаясь ко мне, — и я благодарю вас, что вы дали мне возможность убедить вас в бессмысленности этого наглого подозрения. Я уже говорил вам, что покойный отказался от предложенного угощения и от сигарет. Как вы видите (при этом посланник указал на пепельницу), эти два сигаретных окурка— остатки русских сигарет, которые выкурил Гартвиг. Тем самым опровергается само подозрение в том, что я мог ему дать отравленные сигареты.

Баронесса Гизль постаралась успокоить своего супруга; я же выразил мнение, что влиятельные фигуры в Сербии, конечно, не примут это всерьез. Фатум в этом деле — та злая случайность, что Гарт вига именно в этом помещении настигла смерть; в широких же народных массах в любом случае укрепится вера в то, что Гартвиг умер неестественной смертью.

Уже 30 июня городская община на внеочередном заседании, посвященном памяти Н. Г. Гартвига, приняла решение назвать именем русского посланника одну из столичных улиц. Выбор пал на Белградскую улицу, одну из главных артерий, которая соединяет Славию с улицей короля Александра. 1 июля 1914 года в газете «Политика» появилась следующая заметка (как часть отчета о похоронах Гартвига).

Гартвигова улица .

Вчера в 5 часов пополудни в зале заседаний белградской общины состоялось торжественное заседание в честь покойного Гартвига.

— Мы пригласили вас, чтобы отдать почести и воздать хвалу неумираемому Николе Гартвигу, — такими словами председатель г. Несторович открыл торжественное заседание.

— Слава ему! — поддержали члены общины, вставая.

Открыв заседание, председатель отметил заслуги покойного Гартвига перед Сербией и огромную потерю, которая одинаково велика как для Сербии, так и для России.

Завершив речь, председатель и члены общины стоя отдали почести покойному Гартвигу, восклицая: «Слава и хвала Гартвигу! Вечная ему память среди сербов!».

Вслед за председателем о заслугах покойного Гартвига говорили несколько членов общины, после чего было решено в его честь Белградскую улицу назвать улицей Николы Гартвига. В то же время решено направить телеграмму в Петроград, выразив боль от потери человека, великого и для России, и для Сербии.

Заседание завершилось в 6 часов возгласами: «Вечная память Николе Гартвигу! Слава ему!».

Гартвиг был похоронен на белградском Новом гробле, в присутствии высших сербских политических и общественных деятелей. На похоронах была и делегация крестьян из разных сербских краев, приехавших, чтобы отдать почести дипломату, которого они любовно звали «Никола Хартвич».

Но разразилась война, и о Гартвиге благополучно забыли. Вспомнили лишь 16 лет спустя при весьма пикантных обстоятельствах. 18 февраля 1930 года a Белграде от разрыва слепой кишки неожиданно умер 46-летний германский посол Адольф Кестер, имевший крайне левые, даже большевистские взгляды. И — о, чудо! — уже 21 февраля та же белградская община решила дать одноименной улице имя Кестера. Так бы и произошло, но тут недовольство выразил один из старых членов общины, напомнивший о том, что Белградская улица уже переименована, да воз и ныне там. В итоге именем Кестера назвали участок улицы короля Милутина, пролегающий рядом с германским посольством.

Остается только гадать, чем так прельстил Кестер белградскую элиту: своим ярко выраженным большевизмом или щедрыми алкогольными угощениями?..

Узнав об этом конфузе, король Александр приказал срочно переменить таблички на Белградской улице, присвоив ей, наконец, имя русского дипломата. Историк и переводчик Йован Качаки, отметив, что надгробный памятник ему был поставлен лишь в 30-е годы, горестно добавляет:

Никто сейчас не вспоминает Н. Г. Гартвига. Его могила на Новом гробле десятилетиями была в запустении. Община города Белграда все-таки переименовала Белградскую улицу в Гартвигову, но это не отвечало интересам немецких завоевателей, и во время Второй мировой войны они вернули ей старое название. После войны коммунисты дали ей имя одного из своих вождей, Бориса Кидрича, а с их уходом возвратили название Белградской, так что, вольно или невольно, образ Н. Г. Гартвига вытеснен из народной памяти. Александра Павловна Гартвиг, оставшись вдовой уже в поздние годы, могла вернуться в Россию, где у нее было солидное имение: ее отец командовал Санкт-Петербургским гренадерским полком. Но она не оставила Сербию в тяжелый час и занялась распределением поступавшей из России помощи; посещала русские больницы в Нише, Скопье, Битоле. А ее дочь Людмила Николаевна подвизалась сестрой милосердия в Иверской больнице в Белграде.

Очень бы хотелось, чтобы к июню 2014 года, спустя сто лет после смерти Николая Гартвига, беззаветного друга сербского народа, справедливость наконец восторжествовала. В Белграде должна быть Гартвигова улица!

II. «СЕРЫЙ КАРДИНАЛ» В ТЕГЕРАНЕ И БЕЛГРАДЕ

В заключение статьи предлагалось создать соответствующий оргкомитет. Мой старый друг Златомир Попович, много лет живущий в Берлине, только усмехнулся: мол, кому сейчас в Сербии до Гартвига!.. Действительно — кому? Белград и Косово-то предал в обмен на мифическую евроинтеграцию, предал Косовский завет и всех косовских мучеников — разве нужен Гартвиг тем, кто готов подавать горшки «еврочеловекам»?..

Да и в нынешней Москве, если разобраться, славянофильство явно не ко двору. От пресловутого панславизма тут давно излечились. Равно как и от общеславянской солидарности. Вместе с тем нельзя не признать, что известная близорукость и авантюризм Николая Генриховича сыграли дурную шутку и с ним, и со всей российской дипломатией. «Русский посол в Белграде Гартвиг непрерывно раздувал пламя вражды к Вене, а русский генеральный штаб вливал активность в своих коллег на берегах Дуная», — отмечал видный советский военный стратег Б. М. Шапошников. Почти те же мысли двигали в двадцатые годы пером весьма осведомленного Марко, автора загребского журнала «Нова Европа»:

У Гартвига постоянно присутствовала идея-фикс, противная русским традициям, — идея о том, что Россия рано или поздно должна скрестить оружие с Австро-Венгрией — и он как посланник в Белграде с первых дней начал вести политику на свой лад. Директивам из Петрограда (правильно: Петербурга. — И. М.) подчинялся только на словах: каждое приказание Сазонова, которое расходилось с его концепциями, умело саботировал под предлогом того, что тому противится сербское правительство или Двор. Такая самостоятельная политика была бы заранее обречена на неуспех, если бы не была в полном согласии с официальной политикой Сербии; для этого существовали всего два пути: или Гартвиг полностью подчинится сербиянскому Министерству Иностранных Дел или, наоборот, Министерство подчинится ему. Кто знает самоуверенную и амбициозную Гартвигову природу, тому не придет в голову принимать в расчет первую из этих возможностей; остается, следовательно, вторая: Гартвиг берет наше Министерство Иностранных Дел в свои руки, что он быстро и сделал, нисколько не заботясь о протестах европейского общественного мнения. Во время Балканских Войн, когда Пашич, наломав много дров, уповал на то, что Россия вызволит его из тяжелого сербско-болгарского кризиса, Гартвиг уже был полный господин нашей внешней, а отчасти и внутренней политики… В действительности это была Гартвигова политика, и Пашич по всем важным вопросам был только « porte parole » Гартвиговых планов и решений .

Парадоксально, отмечается далее, но даже чисто внутренние переговоры о будущем коалиционном правительстве сербский премьер Пашич вел под водительством Гартвига в русской дипмиссии (так было в первых числах июня 1914 года).

Тайну псевдонима загребского автора раскрывает книга «Австрия между Россией и Сербией» маститого венского историка Ханса Юберсбергера. Под именем Марко, оказывается, скрывался сам Божин Симич, изрядно наследивший в истории шпионажа.

Гартвиг, однако, не был «полюсом зла», как не был Сазонов его противоположностью. Николай Генрихович — фигура двойственная, расплывающаяся, многоцветная; удивительно, что его до сих пор обошли вниманием биографы. Император Франц Иосиф тогда был уже престарелый монарх, но не такой же идиот, чтобы награждать орденом своего имени страстного ненавистника Вены. А ведь, как следует из рассказа Д. Лончаревича, Гартвиг очень гордился австрийской наградой и никогда не снимал ее со своей груди. Хотя трудно представить, как он мог появиться, блистая этим орденом, при сербском дворе.

В душе этот «русско-сербский немец» наверняка был монархистом, но его монархический реваншизм подчас бывал грубым и слепым. В книге профессора Йельского университета Фируза Казем-Заде говорится, что в период работы в Персии симпатии Гартвига полностью принадлежали шаху, и русский посланник щеголял пренебрежительным отношением к конституции страны. Более того, «Гартвиг активно уговаривал шаха избавиться от парламента, конституции, свободной прессы и прочих демократических институтов, которые он и шах горячо ненавидели». Ближайшим соратником Гартвига стал командир казачьей бригады полковник В. П. Ляхов, «безгранично преданный самовластию». 2 июня 1908 года шах назначил его военным губернатором Тегерана. На другой день Ляхов штурмом взял меджлис, но только после того, как погибло несколько сотен националистов. Три-четыре десятка борцов за конституцию бежали в британскую дипмиссию, и Гартвиг приказал окружить ее казаками. «Это был беспрецедентно наглый шаг», — отмечает Казем-Заде. Ляхов даже пригрозил обстрелять миссию из пушек. Русские, пишет историк, в своем кругу признали роль Гартвига в государственном перевороте и начали думать о том, как убрать его из Тегерана. Но избавиться от Гартвига оказалось непросто.

Мадам Гартвиг, «леди великой силы духа», была близка к великокняжеским кругам Санкт-Петербурга. У Гартвига были могущественные друзья, чем и объясняется его независимость от Извольского и пренебрежение его инструкциями…

Гартвиг оставался на своем посту еще несколько месяцев, продолжая вести двойную игру: на публике он сотрудничал с англичанами, втайне убеждал шаха расширить контрреволюционные меры… В ноябре Гартвиг наконец покинул Тегеран, хотя жена его осталась и продолжала оказывать на двор значительное влияние…. Таким образом, деятельность Гартвига и Ляхова в Тегеране, нанесшая британской миссии большой ущерб, осталась без оценки.

Уже в июле 1909 года шах был низложен и нашел убежище в летней резиденции русской миссии. В Тегеране начались казни сторонников шаха. «Я сделал все, что вы мне сказали.

Вы видите результаты…», — горько сетовал шах русскому поверенному в делах Саблину.

К этому времени его «серый кардинал» был уже на Балканах, где тоже гремели пушки и лилась кровь. Глава русской дипломатии А. П. Извольский знал, на что шел, назначая медведя на воеводство: видно, ждал продолжения «персидских сказок» под редакцией Гартвига, но уже с балканскими героями. Хотя и у самого министра, прославившегося своими англофильскими интригами, рыльце было в пушку. Когда возгорелся мировой пожар, Извольский, в ту пору посол в Париже, гордо воскликнул: «Это моя война». К слову аналогичные слова приписываются и Ротшильду (кто у кого украл афоризм?)

III. ВИЗАНТИЕЦ ЗА РАБОТОЙ

Разговоры о том, что Гартвиг вел себя как теневой министр иностранных дел, вкривь и вскользь толкующий инструкции из Петербурга, не слишком корректны, — полагал знаток царской дипломатии барон Е. Н. Шелькинг. Гартвиг, в его представлении, был тонким дипломатом:

Он отличался проницательным умом и удивительной работоспособностью. В Персии он выступил противником заигрываний нашего центрального ведомства с так называемыми «либеральными» персидскими партиями. Он отдал себе ясный отчет в том, что Персия не созрела для конституционного образа правления и что, кроме того, введение либеральных реформ подорвет положение Шаха, на котором мы издавна исключительно основывали наше историческое влияние. Но в то время Извольский плыл всецело в английских водах и, не обращая внимания на донесения Гартвига, преследовал свою линию в Персии.

В конце концов, преданный России Шах, Магомет-Али, принужден был отречься от престола. Персия была разделена между нами и Англией на две сферы влияния (договор 1907 года). Германия уселась в Тегеране, и мы потеряли наше вековое преимущественное положение в стране шахов.

Особенно ратовал Гартвиг против опасного для нас распространения германского влияния. «С нас и англичан с избытком довольно», — говорил он. Понятно, поэтому, что, помимо английской, он стал мишенью и дипломатии германской. Но Извольский с легким сердцем пожертвовал талантливым дипломатом и перевел его в Сербию в надежде, может быть, что он не справится с этим сложным местом и, таким образом, даст ему возможность вовсе от него избавиться.

Но, уже вскоре после своего прибытия в Белград, Н. Г. Гартвиг занял в Сербии совершенно исключительное положение. Король, Королевич Александр, Н. П. Пашич не предпринимали ни одного серьезного шага, не посоветовавшись предварительно с русским представителем. Я видел Гартвига за делом в 1912 году. От 10–12 часов утра через кабинет его проходили сербские государственные деятели, депутаты, иностранные представители. Работал он целые ночи напролет. И в это- то время, когда он, страдая сердечной болезнью, не щадил себя, работая на благо горячо любимой им родины, Извольский, а затем и Сазонов, видя в нем опасного конкурента на министерское кресло, всячески искали случая очернить его в глазах Государя. Не отдавая себе отчета в балканских делах, с которыми он был совершенно незнаком, С. Д. Сазонов отправлял Гартвигу совершенно невыполнимые инструкции, вызывавшие лишь улыбку со стороны сербских государственных деятелей. Выслушав «советы», преподаваемые ему из Петрограда, Н. П. Пашич говорил Гартвигу: «Вы кончили, дорогой Николай Генрихович. Теперь поговорим серьезно».

На Пасху 1914 года русская миссия хлебосольно встречала гостей, о чем любопытные заметки оставил питерский славянофил Г. Комаров:

Пойти за границей в наше посольство — это значит в большинстве случаев наглотаться самых больших обид и самых незаслуженных оскорблений. Поэтому особенно ценишь, когда видишь в Белграде русским посланником Н. Г. Гартвига, двери которого открыты для каждого русского и который окружил имя посланника русского царя совершенно особым ореолом.

Лучшей похвалой ему может служить то, что вся венская печать постоянно требует от своего правительства, чтобы оно настояло в Петербурге на отозвании Н. Г. Гартвига из Белграда, где он так определенно нарушил равновесие влияния Австрии и России в пользу России (…).

Русское посольство помещается на главной улице против королевского дворца. Из столовой посольства открывается дивный вид на Саву, по ту сторону которой уже венгерская территория. От дома к реке большими красивыми террасами спускается парк.

На первый день у Н. Г. Гартвига, занимающего между дипломатами первое, совершенно исключительное положение, завтракали послы всех православных государств— Болгарии, Греции, Румынии и Черногории, на второй была приглашена вся русская колония.

В этот день собрались все русские, находящиеся в Белграде, сербы, женатые на русских с семьями, и сербы — русские воспитанники, главным образом офицеры.

Был накрыт большой пасхальный стол «по-русски» с пасхой и куличами, и благодаря редкому гостеприимству все чувствовали себя так, как, вероятно, немцы чувствуют себя у своих представителей на всем земном шаре, то есть, что они «дома»…

Отсутствовавшей госпоже Гартвиг послали телеграмму в Москву. Во время войны она стояла в Белграде во главе всего дела организации помощи раненым героям войны. Теперь в Сербии ее называют «наша сербская майка» (мать). Популярность ее во всей стране огромна.

За эти два дня праздников на ее имя в посольстве было получено около 6000 карточек, писем и поздравлений от ее пациентов, которые получили от нее помощь и облегчение.

А вот весьма занятная, но уже в иной тональности, зарисовка из Сербского дневника капитана А. И. Верховского:

2/II — 1914 . Был на приеме у Гартвига. Он собирает по воскресениям дипломатический корпус. Удивительно одинаковые и безличные впечатления производят молодые дипломаты всех стран. Невозможно отличить, какой страны, какого народа, все сбриты и обезличены под английский образец. Безличная сволочь салонов. Гартвиг представил меня бывшему престолонаследнику Георгию, который слывет за взбалмошного и полусумасшедшего человека. Нервный и худой, и далеко не благородного типа лицо. Если бы не форма и флигель-адъютантский аксельбант, ни за что не узнать королевича. Скорее (неразбочиво) из итальянской оперы. Но, видимо, человек со своим Я, умный и настойчивый. Кажется мне, что его песенка еще не спета. От престола его заставили отказаться за то, что он ударил солдата ногой так, что тот от этого удара умер…

Принц Георгий на балу ухитрился зло обидеть русского посланника Гартвига. Георгий рассказывал с нескрываемым озлоблением, что Германия набросится на Францию, уничтожит ее и повернет на Россию, где выходцы из Финляндии, Польши и Туркестана помогут нашему поражению. Посланник через Пашича потребовал извинения принца Георгия.

В Белграде обидеть Гартвига было равносильно политическому самоубийству.

IV. ГАРТВИГ И САЗОНОВ

Коротая дни в эмиграции, С. Д. Сазонов, судя по воспоминаниям одного из его сербских собеседников, изругал Николая Генриховича неприличными словами и в сердцах зачислил своего бывшего подчиненного в булгарофилы. Мемуарист свидетельствует:

Для нас было бы лучше, если бы Гартвиг был на хорошем счету у Сазонова, поскольку тогда бы ему на Певческом мосту больше верили, что не всегда случалось. Тут, в министерстве иностранных дел, редко кто молвил о нем доброе слово. Последний посланник царской России в Сербии, князь Григорий Николаевич Трубецкой, который во время балканских войн управлял Балканским отделением министерства, говорил мне: «Гартвиг не был таким большим вашим другом, как у вас думали». Особенно на дурном счету Гартвиг был у Сазонова. Как-то раз в Париже в 1919 году между мной и Сазоновым возник разговор о нем:

— Гартвиг был… (Тут он употребил резкое выражение о Гартвиге как о человеке) и булгарофил! — бросил мне гневно Сазонов, что, сказанное по злобе, конечно, было преувеличением. И затем, обернувшись к своему бывшему помощнику Анатолию Анатольевичу Нератову, который тут также присутствовал:

— Вы, по крайней мере, об этом знаете!

— Знаю, знаю, — ответил Анатолий Анатольевич, кивнув головой в знак согласия.

Это парадоксальное замечание Сазонова обнаруживает его нестихающую застарелую ревность к Гартвигу: и, выброшенный в Париж, он готов был искать причины своего фиаско в двойной игре, лицемерии и даже булгарофильстве Гартвига. Все-таки, полагаю, у Сергея Дмитриевича случилась своеобразная аберрация исторической памяти. Сербы не любят болгар, и подобное умонастроение они бы, рано или поздно, заметили. Как раз наоборот, донесения русского посланника в Белграде нередко бывали слишком просербскими и потому— тенденциозными. Вот какую депешу направил он Сазонову 17/30 июня 1914 года:

М.г. Сергей Дмитриевич!

Весть о совершенном в Сараеве гнусном злодеянии, жертвами коего пали наследный эрцгерцог Франц-Фердинанд и его супруга, произвела здесь глубокое впечатление, вызвав решительно во всех слоях общества (выделено мною. — И. М.) чувства самого искреннего возмущения. День 28/15 июня — «Видов дан» — большой народный праздник в Сербии, к которому съехались в столицу из старых и новых краев, а также с того берега Дуная различные культурные, певческие, Сокольские общества и иные корпорации в своих национальных одеяниях с хоругвями, флагами и значками. Торжества начались служением во всех храмах чинопоминания о всех героях, «живот свой на поле брани положивших за веру и отечество»… Около 5 часов дня, как только распространилось известие о трагической сараевской катастрофе, в Белграде немедленно были прекращены все церемонии не только распоряжением властей, но и по почину самих обществ; театры были закрыты и народные увеселения отменены.

В тот же вечер король и королевич Александр в качестве регента отправили телеграммы императору Францу-Иосифу с выражением глубокого соболезнования. Соответственные изъявления по телеграфу адресованы были правительством на имя графа Берхтольда и председателем народной скупщины — рейхсрату. На другой день во всех местных газетах без различия партий появились трогательные некрологи и прочувствованные статьи по поводу тяжкого горя, постигшего императорский дом дружественной монархии.

Словом, вся Сербия сочувственно откликнулась на несчастие, поразившее соседнее государство, строго осудив преступное деяние обоих безумцев; и тем не менее здесь заранее были уверены, что известные венские и пештские круги не замедлят использовать даже столь трагическое происшествие для недостойных инсинуаций по адресу королевских политических обществ…

Примите и пр. Гартвиг.

Австрийский фельдмаршал-лейтенант Альфред Янза в своих воспоминаниях признается, что сразу после 28 июня «мы с часа на час ожидали приказа о мобилизации против Сербии, где покушение было почти с восторгом встречено прессой». Большая разница в оценках!.. На самом деле, газета «Политика», вышедшая на другой день после покушения, не печатала «трогательных некрологов», как не выражала она и симпатии к убийцам. Упоминалось, что приказ о прекращении народных гуляний на Калемегдане, с военной музыкой и концертом Белградского певческого общества, поступил в 10 часов вечера (весть о покушении была получена в городе в 16.15). Но и после этого публика не расходилась до полуночи…

Сазонов мог бы и сильно пожурить Гартвига за просербскую сентиментальность, переходящую в явную предвзятость, но такие донесения, видимо, ложились бальзамом на душу царственных особ, для которых Сербия была вне подозрений.

V. ГАРТВИГ И АРТАМОНОВ

Итальянский историк Л. Альбертини брал на себя смелость утверждать, что наш посланник был едва ли не на дружеской ноге с Аписом. «Общение посла с этим человеком было глубоко законспирировано», — подхватывает В. Пикуль в романе «Честь имею». И по большому счету это сложно поставить под сомнение: если уж первый секретарь русской миссии В. Н. Штрандман был знаком с мужиковатым плутом Малобабичем, таскавшим бомбы через австрийскую границу (на суде в Салониках его называли то «бродягой», то «австрийским шпионом»), то почему бы Гартвигу не быть в доверительных отношениях с влиятельным Аписом?.. Марко (Божин Симич) уверяет:

Точно известно, что Гартвиг в те дни — примерно в апреле 1914 года — издал циркуляр всем русским консульствам о том, чтобы они собирали как можно более подробные сведения о «чернорукцах» и их акции.

Другое любопытное свидетельство оставил бывший морской министр Временного правительства В. И. Лебедев. В конце 1916 года, оказавшись в Салониках, он застал аресты «лучших сербских офицеров, таких как Димитриевич, Вемич и т. д.». По этому поводу Лебедев делает такую ремарку:

Покойный русский посланник Гартвиг характеризовал «Черную руку» как самую любимую, бескорыстную, идеалистическую и патриотическую организацию, цель которой состояла исключительно в освобождении и объединении всех сербов, хорватов и словенцев.

Но ведь у русского военного агента в Сербии В. А. Артамонова были принципиально другие, если не сказать прямо противоположные, взгляды на природу «Черной руки»! Да и как иначе, ведь статья вторая ее устава гласила: «Настоящая организация предпочитает террористическую деятельность идейной пропаганде. Поэтому она должна оставаться совершенно секретной для не входящих в нее людей…». Согласно статье 33, смертные приговоры, выносившиеся Верховной центральной управой, приводились в исполнение, «каков бы ни был способ осуществления казни»; это, очевидно, и означают нож, бомба и яд на печати общества.

Все это давало основание Артамонову писать такие донесения генералу Н. А. Монкевицу:

9 ноября 1911 года: «К сожалению, за идею воссоединения югославянских земель вокруг Сербии взялись люди, совершенно неподходящие, и вместо партии создали тайную организацию, напугавшую многих, а привлечение в нее нескольких молодых людей бросило тень на репутацию сербского офицерства».

17 января 1912 года: «Не скрою, что «Черная рука» через одного офицера сделала попытку войти в сношения со мной. Конечно, я немедленно и решительно отклонил приглашение переговорить с членами тайной организации, чтобы не дать им возможности примешивать при агитации имя России».

О том, что отношения между Гартвигом и Артамоновым порой серьезно накалялись, упоминает и Штрандман. Конфликтовали нешуточно, причем Штрандман был явно на стороне Артамонова. Перед началом Первой балканской войны яблоком раздора стала провокационная деятельность А. И. Гучкова. В своем мемуарном очерке Артамонов бросил в него несколько критических стрел, но, как следует из воспоминаний Штрандмана, полковника возмущало не только науськивание Гучковым сербов на турок, но и заигрывание Гарт- вига с этим авантюристом. Вот как описывает Штрандман события августа-сентября 1912 года.

4 сентября (нов. ст. — И. М.), И. М завершив лечение в Наухайме, Гартвиг с дочерью, которая его всегда сопровождала, вернулся в Белград. Утром без промедления детально расспросил меня о событиях во время своего отсутствия. В ходе доклада я упомянул и о своих недвусмысленных предостережениях Пашичу в том смысле, что балканские страны, в данном случае Сербия, не считаются с интересами России, хотя в будущем их может спасти только покровительство России. Эти мои слова посланнику были, очевидно, неприятны, но он ничего не сказал. Отпуская меня, заметил, что прочитает все мои донесения и телеграммы в министерство иностранных дел. После меня был принят полковник Артамонов, а затем Гартвиг отправился повидаться с Пашичем.

Днем Гартвиг зашел в канцелярию, где я занимался консульскими делами, поскольку в Белграде у нас не было консульства. Посланник стоя известил меня о своей встрече с Пашичем, которого он застал озабоченным ходом событий. Между прочим, тот заметил, что в середине августа получил от Гучкова телеграмму следующего содержания: «Остаетесь ли при прежнем решении? Бог Вам в помощь!» . Я не смог скрыть от посланника свою злость. «Спрашивается, к чему вообще миролюбивые заявления, если выходит, что решение было принято еще в июле, при посещении Белграда Гучковым»? Посланник на меня недовольно посмотрел, повернулся и вышел.

Не будучи в пять часов позван на чай к Гартвигам, как это ранее было принято, я отправился к Артамонову, чтобы выразить свою радость в связи с возвращением посланника, что снимало с меня тяжелую ответственность. За разговором по поводу событий, которые, несомненно, приближались, я рассказал ему, что слышал от Гартвига об опасной и почти пророческой телеграмме Гучкова. Артамонов и сам не ожидал такого оборота, а потому попросил моего согласия оповестить о том свое руководство в Генштабе. Я согласился при условии, что он передаст это как приватное сообщение.

(…) Вечером в канцелярию заглянул полковник Артамонов и показал мне письмо, которое он послал генерал-интенданту Данилову. Приведу его почти дословно:

«Меня поставили в известность, что в середине августа Пашич получил от Гучкова телеграмму, которая гласила: «Остаетесь ли при прежнем решении? Бог Вам в помощь!». Приводимая телеграмма, подстрекающая сербов к войне, подтверждает характеристику Гучкова, сделанную мною в рапорте от 16 сего июля. Вызывает сильнейшее недоумение, как может Гучков, клеймивший нашу неподготовленность к войне, ныне так легкомысленно подталкивать к вооруженному выступлению сербов и болгар, создавая у них иллюзию, что неофициальная Россия в нужную минуту вступится за них? Вышеизложенное сообщаю с оговоркой, что я это узнал совершенно доверительно и в сугубо частном порядке от нашего первого секретаря Штрандмана. Последний, со своей стороны, это узнал от посланника. Посланник, который ознакомлен с телеграммой, пока что не поделился со мной этой информацией».

Артамонов был, на самом деле, в недоумении… И он, так же как и я, должен был заметить трагическое различие между точкой зрения Гартвига и Неклюдова, т. е. между представителями России в двух соседних невралгических центрах, от которых могла зависеть дальнейшая судьба не только Балкан, но и Европы. В то время Гартвиг, совершенно очевидно, утаивал симпатии, которые питал к подстрекателю Гучкову. Неклюдов, как мне было известно, испытывал страх за Россию в случае войны с Австро-Венгрией. В своей телеграмме Сазонову он совершенно искренне указывал на то, что неуспешная война стала бы источником самых страшных несчастий и потрясений, что это была бы гибель для России — во всяком случае, для той России, которой он служит и которая для него была историческим, а не географическим понятием. Мы с Артамоновым не только предчувствовали, но и отлично знали, что близятся воистину угрожающие события — не потому только, что возникшая ситуация может привести к войне, но и потому, что война, невзирая на ее исход, неизбежно приведет к катастрофе.

Сербы все-таки пошли напролом, разгромили турок, Австрия была в шоке от резкого усиления своего соседа и затаила реваншистские планы… Скоро это аукнется сараевскими выстрелами, Июльским кризисом и всеобщей катастрофой. Но в тот момент, пусть с грехом пополам, в отношениях Гартвига и Артамонова победил дух сотрудничества, а не тщеславия и соперничества. Судя же по разысканиям специалиста по военной разведке К. Звонарева, доверие Артамонова к «фанатику панславянской концепции» порой перехлестывало через край в ущерб интересам дела. Вот военный агент в Австро-Венгрии полковник М. И. Занкевич сообщает Генштабу, что некоторое время назад он обратился к полковнику Артамонову с просьбой помочь ему, используя свои каналы, организовать наблюдение в Боснии и Герцеговине (тут снова возникает тень Малобабича). Артамонов почему-то уведомил об этом Гартвига, который, послав в министерство иностранных дел депешу политического характера, упомянул и о просьбе Занкевича. В министерстве депеши такого рода литографировались и рассылались во все посольства и миссии. Занкевич умолял Генеральный штаб принять меры, чтобы его просьба к Артамонову не попала в этот литографируемый материал.

Конечно, непримиримость Артамонова, будь то к экстремистским методам «Черной руки» или к интригану Гучкову, не следует преувеличивать. Еще менее в том был замечен Гартвиг. Балканский коловорот стал их судьбой, их фатумом…

И сейчас, десятилетия спустя, эти имена — Гартвиг, Артамонов — снова соседствуют в разноязычных публикациях к столетию Сараевского покушения. Снова скрещиваются копья, снова одни их сажают на скамью подсудимых, другие поминают с благодарностью.

И последнее пристанище нашли они рядом, на белградском Новом гробле. Правда, могила Гартвига на видном месте и вполне ухожена, а где место упокоения Артамонова мне никто подсказать не смог, даже сотрудница панчевской библиотеки Несиба Палибрк-Сукич, лучший знаток жизни русской эмиграции в этом придунайском городке. Русская больница в Панчеве, где умер от ран наш полковник, сохранилась; сейчас здесь школа, но выглядит она не только снаружи, но и изнутри совершенно как лазарет; тут даже пахнет лекарствами. Последний приют для сотен и сотен русских… Ушедших, но завещавших нам любить и сохранить Россию.

Пока я раздумывал, как завершить эту главу, пришло письмо от Ю. Сербского, высказавшего довольно необычную просьбу:

Будет возможность, попробуйте узнать у кладбищенских надзирателей, посещает ли кто могилу Гартвига? Мы с Л. А. Верховской несколько лет назад сделали эксперимент: на Новодевичьем кладбище на могиле Кедровых (родственников Верховских) оставили в бутылочке записку с нашими телефонами. Через несколько месяцев потомки Кедровых откликнулись!..

Увы, я уже пробовал обращаться к кладбищенским смотрителям в поисках могил М. В. Родзянко и генерала М. В. Алексеева: они похоронены на том же кладбище, но не на главных аллеях. Нет, сербы давно забыли дорогу к русским могилам. Ни Родзянко, ни генерала Алексеева нет даже в электронной памяти кладбищенских компьютеров. За справками посылают к настоятелю Русской церкви Св. Троицы, на другой конец города, а тот далеко не всегда рад непрошеным гостям…

Нет, милостивый Николай Генрихович, все же славянофильский соблазн — опасная штука. Да и неблагодарная. Иначе бы не исчезла улица вашего имени в потемках веков.

VI. НЕ ЗНАТЬ О ЗАГОВОРЕ ГАРТВИГ НЕ МОГ

В австрийской и немецкой публицистике прошлых лет хватало спекуляций на тему отношений Гартвига и Артамонова. В поиске «русского следа» авторы таких фантазий рассуждали в духе гоголевского героя: давай сюда и веревочку, в дороге все сгодится. Вот, например, как по-свойски разделался с нашими дипломатами Ганс Бауер.

В своем просербском поведении Гартвиг был поддержан военным атташе, который состоял при нем (Артамонов никогда не был сателлитом Гартвига. — И. М.). Помянутый, полковник Артамонов, быстро вступил в служебное и общественное соприкосновение с Димитриевичем. Между двумя офицерами (Гартвиг не был военным. — И. М.) скоро установились отношения доверия. Русский полковник был посвящен в деятельность «Черной руки», он одобрял ее планы и поддерживал ее пропаганду в Австро-Венгрии денежными средствами. Когда же, наконец, сербские националисты замахнулись для последнего удара, то Димитриевич снова доверил план покушения русскому военному атташе… Получив столь серьезное известие, Артамонов попросил дать ему срок, чтобы передать эту информацию своему правительству. Через несколько дней с одобрения других членов «Черной руки» он объявил: «Идти только вперед! Если на вас нападут, вы одни не останетесь!» (Эта легенда кочует из статьи в статью, из книги в книгу. А запустил ее масон Божин Симич со слов революционера-эмигранта В. Сержа. Между тем обещание Артамонова, чиновника средней руки, ничем не обязывало Россию. — И. М.).

Артамонов после войны продолжал жить в Белграде, высоко почитаемый югославским правительством, которое не могло не чувствовать себя обязанным ему. (Штрандман в своих мемуарах жалуется, что и его, и Артамонова в 30-е годы уже игнорировали и не приглашали на важные государственные мероприятия. — И. М.). Он не подвергал сомнению эти доводы «Черной руки» (вероятно, так и было до момента выхода книги Бауэра в 1930 году. — И. М.).

Остается неясным, в какую инстанцию своего правительства обратился Артамонов за ожидаемой информацией. При двойственном положении военного атташе следует принять во внимание два органа: русское посольство в Белграде и военное министерство в Петербурге со стоящей за ним военной партией под руководством великого князя Николая Николаевича. Ни с той, ни с другой стороны «Черная рука» угрозы своему положению не испытывала…

Вопрос о том, насколько детально официальному Петербургу был известен план покушения 28.6.1914, остается открытым. Во всяком случае, русское правительство несет большую часть моральной ответственности за Сараево. Ибо Гартвиг и Артамонов, вероятно, нарушили непосредственные указания своего министерства иностранных дел, если не только не обуздали сербов в их националистических притязаниях, но даже внушили им надежду на безусловную поддержку со стороны царской империи.

Отстранимся от спекулятивных построений и попытаемся представить себе положение Гартвига (об Артамонове мы уже достаточно сказали) в последние недели перед Сараевским покушением.

Десятую годовщину мировой войны один из старожилов русского Белграда журналист Алексей Ксюнин решил отметить изданием небольшой памятной книжицы. Денег у него было мало, и на большее он не мог рассчитывать. Своими воспоминаниями с ним поделились далеко не самые известные сербы и один его русский приятель, подписавшийся просто: Е. Егоров. Так бы и канула в лету эта неказистая с виду брошюра под трогательным названием «Кровь славянства», если бы не одно трагикомическое обстоятельство: ветеран сербской политики Люба Йованович из сострадания к тяжкой судьбе беженца Ксюнина не смог отказать ему в просьбе поучаствовать в подготовке юбилейной книжицы. Но из-за текущих дел браться за перо политику было недосуг, и тогда он нашел выход: достал из укромного уголка свои записи, сделанные по свежим следам событий. Спустя год Йованович писал:

В том, что часть этой рукописи ныне все-таки опубликована, виновата, если хотите, моя слабость: я хотел непременно сдержать слово перед человеком, который в моих глазах имел много качеств, заслуживающих мои симпатии: эмигрант (как и я), долго был нашим союзником в войне, освободившей мое отечество, и вдобавок русский, а значит, страдалец, который с великим трудом зарабатывает свой кусок хлеба.

Этим очерком со скромным заголовком «После Видовдана 1914 года» Ксюнин и «выстрелил», даже не предполагая, куда залетит снаряд. А разорвался он не в Белграде, где после выхода сборника, как говорится, и ухом не повели (тут никого не интересовали печатные чудачества русской эмиграции), и не окрест, а в далекой Англии! Шум подняла некая госпожа Дурам, читавшая лекции в Британском институте по международным вопросам. Уже в декабре 1924 года вышли первые печатные комментарии к очерку Йовановича, а 27 декабря известный историк Сидней Фей рассуждение об очерке Йовановича сделал «изюминкой» своей лекции перед годовым собранием Американского исторического общества (в присутствии нескольких сотен историков из разных краев Америки). Немцы быстро смекнули, что нашелся наконец хороший повод потребовать ревизии Версальского договора, взвалившего на них вину в развязывании Первой мировой войны. В Лондоне против немецкого реваншизма восстал У. Сетон-Уотсон, заслуживший в известных кругах неофициальный титул «отца Югославии». Он требовал от белградских властей объяснений, но те стыдливо отмалчивалась, не зная, какую позицию занять. В белградских газетах появились сообщения, что готовится к печати некая «Голубая книга» с новыми разоблачительными материалами о причинах войны и ее виновниках (оказалось, что это блеф). В конце концов у Пашича дрогнули нервы, и он пошел в атаку на Йовановича, поручив для начала сию неблагодарную миссию редактору «Политики» Д. Еленичу, отставному личному секретарю Александра Карагеоргиевича. Тот в эпитетах по адресу Любы Йовановича не стеснялся:

Интересно отметить, что все мы в Белграде, и официальные, и неофициальные лица, узнали об этой предательской лжи г. Любы Йовановича только после того, как в Белград начался массовый приток нот и представлений от наших союзников и больших военных друзей с вопросами, что все это может означать.

Между тем все, от первой и до последней буквы в вышеприведенном отрывке из «воспоминаний и заметок» г. Любы Йовановича — абсолютная ложь… Ложь самая гнусная; левантийская ложь, что о сараевских атентаторах и о замышляемом покушении на пок. Франца Фердинанда в Сараеве говорилось хоть бы одно слово на заседании Министерского Совета Королевства Сербии, в котором г. Люба Йованович был министром просвещения и по делам церкви. Первые и последние вести о пути боснийских революционеров в Сараево пок. Стоян Протич получил за четыре дня до удавшегося Видовданского покушения от начальника Подриньского округа, причем в той связи, что атентаторы при переходе в пьяном состоянии исколотили г. Самокресовича, тогдашнего и нынешнего Управляющего Баней Ковилячей (курортом. — И. М.), т. е. после того, как они уже перешли на боснийскую территорию. Самым категорическим образом утверждаю, что кроме пок. Стояна Протича, который всем этим вещам не придал никакой важности, с учетом охранительных мер тогдашней австро-венгерской полиции, никто другой о всех этих вещах не знал ничего, а особенно подчеркиваю тот факт, что г. Люба Йованович о Сараевском покушении узнал первые вести вместе со всем остальным светом и Белградом в день совершения этого грозного события.

Читая такое, можно заключить, что Люба Йованович нанес удар в спину своей стране, выдав свято сберегаемую государственную тайну. Но уверен, что искренний сербофил Ксюнин, публикуя его очерк, так не считал.

Выпуская свою тоненькую книжку, он подозревал, что она, несомненно, выбьется из общего ряда мемуарных публикаций, но политической сенсации вряд ли ожидал. Одно было очевидно: признания Л. Йовановича не пахли предательством, а шли по тонкой грани былого противостояния «чернорукцев» и Н. Пашича, ставя под сомнение, прежде всего, репутацию последнего. И очевидно, заботиться об этой репутации у бывшего министра, а ныне председателя Народной скупщины не было никакого желания.

По стечению обстоятельств именно в тот момент автор очерка вступил в нешуточный конфликт с Пашичем, причем с легкой руки своего зятя Драгиши, который повел газетную кампанию против коррупции. Замазаны ею были и сын Пашина, и его друг Милан Стоядинович (тогдашний министр финансов и будущий премьер Югославии). Драгиша Стоядинович (как по иронии судьбы звали зятя) не скрывал, что покровительство коррупционерам оказывал сам премьер.

Вот на этом фоне и вышел очерк Йовановича, который можно рассматривать двояко: и как камешек в огород Пашича — неудачливого миротворца, провалившего свою миссию в четырнадцатом году, и как косвенный вклад в борьбу с его коррумпированным окружением. С первых же строчек автор интригует:

Начало мировой войны застало меня на должности министра народного просвещения в кабинете г. Николы Пашича. О тех днях я недавно записал кое-какие воспоминания и заметки . По сему случаю я выбрал из них несколько отрывков, так как еще не наступило время для открытия всего.

Не помню, в конце мая или в начале июня, в один обычный день господин Пашич — он по сему поводу больше имел дела со Стояном Протичем, у которого тогда было министерство внутренних дел, но то же самое сказал и всем нам: некие люди, мол, собираются поехать в Сараево, чтобы убить Франца Фердинанда, который намеревался прибыть туда и которому готовилась торжественная встреча. Как мне впоследствии сказали, эта подготовка велась кругом людей, тайно организованных, и патриотическими ученическими кружками в Белграде (боснийско-герцеговинскими). И г. Пашич, и все мы сказали, и Стоян согласился, что он должен отдать приказание пограничным властям на Дрине, дабы помешать переходу реки юнцами, которые уже отправилась с этой целью из Белграда. Но те пограничные «власти» и сами принадлежали к организации, и они не исполнили приказание Стояна, а ему донесли — а он впоследствии нам — что приказ пришел к ним слишком поздно, так как те юнцы уже успели совершить переправу.

Так пропала попытка правительства предотвратить подготовлявшееся покушение, как пропала и попытка, которую по собственной инициативе предпринял наш посол в Вене, г. Йоца Йованович , ходатайствовавший у министра Билинского , дабы отвратить эрцгерцога от задуманного рокового пути. Так было совершено покушение в Сараеве в масштабах более страшных, чем было предусмотрено, и с такими последствиями, которые никому тогда не могли во сне присниться.

Главного атентатора Гаврило Принципа я знал лично. Видел его два или три раза в моем министерстве, куда он приходил с намерением получить от меня одобрение на сдачу им приватного экзамена в гимназии, сперва за пятый, а потом за шестой класс.

Рассказав немного об этих встречах, Л. Йованович снова свернул на главную тему:

На Видовдан после полудня я находился в своей квартире в Сеньяке (один из богатых районов Белграда. — И. М.). Около пяти часов вечера зазвонил телефон, и чиновник из пресс- бюро сообщил, что произошло в полдень в Сараеве. И хотя я знал, что подготовлялось там, все же точно кто-то неожиданно ударил меня, когда я держал трубку; когда позже новость подтвердилась с других сторон, начала меня грызть тяжелая тревога…

Страшные мысли обуревали меня. Это началось с пяти часов, в воскресенье на Видовдан, и длилось днем и ночью, пока я в надежде на облегчение не прикорнул до утра вторника. Тут ко мне (в министерство просвещения) пришел молодой друг майор Н. И он был озабочен, но не отчаивался, как я. Ему я высказал свои страхи — бесконечные и просто неразумные. И он мне своим обычным, как всегда в таких случаях, прекрасным, тихим, но поистине проникновенным голосом сказал (примерно вот что): «Господин министр, я думаю, не стоит отчаиваться. Пусть Австро-Венгрия пойдет на нас Это все равно случится раньше или позже. Сейчас, действительно, очень неудобный момент, чтобы сводить счеты. Но не в нашей власти делать выбор. И если она выберет войну— пускай! Быть может, это кончится плохо для нас, но кто знает! Возможно, будет и по-другому!».

