нна Николаевна Роева примирилась уже отчасти с мыслью, что ее единственный сын поступил в ополчение, и не могла налюбоваться, глядя на его стройную фигуру, весьма выигравшую в военной одежде, хотя одежда эта была чрезвычайно проста: кафтан серого сукна, такого же цвета панталоны и шапка; на шапке медный крест с вензелем государя, а под ним надпись: «За веру и Царя!».
Прасковья Никитична немало пролила слез за шитьем красных шелковых рубашек мужу, но и она приободрилась, слыша кругом, что московскому ополчению не грозит никакая опасность. Сам Николай Григорьевич был до того весел, что каждый вечер у них собиралась молодежь, пелись русские песни, а иногда начинали танцевать под музыку гитары, на которой многие из гостей наигрывали мастерски.
Собралось как-то раз вечером у Роевых гостей более обыкновенного. Тут был и Краев с матерью и Анютой, и Дарья Андреевна Лебедева, и Анфиса Федоровна Замшина. Анна Николаевна велела подать закуску и домашние сладости. Молодежь весело пела хором «Ах, вы сени мои, сени», как вдруг у ворот раздался стук колес тяжелого дорожного тарантаса.
— Кого это Бог нам посылает? — удивилась Анна Николаевна. — Узнай-ка, Пашенька!
Прасковья Никитична выбежала на лестницу, а за ней и остальная молодежь столпилась у входных дверей, и вскоре радостные восклицания долетели до оставшихся в гостиной.
— Пашенька! Олечка! Глафира Петровна!
— Никак это сестра Глаша приехала! — молвила радостно Анна Николаевна, с поспешностью поднимаясь из кресла.
Так и было. Гости вошли.
— Наконец-то! — воскликнула хозяйка дома, бросаясь обнимать приехавшую двоюродную сестру свою Глафиру Петровну Нелину.
— Это все Оля! — оправдывалась сестра, указывая на свою дочь Ольгу Владимировну Бельскую. — Наполеон у стен Смоленска, а ее не уговоришь ехать!..
— Как? Французы уже под Смоленском? — спросили разом все присутствующие. — Как же это наши допустили?
— Неверовский со своей дивизией храбро дрался под Красным! — отвечал Павлуша, обращаясь к мужчинам. — Красный от Смоленска в сорока шести верстах, и, отступая, наши егеря сорок девятого полка отбивались, как львы. Но разве можно устоять одной дивизии против двух корпусов?
— Откуда ты узнал все это? — спросил удивленно молодой Роев, отводя Павлушу в сторону.
— Мне сказал смоленский комендант, к которому моя матушка послала меня за сведениями. Митя наш был в это время в деле, но, слава Богу, не ранен. Мы сами его видели: он был прислан с депешей в Смоленск.
— Молодец Неверовский! Молодцы наши егеря! — послышалось в толпе молодежи.
Но барыни, услыхав вскользь о битве, разохались не на шутку об участи несчастных егерей и навели снова тревогу на бедную Ольгу Бельскую.
— Неверовскому послан в подкрепление корпус Раевского, — поспешил добавить Павлуша, видя тревогу на лице своей сестры.
— Слышал я, — шепнул он на ухо молодому Роеву, — что Смоленск уже оставлен нашими.
— Не может быть!
— Сказал мне это офицер, присланный из Смоленска с депешами.
— Что такое? — спрашивали наперебой мужчины, обступив Павлушу.
— Отойдемте, господа, к окну! — сказал Павлуша, указывая глазами на дам.
Затем он рассказал тихо о занятии французами Смоленска.
— Как же это отдали такой город! Стены-то какие! — охал старик Роев. — Сколько раз от поляков в нем отбивались! А тут вдруг отдали!..
— Странно, странно! — ворчал доктор Краев.
— Армия весьма недовольна! — продолжал полушепотом Павлуша. — Ропщут все на распоряжения Барклая-де-Толли.
— Еще бы не роптать! Этакий город не отстояли! — волновался старик Роев.
