видав, что барин вернулся только с Аксеном, Анисья сильно затосковала. Ольга Бельская, которой она прислуживала, принимала большое участие в ее горе; она сама испытывала, как тяжело не иметь вестей от любимого человека и ежеминутно думать, что он, может быть, ранен или умирает вдали от всех близких и некому его ни поберечь, ни успокоить. Они обе много наслышались от раненых и фельдшера о том, какие бедствия и лишения переносит войско в переходах и в деле, и не раз плакали втихомолку, представляя своих мужей голодными и чуть живыми.

Хотя Григорий Григорьевич Роев, вернувшись к своим, не только не рассказал о всех ужасах оставленной жителями Москвы, но запретил и Аксену болтать о том, что видел, но тот не раз намекал и проговаривался о виденном, а тут еще стали доходить до них слухи, что Москва горит.

Только что молодая Роева вышла в детскую, чтобы заснуть немного, пока ее свекровь посидит у раненого Николая Григорьевича, как в комнату тихо вошла Анисья и бросилась ей в ноги.

— Голубушка, барыня! — просила она. — Отпустите меня, неразумную, в Москву. Моченьки моей нету, так вот слезы и льются… все равно умирать нам всем от руки басурмана, так уж лучше с ним — с Прокофием.

— Что это ты выдумала, Анисья! — воскликнула Прасковья Никитична. — Как тебе, молоденькой, идти одной да еще в такое ужасное время!..

— Я не одна пойду, барыня! — продолжала Анисья. — Со мной идет деверь и еще несколько из наших… Пустите, барыня, ради Христа, пустите! Меня свекруха не пускает, да уж я от нее убегу. Только вы меня пустите!

— Как могу я тебя отпустить! — отвечала Роева задумчиво. — Делай сама, как знаешь!

— Ну, так вы уже, голубушка барыня, никому не сказывайте, что я затеяла. Завтра до рассвета меня уже не будет здесь. Простите меня, бедную!

— Господь да хранит тебя! — ответила грустно Роева и, сняв с шейной цепочки один из образков в серебряной оправе, благословила им Анисью.

Та со слезами целовала ей руки и просила прощения, что оставляет ее.

— Кабы не сушила меня мысль о муже, — говорила она, всхлипывая, — век бы с вами не рассталась: вы мне — что мать родная.

— Как же ты пойдешь? — спросила Роева, подумав.

— Да так, матушка Прасковья Никитична, как на богомолье ходят. Только в котомку положу белье и сарафанишко, что ни на есть хуже, чтобы не позарились на них басурмане. Сама обуюсь в лапти, возьму палку да и — марш…

— А деньги-то у тебя на дорогу есть?

— Полтина медью есть. Я ее в мешочек маленький вместе с золотыми серьгами да кольцами положила и в котомочку припрятала.

— Вот тебе десять серебряных гривенников! — сказала Роева. — Только ты их в мешочек не клади, а положи в ладанку и привяжи на шнурок образа.

Анисья снова бросилась целовать руки и даже колени Прасковье Никитичне.

— Ну иди с Богом! — отпустила ее Роева. — Пора тебе в путь-дорогу собираться.

При этом она ее поцеловала и снова перекрестила, а та поклонилась ей в ноги.

На следующий день, когда молодая Роева наблюдала, как няня моет и одевает детей, вошла в детскую Мавра, свекровь Анисьи.

— Уж и сказать не могу! — заохала она. — Не могу сказать, что наша-то непутевая сделала!

— О ком ты говоришь? — спросила Роева, догадываясь, однако, что речь идет о беглянке.

— Да Анисья-то!.. Ведь убежала с теми, что в Москву ушли.

— Вот как!.. — протянула Прасковья Никитична.

— И бесстрашная же какая!.. Не боится антихриста окаянного. Да и Прокофий-то мой хорош! Нужно ему было в Москве оставаться. Куда ему с антихристом справиться! Погубит он только душу свою христианскую, непременно погубит!

— Наполеон — такой же человек, как и все мы! — успокаивала ее Роева. — Он тоже христианин.