Люба Йованович так до конца жизни и не отрекся от своих безыскусных домашних записок. Весной 1925 года он дважды решительно подтверждал свою правоту в «Политике», оговаривая, однако, что никогда не утверждал, будто «засекреченный» разговор шел на заседании правительства (это была его маленькая уступка критикам).

То, что я «открыл» в альманахе г. Ксюнина, т. е. что в сербском правительстве в 1914 году знали о какой-то подготовке свершившегося в Сараеве покушения, никакое не открытие: это была вещь известная, — настаивал Люба.

— О том уже давно говорилось, причем говорилось именно с сербской стороны. Сам г. Пашич 1914 году, 7 июля по-новому, стало быть, спустя девять дней после сараевского покушения дал интервью, в котором сказал, что сербское правительство вовремя оповестило венское правительство об опасностях, которым подвергается тогдашний наследник габсбургского престола на планируемом пути в Сараево… Кто хочет сейчас это отрицать или запираться в этом и утверждает, что сербское правительство не знало ничего о планах тех, кто умышлял покушение на жизнь эрцгерцога Франца Фердинанда, тот возьмет на себя столь же излишнюю, сколь и вредную задачу.

В итоге в апреле 1926 года после скандальных дебатов партийных вождей под бешеным давлением Пашича Люба был исключен из Радикальной партии (46 голосов — за, 1 — против и 22 воздержалось). Публикация в сборнике «Кровь славянства» послужила едва ли не главным козырем обвинения.

Конечно, Люба Йованович написал правду, а Пашич юлил и выкручивался. Косвенно это очень скоро признала и сама королевская власть, устроив «смутьяну», не оставившего политическую деятельность до конца своих дней, пышные государственные похороны с участием короля, патриарха Димитрия и всего состава правительства (Пашич к тому времени уже умер). Два министра выступили с надгробной речью. «Политика», забыв старые обиды, отмечала, что Йованович был благородный и скромный человек, избегавший богатства и не разжившийся даже собственным домом. Свое прощальное слово в «Политике» опубликовал и Алексей Ксюнин.

И только десятилетия спустя отпали последние сомнения: выяснилось, что в Архиве Сербии отложились мемуары масона Велизара Янковича, министра народного хозяйства в том самом 1914 году. Как явствует из этих записок, обсуждение готовящейся террористической атаки точно произошло в начале июня, и обсуждалась сложившаяся ситуация отнюдь не кулуарно, а на заседании кабинета. Вначале с докладом «о деятельности влиятельной группы из Белграда под названием «Черная рука» выступил министр внутренних дел Стоян Протич.

Министр Протич оповестил нас, — документирует В. Янкович, — что эта организация на днях переправила через Дрину, близ Лозницы, под надзором артиллерийского майора /Любомира/ Вуловича, с оружием и бомбами, нескольких боснийских юношей, которых майор Танкосич долгое время тайком учил у нас обращению с оружием и бомбами. Протич боится, что эти экзальтированные юноши, обозленные аннексией Боснии и Герцеговины, насильственно проведенной вопреки Берлинскому договору, и вследствие других дерзких акций австро-венгерской дипломатии легко могут совершить какие- то поспешные действия, по случаю объявленного смотра австро-венгерских войск в Сараеве в виду границ Сербии… Все мы были ошеломлены!! Пашич сразу же согласился с мнением Протича и предложил, чтобы Министерский Совет уполномочил Протича предпринять все необходимые меры на боснийской границе, с тем чтобы в будущем все неконтролируемые переходы и связи были пресечены. И это тотчас было решено. Затем еще решено, что надлежащие Министры ускорят шаги по поставке орудий и боеприпасов из Франции, а Министр Войска Душан Стефанович подготовит и все прочее ввиду возможных событий, которые могут возникнуть. Пашич нам потом сообщил, что нашему послу в Вене Йоце Йовановичу Пижону он строго доверительно поручит запросить «Ballplatz», дабы тот прекратил накопление, маневры и смотры войск, под командой престолонаследника Фердинанда, вблизи сербской границы, ибо это может лишь еще больше возбудить взвинченные настроения сербской боснийской молодежи и впутать их в авантюры.

И еще одна важная деталь бросается в глаза: Л. Йованович утверждает, что сербский посол в Вене предпринял демарш у министра Билинского по собственной инициативе (ряд историков с легкостью поверили в такую ерунду), а В. Янкович заявляет, что все произошло с ведома и по указанию Пашича. Что и говорить, шило в мешке не утаишь.

Двадцатая годовщина Сараевского покушения также широко отмечалась: блестящую статью в московских «Известиях» опубликовал Карл Радек. Полемизируя с бухаринцами, подталкивавшими своего питомца Н. Полетику к одностороннему обвинению Сербии, он практически безошибочно расставил историко-политические акценты:

Если вдуматься в показания Йовановича, то создается картина значительного сращения нелегальных сербских националистических организаций с государственным аппаратом и в первую очередь с сербской разведкой.

Драгутин Димитриевич, расстрелянный в 1917 году по приговору сербского военного суда начальник разведки, был главою не только разведки, но одним из главных организаторов сербской ирриденты (движение за освобождение сербов от австрийского ига). Его приготовления к покушению на австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда дошли, по-видимому, до сведения Пашича. Пашич, известив об этом других министров, дает приказ пограничным властям не пропускать заговорщиков на австрийскую территорию. Этот приказ найден был позже австрийцами, захватившими Сербию. Пограничники, связанные с террористической организацией, находившейся в конфликте с правительством Пашича, пропустили заговорщиков. Сербскому правительству оставалось или предоставить события их естественному развитию, или же предостеречь австрийское правительство, сообщив ему фамилии заговорщиков. На последнее сербское правительство не решилось, ибо это означало бросить вызов националистическому движению, которому оно сочувствовало, и террористическим организациям, которых боялось. Поэтому оно выбрало средний путь, наиболее опасный в подобных случаях, требующий большой решительности. Оно приказало сербскому послу в Вене предупредить австрийское правительство, что устройство маневров вблизи сербской границыв момент сильного обострения международных отношений может привести к опаснейшим последствиям. Дальше этого сербское правительство не могло пойти, не подвергаясь опасности, что австрийское правительство заявит: скажите, что вы знаете конкретно? Назовите фамилии, вы, видно, их знаете! Центр антиавстрийского заговора находится в Белграде! Сербское правительство ограничилось намеками, которые австрийское правительство пропустило мимо ушей, считая, что его хотят запугать и что если Австрия откажется от маневров, это нанесет удар ее престижу.

Итак, Пашич и его семеро министров были посвящены в заговор. Но, как нам твердят со всех сторон, накануне Первой мировой войны этот, по выражению Троцкого, «непоколебимый выжидатель» был не первым, а вторым после Гартвига лицом в правительстве. Во всяком случае, без совета с русским посланником он уж точно не принимал важных решений. Если Пашичу стало известно о сербских камикадзе, отправившихся в Сараево по безумному заданию «Черной руки», то очевидно, что при всех возможных нюансах он не мог не посвятить Николая Генриховича в назревавшую драму. Совсем недавно с подтверждением того в российском журнале выступил Бранко Богданович, внучатый племянник одного из сараевских террористов Васо Чубриловича. Более того, из его слов вытекает, что Гартвиг мог по своим каналам узнать о планируемой акции:

Сербский премьер-министр Никола Пашич и русский посол в Сербии Николай Генрихович Гартвиг через свою агентуру узнали о подготовке покушения. Оба постарались предотвратить его и предупредили австрийцев.

Ясно, что в столь кризисной ситуации Пашич не мог не запросить у Гартвига надлежащего совета. Что же ему посоветовал и что же предпринял русский посланник? Разыграл втихую «свою партию» или все же доложил в Петербург о существовании заговора и практических приготовлениях к убийству? Марко (Божин Симич), пытавшийся выяснить эти обстоятельства, столкнулся с непреодолимой преградой:

Некая невидимая рука, которая в первые дни Октябрьской революции прошлась по Русскому Министерству Иностранных Дел, уничтожила или похитила все Гартвиговы депеши — с конца мая 1 914 года и до дня его смерти.

По моему же скромному разумению, сию документацию уничтожили не большевики (им бы эти бумаги очень сгодились для сведения счетов с царской дипломатией), а масоны Керенского после февральского переворота. С чего бы это министр иностранных дел М. И. Терещенко в июне 1917 года вдруг так озаботился спасением Аписа от расстрела? Шла война, своих жертв было с избытком… Обратите внимание: Пашича, инструктировал министр российского представителя при сербском дворе, нашедшем прибежище на острове Корфу, что «смертная казнь здесь, в сложившихся обстоятельствах, без сомнения, вызовет взрыв негодования, разъяренные нападки на Сербию, а может быть, и враждебные уличные демонстрации». Зачем потребовалась эта сознательная мистификация (кому в России было тогда до Аписа?) и что связывало Терещенко с «Черной рукой»?.. Масонская солидарность? Осмелюсь предположить: исчезновение донесений Гартвига связано с теми же причинами, что и позднейшая пропажа в США рукописей В. Н. Штрандмана (похищенных, как сейчас стало ясно, масонами).

Подводя итог, замечу, что под грузом неопровержимых фактов моя благая первоначальная концепция, в основу которой легла статья на «Видовдане», дает трещину. По ходу работы, перелопатив груды документального материала, я не без боли расстался с мифом о пламенном сербофиле «Хартвиче», жизнь положившим за други своя, денно и нощно маявшимся заботой о благе Отчизны. Весьма сложно определить его истинную роль в событиях мая-июня 1914 года; и чем больше сумрака, тем меньше доверия к этому сфинксу русской дипломатии. Там, в этом сумраке, сплелась какая-то авантюра с немыслимо жутким концом.

В результате Сараевского покушения Австрия и династия Габсбургов лишились разума и энергии человека — того единственного, кто мог ее вывести из маразма, до которого ее довел режим живого петрефакта, Франца Иосифа. Именно потому, что оказались обезглавленными, Австрия и венский Хофбург стремя голову ринулись в самоубийственную войну, а перед тем как она разразилась, историческая Немезида лишила жизни масона (можно ли поверить?.. — И. М.) Гартвига, а немного позднее снесла голову и другому великому конспиратору — Димитриевичу «Апису».

Немезида, как известно, это не только богиня мщения у древних греков, но и гипотетическая труднообнаружимая звезда. Своей теневой стороной Николай Гартвиг словно обращен к этой звезде.

 

Глава пятая

ТЕРРОР ПО-РУССКИ

I. «НЕ ЧЕЛОВЕК, А КЛАД!..»

В одной из своих повестей об известном террористе Борисе Савинкове, рассказывая, как тот вместе с Азефом в девятьсот седьмом или восьмом году готовил покушение на царя, писатель Дмитрий Жуков делает такую ремарку:

Они вызывают боевика Карповича. Советуются с М. А. Натансоном, от которого через шесть лет будут получать инструкции организаторы рокового для мира убийства в Сараеве.

Этот эпизод из жизни Натансона мог бы стать предметом самого пристального внимания историков Сараевского убийства, но, за исключением В. Дедиера, никто даже пальцем не пошевелил, чтобы докопаться до истины. Как говаривал дедушка Крылов, слона-то я и не приметил!.. А уж отечественным авторам это и вовсе непростительно, ибо Натансон был щедро обвешан эпитетами в революционной литературе, которая до перестройки выходила стотысячными тиражами. «Патриарх освободительного движения», «Марк мудрый», «Иван Калита русской революции» (так его величали «свои»), непременный участник партийных третейских судов… Достаточно сказать, что Плеханов всего лишь его ученик.

Ну что ж, пусть через сто лет, но Марк (Мордехай) Андреевич (Абрамович) Натансон должен занять свое законное место в ряду вдохновителей Сараевского покушения.

С ним, создателем террористической организации «Земля и воля», отцом идеи центрального террора, стала под венец в 1882 году в далекой якутской Амге Варвара Ивановна Александрова, дочь купца 1-й гильдии, с тех пор В. И. Натансон. В Амге в то время отбывал ссылку и известный русский писатель В. Г. Короленко. Общению с четой Натансонов он посвятил небольшую главку своих воспоминаний:

К нам перевели из довольно отдаленного Балаганского улуса Марка Андреевича Натансона и его жену. Я не знаю, какие были побуждения у администрации для их перевода, но их поселили недалеко от нас, верстах в двадцати, кажется в Женкунском наслеге, в одинокой избушке в лесу, выстроенной нарочно для них.

Я встречался с Натансоном еще в Петровской академии. Однажды к нам на сходку приехал молодой студент-еврей, в очках, с очень умным лицом, и, помню, в этот первый раз стал толковать мне о том, что у нас мало обращают внимания на раскол и что внимание революционеров должно быть направлено на Урал, где много раскольничьих центров. Он говорил очень умно, но мне показалось тогда, что все это слишком теоретично…

Когда у нас начались весенние работы, Марк Натансон изредка принимал в них участие. Я не могу забыть его курьезную фигуру, когда он боронил вспаханный нами огород. Дело было не только в том, что Натансон был еврей, а евреи вообще мало склонны к физическим работам… Дело было просто в том, что в лице Натансона мы имели дело с теоретиком, более привычным к книге и революционной конспирации, чем к практическим работам. Во всяком его движении сказывалась эта неспособность. Вытянув руку с поводом насколько возможно, он с некоторым страхом смотрел на лошадь в очки, та с таким же страхом смотрела на него, а в стороне стояла Варвара Ивановна и не без опасения посматривала на обоих.

Но как же мог ковенский еврей Натансон сочетаться церковным браком с русской купчихой? А дело в том, что Натансон уже был женат. Выкрестился он в своей первой архангельской ссылке ради брака с богатой дворянкой Ольгой Шлейснер. Там и повенчались в 1872 году. Именно Ольга Натансон — организатор первого «центрального убийства», с которого начался «большой террор» «Земли и Воли» — убийства шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева 4 августа 1878 года. Исполнитель — Степняк-Кравчинский, заколовший Мезенцева кинжалом. А «мудрый Марк», родивший идею «центральных убийств», в это время подвергался дознанию по поводу митинга у входа в Казанский собор в день Николая Угодника в декабре 1876 года. В июне четырнадцатого, в момент наиважнейшего «центрального убийства», он снова окажется далече…

Вера Фигнер так вспоминала о первой жене Натансона:

Когда Марк был арестован, Ольга находилась в Саратове… Она тотчас явилась в Петербург, где оставалась вплоть до своего ареста. Ее твердость и мужество выказались вполне не только при потере мужа, но еще более при утрате двух детей, оставленных у родных в Финляндии и погибших от скарлатины. В это время Ольга часто ночевала у меня, и я могла наблюдать, как после хлопотливого, делового дня, улегшись в постель и закрывшись с головой одеялом, она всем телом содрогалась от безмолвных рыданий. А днем ни один глаз не заметил бы и ни один человек не заподозрил бы, какой удар она переносит как мать. Осужденная по делу Веймара в 1880 году, она болела и должна была умереть в Петропавловской крепости, но в феврале 1881 года, за несколько дней до смерти, ее отдали родным, и, когда после 1 марта я хотела посетить ее, я узнала, что она умерла.

Марк был отправлен в административную ссылку в Восточную Сибирь, сначала в Верхоленск, а потом в самый отдаленный улус Якутской области. В Сибири он пробыл 10 лет, несколько раз поневоле переменив место жительства, причем имел многочисленные встречи с ссыльными… и был центральным лицом везде, где только скоплялись сосланные.

После якутской ссылки Натансон служит в Саратове, в контроле Козловско-Саратовской железной дороги. Начальник контроля дороги генерал Н. П. Козачев не мог им нахвалиться: «Не человек, а клад!..». По свидетельству сотрудников контроля, генерал «дорожил его советами, ценил его ум и глубоко уважал его неподкупную честность». Натансон получил широкие полномочия при найме новых работников и распределении служебных обязанностей. Из записок видного эсера В. М. Чернова:

Начальник охранки сердито ворчал, что следом за железнодорожным ведомством и многие другие стали превращаться «в караван-сараи для поднадзорных и неблагонадежных». Все легче и чаще повсюду проходили назначения, в которых, справедливо или нет, чувствовалась «рука Марка». В губернии складывались кадры интеллигентных работников всех видов, видевших в Натансоне высший авторитет. То была фактически организация в зародыше, тем более удобная, что она себя организацией не сознавала. Осторожный и терпеливый, старый «собиратель Земли» не торопился ее оформить. У него был уже «взят на учет» весь уцелевший от прошлых времен или отбывший былые репрессии революционный актив; он создал опорные пункты в таких центрах Поволжья, как Самара и Нижний Новгород; он обновил былые связи со столичными литературными кругами, в которых тон задавал Н. К. Михайловский.

На все упреки генерал Козачев отвечал, что «лучше всех знает секрет, как неблагонадежного превратить в благонадежного: надо найти для него служебное поприще, стоящее на уровне его дарований, да двух-трехтысячный годовой оклад!». Люди, близко наблюдавшие взаимоотношения Козачева и Натансона, посмеивались по поводу того, «до какой степени сумел Натансон крепко оседлать Его превосходительство».

Не засидевшись в Саратове (под ним уже «почва горела»), осчастливил своим прибытием тихий Орел, где этого любимца власть предержащих пригрели в контроле Орловско-Грязской железной дороги. В иркутской ссылке (третьей по счету) Марку опять-таки подфартило местечко в контроле Кругобайкальской железной дороги. Служба в контроле требует бухгалтерской подготовки, а за плечами Натансона — ковенская гимназия да недолгое обучение в Петербургской медико-хирургической академии и Земледельческом институте…. Но, с другой стороны, разве это главное, когда есть кому словечко замолвить. Натан Абрамович, брат-банкир, денежки-то вкладывал в строительство железных дорог, а это была самая коррупционная тогдашняя сфера. Не тут ли зарыта собака?..

С берегов Байкала Натансона каким-то ветром заносит в Тифлис, а оттуда в Бакинскую городскую управу:

Из России пришла весть: наш старый знакомый, «матерый, травленый волк», Марк Натансон, отбыв новых пять лет в Восточной Сибири, вновь на воле. И опять он в чести у делового мира; за ним засылают от Нобеля: в Баку земля нефтеносная велика и обильна, а в финансах, счетоводстве и контроле порядка нет.

Впору представить: сидит себе Нобель в Баку и высчитывает, когда же, наконец, выйдет на свободу профессиональный ссыльный Марк Натансон. Ведь без него вся мировая нефтеторговля псу под хвост!.. А, надо заметить, в Баку тогда хозяйничали англичане и Ротшильд, опиравшийся на шеститысячную еврейскую общину. У них своя идея-фикс — захват бакинских и персидских нефтепромыслов. Американский консул Смит тогда отмечал, что нефтяная торговля в Баку вот-вот «полностью перейдет в руки англичан, что никого и не удивит».

Вроде бы Марк при деле, но весной 1904 года эмигрантская камарилья из каких-то своих конспиративных соображений переводит «маэстро в области учета и контроля» (черновская характеристика) в Женеву. Здесь он знакомится с Лениным, который поначалу очень им «увлекся». И Крупская в восторге:

Натансон был великолепным организатором старого типа. Он знал массу людей, знал прекрасно цену каждому человеку, понимал, кто на что способен, к какому делу кого можно приставить. Что особенно поразило Владимира Ильича — он знал прекрасно состав не только своих, но и наших c.-д. организаций лучше, чем многие наши тогдашние цекисты. Натансон жил в Баку, знал Красина, Постоловского и др… Недели две продолжался роман с Натансоном. Натансон хорошо знал Плеханова, был с ним на «ты».

Тем временем в России эсеры убивают министра внутренних дел В. К. Плеве. Эсеровский фюрер Чернов так описывает ликование Натансона:

Мне Натансон однажды сказал:

— Не торопитесь провозглашать террор. Более чем вероятно, что им придется кончить. Но никогда не годится с него начинать. Право прибегнуть к нему дано, лишь когда перепробованы все другие пути. Иначе он для окружающего мира не убедителен, не оправдан. А неоправданный террор — метод борьбы самоубийственный… И потом: террор должен все время нарастать. Когда он не нарастает, он фатально идет назад…

Первые террористические акты — против Боголепова, Сипягина, кн. Оболенского, губернатора Богдановича — Натансону неоправданными не казались. Но его всерьез смущало то, что поставленный на очередь удар по Плеве был чем- то заторможен и заставлял себя ждать и ждать. А что, если окажется, что мы попали в безвыходный тупик? Уж не впали ли мы в ошибку и не лучше ли было эти акты допустить лишь в форме единоличных предприятий, проведенных на свой личный страх и риск отдельными революционерами, без всякой санкции и ответственности партии?

Но вот настало памятное 15 июля 1904 года. Плеве убит. Всенародное ликование внизу, в стране, правительственная растерянность наверху. Марк ликовал вместе с нами.

— А заметил ли ты, Виктор, — сказал мне тогда Михаил Гоц, — что Марк, всегда говоривший нам: «Ваша партия»— сегодня в первый раз произнес: «Наша партия»?

Еще бы было не заметить!.

Обратите внимание: Марк ликовал не один, а вместе с Черновым (недаром в романе «Азеф» Роман Гуль и его вывел как одержимого террориста).

«Ликующий» Натансон прорывается в эсеровский ЦК. Заведует финансами партии, обитая в Париже, Лондоне, Лозанне. Занятие для него привычное. В мемуарах того же Чернова говорится, что он слыл не просто Иваном Калитой, а «Калитой» в смысле «мешка с казной»: «Деньги, казалось, сами плыли к нему». Так был околпачен богатый купец Дмитрий Лизогуб. В результате через руки Натансона «в пользу революции» (сиречь террора) поступило двухсоттысячное наследство Лизогуба. Кончилось тем, что этого «красного купца» вместе с двумя подельниками казнили по приговору суда. Но особенно щедро еврейско-эсеровский террор финансировал крупный торговец Н. В. Мешков: сей «бурно богатевший плебей буквально благоговел перед Натансоном» и не жалел денег «на бомбу Николаю».

Был у эсеров и свой Парвус по имени Евгений Цивин. Опубликовано более сотни немецких документов, связанных с получением денег Цивиным. Деньги передавались через него Натансону и Чернову. По принципу «держи вора» Натансон потребовал от Цивина ответа о происхождении денег, настаивая на партийном суде. На суде (Натансон, как всегда, в судьях) Цивин сообщил, что Чернов знал о происхождении денег и давать дальнейшие объяснения отказался.

В поисках разгадки феноменальной проворности и финансовых успехов Натансона открываем справочник «Деловая элита России. 1914 год» и находим здесь сразу четырех племянников Марка:

Натансон И. Г. — член совета Киевского Частного коммерческого банка. Член правлений: Варшавского общества каменноугольной и горнозаводской промышленности, Варшавского товарищества сахарных заводов, Общества Майзнеровских свеклосахарных заводов «Ланента, Мария, Изабелин».

Натансон К. Г. — купец 1 гильдии. Вице-председатель совета Коммерческого банка в Варшаве. Член правлений: Варшавского общества каменноугольной и горнозаводской промышленности, Варшавского страхового от огня общества, английской Европейской нефтяной компании, Страхового общества «Заботливость», Общества «Электричество» (Варшава).

Натансон Э. Л. — член правлений: Варшавского общества каменноугольной и горнозаводской промышленности, Варшавского товарищества сахарных заводов, Общества фабрики цемента «Высока», Общества «Электричество».

Натансон Я. Г. — член правлений: Общества «Одесский таксомотор», Издательского и книготоргового общества «Одесские Новости».

Как видим, один из этих племянников проник в правление Европейской нефтяной компании, а располагалась-то она в Баку! Теперь понятно, как там оказался «премудрый Марк»! Не попался ли он уже тогда на удочку англичан?..

Клан Натансона наводил ужас и на Америку. Сестра Марка Йетта вышла замуж за богатого оптовика Иосифа Беркмана, торговавшего в Петербурге обувью. Один из их четверых детей звался Овсей (Саша). 1 марта 1881 года был убит император Александр II. Вечер того дня Овсей описывал так:

Отец взглянул на мать строго, укоризненно, и Максим (так Овсей называл своего дядю Марка. — И. М.) был необычно тихий, но его лицо казалось сияющим, глаза непривычно блестели. Ночью, наедине со мной в спальне, он бросился к моей кровати, встал на колени, обнял меня и поцеловал, потом плакал, потом снова поцеловал. Его дикость напугала меня. «Что такое, Максимочка?». Я приглушенно дышал. Он бегал туда-сюда по комнате, целуя меня и бормоча: «Великолепно, великолепно! Победа!». Сквозь рыдания, торжественно посвящая меня в тайну, он прошептал таинственные, внушающие страх слова: «Воля людей! Тирана больше нет — свободная Россия!».

Отец умер рано, и семейство вернулось в Ковно (ныне Каунас), где обитало у Натана, брата Марка и Йетты. После ее смерти 18-летний Овсей эмигрировал в США и стал видным анархистом. В 1889 году Беркман сходится с Эммой Гольдман (эту ковенскую эмигрантку называют одной из самых знаменитых российских евреек). Первой мишенью был избран Генри Клей Фрик, глава сталелитейной компании. В июле 1892 года Овсей Беркман вошел в офис Фрика в Питсбурге и трижды выстрелил в «тирана». Тот все-таки выжил, благодаря чему Беркман отсидел только 14 лет.

Эмма с муженьком на этом не успокоились. В конце 1919 года они были высланы в Россию, встречались с Лениным, с Махно в Гуляйполе… Выступали на похоронах П. А. Кропоткина, а в марте 1921 года пробовали вести переговоры с мятежным Кронштадтом, но их восставшие слушать не стали. «В утешение Зиновьев предложил им всяческое содействие для поездки в спецвагоне по всей России», — сообщает В. Серж.

II. ЗАРАЖЕННЫЙ НЕНАВИСТЬЮ

Поэт Осип Мандельштам полагал, что после 9 января 1905 года общественность заразилась идеей цареубийства: «пока жив царь — жить нельзя». Той же фобией, но не с 9 января, а, пожалуй, с младых ногтей страдал и его единоплеменник Натансон. И вот случай подвернулся:

В апреле 1908 года к М. Натансону, представителю ЦК партии социалистов-революционеров, обратился штабс-капитан В. Костенко, один из немногих членов партии, находившихся на действительной военной службе. Он рассказал, что послан морским министерством в Глазго (Англия), где должен наблюдать за строительством на английских верфях бронированного крейсера «Рюрик». Строительство судна заканчивалось, и в Глазго прибыл русский экипаж, который должен был принять корабль. Среди матросов велась активная революционная пропаганда. В. Костенко рассказал об этом Натансону, а затем «… сообщил в секрете, что среди этих матросов есть трое, которые очень близки с ним и которые, по его мнению, легко бы могли произвести цареубийство во время приема этого корабля». Костенко поделился с Натансоном своими сомнениями, связанными с тем, что революционная организация с ним во главе готовит план «общего военного восстания и захвата Кронштадта», и он опасается, как бы «цареубийство» не сорвало восстание. Натансон возразил ему, «что… каждый человек должен передать это дело партии, и она уже сама решит, совершать или не совершать его». Несколько дней продолжались беседы. В конце концов Костенко согласился с Натансоном.

М. Натансон послал на корабль пропагандиста, который прочитал лекцию революционного содержания и «вернулся с восторженным отзывом об интеллигентности этих матросов». Натансон, как представитель ЦК за границей, решил, что это дело должно находиться на его попечении. Он связался с Савинковым и встретил со стороны последнего полное согласие участвовать в подготовке этого теракта. Натансон предложил ему: «…поезжайте на корабли, рассмотрите, как опытный террорист, этих людей и подготовьте это дело, если там есть что-нибудь серьезное». Он добавил, что немедленно сообщит ЦК об этом деле и что вести его будет Савинков, а когда корабли вернутся в Россию, подготовкой цареубийства будет руководить ЦК. Натансон был очень недоволен, когда получил сообщение, что «все дело должно быть передано Боевой организации и Азефу».

Покушение на царя, отмечает один из соратников Марка, «подготовлялось весьма успешно, и если акт не состоялся, то только потому, что один человек в последнюю минуту «сдрейфил». Но маниакальная жажда цареубийства не покидала партийного казначея.

5 февраля 1913 года заведующий Заграничной агентурой А. А. Красильников получил из Департамента полиции следующее донесение:

В ноябре текущего года (так в тексте. — И. М.) к полковнику фон Коттену поступили агентурные указания, что на восстановлении центрального террора стал настаивать Марк Натансон. С этой целью из состава «заграничной делегации» выделились в особую «конспиративную комиссию» Натансон и Аргунов, с правом кооптировать в эту комиссию тех лиц, которых сочтут нужным.

Имеются указания, что комиссия вступила даже в переговоры с Савинковым, несмотря на господствующее ныне в партии отрицательное к нему отношение. Переговоры с Савинковым, по-видимому, не привели ни к какому результату. Тогда комиссия предложила роль организатора будущего боевого отряда Сергею Моисеенко (Луканову), но Моисеенко от роли организатора отказался, заявив, что он считает себя пригодным лишь для роли исполнителя. Наконец, по-видимому, выбор организатора боевого отряда остановился на проживающем в Париже известном заграничной агентуре Михаиле Курисько.

Отряд этот ставит себе целью организацию цареубийств: формирование его еще далеко не окончено, и пока намечаются будущие его участники. В числе таковых, кроме самого Курисько, намечены: его жена Ксения (по сведениям Особого отдела, Груздева), некий Александр Добровольский (личность, полковником фон Коттеном не установленная), бывший военный работник Вронский и какой-то беглый матрос Черноморского флота.

Всего отряд должен состоять из 8 человек, денежные средства на осуществление предприятия, по сообщению полковника фон Коттена, по-видимому, имеются, так как не особенно давно поступили указания, что какая-то девица, не вполне нормальная, желает пожертвовать партии через проживающую в Лозанне Евгению Григорович 50 тысяч рублей.

По этому делу Натансон специально ездил в декабре минувшего года из Парижа в Лозанну. Натансон имеет в виду распределить эти 50 тысяч рублей следующим образом: 35 тысяч рублей дать на боевое дело, а 15 тысяч рублей передать Бурцеву для борьбы с провокацией.

В другом предписании Департамента полиции от 7 ноября 1913 года излагаются сведения относительно замыслов террориста Бартольда, который «намерен в самом ближайшем будущем прибыть в Россию… для организации какого-то террористического акта, в коем лично примет активное участие; после чего, как говорит он, ему вряд ли удастся бежать».

По этим же последним сведениям, в распоряжении Бориса Бартольда имеется якобы 10 тысяч франков, пожертвованных кем-то исключительно на террор и не в распоряжение партии, а в личное распоряжение Бартольда, каковая сумма и позволяет последнему приступить к осуществлению террористического акта. В дело это посвящены также известные Марк Натансон и Владимир Бурцев, из коих последний, опасаясь провала и рекомендуя повременить с осуществлением предприятия, в то же время высказывал, что если задуманный Бартольдом террористический акт будет выполнен, то он повлечет за собою переворот в России, каковое обстоятельство приводит к заключению о замышлении Бартольдом организации покушения на жизнь Священной Особы Царствующего Государя Императора.

Двумя неделями ранее А. А. Красильников докладывал своему руководству:

Бартольд говорит, что через 2–3 недели он уезжает из Парижа в Англию, а оттуда в Россию. Дело, на которое он едет, должно быть, по его словам, ликвидировано к 25 декабря текущего года. Деньги на террор у него будто бы имеются в количестве, большем, чем это даже пока нужно. Натансон будто бы хотел наложить, так сказать, арест на эти деньги, но ему не удалось. Бартольд имел по этому поводу крупный разговор с Натансоном, и они чуть было не поссорились. Деньги на террор попали к Бартольду благодаря Чернову. Лицо, которое дало эти деньги, обратилось будто бы предварительно к Чернову с вопросом, кому можно дать эти деньги, и Чернов указал на Бартольда. Только Чернову известно точно, какие акты предпринимаются и кто входит в эту боевую группу. Наблюдение за Бартольдом ведется.

Итак, одни Натансоны восторгаются убийствами русских министров и даже готовят убийство русского царя, а другие председательствуют в ведущих коммерческих банках.

III. «НЕПОРОЧНЫЙ» НАТАНСОН И НЕМЕЦКИЕ ДЕНЬГИ

Германский обер-лейтенант К. Балк, приложивший руки к подавлению антибольшевистского восстания в Ярославле в июле 1918 года, признал, что Натансон был немецким агентом. Его признание попало в русскую эмигрантскую газету «Возрождение»:

Несколько встреч, разговоры за кружкой пива в пивной, возбужденная откровенность… Однажды во время разговора мимо прополз инвалид русский, с Георгием. Наступило молчание. Вдруг на хорошем русском языке впервые Бал к заговорил:

— Я Россию знаю хорошо. Работал в ней три года. Нас было человек двадцать. Одни были «взяты в плен», другие пробрались иными способами. Я сам — через Финляндию. Все владели языком: многие жили в России до войны и все прошли повторный практический курс перед командировкой. Натаскивали не в одном языке — я, наверное, знал наизусть планы и названия улиц нескольких городов, где должен был работать. Учили и другим вещам. Последнюю проверку мне делал и давал мне наставления сам Бауер (офицер разведотдела германского Генерального штаба. — И. М.). По его же распоряжению по прибытии в Россию я поступил в непосредственное ведение нашего агента (майора) Титца (…).

До большевистского переворота я работал в Кронштадте. У меня было два главных агента по разложению личного состава, работавших сперва прекрасно, а потом возомнивших о себе и под конец совсем отбившихся от рук — Михельсон и Рошаль . Они были даны летом 1917 года старым революционером Натансоном, с которым Бауер нас связал еще до командировки (я виделся с Натансоном в Цюрихе).

После октябрьской революции некоторое время я был в комендатуре Смольного под фамилией бывшего корнета Василевского. Титц же в дни переворота находился в Москве и там наладил обстрел Кремля — он артиллерист. Потом мне пришлось с ним работать вместе: мы усмиряли Ярославское восстание. Он лично руководил орудийным огнем, я командовал батареей. Солдаты были исключительно мадьяры из отряда, сформированного им еще летом 1917 года на Волге. Немало колоколен удалось сбить. Похвастаюсь: не будь нашей организации, еще неизвестно, во что бы обернулось дело!..

«Австрийцы вели разведку при помощи жидов», — констатировал капитан Верховский в Сербском дневнике. О причастности Натансона и Чернова к контактам с агентами центральных держав и получении от них щедрой мзды писал советский историк О. Соловьев, работавший с документами Департамента полиции. «Платным агентом австро-германских спецслужб» называет Натансона российский историк С. Наумов. В нужных случаях эсеровские лидеры прислуживали тайком и царскому режиму. Ремарка Д. Жукова весьма любопытна:

Ходили слухи, что в охранке служили и такие видные эсеры, как Чернов и Натансон. Масоны.

По воспоминаниям начальника контрразведки Петроградского военного округа при Временном правительстве Б. В. Никитина, вербовка видных эсеров для шпионажа велась в Швейцарии.

Как-то в мае я заехал в Английскую миссию. «Посмотрите, какое интересное сведение», — сказал мне майор Alley, достав из письменного стола небольшую книжечку. В руках его оказался секретный справочник английской разведки издания 1916 года.

Alley раскрыл справочник, положил передо мной, и мы вместе прочли, а я тут же кратко записал в переводе следующее резюме прочитанного:

«Бывший австрийский консул во Флоренции Пельке фон Норденшталем после объявления войны Италией переехал в Швейцарию. Там он специально вербовал политических деятелей для работы в пользу Центральных держав. Одним из привлеченных им для такого рода деятельности был Чернов».

Чернов и его дружок Натансон, пишет Никитин, во время войны на немецкие деньги организовали в Женеве некий «Комитет интеллектуальной помощи русским военнопленным», который издавал журнал «На чужбине». Да уж, наши пленные только и ждали интеллектуальной помощи от Натансона; щедрая милость от немецкого агента!.. Связи Натансона с Германией, подытоживает Никитин, «доказывать излишне: о них в свое время достаточно сказал тот же Савинков».

Ремарка Ю. Сербского : — После того как Столыпин навел относительный порядок, перевешав и сослав террористов разного толка, их соратники в массовом порядке бежали за границу. Нужно было как-то существовать, а трудиться «профессиональные революционеры», вечно «страдающие за народ», за демократию, не умели и не хотели. Тут им и «помогли» добрые люди…

Кое-что материальное перепадало и Владимиру Гачиновичу. Когда в 1916 году этот хилый полубольной студент уезжал в Америку в какую-то странную экспедицию, якобы «по сбору средств», Натансон, видя, какой у него бедный гардероб, прослезился и дал ему в дорогу свое пальто.

Последняя тайна Натансона .

31 января 1916 года посланник России в Берне В. Бахерахт телеграфировал в МИД:

Некто Цевин, находящийся в Давосе, и Натансон в Лозанне предполагают постараться проехать в Россию.

И вот свершилось. 9 мая 1917 года ушел из Швейцарии в Россию второй пломбированный вагон, унося Натансона к местам его новых приключений.

В том же вагоне ехал и Алексей Устинов — саратовский помещик, эсер-максималист, организатор аграрного террора в первую русскую революцию. Но для Марка он почти родной — вроде как зять. У Натансонов собственных детей не было, но была приемная дочь — та самая, проживавшая в Лозанне Евгения Григорович, которую в 1919 году взял в жены Устинов.

Из мутной биографии Натансона следует, что после октябрьской революции он стал во главе левых эсеров, примазался к большевикам. Благословил разгон Учредительного собрания. Троцкий так отразил этот эпизод в своей статье в «Правде»:

«Надо, конечно, разогнать Учредительное собрание, — говорил Ленин, — но вот как насчет левых эсеров?». Нас, однако, очень утешил старик Натансон. Он зашел к нам «посоветоваться» и с первых же слов сказал: «А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное собрание силой». — «Браво! — воскликнул Ленин. — А пойдут ли на это ваши?»— «У нас некоторые колеблются, но я думаю, что в конце концов согласятся», — ответил Натансон. («Правда», № 91, 20 апр. 1924 года). Сомнительно, чтоб такой разговор мог произойти без предварительного сближения этих двух людей еще в Швейцарии.

Теперь Марк мог позволить себе комфортные разъезды. В газете «Красная армия» читаем:

Отъезд в Швейцарию Штейнберга и Натансона.

Лидеры левых с.-р. Штейнберг и Натансон по поручению партии левых с-р. Так как Штейнбергу и Натансону Советской властью предоставлены права дипломатических курьеров, то свое путешествие они будут совмещать со всеми удобствами и не окружным путем, а с разрешения германского правительства через Берлин.

Попутчиком Натансона был Исаак Захарович (Ицхок-Нахмен) Штейнберг, нарком юстиции. Роман Гуль в первом томе записок «Я унес Россию» пишет, что это был «ортодоксальный, религиозный еврей, соблюдавший все обряды иудаизма». Новоявленных советских помпадуров оберегает дипломатический иммунитет. В. Пикуль в известном романе называет Штейнберга вторым после Зиновьева лицом в той банде, которая правила Петроградом в 1918 году:

Чуждые русскому народу и русской истории, эти людишки, Бог весть откуда взявшиеся, тащили на Гороховую в Чека правых и виноватых, по ночам расстреливали тысячами. («Честь имею»).

Кстати, ехала-то эта кровавая парочка не сама по себе, о чем известно из письма Натансона его приемной дочери Евгении Григорович:

Он /Штейнберг/ везет с собой как личного секретаря сестру своей жены. Временным секретарем едет молодая грузинка (Гогоберидзе), лев. эсэрка, говорят, хороший секретарь, но не знающая ни одного языка! Я их предупредил, что припишу их к посольству чиновниками, а потом поедут обратно курьерами.

Сестру жены Штейнберга Анну (Нехаму) Соломоновну звали Эсфирь Эсселсон, Гогоберидзе же была секретарем Петроградского трибунала (!) печати. Коммунистические дамы полусвета, нашедшие свое место под солнцем. И ведь какие полномочия даны Натансону: может «приписывать» к посольству девушек по своему усмотрению.

Натансон сполна оправдывал доверие большевиков. В воспоминаниях видной большевички Е. Стасовой говорится, что в 1919 году они уже готовились к бегству:

Наступление 14 держав на советскую республику создало сталь опасное положение, что не исключена была для партии необходимость вновь уйти в подполье, если бы силы внутренней контрреволюции и иностранные интервенты временно взяли вверх. И вот пришлось заботиться о паспортах для всех членов ЦК и для В. И. Ленина в первую очередь. Нужно было обеспечить партию и материальными средствами. С этой целью было отпечатано большое количество бумажных денег царских времен (так называемых «екатеринок», т. е. сторублевок с портретом Екатерины). Для обеспечения их сохранности были сделаны оцинкованные ящики, в которые эти деньги были упакованы и переданы Николаю Евгеньевичу Буренину для сохранения их в Петрограде. Он закопал их, насколько я знаю, под Питером, где-то в Лесном, а впоследствии даже сфотографировал их раскопку, когда советская власть окончательно утвердилась. Тогда же на имя Буренина (купца по происхождению) был оформлен документ о том, что он является владельцем гостиницы «Метрополь». Сделано это было с целью обеспечить партию материально.

Видный меньшевик Р. Абрамович немедленно сообщил об этих откровениях другому меньшевику, Н. Валентинову-Вольскому, который 30 декабря 1957 года отвечал ему так:

…Знаю я, как, вероятно, знаете и вы, и (Б. К.) Суварин (французский троцкист. — И. М.), что одновременно или за некоторое время до этого они выслали за границу через Марка Натансона большое количество золота, которое должно было быть депонировано в швейцарских банках на указанные большевистской партией имена. Некоторую часть этого золота они дали левым эсерам натансоновского толка, которые на эти деньги потом в Берлине устроили издательство «Скифы».

Итак, в 1919 году уже совсем больной Марк получает архиделикатное партийное поручение: ему доверено золото партии!.. И вместе с женой и Устиновым он спешит в Лозанну, где ведет банковские дела его самый загадочный племянник С. И. Натансон (этот пройдоха наверняка и распоряжался счетами, ибо в тот роковой момент требовался не связанный с Советами собственник счета).

Но вот какая незадача: 29 июля в Берне Марк отдает душу. Один из авторов журнала «Родина» Л. Овруцкий на полном серьезе прокламирует: «Натансон умер непорочным». Еще бы присовокупил: аки агнец!.. В представлении Ленина, «Натансон умер в 1919 году, будучи вполне близким к нам, почти солидарным с нами «революционным коммунистом-народником». Сам же Натансон перед отъездом признавался Чернову:

С Лениным у меня полный разлад. Негодую. Уезжаем теперь за границу, но доедем ли — не знаю. Может быть, на самой границе под сурдинку арестуют. Ленину я больше не верю. И он знает, что мы более не с ним.

Не успел Марк отойти в мир иной, как при ВЦИК (высшем органе власти) создается Комитет по увековечиванию памяти последнего из эсеровских могикан. Без преувеличения, случай беспрецедентный: подобной почести удостоился разве что Ленин! После смерти председателя ВЦИК Свердлова в том же 1919 году ничего подобного не произошло.

Комитет работал целых десять лет. И все эти годы С. И. Натансон исправно переводил из Лозанны деньги для увековечивания памяти любимого дядюшки. Интересно, зачем племяннику нужно было возвращать деньги в Россию? Ведь какой был соблазн! Но Устинов, видимо, недаром ел свой чекистский хлеб, коли сумел удержать банкира на коротком поводке. У большевиков он стал организатором Регистрационного (разведывательного) управления полевого штаба реввоенсовета (будущий Разведупр и ГРУ). Скорее всего, и скоротечный брак 40-летнего Устинова с 30-летней Григорович был служебным заданием.