— Так, пожалуй, и Москву отдадут! — все ворчал Краев. — А знаете что, Григорий Григорьевич! — обратился доктор к Роеву. — Не отправить ли нам своих в Дмитров? Кто знает, что далее будет! Пока мы с вашим сыном станем работать на поле сражения, поживите вы спокойно в Дмитрове. Благо, у меня там свой домишко есть!
— Что ж! Пожалуй, вы и правы! — кивнул Роев. — Вот только как мне уговорить мою Анну Николаевну?
— Ну, как ты добралась? — спрашивала в это время старуха Роева свою приехавшую кузину.
— Чего только ни натерпелись, милая! Страх!.. Вся дорога запружена повозками. Все бежит в полном смятении. Стон стоном стоит: тот ищет оставшегося ребенка, этот идти не может от усталости; старики едва плетутся, женщины тащат грудных ребят… Нигде ничего и за деньги-то не достанешь. Наголодались мы вдоволь, пока добрались до Вязьмы.
— Знаешь ли, Анна Николаевна! — прервал их разговор старик Роев. — Я решил отправиться в Дмитров. Дом у наших не маленький. Глафира Петровна поместится с тобой, Олечка с Пашенькой, а мы с Павлушей — в кабинете Николушки. Туда же, в Дмитров, и Марья Прохоровна с Анной Никаноровной в свой дом едут.
— А Миколушка как? — воскликнула Анна Николаевна тревожно. — Как оставим мы его тут одного одинешенького? Да и собраться не шутка! Весь дом ведь уложить надо… А ты так-то вдруг — «едем!».
— И я еще об отъезде ничего не слыхала, — сказала кротко старушка Краева. — Но уж если Никанор Алексеевич порешил скорее нам ехать, так мы мигом с Анютой соберемся.
— Удивляюсь я вам, Марья Прохоровна! — вспылила старуха Роева. — Как так готовы вы все добро побросать и ехать? Я так ни за что ранее двух недель из Москвы не выеду…
— Все мы под Богом ходим, — заметил серьезно Роев. — А в настоящее время менее, чем когда-либо, можно говорить: сделаю так или эдак…
Точно для подтверждения его слов, вошел, или скорее вбежал, в комнату франтоватый ополченец и, вертясь в ту и другую стороны, затараторил:
— Новость, господа, новость! Французы взяли Смоленск, двигаются на Москву. Мы, ополченцы, присоединяемся к армии. Барклай-де-Толли смещен. Главнокомандующим назначен Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.
Раздался плач женщин. Франт не подумал, что у каждой из присутствующих был кто-нибудь близкий в армии или в ополчении.
— Полно смущать дам! — остановил франтика доктор Краев. — Мало ли пустых слухов ходит по городу!
— Это вовсе не пустые слухи! — начал было снова франтик, но доктор так строго взглянул на него, что он разом прикусил язык.
Среди молодежи было много ополченцев, они сомкнулись в тесный кружок и с восторгом толковали о перемене главнокомандующего и о предстоящем им походе.
— Постоим за матушку святую Русь! — слышалось со всех сторон.
— Завтра я пойду узнать у графа Ираклия Ивановича, точно ли ополчение выступает, — сказал старик Роев.
— Нечего и справляться — это вернее верного! — подтвердил серьезно вновь вошедший ополченец. — Я прямо от графа Ираклия Ивановича Маркова… Через три дня мы выступаем.
Дамы и девицы ничего этого не слыхали. Они все громко охали и друг перед другом старались расспросить франтоватого ополченца, чувствовавшего себя весьма важной персоной в их кругу. Одна только молодая Роева внимательно прислушивалась к серьезному разговору мужчин и старалась для себя выяснить, насколько сильна угрожающая им всем опасность. Но понять это оказалось весьма трудно, так как разговаривавшие сильно противоречили друг другу: одни уверяли, что от Смоленска до Москвы далеко и, если подступит неприятель к матушке Белокаменной, так все русские костьми лягут, а ее, мать свою, не выдадут: значит, москвичам опасаться нечего; другие, напротив, находили, что береженого Бог бережет, и что женщинам, детям и старикам лучше вовремя оставить Москву, поскольку Наполеон двигается прямешенько на нее, и наша армия остановить его не в силах.