— Какой же он христианин, голубушка барыня, коли в храмах Божьих он конюшни устраивает!

— Как конюшни? — ахнула Прасковья Никитична.

— А вот послушайте, что рассказывает плотник, который из Троицко-Сергиевского монастыря недавно вернулся… Пришел, говорит, в монастырь кузнец из Москвы, насилу от нехристей вырвался. Стали они, вишь, его звать коней им подковывать. Он было сначала не прочь. Что ж, думает, худого нет в том. Да как увидел, что кони-то ихние в храме Божьем стоят, так он со страху и остолбенел. Глядит он и глазам своим не верит: со святых икон оклады дорогие сорваны, а сами-то иконы, что побольше, вместо перегородок в стойлах поставлены.

— Не может такого быть! — в ужасе воскликнула Роева.

— Клянется именем Христовым, что говорит правду. Все сам от кузнеца слышал. А тот, как из Москвы выбег, так без шапки, как был, к Троице прибежал да монахам все это и рассказывал… Да вот еще какую весть тот кузнец принес: нехристи-то, вишь, сюда к нам идут…

— Что ты! Что ты, Мавра! Зачем им сюда забираться!..

В эту минуту раздались по всему дому беготня и отчаянные вопли. Прасковья Никитична бросилась к двери узнать, что случилось, и на пороге столкнулась со своей свекровью.

— Скорей! Скорей все укладывай! — кричала та вне себя от волнения. — Я пока с Николушкой побуду, а ты присмотри, как прислуга все укладывает и грузит на возы.

— Куда же мы? — спросила испуганно молодая Роева.

— Бежим в Катюшино… Другого спасения нет. Скорей, скорей все укладывай, что понужнее. Да серебро и золотые вещи с собой забирай. А остальное все Григорий Григорьевич в землю зароет.

— Господи! Да что же это такое? — завопила Мавра.

— Ступай помогать молодой барыне! — прикрикнула на нее старушка. — А ты, Пашенька, — обратилась она снова к невестке, — о вещах Миколушки не заботься. Я все сама для него уложу.

— Вы его не испугайте, матушка!

— Ишь что выдумала! Он спит себе да похрапывает. Рад, видно, что лихорадка перестала трясти. Ну а ты иди скорее, иди же!

Начались опять шумные сборы. Вся прислуга бегала впопыхах, больше охая, нежели делая дело. Старушка Роева неторопливо укладывала белье, платье и все необходимое для перевязки раны своего сына, предоставляя невестке все заботы о сборе провизии и остальных вещей. Вскоре нагружены были два воза, запрягли их, и, прежде чем раненый молодой Роев проснулся, все было готово к отъезду его и всех остальных. Ему осторожно сообщили о необходимости уехать в деревню, помогли одеться и выйти в столовую. Затем все присели перед дорогой, чтобы путь был благополучен, помолились на образа и стали прощаться с остававшимися. Рыдания заглушали слова, все прощались, словно никогда уже не надеялись более свидеться.

— Береги себя, Григорий Григорьевич! — просила Анна Николаевна, обняв мужа. — Приезжай скорее к нам! Помни, если что случится, у нас другого защитника нет, кроме тебя. Николушка болен, а племянник Павлуша еще подросточек.

— Хорошо, хорошо, матушка, не замедлю к вам перебраться. Лишь только все тут устрою — и тотчас к вам!

Он сам усадил в тарантас раненого сына, жену и невестку и помог им поудобнее устроиться. В это время в другой тарантас садились старушка Нелина с дочерью и сыном, а в повозки — ключница и остальная прислуга. Кучера сняли шляпы, перекрестились, подобрали вожжи и, хвастая друг перед другом умением ездить, пустили лошадей рысью. Повозки стали понемногу отставать, а возы просто двинулись шагом. У поворота на другую улицу к ним присоединился тарантас Краевых. Бабушка и внучка тоже направлялись в имение Роевых по приглашению доброй старушки и ее мужа.