Таков в общих чертах портрет Марка Натансона, который сумел подчинить своему влиянию вождя младобоснийцев Владимира Гачиновича и ничтоже сумняшеся стать его духовным отцом. От Гачиновича же — прямая дорожка к Сараевскому покушению.

 

Глава шестая

МИРАЖИ МРАЧНОГО ПОДПОЛЬЯ

I. МУСТАФА ГОЛУБИЧ О СЕБЕ

В 1993 году, когда на Балканах полыхала гражданская война, а Сербия жила в тотальной блокаде, в одном скромном белградском журнале появилась — и прошла незамеченной — одна крайне важная публикация о подготовке Сараевского покушения. Шутка сказать, в архивном фонде Коминтерна обнаружилась собственноручная автобиография Мустафы Голубича на французском языке. Вот ее дословный перевод:

Родился я 24 января 1891 года в Столаце, Герцеговина (ранее это была Австрия, а сейчас Югославия). Мой отец был мелким турецким землевладельцем. Умер, когда мне было два года. Почти вся моя семья эмигрировала в Турцию после оккупации Боснии и Герцеговины (1878). Сейчас моя семья состоит из брата, двух замужних сестер и, может быть, матери. С 1909 года я видел мать только один раз: это было в конце 1919 года. Мой брат прожил 12 лет в Америке и был рабочим. Возвратился в конце 1919 года из-за болезни. Я видел его только один раз, когда приезжал к /семье/. Из документов Международной организации помощи революционерам я узнал, что в 1929 году он был арестован в Сараеве и так сильно избит, что полиция была вынуждена положить его в больницу. С 1926 года я не переписывался ни с кем из членов моей семьи. Больше не знаю, что добавить.

Когда я завершил начальную школу в Столаце, общинский комитет послал меня в Сараево продолжить образование (в Реальной гимназии). В то время в Сараеве организуется национально-революционная борьба против австрийской власти. Тогда, в 1908 году (аннексия Боснии и Герцеговины), я принадлежал к молодежной организации «Млада Босна». Из-за этой своей деятельности во время Австрийской Монархии был исключен из всех школ. Я ходил в пятый класс. Организация решила послать меня в Сербию. В Белград прибыл в конце 1909 года, а выпускные экзамены сдал в 1913 году.

Имея рекомендацию молодежной организации «Млада Босна», в Белграде я сразу же связался с организацией та» («четники») и с ее вождем майором (Воиславом) Танкосичем. Работал в их комитете, а платили мне 30 динаров ежемесячно. В мае 1911 года основана организация «рука» («Объединение или смерть»). Это была национально-революционная организация, и вся «Млада Босна» вступила в организацию «Черная рука».

В конце 1911 года я стал членом организации «Комита». Четыре месяца посещал школу «Комита», а потом меня послали в Македонию бороться против Турции. Во время балканской войны я боролся как комита (партизан). Когда в 1913 году я сдал выпускные экзамены, сербское государство послало меня в Женеву (Швейцария) продолжить образование. Организация «Черная рука» поручила мне направиться в Швейцарию, но не для того, чтобы продолжить образование, а для того, чтобы отыскать там члена организации «Черная рука» Владимира Гачиновича, молодого студента из Герцеговины. Он был идеологический вождь «Млады Босны».

8 конце 1913 года я встретился с ним в Лозанне (Швейцария). Мне было дано задание подготовить и организовать покушение на (Оскара) Потиорека, наместника Боснии, и на австрийского престолонаследника Франца Фердинанда. Гачинович и я решили отправиться в Тулузу и встретиться с Мухамедом Мехмедбашичем, рабочим из Столаца. Когда по моему приглашению Мехмедбашич прибыл в Тулузу, я послал телеграмму Гачиновичу, чтобы и тот прибыл. В конце января он приехал, и на этой встрече в Тулузе мы решили убить Франца Фердинанда и Потиорека, но прежде требовалось договориться с Данило Иличем и Гаврило Принципом, поскольку они не могли прибыть в Тулузу. Мы предложили Иличу, чтобы он сам выбрал самый благоприятный момент для и спустя пять месяцев он его совершил— это было сараевское покушение. Товарищ Луначарский хорошо знал Владимира Гачиновича в Женеве. Когда в 1914 году разгорелась империалистическая война, я уехал в Сербию и вступил в ряды комит Танкосича.

После падения Сербии, в 1916 году вождь организации «Черная рука» полковник (Драгутин) Димитриевич (Апис) послал меня в Лозанну поговорить с Гачиновичем о подготовке к убийству королей Греции, Румынии и (царя) Вильгельма II. Гачинович это отверг, и я вернулся в Салоники. Мы также хотели убить Александра (Карагеоргиевича) и (Николу) Пашича, но поскольку нас предал провокатор (Милан) Циганович, все мы были арестованы в конце 1916 года. Я сидел в темницах в Париже, Лионе, Марселе, Тулоне, Салониках, в Кап Maтuтe и Бизерте в Африке, а затем снова в тюрьме в Салониках. Был такой тяжелый легочный больной, что почти умирал. После процесса, т. е. после 10-месячного заключения, интернирован на Корфу. В сентябре 1918 года, после годового интернирования, направлен в Париж. В Париже поступил в Университет и работал как смотритель в школе Жерсон.

В конце 1919 года отправился в Югославию. По прибытии в Белград меня арестовала полиция, но сразу же отпустила, и я поехал домой повидаться с матерью. Спустя несколько дней вернулся в Белград, где был арестован на основе полицейской провокации, а затем через несколько дней интернирован в монастырь в Раковице. После 5-месячного заточения в монастыре я обратился с просьбой о продолжении образования в Париже. Это мне сразу же было разрешено. В июле 1920 года я отправился в Париж, где встретился с эмигрантом, полковником Божином Симичем, членом организации «Черная рука». Он мне оказал материальную помощь, поскольку я не мог работать, ибо был под надзором сербской и французской полиции. В конце концов, в сентябре 1921 года, я был арестован в Париже и изгнан. Прибыл в Вену, где остался до 1929 года.

Это приблизительно все, что могу сказать о своей деятельности и своей работе в национально-революционных организациях. /Далее следует подробный рассказ о работе в Коммунистической партии/.

Мустафа Голубич.

31 января 1933 года.

Что принципиально нового вносит этот конфиденциальный, не предназначенный для печати документ? Отпадают всякие сомнения: Владимир Гачинович действительно сыграл решающую роль в организации Сараевского убийства — роль, может быть, более важную, чем пресловутый Апис. Некоторые важные участники тех событий эту роль оспаривали. Так, судебный следователь Л. Пфеффер, принявший к производству дело Г. Принципа и компании, в письме Воиславу Богичевичу от 19 января 1938 года отмечал:

Гачинович, судя по всему тому, что я узнал в ходе следствия и позднее, не имел никакой связи с покушением. Он воздействовал на молодежь лишь косвенно, в особенности своими стихами «Смерть одного героя».

Не упоминался Гачинович как организатор убийства и в ходе процесса над сараевскими террористами. Однако сразу же после войны, в 1919 году, в Чикаго сербское издательство «Просвета» выпустило открытку с изображением Гачиновича и Принципа. Многозначительный намек…

В автобиографии Мустафы Голубича привлекает внимание фраза: «Гачинович и я решили отправиться в Тулузу…». Чем же их не устраивала тихая Швейцария?.. Тем более что в Тулузу — по бедности! — не могли приехать из Лозанны еще два их соратника — Йован Живанович и Павле Бастаич.

В 1939 году в парижской газете «Последние новости» публиковался очерк Марка Алданова «Сараевское убийство». Алданов сам признается, что он многого не знает, но все равно подмечает некоторые важные детали:

Голубич, Гачинович и Мехмедбашич собрались в гостинице «Сен-Жером», на улице того же названия. Почему в Тулузе? Конспирация тут, верно, была ни при чем. Эти люди с трудными фамилиями не могли особенно интересовать французскую полицию, особенно по тем беззаботным временам. Тулузу выбрали случайно: там съехаться было удобнее, отчасти и по соображениям экономии. В совещании должны были участвовать еще два молодых человека, но они жили в Париже, и у них не хватило денег на билет из столицы в Тулузу.

Но откуда тогда вдруг нашлись деньги у Мехмедбашича — вроде бы заурядного столяра из медвежьего угла Герцеговины, глухой провинции Австро-Венгрии? Нет, Алданов (тоже, как известно, масон) предлагает очень наивные объяснения. Может быть, ответ на эту загадку нащупал молодой сербский исследователь, укрывшийся под псевдонимом Померански. В своей малотиражной книжке он делает следующую ремарку:

Один французский католический журнал писал в 1912 году: «Нужно упомянуть франкмасонство и другие схожие секты, которые все больше доминируют в Сербии — факт, который делает возможным лучшее понимание появившейся в последние дни в газетах информации о том, что «Черная рука» поступает по приказам начальников, которые сидят в Париже». По какому поводу Неделько Чабринович еще в марте 1914 года едет в Тулузу и какие контакты он поддерживает с Мустафой Голубичем? Что ищет Данило Илич в Лозанне еще в марте 1914-го? Осознает ли правительство в Белграде, что происходит на его территории?.

По этому поводу Милан Протич, сын известного политика и врага Аписа Стояна Протича, замечал, что инициатива создания «Черной руки» могла «происходить только из тайных кругов Германии, Австрии или России». «Чернорукцы» не могли бы иметь столь значительное влияние, какое они имели, если бы за ними не стоял кто-то другой, значительно сильнее и мощнее и с достаточными средствами».

II. ДАНИЛО ИЛИЧ: ПЕШКОМ ПО ШВЕЙЦАРИИ

Итак, в конце 1913 года Голубич встречается с Гачиновичем в Лозанне. Но несколько раньше — летом того же года — в гостях у Владимира побывал будущий террорист Данило Илич, которого Гачинович — согласно очерку Троцкого «Откуда пошло?» — весьма лукаво называет фактическим организатором Сараевского покушения. Марк Алданов продолжает:

Через несколько дней после сараевского убийства Л. Троцкий разыскал в парижской кофейне «Ротонд» одно лицо, весьма близко стоявшее к главным участникам дела. Это был, по- видимому, организатор тулузского совещания Владимир Гачинович. Сам он к ответственности по делу привлечен не был, но в исторической литературе есть указания на то, что в обществе «Черная рука», в котором он числился под номером 217, Гачинович играл роль огромную (кажется, впрочем, главным образом «идеологическую»). Принцип видел в нем «божество». Гачинович вырос в русской революционной среде, переводил Герцена и Бакунина, «с восторженной любовью читал роман Чернышевского «Что делать?», останавливаясь перед сильной фигурой аскета Рахметова». Есть все основания думать, что именно он указал на Принципа как на лицо, подходящее для убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, указал людям совершенно иного типа, Герцена не читавшим и Рахметовым не увлекавшимся.

Казалось бы, крайне пикантная деталь: уже через несколько дней после прогремевшего на весь мир убийства Троцкий нашел в парижском кафе Гачиновича, вполне определенно зная, что тот связан с сараевскими террористами. Но Алданов не совсем прав: Троцкий, покинув Вену после объявления войны, задержался в Швейцарии и прибыл во Францию только 19 ноября 1914 года. И тем не менее вопрос остается: откуда он знал, что Гачинович — «лицо, весьма близко стоявшее к главным участникам дела»?.. Скоро станет ясно.

А пока вернемся к юному Иличу— оказывается, в Швейцарии он был далеко не впервые. Из тех же записок Гачнновича (Троцкий предлагает себя считать всего лишь их публикатором, но у меня есть большие подозрения в его соавторстве):

В 1909 году он покидает страну, направляясь к Швейцарии, без связей, без средств, от пристанища к пристанищу. Пешком он переходит из Цюриха в Берн, Лозанну и Женеву и возвращается через несколько месяцев в Боснию. Он рассказывает нам, еще ни разу не покидавшим Боснии, что он побывал в самой Женеве, и мы слушали его, как мусульмане слушают паломника, который вернулся из Мекки.

Но скоро роли поменялись — в тринадцатом году уже Илич ищет аудиенции у высоко взлетевшего (в младобоснийской иерархии) Гачиновича. Луч света на этот сюжет проливает друг Владимира Драго Любибратич:

В конце того лета в Белграде короткое время находился и Данило Илич, Принципов друг из сараевской группы. Илич родился в Сараево в 1890 году (на самом деле годом ранее. — И. М.). Был сыном бедного обувщика, который рано умер. Остался один с матерью и окончил торговую школу.

Затем три года менял свои занятия и путешествовал. Особенно тяготел к околотеатральной работе, от переписчика ролей и шептуна-суфлера до контролера входных билетов. После трехлетних странствий снова вернулся к учению, поступив в учительскую семинарию, которую окончил в 1912 году.

Высокий, с удлиненными щеками, бледнолицый, с большими и грустными глазами. Тихий, замкнутый, всегда серьезный, стоической природы. И походка его была словно неслышной.

По окончании учительской семинарии, в начале 1912-13 школьного года назначен учителем в Автовац (восточная Герцеговина. — И. М.), откуда спустя короткое время направлен на замену другого учителя, в Фочу. Оставил учительское место, неуволившись, и вернулся в Сараево уже в декабре 1912 года («не ужился», поясняет В. Гачинович. — И. М.). Одно время служил банковским чиновником. Затем жил от сотрудничества с газетами. Это была жизнь в страшной нужде, но он никогда не жаловался. Так получил тяжелую болезнь желудка и кишок, от чего больше месяца лечился в сараевской больнице.

В начале лета 1913 года Илич направился к Гачиновичу в Швейцарию. Когда вернулся в Сараево, началась Вторая балканская война, и он с несколькими друзьями записался в добровольцы. Пока они добирались до места, бои завершились. Илич остался в Велесе (город в Македонии. — И. М.) санитаром в бараках для больных холерой. На обратном пути в Сараево на некоторое время задержался в Белграде. Встретился с Принципом и рассказал ему о поручении Гачиновича…

В своей книге Д. Любибратич уточняет, что в Лозанне Илич изложил Гачиновичу свой план покушения на губернатора Боснии Потиорека, но не нашел понимания. Гачиновичу хотелось гораздо большего: убить одного из сильных мира сего. «Это значило: престолонаследника, и с тех пор эти два покушения, на Потиорека и Франца Фердинанда, больше не сходят с повестки дня». И современные сербские историки пишут, что инициативу покушения на Франца Фердинанда Гачинович «окончательно» выдвинул еще в мае 1913 года.

С другой стороны, еще один современник, Богдан Лалич, утверждает, что Данило Илич выехал в Швейцарию во второй половине весны. А в тот день, когда пришла весть о болгарском нападении, он встретился с Иличем у Жераичева моста в Сараеве. Напомним, что болгары напали на сербов 30 июня 1913 года (началась Вторая балканская война).

Так или иначе, Илич задержался в Швейцарии на несколько недель. А ведь еще Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» сетовал на то, что «здесь все гораздо дороже, нежели в Германии (уж не говоря о Сербии. — И. М.), например хлеб, мясо, дрова, платье, обувь и прочие необходимости. Причина сей дороговизны есть богатство швейцарцев». А Илич и по белградским меркам был бедняком. Передвигался по Швейцарии он в основном пешком, но непременно искал встреч с «русскими социал-революционерами».

Разве не парадокс: сын бедного сербского обувщика и прачки «при проклятом режиме» императора Франца Иосифа мог позволить себе с ранних лет путешествовать по Европе. Удивительно и то, что он решился на поездку к Гачиновичу с чужим паспортом, выписанным на имя некоего маляра Илии Судара, на которого был похож. Стало быть, и представлялся при пересечении границы вовсе не своим именем.

К тому времени Данило уже был изрядно подкован в младобоснийских тайных кружках. Знал о Вере Засулич, «о великом самопожертвовании, хладнокровии и твердости до последнего момента Софьи Перовской» и мечтал последовать их примеру.

Можно предположить, что в Швейцарии Данило сильно пополнил свой скудный кошелек. Ибо по возвращении в Сараево он с помощью одного товарища открывает социалистический еженедельник «Колокол», выходивший под девизом: «Через национальное освобождение ко всеобщему освобождению!». Гачинович (а может быть, Троцкий в обличье оного) продолжает:

В Боснии он занялся переводами Горького, а накануне последнего покушения начал издавать собственный орган «Колокол». Впервой же статье он открыто провозгласил необходимость освобождения юго-славянской расы от австрийского ярма. (Значит, в «оккупированной» Боснии была свобода печати, и еще какая!. — И. М.). Это происходило как раз в дни большого сараевского заговора, за три недели до исторического дня 28 июня.

Данило Илич был без ума не только от Веры Засулич и Софьи Перовской, но и от Максима Горького и Леонида Андреева, Петра Кропоткина и Михаила Бакунина. Переводил и печатал их труды — интеллектуальный был малый.

Бакунинцем был и сам Гачинович, хорошо изучивший его биографию. Для него Бакунин — «пророк революции будущего, великий гений скованных народов, воплощение всех национальных и социальных движений бурного и тревожного XIX века». С трудами Кропоткина Илич познакомился благодаря Богдану Жераичу, который привез их в Боснию в 1908 году. Жераич был кропоткинцем до мозга костей:

В обществе Кропоткина он мог проводить целые дни, расширяя свой кругозор и поднимаясь все выше по лестнице революционера.

После неудачного покушения на губернатора Боснии в июне 1910 года следствие обнаружило у мертвого Жераича значок, идентичный титульному листу кропоткинской «Истории французской революции». Полиция оставила для своей коллекции голову Жераича, а тело тайно похоронила. Однако могила была найдена младобоснийцами, став местом их поклонения. «Несколько ночей Принцип провел на могиле Богдана Жераича в Кошеве. На деревянном кресте он ножом вырезал два слова «Богдан Жераич», а могилу украсил цветами, привезенными из Сараева», — отмечал Гачинович, положивший начало культу Жераича.

Богдану он посвятил свой очерк «Тем, кто приходят». По словам автора, и русские террористы, и младобоснийцы фанатично преданы своим целям: «забыть о себе, сгореть за других, жить в мучениях и голоде, как крестоносец пронести свою веру и победить, падая и умирая». Они верили, что повторяют «великое завещание русских поколений нескольких предшествующих десятилетий». Гачинович возвеличивал пример «святой смерти Желябова и Сони Перовской, которые погибли, как легендарные герои, в душной и тягостной атмосфере России».

Итак, до покушения остаются считанные дни, и тут Гачинович получает тревожную весточку от Илича.

В длинном письме он сообщал мне — я в это время находился уже за границей, — что он остался один в редакции «Колокола», и призывал меня на помощь.

Илич зовет Гачиновича на помощь— редактировать «Колокол», будто это сейчас самое главное! Убить эрцгерцога можно и на досуге.

Предпоследняя открытка была послана им из Х. в Герцеговине, куда он отправился по делу «Колокола» и где, вероятно, было назначено свидание с конспираторами юга. Под его подписью были карандашом набросаны несколько слов другим нашим товарищем, одним из немногих, кому посчастливилось спастись после великой катастрофы… Последний раз Илич вместе с Принципом писали мне за несколько дней до покушения. Они сообщали о внутренних распрях в нашем прежнем сараевском кружке, вызванных какими-то новыми обстоятельствами. Об этих последних говорилось иносказательно и туманно. Быть может, некоторые друзья были против дела 28 июня и пытались оказать моральное давление на группу, стремившуюся к действию во что бы то ни стало. Мне было больно читать это тревожное письмо, написанное рукою Принципа и дополненное несколькими фразами Илича. Я готовился ответить им в духе умиротворения, как вдруг на весь мир прозвучал выстрел Принципа.

Что значит: «ответить им в духе умиротворения»? Призвать Принципа и Илича к кротости и смирению? Кем-кем, а голубем мира Гачинович никогда не был, но тут, видите ли, расчувствовался… Сдается, Троцкий неплохо поработал над текстом. Если книгу Верховского марксистский редактор-дуболом перелопатил так топорно и сурово, что стыдно читать, то здесь картина совершенно иная: перо Троцкого, как бабочка, порхает над текстом. Филигранная работа! И прекрасный урок, как надо уметь прятать улики. Одни полутона, и какое многозначительное название— «Откуда пошло?». Да, недаром Троцкий еще с 1912 года подвизался балканским корреспондентом «Киевской мысли».

Издание содержал «сахарный король» Лев Бродский, богатейший из киевлян. Позже Троцкий вспоминал:

Киевская мысль» была самой распространенной на юге радикальной газетой с марксистской окраской. Такая газета могла существовать только в Киеве с его слабой промышленной жизнью, неразвитыми классовыми противоречиями и большими традициями интеллигентского либерализма.

III. ОТ ПОЭЗИИ К ТЕРРОРУ

Записки Гачиновича вышли в «Киевской мысли» 22 марта 1915 года, а в белградском «Пьемонте» печатались 8, 9 и 10 июля под несколько другим, но схожим названием. Троцкий, вероятно, сам прислал Гачиновичу газету. И тот добавил в текст три последние фразы: «Мой молодой друг и подумать не мог, что его геройский выстрел вызовет нынешнюю мировую войну. И, веруйте мне, когда я читаю фронтовые сообщения, в моей голове вертится страшная мысль: «Неужели мы действительно все это вызвали?».

Кстати, как вспоминает хорватский поэт Тин Уевич, Владимир, хватаясь за голову, часто повторял в ужасе: «Боже, неужели это наших рук дело?..».

Настало время обратить взор на этого младобоснийского гуру с троцкистским душком.

Владимир Гачинович родился в Боснии, близ Билечи, в 1890 году, в семье священника. Еще с гимназии парень не пользовался успехом у девушек. По рассказам Павле Бастаича, записанным Владимиром Лебедевым, Гачинович заочно влюбился в некую студентку М. С. Однажды, гуляя по Калемегдану (бывшей турецкой крепости) и случайно увидев возлюбленную, он почтительно снял шляпу и низко поклонился, но девушка обдала кавалера презрительным взглядом: парень был плохо одет, с длинными нечесаными волосами. Пав духом, Гачинович всю ночь сочинял ей письмо, умоляя объяснить свое поведение и простить его нечаянный поклон. Девушка, может быть, даже не читая письмо, передала его подруге, а от нее оно попало к профессору Йовану Скерличу, который не смог скрыть восторга: «Появился новый стилист сербской литературы!». По странному стечению обстоятельств Скерлич умер в Белграде 16 мая 1914 года, и Принцип еще успел проводить его в последний путь.

В 1910 году Владимир окончил гимназию в Белграде и поступил на юридический факультет главного сербского университета. Жениться Гачиновичу так и не привелось. Но из Белграда (по одним данным, уже осенью девятьсот десятого года, по другим — в феврале следующего) он быстро ретировался в столицу Австро-Венгрии, под своды Венского университета. Пишет статью «Млада Босна», которая, по легенде, и дала название организации. Летом 1912 года происходит его знаменательная встреча с Г. Принципом, о которой младобосниец Йован Палавестра вспоминал так:

Где-то в середине июля сидели под густыми акациями, которые создавали приятный холодок перед кафаной «Златна моруна», на Зеленом венце. К трем часам пополудни припекало вволю. Из кафаны открывался вид на плато Зеленого венца и всю тогдашнюю улицу Королевы Натальи. С другой стороны улицы по тротуару медленно, даже вяло шел молодой человек, который обратил наше внимание именно потому, что был, наверное, единственным прохожим в этот душный час. Его появление было тем более занятным, что, несмотря на жару, он был закутан в какую-то поношенную черную пелерину, а голову покрыл черной шляпой с широкими полями. Под шляпой неряшливо торчали густые косицы волос кофейного цвета. Прохожий был крупным и плечистым, но каким- то сгорбленным. Дойдя до нашего стола, незнакомец поднял голову и остро на нас посмотрел. Затем слегка усмехнулся и быстрыми шагами начал переходить улицу. В тот момент Евтич вскрикнул, почти взвыл:

— Ой, Влада, ты ли это? Когда ты приехал?

Выскочив из-за стола, Евтич побежал за ним и привел к нашему столу.

Это был Гачинович.

С того дня и до конца лета, до своего отъезда из Белграда, Владимир Гачинович, главный публицист «Млады Босны», больше не отходил от Принципа. Бывало, они вдвоем по нескольку часов проводили в тихих вечерних разговорах, отдыхая на Калемегдане.

Уже спустя несколько дней мы заметили в Принципе значительную перемену. Прежде живой и остроумный в разговоре с нами, всегда готовый к дружеской шутке, временами почти по-детски шаловлив, после знакомства с Гачиновичем Принцип сильно изменил свое прежнее поведение, свою манеру обхождения и круг развлечений. Оставив прежнее чтение (русскую и французскую литературу в сербском переводе) и школьные учебники, занялся литературой революционной и общественно-политической тематики. В антикварных лавках Белграда разыскивал и скупал русские социалистические брошюры.

Скорее всего, именно в те дни Гачинович вступил в «Черную руку» и выехал в Боснию — «звать к топору» сербскую молодежь. Добровольцем эпизодически принимал участие в балканских войнах.

Потом выехал в Швейцарию, сперва в Женеву, затем в Лозанну, где в 1913-14 годах изучал социальные науки. Вращался в обществе русских революционеров и сохранял связи с боснийской молодежью. Сразу же после Сараевского покушения выехал в Брюссель. Переехав в 1914 году в Париж, записался в добровольцы и на французском военном флоте провел четыре месяца.

Уточним, что в Лозаннском университете Гачинович успел сменить три факультета: филологический, юридический и социальных наук. И числился он здесь студентом вплоть до своей смерти в 1917 году. Красочный портрет молодого бунтаря рисует его друг Перо Слепчиевич в очерке «О двадцатой годовщине Владимировой смерти»:

Между поэзией и политикой.

Годы проходят, мелкие воспоминания исчезают, отдельные эпизоды сливаются в одну общую картину личности Владимира. Он был крупного сложения и ходил, немного согнувшись, большим крестьянским шагом, с суровым лицом и в грубой одежде, взгляд обычно нахмуренный, глаза мечтательно-влажные, в карманах всегда какие-то бумаги, за пазухой книга. С незнакомцами насторожен, очень воздержан на слова; когда говорил с приятелями, бросалось в глаза, что о мерзкой тирании, о бунте, о бомбах, о принесении жизни в жертву — о чем другой говорил бы с жестами— он говорил тихо и медленно, почти меланхолично. Меланхолия была главная черта его темперамента. Он не придавал смысла шуткам и юмору и мог легко разозлиться на шутливые поступки. В той его грусти вы могли увидеть то, что Йован Цвиич называл у наших динарцв в «исторической грустью». Иными словами, он был задумчив не из-за своих личных забот, но его тяготили общие заботы, мысли о жизни.

Поначалу казалось, что он посвятит себя литературе. Первая вещь, с которой он вышел на публику, сначала в нашем ученическом обществе, а затем в печати (16 ноября 1907 года в Српској ријечи) была статья о повестях Петра Кочича, человека, который был и поэтом, и политическим революционером. Гачинович всю свою жизнь одинаково ощущал духовную потребность и в литературе, и в политической борьбе. В гимназии он член и литературного общества «Матица», и политического общества «Слобода»; в Белграде на него в равной степени влияют и литературный критик Скерлич, и революционер Люба Чупа; в Лозанне он переполнен счастьем, читая поэтов и философов, а в то же время упражняется в изготовлении бомб. Вначале он записывается на литературу, потом на право, потом на социологию и, наконец, сдает дипломный экзамен по чистой философии, причем по Гюйо, который был и поэтом, и философом, и проповедовал, что труд во имя человечества — высшее возможное счастье наших людей. С той поры как Жераич показал пример своим атентатом (покушением. — И. М.) и своей гибелью, с той поры и Гачинович агитирует за такой способ борьбы и отдает себя тайным кружкам и организациям. Был член и «Народной одбраны», и «Уединенья или Смрт», доброволец и в балканской, и в мировой войне. Писал горькие слова об отсталости и раздробленности нашего народа, но тем не менее безгранично верил в силу нашего селянина и большое удовольствие находил в разговоре с теми, в ком ощущал верность и серьезную национальную предприимчивость. Некая внутренняя потребность звала его в поэзию, а честь двигала его в народ и на бунт. Он организует учеников, вербует и связывает клятвой людей из народа, организует переселенцев в Америке— а наряду с этим, словно кроясь от себя самого, занимается поэзией и философией. Он в пути, постоянно в пути.

Между национализмом и социализмом.

Сегодня известно до мелочей, в какой мере на Гачиновчиа повлияли русские люди и русские книги. Он много читал и французов, а особенно тех, кого читали русские. В обществе русских эмигрантов-революционеров, около старого Натансона, в Лозанне, он, наконец, духовно сформировался. Это была особая струя русских социалистов, так называемые социалисты-революционеры, которых звали по начальным буквам (С.Р.) и «эсерами». С официальным, государственным национализмом русской власти они вступили в войну и боролись против царя бомбами и револьверами.

С другой стороны, они по много чему отличались от социал-демократов Марксовой школы. Эсеры верили, что историю делают герои, и настаивали на необходимости индивидуального атентата. Здесь опять, в понимании атентата, они отличались от западноевропейских анархистов. Великие русские писатели, такие как Герцен начиная с Достоевский начиная с 60-х годов, Кропоткин, Степняки т. д., высказывают в своих произведениях мысли, которые Гачинович впитал в свою душу. Мне уже доводилось писать, что он там обрел и часть своих поэтических вдохновений, фигур, мотивов. Русские социалисты-революционеры полностью одобряли его работу, которая была националистической. В то же время доктринерский социалист Лев Троцкий, с которым Гачинович познакомился в Париже в 1915 году и дал ему материал о Сараевском атентате, сразу же укорил и его, и его общество в том, что они якобы еще не освободились от националистической романтики.

Как видим, каше расставание с «мудрым Марком» было недолгим: вот он и снова явился во всей красе. Но Слепчиевич привирает: осевшие в Швейцарии натансоновские собратья — это вовсе не «русские социалисты», а по правилу еврейские «миссионеры», считавшие, что гильотина — лучшее средство для избавления России от перхоти самодержавия. В этих кругах замышлялась казнь Николая II, его семьи и всей династии Романовых. Летом 1934 года, когда останки Гачиновича с помпой через всю Боснию везли из Швейцарии в Сараево, в одном из сараевских журналов появилось примечательное признание видного русского эсера В. Лебедева, которого и в эмиграции по старой привычке тянуло к прославлению террора:

Влада Гачинович очень быстро почувствовал себя в гостях у Марка Андреевича и Варвары Ивановны Натансон, как у себя дома. Марк Андреевич, старик с длинной, совершенно белой бородой, и Варвара Ивановна, его многолетняя подруга, были очень привлекательные люди. В их доме собирались все, кто играл видную роль в социал-демократическом движении России.

Перед глазами Гачиновича должны были, как в калейдоскопе, пройти все крупные русские революционеры, которые были в Лозанне: террористы и теоретики.

Молодой и скромный герцеговинец чувствовал себя легко и просто в атмосфере натансоновского дома. Натансон — кассир партии социалистов-революционеров (через руки которого прошли огромные суммы — приношения богатых членов партии, равно как и сочувствующих) — был убежденным террористом.

Он и сам часто говорил, что единственной целью своей жизни считает «уничтожение династии» (Романова), и поскольку он часто менял места своего жительства — Россия, Финляндия, Франция, Швейцария, — туда же вели и концы всех важных русских революционных заговоров и террористических актов.

Легко себе представить, какими глазами глядел Влада Гачинович на своего амфитриона… Он, поэт Богдана Жераича и проповедник терроризма в Австро-Венгрии.

Слепчиевич добавляет, что Гачинович воспринимал террор «на русский лад», как средство пробуждения народа, хорошо усвоив заповеди Натансона: кровь царской фамилии, пролитая ими, еврейскими революционерами, необходима для очищения и просветления многогрешного русского народа.

Не было дискуссии и препирательств между нами— националистами и социалистами, — разве что немного спорили о методах революционной борьбы: большинство было за то, чтобы организовать народ и выжидать час, когда можно будет вступить в войну; а меньшинство настаивало на атентатах, опасаясь, что народ в таком ожидании уснет. Атентаты в их понимании — русском понимании — служили сохранению бодрствующего сознания в массах. Они не думали, что это раньше времени вызовет войну. В этом меньшинстве были в первую очередь люди из общества «Уединенье или Смрт», и был Гачинович. Не только сербское правительство, но и вожди национальной молодежи, такие как Скерлич, Стаич, Радулович, были решительными противниками атентата. Василь Грджич держался где-то в середине.

IV. БЕСЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ…

Публицист В. Маркович утверждает, что 27 марта (9 апреля) 1917 года Владимир Гачинович пришел на цюрихский вокзал провожать Ленина в Россию. Пассажиры пломбированного вагона — жалко было расстаться — тащили с собой подушки, одеяла и прочее барахло. По проторенному ленинскому пути в Питер вскоре ринулся и Натансон. Неужели Гачинович — если в нем была хоть капля национализма — не задумывался над тем, что в списках этого десанта и не пахнет славянскими фамилиями: Беляева (Урес), Вайнштейн, Гавронский, Кальян, Клюшин, Левинзон, Лункевич, Перель, Прошьян, Тенделевич, Фрейфельд… Устинов (Безземельный) среди них как белая ворона!.. Догадывался ли предводитель младобоснийцев о том, что скрывалось за личиной этих расчетливых циников? Куда же делся его национальный инстинкт, о котором так пылко пишет Слепчиевич:

Интимно, в душе, Гачинович был, без сомнения, социалист-революционер; самым дорогим для него слоем народа были «трудовые массы», рабочие и селяне. Когда после переворота 1917 года русские революционеры стали возвращаться в Россию с Лениным, Натансон позвал Гачиновича ехать с ними. По собственному признанию, он отказался только потому, что его русские друзья согласились ехать через Германию, в пломбированных вагонах, которые та предоставила им по своим соображениям. Его социализм не шел так далеко, чтобы принять услугу нашего ратного неприятеля. Его социализм был еще полон национального инстинкта и темперамента, так же как и его работа в народе была и осталась исключительно националистической. Что было бы сегодня, если бы он остался жив, можно гадать, одно только ясно: его лицо было бы еще мрачнее, а его грусть еще сильней, и был бы он еще намного левее.

Следует уточнить, что Натансон вернулся не вместе с Лениным, а позднее, 9 мая 1917 года, со вторым эшелоном эмигрантов — они тоже ехали в пломбированных вагонах. Но вслед за экзальтированной встречей Ленина в петроградской печати началась кампания его разоблачения как немецкого шпиона. И Гачинович мог напугаться, узнав об этом. Натансона встречали уже совсем по-другому. Его соратник В. М. Чернов достаточно откровенен:

Швейцарские и шведские друзья выхлопатывают Ленину у германского военного командования право проезда домой по вражеской территории в знаменитом «пломбированном вагоне». Ленин проехал и нашел в Петербурге, на Финляндском вокзале, триумфальную встречу. Победителей не судят — и второй «пломбированной» партией тем же путем следует Натансон. Он еще не знает, что за одушевленной встречей последует обратная волна негодования, протеста, уличных шествий с плакатами «Ленина и компанию обратно в Германию!». Но «вино откупорено — его надо пить до дна».

Вместо естественного в других условиях торжественного приема одного из самых заслуженных ветеранов освободительного движения партия краснеет за его согласие использовать двусмысленную снисходительность гогенцоллернского Генерального штаба. Партия едва приневоливает себя послать официального представителя встретить Натансона на вокзале, и пишущий эти строки в порядке партийной повинности принимает на себя выполнение этого решения. Нельзя же из-за глубокой политической ошибки, подсказанной тоской по родине, забыть все прошлые заслуги. Нельзя же лишить его места в ЦК партии, которое с честью и преданностью занимал он без перерыва двенадцать лет — и каких тягостных лет!

Все как будто в порядке. Но только как будто. Знающий себе цену ветеран легендарных времен неуловимо ощущает, что многие морально принимают его в штыки. Хочет он или не хочет, но в партийном центре на его долю выпадает роль «адвоката дьявола». Он не может не защищать предшественников по «пломбированному» путешествию по вражеской стране.

Охладевший к Натансону Короленко записывал в своем дневнике (ноябрь 1917 года):

Для меня тут есть еще небольшая личная драма: стал большевиком и тоже исключен из партии /эсеров/ Марк Андреевич Натансон… Натансон то и дело выступает рядом со Спиридоновой в качестве с.-р. — максималиста, т. е. того же большевика. В Россию вернулся через Германию… Не знаю… как я лично встретился бы с Натансоном, по крайней мере, пока он в лагере торжествующих насильников…

С глаз Короленко наконец-то спали розовые очки. Поздновато… В декабре того же года вчерашний натансоновский соратник Аргунов угодил в тюремную камеру прямо в Смольном, где заседал Совнарком. Тут-то и встретил своего старого друга. Но по ту сторону затворов. «Обольшевиченный» Марк предпочел не узнать его на лестнице:

Неприятно показываться в коридоре. надо. «Параши» в камерах не полагается, изволь путешествовать под конвоем куда-то по лестнице вниз. В первый раз столкнулся с Натансоном. Были мы более десятка лет вместе, работали рука об руку в центральном комитете П. С. Р. А теперь вот он с большевиками и идет по своим делам, а я, под конвоем, по своим. Смотрю на него: не вынес старик, шарахнулся, скосил глаза.

Поводырь у «романтика террора» Гачиновича был абсолютно циничный и расчетливый. Но других ему и не требовалось. Неспроста известный скульптор Иван Мештрович убеждал видного сербского дипломата Миленко Веснича, в ту пору посла Сербии в Париже: «Бросьте его, он конспиративный тип, и республиканец, и коммунист. Честно вам скажу, я его еще меньше выношу, чем хорватов…».

V. НАТАНСОН — ГАЧИНОВИЧ — САРАЕВО

Эмоциональные мысли поклонников Гачиновича на свой лад интерпретирует Владимир Дедиер. Здесь все выверено, без сучка и задоринки — акценты расставлены в духе дряхлеющего титовского югославизма:

В 1911 году Гачинович посетил Швейцарию, где установил первые прямые связи с русскими революционерами, которые действовали в этой стране. Позднее, в 1913 году, перешел в университет в Лозанне. С того времени Швейцария стала центром его политической активности. В Лозанне он вступил в контакт с Марком Андреевичем Натансоном- Бобровым, одним из вождей нескольких поколений русской революционной гвардии. Тот помогал ему в изучении истории русских народников в русской библиотеке Н. А. Рубакина в Лозанне. В разговорах с Натансоном молодому Гачиновичу открывались новые горизонты (…).

Натансон, как и Бакунин, питал симпатию к борьбе южных славян против Габсбургской монархии. Неославизм русских социал-революционеров, их интерес к национальному вопросу и их настояние на том, чтобы освобождение крестьян стало основной революционной целью, — все эти идеи были весьма близки Гачиновичу… Через Натансона Гачинович вошел в контакт с некоторыми из ведущих членов русской Социал-демократической партии — как с большевиками, так и с меньшевиками. В доме Натансона в Лозанне он встретился с Луначарским и Мартовым.

Все эти встречи в Швейцарии привели Гачиновича к замешательству: он начал колебаться между учением русских социал-революционеров и учением русских социал-демократов. Нет сомнений, что эти его сомнения поощрял Натансон, который в то время и сам начал отходить от некоторых основных тезисов социал-революционеров. Лев Троцкий способствовал углублению его разлада. Похоже, что первый раз Гачинович встретил Троцкого еще во время балканских войн, когда тот как журналист находился в Сербии. Это знакомство возобновилось в Париже в конце 1914-го или начале 1915 года. Проведя первые месяцы войны добровольцем во французских войсках, Гачинович в конце 1914 года вместе с Тином Уевичем оказался в Париже без каких-либо средств к жизни. Некоторое время в окрестностях Парижа продавал с Уевичем «L'Humanité, рыл окопы, пытаясь устроиться водителем грузовика. Большую часть свободного времени они проводили в Национальной библиотеке. Гачинович был в постоянном контакте с русскими революционерами, которые в то время жили в Париже. Тут встретился и с Сергеем Кибальчичем, Виктором Сержем, дядя которого, Николай Кибальчич, как член «Народной воли», был казнен в 1881 году за участие в заговоре против царя Александра II. Кибальчичи по происхождению черногорцы, один из их предков во второй половине XVIII века переселился в Россию. Гачинович так близко подружился с Кибальчичем, что они побратались.

В то время различия между русскими революционерами еще не всегда были столь острыми, поэтому они дружили и дискутировали. Гачинович посещал редакцию газеты «Анархия», в которой работал Кибальчич. При одном из таких посещений Гачинович встретился с Троцким. Уевич писал о визитах к Троцкому, который жил в отеле «Одесса», на улице Одесса, недалеко от станции Монпарнас.

Как мне рассказал бывший советник президента Сербии Триво Инджич, в распоряжении Дедиера был очень большой штат помощников, а свою знаменитую книгу он писал на вилле в Словении, не имея недостатка в средствах и пользуясь благосклонностью Тито, главного балканского эпикурейца. Однако ему так и не удалось добраться до шпионских связей новоявленного Ивана Калиты. Что и говорить, Натансон не хуже Троцкого умел прятать концы. Вот и саратовский историк Т. Михалкина, автор кандидатской диссертации, симпатизирующая сему «революционному демократу» (ох уж эта святая простота русской души!), особо отмечает его чрезвычайную конспиративность.

На достопамятной встрече в Тулузе имя Натансона тоже упоминалось:

Главную речь на встрече держал Гачинович. Он считал, что нужно сформировать специальную организацию для исполнения покушения. Образцом для него служила такая же организация у эсеров, нити от которой сосредотачивались у его друга Натансона.

Вероятно, именем отца идеи «центрального террора» главный младобоснийский заговорщик и звал соратников пролить кровь «тирана». Не только Франца Фердинанда, но и других виднейших деятелей Австро-Венгрии. Для начала можно прихлопнуть и Потиорека. Это поручили Мехмедбашичу и даже дату определили — 24 марта. Затея, правда, провалилась: при возвращении поездом в Сараево мусульманин испугался полицейского наряда и выбросил врученный ему отравленный шведский нож в окно клозета.

В. Дедиер и протянул первые ниточки от Натансона к Сараеву. Этот респектабельный историк был знаком с письмами Гачиновича своему брату из Нью-Йорка, Чикаго и Фрибура (1916-17), в которых тот упоминает о своих связях с Натансоном. В одном из писем Воиславу (дата не указана) Владимир спрашивает, есть ли вести от Натансона, и просит дойти до его дома и узнать, не пришла ли какая-нибудь телеграмма.

К чести Двдиера, он позволил себе усомниться в светлом натансоновском лике:

Существует теоретическая возможность, что Натансон-Бобров или кто-то из его сторонников советовали Гачиновичу организовать покушение на Франца Фердинанда. Но доказательств этой гипотезы не имеется, хотя можно было бы заключить, что Натансон-Бобров что-то знал о подготовке покушения. Гачинович после 28 июня писал, что его русские приятели советовали ему немедленно покинуть Швейцарию, поскольку австрийские власти могут потребовать его экстрадиции, на что швейцарские власти, возможно, согласятся. И Милован Проданович, приятель Гачиновича, в одном из писем писал, что как-то раз, до 28 июня 1914 года, Гачинович вернулся с Альп с ожогами на руках, потому что со своим русским другом тренировался в метании бомб.

С другой стороны, как в доверительном разговоре с ко Максимовичем, вернувшись в конце лета 1913 года из Швейцарии, рассказывал Данило Илич, русские социал-революционеры, с которыми он встречался в той стране, отказались дать какие-то советы относительно акции в Боснии и Герцеговине, подчеркивая, что это дело самих наших революционеров. Нужно иметь в виду, что социал-революционер Лебедев, который после 1918 года работал над книгой о Принципе, не упоминает в своих статьях и записках о том, что социал-революционеры были замешаны в сараевском заговоре, хотя говорит о связях Гачиновича и Натансона-Боброва.

