Приземлился Сашка довольно удачно, только колено содрал и штанину порвал. А парням крепко досталось. У всех расквашенные морды. Низкорослый даже встать не может. Дружки тянут с земли, а он только головой мотает…
Зачем было так нахально нарываться? И Сашке из-за них досталось…
Он огляделся — какая-то большая станция. На запасных путях в три ряда товарные составы. А вокзальчик так себе — деревянный, в желтый цвет покрашенный, и название «Ст. Степная».
Название Сашке понравилось, может, здесь-то ему и повезет, на этой станции Степной?
Чуть прихрамывая, он направился к вокзалу. Оглянулся: парням все-таки удалось низкорослого поставить на ноги. Ничего, идет сам. Обалдел, видно, сразу-то… Потянулись куда-то вдоль путей, на него даже не взглянули.
Да и у Сашки ноги здорово дрожали. Хотя ушиб коленку несильно, саднило только. Но тут он почувствовал, что и руки у него дрожат. Поднял их, а они сами по себе трясутся — не было еще с ним такого… даже когда плевательницу на голову насадили… Опять он об этом. Еще сильней руки трясутся и плечи вздрагивают…
Около деревянного вокзала — палисадник с обкромсанными тополями — кому это нравится так калечить деревья? А потом все лето эти тополя походят на ежики, какими моют в школьном химическом кабинете стеклянные пробирки…
Сашка опустился на длинную зеленую скамейку под тополями и с недоверием, как на чужие, посмотрел на свои руки и ноги. Все еще трясутся — вот припадочный-то!
— Ты упал, мальчик, ушибся? — Толстая тетка в вишневом плаще, со светлыми кудряшками — вылитая тетя Клава — жалобно глядела на него с дальнего конца скамейки — будто это она сама «ушиблась».
Рядом с ней чемодан и большая сумка в черную красную полоску. Если и учительница — не страшно от своих чемоданов никуда не побежит.
— Упал, — буркнул в ответ Сашка.
— Ты промой колено, за вокзалом колонка есть…
— Ладно… — Привязалась еще!
— Ты сейчас сходи, сразу надо, — настаивала женщина. — А то ведь заражение может быть.
Сашка поднялся — нигде человеку не дадут покоя. Он боялся, что ноги совсем перестанут его держать. Но когда встал, они, вроде, успокоились…
— Промоешь, приходи сюда, у меня бинтик есть.
Ну! Бывают же такие — забота прямо лезет из них. Как же, сейчас он и побежит — жди! Даже если бы она хлеба с колбасой обещала — он не придет… В животе у него давно урчало от голода. Может, и руки-то дрожали от голода?
Сашка обогнул деревянный вокзал с двумя дверями, на одних огромными буквами выведено: «Буфет». В буфет бы ему сейчас — прямая дорога…
За вокзалом открывалась широкая, с перемешанной грязью дорога. А вдоль нее двухэтажные одинаковые дома — деревянные и тротуары тоже деревянные.
Водопроводная колонка — прямо перед вокзалом, в центре небольшой заасфальтированной площадки. Порядок! А то наставят гипсовых физкультурников, а человеку даже напиться негде.
Сашка повернул холодную чугунную ручку. Из крана ударила тугая струя, она била в ладонь и вся выбрызгивалась. Тогда он привернул ручку, укротил струю, набрал в горсть холодной воды и хлебнул, еще набрал горсть и еще выпил, теперь уж желудок не был таким пустым, не казалось, что он слипается.
Полную ладошку воды Сашка плеснул на колено. У-уй! — он зажмурил глаза, покрутил головой — так защипало колено. «Самой бы так», — подумал о тетке, посоветовавшей промыть колено.
— Парень, а тебя-то за что турнули? — Рядом стояли те, которых выбросили из вагона.