— Проклятый истребитель рода человеческого! — проворчал Роев, забыв и про свою гуманность, и про либеральность, которыми постоянно хвастался.
— Да, — согласился грустно доктор Краев. — Тяжкая ответственность лежит на человеке, вселяющем ненависть!.. Я недавно ездил в подмосковное имение к одному больному. Крестьяне страшно ожесточены против всех французов: чуть лишь заслышат нерусскую речь, готовы с кольями и топорами идти.
— А этот безумный француз Санси вот уже дня два, как уехал в поместье Тучковых, Троицкое, чтобы все там в порядок привести, словно и без него этого бы не сделали.
— Неблагоразумно! Крайне неблагоразумно!.. — протянул Краев.
— С кем же он поехал? — спросил кто-то из присутствующих.
— Один-одинешенек! Такой ведь чудак!
— Как же его поймут там в деревне? Он ведь по-русски почти не говорит.
— Старый камердинер покойного Алексея Васильевича Тучкова живет в деревне на покое. Он долго жил в Париже, так понимает немного по-французски…
— Разве покойный Тучков жил в Париже? — удивился старик Роев.
— Он часто ездил за границу, как это необходимо для всех инженеров. Ведь он был инженерный генерал-поручик и главный распорядитель при постройке Тучкова моста в Санкт-Петербурге…
— Никанор Алексеевич! — пробасил вошедший лакей, обращаясь к доктору Краеву. — Вас просит управляющий дома генеральши Тучковой.
— Что там случилось? — спросил Краев озабоченно. — Заболел кто?
— Все, слава Богу, здоровы! Только вот француза привезли всего избитого…
— Так я и знал! — покачал головой Краев, махнул рукой в досаде и пошел торопливо к дверям.
— Батюшка! — позвала отца встревоженная Анюта, быстро подбегая к нему. — Пожалуйста, зайдите сюда сказать, что с господином Санси.
— Зайду, зайду… а ты уж, вострушка, слыхала и встревожилась? Может быть, еще серьезного ничего и нет: знаешь, как прислуга бестолково все передает! Однако толковать некогда…
И он снова зашагал и исчез за дверью. Это неожиданное известие дало новый поворот общему разговору. Стали рассказывать, как теперь опасно говорить на улицах по-французски.
— Недавно двоих офицеров чуть не убили близ гостиного двора! — припомнил франтоватый ополченец.
— Ну уж придумал, батюшка! — усомнилась Лебедева. — Словно по мундиру не видно, что это наши русские.
— Народ боится шпионов! — заметил Роев. — Поймали по деревням нескольких французов, переодетых в крестьянское платье. Они, как слышно, планы местности снимали. Один, говорят, даже бабой переоделся!.. Ну вот и думают, что уж если они бабьим сарафаном не гнушаются, то отчего бы им и в мундир русского офицера не нарядиться.
— Страшно ожесточен народ!.. — вздохнула молодая Роева.
— Невольно ожесточишься, когда поглядишь на страдания раненых, — заметил молодой доктор. — Если бы вы видели, как изуродованы раненые гусары наши, недавно привезенные в Москву.
— А сколько семейств пущено по миру! — вздохнула Нелина. — В одном Смоленске, чай, сколько разорено дворов. А по дороге-то народ воем воет, особенно бабы.
— И наши богачи охают, — заметила Замшина. — Соллогубы, чай, совсем разорены: все имения ведь графа находятся в Белоруссии. До шести тысяч крестьян у него. У Толстого, женатого на Кутузовой, тоже ничего не осталось. А ведь у них восемь человек детей…
Пока Замшина перечисляла всех тех, имения которых находились около Смоленска, Могилева и Витебска, вернулся Краев. И все обступили его с расспросами.
