Опять Терезин. А не купить ли вот этот огромный дом-развалюху у самой реки? Отреставрировать его и устроить там институт. Преподавать то, что я знаю и люблю…

Проехали. Автобус подъезжает к центральной площади города, останавливается напротив Музея гетто. Прежде здесь был детский дом для мальчиков.

Мой чемодан весит двадцать пять килограммов, а каждому заключенному разрешалось брать в гетто пятьдесят. Я волоку чемодан к дому, где мы с Маней прожили всю весну. Мы уехали десятого мая. Сейчас конец июля. Пора проверить выставку. Все ли работает, не превышен ли уровень влажности? Что пишет пресса и посетители выставки? Выставка, как и книга, живет своей жизнью, но книга рядом, а выставка далеко. И скучаешь по ней, как по собственному ребенку.

Сторож отпирает ворота. «Опять к нам!» — говорит он, уже не удивляясь, и дает мне ключи. В углу двора — подпольная синагога, сюда водят туристов. По этому случаю старую водокачку покрасили в голубой цвет. По огрызку стены вьется плющ — точно как на рисунке художника Блоха, убитого в Малой крепости, там, где сейчас наша выставка «Посадочный талон в рай».

Та же комната номер два на втором этаже. Та же игрушечная собачка в окне напротив — улица Длоуга неширокая, окна смотрят в окна.

Словно бы кто-то цепями приковал меня к этому городу.

Отдышавшись, я наконец раскрываю второй том «Крепости над бездной» — «Я — блуждающий ребенок: Дети и учителя в Терезине. 1941–1945»… Этого «ребенка» доставили в Музей Цветаевой за пятнадцать минут до презентации. Там я успевала только подписывать книги. А наутро — самолет.

Взгляд падает на стихотворение четырнадцатилетнего Гануша Гахенбурга в переводе моей мамы Инны Лиснянской. Когда мама жила в Иерусалиме, я показала ей подстрочник. Думала, может, оставить как есть, без рифмы. Но мама велела мне прочесть стихи вслух, по-чешски.

— Нет, так нельзя, раз было в рифму, должно быть в рифму.

Маме удалось их зарифмовать, не отходя от текста оригинала.

Несмотря на июльскую жару, температура и уровень влажности в помещении бывшей тюрьмы гестапо, а ныне выставочном, не превышали нормы. Техника работала. Несколько лампочек надо было заменить.

В чешских газетах вышли большие статьи, в одной из них говорилось, что эта выставка нарушила геометрическое пространство бывшей лагерной тюрьмы. «Дугообразная форма трюма с черно-белой водой, из которой проступают разные истории и лица, с одной стороны, и фантасмагорическая живопись Веди Майера — с другой, — создают два лица истории, реальной и мифической».

Из книги отзывов я переписала имена и адреса тех посетителей, которые были вместе с двумя Бедями на Маврикии. Только один из Чехии, остальные из Америки. На выставке были и группы, и одиночки. Группы, как правило, пробегали по выставке быстро. В Терезине три музея и один выставочный зал, за полдня пересмотреть столько всего невозможно. Да и сам город, как мы знаем, полон достопримечательностей.

Бедя говорил с экрана:

— Я не принимаю эту жизнь всерьез!

Второй день я провела в архиве Малой крепости — искала дополнительные материалы к русскому изданию «Терезинских лекций». Словно чувствовала: там должно быть что-то, что мы искали и не нашли, готовя английское переиздание. Четыре лекции по французской литературе Карла Арнштейна — Сережа не поверит своим глазам!

Пора домой. Директор мемориала любезно предложил отвезти меня в аэропорт. По дороге я рассказала ему о своей мечте по имени Франц Петер Кин. Сколько создал этот юноша, уничтоженный в свои неполные двадцать пять лет! В Терезине хранится большая часть его архива — рисунки, картины, стихи, проза, фотографии… Я бы хотела за него взяться.

— Берись, — говорит он. — А что с этой выставкой?

— Пока она будет ездить по Европе, я буду заниматься изысканиями.

— Сколько тебе нужно времени?

— Два года. Я хочу найти все пьесы Кина, его письма, в Лондоне в одном доме хранятся его рисунки, в Израиле тоже живут люди, у которых что-то есть, я у них бывала дома…

— Договорились.