Низкорослый совсем оклемался, сразу же сунул большую голову под кран. А спрашивал тот — длинноволосый. Кудри у него даже уши закрывали и чуть не до плеч спускались колечками. Завивает, наверное! И баки чуть не до самого подбородка.
Длинноволосый смотрел на Сашку с интересом.
— За компанию, — ответил Сашка парням.
Он все-таки обрадовался, что парни вернулись. Ведь то, что их вместе выбросили из вагона, делало его уже почти своим среди них. И так захотелось Сашке все рассказать этим парням, чтобы хоть они поняли его.
— Видать, компанейский ты, — засмеялся длинноволосый и стал отмывать свою куртку, весь рукав ее был в мазуте.
Длинноволосый тер рукав пучками прошлогодней травы, споласкивал водой, но мазутное пятно не уменьшалось…
А низкорослый даже не смотрел на Сашку — у него все лицо было расквашено: он прикладывал мокрую ладонь то к рассеченной брови, то к распухшим, кровянившим губам и ругался — еще похлеще, чем в вагоне. Сашка знал, как ему сейчас щипало лицо, не так еще заругаешься…
Третий из парней — выше всех, плечи — дай бог, видать, сильнющий, а глаза добрые. Он напился из колонки и хотя под глазом у него тоже был синяк, не суетился и не ругался, стоял в сторонке, улыбаясь.
Молча, ни на кого не глядя, низкорослый двинулся от колонки, сразу же и кудрявый бросил пучок мазутной травы — нисколько не оттерся его рукав — и заторопился следом, по-прежнему, улыбаясь, потянулся за ними высокий.
На Сашку они больше не взглянули. Самому идти за ними теперь, когда знают, что из-за них попало, и все-таки не позвали с собой — нельзя. Навязываться он не станет. Конечно, у них своя компания, видать крепкая, и какое им дело до Сашки…
— Эй, парень, подойди-ка! — закричал длинноволосый. Все трое стояли на деревянном тротуаре и смотрели на Сашку.
Позвали! Но Сашка не побежал. Он медленно, вроде даже неохотно, подошел к ним и сразу напоролся на оценивающий, хмурый взгляд из-за кровавых век большеголового.
— Ты где живешь-то? — спросил кудрявый и указательным пальцем обтер губы.
— Да так… — Сашка не знал, как отвечать, чтобы они не потеряли к нему интереса. Человек без друзей и без дома — много ли он стоит? — Ушел из дому, — все-таки признался он, — и не вернусь больше.
— А что делать будешь? — допрашивал длинноволосый. — Бичом станешь?
— Каким бичом?
— Ну, бродягой! — засмеялся длинноволосый. — Русским же языком говорю.
— Нет. Я работать буду. На север пробираюсь, там работать буду.
— Зачем же так далеко? Работать и здесь можно…
— Пошли, — скомандовал низкорослый и опять первым двинулся по улице.
— Приваливайся к нам, мы тебя устроим на работу, — усмехнулся лохматый и тут же указательным пальцем обтер губы, будто снял усмешку. — Не отставай!
Сашка не стал расспрашивать: куда, зачем? Пусть знают, что не очень-то он любопытный. Главное, что шел теперь не один.
Они свернули с тротуара на боковую улицу. Летом она, наверное, зарастает ярко-зеленой ромашкой, а теперь только бурые стебли оплетают землю. По этой улице, видно, и ездят редко. И дома вдоль не маленькие, с разноцветными наличниками. Ворота у домишек распахнуты, низкое, уже вечернее солнце заглядывает во дворы, на кучки навоза, выброшенного из стаек. Около этих куч копошатся куры. Из какого-то двора, обиженно вскрикивая, выбежал желто-коричневый петух, гребень у него такой большой и налитый кровью, что свешивался на одну сторону, и бедный петух смотрел одним глазом, другой был закрыт гребнем. Вдогонку за петухом, громко вереща, выскочил поросенок.