Только в одном месте Лебедев упоминает о своих разговорах с Павле Бастаичем, со слов которого, весной 1914 года Владимир Гачинович отправился в Париж к Владимиру Львовичу Бурцеву в надежде получить от него оружие для планируемого покушения на губернатора Потиорека. Но, похоже, что получить оружие не сумел.

Ехать к Бурцеву за оружием — совершенно абсурдная затея! Что это — невероятная наивность Гачиновича или помешательство в голове Бастаича?.. Дедиер не задается таким вопросом, а лишь констатирует:

Бурцев сначала был социал-революционером и активно участвовал в разоблачении Азефа, но позднее кинулся в другую крайность и начал подозревать всех и каждого в том, что они шпионы и провокаторы.

VI. АРХИВА НЕТ, И КОНЦЫ В ВОДУ

Тень на Натансона бросает и история с пропавшим архивом знаменитого швейцарского студента. Д. Любибратич отмечает:

Перед отъездом в Америку /Гачинович/ оставил у брата свою доверительную корреспонденцию, в которой были письма о сараевском покушении, настаивая, чтобы он хорошо ее хранил. Вслед за тем из Америки поручил ему спрятать корреспонденцию, так как боялся, что она попадет в руки австрийских агентов. Его брат поговорил о том с Натансоном, который принял корреспонденцию на хранение. Несколько иначе трактует этот эпизод В. Лебедев:

Перед отъездом в Америку Влада Гачинович оставил весь свой архив на хранение у Марка Андреевича Натансона.

Из Америки он часто пишет своему брату, Воиславу, о «noble vieillard» — о благородном старце — и просит Воислава бывать у Натансона и слушать его советы.

По возвращении из Америки Гачинович селится на Chailly под Лозанной, на той же улице, где и старый Натансон, на rue Pont de Chailly, 99. Старые Натансоны жили на Chailly, с левой стороны моста, немного выше церкви.

27 июня 1961 года Воислав Гачинович подтвердил в письме В. Дедиеру, что Натансон некоторое время хранил у себя корреспонденцию его брата. Остается только гадать, куда вероломный Марк дел эти бумаги: вернул ли Владимиру Гачиновичу после его возвращения из США, уничтожил, спрятал в каком-то другом месте или же вывез в Россию.

У моего берлинского друга Златомира Поповича, бывшего парижского хиппи, эта история вызвала свои воспоминания: Когда в начале 60-х годов я жил в Париже, мне довелось несколько раз встретиться с Воиславом Гачиновичем. Он был почетным гражданином США вплоть до времен Маккарти. При нем Воислав был изгнан из Америки за симпатии к коммунистам и переехал во Францию. Встречались мы всегда в обществе Петара Галеши, тоже боснийского серба, который совсем юным ушел в леса к титовским партизанам, но после войны разочаровался в Тито и эмигрировал. Воислав тогда говорил о корреспонденции своего брата, о том, что она частично потеряна, но, к сожалению, в то время я не смог оценить значимости этой проблемы и не запомнил детали этих разговоров.

Из современных сербских ученых наибольший интерес к судьбе загадочного архива проявил Предраг Палавестра. Много лет назад он обратился в тогдашний Институт марксизма-ленинизма в Москве с просьбой сообщить, «имеется ли где-то в Советском Союзе архив Владимира Гачиновича». 26 января 1963 года был получен ответ, гласивший, что ни один из московских архивов или музеев не располагает какими- либо материалами, принадлежащими Гачиновичу или Натансону.

Добрая душа Палавестра, конечно, поверил и на том успокоился. В своей недавней публикации он лишь констатировал, что Владимир «во Франции и Швейцарии вступил в непосредственный контакт с русской эмиграцией, преимущественно с левыми эсерами, вождь которых, М. А. Натансон, пригласил Гачиновича поехать с ним в Россию; приглашение не было принято, и тогда он вроде бы забрал с собой доверительную переписку Гачиновича, до сего дня не найденную и, может быть, безвозвратно потерянную».

Но хрущевские знатоки «марксистско-ленинских наук» наглым образом обманули почтенного сербского академика. В тот момент личный фонд М. А. Натансона находился в Музее революции, в составе материалов «Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев». Сейчас же с ним можно ознакомиться в Государственном архиве Российской Федерации.

VII. КТО ЗНАЛ О ЗАГОВОРЕ

Троцкий напрасно прикидывается жалкой овечкой в отношениях с Гачиновичем. Он стремился подчинить студента- заговорщика своим целям, и об этом свидетельствует осведомленный мемуарист Тин Уевич:

Что касается моих отношений с покойным, нужно заметить следующее. Когда мы были приятелями (а это особенно относится к 1914-15 годам), то это было под знаком русской революции. Той, которая должна была добавить нам силы, переоценить сложившийся ход вещей. Гачинович был левый социалист-революционер; не будучи русским, он не стал членом той партии, а был сочувствующий. В этом качестве он имел контакт со многими русскими, переписывался с ними, посещал лекции и встречи, даже немного сотрудничал в русской социалистической печати. В прежние времена разрыв между отдельными русскими революционными партиями не был столь непреодолим, как сегодня. Так, мы с одинаковым интересом читали как Наше слово (Голос), так и Мысль (Жизнь), а также сочинения Герцена, воспоминания П. Кропоткина, всего «крайне левого фланга» русского народа. Со стороны реакционных югославянских эмигрантов мы на сей счет слышали и немало попреков, а о других последствиях и не говорю. Нужно знать, что я лично несколько раз очень живо просил Троцкого о помощи жертвам анархии, арестованным из-за аферы в Понтуазе (пригороде Парижа. — И. М.), которые будто бы незадолго до войны — подобно несчастному Павлову — хотели убить русского царя. Гачинович, имевший приятеля в газете Anarchie и гнезде La ruche, побратим анархиста Кибальчича, меня при сем сопровождал. В Salle des Sociemtems Savantes мы слушали Троцкого и Луначарского — вероятно, среди присутствовавших только мы были югославянами— и тут перед Троцким разбирали отдельные мутные вопросы наших и русских социалистов. Троцкий всегда был симпатичен и приятельски к нам настроен, но в партийном отношении был очень придирчив и считал Гачиновича больше социальным идеалистом, чем настоящим марксистом, а в некоторой мере ставил ему в укор малую национальную ноту. О ранних анархистских и социалистических связях Гачиновича я не могу ничего с точностью сказать; но об этих, с Троцким, говорю совершенно определенно, ибо сам был в них вовлечен.

Если у нас нет пока документальных доказательств того, что Натансон был посвящен в саму сердцевину заговора, то с Троцким дело обстоит иначе. Внимательно вчитаемся в письмо Владимира Гачиновича, адресованное Боре Продановичу (отправлено из Нью-Йорка 1 июля 1916 года).

Дорогой Боро!

Очень тебя прошу, чтобы ты передал или послал это письмо Пайе (Павле Бастаичу. — И. М.). Если Пайя в Женеве, прошу тебя послать его, только через посольство, в женевское консульство. Нужно, чтобы ты прочитал письмо и увидел, что делается, а делается то, что хотят вернуть к жизни бывших людей, которые пали в австрийскую полицию. Речь о пропащем Черине, который хочет вернуться к жизни, сваливая тех людей, которые открыли его злодейскую маску. Но он жестоко обманывается, псина шпионская. Он использовал все средства своих господ, чтобы свалить меня и вернуть себе/прежнее место/.

Сдается мне, я тебе говорил в Париже, что этот на сказал так: «В Женеву я приехал только для того, чтобы убить Гачиновича. Потому что он во всем виноват». Негодяй и бездельник, когда мы встретились в Женеве, я прогнал его от себя, он не стрельнул в меня из своего браунинга. А сейчас вот роет во все стороны, чтобы меня скомпрометировать.

Прошу тебя, письмо это сразу же пошли Пайе. Из посольства через консульство.

Передай привет г. Яше и г-же Маму.

Искренне тебя приветствует, Владимир.

Как видим, Гачинович презирал наушников и шпиков. Эх, знал бы он, кому прислуживают Троцкий с Натансоном!..

А теперь— внимание! — обратимся к ключевому комментарию Д. Любибратича, у которого это письмо и хранилось многие годы, перед тем как попасть к Дедиеру (да простит читатель корявый слог младобоснийского ветерана):

Мне Никола Стояновичрассказывал, что Гачинович писал ему, что Черина его обвиняет в раскрытии заговора /с целью/ сараевского покушения, а он о том никому не говорил, кроме Троцкого, но это письмо во время оккупации пришлось уничтожить из-за страха, что немцы его найдут у него.

Придется дать перевод с младобоснийского на русский: Стоянович рассказал, что получил письмо от Гачиновича, который жаловался, что Черина обвиняет его в разглашении плана Сараевского покушения, хотя об этом он никому не говорил, кроме Троцкого. Само же письмо Стоянович уничтожил во время оккупации, опасаясь, что немцы его найдут.

Безрассудное доверие к Троцкому, которого он любовно звал «Троле», ослепило Гачиновича. В архиве заграничной агентуры Департамента полиции Российской империи хранится доклад, который не оставляет сомнений, что все тайны Гачиновича могли легко стать — и наверняка стали! — достоянием австрийской тайной полиции.

Деятельность Троцкого.

Особо секретно.

Бронштейн, по прозванию Троцкий, Леон, родился 26 октября 1878 года в Громоклеях, сын Давида и Анны Полянских.

В феврале 1911 года Бронштейн прибыл в Вену и поселился на Weinbergstrasse, 43, с женою (по фамилии Седова). Они занимали маленькую комнату и не каждый день бывали сыты. Вдруг Бронштейн переезжает на другую квартиру и поселяется в более комфортабельном помещении на Einsiedeleigasse, 9. Он начинает издавать газету «Правда», которая выходит в неопределенные сроки. В течение некоторого времени эта газета еле-еле влачит свое существование, и выход ее совершенно необеспечен.

Но вдруг счастье поворачивается лицом к Троцкому, и его «Правде», и эта газета, экземпляров которой почти нигде не было видно, распространяется повсюду. Распространением ее занимается народная книготорговля (Volksbuchhandlung), находящаяся на Zumpendorferstrasse, 18.

Эта книготорговля находится в заведывании Игнатия Бранда (Ignaz Brand). Этот Игнатий Бранд, австрийский подданый, является определенным агентом венской политической полиции, и при его посредничестве Бронштейн сам становится агентом той же полиции в октябре 1911 года с жалованием в 300 крон в месяц. На этой своей службе он действует заодно с Раковским, который был одним из главных агентов австрийской политической полиции на Балканах.

Бронштейн продолжал свою работу в качестве редактора «Правды» и агента австрийской полиции до 6 ноября 1914 года — до того времени, когда австрийское правительство послало его в Париж, чтобы он мог там продолжать свои подвиги. Надо отметить, что он мог оставаться в Вене больше трех месяцев после объявления войны, без всяких осложнений, хотя он русский подданый. Почему? Это ясно.

Поселившись 20 ноября 1914 года в Париже, Бронштейн издавал там газету «Наше слово» (на русском языке), орган мира во что бы то ни стало, и часто защищал в своей газете австрийское правительство. По постановлению французского правительства от 15 сентября 1916 года «Наше слово» было закрыто, а по отношению к Бронштейну, о роли которого в Париже, вероятно, были получены соответствующие сведения, было сделано распоряжение о его высылке. Не получив от Швейцарской миссии разрешения на въезд в Швейцарию, он был отправлен 31 октября 1916 года на испанскую границу. Так как и испанское правительство тоже не хотело иметь его у себя, Бронштейн должен был отправиться в Америку. Когда он прибыл в Мадрид, он был арестован и отвезен в Кадикс, где и был посажен на пароход. В день его отъезда в Мадриде он имел при себе 15 000 франков французскими и испанскими деньгами.

Специалист по Латинской Америке Ю. Папоров, работавший в музее Троцкого в Мексике, отмечает, что о его шпионских контактах было прекрасно известно и Ленину, и прочим большевистским вождям, которые не считали это чем-то зазорным.

В книге «Троцкий и евреи» Джозефа Недавы есть интересное свидетельство еврейского журналиста М.Уолдмана, который знал Троцкого еще с того периода времени, когда тот в Вене «имел обыкновение играть в шахматы с бароном Ротшильдом в Cafe Central, а часто и в Cafe Arkaden, днем по обыкновению читая прессу». В этой связи нельзя не согласиться с историком А. Ивановым (Скуратовым), который в своем небольшом, но толковом очерке замечает, что «роль Троцкого в Сараевском покушении могла быть отнюдь не самостоятельной».

Можно себе представить, как перекашивало лицо Троцкого, когда он читал в газетах такие вот слова австрийского престолонаследника:

Я никогда не поведу войну против России. Я пожертвую всем, чтобы этого избежать, потому что война между Австрией и Россией закончилась бы или свержением Романовых, или свержением Габсбургов, или, может быть, свержением обеих династий… Война с Россией означала бы наш конец. Если мы предпримем что-нибудь против Сербии, Россия встанет на ее сторону, и тогда мы должны будем воевать с русскими. Австрийский и русский император не должны сталкивать друг друга с престола и открывать путь революции.

Ясно, что с такой своей позицией Франц Фердинанд не мог не вызывать бешеную злобу и у самого Ротшильда. Сейчас даже либеральная прозападная печать в Сербии не скрывает, что эрцгерцог грозился, придя к власти, изъять все австрийские деньги из банков Ротшильда. Не подлежит сомнению и то, что весь этот синклит (Троцкий — Натансон — Чернов — Фейт) содержался теми, кто был кровно заинтересован в убийстве эрцгерцога как первой искры общеевропейской катастрофы.

Реплика Ю. Сербского : Может показаться интересным, что один мой знакомый (еврей) лет десять назад посетил Ротшильда и тот дал ему задание найти чертежи печей, в которых нацисты сжигали евреев. Он, мол, не пожалеет на это денег…

Автор : Как же звали этого искателя?

Ю. Сербский : Лев Ильич, это мой знакомый по прежней работе. Дело было так. Во времена новой смуты я неожиданно увидел его по ТВ в президиуме какого-то еврейского конгресса в Москве. Очень удивился: вот так проныра!.. Потом я его расспросил и оказалось, что его дочь уже в США, сын на распутье: куда ехать и ехать ли вообще… Тогда Лев Ильич и поведал мне эту историю с печами: с Ротшильдом (не помню, с каким именно) он встречался то ли в Европе, то ли в США. Проживает пока в Питере, но я давненько его не видел. Сестра и мать давно в Израиле.

VIII. ПРИЗНАНИЕ РАКОВСКОГО

Конечно, всегда находятся скептики, готовые криво улыбнуться. Главный редактор одесской иудейской газеты «Шомрей Шабос» Цви-Гирш Блиндер одну из своих авторских колонок посвятил полемике с журналом «Техника — молодежи». Блиндеру стало не по себе, когда, открыв один из номеров журнала, он прочитал такое:

Масонская организация «Молодая Босния», находившаяся под контролем британской разведки, выдвигала на роль убийцы своего лучшего боевика Мустафу Голубича. Но буквально накануне операции англичане сообразили, что если эрцгерцога убьет боснийский мусульманин Голубич, австрийцы могут начать войну не с Россией, как планировалось, а с Османской империей, да еще не исключено, что в союзе с Германией и Россией. А масонской Антанте позарез нужно было вовлечь Россию в войну именно с этими державами.

И вот началась тонкая игра, в которой не последнюю роль сыграл балканский корреспондент газеты «Киевская мысль» Лев Троцкий. Было решено вывести автомобиль эрцгерцога на террориста-серба, чтобы всю ответственность возложить на Сербию, которой всегда патронировала Россия. Только в этом случае можно было уверенно рассчитывать, что Россия неотвратимо втянется в гибельную для нее войну.

Мотивы раздражения одессита Блиндера понятны. Но вот как тогда отнестись к тексту небезызвестной «Красной симфонии»? Может ли она служить подтверждением тайной режиссуры Троцкого?.. И как отнестись к «личным дневникам» Л. Берии, опубликованным моим давним коллегой Сергеем Кремлевым?.. Их подлинников не существует, но аутентичность текста подтверждается обилием косвенных факторов.

Но к сути дела. В январе 1938 года, незадолго до начала процесса над участниками правотроцкистского блока, один из обвиняемых, тот самый Христиан Раковский (он же Хаим Раковер), желая спасти свою жизнь, заявил, что хочет дать исключительно важные показания. Раковского допрашивал некто Гавриил Гавриилович Кузьмин, он же советский заграничный агент Ренэ Дюваль, фигурировавший в протоколе под агентурной кличкой Габриэль. Разговор шел на французском языке, а стенографировал его и переводил врач-фармацевт НКВД И. Ландовский. Зимой 1942 года тот погиб под Ленинградом, а его дневник вместе с копией протокола допроса Раковского попал в руки одного испанца, друга Ландовского. Так в Барселоне вышла книга «Красная симфония», где приводился упомянутый протокол.

Кузьмин-Габриэль, судя по репликам, был человеком бывалым, но и он не смог скрыть удивления, слушая показания Раковского. Тот, в частности, сказал:

Сделаем скачок к 1914 году. За спиной людей, покушавшихся на эрцгерцога, стоит Троцкий, а это покушение вызвало европейскую войну. Верители вы действительно, что «покушение и война — это просто только случайности?».

Что ж, как метко заметил Николай Кузьмин в романе «Генерал Корнилов», «из-за спины наивного сербского студента Гаврилы Принципа выглядывала мефистофельская физиономия в пенсне». Поговаривают, что та же самая мрачная физиономия выглядывала и из-за спины убийцы Петра Столыпина.

Убийцу, Мордку Богрова, в день убийства видели в ресторане за одним столом с Троцким, — отмечает известный русский исторический романист Дмитрий Балашов. — Видимо, Богрову была обещана если не безнаказанность, то, во всяком случае, помощь и судебное снисхождение. Однако его поспешили казнить, дабы не оставить следов слишком скандальных связей убийцы не только с членами марксистской партии, но и с членами царского госаппарата.

Источником этой версии принято считать книгу «Правда о Столыпине». Ее автор, Александр Васильевич Зеньковский (1878–1966, Нью-Джерси), служил бухгалтером Киевской губернской управы и пользовался особым доверием Столыпина в течение пяти лет тесного общения с ним.

Со ссылкой на киевского генерал-губернатора Ф. Ф. Трепова Зеньковский писал, что «в день покушения на Столыпина Богров обедал в ресторане «Метрополь», находящимся против городского театра, с известным врагом монархического строя Львом Троцким-Бронштейном. Все поиски Льва Троцкого после убийства Столыпина ни к чему не привели».

Другие с охотой доказывают, что будущего демона большевистской революции в день покушения видели в Сараеве.

Эти два фатальных для матушки-Европы убийства перекликаются во многих деталях.

Киев, 1910 год:

Холодным дождливым утром 29 августа состоялась церемония встречи императорского поезда… Организаторы торжеств сделали все, чтобы оттеснить главу правительства на задний план. Ему не нашлось места в экипажах, в которых следовали император, его семья и приближенные. Ему вообще не дали казенного экипажа, и председателю Совета министров пришлось нанимать извозчика. Увидев это вопиющее издевательство, городской голова уступил Столыпину свой экипаж. В частных разговорах Столыпин говорил, что по возвращении в Петербург он вновь подаст в отставку.

Сараево, 1914 год (свидетельство Леона Билинского, в ту пору министра финансов Австро-Венгрии):

Иезуит О. Пунтигам, издатель иллюстрированного ежемесячника, благородные намерения которого я с удовольствием поощрял субвенциями, вскоре после покушения дал в своей газете фотографию критичного участка набережной (где совершилось преступление. — И. М.), на которой запечатлена публика в ожидании престолонаследника. На этом снимке не видно ни одного жандарма или полицейского. Меры охранения и в том, и в другом случае не просто были недостаточными— они вовсе отсутствовали! Убийцы могли стрелять, как на тренировке. Им, как и в случае с Францем Фердинандом, разрешили убивать. Подоплека убийства русского премьера указывает на то, что Столыпина рассматривали как главное препятствие в развязывании войны с Германией, отмечает современный немецкий историк.

О «длинной руке» Троцкого напоминает и запись в «Парижском дневнике» депутата Государственной думы белоэмигранта Н. В. Савича от 20 августа 1921 года:

Приехал Капнист из Болгарии и Сербии. Его впечатления таковы, что болгары относятся к русским лучше и там не видно такой вопиющей нужды у русских, как в Белграде… В Сербии после покушений террористов, в которых справедливо видят руку русских агентов, направляемых Троцким, отношение к нам резко изменилось. Помещики, жандармы, всякие чиновники стали резко третировать русских людей, благодаря чему стало замечаться чувство Запада. Вместе с тем замечается странная тоска по родине и моральное разложение русской эмиграции.

Писатель Дмитрий Жуков, хорошо знавший известного русского монархиста В. В. Шульгина, который принимал отречение Николая II, отмечал, что тот хорошо запомнил киевскую речь Троцкого 1919 года:

Чиновники, лакеи старого режима, судейские, издевавшиеся в судах, педагоги, развращавшие в своих школах, помещики и их сынки, студенты, офицеры, крестьяне-кулаки и сочувствующие рабочие — все должны быть зажаты в кровавую рукавицу, все пригнуты к земле. Кого можно — уничтожить, а остальных прижать так, чтобы они мечтали о смерти, чтобы жизнь была хуже смерти.

А ведь эта машина смерти строилась давно. И к четырнадцатому году уже работала. Вот под эту троцкистско-натансоновскую мясорубку и попал в Сараеве Франц Фердинанд.

IX. «ПОД КОЛПАКОМ У МЮЛЛЕРА»

Могут усомниться: если Марк Натансон был австро-немецким агентом, то ему как-то не с руки, говоря языком Д. Жукова, «инструктировать» Гачиновича об убийстве австрийского престолонаследника. Но, как ни странно, одно не исключало другого. Ведь и ненавидевшая его «Черная рука» в той или иной степени опиралась на определенные германские круги. Слухи насчет финансирования газеты «Пьемонт» (органа «Черной руки») также указывают на германский след. Так, 12 января 1911 года один из основателей «Черной руки» майор Вемич занес в свой дневник загадочную фразу: «Завтра Чупа (Люба Йованович Чупа, основатель «Пьемонта. — И. М.) едет в Берлин по поводу типографии». Эта фраза наводит на мысль, что типографию для издания «Пьемонта» купили германские спонсоры.

На протяжении всего 1912 года «Пьемонт», отождествляя милитаризм с патриотизмом, неумеренно восхвалял германские милитаристские устремления. Германский корреспондент «Пьемонта», писавший под псевдонимом Дависон, подчеркивая немаловажную роль армии в возрождении немецкой нации, заключал, что Сербии следует брать пример с этой страны. Он хвалебно отзывался о Союзе немецкой молодежи, основанном в январе 1911 года в целях всесторонней подготовки молодежи к службе в армии. Дависон настаивал на том, чтобы Сербия в своих собственных интересах взяла на вооружение расистскую и милитаристскую доктрину Германии, иначе, по мысли автора, невозможно добиться национального объединения сербов:

Военно-политическое положение Германской империи сегодня таково, что немецкий народ не смеет держать руки в карманах, как не смеет он поклоняться лжепророкам мирового порядка. Будем и мы из этого исходить, если желаем обеспечить нашей армии лучшее настоящее и лучшее будущее. Так что, образно говоря, и Натансон, и «Черная рука» были «под колпаком у Мюллера» (тем, кто не забыл «Семнадцать мгновений весны», эта аллюзия понятна). Сам Апис стажировался в германском генштабе и был открытым поборником прусского милитаризма. Многие ведущие «чернорукцы» и люди, близкие к организации, входили в ряды сербских германофилов. Например, воевода Радомир Путник считался одним из лучших учеников фельдмаршала Гельмута фон Мольтке, творца прусской победы над Францией в войне 1870-71 годов.

Известный сербский германист Йован Богичевич (1896–1986), комментируя основание в 1931 году югославско-немецкого общества под председательством историка Станойе Станойевича, в этой связи отмечал:

Но и во время мировой войны сербы и немцы стояли друг против друга как храбрые и благородные противники, а не как ожесточенные и непримиримые неприятели. Немцы в оккупированной Сербии оставили за время мировой войны гораздо лучшие воспоминания в сравнении с другими оккупантами. О сербах немцы-борцы всегда ласково высказывались и высоко ценили известные позитивные особенности нашего народа.

К числу самых надежных соратников Аписа относился и дипломат Милош Богичевич, некоторое время исполнявший обязанности сербского посланника в Берлине, где он вступил в клуб «Ойленберг», близкий к кайзеру Вильгельму II. В 1913 году в Берлине Богичевич познакомил Аписа с военными руководителями Германии, которые помогли ему с публикацией статей о проблемах Сербии в немецкой печати. Богичевич называл Аписа своим большим другом, утверждая, что тот произвел глубокое впечатление на многих высокопоставленных немецких офицеров. В начале мировой войны Богичевич много времени проводил в канцелярии Аписа в Крагуеваце. Оба они склонялись к тому, чтобы осуществить сербское объединение с опорой на Германию, и сближение с ней считали одной из целей сербской политики.

Характерно, что апологеты и последователи В. Гачиновича, в орбите которых в двадцатые годы вращался и примкнувший к ним Богичевич, старательно ретушируя роль этого швейцарского студента-недоучки в Сараевском убийстве, на передний план выдвигали русского военного агента, фигура которого, скорее всего, использовалась ими как громоотвод. Вхожий в эти круги Виктор Серж оставил такие воспоминания:

Вокруг идеи Балканской федерации группировались и романтические революционеры, переживающие иные трагедии. Среди них я встречал недавних «младосербов», друзей и учеников Владимира Гачиновича, бакуниста и националиста, умершего в тридцать лет от туберкулеза, основателя группы, совершившей 28 июня 1914 года покушение в Сараеве. Им дорога была память Гаврилы Принципа и учителя Илича. Они утверждали, что их вождь, полковник Драгутин Димитриевич — в подпольных кругах Апис— перед тем как начать акцию, заручился поддержкой России, что военный атташе Российской империи в Белграде Артамонов был в курсе и формально обещал поддержку. Я опубликовал в парижском журнале «Кларте» эти свидетельства, которые мне подтвердили бывший соратник Димитриевича, полковник Божин Симич и, в самых сдержанных выражениях, бывший сербский посол Богичевич. После такой публикации югославские друзья не советовали мне слишком приближаться к югославской границе во время моих поездок на Вертерзее (озеро в Каринтии. — И. М.) и ни в коем случае не ездить в Югославию; на мой счет, по их словам, были сделаны весьма конфиденциальные указания. Эти оставшиеся в живых сербские заговорщики против габсбургской монархии вскоре вступили в компартию. В 1938 году я обнаружил их имена в коммунистическом листке, который сообщал об их исключении из партии. Они исчезли в России.

Ясно, что спекуляции на тему Артамонова служили для перевода стрелок. Рассказали бы лучше эти болтуны Виктору Сержу о загадочных связях Гачиновича с Натансоном и Троцким, тем паче что и сам этот мнимый племянник Кибальчича, знаменитого химика-террориста, был рьяным троцкистом. Вот и белградская «Политика», вышедшая в 40-ю годовщину Сараевского покушения, с конфузом констатировала, что история о контактах Гачиновича и Троцкого благоразумно умалчивает. Уже и сотую годовщину встречаем, режимы сменились, Югославии давно нет, но в романтическую сказку об их дружбе в Сербии по-прежнему верят. Да и на Западе ее никто не оспаривает. Зато имя Артамонова стало притчей во языцех.

На повторном процессе по делу Аписа в 1953 году среди свидетелей оказался и уже знакомый нам Драгиша Стоядинович (о нем шла речь в первой главе). В начале двадцатых он смог изучить в Берлине некоторые щекотливые документы германского министерства иностранных дел, на основе чего подготовил объемное сочинение «Сербия и Германия в Первой мировой войне». Но публикацию книги запретили.

По обвинению в подготовке покушения на премьера Милана Стоядиновича, своего однофамильца, Драгиша три года провел в тюрьме. В 1952 году Д. Стоядинович в последний раз пытался опубликовать свою рукопись, предложив ее Сербской академии наук, но титовский сатрап Мойша Пияде оказался тут как тут. Квартиру Стоядиновича обыскала полиция, конфисковав рукописи и документы. С тех пор их след простыл. Лишь какая-то часть документов отложилась в Историческом музее Сербии. Но парадокс в том, что и к ним доступа нет, потому что после свержения С. Милошевича музей практически свернул свою работу, Ведь историю пишут победители; они ее судьи и экзекуторы.

 

Глава седьмая

ЖЕРТВЕННЫЕ ОВЦЫ

I. СНАЧАЛА КАЗНЬ, ПОТОМ ПЕРЕГОВОРЫ

В 1916 году, вспоминая о Сараевском покушении, Владимир Гачинович хвалился в частном письме: «Мои лучшие товарищи его задумали, подготовили с искусностью русских нигилистов». Но задумывался ли он о том, что все его «лучшие товарищи» как-то один за другим, преследуемые роком или своими врагами, сходят в могилу?

23 декабря 1916 года министром иностранных дел Австро-Венгрии стал граф Оттокар Чернин, один из ближайших советников Франца Фердинанда по вопросам внешней политики. Очень скоро герцог Сикстус фон Бурбон-Пармский (1886–1934) — бельгийский офицер, представлявший Антанту — известил Париж, что новый австрийский император Карл (1887–1922) не прочь признать суверенное сербское государство под властью Карагеоргиевичей, но при условии, если Сербия распустит все организации, причастные к заговору против Двойной монархии, и если союзники гарантируют, что в будущем она откажется от враждебных действий. Не отвергалась и идея триализма — создания югославского королевства в составе Австро-Венгрии. Германия, со своей стороны, готова была признать новые границы Сербии, предоставив ей выход к Адриатическому морю через северную Албанию.

Между тем граф Чернин решил вести свою игру. Не прошло и полугода, как он самостоятельно начал сепаратные переговоры с французами о заключении мира. При гарантии сохранения единства Дунайской монархии граф Чернин обещал ее превращение в федерацию автономных наций под скипетром императора. Переговоры эмиссара Чернина графа Ревертера с майором разведывательного отделения французского генштаба Армандом велись в швейцарском городке Фрибуре (Фрайбурге) с 24 по 30 июля, а затем возобновились 7 августа и продолжались три дня. К тому моменту все главные участники Сараевского покушения уже были или ликвидированы, или томились в тюрьме. И только Гачинович свободно жил в том самом Фрибуре, мозоля глаза французской и австрийской разведке (да и сербской тоже).

10 июня 1917 года на острове Корфу в Греции было сформировано новое однопартийное правительство Н. Пашича в изгнании. На первом же заседании министры согласились с тем, что Апис, Малобабич и Вулович должны быть казнены, а остальных следует помиловать. Один из министров записал ход заседания. Первым взял слово министр правосудия, предложивший правительству просить корону казнить только Аписа и двух его основных сообщников, а остальным осужденным дать по двадцать лет тюрьмы. В знак согласия Пашич кивнул головой. Но тут один из министров вдруг возбужденно заявил:

— Мы потеряли отечество… наша родина в рабстве… У меня сердце сжимается от того, что сербскую кровь, кровь сербских офицеров прольет сербская рука. Неужели мы… закопаем их тела в земле наших подхалимов греков? Вы только подумайте, как это разочарует нашу армию!

Присутствующие затихли:

— Если прольем братскую кровь, это произведет плохое впечатление на наших союзников и весь цивилизованный мир, — продолжал министр. — Знайте, что все наши партии в Скупщине против казни. Атмосфера отравлена осуждением невинных людей, ибо тут и в помине нет уважения к закону, а есть неправедная, навязанная диктатом личная месть.

Пашич поспешил прервать опасную речь министра. Похвалив его за сочувствие, Пашич сказал, что внешняя ситуация стала критической.

— Судя по сообщениям, которые я получил за последние несколько дней от наших посланников в странах союзников, их положение ухудшилось, и победа неприятеля считается неизбежной в ближайшее время. Поэтому нам суждено потерпеть поражение в войне. Вскоре начнутся мирные переговоры; и нам, и друзьям нашей партии грозят очень большие испытания, ибо и австрийский, и германский двор видят в радикалах своих злейших врагов.

Затем Пашич перешел к главному:

— Приговор суда напрямую связан с Сараевским покушением. Центральные державы имеют доказательства, что убийство эрцгерцога подготовил полковник Апис вместе со своими друзьями. Он и сам представил суду письменное признание в этом. Сербские власти не имеют другого выхода, как публично осудить на смертную казнь Аписа и его главных соучастников Малобабича и Вуловича.

— Ибо что мы сможем сказать Австрии и Германии? — мрачно воззрился Пашич на своих министров. — Только то, что мы его сразу же расстреляли, тем самым доказав, что осуждаем покушение… Эти вещи не терпят отлагательства, потому что события застали нас врасплох.

Пашич попросил министров поддержать предложение министра правосудия.

Воцарилась мертвая тишина. Предложение Пашича было принято без обсуждений.

Но уже через две недели, вспоминает хроникер, стало известно, что Пашич обманул министров: на фронте ничего страшного не произошло.

Публично расправившись с Аписом и Малобабичем, правительство Пашича продемонстрировало заклание жертвенных овец в знак своей принципиальной готовности к переговорам с Центральными державами. В 1922 году бывший министр внутренних дел Стоян Протич подтвердил, что тайный рапорт Аписа сделал невозможным помилование.

Но еще во время Салоникского процесса Чедомир Попович, пограничный офицер на Дрине, который выполнял задания Аписа, а теперь готовился разделить его судьбу, все точно объяснил поручику Протичу: «Апис спланировал покушение на эрцгерцога — вот за это его и казнят».

Но сам Апис начал понимать это только перед казнью. Когда его везли на расстрел, он высказал свою догадку командиру стражи капитану Стойковичу: «Может быть, я ошибся, когда признался, что это я спланировал покушение в Сараеве. Сейчас мне кажется, что это и есть главная причина моей смерти».

О расстреле на салоникском поле в ночь на 13/26 июня 1917 года сохранились документальные свидетельства. Приговор зачитывался у трех могильных ям, перед которыми лицом к лицу выстроились осужденные и расстрельная команда. Над северным краем котловины, пишет Бруно Брем, на другой стороне мрачной высокой горы, пробивался тонкий луч света. Вдалеке едва слышалась ночная стрельба.

— Салоникский фронт не спит, — оживился Апис.

Третий осужденный, артиллерийский майор Любо Вулович, вздохнул:

— Тот мертвец из Сараева имел длинные руки. Протягивает их из своей могилы и всех нас хватает, одного за другим.

II. ОТРАВЛЕНИЕ ПО-ШВЕЙЦАРСКИ

Но это был еще не финал. На стол мирных переговоров в доказательство того, что Сербия «перевоспиталась», должна была лечь голова Владимира Гачиновича.

В тихой Швейцарии средством приведения приговора в исполнение выбрали не аутодафе и не пулю, а яд. Перо Слепчиевич так описывает события, последовавшие спустя полтора с небольшим месяца после казни Аписа:

Несмотря на свое крупное телосложение, Владимир в последние годы много раз жаловался, что чувствует себя нехорошо. Чувствуя частую слабость и потливость, думал, что у него больны легкие. С трудом переносил большие нагрузки. Проведя несколько месяцев добровольцем на французском флоте в начале мировой войны, вернулся в Париж, зарабатывал на жизнь, роя окопы, и разболелся. В августе 1915 года упросил меня перевести его, больного, в Швейцарию. Получил какую-то небольшую стипендию, но вскоре опять лишился ее, не знаю, почему. Я работал в нашем пресс-бюро в Женеве, а он любил жить в Лозанне, вблизи своих русских. Мучился в нищете. Когда в 1916 году в Баня-Луке начался процесс о государственной измене, в котором многим подсудимым были предъявлены тяжкие обвинения именно за связь с ним, и приговор был жесток, было решено собрать помощь в Америке для семей осужденных. В то же время требовалось провести некоторую предварительную работу для сбора добровольцев. Владимир чувствовал себя достаточно слабо, но считал, что в таком деле надо участвовать, и когда я его спросил, хочет ли он поехать со мной, тот согласился. В сильную жару вымотался в Чикаго и свалился в постель, поэтому я упросил поехать со мной Ацу Деспича . Вернувшись с Тихого океана, нашел его поправившимся. Работал в ближней округе, старался укрепить организацию «Просветы», которую мы заново создали. Но снова свалился в постель, разболелся от воспаления легких и едва остался жив. Вернулись мы из Америки только в конце 1916 года. Он опять отправился в Лозанну, где в прошлые годы числился в университете. В следующем (1917) году получил стипендию в 300 швейцарских франков, моя плата также была повышена на ту же сумму, и из пресс-бюро меня перевели в наше посольство в Берне. Поскольку еще в 1912 года я прослушал полный курс лекций и написал в Вене диссертацию, то той весной решил выпросить два-три месяца отпуска и после долгой волынки спихнуть как-нибудь свои экзамены во Фрибуре, где действовала та же система экзаменационных правил, что и в Вене. Позвал с собой— в недобрый час— на ту сессию и Владимира. Согласился. Это новое усилие, может быть, стоило ему жизни. После письменных работ мы сдавали устные экзамены (во Фрибуре) где-то 24–25 июля. Утомленные чрезмерной двухмесячной нагрузкой, мы договорились, что отправимся отдохнуть в какое-нибудь горное село, и я занялся поисками такого места, а он пока оставался во Фрибуре. В субботу вечером, 3 августа, он засиделся допоздна в кафане с какими-то французскими пленными (между союзниками и Германией существовал обмен больными пленными с последующим их лечением в Швейцарии) и с одним приятелем-французом (крещеное имя его Шарль) вблизи нашего женевского пресс-бюро. На рассвете, в воскресенье, пробудили его в постели сильные боли в желудке, и он потерял сознание. Тем же утром его доставили во Фрибурскую больницу и сразу же оперировали, подозревая заболевание слепой кишки. Услышав об этом, я во вторник примчался из горной деревни Гетад, нашел его в больнице и поговорил с ним. Мне было сказано, что он прооперирован на слепой кишке и что, как это обычно бывает, через десять дней сможет оставить больницу. Около него был и его молодой брат Воислав. Не испытывая тревоги, я вечером того же дня вернулся в Гетад, где находился и Никола Стоянович и куда должен был прибыть и Владимир. Как вдруг в пятницу вечером или в субботу утром получаем весть, что он в агонии. Ошеломленный и испуганный, я снова поспешил во Фрибур, но нашел его уже мертвым. Умер в субботу, 11 августа, около половины третьего пополудни. Между тем некоторые молодые приятели из Женевы и Лозанны застали его еще живым и оставались с ним. Только тогда, усомнившись в правильности диагноза и операции, мы попросили наших из Женевы немедленно прислать наших врачей, чтобы те произвели аутопсию и установили истинную причину смерти. Прибыл доктор Димитрийе Коньевич, а кроме него, художник Йозо Клякович, который зарисовал покойного.

Вот что о своих выводах рассказал доктор Коньевич, который произвел аутопсию (следующие строки привожу из его недавнего письма):

(1) «Когда я сообщил шефу больницы, что меня направило консульство, с тем чтобы я аутентично установил, как и от чего умер Гачинович, он был довольно удивлен и смущен, сказав, что о диагнозе толком не знает, поскольку Гачинович был доставлен… откуда-то из окрестностей Фрибура (Владимир жил на периферии города — прим. Слепчиевича) в бессознательном состоянии. Потом пришел в себя с сильными болями в животе, с рвотой, быстрым и слабым пульсом и т. д.; сходно тому, мы подумали об аппендиците (воспалении слепой кишки), возможно, с перфорацией. Из-за воскресенья (или, может быть, какого-то праздника) якобы не было необходимых врачей и операция не могла быть проведена сразу, а лишь на третий день. (Это неверно; операция была сделана сразу же, в воскресенье — прим. Слепчиевича). Это меня уже сильно удивило. Точно так же мне было странно, что они не потрудились сразу же узнать (у тех, кто доставил Гачиновича), при каких условиях он заболел, когда, где. Оперирован, сказали мне, на слепой кишке, но после операции быстро умер, мне кажется, в тот же вечер или ночь. (И это неверно — прим. Слепчиевича). Я не был удовлетворен тем сообщением и потребовал больничную карту, где отмечаются анализы, весь ход болезни, результаты анализов и т. д., и разговора с врачом, который его лечил, т. е. оперировал. Больничной карты, сдается мне, не было, поскольку мне ее не могли найти, а врача в больнице в тот день, когда я там был, также не оказалось. Мое требование произвести вскрытие для диагноза болезни и причины смерти было отклонено, и только после долгих объяснений и вследствие моей энергичной настойчивости это было позволено. Мне был дан их молодой врач, при ассистенции которого я произвел вскрытие в больничной мертвецкой. (Припоминаю, что с первого взгляда, как вошел в мертвецкую, я узнал Гачиновича, хотя ранее его не знал. Столь тонкая покойницкая маска представляла классический динарско-герцеговинский тип. Было три мертвеца).

(2) Операционный разрез (Operationsschnitt) был в пределах слепой кишки, только продолжен еще выше (в сторону желудка). Слепая кишка не извлечена, поскольку была здорова. На самом желудке было две или, сдается мне, три отверстия (перфорации), одно большое, в полдинара, а остальные малые (одно, кажется, как зерно кукурузы, а другое еще меньше). Отверстия были одно за другим на нижней части желудка, округлые, с ровными краями. Желудок пустой, слизистая чиста.

При операции желудок остался в неприкосновенности и его не осматривали. Это было видно по тому, что операционный разрез над слепой кишкой был немного продолжен, но не доходил до пределов желудка, когда бы его можно было увидеть. Оператор видел, что слепая кишка здорова, потому ее не извлек, продолжил затем разрез выше ради ориентации, надеясь там что-нибудь обнаружить. Но припоминаю, что я уже тогда удивился и сказал тому врачу, который мне помогал, что не понимаю, почему не осмотрен желудок при операции, если слепая кишка найдена здоровой и если известно, что боли и коллапс вызывает обычно перфорация язвы желудка.

(3) Не был произведен ни химический осмотр, ни гистологический осмотр желудка, но уже по количеству перфораций (мультипли) положению и форме было видно, что речь идет о перфорации хронической язвы желудка (улцус). Такие перфорации могут возникнуть вследствие отравления, а есть и неврогенная теория.

(4) Легкие были здоровые. Умер вследствие перфорации желудка.

(5) Врачи были сконфужены (оператор не присутствовал) и никак не оправдывались».

Вот так выглядел эпилог жизненной трагедии Гачиновича.

Услышав о столь больных вещах, мы написали протест для швейцарской общественности, но их газеты не хотели его опубликовать…

Во Фрибуре мы нашли металлический ковчег с намерением перевезти позднее тело Владимира на родину. Удивило нас достаточно большое количество местного люда на проводах от больницы до железнодорожной станции (припоминаю, что его с плачем провожали и честные сестры, которые за ним ухаживали в больнице). Похоронен во вторник, августа, в Женеве, на кладбище Святого Джорджа, при огромной процессии, речах и т. д. Простой дубовый крест с его именем обвила потом красная роза, а это кладбище, которое выглядит, как сад, заполняли птицы из года в год. Году в 1926-м я обнаружил, что за могилой ухаживает чья-то рука.