Едва только экипажи скрылись, Григорий Григорьевич приказал прислуге поднять дерн в саду, выкопать довольно глубокую яму, сложить туда вещи и снова накрыть поднятым дерном. Точно таким же способом были зарыты остальные вещи возле самого берега пруда. Все это заняло немало времени; солнце стало садиться, пока вся эта работа была кончена.

— Закладывай дрожки! — приказал Григорий Григорьевич Аксену.

Но не успел кучер вывести лошадей, как в комнаты, чуть не кубарем, вкатился Мишка, должность которого была помогать лакеям в их деле. В то время таких мальчишек называли. «казачок».

— Французы в Подлипечье! — крикнул он, переводя дух после быстрого бега.

— Врешь! — крикнул на него Роев. — Казаков, видно, принял за французов.

— Ой, нет, барин! Французы — как есть французы.

— Поглядите-ка! — велел Роев работникам. — Верно ли парень говорит?

Не успели те выбежать за ворота, как тут же вернулись страшно перепуганные, крича:

— Французы! Французы!..

Нечего было и думать закладывать лошадей. Григорий Григорьевич вскочил верхом на коренную, велел себе подать два тяжеловесных мешка с деньгами, приготовленными им заранее, перекинул их через спину лошади и поскакал вон из города.

Аксен и остальная прислуга похватали наскоро свои пожитки в мешки, вскинули их себе на спины и пустились пешком вслед за барином, уводя в поводу пристяжную лошадь, на которую навьючили, что можно было наскоро собрать из оставленного женщинами при их спешных сборах в деревню.

Во всем доме остался только один старый слуга Захар. Он не мог и подумать оставить дом так, не запертым, и стал осматривать все уголки, прежде чем уйти из него. Отворив шкаф в столовой, он нашел в нем оставшуюся закуску и два граненых графинчика со сладкой водкой. Часть закуски он тут же наскоро съел, остальное завернул в бумагу и сунул за пазуху. Графинчики он тщательно обернул войлоком, крепко увязал веревкой и вскинул себе на спину. Затем он спустил с цепи верного пса Барбоску, запер дом и ворота и пустился за всеми в деревню.

Лишь только поднялся он на горку, как услышал за собой лошадиный топот, и двое всадников, говоривших между собой на непонятном языке, поскакали прямо к нему.

Старик потом так об этом рассказывал:

— Упал я на колени и промолвил чистым русским языком, не похожим на их «вуй, вуй»: «Власть ваша, а я знать ничего не знаю…» — «Гальт, гальт!» — кричат басурмане, словно галки какие, а сами на меня так вот и напирают, и напирают. Я уж думал, что мне конец пришел. А они, разбойники, хохочут да промеж собой на своем басурманском языке так и лопочут. А один палашом на меня показывает и говорит: «Катю?». «Ох, батюшки светы! — подумал я. — Ишь нехристи! Проведали, что наши в Катюшино уехали». Да и я не промах: не в Катюшино, мол, господа уехали, а в Нижний. Они все гогочут, видно, мне не верят. А один из них как подскочит ко мне да рубнет палашом по войлоку. Рассек веревки, и оба графинчика разлетелись вдребезги, и сладкая водка пролилась. Тут у них поднялся уж такой хохот, что я думал, они с лошадей попадают, а сами пальцами то на меня, то на водку показывают да за бока от хохоту хватаются. Чтобы им пусто было!.. «Адъю!» — кричат и кланяются мне, словно взаправду со мной прощаются. «А чтоб вас нелегкая унесла!» — думаю. Ну, наконец, уехали. Я поднялся, выпил остатки водочки — только на донышках графинчиков и осталось — и пустился далее в путь…

Пока все это происходило возле Дмитрова, Анисья со своими товарищами приближалась проселками к Москве. Сначала шли они спокойно. Им только и попадались крестьяне — такие же напуганные, как и они сами. Но только лишь вышли они на большую дорогу, как видят, скачут прямо на них солдаты. По мундирам видно — не наши.