— Что? Жив? Сильно избит? Как было дело? — слышалось со всех сторон.
— Жив и вовсе не избит, а только сильно испуган, — ответил Краев неторопливо, со свойственной ему обстоятельностью. — А как было дело, расскажу я вам тотчас по порядку, хотя сам Санси хотел зайти сюда. Но всем не понять его, разве дамам он сам расскажет, а вам я передам все, как от него слышал… Дело было так. Приехал он в деревню вечером и спокойно лег спать. Чуть лишь занялась заря, будит его старый камердинер и шепчет ему: «Худо, мусью, мужики бить вас собираются!». Санси не поверил. «За что им бить меня, — говорит, — если зла я никому не сделал?» — «А за то, что вы француз, и бить вас собираются; говорят, вишь, „свой своему поневоле брат, как раз и выдаст нас французам“»… Санси стал было доказывать, что он сам ненавидит Наполеона: «Я стою за французского короля, — говорил он, — у которого Наполеон похитил престол! Вы растолкуйте им это». — «Что тут толковать, мусью? — перебил его камердинер. — Разве они поймут? А вот лучше уходите подобру-поздорову»… Пока шел этот разговор, толпа мужиков подступала к дому. Кричали что было мочи и палками грозили в окна. Видит Санси, что дело плохо, выбежал на задний двор и пустился в поле. Слышит, бегут за ним вдогонку. Куда спрятаться? Он вскочил в ригу, там соломы навалено до потолка, он и зарылся в нее. Прибежали туда крестьяне и ну рыться в соломе, да, по счастью, не смогли до него добраться. Однако не уходят. Санси слышит их голоса то тут, то там. Видно, ищут его и перекликаются. А он лежит, не шелохнется, вздохнуть боится. Весь день пролежал он в ужасе, рискуя ежеминутно быть вытащенным из своего убежища и до смерти избитым. Крестьяне поминутно входили, шарили в соломе, спорили, кричали, грозили; а уйдут — голоса их раздаются то вблизи, то вдали; видно, не бросают задуманного, все его ищут. К вечеру, однако, вокруг риги стало стихать, только издали все еще слышались грозные крики; наконец, все стихло. Санси боится шевельнуться. «А что, — думается ему, — если остались некоторые меня караулить и где-нибудь притаились?» И лежит он смирнехонько, хотя в соломе страшная духота, жажда томит, во рту ни капли воды весь день не было. Вдруг он слышит, кто-то зовет его. Побоялся Санси откликнуться, а у самого сердце так и стучит — даже расслышать голос трудно, хотя он и старается вслушаться и узнать, кто зовет его. Опять позвали. «Егор Карлович! — говорит тихо знакомый голос камердинера. — Это я! Вылезайте скорее!» — «А что если он предаст меня? — подумал несчастный, напуганный до смерти француз. — Да что делать! Так-то еще скорее тут пропадешь! Как зверя травить станут!» Вот он и выполз из-под соломы. А камердинер его торопит: «Скорее, Егор Карлович! Как бы они не вернулись! Садитесь скорее в тележку, отвезу вас, от греха, в ближайшую усадьбу». Вышел Санси из риги, видит, вечер на его счастье темный, луна еще не всходила, и тележка в одну лошадь готова. Посадил его камердинер в телегу, зипуном прикрыл и погнал лошадь в имение Соймонова, а оттуда уже в Москву доставили.
— Не распорядись толково камердинер, убили бы! — заметил Роев.
— Наверное, убили бы, а не то исколотили бы до полусмерти и всего изувечили бы…
— Сохрани Боже, попасться в руки расходившейся черни!..
— Стоит только послушать, как раненых добивают и наши, и французские солдаты! — сказала Лебедева с неподдельным ужасом.
— Иной из-за одного грабежа придушит. И в армии народ всякий бывает.