Картину произошедшего дополняет письмо Воислава Гачиновича Перо Слепчиевичу от 17 апреля 1937 года:

Дорогой Перо!

С мучением пытался я узнать некоторые вещи и упорядочить свои воспоминания, поэтому не мог тебе ранее ответить. Извини, прошу тебя.

Пок. Владимир разболелся в воскресенье 5 августа 1917 года. Рассказал мне, что накануне того дня сидел до двух часов утра (так в тексте. — И. М.) в какой-то городской кафане с двумя французами. Один из них был тот Шарль, которого ты, вероятно, помнишь и который служил в нашем консульстве в Женеве. Позднее он одно время был и французским консулом в нашем государстве, где-то в Приморье. В обществе с ними в тот вечер был и тот журналист, француз, который был взят в плен в Германии. Он был отпущен в Швейцарию, постоянно носил военную униформу и жил то в Женеве, то в Лозанне. Имени его вообще не знаю.

Владимир далее рассказывал, что в воскресенье утром пробудился достаточно рано, что в 8 часов выпил белый кофе, что после этого прикурил сигарету и что после нескольких затяжек внезапно потерял сознание, не приходя в себя долгое время.

Сразу же был вызван врач из больницы. Он констатировал, что произошло воспаление слепой кишки, и посоветовал сразу же сделать операцию. /Владимир/ говорил, что при том головокружении, когда его спросили, согласился на операцию.

В ходе операции врач установил, что слепая кишка здорова, и очень вероятно, что он ее не трогал. После этого врач подумал, что имеется воспаление брюшины, поэтому произвел другую операцию вблизи желудка. Когда увидел, что ничего нет, зашил вторую рану и оставил его в покое.

В то время когда Владимир разболелся, я был в Женеве. Жил вблизи кладбища Saint George, где он позднее был похоронен. Когда я приехал во Фрайбург, было поздно, и в тот вечер я не смог попасть в больницу. Снял комнату в отеле и переночевал.

На другой день сразу же пошел к нему. Было 9 часов утра. Владимирово лицо имело земляной цвет. Я испугался.

Я постоянно оставался в больнице и, мне кажется, только раз вечером пошел ночевать в отеле. Врач мне разрешил оставаться тут и ночью. Дали мне даже кресло для отдыха.

Пьянич и Любибратич вернулись в Женеву еще в тот же день, во вторник, а ты, как мне кажется, приехал в среду и сразу же отправился назад искать место для отдыха.

С четверга его состояние начало ухудшаться. Температура начала расти все выше. Он часто повторял: «Заклали меня, отняли у меня жизнь».

Вспоминал постоянно русскую революцию, затем пок. Скерлича. Часто ему мерещилось, что он на баррикадах в бою около Москвы и Киева. А когда его совсем начала одолевать агония, он просил воды из наших источников, вспоминал ущелья, затем просил «Политику» и «Пьемонт», чтобы его охладить (так в тексте. — И. М.).

В пятницу врач сказал мне, что состояние критическое. Там, мне кажется, уже находился Павле Бастаич и еще некоторые студенты. Я сразу же послал телеграмму в Женеву и тебе сообщил, что Владимир при смерти.

В субботу еще кто-то из наших прибыл из Женевы. Я был страшно утомлен бессонницей.

Владимир уже был в агонии. Врач пытался смягчить боли инъекциями. Но все напрасно. Температура росла, и лишь около 1 часа пополудни он немного успокоился.

Меня прогнали отдыхать, уверяя, что ему лучше и что они за ним будут смотреть.

Когда я приехал в больницу, Владимир был уже мертв. Умер около 2 часов пополудни. Это было 11 августа.

Не помню, когда ты приехал, только знаю, что наши начали прибывать в субботу. В воскресенье рано утром произведена аутопсия. Не помню, кто еще был с г. Кольевичем, но знаю, что был кто-то из наших врачей. Вероятно, ты приехал в пятницу или рано в субботу…

И я верю, что, скорее всего, могло быть отравление. Было ли это в некоей связи с салоникской аферой, причастны ли к тому французы из-за их боязни его связей с Россией или это было с немецкой или австрийской стороны, никто сейчас не может знать, но я верю, что след обнаружится позднее….

Историк В. Дедиер пытался выяснить, сохранился ли в Швейцарии документ о смерти Гачиновича. 8 октября 1963 года из больницы Des Bouergeois во Фрибуре он получил ответ, что хирург, который его оперировал, умер перед Второй мировой, а архив больницы был уничтожен при бомбардировке города во время войны. Странно, что такой ответ не вызвал у Дедиера никаких подозрений. Тут не знаешь, чему больше удивляться — парадоксальности ответа или промашке Дедиера. Ведь Швейцария была нейтральной, никто ее не бомбил, и архив, если и мог сгореть, то только от шалости детей или преступной небрежности. Как это случилось, скажем, с Костромским областным архивом в начале восьмидесятых. Но ведь Швейцария не Россия…

Если верить Владиславу Фабиянчичу, словенцу югославянской ориентации, хорошо знавшего Гачиновича, Троцкий почтил его память некрологом в «швейцарской революционной газете». Но это, похоже, легенда. Троцкий уже готовил новую катастрофу — теперь в России — и Гачинович был ему больше не нужен.

 

Глава восьмая

«КРЕСТНЫЙ ПУТЬ» ОТ КАТОРЖАНИНА ДО КРАСНОГО ЭПИКУРЕЙЦА

I. ФЕЙТ КАК РУЛЕВОЙ КЕРЕНСКОГО

В окружении Верховского мы найдем немало «темных лошадок», но мои наибольшие подозрения вызывает А. Ю. Фейт. Близкий соратник Натансона, приятель Троцкого… Вращался в их среде и накануне Первой мировой. К Верховскому питал не только родственную, но и идейную приязнь. В переписке с Ю. Сербским, хранителем его рукописей, я попытался обозначить и эту тему.

Автор : — Несколько раз вы иногда как-то вскользь упоминали о Фейте, дяде первой жены Верховского. И сам генерал в своих воспоминаниях не раз упоминает это имя. Напомню эти фрагменты:

Жена (Лидия Федоровна Фейт. — И. М.) тоже вспомнила свои молодые дни, ночи, проведенные в бурных спорах в гимназических и студенческих самообразовательных кружках. В ее семье были старик (тогда ему было немногим больше 50. — И. М.) эсер Фейт, политкаторжанин, и эмигрант, известный общественник Фрелих. Старые дрожжи бродили. Она тоже была на стороне революции (Глава VIII).

…Я встретился со своей будущей женой в горячие дни 1905 года в Тамбове, вскоре по возвращении с Дальнего Востока. Она принадлежала к семье, в которой были старые общественные деятели. Ее дядя был старый политкаторжанин Андрей Фейт. Дед — известный на Волге своей борьбой с царским строем доктор Фрелих. Смолоду она прошла школу подпольных кружков в Уфе и Тамбове (Глава XIV).

Далее Верховский цитирует свою беседу с хорошей знакомой (Петроград, 6 июня 1918 года):

— После Октябрьской революции, — начал я свой рассказ, — я вернулся с Ладожского озера в Петроград, в то время когда нелепое восстание юнкеров уже было подавлено; Керенский бежал, а его казаки сдались. Я поехал в Ставку вместе с Гоцем, Станкевичем, Фейтом и Черновым, полагая, что можно в армии найти точку опоры и вернуть к власти демократию.

— Никто с оружием в руках (а ведь тогда в России каждый, кто хотел, мог получить винтовку) не захотел встать на защиту эсеровского Учредительного собрания. По этому поводу один из видных членов ЦК партии эсеров Андрей Юльевич Фейт рассказал мне, почему Временное правительство было так легко свергнуто во время Октябрьского переворота. Фейт был выделен ЦК партии эсеров для того, чтобы поднять на борьбу с большевиками войсковые части, в которых было сильные эсеровские ячейки….

— …Фейт напрасно звонил по всем телефонам, посылал делегатов. Никто не пришел защищать правительство, действовавшее явно против воли народа… (Глава XV).

Фамилия Фейта в произведениях разных авторов упоминается в одном ряду с Натансоном и Черновым, буквально через запятую. Его роль в эмиграции, однако, остается тайной. Не мог ли Фейт в некотором смысле курировать Верховского?..

Не думаю, что это малозначительная фигура. Посмотрите протоколы, направлявшиеся И. В. Сталину Н. И. Ежовым: из них следует, что Верховский стал военным министром по протекции именно Фейта! Вот «Сводка важнейших показаний арестованных управлениями НКВД СССР», которая регулярно ложилась на стол Сталина. В донесении наркома внутренних дел от 30 апреля 1938 года читаем:

ПО 2-МУ УПРАВЛЕНИЮ 5-й ОТДЕЛ.

…2. ВЕРХОВСКИЙА. И., бывший военный министр временного правительства, комбриг. Допрашивали: ИВАНОВ, КОШЕВОЙ. Дополнительно показал, что он является организатором и руководителем контрреволюционной группы буржуазно-демократического офицерства бывшей царской армии.

Эта группа (в нее первоначально входили полковники ЯКУБОВИЧ, ТУМАНОВ, БАРИНОВСКИЙ u друг.), зародившись сразу после Февральской революции, на протяжении всего революционного периода лавировала между антисоветскими политическими партиями (монархисты, эсеры, меньшевики) и организациями, а в отдельные периоды близко подходила и поддерживала то одну, то другую из них, но никогда не сливалась с ними и имела свою линию.

После февраля 1917 года группа близко подошла к правым эсерам. ВЕРХОВСКИЙ установил контакт с ЦК правых эсеров, персонально с ГОЦ, ДОНСКИМ, ФЕЙТ, и при их помощи стал министром временного правительства. После октября ВЕРХОВСКИЙ вошел в меньшевистско-эсеровский «Союз защиты родины и революции», принимал там активное участие в составлении планов похода против советской власти, в организации подготовки восстания, в сговорах с французским послом НУЛАНС, действовавшим от имени французского правительства, а когда перспективы «Союза защиты» оказались нереальными, отошел со своей группой и от эсеров, и от меньшевиков.

Конечно, проще всего с порога отбросить все это как плод больного воображения заплечных дел мастеров, но тогда, пожалуйста, опишите мне этого Фейта. Что он делал в России, а потом за границей? Каким образом Фейт мог помочь Верховскому стать военным министром?

Ю. Сербский : — Вполне можно допустить, что Керенский сделал такое назначение с подачи и под сильным нажимом ЦК эсеров, членом которого был Фейт. Но в то же время я не думаю, что в то время была другая кандидатура, подходящая на этот пост. Потомственный военный, притом и деятелен, и решителен, и Георгиевский кавалер, и сочувствует эсерам, и пользуется популярностью нижних чинов, и образован. «Пострадал» от царизма… Лучше кандидатуры было не найти, и Керенский сам в этом признавался. Перебросим мостик в современную Россию, когда назначение торговца мебелью («фельдмебеля») Сердюкова, оказавшегося действительно «врагом народа», ничего, кроме недоумения, не вызывает.

Об Андрее Юльевиче Фейте (1864–1926), как ни странно, в личном архиве почти ничего нет. Сохранился его автограф да несколько упоминаний в книге «На трудном перевале». В РГИА (Российском государственном историческом архиве) тоже ничего существенного не нашел. За границей он был вместе с женой, скрывались от преследования охранки, а потом оба вернулись. Что там делали, неизвестно. Наверное, строили козни (хотели как лучше) и мечтали о светлом будущем. Потомки Фейта на мой запрос ответили, что они совершенно ничего не знают о его родстве с Верховским. Смело можно утверждать, что они из чувства страха выбросили все, что напоминало о прошлом.

Лидия Федоровна Фейт по происхождению дворянка. Судя по телеграммам и переписке, скончалась в Фергане в 1942 года во время эвакуации.

Ясно, что если Верховский и был каким-то образом связан с Натансоном, то через Фейтов. С Черновым его также мог свести только Фейт.

Автор : — Подтверждение вашим словам нашел в книге Андрея Файта «Раб волшебной лампы». В предисловии его сын Юлий признается:

Где-то в середине двадцатых Андрея забрали в Вызволила его оттуда Екатерина Павловна Пешкова, дружившая с родителями, а ее сын Максим был старшим товарищем Андрея — нижегородские, народовольческие, парижские связи… Андрей пробыл в ЧК всего неделю, и этого хватило на всю жизнь. Никогда ни я, никто другой не слышали от отца ничего об этом эпизоде из его жизни. Он не рассказывал о родителях, о детстве, о двух годах жизни под Парижем, где учился в Лицее…

Что ни говори, довольно патологический случай. Человек заставил себя забыть о своих родителях, вычеркнул их из жизни.

II. ЧЕЛОВЕК ИЗ «СПИСОЧНОГО СОСТАВА»

Вот такой, ловко ускользнувший от зоркого глаза историков Фейт… Человек, распоряжавшийся назначением министров (едва ли не «серый кардинал» Керенского), и на тебе — растворился в тумане истории!.. Проходит лишь в разных списках в роли статиста. Вот, например, в 1934 году Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльнопоселенцев издало книгу «Политическая каторга и ссылка». В списках бывших каторжан более 6000 имен, но всего 14 записаны немцами. Фейт среди них тоже присутствует:

Фейт Андрей Юльевич— немец, сын врача, врач; родился в 1864 году в Петербургской губернии. В 1882 году, будучи студентом естественного факультета Петербургского университета, за участие в студенческом движении выслан из Петербурга. В 1883 году, будучи студентом медицинского факультета Дерптского университета, участвовал в организации типографии группы «Молодой Народной Воли». В 1884 году перевелся в Петербург в военно-медицинскую академию, вел пропаганду, агитацию в студенческих организациях. В 1884 году арестован и выслан в Нижний Новгород. В Нижнем Новгороде продолжал вести пропаганду. В 1887 году арестован в Нижнем Новгороде по Дерптской типографии, отбыл около года заключения в Нижегородской тюрьме. С 1888 года, по получении диплома врача, работал в Черниговском земстве, откуда из-за столкновений с председателем управы перевелся в Ярославскую губернию. В 1890 году работал в Петербурге в народовольческих кружках; арестован летом 1896 года по делу лахтинских типографий и после 3 лет заключения сослан административно на 8 лет в Восточную Сибирь. Ссылку отбывал с 1899 года в Иркутской губернии, затем в Чите до 1905 года. Работал в группах, а затем в ПСР (партии социалистов-революционеров /эсеров/. — И. М.); в 1905 году в Чите организовал с.-р. типографию; по амнистии 1905 года вернулся в Петербург. Член ЦК ПСР, член 1-го Совета Рабочих Депутатов в Петербурге. 3 декабря 1905 года арестован по делу 1-го Совета Рабочих Депутатов в Петербурге; осужден в октябре 1906 года Петербургской судебной палатой в ссылку на поселение. Наказание отбывал в Обдорске, откуда в том же году бежал и эмигрировал во Францию; в ЦК ПСР состоял до 1917 года. Умер 5 декабря 1926 года в Москве.

Фейт, добавим, происходил из семьи надворного советника (стало быть, дослужившиеся до этого чина почтмейстер Шпекин и попечитель богоугодных заведений Земляника из «Ревизора» в социальном смысле были ровней его отцу). По семейному преданию, начало роду положили братья Герман и Мориц Фейты, которые бежали из Германии от Наполеона и в России стали купцами. Во время мировой войны Фейт, по тем же преданиям, вступил во французскую армию врачом-добровольцем, награжден Военным крестом. Вернувшись в Россию после Февраля, сразу же был кооптирован в ЦК левых эсеров, стал членом исполкома Петросовета, депутатом Учредительного собрания.

В фейтовской биографии мало красок, все шито-крыто. Кое-какие подробности находим у Варлама Шаламова. В свое время в журнале «Каторга и ссылка» были опубликованы интересные воспоминания бывшего эсеровского боевика Чернавского, которые писатель вставил в свой рассказ «Золотая медаль».

Есть там такой эпизод. В декабре 1910 года в одной французской деревне, близ Дьеппа, собралась группа эсеровских боевиков. Вечером один из них, некто Кирюхин, берется чистить картошку, но руки его не слушаются, и подруга Савинкова Наталья Климова начинает дразнить неумеху.

Завязывается пикировка. Кирюхин все чаще пускает в ход многозначительную фразу: «Знаем мы вас».

— И ничего вы не знаете. Ну, скажите, что вы знаете?

Кирюхин совсем рассвирепел:

— Сказать? А помните, у вас, максималистов, под флагом кутежа было совещание в отдельном кабинете ресторана Палкина? Тогда в общем зале ресторана сидел вице-директор департамента полиции? Помните? А после совещания, помните, куда вы поехали — и не одна! — торжествующе закончил он.

От изумления глаза Наташи выбежали на лоб, глаза пытаются выскочить из орбит. Она отзывает Савинкова и сообщает: все верно, под видом кутежа было совещание в отдельном кабинете. Им сообщили, что в общем зале присутствует вице-директор департамента. Совещание все-таки довели до конца и благополучно разъехались. Наташа уехала ночевать со своим мужем в гостиницу на острова.

Наутро Кирюхину ставится вопрос, откуда у него такая осведомленность. Отвечает, что ему рассказывал Фейт. Савинков едет в Париж, вызывает туда Кирюхина и скоро возвращается один. Оказывается, Фейт ничего не говорил и не мог говорить, так как факты, о которых идет речь, ему не были известны.

Выходит, Фейт был в доверительных отношениях с одним из виднейших террористов Борисом Савинковым, если тот мгновенно сориентировался и организовал его очную ставку с Кирюхиным. Фейт и вывел лжеца на чистую воду…

После октябрьского переворота Фейт вместе с Гоцем и Черновым встал на сторону Керенского и 11 ноября 1917 года был замечен в расположении его отряда в Царском Селе. По показаниям видного эсера Ратнера, Фейт в тот период был в числе руководителей Московской боевой организации (все-таки школа Савинкова даром не прошла!). Но дело стало, о чем в большевистском очерке сообщается следующее:

Если военная комиссия партии эсеров в Ленинграде, даже объединившись с «Союзом возрождения», еле влачила свое существование, то еще плачевнее обстояло дело с Москвой. Здесь после разгрома юнкерского восстания партия эсеров не могла наладить чего-нибудь цельного. Рабочих дружин не существовало вовсе, ячеек среди солдат — тоже. Существовало лишь несколько офицерских беспартийных военных организаций, среди которых было довольно много эсерствующих элементов. Руководителем всей военной работы в Москве был доктор Андрей Ильич Фейт.

Фейт проходил обвиняемым на известном процессе по делу эсеров в мае 1922 года, но аресту не подвергался. Впрочем, дело против него (и Верховского тоже) было прекращено по амнистии, объявленной еще в 1919 году; реабилитирован же Фейт был совсем недавно. Последнее выглядит весьма курьезно, если учесть, что еще при жизни сей «жертве репрессий» были оказаны высокие почести.

26 декабря 1925 года в Большом театре открылся Всесоюзный съезд политкаторжан, в президиуме которого сидел и Фейт (другие члены президиума имели еще более «заковыристые» фамилии). Из дневника съезда:

Первым слово для доклада о революции 1905 года получает член общества, тов. Л. Д. Троцкий, встреченный бурной овацией всех собравшихся.

Тов. Троцкий упомянул, что было выполнено обязательство революции по отношению к династии Романовых, но вы помните, что, когда это обязательство было выполнено, оно во многих шатких умах вызвало недовольство. Я должен вам напомнить, что Пестель в 1825 году ставил ясно и четко программу действий: уничтожить всю династию Романовых без остатка, чтобы ни один отпрыск не остался, чтобы он не мог мутить. В данном случае революция в 1918 года выполнила не только завет 1905 года, но и завет Пестеля (аплодисменты).

Разумеется, этой дикости, уж не знаю, от души или нет, аплодировал и Фейт. В те годы он стал советским эпикурейцем: возглавлял санатории в Пушкино и на Воробьевых горах, лечил каторжан, читал лекции и даже насочинял книжку «Популярные очерки по физиологии». Похоронили его с почестями на Новодевичьем, пышная процессия проследовала чуть ли не через всю Москву.

Жена, Анна Николаевна Фейт (1867–1929), всегда активно помогала мужу. Ее хорошо знала семья В. Г. Короленко по Нижнему Новгороду. Судя по всему, у Анны Фейт в Нижнем был свой дом, где она (пока ждала мужа из читинской ссылки) устраивала собрания и дискуссии между социал-демократами и народниками. Здесь же у Фейтов родился сын Андрей (1903–1976), ставший актером (запомнился как непревзойденный исполнитель ролей разнообразных злодеев — от заграничных шпионов до злых колдунов, но играл под фамилией Файт). Его первая жена — Галина Кравченко (1905–1996), героиня немого кино, вторично вышла замуж за сына большевистского вождя Л. Б. Каменева. Старший брат Николай — чемпион республики по прыжкам в высоту.

III. КАК ФЕЙТ УЧИЛ ТРОЦКОГО СИМУЛИРОВАТЬ

Фейт был знаком с Троцким давно. В 1906 году он вместе с Троцким и другими членами исполкома Петербургского Совета (Авксентьев, Вайнштейн, Голынский, Злыднев, Киселевич, Кнуньянц-Радин, Комар, Немцов, Сверчков-Введенский, Симановский, Стогов и Хрусталев-Носарь) был лишен прав состояния и сослан на поселение в Обдорск (ныне Салехард). В книге «Моя жизнь» Троцкий так описывает тот памятный февраль 1907 года:

Пересекши сплошь зараженные тифом районы, мы 12 февраля, на 33-й день пути, доехали до Березова, куда некогда сослан был сподвижник Петра князь Меньшиков.

Запись из личного дневника уточняет:

Привезли нас непосредственно в тюрьму. У входа стоял весь местный гарнизон, человек пятьдесят, шпалерами. Как оказывается, тюрьму к нашему приезду чистили и мыли две недели, освободив ее предварительно от арестантов. В одной из камер мы нашли большой стол, накрытый скатертью, венские стулья, ломберный столик, два подсвечника со свечками и семейную лампу. Почти трогательно!

Здесь отдохнем два дня, а затем тронемся. Да, дальше… но я еще не решил для себя — в какую сторону…

И снова вернемся к «Моей жизни»:

В Березове нам дали остановку на два дня. Предстояло еще совершить около 500 верст до Обдорска. Мы гуляли на свободе. Побега власти отсюда не боялись. Назад была одна— единственная дорога по Оби, вдоль телеграфной линии: всякий бежавший был бы настигнут. В Березове жил в ссылке землемер Рошковский. С ним я обсуждал вопрос о побеге. Он сказал мне: можно попытаться взять путь прямо на запад, по реке Сосьве, в сторону Урала, проехать на оленях до горных заводов, попасть у Богословского завода на узкоколейную железную дорогу и доехать по ней до Кушвы, где она смыкается с пермской линией. А там — Пермь, Вятка, Вологда, Петербург, Гельсингфорс!.. Дорог по Сосьве, однако, нет. За Березовом сразу открывается дичь и глушь. Никакой полиции на протяжении тысячи верст, ни одного русского поселения, только редкие остяцкие юрты, о телеграфе нет и помину, нет на всем пути даже лошадей, тракт исключительно олений. Полиция не догонит. Зато можно затеряться в пустыне, погибнуть в снегах. Сейчас февраль, месяц метелей…

Доктор Фейт, старый революционер, один из нашей ссыльной группы, научил меня симулировать ишиас, чтобы остаться на несколько лишних дней в Березове. Я с успехом выполнил эту скромную часть задуманного плана. Ишиас, как известно, не поддается проверке. Меня поместили в больницу. Режим в ней был совершенно свободный. Я уходил на целые часы, когда мне становилось «легче». Врач поощрял мои прогулки. Никто, как сказано, побега из Березова в это время года не опасался. Надо было решиться. Я высказался за западное направление, напрямик к Уралу.

Троцкий понимал, что бежать из заполярного Обдорска по бескрайней тундре — дело безнадежное. Пользуясь поразительно преступным ротозейством властей, с помощью двух аборигенов он осуществил оригинальный план побега: по р. Сосьве на оленях через Полярный Урал к Богословскому заводу, к узколейке, выходящей на Пермскую железную дорогу. Пройдя на оленях 700 верст, через неделю он был на Урале, а еще через четыре дня в Петербурге.

Обдорск располагался за Полярным кругом, за полторы тысячи верст до ближайшей железнодорожной станции. Но — вот чудо! — Фейту удалось бежать из Обдорска — якобы «при помощи своих пациентов» — и бежать прямиком на Елисейские поля. Точно так же бежали из Обдорска Авксентьев, Сверчков, Вайнштейн и Кнуньянц-Радин, а из Березова — Хрусталев-Носарь. К слову сказать, чуть ранее, осенью девятьсот шестого, по дороге на Туруханск из-под стражи бежали знаменитый Гельфанд-Парвус и его дружок Дейч. Тот отправился за продуктами и уже не вернулся, умиляются историки 3. Земан и У. Шарлау. А Парвус подпоил охрану (ему бы сталинских конвоиров!), а какой-то сердобольный крестьянин провел его по тайге к Красноярску.

Пародия, да и только. Похоже, царская власть одной рукой подписывала приговоры, другой же их брезгливо перечеркивала, а для вящего удовольствия еще и сама режиссировала эти умопомрачительные с виду побеги. Безумцами были не «профессиональные революционеры» — из ума выжило все тогдашнее общество; во власти кишмя кишели «оборотни», а «передовая общественность» поголовно заразилась искренним сочувствием к кровавым насильникам, которые ей самой вскорости свернут башку. Напрасны были усилия одиночек, пытавшихся встать на их пути. В Париж весной 1912 года направлялись филеры Петербургского охранного отделения («русские механики») для слежки за Натансоном, Фейтом, Авксентьевым, Бурцевым, да что толку… Тем временем к Фейту в пригород Парижа была отпущена жена с сыновьями, они поступили в лицей…

Б том же году вышла пророческая книга А. С. Шмакова «Международное Тайное Правительство». Автор, известный монархист и специалист по еврейскому вопросу, замечал:

…М. О. Меньшиков напечатал в «Новом Времени» глубокомысленную статью «Народоубийство», где говорит следующее: «Знаменитый «совет рабочих депутатов», — игравший некоторое время роль революционного правительства в Петербурге, руководился такой компанией, как Бронштейн, Гревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Мацелев, Бруссер; сам председатель совета Хрусталев оказался евреем Носарем».

Этот же список дважды приводит Николай Кузьмин в романе «Генерал Корнилов». Кстати, Натансона все три автора — и Шмаков, и Меньшиков, и Кузьмин — называют не иначе как террористом, готовившим убийство Александра II. Вот только Хрусталев-Носарь, происходивший из крестьян Полтавской губернии, был не евреем, а «чистокровным хохлом» (В. В. Шульгин). По утверждению того же Шульгина, перед своей гибелью в 1919 году от рук большевиков Носарь стал сторонником конституционной монархии и «подлинным русским националистом». «Он совершенно разочаровался в своих бывших товарищах и с особенным презрением вспоминал о Троцком-Бронштейне», которого считал сексотом департамента полиции, ставшим затем «платным агентом германского генерального штаба».

Мы вправе задаться вопросом: могли ли сомкнуться на Верховском клешни тайного «спрута» Троцкий — Чернов — Натансон — Гачинович и Чернов — Фейт — Гоц? Если у НКВД были реальные основания считать, что военным министром его «сделали» Фейт с Гоцем, то ответ становится очевидным.

 

Глава девятая

РУССКИЙ КАПИТАН И ПОЛЬСКИЙ ШЛЯХТИЧ

I. «СУМЕРКИ АВТОКРАТИИ» С ПОЛЬСКИМ АКЦЕНТОМ

Югославский академик Владимир Дедиер в основательном двухтомнике «Сараево. 1914» так трактует пресловутый «русский след» в Сараевском деле:

Вопрос о том, были ли замешаны в заговоре Артамонов и Верховский и были ли они осведомлены о нем, остается открытым, ибо прежде надо прояснить некоторые другие аспекты. Луи де Тридвар-Буржински, бывший член Археологического общества в Петрограде, в своих мемуарах, опубликованных в 1926 году, утверждал, что Сараевское покушение организовал Артамонов (это выдумка: Артамонова тот даже не упоминал. — И. М.). Тридвар-Буржински ссылается на Верховского, утверждая, что Верховский ему лично говорил, что хорошо знал его (Артамонова. — И. М.) и его семью. Автор этой книги не смог установить, дал ли Верховский свой комментарий к утверждению Тридвара-Буржински.

Верховский был известной личностью в Советском Союзе. В начале 1917 года командовал армиями Московского военного округа, а летом того же года стал военным министром в правительстве Керенского, но накануне Октябрьской революции ушел в отставку. Малая советская энциклопедия издания 1930 года в биографии Верховского отмечает, что он был на неприятельской стороне, но позднее работал в научных и воспитательных учреждениях Красной армии.

Владимир Дедиер, присочинив насчет Артамонова, ссылается на мемуары барона М. А. Таубе «Навстречу великой катастрофе», вышедшие в Германии на немецком языке двумя изданиями. Многостраничный немецкий вариант этих воспоминаний сильно отличается от русского, более позднего и сильно урезанного. В немецком издании барон ссылку на свидетельство поляка снабжает своими весьма раскованными рассуждениями, указывая, например, что капитан Верховский в 1914 году был послан на Балканы, чтобы установить связь с Аписом. В русском же издании барон об этом не пишет, но все равно не удерживается от субъективных оценок:

И вот возникает вопрос: эту «Черную Руку» не направляла ли из-за кулис «белая» рука из того или другого военно-политического лагеря, на которые распадалась якобы единая и якобы мирная Европа.

В наше время, через сорок лет после этих событий, ответить ясно на этот вопрос трудно, и только, может быть, когда-нибудь выяснится вся правда.

Как это выяснилось через несколько лет, «белая» рука оказалась рукой полковника сербского генерального штаба Димитриевича, организатора заговора против эрцгерцога, не без ведома русской военной агентуры в Белграде.

См. обо всем этом интересную сводку в немецком издании моих мемуаров (стр. 321–322). Для связи главного заговорщика полковника Дмитриевича (расстрелянного в за покушение на убийство короля Александра) с русской военной агентурой в Белграде служил, по-видимому, капитан Верховский. Об этом с его же слов определенно говорит поляк- эмигрант Тривдар-Буржинский в своих политических мемуарах: Louis de Trywdar-Burzynski — «Le crupuscule d'une autocratie» (Florence, 1926. P. 127); «Убийство было совершено благодаря посредничеству русских военных агентов в Белграде. Юный капитан Верховский, помощник военного атташе— впоследствии военный министр в правительстве Керенского, — которого, как и его семью, я знал издавна, мне подтвердил, не слишком стесняясь, истину относительно инициативы, подготовки и исполнения гнусного заговора».

А если это последнее указание справедливо, то, конечно, и русский посланник в Сербии недалек был от всей этой преступной махинации: ведь Н. Г. Гартвиг, бывший директор 1- го Департамента министерства иностранных дел — неосторожно назначенный Сазоновым в Белград — отличался не только своими способностями и рвением к службе, но и известной всем грубостью, заслужившей ему прозвище «старшего дворника», соединенной с самовольными политическими замашками.

Вдали от Петербурга, в специфической заговорщической обстановке Сербии он легко мог поддаться соблазну вести там свою собственную «энергичную политику», за что судьба и послала ему, как известно, вскоре после Сараевского убийства апоплексический удар при его таинственных объяснениях об этом злодеянии в австрийском посольстве в Белграде.

Не забудем, как характеризовал Верховского его сослуживец Кришевский: «худощавый и подвижный, с лицом семитического типа, в очках, фразер, любящий позу и крикливые эффекты» (кстати, и Н. Берберова замечает, что Верховский внешне был похож на Керенского). Не доверяли ему и некоторые генералы:

Генерал Самсонов аттестовал Верховского так: «Прилежен к женскому полу… В умственном отношении скромен…». Генерал Куропаткин судил гораздо строже: «В мирное время бесполезен, в военное время будет вреден».

И действительно, в марте семнадцатого в Севастополе Верховский повел себя как чистый заговорщик: на первых порах был себе на уме, интриговал исподтишка, льстился и примазывался к властям, а как только трон рухнул, тут же растоптал и честь свою, и звание офицера, проталкиваясь к верхам масонской власти: его «фразерство» — а на самом деле подстрекательство к бунту! — очень скоро оплатят своими жизнями тысячи растерзанных севастопольских офицеров.

Но если в Севастополе Верховского окружали консервативно настроенные русские офицеры, чуждые заговорщицких планов, то в Белграде была иная картина: здесь погоду делала масонская «Черная рука»; один заговор рождал другой, и Верховский с его склонностью к эпатажу и легковесности не мог не стать легкой добычей заговорщиков старого закала. Чедомир Антич, наипатриотичный из всех ведущих сербских историков нового поколения, не скрывает:

В начале 1913 года, где-то в глубине разбитого Османского царства, сербские офицеры радостно убеждали британского полковника Томсона, что именно сейчас пробил тот час, когда можно всей силой напасть на Австро-Венгрию. Не кто иной, как Никола Пашич, всего за десять дней до начала Первой балканской войны уверял сэра Ральфа Педжета, что Сербия не собирается нападать на Османское царство, что для завершения подготовки к войне ей нужно по крайней мере еще несколько лет… но и тогда ее неприятель будет на севере, а не на юге.

Пашич ясно указывает, что главный враг Сербии — Австрия. С этим он ложился спать, с этим и вставал (что уж говорить об Аписе?). Снискать доверие в белградских верхах в первой половине 1914 года было проще тому, кто успел оседлать антиавстрийского конька: и кто, как не Верховский, умел вскакивать в нужное седло.

Следует учесть, что Австро-Венгрия перед Великой войной была обширной империей, насчитывавшей почти 53 миллиона жителей. Демографический состав был следующим: славяне — 23,5 миллиона, немцы — 12, венгры — 10, румыны — 3, прочие народности — 2,5. Таким образом, славяне составляли почти половину населения (45 проц.), но в большинстве своем они не были надежной опорой трона. В Сербии укреплялось мнение, что ее северный сосед— это колосс на глиняных ногах.

II. О ЧЕМ СУДАЧАТ ИСТОРИКИ

Оба свидетельства — и польского мемуариста, и барона Таубе— это еще одно лыко в строку, еще одно подтверждение того, что фитиль войны подпаливался с разных сторон. Драгослав Любибратич в известной работе «Млада Босна» и Сараевский атентат» видит ситуацию таким образом:

Но, похоже, не подлежит сомнению, вопреки отрицанию Аписа, что Артамонов знал о подготовке покушения. Во время отсутствия его заменял капитан Верховский, относительно которого в статье в «Berliner Monatshefte» Артамонов указывает, что тот прибыл в Белград ради написания военной «штудии» о балканской войне, а в молодости был склонен к социалистическим взглядам. Польский писатель Трудер-Буржински, который был членом Археологического института в Петрограде, пишет следующее: «Покушение было подготовлено при поддержке русского военного атташе в Белграде. Капитан Верховский, который был помощником военного атташе (Артамонова), а позднее военным министром в правительстве Керенского, — молодой человек, которого я очень хорошо знал многие годы, как и всю его семью, — совершенно искренне рассказал мне правду о возникновении, подготовке и осуществлении заговора».

Американский историк Д. Маккензи, идя по стопам Д. Любибратича, но, как и Ю. Писарев, на каждом шагу путаясь в именах и фактах, не преминул заметить:

Вопреки отрицанию Аписа, Артамонов определенно что-то знал о подготовке покушения. Пока Артамонов был на отдыхе, его заменял Александр Верховский, позднее военный министр Временного правительства. Трайдар-Баржиньски из Института археологии в Петрограде указывает:

«То (сараевское) покушение подготовлено при поддержке исполняющего обязанности военного атташе русского посольства в Белграде капитана Верховского… юноши, которого я знал многие годы… и который мне искренне рассказал настоящую правду о возникновении, подготовке и осуществлении заговора».

Историк Анатолий Иванов (Скуратов), со ссылкой на тот же источник, приписывает Верховскому менее значимую, ко вовсе малоприглядную роль — доносчика на Артамонова: Заместителем Артамонова был А. И. Верховский, будущий военный министр Керенского, а потом красный генерал. Знакомый Верховского, археолог Тридвар-Буржинский, издал за границей мемуары, согласно которым Верховский говорил, будто покушение организовал Артамонов. Но Верховский мог просто в порядке прислужничества к новому режиму поддакивать официальной версии. Доживи он до других времен, он столь же яро опровергал бы ее, как и Полетика. В сараевском вопросе школа Покровского шла на прямые фальсификации. Например, утверждалось, будто полковник Димитриевич разоблачил роль русских военных агентов в этом деле. В действительности Апис рассказал в рапорте от 10 апреля 1917 года о совместной работе с Артамоновым по организации шпионской сети в Австро-Венгрии, но специально оговорил, что о покушении Артамонов не знал.

Евгений Павлов, директор исследовательского фонда «Национальный разведывательный центр», почти слово в слово переписал эти рассуждения, но почему-то под своим именем. Скомпилировал он у Иванова (Скуратова) и фразу о прислужничестве Верховского, но чуть ее видоизменив:

Не исключено, что если Верховский и говорил об этом, то в порядке «прогибания» перед новыми властями.

Такие предположения смахивают на досужие домыслы, потому что эмигрант Тривдар-Буржински наверняка не имел никакого отношения к «новым властям» (большевикам) и прислуживаться к нему у Верховского не было никаких оснований, а, кроме того, говорить по душам они могли, пожалуй, только до 1917 года.

Советский академик Ю. Писарев больше слыл, чем был видным специалистом по младобоснийским делам. Тем не менее дадим и ему слово:

Остановимся еще на одной версии, которая имела хождение в исторической литературе — о связях Временного правительства с сербской тайной организацией «Черная рука».

Впервые эту версию выдвинули два публициста, находившихся в России во время Февральской революции и имевших в ту пору контакты с правительством Керенского — Терещенко, но позже уехавших во Францию. Это были сын известного народовольца Николая Кибальчича эсер Сергей Кибальчич, выступавший под литературным псевдонимом Виктор Серж, и бывший член Петроградского археологического общества поляк Леон Тридвар-Буржински.

В 1925 году С. Кибальчич опубликовал в журнале «Кларте» статью, в которой утверждал, что будто бы с организацией «Черная рука» был связан военный министр Временного правительства генерал А. И. Верховский, под влиянием которого министр иностранных дел М. И. Терещенко пытался оказать давление на сербское правительство и смягчить смертный приговор Салоникского военного суда в отношении Димитриевича и других членов «Черной руки».

На следующий год туже версию повторил Л. Тридвар-Буржински в книге «Сумерки одной автократии». Оба автора, однако, не опирались на серьезные источники, а использовали главным образом случайные материалы, в частности рассказы офицеров сербской армии — членов этой организации, находившихся в 1917 году в России, куда они прибыли по служебной линии для инспектирования югославянского добровольческого корпуса, дислоцированного под Одессой. В этих рассказах было много эмоционального: «черноруковцы» нередко принимали желаемое за действительное, не проверяли факты.

В 1951 году В. Серж заявил, что он не может подтвердить свою старую версию, основанную на высказываниях одного из «черноруковцев», Божина Симича, который сознался в том, что ранее он передал Кибальчичу непроверенные сведения. Тридвар-Буржински также указал, что и он опирался на рассказы «знакомых своих знакомых» и не может ручаться за достоверность приведенных им данных.

Ничтоже сумняшеся Ю. Писарев объявил писания Тривдар-Буржинского домыслами и совершенно бездоказательно отрицал его знакомство с Верховским. В приведенных абзацах он допустил сразу несколько грубых ошибок: 1) кем доводился знаменитому народовольцу Виктор Серж, не знал даже он сам, но уж никак не сыном и не племянником. 2) Петроградское археологическое общество — это вовсе не общество, а Императорский Археологический институт, основанный в Санкт-Петербурге в 1877 году. 3) Правильно не Тридвар, а Тривдар. 4) Откуда Писарев взял, что этот польский археолог «опирался на рассказы "знакомых своих знакомых"», да еще и, дезавуируя сам себя, признался в этом? В писаниях Буржинского такой отсебятины мы не найдем. И наконец, 5) Тривдар- Буржински не повторял никакой версии В. Сержа и вообще не имел отношения ни к нему, ни к его журналу.

III. УЖЕ ГОРЯЧО!..

От обзора скудных источников пора перейти к собственным поискам. И лучше всего в содружестве с нашим добрым знакомцем Ю. Сербским.

Автор : — В одном из журналов вы на полном серьезе отмечаете исключительную осведомленность Верховского в истории Сараевского заговора:

Всего к настоящему времени на тему сараевского убийства было опубликовано более четырех тысяч работ, в том числе более 300 книг на всех языках мира, но этот запутанный вопрос остался так и не выясненным до конца. До недавнего времени оставались актуальными слова Эдуарда Грея, знатока английской дипломатии, что «…в мире нет и даже не было человека, знавшего все, что требовалось об этом знать». Когда Грей писал эти слова, он не догадывался, что таким информированным человеком был… Александр Верховский, будущий военный министр в последнем кабинете Временного правительства.

И у меня информированность Верховского не вызывает сомнений: Тривдар-Буржински на сказочника не похож. Вскользь признавшись в середине книги (часть I, глава XIII — «Автор заговора») в том, что его старый приятель Верховский в порыве откровенности рассказал ему о своей непосредственной причастности к покушению, археолог как ни в чем не бывало продолжает повествовать о делах церковных, вовсе не придав значения своей обмолвке. Опус, вышедший во Флоренции и датированный 1926 годом, мог бы давно кануть в лету, потому что таких сочинений сотни и тысячи. Но одно мимолетное признание, и теперь мы гадаем: какие тайные узы связывали Буржинского с Верховским? Почему именно ему «юный капитан» доверил свою, может быть, самую сокровенную тайну, о которой не проронил ни единого слова в беседах с другими, казалось бы, куда более близкими людьми?.. Уверен, что рано или поздно мы «схватим за бороду» этого загадочного археолога.

Ю. Сербский : — Если мне удастся доказать, что этот Буржинский не блефовал знакомством с семьей АИВ, то можно будет в значительной степени опираться на его свидетельство.

Прошло несколько дней…

— Кое-что проясняется. Нашел в личном архиве открытку на французском, отправленную 7 января 1913 года из Лозанны в Петербург на имя матери Верховского, Ольги Николаевны, с упоминанием мадам Буржинской. Это может подтвердить, что Буржинский все-таки лично знал семью Верховских. Сейчас уточняю, где именно пересекались их пути. Но можно уже точно утверждать, что его звали не Тривдар (тем более не Тридвар). Тривдар — это название герба.

В открытке написано, что мадам Буржинская сломала руку, а больше ничего важного не сообщается. Подпись на открытке неразборчива, вроде Телейн или Гелейн. Но я иду по следу Буржинских, и вскоре, надеюсь, будет результат. Нужно определить: 1) Кто он, собственно, такой. 2) В каком году и в каком месте он сообщил Верховскому сведения об убийстве.

Спустя некоторое время новое письмо:

— Догадки у меня были, и я посвятил немало времени поискам Буржинских в Российском государственном историческом архиве. Конкретно ничего не нашел, но, скорее всего, это были поляки, помещики. Продолжу поиски в эту зиму, но на сенсацию не надеюсь. В принципе, этот Буржинский написал всего несколько строк о Верховском, очень интересных, но и не совсем конкретных. У меня есть «особая папка» с неподписанными фотографиями разных лиц. Как знать, может быть, в папке есть и Буржинский.