— Пойдемте стороной! — говорит Анисья своим спутникам. — Может, они нас и не приметят.

И точно, французы проехали мимо, а за ними и подводы потянулись. Едут себе по дороге, на наших путников никакого внимания не обращают. Проехали и обозы… Вдруг видит Анисья, один из обозных отпряг лошадь, на нее садится и едет к ним обратно.

— Егоровна, ведь это за тобой! — говорит деверь Анисье. — Котомочку твою увидел!

Анисья бухнулась им в ноги и ну вопить:

— Батюшки! Кормильцы! Не покидайте меня горемычную, не давайте меня молоденькую в обиду вражьим детям, нехристям окаянным!

— Скидай скорей котомочку! — говорит ей деверь. — Да брось ее наземь. Может, и оставят нас в покое.

Сбросила Анисья котомочку с плеч, а сама бежать с деверем пустилась. Бежит да кричит остальным:

— Коли оставит он мою котомочку, мне назад принесите.

Тут француз подскакал к остановившимся спутникам Анисьи, соскочил с лошади, схватил котомку, пошарил, вынул из нее несколько сверточков, швырнул снова ее наземь и поскакал прочь. А Анисьины попутчики подняли котомку и понесли ей.

— Что, родненькие, не взял ли он чего? — спрашивает их Анисья.

— Вынул он, — отвечают ей, — кусок пирога, да лепешки, да еще крошечный мешочек. Как развязал он тот мешочек, мотнул головой, сказал «бон», сунул его в карман да и ускакал.

— Ах я дура этакая! — посетовала Анисья. — Ведь мешочек-то тот дорогого стоит: в нем серьги мои да кольца золотые, да денег полтина целая. Ах я недогадливая! Мне бы сунуть мешочек тот за пазуху или на гайтан ко кресту привесить… Леший меня дернул в котомку его положить!..

Погоревали-погоревали все с Анисьей и снова пустились в путь. Чем дальше идут, тем менее народа православного им попадается: все французы двигаются с обозами. Чуть лишь наши попутчики их завидят, тотчас в лес свернут или в кусты спрячутся и выжидают там, пока те не проедут. На ночлег в усадьбы заходили. Везде пусто, безлюдно; дома барские стоят заколоченные. Прислуги — ни души.

Дошли они до монастыря Никола на Пестуши, глядь, а там уж французы стоят. Они пустились бегом в сторону к соседней усадьбе. Там их встретила работница и повела в батрацкую. Но лишь только они переступили за ворота во двор, видят — и там французы. Они было назад, да работница их остановила: не бойтесь, сказала она им, они обидеть вас не посмеют; старшой их, полковник или генерал, не знаю, стоит в барском доме и не позволяет им никого обижать.

Работницу эту Ириной звали. Она их ввела в батрацкую, накормила и на ночлег оставила. Угорела ли Анисья в тепло натопленной избе или так уж от усталости и постоянной боязни французов, только она поднялась с постели совсем больнешенька.

— Как хочешь! — говорит ей деверь. — А мы ждать тебя не станем. Лежи тут, коли добрые люди тебе угла и хлеба не жалеют. А мы тем временем в Москву сходим и за тобой Прокофия пришлем, а не то сами назад сюда вернемся.

Проходит день. За ним — другой, третий. Анисья совсем уж оправилась, а из Москвы все никого нет. Заныло сердце у бедной, думает: «Жив ли Прокофий?..» — «Дай-ка я одна схожу в Москву», — говорит она Ирине, помогая ей вечерком полоскать белье на плоту.

— И то ступай! — говорит та. — Уж если тут старшой им грабить не позволяет, так в Москве подавно должно быть тихо; там их император проживает и порядок свой, говорят, установил.