И почти в каждом доме на этой широкой веселой улице топились печи, дым из труб разносил то запах жареного сала, то печеной картошки, то еще чего-то такого сытного, что Сашка не успевал проглатывать слюну…
Посреди улицы играли мальчишки — мелкота. Стукнув по чижику, они брызнули из круга, но, увидев Сашкину компанию, забыли про игру, вылупились на них, а кто-то крикнул испуганно:
— Эй, Мулат! Кто тебя?
Парни не ответили, свернули к воротам, на всей улице только эти ворота и были закрыты. И двор был пустой и затянут прошлогодней ромашкой.
Низкорослый покопался под углом дома и вытянул оттуда ключ. Дом был без всяких сеней: две ступеньки затоптанного крылечка и коричневая дверь…
Когда Сашка вместе со всеми перешагнул порог, табаком, водкой и еще чем-то кислым шибануло по носу и, казалось, даже по глазам…
— Ну, Мулат, и вонища у тебя! — хмыкнул волосатый и пошире распахнул дверь.
Солнце уже садилось и лучами било прямо на стол, на котором валялись хлебные корки, окурки и грязные стаканы.
— Не нравится, катись… — Низкорослый ни одного слова не мог произнести без ругани.
Он снял с простенка небольшое квадратное зеркало и стал разглядывать себя. Все молча ждали.
Выходит, это дом низкорослого. Один он живет, что ли? Сашке не хотелось бы оставаться с ним. Он так и не понял, как зовут низкорослого — какое-то нерусское имя.
Может, и этот, высокий, живет с ним? Лохматый не здесь: «вонища у тебя», значит, не здесь, «у тебя» — значит, низкорослый один…
Он повесил зеркало, прошел за печку. Там, видно, еще комната, оттуда раздался голос низкорослого:
— Чего ждете? Здесь милостыню не подают — печку надо растопить.
— Мулат, я пошел, — как-то неуверенно сказал длинноволосый и опять указательным пальцем вытер губы — привычка, что ли, у него такая? — А то искать будут. Немой тебе растопит…
За печкой молчали. Лохматый поглядел на Сашку:
— Жрать хочешь? Давно замечаю — слюни глотаешь. В подполе картошка, достань и начисть. Сейчас затопят печку, сварите. — И он, толкнув в бок высокого, вышел.
Высокий парень, все так же улыбаясь, вышел следом, у него от постоянной улыбки даже морщины вдоль губ. Немой! Верно. За все время не сказал ни слова.
Сашка стоял один в заплеванной кухне, не зная, что делать.
— Ты живой там? — раздалось из-за печи. — Картошку приходилось чистить?
— Приходилось.
— Ну так шуруй. Тут нянек нету. — Он, кажется, впервые не выругался.
И Сашка почувствовал себя бодрее. Он подошел к печке и заглянул туда, в комнату: хозяин прямо в сапогах и черной куртке лежал на постели. Странная это была постель: серая перина и серые подушки без наволочек. Ни одеяла, ни простыни. Под кроватью натолканы какие-то тряпки и пустые бутылки… И ничего больше не помещалось в закутке за печкой.
— А где картошка? — спросил Сашка.
— Сказано, в подполе. — Низкорослый разлепил заплывшие глаза, опять оценивающе оглядел Сашку. — Около стола в полу колечко… — Сашка обернулся — верно, торчит в полу колечко. — Детский сад прямо, — хозяин сплюнул даже не приподнимаясь. — Потяни за колечко, будет яма, в нее и лезь. Может, темноты боишься?
— Ничего не боюсь, — успокоил Сашка.
Конечно, парням досталось крепко… Поэтому они такие. Но Сашка-то на что? Он сейчас будет им здорово полезен. Если надо, он и пол им вымоет. Лишь бы на работу устроили…
Видать, не жадные: и в дом позвали, теперь есть где ночевать, и, пожалуйста, картошку бери.
Ему бы только на дорогу заработать. Он, конечно, у этого низкорослого не останется…