Прошло еще время. Наконец-то у Ю. Сербского есть первые результаты:

— На сегодняшний день удалось установить:

Никакого Тридвара или Тривдара не существовало. Я не нашел. В Петрограде (Графский пер., 10) в пятнадцатом-шестнадцатом году проживал дворянин Буржинский Людвиг Казимирович, член Императорского Петроградского Археологического института, следы которого ведут на Волынь: его отцом был дворянин Казимир Болеславович Буржинский, помещик Волынской губернии. И тут возникает вот какая коллизия.

В 1874 году дед Верховского по материнской линии, тайный советник Николай Николаевич Колошин, приобрел в той же губернии на льготных условиях от казны небольшое имение (с. Станишевка Левковской волости Житомирского уезда). Позднее мать Верховского для летнего отдыха семьи устроила здесь небольшое поместье. Эти сведения точные, есть подтверждение в публикациях и личном архиве. Так вот, имение Буржинского располагалось неподалеку: в соседнем Новоград-Волынском уезде (владел 448 дес. земли в с. Купчинцы и М. Полонье).

Но как Людвиг стал Луидором? Думаю, для «благозвучия». Да еще с приставкой «де»: Людвиг — Луидор — Луи… На приставку он имел право как потомственный дворянин; добавил название герба и получилось очень престижно.

Промежуточный вывод: знакомство Буржинского с семьей Верховского было! Остальное нужно осмыслить.

После недолгой паузы:

— Я нашел настоящих французов и дал им перевести открытку, в которой, как мне перевели раньше другие, упоминалась мадам Буржинская. Оказалось, что эту поздравительную открытку из Лозанны писала дама — некая А. Телин. Кто она такая, мне не удалось узнать, а искал я по справочникам «Весь Петербург» за разные годы.

Текст открытки гласит:

Спасибо за прелестную открытку и добрые пожелания по случаю Нового года. Вам, дорогая мадам, и всем остальным — дай Бог хорошего здоровья и всего, что можете себе пожелать.

М-сье Буржинский болен? Я его видела примерно около 20 октября, и больше никаких новостей, кроме этой открытки. Мне кажется, он болен. Мой дом находится направо от церкви; там есть маленькая звездочка.

С наилучшими пожеланиями от А. Телин.

Как видим, упоминалась не мадам Буржинская, а господин Буржинский (!). И ни о какой «сломанной руке» речи не шло. Маленькая звездочка — это знак, которым на открытке с видом католического собора от руки помечен дом, где жила Телин. Кроме того, я нашел в архиве, что в Петербурге в 1860- х годах жил некий Буржинский, член Английского собрания, в котором состоял и дед Верховского, уже упоминавшийся Н. Н. Колошин. Может быть, их знакомство тоже сыграло свою роль в будущих событиях.

Автор : — Поздравляю с блестящим решением исторической загадки! Никакого сомнения — этот Луи на самом деле Людвиг Казимирович. Между тем я для вас приготовил разгадку и первой части его фамилии. Тривдар— это обозначение польского фамильного герба, родовой знак. Каждый польский род имел свой боевой клич (такой как Долэнг, Домброва, Пилява, вероятно, и Тривдар), и «родовой символ стал узнаваться и называться по нему… Род мог быть любого размера и мог насчитывать сотни отдельных семей» . Я основательно обследовал польские геральдические сайты и кое-что нашел по поводу этого Тривдара.

Буржински/й/ был родовитый шляхтич и этим гордился. Поэтому он и присовокупил к своей фамилии эту приставку.

Помните, Суворов звался Суворов-Задунайский, вот и здесь мы имеем дело с усложнением фамилии ради придания ей большей значимости. Ибо Буржинских в Польше хватает, но лишь немногие, как я полагаю, имеют право на такой родовой знак.

Мой друг, сербский писатель Никола Живкович, сделал широкий жест: подарил мне книгу «Сумерки одной автократии», правда, такую ветхую, что она рассыпалась при малейшем прикосновении, но сейчас, благодаря стараниям проф. Райко Буквича, нашедшего в Белграде талантливого реставратора, книгу даже приятно взять в руки.

Ю. Сербский : — Сомнения мои до конца не развеяны. Польские паны всегда плохо относились к православной России, и не подложил ли, часом, «свинью» этот шляхтич? Воспоминания его (спасибо вам за копию) — это в основном рассуждения об отношениях русских к католикам, об истории России, о панславизме, о виновности министров Извольского и Сазонова. У меня сложилось впечатление, что он был ярый католик, следовательно, враг православия. Кстати, в двадцатые годы в Европе объявился некий монсеньор Буржинский, тоже ярый католик, о чем есть печатные свидетельства. Может быть, это «наш»?..

Автор :  — Действительно, большинство Буржинских происходили из польской шляхты. Но, с другой стороны, по крайней мере двое из них оставили в русской истории добрый след. В словаре «Брокгауза и Ефрона» упоминается Павел Васильевич Буржинский (1858–1926), выпускник Царскосельской гимназии, с 1911 года— профессор фармакологии в Психоневрологическом институте в Петербурге. В Первой мировой войне отличился Иван Васильевич Буржинский, подполковник, Георгиевский кавалер.

Между прочим, в некоторых случаях носитель этой фамилии являлся потомком древнего русского княжеского или боярского рода. В заслуживающих внимание очень старых документах Буржинские упоминаются как знатные выходцы из русского владимирского духовенства XVI–XVII веков, имевшие существенную государеву привилегию. Первые корни фамилии можно найти в реестре переписи населения Древней Руси в период правления Ивана Грозного. В ряде случаев эта фамилия перешла от предка-священнослужителя, а тот ее получил по выпуску из семинарии, по воле духовного руководства.

IV АНГЛИЙСКИЙ СЛЕД БАРОНА ТАУБЕ

Мы начали эту главу с неоднозначных рассуждений барона Таубе. А что мы знаем о нем самом?

Барон Таубе Михаил Александрович (1869–1961, Париж) принадлежал к старинному роду, известному с XIII века. Согласно семейному преданию, в 1221 году из епископства дерборн (Вестфалия) в Лифляндию пришли братья Дитрих и Иоганн, ставшие родоначальниками рода Таубе в Прибалтике. Род разделился на множество ветвей.

С 1892 по 1917 год М. Таубе был причислен к Министерству иностранных дел; работал в юрисконсультской части. Товарищ министра народного просвещения (с 1911); несколько месяцев временно управлял министерством. Впоследствии— сенатор, тайный советник, член Государственного Совета по назначению. Являлся почетным членом Московского археологического института (1912) и Псковского археологического общества (1916), а также действительным членом Императорского Исторического общества. Автор научных работ, посвященных происхождению русского государства и крещению Руси, взаимоотношениям Руси и католической церкви. С 1917 года в эмиграции.

Однако у его трудов была и закулисная сторона. В Нижегородском архиве я нашел документ, удостоверяющий, что признанный германофил барон М. А. Таубе исподтишка служил английским интересам. Как явствует из следственного дела бывшего белогвардейца К. С. Якубовского, в 1927 году барон, живя в Германии, вел секретные переговоры с гетманом Скоропадским по заданию англичан. Не исключено, он был завербован задолго до описываемого события. Соответствующие сведения содержатся в трофейных документах, вывезенных после войны из Германии в Москву.

Чекисты прицепились к словам Якубовского, что по возвращении в СССР из белой эмиграции ему было поручено встретиться в Одессе с бароном Таубе. Встреча не состоялась, но слово не воробей, Якубовскому все равно поставили барона в вину и расстреляли в тридцать восьмом. Подозревали его и в том, что в Крыму он был личным шофером Врангеля.

В 1955 году, когда дело пересматривали, горьковские чекисты обратились в Москву за справкой о Таубе. Вот документ, извлеченный мною из дела Якубовского:

Секретно.

Архивная справка.

5 сентября 1955 года.

В документальных материалах Центрального государственного Особого архива СССР имеются следующие сведения о ТАУБЕ Михаиле Александровиче.

ТАУБЕ Михаил Александрович упоминается в агентурных донесениях Имперскому комиссару по наблюдению за общественным порядком, г. Берлин, за 1921–1927 годы и в материалах фонда «Белоэмигрантское объединение русских профессиональных союзов, г. Берлин».

Согласно донесению, основанному на сообщении белоэмигрантской газеты «Голос России» № 768 от 21.9.1921, барон Таубе был членом монархического клуба, существовавшего в Берлине. Согласно обзору о «деятельности белоэмигрантов» 1921 года сенатор барон Таубе Михаил Александрович присутствовал на Рейхенгальском монархическом Конгрессе белоэмигрантов. ТАУБЕ был избран членом «постоянно действующего совета» «Монархического объединения». Председателем этого «совета» был князь Волконский. ТАУБЕ был членом «высшего монархического совета», присутствовал на конференции конституционных монархистов, которое состоялось в Берлине 25.3.1922 под названием Конгресс деятелей будущей России. 7 декабря 1925 года в Мюнхене под председательством великого князя Николая Николаевича состоялось заседание русских монархистов, на котором присутствовало 27 делегатов. Среди присутствовавших был барон ТАУБЕ.

Согласно агентурному донесению от 6.10.1927 профессор барон Таубе по поручению англичан (Хирста или Дитерлинга — Hearst, Deterling) пытался склонить гетмана Скоропадского на переговоры с англичанами.

Таубе М. А. проходит по списку членов Союза русских судебных деятелей за границей.

Согласно списку ТАУБЕ М. А., барон, сенатор, товарищ министра, проживал в Мюнстере (в Вестфалии) на Маурицштрассе 25 у профессора Лукаса. В деле имеется несколько экземпляров списка (на русском и немецком языках). На немецком экземпляре имеется графа: «Особые примечания о применении на Востоке (оккупированные восточные области) и т. д.». Однако против фамилии ТАУБЕ никаких пометок нет (1942 год).

Основание:

ЦГОА СССР, 1 отдел; ф. 772 оп. 1 д. 96 лл. 35, 64, 70, 87, 102, 146; д. 99, л. 71; ф. 1371 оп. 1 д. 4 лл. 32–37.

И. о. начальника Центрального Государственного Особого архива СССР

Хрящев.

К этому надо добавить, что, по данным О. Платонова, барон М. А. Таубе состоял в масонской ложе.

Тем не менее свои воспоминания этот, безусловно, высокоодаренный человек завершает сентенцией о том, что, как и все и его родные, он всегда был верен понятиям чести и преданности Императорской России. С Германией же, судя по всему, барон вел двойную игру и, избегая сотрудничества с нацистами, в годы Второй мировой войны ничем себя не запятнал.

 

Глава десятая

МИССИЯ ДОКТОРА КАЗИМИРОВИЧА, или САНКЦИЯ НА УБИЙСТВО

I. ТАИНСТВЕННЫЙ ТЕОЛОГ

Известный протоиерей Лев Лебедев утверждал, что «Черной рукой» руководил «Великий Восток Франции», а связным между масонскими центрами и «Черной рукой» был масон Р. Казимирович, опиравшийся на «братьев» Танкосича и Цигановича. Вот что мы узнаем из его книги:

Накануне Сараевского убийства Казимирович объездил Париж, Будапешт и Санкт-Петербург, в последний раз согласовывая детали плана и испрашивая последнего приказа «свыше». По некоторым данным, этот последний приказ Казимировичу был передан через масона Льва Троцкого (Бронштейна) . Он, как и российские «товарищи» Луначарский, Натансон, Радек, был лично знаком с организаторами убийства Фердинанда и связан с ними через масонские клубы «Великого Востока», куда входили эти (и многие другие) «россияне», участвовавшие не только в российских, но и в мировых делах . Советский историк Николай Полетика чуть более осторожен:

В кругах «Черной руки» о подготовке покушения, как можно думать, знали только сам Димитриевич, его друг и помощник Танкосич и некий Радован Казимирович, близкий знакомый Танкосича.

Впервые имя Радована Казимировича прозвучало в Сараевском окружном суде во второй половине дня 17 октября 1914 года, причем, похоже, совершенно неожиданно для всех. Допрашивали Принципа и Чабриновича. Кроме их двоих, а также Цигановича, Танкосича, Буковаца, Шараца и еще одного приятеля Танкосича, никто не знал о подготовке покушения, сообщил Чабринович. Но тут же оговорился: «Может быть, знал кто за границей, там, где он побывал». Далее привожу отрывок из стенограммы почти в буквальном переводе (обратите внимание, как коряво поставлена речь у террористов, что выдает их плохое владение родным языком):

Пр/едседатель/: — Кто он?

Чабринович: — Тот Танкосичев приятель.

Защитник Премужич: — Чем занимался тот приятель Танкосича?

Чабринович: — Не знаю. Он вообще какая-то мистическая личность.

Др Премужич: — Знаешь ли ты его имя?

Чабринович: — Я не знаю.

Принцип: — Он звался Казимирович и закончил Духовную академию в России.

Др Премужич: — Это очень важная вещь, если не знали другие, кроме вас шестерых, нужно, чтобы ты дал доказательства.

Чабринович: — Это чистая правда; я не могу доставить доказательства.

Др Премужич: — Кто вам давал указания относительно поездки?

Чабринович: — Циганович.

Др Фельдбауэр: — Принцип, как ты говоришь, это Казимирович?

Принцип: — Думаю, он зовется Казимирович, а завершил Духовную академию в России. Рассказывал мне о нем Циганович. Он не хотел стать священником, а завершил, думаю, в Киеве.

Пр.: — Как ты сказал ранее: «Как только узнал о покушении, тут же выехал»?

Чабринович: — Нам требовался материал, а мы не имели средств. Тогда Циганович поговорил с Танкосичем, а Танкосич с кем-то другим, и тот тогда выехал. После, когда снова приехал, через несколько дней приходит Циганович и говорит, что получим.

Защитник др Перишич: — Имелось ли в виду, что именно ради покушения он выехал за границу?

Чабринович: — Не знаю.

Принцип — Когда мне Циганович говорил о тех вольных каменщиках, то сказал, что скажет Войе Танкосичу и тому человеку. Но я его просил и отговаривал от того, чтобы он говорил и чтобы каждый узнал, а затем он сказал, что тот человек надежный. Я сказал, что не буду участвовать, если кто другой узнает, а он сказал, что тот человек надежный и добрый приятель и зовется Казимирович.

19 октября допрос продолжился:

Пр/едседатель/: — Чабринович, то, что ты рассказывал в субботу о третьем ученике, который знал о покушении, как его зовут?

Чабринович: — Я не знаю, как его зовут.

Пр.: — Рассказывал ты точно.

Чабринович: — Я не знаю, что его зовут Казимирович. Он не ученик, а закончил какую-то академию и был авторитетной личностью из Белграда.

Др Премужич: — Сколько ему лет?

Чабринович: — Он Танкосичев друг, и ему 30–40 лет.

Пр.: — Что было с ним?

Чабринович: — Я, когда сказал Цигановичу, когда мы говорили: надо бы совершить покушение, и мне нужны средства, он сказал, что есть какие-то люди, которые бы дали средства, и он договорится с ними. После мне сказал, что говорил с Танкосичем и тем другим, кто также вольный каменщик и, вроде, какой-то старейшина ихний, и тот отправился сразу после того за границу и объехал весь континент. Был в Пеште (восточной части Будапешта. — И. М.), во Франции, и в России… Каждый раз, как я спрашивал Цигановича, что с этим делом, он говорил: когда тот приедет. Рассказывал тогда Циганович, что вольные каменщики уже 2 года назад осудили на смерть пок. престолонаследника, но не имеют людей. После, когда мне дал браунинг и патроны, то сказал, что тот человек приехал вчера вечером из Пешта. Я знал, что он путешествовал в связи с этим и что ездил за границу и проводил какие-то конференции.

Пр.: — Знали ли другие, что он также в курсе дела, и присутствовал ли тут Принцип?

Чабринович: — Присутствовал несколько раз.

Пр.: — Что сказал Принцип, когда услыхал, что и он в курсе дела.

Чабринович: — Принципу было не по душе, что каждый знает, но Циганович сказал, что без этого нельзя.

Пр.: — Да не байки ли ты рассказываешь?

Обв/иняемый/:— Это чистая правда, во сто раз более истинная, чем все ваши документы о Народной одбране.

(…) Советник Хофман: — Кто вам сказал, что помянутый несколько /раз/ выезжал за границу?

Обв.:—Это мне сказал Циганович.

Др Премужич: — Разговаривал ли ты с тем человеком?

Обв.: — Нет.

Др Премужич: — Почему?

Обв.: — Потому что не был знаком с ним. Он не входил в наше общество. Наиболее интимно он дружил с Танкосичем, Цигановием и Джуро Шарацем.

Др Премужич: — Говорил ли Джуро Шарац о нем?

Обв.: —Да, говорил, что не хотел стать священником и что влиял на него в том смысле, чтобы и он не стал священником.

Др Премужич: — Как среди священства принят тот Казимирович?

Обв.: — Я не знаю.

Др Премужич: — У меня здесь есть Hriљuanski Vijesnik, в котором тот Казимирович был сотрудником.

Пр.: — Как он может быть и вольным каменщиком, и сотрудником Hriљuanskogo Vijesnika?

Обв.: — Вольные каменщики входят во все общества и во всех обществах работают на свои цели.

Др Премужич: — Здесь говорится, что др Радован Казимирович суплент (младший преподаватель гимназии. — И. М.).

Обв:. — Я не знаю.

Пр.: — Устанавливается из Hriљuanskog Vijesnika, церковно-богословская газета, которая выходит в Белграде под редакцией доктора Воислава Янича. Этот номер издан в апреле 1914 года и среди сотрудников главный доктор Радован Казимирович, суплен т.

Содержание: Первое слово, Дубровницкая религиозная политика, О национализме Ньегоша…(?), пения, О втором браке священника, Забытый Лепид, Второй съезд священников, Наши молодые богословы, Обозрение искусства, Библиография и затем Хроника.

Др Премужич: — Стало быть, нет ничего религиозного?

Пр.: — В биографии и критике есть Жизнь и деятельность митрополита Петра от Илича.

Др Премужич: — Пусть будет зачитан первый абзац, чтобы было видно, что пишут о вере.

Пр.: —Позднее.

Наумович — Почему вы только сейчас говорите о Казимировиче, а следствие и дознание так долго ведется.

Обв.: — Я не думал вообще о нем говорить. Я никак не упоминал то его имя и не знаю, идентичен ли он с тем.

Пр.: — Вы сами сказали, что просили оружие сначала у Народной одбраны, а сейчас выходите с вольными каменщиками.

Обв. — Я думал, что вы знаете больше о вольных каменщиках. Меня спрашивали, и они говорили, что я там хвалился, что сам стал вольный каменщик. Я ничего о том не говорил. И не имел намерения о том говорить. Только то могу утверждать, что не имею никакой связи с Народной одбраной. Знаю, что война между Австрией и Сербией, и потому та Народна одбрана притягивается.

Др Премужич: — Почему раньше не говорил о нем?

Обв. — Я его не знаю, только слышал о нем.

Пр.: —Принцип, что с тем Казимировичем?

Принцип: — Я не знаю, тот ли это др. Радован Казимирович, только знаю, что тот человек звался Казимирович, что ему около 28 лет и что закончил 4 года назад Духовную академию в России. Рассказывал мне Шарац о нем, что он Шараца отговаривал, чтобы тот также не стал священником. Знаю, что он интимный приятель Танкосича. Знаю, что мне Циганович говорил о вольных каменщиках. Я сказал, что не имею желания знакомиться с ними и что смешно, когда приходят другие люди со стороны.

II. КИЕВ КАК ШКОЛА НИГИЛИЗМА

Обратим внимание на важное замечание Принципа: Казимирович не хотел быть священником и отговаривал от этого товарища. Что его так отпугивало? До конца не ясно, но, обратившись к сайту Сербской патриархии, я обнаружил, что Р. Казимирович не был высокого мнения о духовной академии как научной институции, и более чем вероятно, что это предубеждение он вынес из стен Киевской духовной академии, которую окончил в 1907 году.

В Киевскую академию, самую южную в Российской империи, обычно принимали выходцев с Балкан и Ближнего Востока (сербов, черногорцев, болгар, румын, греков, сирийцев). Так, в 1911 году из 209 студентов Академии иностранцами были 43 (в их числе 13 сербов). С 1900 по 1904 год в Киеве обучался иеромонах Досифей (Васич), впоследствии ставший Загребским митрополитом (ныне прославлен Сербской церковью в лике святых).

Тем не менее вольнодумие тут цвело пышным цветом. В 1908 году Святейший Синод поручил Волынскому архиепископу Антонию (Храповицкому) провести ревизию Киевской академии. Отзыв Антония оказался резко отрицательным. Преподавательская корпорация обвинялась в сочувствии революционным настроениям и даже в нигилизме. Среди киевских профессоров даже оформилась «либеральная партия», выступавшая за коренную реформу духовных академий. Эти мысли, ясное дело, внушались и студентам; так что Казимирович прошел в Киеве хорошую школу нигилизма. Осенью 1905 года студенты начинают требовать внедрения в академическую жизнь самоуправления («автономии») и в знак протеста бойкотируют занятия. Совету академии ничего не оставалось, как распустить студентов до нового года.

Вот какие мрачно-нигилистические воспоминания остались о Киеве у самого Казимировича:

Здесь существует обычай, когда все публичные женщины осматриваются, чтобы «чистую публику» охранить от «зараженных». Осмотр обычно производит полицейский писарь (который, походя скажем, всё и вся) в присутствии двух жандармов, а иногда в обществе еще какого-нибудь лица. По вечерам они смело дефилируют по тротуару, а затем ночью останавливают всех тех женщин, которые не имеют кавалеров!.. Их спроваживают в участок, а оттуда «на осмотр» лекарю, где и награждают титулом проститутки, если случайно при них не окажется нужного документа…

Вследствие такой жестокой цензуры, которую ввели киевские цензоры, недавно была и попытка самоубийства одной невинной девушки, Марии Бобровниковой, причем в арестантской участка… Мария Бобровникова гуляла вечером по дивному «Крещатику» (это самая величественная улица в Киеве), как и всякая девушка, но затем была «задержана» только потому, что усомнились в ее «честности». Она пыталась совершить над собой самоубийство, потому что предпочитала смерть жизни в арестантской с какими-то жуликами и пропащими личностями. Перспектива препровождения к лекарю в сопровождении жандарма, позор насильного лекарского осмотра — это чересчур для мало-мальски честной женщины.

И заметьте, эту чепуху пишет не нахальный репортер, набивший руку на вранье, а выпускник Киевской духовной академии! Более того, из подобных баек он сочиняет книжку «Россия. Письма о культуре» и издает ее в Сремских Карловцах, сербском городке с богатой церковной традицией.

Отголоски вольнодумства Казимировича звучат и в публикации на тему религиозного образования на упомянутом сайте. Мы узнаем, что в 1913 году, будучи уже не только теологом, но и доктором права, киевский питомец выпустил специальную брошюру, добиваясь открытия теологического факультета в Белградском университете, которое натолкнулось на сильное противодействие с разных сторон. По словам Казимировича, в силу «восточно-сербской медлительности в среде нашей интеллигенции укрепилось даже мнение о ненужности богословского факультета»; в то же время «радикальные миряне» считают, что «научное изучение богословских проблем» нужно доверить философским факультетам, поскольку в научных трудах теологов «веет узкий дух конфессионализма», что ставит под сомнение «свободу научного исследования». А «наши церковные консерваторы», в его видении, суть «самые ревнивые поборники духовных академий и противники богословских факультетов», полагающие, что богословские занятия в университете подвержены «обмирщению».

Отвергнув оба этих мнения, Казимирович указал, что основание теологического факультета в интересах Сербии, сербства и Сербской православной церкви, науки и просвещения. По его мнению, духовная академия готовит специалистов «с отсталыми взглядами, поскольку в закрытой академической среде они не в состоянии хорошо познакомиться с теми науками, которые университет предлагает своим студентам». Признав, что ему не понятно, почему государственное руководство определилось за основание духовной академии, он назвал ситуацию с богословским факультетом «неслыханным промедлением», за что наибольшую ответственность несут «неэнергичные министры просвещения» и «непроницательные церковные представители».

Обратимся к биографическим сведениям об этой «мистической личности»:

Казимирович Радован (27.07.1882, Ябуковац близ Неготина — 5.09.1950, Белград)  — теолог, профессор, публицист, участник Первой мировой войны. Отец Никола (1859–1934) — учитель, позднее священник, протоиерей, активно участвовал в политической жизни; о матери известно только то, что ее звали Марией.

После начальной школы в Ябуковаце, гимназии в Неготине (1894-98) и училища богословия в Белграде (1898–1903) завершил Духовную академию в Киеве, получив степень кандидата богословия (1904-07). В немецком Тюбингене изучал право (1907-11) и защитил докторскую на тему бракоразводное право в сравнении с русским и немецким», которая была издана в Бонне (1911). Затем завершил теологический факультет в Белграде (1912), но духовному служению предпочел научную работу.

Служил преподавателем христианской науки в крагуевацкой гимназии (1907-08), вальевской гимназии (1908-14), женской гимназии (1920-30), мужской гимназии в Белграде и белградском реальном училище (1930-39). Вышел на пенсию в 1939. Во время оккупации (1941-44) служил в министерстве просвещения. Преподавал русский язык на юридическом факультете (1949-50). Писал эссе, научные сочинения, статьи на тему религии, истории, права, литературы и искусства. Переводил с русского, немецкого и румынского. Собирал и описывал этнографический материал. Изданный им «Альбом народных украшений» был преподнесен королеве Марии по случаю ее венчания с королем Александром Георгиевичем.

Как признанный поборник югославянских идей пользовался поддержкой и благорасположением официальной власти. Награды: Албанская памятная медаль (1921), Памятная медаль в честь освобождения и объединения (1920), Орден св. Савы IV (1925) и III степени (1936), Орден Белого орла V степени (1927), Золотой крест за заслуги Польской республики (1930), Орден Югославской короны IV степени (1933) и орден Румынского королевства (1937). Дети: сын Живорад, дочери Лилька, Драгица и Йела.

Пикантное обстоятельство: Р. Казимирович накануне Первой мировой пописывал хлесткие статьи в газету «Пьемонт», служившую рупором «Черной руки» (не пренебрегая, впрочем, сотрудничеством с другими изданиями; в справочниках приводится 31 название). Связи с «Пьемонтом» были хорошо налаженными: Казимирович даже хлопотал за границей о покупке типографии (фактически для «Черной руки»), в связи с чем часто выезжал в Будапешт, Вену и Прагу, попутно занимаясь в этих столицах и своими издательскими делами. 21 мая 1913 года в «Пьемонте» вышла его статья «Что может случиться со славянами, когда они проезжают через Австрию», которая у австрийцев вызвала подозрение, что он помогает «Черной руке».

При этом Казимировичу удавались и работы на церковные темы. Так, за исследование о необходимости автокефалии Польской православной церкви Радован был удостоен Ордена военного креста (1931); не обходила его наградами и Сербская академия наук и искусств.

В тридцатые годы, как сторонник самостоятельных радикалов, Казимирович пытался стать депутатом Скупщины Сербии, правда, безуспешно. Удовлетворяя свое тщеславие, писатель- богослов прибегал и к нечистоплотным политическим интригам. В этом смысле показательно его личное письмо премьер-министру Югославии Милану Стоядиновичу от 29 мая 1938 года:

Многоуважаемый господин Председатель, мой великий благодетель, д-р Любица Димитриевич, народный посланник уезда Ключки, надоел нашему простому народу в Краине своими безобразиями… Ко мне часто приходят люди и жалуются, что в уезде несносное положение, и просят послать депутацию лучших людей из Кладова, которые Вам расскажут правду…. Я всегда Вам говорил правду, потому сообщаю Вам, что Любица был любимцем Перо Живковича и Ефтича и только в силу наших нездоровых политических обстоятельств пробился в «народные» посланники… Ранее как член банской управы натворил таких дел, что его и П. Живкович выгнал… Нужно его свалить. Он публично рассказывает о том, что Вы его возьмете министром, что будет баном (крупным администратором. — И. М.) и т. д. Об этом в кулуарах скупщины и шутки ходят… И Влайко, брат, Вам все об этом расскажет... Народ хочет дойти до Вас и требует на будущих выборах другого, достойного кандидата.

Далее Казимирович сообщает, что высылает премьеру некую немецкую, умело написанную статью, «из которой видно, что нашу государственную консолидацию невозможно провести без конкордата». И в том же предложении, прямиком:

…прошу Вас поставить меня сенатором, поскольку я думаю, что уже сейчас нужно мудро и неслышно все подготовить, чтобы этот вопрос снять с повестки дня. Я был бы Вам правой рукой в этом деле и никто бы не возмутился. Был бы Вам до гроба самым искренним сотрудником и самым благодарным… Примите уверение, что Вас и ценит, и любит Ваш др Радован Казимирович.

Особую пикантность письму придает то обстоятельство, что Владимир, брат соискателя сенаторской синекуры, был женат на свояченице премьера. Отсюда понятен и фамильярный тон. Тем не менее М. Стоядинович высоко ценил брата, о чем свидетельствует его личная пометка от 21 апреля 1940 года:

Тяжело поражен вестью о смерти верного друга Владимира Казимировича, мужа моей свояченицы Сафо.

К мистической роли Казимировича суд в Сараеве больше не возвращался и 28 октября 1914 года осудил заговорщиков Данило Илича, Мишко Йовановича и Велько Чубриловича на смертную казнь. Тринадцать других заговорщиков, включая Митара Керовича и Якова Миловича, которых первоначально также приговорили к повешению, получили большие сроки (только пятеро из них дождались освобождения).

Между тем 27 октября за кулисами суда произошло еще одно необычное событие, связанное с именем Казимировича, но о нем стало известно лишь 24 года спустя, когда судебный следователь Л. Пфеффер опубликовал в Загребе свои воспоминания, но об этом чуть позже.

Увы, заграничная миссия Казимировича весной 1914 года так и осталась тайной за семью печатями. В Сербии о ней быстро постарались забыть. И лишь в начале октября 1930 года информация об этой, без сомнения, мировой загадке (она будоражила даже Г. Форда) просочилась в белградскую «Политику». Повод к тому дал не кто-нибудь, а знаменитый немецкий генерал Эрих Людендорф, развернувший в те годы бурную антимасонскую деятельность. Об одной из его лекций 1927 года в Бреслау поведал в той же книге прот. Лев Лебедев:

Он /Людендорф/, в частности, сослался на свидетельство одного известного ему лично бывшего немецкого масона, порвавшего с этой тайной силой, который, судя по всему, занимал видный пост в Германии. Этот бывший масон заявлял следующее: «В периоде времени между 1911–1913 годами я, будучи правоверным масоном, находясь еще в полном неведении конечной цели масонства, сделал глубоко потрясшее меня открытие. Благодаря не совсем обычному сцеплению обстоятельств мне удалось однажды из отрывков разговоров и замечаний узнать о плане убийства эрцгерцога Франца Фердинанда как повода для возникновения мировой войны, конечным результатом которой должно было явиться низвержение тронов и алтарей».

Масон-патриот немедленно сообщил о своем открытии «в соответствующую инстанцию», чтобы предупредить германское общество о грозящей ему опасности. «Инстанция» ответила, что все это касается «масонских лож», к которым патриот и должен обратиться. Он испросил аудиенции у самого великого мастера (гроссмейстера Германии) графа Дона и все ему рассказал. Граф Дон определенно дал понять, что ему нет дела до национальных интересов Германии. «Для меня существует одно лишь масонство», — заявил он своему младшему «брату» по ложе…

В 1911–1913 годах Великим Востоком Франции и подчиненными ему видными масонами самой Австро-Венгрии, то есть людьми из ближайшего окружения императора и его наследника эрцгерцога Фердинанда, в согласии с ложами Германии, России, Сербии, Англии и других стран, было запланировано убийство Фердинанда как повод к мировой войне. Такое предательство никогда не могло бы стать понятным, если не учесть, что во главе масонства стояли вожди еврейства. Весь план был разработан в Бнай Брит и Всемирном Союзе Израэлитов к 1913 году. По показаниям убийц Фердинанда, в это время мировое масонство приговорило его к смерти. Ближайшими советниками германского императора Вильгельма были перед войной евреи Ратенау и Балин. Они всячески подзадоривали и без того тщеславного кайзера на решительные действия против России и в целом Антанты— «во имя Германской нации!..». В упомянутом докладе Людендорф с горечью сказал: «Теперь мне стало ясно, что германский солдат в конечном счете оказался слепым орудием, своего рода ландскнехтом скрытых за кулисами темных сил. Мы не можем теперь не признать, что германским мечом был расчищен путь этим силам, закабалившим Россию». 1919 года сионистская газета «Пейевише вордле» написала: «…Еврейство принудило Европу принять войну, чтобы по всему свету начать новую еврейскую эру». А всемирно известный парижский банкир-еврей Ротшильд примерно тогда же не без удовольствия обмолвился: «Мировая война — это моя война».

III. «ПОЛИТИКА» ПРОТИВ ЛЮДЕНДОРФА

На эскапады Людендорфа «Политика» в октябре 1930 года ответила статьей Йована Йовановича Пижона, больше похожей на воинственный масонский манифест. Примечательно, что его подписал бывший сербский посол в Вене, прославившийся на этом поприще тем, что накануне отъезда Франца Фердинанда на маневры пытался завуалированно предупредить министра по делам Боснии и Герцеговины Л. Билинского об опасности, грозящей эрцгерцогу. Ввиду того, что опус Йовановича, отражающий настроения сербских верхов того периода, проливает свет на многие темные стороны Сараевского заговора, приведу его в достаточно полном виде:

Ответственность за мировую войну В книгах, которые говорят о сараевском покушении и об ответственности Сербии за мировую войну, постоянно звучат утверждения: а) что Гаврило Принцип, атентатор, был в связи с вольными каменщиками в Сербии; б) что майор Танкосич со своим обществом был вольным каменщиком; в) что сербиянское правительство в 1914 году было полно франкмасонов; г) что покушение на Франца Фердинанда было произведено по приговору французской ложи франкмасонов, а Сербия была исполнителем этого приговора.

Эти предположения, а иногда и утверждения (Dr Kohler, Dr. Fischer, Prof. Pharos и т. д.) фантастичны, нигде не доказаны.

На суде над сараевскими атентаторами и некоторые адвокаты, и председатель суда начали связывать вопрос о вольных каменщиках с личностями атентаторов — очень вероятно, по внушению упертых католиков, надеждой которых был царь Двойной монархии, Франья Фердинанд, великий католик. На допросе 12 октября 1914 года адвокат Премужич впервые спросил Чабриновича, обвиняемого в сараевском покушении:

— Во что ты веруешь? Ты за или против Бога?

— Атеист.

— Ты не веруешь в Бога. Ты не вольный каменщик?

Затем снова:

— Был ли Воя Танкосич вольный каменщик?

— Да, был, — отвечает Чабринович.

На вопрос, откуда он знает, тот отвечает, что ему сказал друг Танкосича Циганович, который был вольный каменщик. Свое показание подкрепляет статьей из «Пьемонта», белградской газеты «Черной руки», в которой «Танкосич, не подписываясь, напал на правительство Н. Пашича за то, что оно изгнало из Скопье некоего русского анархиста», передав его властям.

Председатель суда хочет вывести Чабриновича на чистую воду:

— Знали ли вы до покушения, что Циганович и Воя Танкосич вольные каменщики?.. Повлияли ли сведения о том, а также тот факт, что вы вольный каменщик, на решение убить Ф. Фердинанда?.. Получали ли вы приказ на убийство от вольных каменщиков?..

Чабринович отвечает:

— Я не ставил масонство в связь с покушением. Я утверждал, что майор Танкосич и Милан Циганович были вольные каменщики… Мы согласны с масонскими идеями… Циганович мне рассказывал, что Ф. Фердинанд был ранее осужден на смерть вольными каменщиками, и об этом он мне рассказывал после моего решения совершить покушение.

— А это не вздор… где его осудили…

Адвокат Премужич:

— Я доставлю доказательства…

Чабриновича, который, очевидно, притянул вольных каменщиков, чтобы замести следы, опроверг главный атентатор Принцип, утверждавший:

— Однажды в «Моруне» (белградская кафана) Циганович сказал, что, не знаю, в каком году, Франья Фердинанд осужден на смерть вольными каменщиками… Это было после нашего решения совершить покушение, такое решение не повлияло на наше решение… Циганович сам сказал нам, что он вольный каменщик, но я не обратил на то никакого внимания… Чабринович мне говорил, что он запишется в вольные каменщики, в какую-то масонскую ложу, не знаю в какую…

Вот на каких, вероятно, навязанных суггестиях и построил всю свою книгу профессор Фарос, обвинив вольных каменщиков в сараевском покушении. Фарос — псевдоним Патера Пунтигама, игумена сараевских иезуитов, вероятно, исповедника и близкого человека Франьи Фердинанда, упертого католика, фанатика в архиепископстве Штадлера , ожесточенного противника сербов и православия.

На всем этом и держится вся легенда о том, что сараевское покушение и мировую войну подготовили вольные каменщики, а именно евреи-масоны. Во главе тех, кто распространяет ее в немецкоязычных странах, находится бывший начальник германского Верховного командования Людендорф. Он написал несколько книг, в том числе и ту, «об уничтожении вольных каменщиков через открытие их тайн», на суггестиях и предположениях Людендорф строит колос сальное здание своей ненависти к вольным каменщикам и евреям. По его мнению, они работали против Германии с момента своего возникновения. По Людендорфу, выходит:

Еще с 1906 года Англия, Франция, Бельгия, Россия, Сербия действовали всеми средствами — тайными конвенциями, писаной и живой речью, военными мерами на суше и море — против Германии и Австро-Венгрии, провоцируя их непрерывно; Люба Йованович, высокий функционер масонства, говорит, что на встрече 12.04.1914 представителей Англии, Франции, России, Сербии и Америки было решено начинать войну.

Евреи и вольные каменщики виновны в том, что в октябре 1910 года свергнута династия и монархия в Португалии.

В Греции правил «еврей» Венизелос, вольный каменщик.

Общество «Уединенье или Смрт» в Сербии создали вольные каменщики в феврале 1910 года.

Еще в октябре 1910 года «невидимые братья» решили устранить с престола Франью Фердинанда.

Как говорил граф Чернин, Ф. Фердинанд рассказывал ему, что, как ему предсказано, он станет поводом для мировой войны , а две гадалки, г-жа де Теб и г-жа Савиньи, прорекли, что он не взойдет на престол; что некий высокопоставленный масон из Швейцарии сказал, что он осужден на смерть… что это не будет делом рук венгерской масонской ложи.

Франья Фердинанд знал, что он осужден на смерть франкмасонами, и приказал глубже проникнуть в их тайную работу в Двойной монархии.

Нити от «братьев» из Лондона, Парижа Б. Пешта вели в Сербию, которую они защищали и подстрекали совершить сараевское покушение; «братья» из «Народной одбраны», из «Черной руки», из масонских лож устроили сараевское происшествие, которое есть масонских рук дело.

Сараевское покушение подготовили полковник Димитриевич, майор Танкосич, Циганович, а все они — вольные каменщики.

В Белграде — а это доказательство, что франкмасоны виновны в убийстве Франьи Фердинанда — состоялся первый после войны международный масонский конгресс (сентябрь 1926 года).

Брат Бетман-Гольвег, немецкий канцлер (1914), «принудил» императора Вильгельма II к плаванию по Северному морю летом 1914 года, дабы тот не мог умиротворить австро-венгерский (правильно: австро-сербский. — И. М.) конфликт, который превратился в австро-русский конфликт и вызвал мировую войну.

В Ишле (14 июля 1914 года) иезуиты и вольные каменщики послали плохо подготовленную в военном отношении Австро-Венгрию на войну.

Пуанкаре — этот, как пишет Людендорф, потомок старой еврейской семьи Vierreggl из Галиции — в июле 1914 года отправился на переговоры к царю Николаю II, чтобы укрепить его в намерении воевать.

Приведя довольно длинный список подобных примеров, автор заключает:

Все это похоже на грубую шутку или на байки с Востока… Дешевые выводы и утверждения.

Через два дня последовало продолжение статьи:

Масонские ложи, которые генерал Людендорф и компания обвиняли в этих вещах, давали и необходимые объяснения. После десяти лет работы, исследования и просмотра тайных документов по разным архивам, нельзя установить какую-либо ответственность франкмасонов за мировую войну, за ее течение и народные страдания по всему миру. Конгресс Международной Лиги вольных каменщиков, в котором участвовали 400 членов — вольных каменщиков из масонских лож Австрии, Англии, Дании, Соединенных Штатов Америки, Франции, Германии, Венгрии, Голландии, Польши, Швейцарии, Румынии, Канады и Чехословакии, недавно здесь прошедший, исследовал этот вопрос, ибо известные клерикалы и фашистские круги начали снова публиковать, а на деле подогревать эти вещи об участии вольных каменщиков в сараевском покушении и их вине в возникновении мировой войны. Дебаты о том были краткими, а единогласное решение было таким: «Конгресс удивляет, что такая клевета может публиковаться и выноситься на публику, когда известно, что в рядах вольных каменщиков состояли и состоят сейчас славные ученые, правители, государственные деятели со всего мира и что двухсотлетняя работа вольных каменщиков была направлена только на благо, на прогресс человечества, на международное согласие, взаимное сотрудничество в интересах всеобщего мира».

Конгресс принял такое решение, потому что сербские и югославские вольные каменщики потребовали, чтобы «Конгресс Международной Лиги вольных каменщиков» занялся этим предметом и вынес свое решение. Вышеприведенное решение в духе декларации Союзного Совета Великой Ложи «Югославия» от 1922 года и от 30 марта 1930 года, согласно которой «ни один вольный каменщик, серб или югослав, ни одна ложа или другое масонское учреждение никоим образом не участвовали ни в подготовке, если таковая имела место, ни в покушении Сараевском».

В правительстве сербиянском в 1914 году не было вольных каменщиков, а вероятно, кроме пок. Косты Стояновича , который был членом одной парижской смешанной ложи, не было министров-масонов в правительствах Сербии с 1903 по 1914 год. Они были в правительстве Светомира Николаевича (1894) и в правительстве Владана Джорджевича . Поэтому отпадают предпосылки к тому, что франкмасоны повлияли на решения правительства Н. Пашича. Их влияние не ощущалось и за пределами правительства, в Сербии 1903-1914-х годов, а это был период растущего австро-сербского антагонизма. Да и на самом видном месте в рядах вольных каменщиков Сербии, начиная с 1904 года, стоял перворазрядный австрофил. Из того, что Светомир Николаевич, глава правительства (1894), как старейшина ложи, делал в 1908 году в кругу вольных каменщиков в Сербии, Венгрии и Германии, добиваясь содействия против австрийской агрессивной политики, можно заключить, что и противники тогдашнего режима в Сербии относились к аннексии Боснии так же, как и все сербы с той стороны Дуная, Савы и Дрины. И никак иначе. Но и тогда масоны из Пешта решительно отказались от всякой помощи, настаивая на том, чтобы белградская ложа «Побратим» отошла от политической работы такого рода.

Равным образом ни в одной Сербия некой ложе вольных каменщиков не состояли ни полковник Драг. Димитриевич, ни майор Танкосич, ни Милан Циганович и никто другой из членов общества «Уединенье или Смрт». О том имеются категорические заявления домашних вольных каменщиков; нет о том никаких следов и в ложах других стран. Заявления Чабриновича на сараевском допросе в октябре 1914 года и ранее, на следствии, из которых может следовать, что и он был вольным каменщиком, если и могут быть приняты во внимание, то как хвастовство или лукавство Чабриновича, но ни в коем случае не как истина. Вступление в общество вольных каменщиков в Сербии всегда было отягощено предварительным анкетированием: в него не мог войти любой, кто пожелает, но только тот, кто имел моральную квалификацию. Поэтому был случай, когда одному из наших послов за границей было отказано в приеме в масонство. Кроме того, никогда вольный каменщик не обнаружит себя кому-либо другому, а только «брату масону».