Как вернулись они с речки, Анисья свою котомочку уложила и на другой день еще до рассвета встала, поблагодарила Ирину за гостеприимство, распрощалась с ней и пошла одна-одинешенька к Москве. Пробирается себе потихоньку, во все сторону оглядываясь. Утренники стояли уж холодные, легкие морозцы прихватывали землю. Солнышко встало, отразилось в росе алмазами, красные спелые ягоды рябины так и горят, желтый лист на деревьях золотым кажется… Благодать да и только! Теперь бы крестьянам радоваться и благодарить Бога за обильный урожай, а тут нивы стоят несжатые, лошадьми перетоптанные, поля, засеянные картофелем, без толку изрыты, овощи на огородах больше перепорчены, чем сняты. Вздохнула грустно Анисья, еще больше зло на французов взяло. «Ни себе, ни другим!» — подумала… И вдруг слышит за собой шаги. Оглянулась со страхом, видит, двое стареньких по той же тропинке, что и она, идут, на посохи опираются и тихо между собой разговаривают. Видно, муж да жена. Она к ним:

— Дозвольте, родимые, с вами идти!

— А ты откуда будешь? — спрашивают ее.

— Из Дмитрова, родненькие, из Дмитрова. В Москву иду мужа проведать.

— А мы туда же сына искать идем.

Пошли они вместе.

Вошли в Москву. Боже, что за ужас! По улицам лежат мертвые тела, такие уже черные, что просто страшно на них смотреть. Тут же и павшие лошади валяются, смрад страшный всюду. Куда ни глянешь — пожарища да пустыри. Жутко стало Анисье, а тут скоро пришлось ей распроститься со старичками: они в другую сторону пошли.

До Соляного двора добралась Анисья благополучно. Входит туда — все пусто. Дом весь обгорел, замки у средних магазинов сбиты. Окликнула — никто не отзывается, нет ни живой души… Зашла она в тот магазин, где спрятаны их вещи. Видит, кули с солью повытасканы оттуда во двор. Заглянула она, ей перья и пух прямо в лицо летят. Вошла в сарай и в пух провалилась. Смотрит, стенка, наскоро выведенная, разбита, все вещи вытащены, видно, и пух-то весь из перин и подушек грабители выпустили, чтобы в наволочках было удобнее мелкие вещи таскать.

Постояла тут Анисья, погоревала, еще несколько раз окликнула, но ее голос как-то гулко и жалобно разнесся по пустому двору и эхом отдался в обгоревшем доме. Страшно стало Анисье оставаться одной на этом пустыре: тихо все вокруг, словно в гробу. Пошла она в Ивановский женский монастырь расспросить знакомую монастырскую послушницу, не знает ли она чего о ее муже и о других, оставшихся в Москве… Монастырь заперт. Постучалась, не отворили. «Как быть?» Решилась она идти в противоположную часть Москвы, где жила теща деверя. Не у нее ли он остановился?..

Но вот беда! Улиц она хорошо не знает. В то время прислугу в гости не пускали; выходила она из дома только в церковь Божью да два раза в год со старшими к родным с праздником Христовым поздравить. А тут, кто и знал хорошо улицы Москвы, и тот заблудился бы: все выгорело, везде все голо, везде все черно, только трубы уныло торчат и печи обгорелые чернеют; еще своды подвальные виднеются, а дерево все выгорело.

Плутала она долго голодная, усталая. Наконец зашла, сама не понимает уж и куда. Стемнело, а она не знает, в какую ей сторону идти, да и ноги уже идти отказываются. Села она у обгоревшей каменной стены и горько заплакала. «Вот тебе и ночлег, — думает. — Воздушным плетнем обнесу и небом прикроюсь!»

Стало уж совсем темно. Страшно гудит и завывает ветер, пролетая в окна и двери опустошенных, полуразрушенных домов, или стонет совою, шевеля железные листы и остатки кровель. Везде пусто и глухо, словно на кладбище. Вдруг слышит бедная Анисья — идут двое. Испугалась до смерти, прижалась к стене. «Авось, — думает, — не увидят!» Но проходившие заметили ее, остановились и спрашивают:

— Кто тут?

— Я, батюшка! — отвечает совершенно растерявшаяся Анисья.

— Да кто ты такая?

— Роевых господ, батюшка… Вот целешенький день плутаю, не евши, ни макового зернышка, ни росинки во рту не было.