— Грабят да и цены вещам не знают! — сказала тут Нелина. — Вон посмотрите, какой прелестный медальон я для Олечки у денщика нашего за три рубля купила, а он его у казака на кисет с табаком выменял.
И она, сняв медальон с шеи дочери, подала его старухе Роевой. Та поглядела, поохала и передала соседке. Все с любопытством рассматривали медальон, дивились его массивности и гербу, вычеканенному на крышке. Одна старушка Краева рассматривала его не так только, как дорогую золотую вещь, но и как знаток хорошей работы, пристально всматриваясь в рисунок и прекрасную чеканку герба.
В эту минуту в гостиную вошел Санси, и старушка не успела передать медальон Ольге, как он подошел поцеловать ей руку и вдруг остановился, словно вкопанный, не сводя глаз с медальона. Затем порывисто схватил его, раскрыл, нажал на пружину, и из-под образа Парижской Божьей Матери выпала свернутая бумажка.
— Маргарита!.. — прошептал он, развернув записку. — Этьен, сын мой!.. — и вдруг, обведя все безумным взглядом, он вскрикнул неистово: — Где сын мой?..
Дамы переглянулись в недоумении. Мужчины удивились еще более, не зная даже причины, вызвавшей в нем эту тревогу; они не слышали разговора о медальоне.
— Ради Бога, скажите, где сын мой? — умолял Санси, бросаясь на колени перед старухой Краевой. — Пощадите несчастного отца! Скажите, жив он? Где вы его видели?
— Я ничего не знаю! — побледнела растерявшаяся старушка. — Этот медальон принадлежит не мне, а Глафире Петровне! — указала она рукой на госпожу Нелину.
Санси бросился к Нелиной с расспросами, но та, забыв французский язык, не могла ему объяснить, каким образом достался ей этот медальон, и все твердила:
— Acheter казак… soldat.
Ольга подоспела на выручку матери и рассказала Санси, как попал к ним в руки этот медальон.
— В армии Наполеона… убит… — шептал растерянно Санси, не выпуская из рук медальона и не сводя с него глаз.
— Не убит! — сказала Ольга. — Казак, снявший медальон этот, рассказывал нашему денщику, что ран на молодом человеке не было. Он был только оглушен!..
— Все равно погиб!.. — сказал Санси с отчаянием. — Еще хуже, если он попадется живым в руки безжалостным крестьянам. Я знаю, они безжалостны — эти русские, когда они видят в человеке своего врага!..
На старого француза страшно было смотреть: он был смертельно бледен, синие его губы подергивались в судороге, глаза бессмысленно уставились на медальон, который он стискивал онемевшей рукой.
— Отдайте мне этот медальон! — вдруг попросил он с невыразимой мукой в голосе. — Я вам за него перстень с бриллиантом дам — дорогой, крупный бриллиант, подарок великого князя Константина Павловича.
— Бог с вами! — замахала руками госпожа Нелина. — Стану ли я торговать чужими вещами! Бери его так себе, батюшка, коли он твой!
Ольга перевела слова матери.
— Да порадует вас так Творец небесный, как вы меня порадовали! — сказал Санси, целуя Нелиной руку; и вдруг, прижав к груди своей медальон, он, как женщина, громко зарыдал, повторяя: — Этьен, сын мой! Дитя мое! Они убили тебя… Нет, не они!.. — вскричал он вдруг неистово. — Это Наполеон! О изверг! Поплатишься ты, наконец, за все свои злодеяния!..
И он, как безумный, выбежал из комнаты, подняв руки кверху, словно призывая кару Божью на императора французов.
Долго все присутствовавшие не могли опомниться от этой неожиданной тяжелой сцены; даже дамское любопытство уступило место искренней сердечной жалости, хотя никто не мог вполне понять горя и отчаяния несчастного Санси.
Поахав и высказав все свои предположения насчет медальона, все гости разошлись. Но перед уходом Краевых было решено, что они с Роевыми и Нелиной уедут в Дмитров. Выехать они собирались все вместе, и с завтрашнего же дня — начать укладывать вещи.