Ситуация с масонством людей из общества офицера Димитриевича, Танкосича и друзей следующая. Прежде чем прийти к руководству и организовать тайное общество «Уединенье или Смрт», они хотели, наряду с правилами, выработать и известный сценарий, церемониал приема в общество, который должен быть импрессивным, символически таинственным. И поэтому среди основателей пошли разговоры о том, что один из них должен вступить в одну из франкмасонских лож в Белграде и познакомиться со всеми этими вещами. По совету Богдана Раденковича, несостоявшегося рашско-призренского владыки и создателя этого общества, юрист и публицист Люба Йованович-Чупа вошел в белградскую ложу «Уединенье». Люба «Чупа» умер от холеры в Скопье в 1913 году. Вот как представляется и вся связь между сараевским покушением и вольными каменщиками в Сербии. И это тот самый Люба Йованович, покойник с 1913 года, «der serbische Hochgradfreimauer», который, как утверждает генерал Людендорф, 12 апреля 1914 года был на конференции которая «приняла решение о том, что будет мировая война». Никто другой из этого общества не был членом ни одной из лож в Сербии, и тот единственный, кто вошел в ложу «Уединенье», вошел в нее, чтобы взять «мустру» (образец чего- либо. — И. М.) для церемониала при вступлении в членство объединения «Уединенье или Смрт».

Стремление председателя сараевского суда при разбирательстве покушения на Франца Фердинанда на 1914 дознаться у атентаторов Чабриновича и Принципа о той воображаемой связи с франкмасонами выдает влияние католических кругов, которые с 1909 способствовали разжиганию войны против Сербии, подстрекали к «карательной экспедиции против Сербии». С другой стороны, объяснения атентаторов и ответы их на вопросы адвоката Пемужича (правильно: Премужича. — И. М.) и председателя суда выдают желание Гаврило Принципа — Людендорф утверждает, что он, как и другие вышеназванные личности, еврейского происхождения — пошутить с судом.

История с ролью Радована Казимировича и неким письмом его, которое вставил в свои показания на суде атентатор Неделько Чабринович, служит тому доказательством. Др Казимирович не был франкмасоном и весной 1914 года не совершал— по приказанию из Белграда — путешествия в Париж, Москву и Пешт как эмиссар Танкосича, вольного каменщика, дабы услышать якобы мнение масонских лож и получить от них одобрение покушения на Франца Фердинанда. Др. Рад. Казимирович, проф. православной Богословии, едва знал Танкосича; в 1914 году он совершил поездку в Вену и Прагу, но для издания своего альбома народных вышивок.

Из этого следует: 1) что официальная Сербия начиная с 1914 года не имела в своем правительстве франкмасонов; 2) что и упомянутые офицеры не были членами каких-либо лож; 3) что ими не были и атентаторы Принцип, Чабринович и другие; 4) что все это творение иезуитского принципала и исповедника Франьи Фердинанда, отца Пунтигама, которое он на основе показаний Принципа и других, притом сокращенных и подправленных, намеренно искажая и перетолковывая, использовал для злонамеренной клеветы на официальную Сербию и вольных каменщиков в Сербии (в книге "Der Prozess gegen Attentdter von Sarajewo"); 5) что утверждение немецкого юриста, тайного советника профессора Колера о том, что «Великий Ориент» из Франции был подстрекателем посредством сербских масонских лож сараевского покушения с намерением «вызвать распад католической Австрии, а затем и Германии и помочь объединению всех славян», никак не отвечает реальности.

IV. КАЗИМИРОВИЧ ОПРАВДЫВАЕТСЯ

Видимо, Радован Казимирович был постоянным читателем «Политики» и весьма ревниво относился к своей репутации, ибо стоило Й. Йовановичу всуе упомянуть его имя, как он тут же взялся за перо. И восемь дней спустя в газете появляется заметка под помпезным названием «Заявление г. др. Радована Казимировича» (выделения авторские).

В статье г. Йована Йовановича «Ответственность за мировую войну» (см. Политику от 4 октября сего года) документально представлены все махинации Германии и Австрии, с тем чтобы ответственность за мировую войну свалить на Сербию. Тут г. Йованович коснулся и моей личности, ибо в германской прессе пишут, что в убийстве австрийского престолонаследника Франца Фердинанда якобы и я замешан как франкмасон!..

В стенограмме процесса об убийстве австрийского престолонаследника Франца Фердинанда действительно стоит, что якобы я как курьер отправился в Пешт и Париж и там консультировал франкмасонские ложи об убийстве престолонаследника Фердинанда! Да какие мистификации! По этому поводу считаю долгом категорически заявить, что никогда я не был членом франкмасонства и что, согласно тому, я не мог играть ту роль в сараевском покушении, какую мне отводят.

Долго размышлял, каким образом моя скромная персона могла быть втянута в историю сараевского покушения, и пришел к заключению, что Австро-Венгрия постоянно отслеживала каждое, даже малейшее мое движение, а особенно мое пребывание в Вене, Праге и Томене (? — И. М.), где я действительно был (а в Париже не был вплоть до 1925 года), но ради издания моего Албума народних шара (Альбома народных украшений), который отметила наградой и Академия наук. Я приметил, что меня тогда выслеживали детективы, которые сразу же после перехода мною границы были о том извещены. Тогда ситуация после балканских войн для Австрии была несносной. По возвращении на родину я, как сотрудник Пьемонта, жестоко напал на Австрию (см. мою статью «Что может произойти со славянами, когда они путешествуют по Австрии»— Пьемонт, 21 мая 1913). Это Австрия хорошенько запомнила и даже во время нашей гибели (в 1917 году) искала меня «как комиту» в Вальеве! Она думала, что я там скрываюсь. Я храню у себя оригинальный рапорт на немецком языке «австрийского тайного агента Георга Хубая» от 28 августа 1917 года, который был доставлен высшим властям. Этот рапорт стянул из протокола тайной полиции и доставил мне г. Неделько Савич, бывший школьный инспектор из Вальева.

Австро-венгерские власти тайно отслеживали и разные мои заметки в ежедневных газетах. Так мое имя попало и в книгу Леопольда Мандла («Die Serbische Frage und die Habsburger», Цюрих, 1918) . Схожие сведения вошли и во французскую книгу:»Sarajevo: La conspiration Serbe centre la Monarhie Austro-hongroise». Берн, 1917. Упоминает меня и наш ренегат, бывший дипломат М. Богичевич, который поступил на службу к немцам!.. А на днях получил болгарскую газету («Пастирско дјело», 1930, № 10) от друга, Епископа Николая , где я упомянут и как «поджигатель мировой войны»!.. Оттуда узнал, что меня упоминает и бывший немецкий франкмасон Карл Хайзе: якобы я доставил деньги для убийства Франца Фердинанда!

Да какие мистификации! Всюду толкуют и перетолковывают, как меня пок. Танкосич послал в Париж, Москву и Пешт, чтобы подготовить все, что требуется для покушения!.. Между тем я пок. Танкосича не знал. Я, правда, знал атентатора Гаврило Принципа, ибо сам тогда был младшим преподавателем гимназии (г. Йованович ошибается в том, что я был проф. богословия), а пок. Гавра готовился сдать гимназические экзамены. Но я его никогда не учил убивать австрийского престолонаследника!..

Версия Неделько Чабриновича (которого я не знал), что я по приказу Танкосича отправился в Европу, чтобы консультировать франкмасонов, также неправда. Г. Йован М. Йованович в той воображаемой «связи» атентаторов с франкмасонами дивно увидел влияние католических кругов, которые просто провоцировали карательную экспедицию против Сербии. Что, наконец, касается некоего моего письма (которое Неделько Чабринович вставил в свои показания, упомянув о том в суде по особо важным делам), заявляю, что и тут имеет место мистификация.

В стенограмме говорится, что «это письмо существовало, но потом потерялось!». Очевидно, что его не было, ибо, если бы оно было, то Австрия хранила бы его за семью печатями…

Все эти австрийские мистификации с моим именем г. Йованович дивно увидел и развеял в пух и прах, за что его искренне благодарю. Но я и сам по этому поводу сделал заявление французскому публицисту Альберу Мисе, который его опубликовал в своей дивной книге: L'attentat de Sarajevo. Париж, 1912.

Заранее благодарный за гостеприимство, я вас, господин редактор, прошу принять выражение моего глубокого уважения.

Др. Радован Казимирович.

V. ДОВОДЫ ЗАЩИТНИКА

Трагикомично, но уже в феврале 1932 года эта история повторилась почти зеркальным образом. На сей раз адвокатом Казимировича попытался выступить безымянный автор корреспонденции «Вольные каменщики и сараевское покушение». Привожу текст целиком:

Г. Василь Попович позавчера вечером в Историческом обществе дал лекцию о связи вольных каменщиков с сараевским покушением.

В начале своей лекции г. Попович подчеркнул, что оставит в стороне очень важный вопрос общей ответственности за войну и что остановится только на вопросе о том, как случилось, что в сараевском покушении и провоцировании войны обвинили Вольных каменщиков.

Помимо стремления официальных австрийских кругов переложить свою ответственность на официальную Сербию, появилось и стремление других факторов обвинить в покушении масонские организации. Это второе стремление исходит в первую очередь от клерикальных факторов в Австрии и от шовинистическо-националистических кругов в Германии. Оно возникло в основном как следствие старого желания клерикалов показать Вольных каменщиков как революционную и заговорщицкую организацию.

Для понимания немецких шовинистов самыми характерными являются сочинения генерала Людендорфа, который в своем стремлении свалить всю вину на Вольных каменщиков и Евреев дошел до фантастичных выводов, утверждая даже, что и Принцип — Еврей.

Откуда взялись первые утверждения, что масоны виновны в покушении? Первые их предзнаменования появились еще в 1914 году. Г. Йован Йованович в «Политике» уже упоминал кампанию, которую в этом смысле вела лондонская газетка «Джон Бул». Первые вести пришли, следовательно, из очень проблематичной среды и были подкреплены доказательствами проблематичной ценности.

Первые серьезные попытки установить связь между атентаторами и Масонами предпринял Иезуит патер Путингам, который в своей книге, изданной под псевдонимом Фарос, с помощью показаний атентаторов доказывал их связь с Вольными каменщиками.

Немецкий писатель Штрадониц между тем сопоставил показания атентаторов, которые привел Путингам, с показаниями из стенографических записей и доказал, что отец Путингам сокращал подлинные показания и даже искажал их, только для того, чтобы как можно сильнее подчеркнуть свой тезис об участии Вольных каменщиков.

Главные сообщения, которые он использовал, исходили от Чабриновича. Защитник Преможич поставил Чабриновичу вопрос, притом неожиданно, кто он: деист или атеист. Чабринович ответил, что атеист.

— А вы вольный каменщик? — спросил его Преможич.

— О том не могу сказать, — ответил он.

— Молчание значит признание, — заключил защитник.

Далее Чабринович сказал, что Танкосич и Циганович вольные каменщики. Но он узнал об этом, лишь когда решился на покушение.

Затем ему стало известно, добавил он, что некий приятель Танкосича, вольный каменщик, отправился в Пешт, Россию и Францию ради разговора с тамошними масонами о готовящемся покушении. Принцип сказал, что этот таинственный путник был теолог Казимирович. Очень характерно, как в ходе судебного разбирательства втянули в историю вольных каменщиков, которых в ходе следствия никто и не поминал. Атентаторы подхватили вброшенный тезис об ответственности вольных каменщиков, который сворачивал следствие с пути, обозначенного австро-венгерским правительством. Между тем они за него не могли зацепиться, ибо /тогда бы/ показали, что инициатива исходит от них. А сами живые участники утверждают, что этот суггестивный посыл исходил от Преможича и что они его не отвергли, ибо им не было неприятно, что следствие пойдет другим путем — не тем, который желала Австрия.

Преследуя свою особую цель, австрийские клерикалы не посмели стать поперек официальной цели, но все-таки желали впутать венгерское масонство, а также русские и французские организации. Отсюда это путешествие таинственного Казимировича в Пешт, Россию и Францию.

Насколько этот тезис был дорог клерикалам, лучше всего видно из того, что он вошел и в катехизисы.

Г. Казимирович между тем заявил, что не был масоном, что не знал ни Танкосича, ни Цигановича, ни Чабриновича, а знал только Принципа, который был его родственник. В Пешт он действительно выезжал в 1913 году, но не выезжал ни в Россию, ни во Францию.

Доказал вместе с тем, что атентаторы не могли быть вольными каменщиками в организации покушения. Как сказано выше, судя по всему, особенно по неопределенности показаний атентаторов, идею впутать вольных каменщиков подбросил Преможич как защитник, а атентаторы не отвергли ее вполне решительно, потому что им это не было неприятно.

VI. КАЗИМИРОВИЧ: ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

И снова реакция со стороны Казимировича последовала молниеносно. Уже на следующий день он строчит ответ с однотипным названием «Заявление г. др. Радована Казимировича, профессора», и «Политика» охотно его публикует:

Многоуважаемый Господин Редактор!

По поводу состоявшейся лекции г. Василя Поповича, проф. Университета, «Вольные каменщики и сараевское покушение», которую описывает и Ваша уважаемая газета (см. Политика, ном. от 21 февр. этого года), а в которой упоминается и мое имя — считаю долгом заявить следующее:

Уважаемый г. Попович совершенно оправданно отвергает связь сараевского покушения с франкмасонством. На основе моего аутентичного заявления французскому публицисту Альберту Мусе (см. его капитальное сочинение: L'attentat de Sarajevo. Париж, 1930), как и другого, данного Политике (см. ном. от 12 октября 1930 года), по поводу Йовановича, он совершенно логично развеял ложь о том, что я франкмасон и как таковой имел связи с убийством австрийского престолонаследника Франца Фердинанда.

Эту удобную ложь придумали австрийские клерикалы только для того, чтобы показать миру вольных каменщиков (а особенно сербских) как революционеров и виновников мировой войны, а тем самым, осуществить свою штрафэкспедицию… В Париж и Москву в 1913 году я не совершал поездок, а только в Прагу, но не ради подготовки покушения, а по совершенно другим делам. Между тем быв. немецкий франкмасон Карл Хайзе говорит, что я оттуда доставил деньги для совершения убийства Франца Фердинанда!

Коварной Австрии было сверхнеобходимо вовлечь меня (вследствие моих статей в «Пьемонте») в покушение, вот почему мое имя и встречается как в немецкой книге Леопольда Мандла («Die Serbische Frage und die Habsburger», Цюрих, 1918), так и во французской «Sarajevo: La conspiration Serbe contre la Monarhie Austro-hongroise». Берн, 1917.

Атентатора, пок. Гавру Принципа, я знал. Он не был моим родственником (или г. Василь о том ошибочно заявил в лекции, или это типографская ошибка). Во время нашего знакомства я был младшим преподавателем гимназии, а он учеником, который готовился приватно сдать экзамены.

Ложную весть о франкмасонах первым принес еще в 1918 году под псевдонимом «профессор Фарос» (на деле это иезуит патер Пунтигам), которого Альберт Мусе хорошо разоблачил.

Австрийский противник вольных каменщиков д-р Фридрих Вихтль сильно распространил эту легенду, но выдающийся противник вольных каменщиков патер Герман Грубер («Stimmen der Zeit», Sd. 96.199) уличил его во лжи («Lugen Strafen lassen»).

Герман Груббер доказал (как и Василь Попович), что во время покушения ни один из террористов еще далеко не достиг тех лет, чтобы стать членом ложи. То же самое доказал и Евгений Ленхоф в своем новейшем сочинении: «Politische Geheimbunde», Bd.l. Wien, 1931. Тут он говорит, что ни Апис, ни Танкосич, ни я с франкмасонством никаких связей не имели (см. стр. 488).

Наконец, выдуманную ложь австрийских клерикалов о нашем франкмасонстве прекрасно выставил на обозрение и д-р Оскар Тарталья (См. «Вечерну Пошту», Сараево, 1928).

Из всего этого проистекает, что идея об убийстве австрийского престолонаследника Франца Фердинанда возникла спонтанно, сама по себе и не была подброшена со стороны в головы наших экзальтированных патриотов, которым опротивело австрийское рабство. Она, следовательно, продукт тогдашней духовно-политической атмосферы… Гаврило Принцип выхватил револьвер и выстрелил в австрийского престолонаследника, поскольку твердо был уверен, что тем самым он принесет освобождение своим порабощенным братьям…

Др. Радован Казимирович.

Белград, 22.02.1932.

VII. ПФЕФФЕР ПРОГОВОРИЛСЯ

Казалось бы, Казимирович раздал всем сестрам по серьгам и теперь может почивать спокойно. Но прошло еще шесть лет, и в Загребе выходят воспоминания судебного следователя Лео Пфеффера «Следствие о Сараевском атентате». Именно в руках Пфеффера сосредоточились все главные нити расследования, и его показания имеют особую ценность:

Когда уже завершилось судебное следствие по делу о покушении, явилась ко мне в канцелярию одна особа, имени которой не могу выдать, и сделала мне — предварительно потребовав гарантии в смысле закона, чтобы имя ее не было упомянуто — одно заявление о существовании некой «террористической организации», которая имеет свое местопребывание в Белграде, а филиалы в Сараеве, Мостаре, Бос. Броде и Тузле — для Боснии; в Загребе, Волоско и Сушаке — для Хорватии; в Задаре, Сплите и Дубровнике — для Далмации, и вот Чабринович еще за год до покушения должен был поклясться той организации, что совершит покушение на престолонаследника Фердинанда и на других представителей власти в Австровенгерской Монархии, как и на «радну вечину» (депутатское большинство) в Босанском Саборе (парламенте). Далее, богослов Джуро Шарац из Босанской Крупы в союзе с Цигановичем и богословом Казимировичем был посредником между атентаторами, а также между Танкосичем и другими офицерами, которые подготовили покушение.

В заявлении содержались и другие интересные сведения, но Пфеффера и его начальство они, похоже, уже не занимали. Дело-то сделано, завтра вынесут приговор. И Пфеффер ограничивается простой формальностью:

Это заявление поступило ко мне 27 октября 1914 года, но я не дал его протоколировать, а только показал Шефу Судства (Судебной части) (Хмилевскому), который мне сказал, чтобы я заслушал о том Данило Илича и Неделько Чабриновича.

Илича и Чабриновича допросили на другой день (вероятно, уже после вынесения приговора), но они отделались лишь невнятными фразами, что, надо думать, вполне устраивало следствие:

Произведя эти действия, я показал собранные показания Шефу Судства и мы договорились, что эту «прияву» (заявление) я не запротоколирую и не внесу в служебные акты. Уж коли вынесен обвинительный приговор, то не имеет смысла в этом направлении вести далее следственные действия, тем более что сама эта «приява» очень.

Л. Пфеффер словно забыл, что чуть ранее на страницах своей книги он проговорился об истинных мотивах своего поведения: еще в ходе процесса «…Шеф Судебной части издал приказ о том, чтобы вольных каменщиков больше не обсуждать». Запрет, как подчеркивает современный хорватский автор И. Мужич, поступил из Вены. Властям Австро-Венгрии нужно было любой ценой доказать причастность Сербии к Сараевскому покушению и оправдать агрессию против нее, а расследование масонских следов сбивало с этого пути и ломало их политические планы.

VIII. АЛИБИ ТРЕЩИТ ПО ШВАМ

Роли Радована Казимировича Иван Мужич посвятил небольшую, но емкую главку своего многостраничного труда «Масонство у хорватов». Вдумчивый исследователь точно подметил ряд противоречий в показаниях сербского теолога:

В дискуссии о роли масонства в покушении особенно оспаривается всякое соучастие Радована Н. Казимировича. Нет сейчас доказательств тому, что он был масон. Но одно лишь подчеркивание того, что это был православный священник, не доказывает, что он не мог быть масоном . Собственно говоря, в Сербской православной церкви было немало влиятельных особ, которые принадлежали к масонству. Казимирович, вообще говоря, остался известен как писатель. Помимо прочего, он издал в Белграде в 1923 году Албум народних шара (Альбом народных украшений), а в 1927 году работу под заголовком «Папская непогрешимость и православие». Между тем он наиболее известен по своей книге «Таинственные явления в нашем народе — Кремонское пророчество — (Колдовство, гадание, знахарство и предсказания в нашем народе. Очерк исследования таинственных духовных явлений)». По словам автора, материал для этой книги он лично «собрал, растолковал и рисунки приложил». Книга издана в Белграде в 1940 году, а предисловие к ней написал Николай Велимирович. Эта книга свидетельствует об огромном интересе Радована Казимировича ко всем оккультным и метафизическим явлениям. Между тем серьезные сомнения в том, что террористы безосновательно вовлекли Казимировича в сараевское покушение, подтверждают его не совпадающие в деталях заявления, сделанные в период между двумя мировыми войнами.

Первое заявление о том, что он не был вовлечен в покушение, Радован Казимирович сделал 5 ноября 1929 года в письме, отправленном из Белграда французскому писателю Альберту Мойсету (Albert Mousset). Этот француз опубликовал его заявление в своей книге. Казимирович, помимо прочего, отметил следующее:

«Я сомневаюсь, что масоны принимали участие в этом покушении. Во время наших несчастий (1915–1918) их печать, особенно в Женеве, пришла нам на помощь, ибо видела нашу погибель и поддержала наше желание возрождения. Но мы равным образом получили помощь в этом деле и от президента США госп. Вильсона, и от мировой интеллектуальной элиты. Я заявляю честно и категорично, что никогда не был членом масонства и, согласно тому, никогда не играл роль, которая мне приписана… Чудная мистификация! Верят, что Танкосич обратился ко мне как приятелю прежде, чем вооружил заговорщиков, и что я должен был для начала отправиться в Париж, Москву и Будапешт! На самом деле я даже не знал Танкосича. Я знал исполнителя покушения (Гаврило Принципа), поскольку был профессором, когда он готовился сдать экзамен, но я никогда не советовал убить Франца Фердинанда. Версия Чабриновича (которого я не знал), согласно которой я отправился по требованию Танкосича (его не знал, я это повторяю), чтобы консультироваться по Европе с масонами, точно так же отпадает. И нет никакого моего письма, которое связано с покушением, а если бы было, Австрия бы хранила его за семью печатями, и оно не могло бы исчезнуть. В стенограмме говорится, что какое-то мое письмо было найдено и потом потерялось. Что это значит? Очевидно, что ложь высосана с инстинктивным желанием впутать в покушение несчастную Сербию любой ценой. Между прочим, сама анкета ставила под сомнение (так в тексте. — И. М.) по той причине, что я, доктор права и профессор православной теологии, был притом агентом международного масонства».

(…) Казимирович в 1930 году пишет в Политике, что в 1913 году отправился в Вену, Прагу и Темен, а в 1932 году в той же газете пишет, что в упомянутом году выезжал только в Прагу. Столь явное противоречие в существенных вещах подтверждает, что Казимирович не написал все, что знал, или не написал всю правду. Казимирович в своем заявлении от 1930 года хвалит статью Йована М. Йовановича, опубликованную 4 октября 1930 года. Между тем Йованович в той же статье подчеркнул, что Радован Казимирович «едва и знал Танкосича»… Вопреки этому утверждению Йованача, Казимирович не исправил ни одной строчки в статье Йовановича. Разве на основании этого нельзя заключить, что он все-таки, пусть и слабо, знал Танкосича? Кроме того, трудно представить, что Казимирович, как сотрудник газеты Пьемонт — вестника организации Уединенье или Смрт, не знал Танкосича, который был в руководстве организации, издававшей эту газету.

От себя добавлю, что список странностей и противоречий на этом не заканчивается. Почему выпускник Киевской духовной академии, вернувшись в Сербию, обретается в глубокой провинции на мелкой, если не сказать мельчайшей, должности «суплента»? Почему в оккупированном Белграде он, как масон (или подозреваемый в масонстве), не попадает в лапы Гестапо, а беспечально служит в министерстве просвещения на ответственной должности? Почему после войны коммунисты не преследуют его как коллаборациониста?.. И наконец, почему белградские богословы не могут найти ни одного документа о его пребывании в их научных институциях?

IX. ДОКТОР СУЕСЛОВИЯ

Доктор богословия Р. Казимирович не любил Россию. Вопреки его декларациям, он был проникнут неприязнью к русской крестьянской культуре, а к русскому самодержавию и к русскому государству просто пылал ненавистью.

В книге «Россия. Письма о культуре» (1912) Р. Казимирович, излив поначалу положенный запас лести по адресу Толстого и Пушкина, начинает беспощадно обличать русскую деревню как рассадник варварства и мракобесия. По его мнению, Чехов в своих произведениях подчеркивал мысль, что «состояние духовной и материальной культуры русского сельского населения почти на том же самом уровне, на котором оно было во время Рюрика I, Ивана Грозного и Петра Великого».

«И в их время, — говорит он, — была в России такая же бедность и голод; такие же лачуги с дырявыми соломенными крышами; то же невежество, тоска и чувство удушья. Все эти беды были, есть и сейчас и будут!.. Пройдет еще тысяча лет, а жизнь не станет лучше…» (Слова из его известной драмы «Вишневый Сад»).

Оставим в стороне крайнюю пристрастность Казимировича в оценке русских крестьянских нравов. Но и Чехова он толкует превратно. Начнем с того, что Антон Павлович в «Вишневом саде» сам ничего не говорит; говорят его герои. Но в комедии нет и в помине таких слов! Откуда же их взял Казимирович? Да из рассказа «Студент» (1894), причем заметно исказив. Вот как у Чехова:

Иван Великопольский, студент духовной академии (Казимирович узнал в нем себя?. — И. М.), сын дьячка, возвращаясь с тяги (охоты на вальдшнепов. — И. М.) домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистило самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.

Чеховский рассказ менее всего похож на обличение социального зла; это философская притча о вечных библейских ценностях. А Казимирович преподносит нам Чехова как эпигона Горького.

Но все это еще цветочки. «Пятое письмо» его опуса — вот где подлинное саморазоблачение мнимого богослова. Прославляя «мученицу г-жу Спиридонову», Казимирович дерзко порывает с главной библейской заповедью — не убий! — и выступает адвокатом лютого эсеровского террора против русских патриотов и государственников в период т. н. революции 1905 года. В его представлении, эсерка Спиридонова убила «зверя Луженовского», потому что ее «нежное сердце принадлежало социально-революционной партии, которая ставила своей задачей все, включая драгоценную жизнь своих идеальных членов, пожертвовать во имя угнетенных ближних своих…». Так этот субъект— доктор богословия, и не католик, а православный! — величает профессиональных убийц, которые верили только в одну религию— религию террора! У них даже афоризм был: «Каждая молния террора просвещает ум». И своих жертв эсеровские боевики подбирали из числа лучших русских людей, которые защищали устои великой империи.

— Это был поистине русский человек, — писал о Г. Н. Луженовском Н. Н. Жеденов, — огромного роста, богатырского телосложения, с добродушным лицом и ласково смотрящими глазами, глубоко религиозный, пламенно любивший Россию и беззаветно преданный ее историческим устоям.

Этого русского богатыря эсерка Мария Спиридонова, переодетая гимназисткой, в начале 1906 года расстреляла на перроне города Борисоглебска. Казаки, не сумевшие спасти своего начальника, бросились избивать Спиридонову, но смертельно раненный Луженовский отдал последний приказ: «Не убивайте!», а затем, узнав, что в него стреляла женщина, он перекрестился и произнес: «Господи, прости ей. Не ведает, что творит». После тяжелых мучений, не дожив двух дней до своего 35-летия, Луженовский скончался. На памятнике, установленном на месте погребения, была высечена надпись: «Гавриил Николаевич Луженовский. Родился 12 февр. 1871, скончался 10 февр. 1906, отдав жизнь за Веру, Царя и Отечество. Раненный революционерами пятью разрывными и отравленными пулями, безропотно прострадав 25 дней, тихо скончался, простив убийцу».

Пройдут годы, и чекистская пуля настигнет Спиридонову. Произойдет это в сентябре 1941 года, перед сдачей Орла немцам. В канун их пришествия арестантов местного централа за ненадобностью решено было пустить в расход: так в одну могилу легли Спиридонова, Раковский, родная сестра Троцкого и кое-кто еще из бывших троцкистов. А в 1992 году Спиридонову реабилитировали — полностью! Свершилось то, о чем мечтал Радован Казимирович еще 80 лет назад.

Комментарии к первоисточникам:

1. Люба Йованович, высокий функционер масонства…

В разговоре с поручиком Протичем, надзиравшим за ним в Салоникской тюрьме, Апис часто возвращался к этой «мистической» личности:

В камере, подбодрившись кофе, Апис завел с Протичем разговор об основателе «Пьемонта» Йовановиче Чупе и о той роли, которую он играл в сербском национальном движении.

— Знаешь, какой это был фанатичный серб, мой сокол? Идеалист, настоящий националист, даже национальный маньяк, мистик… Люба Чупа был франкмасон, и устав нашей организации он писал по образцу вольных каменщиков. Вот почему он любил эту таинственность, о которой, по правде сказать, все знали; знали, что тайная клятва приносилась в затемненной комнате.

Поручик часто беседовал с Аписом о Йовановиче Чупе, делая вид, что ему ничего неизвестно о вольных каменщиках. А все ж таки на пальце правой руки Протич носил маленький золотой перстень, похожий на те, которые носят масоны.

2. Нити от «братьев» из Лондона, Парижа, Б. Пешта вели в Сербию…

Не так давно я получил от своего друга, одинокого философа и мечтателя, спортсмена-экстремала Мичо Мартиновича (одного из немногих сербов, оставшихся в Хорватии) любопытное письмо:

Многие люди (почти все) на просторах бывшей Югославии думают, что Сараевское покушение было следствием «случайности» и заговора нескольких офицеров сербской армии. Мало кто знает, что это был проект Великобритании и ее разведывательных служб в их стремлении воспрепятствовать Германии овладеть источниками нефти на Ближнем Востоке. У меня случайно оказалась книга Уильяма Энгдаля «Столетие войны». Мне показалось интересным, что Энгдаль упоминает поездку Гаврило Принципа в Лондон за несколько недель до Сараевского покушения (можно заключить, что в Лондоне он был несколько раз), что бросает новый свет на инспираторов покушения.

Уильям Энгдаль — серьезный американский экономист и политолог. Рекомендованная Мичо книга посвящена стратегии американских и британских финансовых кругов по завоеванию мировой гегемонии. В начале прошлого века, пишет автор, обнаружилось, что Британская империя, бывшая до того мощнейшей экономической сверхдержавой, находится в состоянии коллапса. Первая мировая война была попыткой британской элиты отложить этот крах путем уничтожения своего главного конкурента— Германии. На руинах трех империй расцвел проект глобального политического и экономического доминирования США.

В ноябре 1999 года в предисловии к боснийскому изданию, которое вышло под заголовком «Столетие войны. Англо-американская нефтяная политика и новый мировой порядок», Уильям Энгдаль отмечал:

Убийство габсбургского эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве в 1914 году в большинстве историографических книг обычно трактуется как акт сумасшедшего фанатика-одиночки. Между тем при внимательном изучении изнанки Гаврило Принципа обнаруживаются его тайные поездки в Лондон и Париж за недели до того убийства, которое вызвало целую цепь событий, известных под названием Первой мировой войны. В 1914 году Балканы были пешкой в гораздо более крупной шахматной игре глобальных центров мощи.

Интересно, что в самой книге об этом ничего нет, и имя Принципа вообще не упоминается. Выходит, автор решился доверить эту информацию только боснийским читателям.

3. В правительстве сербиянском в 1914 году не было вольных каменщиков…

Начнем с того, что масоном был Милован Милованович (1863–1912), председатель правительства Сербии (1911-12).

Укреплению связей между сербскими и французскими масонами содействовал аннексионный кризис (1908 год. — И. М.). Он открыл путь к усилению влияния в Сербии французского масонства, а тем самым и Франции. Этому во многом способствовал французский посланник в Белграде Леон Деко, который был масон.

Как и все политические силы в Сербии, масоны были большими противниками аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией в 1908 году и оказали тому значительное противодействие. Старались найти поддержку и у французских масонов. В этой связи могло иметь определенное значение и посещение Парижа министром иностранных дел Сербии Милованом Миловановичем, который был масоном. Милованович направился в Лондон и Париж, чтобы обеспечить Сербии поддержку этих столиц. Его главный собеседник в Париже, министр иностранных дел Стефан Пишон, также был масоном. Не знаем, как это повлияло на их разговор, но нельзя не заметить, что Милованович был связан не с французским, а с итальянским масонством.

Масоном был и Лазар Пачу, трижды получавший портфель министра финансов. Именно он, в отсутствие премьера Н. Пашича, 23 июля 1914 года принял австро-венгерский ультиматум из рук посла Гизля. Масоном, как уже говорилось, был и министр народного хозяйства Велизар Янкович. Интересен отзыв Пашича, который сам не входил ни в одну из лож, однако на протяжении многих лет был окружен масонами:

Масонство подобно костру холодной зимней ночью. Рядом с ним можно погреться, но тот, кто приблизится к нему слишком близко, может обжечься.

Знаток масонских тайн Зоран Николич сообщает, что представителем концерна «Крупп» в Сербии перед Первой мировой войной был Великий мастер (и один из основателей четнического движения) Дамьян Бранкович (?-1956). Спустя тридцать с лишним лет он посвятил следователей УДБ (Управления госбезопасности Югославии) в такую историю:

Мне доверительно сообщили в Берлине, что ультиматум Сербии составлен в Потсдаме и что война против Сербии была запланирована в Конопиште Вильгельмом и Францем Фердинандом еще в январе 1914 года, за несколько месяцев до покушения. Эту весть сообщил мне, как представителю «Круппа», директор фабрики доктор Милон. Кроме того, он сказал мне, что Германия дала Австрии свободу рук в акции против Сербии— в выборе времени и повода для нападения. Я сообщил об этом и нашей ложе вольных каменщиков, и правительству (Пашичу). Ложа предприняла действия, чтобы предотвратить войну. Французская ложа Grand Orijent проявила живой интерес, и при ее посредничестве в большинстве французских газет по разным вопросам выражалась симпатия к нашей стране… То же самое было и в лондонских газетах. Тогдашняя власть, занятая непрерывной политической борьбой, потеряла всякий интерес к вопросам внешней политики, озабоченная лишь предвыборной агитацией в новый парламент, но после предъявления ультиматума о ней уже не могло быть и речи.

4. Ситуация с масонством людей из общества офицера Димитриевича, Танкосича и друзей следующая.

Изложенное далее не выдерживает критики, что подтверждает и такой крупный знаток сербского масонства, как Зоран Ненезич:

Один из основателей организации «Уединенье или Смрт» Любомир С. Йованович Чупа был еще и членом ложи «Уединенье». Предположения о том, что он или кто-то другой из «чернорукцев» вступил в масонство ради знакомства с тайными ритуалами и ради усвоения мистики, которая могла быть перенесена на ритуал приема новых членов в организацию «Уединенье или Смрт», должны быть отвергнуты как неосновательные, потому что и Люба Йованович, и остальные члены этой организации (всего их одиннадцать) были вольными каменщиками с момента ее формирования.

5. …12 апреля 1914 года был на конференции в Кронштадте, которая «приняла решение о том, что будет мировая война».

Прочитав эти строки, я отправился в Музей истории Кронштадта, но там только руками развели. Тогда, благодаря посредничеству одного из старейших членов РОВС (Российского общевоинского союза), историка и геолога Г. Н. Соколова, удалось договориться об обстоятельной беседе с известным знатоком Кронштадта В. Я. Крестьяниновым. Владимир Яковлевич принял меня в своей импозантной питерской квартире, со старинными интерьерами и отдельным выходом во двор, откуда до Сенной площади рукой подать. Мы беседовали около двух часов, обсуждая историю Кронштадта, а заодно Людендорфа и его критиков. Крестьянинов вполне резонно полагает, что масонской конференции в этой морской крепости в 1914 году быть не могло. Трудно представить, чтобы масоны осмелились собраться под самым боком столицы. Попасть в Кронштадт в апреле — сущая проблема, въезд контролировался, да и где взять удобные гостиничные номера для таких важных гостей. Мало того, это был опасный город, с тяжелыми матросскими нравами.

Тогда я предложил Крестьянинову статью А. Смирнова «Масоны на русском флоте», вышедшую в одном из популярных журнальчиков. Автор, действительный член Кронштадтского морского собрания, подводит нас к мысли, что Кронштадт, по сути, был гнездом «вольных каменщиков», как и Белград, впрочем, многие здания которого изобилуют масонскими символами во многом потому, что облик межвоенного Белграда формировали русские архитекторы-эмигранты, которые были братьями ложи «Максим Ковалевский». Получается, что в этом смысле Кронштадт и Белград — города-побратимы. Но ведь Кронштадт— еще и синоним русского флота. И вот что пишет А. Смирнов:

Только по приблизительным данным в разное время «вольными каменщиками» были 52 адмирала российского флота. Пятеро из них — генерал-адмиралы, трое — президенты и вице-президенты Адмиралтейств коллегии, восемь— морские министры, еще пятеро — директора Морского кадетского корпуса, один— президент Российской академии наук. Неслучайно авторитетный русский историк-масоновед Георгий Вернадский прямо обозначил значение масонства в истории Императорского флота: «Ранние ростки русского масонства особенно возможны во флоте, так как флот был создан почти всецело по западному образцу и под западным влиянием».

Императорский флот России в конце XVII века начал свою историю под масонским фартуком. И закончил ее в 1917-м так же. Последний морской министр России, контр-адмирал Дмитрий Вердеревский , как почти все министры Временного правительства Ф. Керенского, был масоном. В кабинет царского морского министра, вскоре после отречения монарха, Вердеревский шагнул с мостика крейсера «Богатырь», вероятно намереваясь добиваться расцвета военно-морского могущества державы. Увы, его коллега и тоже масон, военный министр Временного правительства Александр Верховский, так вспоминал о смысле деятельности адмирала Вердеревского в период сентября 1917 года: «Только два человека понимали, что в действительности происходит — он и я».

В эмиграции масонская карьера экс-адмирала Вердеревского пошла вверх. Ветеран еще дореволюционных русских масонских лож «Астрея» и «Юпитер», министр-изгнанник стал Вторым Хранителем Входов, членом масонского Верховного Совета. А в 1931 году был избран Досточтимым Мастером. Неужели его ценили так высоко за мастерский развал русского флота?..

Что касается исторической фиксации присутствия масонов на русском флоте, тут осторожность ученых до некоторой степени понятна. Помимо признания, что большая часть российского высшего адмиралитета и столичного морского офицерства — «вольные каменщики», придется доказывать и неизбежную связь между решениями мастеров лож и приказами флотоводцев и министров. И, следовательно, дать этой связи оценку — вред или пользу принесло российскому флоту управление руками в масонских перчатках.

К сказанному стоит добавить, что, «возвратившись из заграничного путешествия в 1717 году, Петр I сам лично учредил ложу в Кронштадте по актам, данным ему иноземными масонскими водителями». Об этом писал масонский журнал «Море», выходивший в начале XX века.

Как мне показалось, прочитанное стало для флотского историка В. Я. Крестьянинова достаточно большим откровением. В растерянности он набрал телефон контр-адмирала А. В. Спешилова, председателя Кронштадтского морского собрания. Александр Викторович подтвердил, что Александр Смирнов действительно «их человек», состоит членом организации, но где сейчас находится и как с ним связаться, ответить затруднился. «Через несколько дней мы его разыщем и все выясним, — пообещал Крестьянинов. — Тогда и поговорим». Конечно, это была дипломатическая уловка, и я прекрасно понял, что тема закрыта. Как сказал один ведущий российский архивист, некоторые архивные тайны лучше навеки положить под сукно.

Журнал «Тайны XX века» от науки далек, поэтому один из моих коллег попросил оценить изыскания Смирнова известного российского историка, специалиста по февральской смуте М. А. Бабкина. «Прекрасная статья!» — резюмировал профессор.

 

Эпилог

I. СЕРБСКОГО САРАЕВА БОЛЬШЕ НЕТ

Сараевская эпопея стала незабываемой страницей гражданской войны в Югославии. Этот город стоил великой борьбы. Нобелевский лауреат Иво Андрич запечатлел Сараево таким:

По кручам взбираются отвесные, воспетые в песнях сараевские сады, а между ними спускаются вниз, подобно узким лавинам снега, многочисленные и столь своеобразные мусульманские белые кладбища. (Я не знаю, игра ли это ощущений или недоступная логика чувств, но мне всегда казалось, будто сады в самом деле поднимаются вверх, а кладбища спускаются). С приближением неторопливых сумерек белизна надгробных камней выступает еще сильнее. Многие из этих узких и продолговатых камней накренились, будто намереваясь улечься в могилу вместе со своим хозяином. Кое-где они посеяны так густо и беспорядочно и так наклонены, что напоминают колосья, смятые и поваленные ветром…

Внизу под нами утопает в фиолетовых сумерках старое Сараево, со строениями всех эпох и стилей, старыми и новыми церквами, синагогами и многочисленными мечетями, рядом с которыми растут тополя, стройные и высокие, как минареты. Город мятежей и войн, денег и голодных лет, чумных эпидемий и опустошительных пожаров, город умельцев, неизменно любивших жизнь, хотя и знавших ее с оборотной стороны. При последних отсветах дня город кажется исполненным древней мудрости; морщинами подвигов и векового опыта пролегли на нем линии улиц, извилистые и смелые — из турецких времен, прямые и крутые — из времен австрийских. Эти два типа городских улиц пока различаются вполне отчетливо, словно алфавиты двух различных рукописей и языков. Сгущающиеся сумерки все больше уравнивают их, заставляя слиться в неразборчивой повести всеобщей ночи, которая накрывает историю и легенды, деяния чужеземных завоевателей и местных мелких и крупных тиранов и олигархов, движения народных масс, долгие и запутанные счета и расчеты между теми, кто имеет, но не дает, и теми у кого нет ничего, кроме нужды.

Та «неразборчивая повесть всеобщей ночи» — воистину Варфоломеевской — вписала в историю Сараева свои самые кровавые письмена.

Подписание Дейтонского мира шокировало сербское Сараево: соглашение практически весь город отдавало в руки мусульман. В начале марта 1996 года начинается исход сербов из Сараева. Снежные вихри и 20-градусные морозы сопровождают тысячи грузовиков, которые вместе со скарбом увозят сербов в неизвестность. Вот как описывает публицист Лиляна Булатович гибель сербского Сараева при полном равнодушии официального Белграда:

Через два года после смерти Ани (дочери ген. Р. Младича. — И. М.), после поминок, в квартире Младичей, за круглым столом в столовой, сидим мы впятером-вшестером. В Боснии продолжается горькое несчастье: исход сербов из родного Сараева, но средства массовой информации Сербии молчат об этом.

Сербы бежали от «дейтонской правды». Перед бегством сжигали свои дома, квартиры. Из могил выкапывали и уносили с собой кости своих сыновей, отцов, братьев…

— Несколько дней назад ехал на машине, — рассказывает генерал. — Мой водитель увидел знакомую старицу. Вышли из машины, смотрим, эта старица несет какой-то узел. Обнял ее, а у нее глаза полны слез: «А это сын, сын…». Спрашиваем ее, как ей сейчас? «Все у меня отняли, ничего нет! Но еще на тебя надеюсь, на тебя», — говорит старица, а сама дрожит. И добавляет, уже собираясь продолжить путь: «Ношу этого моего ратника на себе! Не хочу, чтобы его кости поганили эти нехристи-разбойники! А ты себя береги, «майка» (мама) на тебя только надеется!».

И ласково меня гладит свободной рукой, а в другой держит какой-то нейлоновый мешок. И вдруг я увидел, что в этом мешке «майка» носит останки своего сына, моего борца, воина…

И полные слез глаза «майки» так и остались в моей памяти навсегда.

А вот проникновенный поэтический плач Зорана Костича по исходу сараевских сербов («Зима в Сербском Сараеве, 1995/96»):

Кровавый спор между австрийцами и сербами история рассудила в пользу мусульман.

II. ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…

28 июня 2014 года в мусульманском Сараеве, еще не остывшем после февральских погромов разгулявшейся черни, Австрия, Германия и Франция пышно отметили столетие Первой мировой войны («гвоздем программы» было открытие памятника Францу Фердинанду). Девиз «праздника» — «Сараево, сердце Европы». Видимо, организаторы внимательно читали итальянского историка Луиджи Альбертини, которому принадлежит фраза: «Сербский террорист стрелял не только в грудь австрийского принца, он метил в самое сердце Европы».

Примечательно, что датой памятных торжеств организаторы выбрали не день отклонения Сербией ультиматума Австро-Венгрии (что было бы хоть как-то объяснимо) и не день начала боевых действий, а день Сараевского покушения, который все-таки никак нельзя назвать военным событием.

Не все ладно с головой и у сараевского градоначальника хорвата И. Комшича, который, представляя проект, сказал: «Европа поняла, что самый крупный конфликт после Первой мировой войны произошел именно в Боснии и Герцеговине». Иначе говоря, сербская осада Сараева в начале 90-х годов для нынешних боснийских политиков— это такое эпохальное событие, перед коим меркнет и Вторая мировая война, и усташский геноцид!

Года два назад посол России в Белграде А. Чепурин поинтересовался у Славенко Терзича — тогда просто историка, а ныне посла в России, — готова ли Сербия отбить атаки недругов в связи со столетием Сараевского покушения. Оборона выстроена слабо, признался тот. Да и не осталось в Сербии больших специалистов по Сараевскому покушению.

Югославия, государство с международным авторитетом, сама по себе была лучшим защитником сараевских террористов. Легитимность Югославии была их аутентичной защитой. Это государство ставило Г. Принципу памятники и называло в его честь улицы. «Двадцать восьмое июня открыло одну из значительных страниц борьбы наших народов за свободу, объединение и независимость», — прокламировала «Политика», празднуя 40-годовщину покушения. И эта натяжка казалась простительной.

Сейчас же берет оторопь, когда радиостанция «Голос России» щеголяет такими вот заголовками своих передач: «Сараевское покушение. Борьба сербского народа за место под солнцем». Или когда журнал Сербской Патриархии публикует следующие философские изыски:

Сараевское покушение действительно плод сербского понимания истории, той особой историософии, происходящей из культа Видовдана и Косовской битвы. Гаврило Принцип имел перед собой пример Милоша Обилича, пример его жертвы и пример того, как надо вершить расправу над земными правителями.

Приходится напоминать православным авторам, что любезные их сердцу Гаврило Принцип, Неделько Чабринович и прочие младобоснийцы были открытыми атеистами. А если уж «вершить расправу над земными правителями», то почему именно над врагом масонства и, по признанию А. Гитлера, «горячим другом славянства»?

Сейчас «подвиги» младобоснийцев остались без серьезных адвокатов, ибо разрушены те структуры, которые их оправдывали и героизировали. Ни одна когорта блестящих историков не сможет защитить Г. Принципа, потому что нет больше югославского государства как воплощения тех мутных идеалов, которые вели за собой младобоснийских фанатиков. Действительно, в 1908 году Босния и Герцеговина не вполне легально перешла под юрисдикцию Австро-Венгрии, из чего можно казуистически заключить, что Принцип убил Фердинанда на оккупированной территории. Но и эти аргументы не могут возместить утраченную опору легитимной защиты Принципа — государство Югославию. Против «ревизионизма» нельзя бороться старыми методами.

А тот факт, что почившая в бозе титовская Югославия сегодня в лучшем случае воспринимается как иллюзия, а чаще как воплощение партийно-клановой диктатуры, еще более усиливает образ Г. Принципа и его пособников как террористов. Символично, что одним из отцов-основателей первой Югославии — Югославии Карагеоргиевичей — в декабре 1918 года был Анте Павелич; через два с небольшим десятилетия другой хорват с точно таким же именем и фамилией создаст на ее руинах огромный усташский концлагерь, т. н. Независну Државу Хрватску (НДХ). Такие совпадения наводят на мысль, что сербы сами себе сколотили гроб, поддавшись соблазну братства-единства (официальный титовский лозунг) с теми, кто носил за пазухой усташский топор. Между прочим, и сам неологизм Югославия был запущен в оборот в XIX веке не кем-нибудь, а хорватским католическим епископом Й. Штроссмейером.

Гаврило Принцип не имеет сейчас надежного защитника и потому, что никого уже не интересует лозунг «Балканы — балканским народам», который он с таким упорством защищал. Глобализация «съела» этот лозунг: «задрав штаны», весь балканский регион побежал в Евросоюз.

Россия издревле защищала православный мир, — отмечает видный русский публицист А. Казинцев. — До тех пор, пока хасиды не получили в свои руки наш МИД… Вот и Сербию следовало опекать, не только гарантируя ее суверенитет, но и удерживая от гибельных шагов. Поддержка Белградом сараевских террористов стала поистине роковым шагом. Они действовали отнюдь не в интересах сербов — масонские корни организации Принципа сегодня очевидны. Война была не нужна ни России, ни Сербии. Ее развязало международное масонство, стремившееся сокрушить три европейских империи, стоявших на пути к глобальному господству.

Почему же, вопреки логике, нынешние сербские власти и послушные им историки не только не отмежевались от сараевских террористов, но порой защищают их даже с большей безапелляционностью, чем это было в прежние эпохи? В силу солидарности с массовыми стереотипами?.. Или потому, что считают такую защиту достойным ответом на демонизацию сербской нации?.. Но в таком случае они должны были бы горой стоять за косовских сербов; между тем нынешний белградский режим предал их самым бессовестным образом.

А ларчик просто открывался. Возвеличивание сараевских убийц под флагом сербского патриотизма (напомню легковерным, что Принцип был не столько сербом, сколько югославом) есть не что иное, как операция прикрытия, которая дает возможность под шумок театральной перепалки с Западом легализовать предательство Косова. Такова подлая игра западного агента А. Вучича и компании, и плохо, что большинство жителей Сербии этого не понимают.

Что же касается демонизации сербов, то лучшим ответом на нее стало бы изучение подоплеки Сараевского убийства, раскрытие его закулисного механизма, выведение на чистую воду всех и всяческих Ротшильдов, Троцких и натансонов. Вот чего больше всего опасается Запад, зорко стерегущий свои мрачные тайны. И этой книгой в меру сил я попытался внести реальный вклад в это важное общеславянское дело.

 

Приложение

ЧТО ЗНАЛО ГЕСТАПО О ШТРАНДМАНЕ

11 апреля 1917 года на заседании Салоникского суда продолжился допрос обвиняемого Раде Малобабича. Речь зашла о его аресте сербской полицией 12/25 июля 1914 года, и по этому поводу были зачитаны показания чиновника Радомира Тодоровича, фрагмент которых нельзя не процитировать:

Г. управитель Белграда приказал мне получить известные секретные акты и в тот же вечер отправиться с ними в Ниш, а заодно взять с собой и Малобабича..

По приказу г. Стояна Протича, тогдашнего министра внутренних дел, мы были посажены в поезд, который вез г. министров в Ниш. В тот же вагоне, где были я, Лазаревич (второй полицейский. — И. М.) и Малобабич, ехал и секретарь русского посольства г. Страндман. В тот момент, когда мы разместились в купе, Малобабич в коридоре задержал г. Страндмана и сказал ему, что он его, несомненно, знает, так как однажды был ему представлен, и взмолился заступиться за него, дабы он был выпущен на свободу. Г. Страндман ему ничего не ответил, а молча спрятался в свое купе.

В Главе третьей уже давалась оценка этому загадочному эпизоду; здесь же, на сугубо документальном материале, мы попробуем открыть завесу над тайной и, мягко говоря, далеко не благовидной деятельностью В. Н. Штрандмана.

После революции Штрандман возглавлял Бюро по защите интересов Русской эмиграции в Сербии и на этом посту долгие годы фактически был единовластным вершителем судеб тысяч русских беженцев. По данным на 13 августа 1941 года, в Белграде проживали 7020 совершеннолетних подданных Российской империи (без другого гражданства) и еще около полутора тысяч, принявших иностранное гражданство (в общей сложности — 11 133 чел.). В Историческом архиве Белграда есть фонд местного Гестапо, содержащий досье Штрандмана. Публикуемые ниже документы проливают свет на многие тайные стороны его деятельности (публикуется впервые).

ДОКУМЕНТ № 1 (перевод с немецкого).

Белград, 22 апреля 1941.

Глубокоуважаемый Господин Нассенштайн!

В приложении по поручению целой группы национально мыслящей русской эмиграции пересылаю Вам заметку о господине Штрандмане. Его открытые выступления на заседаниях различных левостоящих организаций слишком хорошо известны широкой общественности, равно как и его верным сотрудникам. Его тесная дружба (Dufreundschaft — буквально: дружба на «ты») с принцем Павлом, его карточные бридж- партии в английском посольстве равным образом известны более чем достаточно, и единственное желание тех русских, которые идут вместе с Германией, состоит в том, чтобы все германофобские и англофильские элементы исчезли из общественных отношений. Все те русские, кто погиб в период с начала войны до занятия /Сербии/ немецкими войсками, остаются на совести Штрандмана, который против английской пропаганды — все русские суть предатели и V колонна — не предпринимал ничего, хотя благодаря своим высоким друзьям очень легко мог это сделать.

Пожалуйста, уделите этой темной личности Ваше пристальное внимание.

С приветствием. Хайль Гитлер!

Подпись: /неразборчиво/.

Прилагаемый текст:

Василий Штрандман, бывший посланник.

Русская эмиграция провела двадцать лет в Югославии под официальным руководством русского посланника Василия Штрандмана, который имел совершенно левую и англо-французскую ориентацию и в этом смысле действовал, неизменно представляя интересы иудо-масонства как его активный член. Это было следствием русской революции и переворота в феврале 1917 года. К его наиболее близким друзьям и сотрудникам относятся: принц Югославии Павел, полковник В. Пронин, инженер Орешков (вероятно, имеется в виду В. В. Орехов. — И. М.), полковник Бальтцар, проф. Струве, журналист Даватц etc., все те, которые до последнего времени в большом масштабе вели английскую и германофобскую пропаганду.

Главная часть русской эмиграции, св. 95 %, была националистически и монархически ориентирована, так что не приходится удивляться, что начиная с 1933 года она обратилась к национал-социализму, поскольку все они, будучи патриотами, поняли, что судьбу будущей национальной России нельзя отделить от судьбы Рейха Адольфа Гитлера. С этого момента усилиями Штрандмана и сообщников против национально мыслящей русской эмиграции была развернута особенная травля— преследования, которыми занимался не только Штрандман: сокращение государственной поддержки для бедных и русских военных инвалидов, исключение из организаций, etc. etc. — и с помощью принца Павла устраивались нескончаемые полицейские допросы с угрозами ареста, так что деятельность национальных групп была полностью задушена.

Штрандман подчинялся инструкциям левых демократий в Париже, где собрались все левые элементы русской эмиграции. Последние, со своей стороны, вошли в тесное соприкосновение с сербскими левыми элементами и нашли у них большую поддержку. Штрандман мог позволить себе публиковать свои подстрекательские статьи в листке «Русский голос», тогда как югосл. полиция подвергала цензуре и запрету почти каждую попытку национальной эмиграции в писательской области. Следствием было то, что взяла верх левая пропаганда, направленная против Германии в пользу Франции и Англии, а национальная русская пропаганда была полностью задушена. Кроме того, средства, выделенные русской эмиграции со стороны сербского правительства, использовались односторонне — левостоящие поддерживались, правостоящие отстранялись — растраты же в обществах инвалидов со стороны Штрандмана маскировались, а в отношении преступников не производилось расследования.

Штрандман открыто побуждал русскую молодежь к вступлению в английскую армию. Штрандман постоянно агитировал в пользу Англии и однозначно высказал свое кредо в статье, опубликованной им в листке «Русское слово», поставив себя под начало парижского русского посла Маклакова, который ориентировался на Антанту. С начала нынешней войны Штрандман вступил в связь с американским Красным Крестом. Насмешка, которую русская эмиграция считает наиболее постыдной. Разумеется, он снова найдет большое число нуждающихся бедных русских, которые дадут ему возможность щедро развернуть свою гуманную деятельность, пуская всем пыль в глаза. Эту деятельность, имея в виду большие бедствия, надо приветствовать, вот только во главе этой акции должен стоять не Штрандман, а национально мыслящий человек: человек, который представляет интересы всех национально мыслящих русских, а не клики германофобских элементов. К этой клике принадлежит также «Державная комиссия» со всеми причиндалами.

Печальную роль играет и глава русской эмиграции в Югославии, Митрополит Анастасий, друг Англии и демократии, который всеми средствами и речами в церкви подчеркивает и одобряет левое направление в эмиграции; к тому же он масон, точно так же, как Штрандман.

А чем занимается «Общевойсковой Союз» под руководством генерала Барбовича? Совершенно левостоящая организация: сегодня она набирает себе членов благодаря тому, что раздает русским эмигрантам «удостоверения» на немецком языке, делая исключение для национально мыслящих, и делает это якобы на основе указаний и полномочий немецких военных органов в Белграде? (…).

ДОКУМЕНТ № 2.

(В оригинале — дореволюционное русское правописание).

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

Мы, нижеподписавшиеся, под законной ответственностью перед Немецким Командованием, свидетельствуем следующее:

10 апреля 1941 года, между 9 и 11 часами утра, в помещение «Русского Научного Института» в здании «Русского Дома», Кр. Наталии ул. № 33, куда мы собрались для очередной встречи по поводу оказания первой помощи пострадавшим от бомбардировки, в нашем присутствии имел место следующий разговор:

Дмитрий Андреевич Персиянов пригласил зайти Василия Николаевича Штрандмана, чтобы познакомить его с нашей деятельностью. Обращаясь к Сергею Николаевичу Латышеву, г. Штрандман сказал следующее: «Я хлопочу о средствах для помощи, так как без денег работать невозможно». На это последовал ответ г. Латышева: «Василий Николаевич, вы, вероятно, недостаточно осведомлены о ходе работы и о том, что нами уже сделано, и потому разрешите вам предложить прочесть нами выработанный устав, по которому протекает работа», — с этими словами г. Латышев передал г. Штрандману напечатанный наш устав.

Сначала стоя, а затем сев на стул, г. Штрандман стал его читать, по временам высказывая свое одобрение. Закончив чтение, он сказал буквально следующее: «Я вам очень благодарен за проявленную инициативу». Затем г. Персиянов обратился к г. Штрандману с вопросом: «Василий Николаевич, как вы считаете, как нам следует поступать в отношении сербов?», на что г. Штрандман ответил: «Я после случившегося переворота (разумей 27 марта 1941 года) в порядке личной инициативы явился к Маршалу Двора и предложил свои услуги как резервный офицер для активной службы в югославянской армии. Мое предложение было отклонено ввиду моего возраста», — а затем добавил: «В этом я вижу настоящий русский путь». На это г. Латышев ему ответил: «Как, по-вашему, это русский путь. Наших русских интересов я бы в этом не видел». — «Да, конечно», — ответил г. Штрандман, — «это моя личная точка зрения и…» — «Только личная и никак иначе, перебил его г. Латышев.

Затем г. Штрандман снова стал благодарить за работу, сделанную Комитетом Первой Помощи, и многократно тряс руку г. Латышеву, повторяя: «Чрезвычайно признателен и очень вас благодарю».

Через два-три дня в Русском Доме была открыта кухня на Американские средства с плакатами: «Американский красный крест выдает бесплатные обеды». Со стороны Комитета последовал на это протест, который был вывешен в Русском Доме и копия которого при сем прилагается.

Достоверность всего вышесказанного подтверждаем нашими подписями и готовы подтвердить и под присягой.

Белград, 15 мая 1941 года.

1) Сергей Николаевич Латышев, художник-издатель, Лазаревачка ул. № 2 /подпись/.

2) Николай Иванович Голощапов, генерал-майор, Кр. Милутина ул. № 51 /подпись/.

3) Дмитрий Андреевич Персиянов, быв. Помощник Управляющего канцелярией Донского Атамана Хилендарска ул. № 24 /подпись/.

4) Роман Адольфович Фолькерт, Бухгалтер строительной конторы «Красенский» Милоша Поцерца № 21 /подпись/.

ДОКУМЕНТ № 3 (перевод с немецкого).

14.5.1941.

Главнокомандующему в Сербии Господину Генералу Ферстеру.

Предмет: русский эмигрант (сверху допечатано: в Белграде), Василий фон Штрандман

Бывший русский царский посланник, Василий фон Штрандман, в настоящее время пытается выдвинуть себя руководителем русской эмиграции. С этой целью он собирает подписи среди отдельных личностей и организаций русской эмиграции. Национальная и неизменно германофильская русская эмиграция, однако, отказывается встать под управление Штрандмана. Он еще в 1914 году обвинялся в том, что работал на войну между Германией и Россией. Эта работа, благодаря его должности царского посланника, не доставляла ему особенно тяжелых хлопот (выделено мною. — И. М.).

Штрандман — масон 32 степени и панславист. Он член югославской Великой ложи «Югославия», масонской ложи «Побратим» и также принадлежит к ложе «Grand Orient» в Париже. К его близким сотрудникам сегодня также относятся русские эмигранты Даватц и инж. Орехов, оба масоны и закоренелые германофобы (ausgesprochene Deutschfeinde). Штрандман подчиняется инструкциям левоориентированных элементов русской эмиграции в Париже. В журналах «Русский Голос» и «Русское Слово» он опубликовал статью, направленную против Германии. Он открыто побуждал русскую молодежь в Югославии к вступлению в английскую армию и вербовал добровольцев для английских войск в Сирии. В марте 1941 года, будучи президентом русского Красного Креста, он организовал five o'clock чай (т. е. чаепитие в 5 часов вечера. — И. М.), на который были приглашены все, за исключением представителей Оси. Как председатель русского Красного Креста Штрандман, начиная с 1920 года, еще никому не дал отчета об имуществе. 27 марта 1941 года Штрандман направил депешу королю Петру II, генералу Симовичу и министру иностранных дел Нимичу (зачеркнуто и поверх вписано: Нинчичу), при этом он подчеркнул традицию славянского братства и свое воодушевление фактом вступления России в войну в 1914 году на сербской стороне. Штрандман женат вторым браком на еврейке Левензен и является членом наблюдательного совета английского свинцового рудника Трепча Mines Limited.

Сим обращаемся с просьбой сообщить о том, ведется ли против Штрандмана какое-либо следствие, ибо здесь существует большая заинтересованность подвергнуть Штрандмана аресту.

СС-Штурмбанфюрер… Подпись: /неразборчиво/ Белград, 22 апреля 1941.

ДОКУМЕНТ № 4 (перевод с немецкого).

Бюро по защите интересов Русской Эмиграции в Сербии.

№ 8050.

Белград, Кр. Наталии ул., № 33.

1 декабря 1941.

Специальной полиции безопасности и СД.

Честь имею переслать в приложении письмо господина Штрандмана.

ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!

/Подпись/.

Руководитель Полномочного бюро и Генерального штаба генерал-майор Василий фон Штрандман Русский посланник в отставке Белград, Шуматовачка ул., 107 25 ноября 1941.

Его Превосходительству господину В. Крейтеру, генералу и руководителю Полномочного Бюро по защите интересов Русской Эмиграции в Сербии.

Глубокоуважаемый господин генерал.

Мне стало известно, что в определенных сербских и русских кругах снова предана гласности моя мнимая принадлежность к масонам. Поскольку это не просто ложь, но и ужасная клевета, то я спешу, господин генерал, просить Вас о содействии, чтобы защитить мое доброе имя и восстановить истину.

Вскоре после смерти короля Александра я был подвергнут нападкам со многих сторон, причем направленные против меня обвинения, как, например, мое участие в русской революции или бесчестное руководство общественными делами, можно определить как безумные, что легко и быстро подвергается доказательству. Напротив, обвинение в моей принадлежности к масонству, которое снова и снова повторяется и распространяется через листовки и брошюры даже за границей, в силу природы вещей отбить нелегко. Я просил моих старых товарищей из Пажеского корпуса и гвардейского уланского полка изложить в прессе их точку зрения, что они охотно сделали. Большинство русских организаций, обществ и союзов последовали этому примеру. Но это не помогло, и я решился лично опубликовать опровержение в белградской русской газете «Русский Голос» (№ 262 от 12.04.1936), хотя я был уверен, что клеветники тотчас же примутся напирать еще энергичнее. Им хотелось любой ценой лишить меня поста делегата интересов русской эмиграции. Большевики уже многие годы стремятся к этому. Еще в 1924 году, когда югославский министр иностранных дел Нинчич обсуждал в Лозанне с большевистским комиссаром Чичериным условия признания Советского Союза, последний потребовал, чтобы одновременно с тем я был удален из Белграда. С другой стороны, в том же направлении против меня действовали две группы русских эмигрантов, утверждая при этом, что будто бы я был предателем монархической идеи и как масон связан с самыми худшими национально-враждебными элементами, или же, говорили другие, я был махровый реакционер.

Большевики были правы, когда они меня рассматривали как препятствие к их признанию югославским государством, ибо я должен сознаться, что со своей стороны ничем не пренебрегал, чтобы воспрепятствовать или по крайней мере отсрочить вредное и для Югославии опасное признание, в неизменной надежде на переворот в Москве.

Агитация против меня приобрела столь глубокие корни, что даже один школьный и полковой товарищ взял меня на подозрение. Только недавно он пришел к пониманию своего заблуждения. Также мне известен случай, когда подозрение в отношении меня выразили высокие православные сановники, в результате чего мною касательно Митрополита Серафима было выражено возмущение в присутствии многих свидетелей.

Моя (неразб.) происходит из Швеции, и мои предки остались в Балтийской провинции после завоевания ее Петром Великим, где они были приняты в рыцарство Эстонии и Лифляндии. Все были порядочными и достойными людьми, и я хотел бы свое имя достойным (неразб.), если я не все сделал, чтобы положить конец висящей надо мной клевете.

Никогда я не был масоном; не являюсь им сейчас и никогда им не буду, о чем я готов в любое время принести присягу. Никогда я с масонами как таковыми не общался, хотя, как это было установлено немецкими органами, масонство в Югославии было очень распространено и некоторые злосчастные из числа моих знакомых принадлежали к тайным организациям, никогда в этом не признаваясь. Сейчас, когда имена масонов опубликованы, я могу многое объяснить в поведении означенных персон по отношению к себе в период моей долгой деятельности в Белграде. Никогда не подавал я прошений в масонские организации, ложи или общества здесь или за границей, никогда ко мне не поступали приглашения или просьбы вступить в них. Подобного я не могу сказать о ротарианцах, которые меня много раз просили посетить их собрания, в чем я неизменно отказывал, и я также никогда не переступал порог и этой организации.

В Женеве, в офисе эмигрантов Народного союза, я был со стороны Альберта Томаса и Федора Махина охарактеризован на фоне Бенеша как белогвардеец, стало быть, как враг большевиков и, следовательно, как ненадежная персона. Симпатии масонства и еврейства по отношению к большевикам хорошо известны.

В своей жизни я не совершил ничего такого, в чем нельзя было бы открыто признаться.

Немецкие органы ныне имеют в своем распоряжении богатый набор всевозможных данных и документов о масонстве и его членах, и я вас очень прошу, господин генерал, сделать все возможное по Вашему усмотрению, чтобы выявить истину, касающуюся меня.

Заранее благодарен, остаюсь с выражением совершенного почтения Вам полностью преданный

/Подпись/.

Русский посланник в отставке.

ДОКУМЕНТ № 5 (перевод с немецкого).

Белград, 16 марта 1942.

По вызову явился не имеющий гражданства русский эмигрант Василий Николаевич ф/он/ Штрандман род. 20 апреля 1877 в Пау /Франция/, женатый на Ксении Орестовне урожд. Ewezkj, разведенной с Левиным, оба православного вероисповедания, проживающий в Белграде, Шуматовачка № 107, и сообщил по делу:

Поскольку я был внесен в список дипломатического корпуса в Югославии, то был лично знаком со всеми посольствами, послами, секретарями и т. д., а также с их семьями. На вопрос о том, был ли я знаком с англичанином Knigth, я должен ответить утвердительно. С господином Knigth я не имел никакого личного общения. К. был мне известен по теннисным играм. К. точно так же, как и я, был членом теннисного клуба. Фамильярных отношений с ним я никогда не имел. Деятельность К. при английском посольстве была мне точно не известна, тем не менее я полагал, что он занимался паспортными вопросами. Кроме того, я полагал, что работает на I.S. (английскую разведку Интеллидженс сервис. — И. М.). Я заключил это из того, что К., который здесь в Белграде работал годами, никогда не повышался в чине, и в общем, дипломатам было известно, что поскольку К. долго остается на своем посту, то ему доверена некая тайная миссия. С Knigth, отставным русским адмиралом Бубновым из Дубровника, я никогда совместно не встречался и никогда адмирала Бубнова Knigth не представлял. Адмирал Бубнов мне лично хорошо известен. С адмиралом Бубновым я обменивался совместными визитами. О том, имели ли совместные встречи известный русский эмигрант, концерт-директор Жуков, Knigth и адмирал Бубнов, сведений я не имею. Адмирал Бубнов в общении со мной имя Knigth не упоминал. Поддерживал ли Жуков с Knigth личное общение, я не могу утверждать. Не могу также утверждать, что я видел Knigth на квартире Ж/укова/, во всяком случае, я об этом не могу вспомнить.

Вопрос: Известны ли вам, кроме Knigth, другие англичане, относительно которых у вас были сомнения, что они работают на I.S.?

Ответ: Да, я полагал, что /это/ известный господин Нол, который, как и Knigth, состоял в паспортном бюро. Я точно не знаю, был ли он начальником паспортного бюро. До германо-польской войны я водил знакомство с англичанином Preen, который как-то во время охотничьей вылазки после начала войны предложил мне осведомлять его о делах в Югославии, с тем чтобы эти сообщения он доставлял своей фирме в Англию. Он обещал мне за подобные сообщения гонорар примерно в 3 000 динаров ежемесячно. Это предложение было с моей стороны, разумеется, отклонено, и я этого господина никогда больше не видел. Журналист Рейтер Гаррисон мне лично не знаком. Равным образом не знаком шофер посольства Борис Ходолей. Англичанин Смит-Росс знаком мне только по имени, о том, кто он и какова его деятельность, я ничего не могу сказать. Англичанин Вадим Греневич из Софии мне лично знаком, он дальний родственник моей жены. Последний раз он посещал нас примерно 10 лет назад. Письменного общения с ним я не имел. Его посещение было чисто приватным, насколько я помню, политические разговоры не велись.

Других сведений по делу я дать не могу.

Если мне ставится в укор, что я надлежу состоять в масонской ложе, то это не соответствует действительности. Если мне ставится в укор, что я надлежу быть масоном 32 степени и членом югославской Великой ложи «Югославия», ложи «Побратим», а также Великого Востока в Париже, то это сознательная ложь. Я в своей жизни никогда не вступал ни в одну масонскую ложу и сам был большим противником масонства. Если мне далее ставится в укор, что я принуждал публиковать в газетах «Русский Голос» и «Русское Слово» статьи, направленные против Германии, то я должен заметить, что я лично не дал в газеты ни одной статьи, а на журналистов, равно как и на издателей газет, не имел никакого влияния. Мне даже высказывались упреки, что я никогда не выступал в прессе. Я лично, во всяком случае, не могу вспомнить, что дал в прессу какую-либо статью. К тому же, я хотел бы отметить, что моя позиция по отношению к Германии всегда была симпатизирующей. Моя позиция по отношению к Англии в политическом плане никогда не была дружеской, поскольку Англия, по моему мнению, всегда была величайшим врагом национальной России. Мое отношение к югославскому Двору во всякое время было дружеским и преданным, особенно дружественные отношения я поддерживал с королем Александром и принцем-регентом Павлом. Эти дружественные отношения возникли, прежде всего, вследствие того, что в 1914 году, после смерти русского посланника, я, как представитель национальной России, заступил на его место. Верно, что после произошедшего 27.3.41 переворота я принес рапорт гоф-маршалу двора, к чему я чувствовал себя обязанным как учтенный здесь сербский кавалерийский офицер-резервист. К тому же я хотел излить свои чувства к корол/евскому/ Двору. С Парижем я корреспондировал посредством следующих учреждений, а именно: с президентом рус/ского/ эмигрантского комитета и с през/идентом/ русского Красного Креста; какие-либо политические инструкции я оттуда не получал. Если мне далее ставится в укор, что мне надлежало вербовать для английской армии русских эмигрантов в бывшей Югославии, которые должны были воевать за Англию в Сирии, то это опять же сознательная ложь. Членом наблюдательного совета каких-либо английских предприятий был не я, а моя жена.

Верно, что 27 марта 41 я вместе с Митрополитом Господином Анастасием направил телеграмму королю Петру, в которой мы пожелали ему успешного правительства. Только 30-го, после обсуждения с большинством представителей русской эмиграции, было решено направить телеграмму также генералу Симовичу, министру иностранных дел Нинчичу и королеве Марии, хотя от министра эмиграции стало известно, что она на эмиграцию обижена, потому что никакой телеграммы не получила.

Других сведений по делу я дать не могу.

Допрос мною лично прочитан, он во всех пунктах верен и соответствует чистой правде, что я посредством моей подписи удостоверяю.

/Подпись/.

Заверено: /Подпись/, СС-Оберштурмфюрер.

ДОКУМЕНТ № 5 (перевод с немецкого).

Белград, 16 марта 1942.

Донесение.

(…) Высказываниям Штрандмана можно верить, тем более что последние обвинения исходят из чисто личных русских эмигрантских кругов, которые хотят воспрепятствовать тому, чтобы Штрандман был руководителем Полномочного бюро русской эмиграции в Сербии.

/Подпись/, СС-Оберштурмфюрер.

Досье В. Н. Штрандмана из фондов белградского Гестапо содержит также «Обращение к русским», которое подписало «Молодое поколение русской эмиграции» (указаны 428 подписей; к сожалению, их подлинники отсутствуют). Это еще одно пылкое обличение Штрандмана и компании, и в том ряду находим фамилии сенаторов Трегубова и Безобразова, генералов Драгомирова, Барбовича, Артамонова (на пятом месте в списке из 46 человек), его преемника полковника Базаревича, а также многих других известных лиц. Заслуживает внимания и письмо некоего врача Колесникова (приведу его с сохранением особенностей оригинала):

6 или 7 лет тому назад я был Председателем Русской Колонии в Белграде и председателем родительского комитета Белградской Женской Гимназии. 8 лет работаю в качестве хирурга Русской Поликлиники «Руски Црвени Крст». Живу я в Белграде 12 лет, а в Сербии 19 лет.

За это время мне удалось познакомиться с деятельностью г. Штрандмана, и я могу сказать, что интересы беженцев у него всегда стояли на последнем плане: он ими занимался постольку поскольку, главным же образом он соблюдал свои личные интересы, и только они руководили его деятельностью. Приведу несколько примеров:

1) Поликлиника Красного Креста несколько лет получала от державной комиссии по 12 000 в месяц, затем по 9 000 и, наконец, по 6 000 в месяц. Число больных было огромное. Аптека давала по 10 000 динар в месяц. Кроме этих денег г. Штрандман (по его распоряжению) отбирал S заработка врачей и считал себя в праве расходовать эти деньги по своему усмотрению, не отдавая никому отчета. Когда приблизительно 4 года тому назад, после закрытия сербскими властями аптеки, был поднят вопрос о существовании и самой амбулатории, ибо г. Штрандман палец о палец не ударил, чтобы узаконить их, собрание врачей решило самостоятельно добиваться утверждения поликлиники, отказавшись от фонда (вписано; здесь и далее правка выполнена рукой автора — И. М.) Красного Креста, которым, собственно говоря, больше прикрывался Штрандман. На очень бурном собрании всех врачей в Русском Посольстве, где г. Штрандману была прочитана резолюция врачей, которую Др. Солонский самовольно очень смягчил (вписано), Собрание не пришло ни к какому выводу; Штрандман растерялся и заявил, что он должен запросить главное управление Красного Креста, которое существовало в Париже. Однако через два дня он издал декрет, в котором заявлял, что он назначает и увольняет врачей и что он распоряжается деньгами, как он находит нужным. На мой вопрос, где наши деньги, г. Штрандман ответил, что он дает отчет Главному Управлению в Париже. Однако нам удалось настоять на том, чтобы из заработка врачей не могло расходоваться как прежде… 2 года (вписано). Однако (зачеркнуто) нам удалось скопить около 300 000 динар, на каковые деньги был куплен дом, но по настоянию Штрандмана не на наше имя, а на имя Красного Креста, что нас ставит в опасность продажи его за долги других русских учреждений, опекаемых г. Штрандманом. Мой вопрос, куда истрачены наши деньги и сколько их было собрано в течение 17–20 лет, и по сие время висит в воздухе. И по сие время деньгами распоряжается г. Штрандман и Др. Солонский, а из нас никто не знает и не имеет права знать, есть ли они, сколько их и как они тратятся.

2) Ссудная казна, вывезенная Генералом Врангелем, представляет огромное богатство, сотни миллионов, которая могла бы представлять благосостояние беженцев. Должен был быть еще в Херцегнови составлен список (вписано поверх слова отчет) в присутствии представителя Русского Посольства. Кто был назначен представителем от г. Штрандмана, мне неизвестно — известно только, что опись была составлена приблизительно так: «столько-то ящиков серебра и т. д. Это дало возможность злоупотреблениям этим богатством, что довело до суда — процесса, который не дал ничего, благодаря тому, что по сербским законам не отвечает никто, если нет частных жалоб пострадавших.

3) У консула Адамова было в кассе много драгоценностей и денег умерших бездетных и пострадавших на войне, всему этому велся точный учет. После смерти консула Адамова Штрандман назначил консулом г. (пробел). Не сможет ли г. Штрандман и Урсати (вписано) указать, почему г. (пробел) отказался принять должность и где ценности и деньги и отчетные книги г. Адамова.

4) В качестве председателя колонии я объединил все благотворительные общества и хотел открыть столовую и ночлежку для бедных русских беженцев, для этого была образована комиссия из меня, инж. Смирнова, Юрьева, Проф. Щербакова, полк. Пушкарева, представителя сербского Красного Креста и нескольких человек. Мы отправились к Штрандману с просьбой уступить нам подвальный этаж в доме Русского Посольства. Штрандман отказался на том основании, что будет неудобно (вместо этого вписано: в доме будет чувствоваться чад). Устройство столовой не состоялось. Несмотря на то что все материалы и работа были обеспечены мною (вписано).

Когда потребовалось каждому беженцу иметь, кроме дозволы, также и трудовую карточку, как и всем нуждающимся, Штрандман исходатайствовал в Министерстве Специальной Политики у Мин. Комненовича себе (вписано) исключительное право выдавать удостоверения беженцам по примеру других посольств, без которой нельзя было получить трудовую карточку, и взыскивал за это удостоверение, если мне память не изменяет, по 50 динар, рассчитывая около 10 000 удостоверений — 500 000 динар. Я лично ездил к Министру Комненовичу и разъяснял ему это, после чего Державная Комиссия стала выдавать удостоверения бесплатно, но не г. Штрандман, который так и не вернул денег тем, с кого уже успел взять.

Таких примеров можно привести еще несколько. Но пока ограничусь тем, что для иллюстрации сообщу еще один пример: многие из врачей были чрезвычайно слабо обеспечены, настолько плохо, что после их смерти их не на что было похоронить, и мы их хоронили на счет Поликлиники. Некоторым из них (Дру Любинскому) нужны были деньги на лечение, и г. Штрандман ему отказал, так что нам пришлось подписывать векселя, по которым мы платим и сейчас. Жена Дра Бенцельевича живет в доме стариков на Вождовце на крохи, бросаемые ей Державной Комиссией, и т. д. В то время как делопроизводитель Красного Креста, доверенное лицо г. Штрандмана, который вместе с ним вел хозяйственную часть, до смерти без нашего знания и одобрения по распоряжению Штрандмана получал 500 динар в месяц нашей кассы (вписано).

Я верю, что немецкие власти расследуют деятельность всем известного англофила (вписано) г. Штрандмана и назначат на пост блюстителя русских интересов лицо достойное, которое в духе новых веяний защитит русских людей в эмиграции и в сотрудничестве с немецкими властями даст им почувствовать правду национал-социалистического устройства (зачеркнуто), хоть часть тех благ, которые несет с собой национал-социализм (вписано).

Петр Колесников.

16/V 1941 года, Белград, Др. Кестера, 17.

Штрандман оставил воспоминания, и они вышли в 2009 году в Белграде (под названием «Балканске успомене»). Русский оригинал хранится в архиве в США, а копии подлинника сумел достать историк Йован Качаки, который выступил и как издатель, и как переводчик, и как автор предисловия. Качаки пишет, что влиятельные американские масоны по сей день тщательно оберегают рукописи русского дипломата, а эта утечка произошла совершенно случайно, вопреки их воле. И опубликованный том, скорее всего, лишь часть мемуарного наследия.

По понятным причинам, в своем предисловии Качаки сознательно замолчал те неблаговидные факты из биографии Штрандмана, которые в период оккупации Белграда были предметом расследования Гестапо. Весьма расплывчата ремарка Качаки о том, что хирург Петр Колесников коснулся в своем донесении «якобы имевшего место самоволия Штрандмана и злоупотреблений в службе охраны здоровья и Красном Кресте». На самом деле, как мы видим, Штрандман просто погряз в хищениях материального достояния русских беженцев. Неслучайно Качаки счел необходимым процитировать только заключительную— и, кто спорит, неблаговидную — верноподданническую тираду из донесения Колесникова.

Лукав был Василий Николаевич, ох лукав!.. В начале Первой мировой банковский чиновник Б. В. Астромов-Кириченко (о нем уже шла речь в Главе третьей) выехал из Петербурга в Болгарию и Сербию по поручению общества «Славянское единение». В Нише судьба свела его со Штрандманом. Спустя годы, в июле 1940 года, на допросе в НКВД он рассказал о том, каким ловкачом был русский посланник в отношениях с просителями и с теми, кто мог помочь его карьерному росту: В первых числах сентября 1914 года я из Софии выехал в Сербию… Приехав в г. Ниш и остановившись в гостинице «Ориент», я отправился разыскивать русское посольство, так как за пребывание в Болгарии у меня иссякли взятые с собою деньги.

Принял меня секретарь посольства ШТРАНДМАН, к которому, показав мой заграничный паспорт, где значилась моя должность делопроизводителя 2 первого разряда Госбанка, я обратился с просьбой занять мне некоторую сумму денег, так как я поистратился в дороге, пока придет мое жалование из Петрограда.

ШТРАНДМАН очень любезно мне отказал, сославшись, что у него нет в настоящее время денег.

Вообще, только в случае крайней нужды русский заграницей обращался в русское консульство или посольство, где встречал сухой педантизм и чванливое равнодушие.

Хотя, например, интервьюеру газеты «Новое время» МАНАСЕВИЧУ-МАНУЙЛОВУ из русского посольства в Нише каждый день по утрам на другой конец города возилось горячее кофе.

«У меня нет сейчас динаров даже на отправку телеграммы в Петербург», — сказал я ШТРАНДМАНУ. «Ну, такую маленькую сумму я вам ссужу», — сказал он и, вынув из бокового кармана пиджака туго набитый бумажник, вручил мне десять динаров.

А вот еще один характерный пример. Эмигрантский журнал «Часовой» сообщал в конце 1940 года:

Тяжелый кризис переживает союз русских писателей и журналистов, просуществовавший 15 лет и в свое время организовавший единственный общезарубежный съезд писателей. Большим ударом для союза является отъезд на постоянное жительство в Германию его председателя д-ра Ф. С. Пельтцера, пользующегося огромными симпатиями и последние два года поддерживавшего союз своей заботой. Пошатнувшееся материальное положение союза выдвинуло вопрос о ликвидации части имущества. Но благодаря легкомыслию (иначе трудно назвать) исполнителей была продана ценнейшая библиотека союза по полдинара за том. Главным фондом этой библиотеки явилась историческая библиотека в Карлсруэ, основанная И. С. Тургеневым. Столь небрежное и расточительное отношение вызвало большое возмущение в русских кругах.

Как видим, союз русских писателей поддерживал некий доброхот-немец, а когда он уехал, все рухнуло. Но где же был Штрандман, неужели не мог ничего предпринять?.. Один из авторов описывает такой случай. Будучи в Югославии, президент Чехословацкой республики Э. Бенеш пытался уговорить короля Александра признать Советскую Россию. Предварительно он обратился к Штрандману с вопросом: «Согласится ли на это король?» — «Нет!» — услышал в ответ президент. «Почему же?» — опешил он.

«Потому что я этого не хочу!»— отрезал Штрандман. И действительно, усилия Бенеша ни к чему не привели.

Вот так Штрандман разговаривал с президентами (кстати, и Бенеш был масоном)! Но заступиться за союз русских писателей и сохранить бесценную библиотеку поленился…

По воспоминаниям известного церковного деятеля Георгия Граббе, жившего в то время в Белграде, освобождение Василия Николаевича произошло волею церковного начальства:

В Белграде был делегат, ведавший интересами русской эмиграции, бывший русский посланник В. Н. Штрандтман. У нас была очень благоустроенная русская колония во главе с Е. Е. Ковалевским…

Евграф Евграфович Ковалевский был убит во время бомбардировки. Колония, таким образом, оказалась обезглавленной. Василий Николаевич Штрандтман очень скоро был посажен немцами под арест. Вот тут и произошло первое сношение с германскими властями.

Владыка Митрополит Анастасий вызвал меня и говорит: «Пойдите, пожалуйста, к немецкому главнокомандующему и попросите его, чтобы Штрандтмана освободили».

Я стал раздумывать, как я попаду к главнокомандующему — это не так-то просто. Но оказалось, что просто. Штаб главнокомандующего помещался недалеко от вокзала, в одном из министерских зданий. Когда я пришел к нему, то я, к моему большому удивлению, сразу же, через пять минут, был принят главнокомандующим. Я ему объяснил, кто такой Штрандтман, и он отнесся к этому очень сочувственно.

И действительно, через два дня Штрандтман был освобожден. Но он уже не мог принимать никакого участия в руководстве русской эмиграцией. Сам он был довольно сильно подавлен этим арестом, и, даже если его кто-либо просил сделать представление немецким властям, он от этого всегда отказывался.

Ремарка Ю. Сербского : — Качаки на мой запрос ответил, что не исключает масонство Штрандмана, но в молодости. Он даже очень осторожно предполагает, что, может быть, и офицер СС, который выпустил его на свободу, сам был тайным масоном. Штрандману поверили на слово — и это в Гестапо!.. Был ли Штрандман английским агентом? Вероятнее всего, был. Поэтому масоны и не торопятся публиковать его архив. «Вдова Штрандмана, поверив американским масонам, отдала им материалы мужа с надеждой, что они будут опубликованы и она получит некий доход. Ее просто надули!» — пишет Качаки.