— Иди за мною! — говорит один из них.

Поднялась Анисья ни жива ни мертва; ослушаться незнакомца не смеет, а сама не знает, какой он человек; может, и злодей какой; одно только и знает, что не басурман, чисто по-русски говорит.

Долго шли они вдвоем — все закоулками какими-то. Ночь темная, в двух шагах перед собой ничего не разглядишь. Холодно, страшно Анисье, а пикнуть не смеет, боится.

Вот подошли они к пустырю. Все тут догола выгорело; между камнями еще дымок поднимается. Тут незнакомец остановился, топнул ногой и закричал:

— Поднимай!

Анисья еще больше струсила. «Господи! Куда это он меня привел? Уж не в притон ли разбойничий?» Стоит бедная и дрожит, как в лихорадке. Смотрит, поднялась дверь, словно западня какая. Взял ее за руку незнакомец, и стали они спускаться с ним по лестнице, а дверь за ними тотчас захлопнулась.

Глянула со страхом Анисья вниз, а там точно горница какая: все в ней так чисто прибрано, и огонь горит. У печи старушка хлопочет, ей две молодые женщины помогают. На кровати детки спят, а у стен много всякого добра положено.

— Не бойся, моя милая! — говорит ей старушка. — Видишь, со мной мои дочери да внучатки. А тот, кто тебя привел, — сын мой, купец.

Старушка засуетилась, напоила всех чаем, угощала славной рыбой да икрой, разные вкусные закуски выставила на стол. Анисья выпила две чашки чаю, немного поела и сидеть не может, глаза у нее так и слипаются, носом в колени клюет.

— Пора тебе отдохнуть, моя красавица! — говорит ей старушка. — Помолись Богу да и ложись вон на ту перину.

Легла Анисья и тотчас же заснула, как убитая. Проснулась она тогда только, когда стала ее будить старушка. Открыла она глаза и не знает: день ли, ночь ли. Огонь все горит, как и с вечера. Ни окошечка, ни скважинки, чтобы свет Божий увидеть.

Старушка подняла западню, сына выпустила и говорит дочерям:

— Готовьте самовар, заря занимается. Чайку напьемся, а немного погодя и позавтракаем, а то сыну пора будет по своим делам идти.

Стала Анисья жилище это подземное оглядывать. Подвал славный — с большой печью, и готовить можно; кругом еще пожарища дымятся, так дым не выдаст, можно безопасно стряпать тут кушанье.

Не успел самовар и вскипеть, как послышался стук у них над головой и раздался крик: «Поднимай!».

Подняла старушка снова западню, вошел сын ее и калачей принес.

— Вот я вам хлебца свеженького к чаю добыл, — говорит. — А что же это у вас еще и самовар не кипит?

— Не ждали, что так скоро ты воротишься, — отвечает старушка.

— А ну-ка, сестры, поворачивайтесь скорее! — продолжал ласково вошедший. — Напьемся сейчас чаю! Да посытнее гостью накормите. Мне надо ее самому проводить, дороги она не знает, да и знать-то ее теперь трудно: там завалено, тут ходу нет, церкви обезглавлены, стены без кровель… один Иван Великий печально возносится над обширной грудой развалин. Ну да что толковать! — добавил он, махнув рукой. — Надо скорей собираться в путь. Скоро уже рассветать станет.

Напились все чаю, накормили Анисью, целый узел ей всякой провизии положили и простились, словно с родной какой.

Вышла она из подземелья, идет возле купца, а тот ее спрашивает:

— Девушка ты?

— Нет, я замужняя.

— Где же муж твой?

— Не знаю, батюшка. На Соляном дворе остался. Прокофием Петровичем его зовут.

— Э-э! Да не приказчик ли он с Соляного двора?

— Нет, батюшка, не приказчик, а служит у соляного пристава Григория Григорьевича Роева.

— Так я знаю где он, голубушка! Он со всеми нами в Кремле перед приходом неприятеля засел, а теперь с нашими побитыми в кладовой у меня лежит.

— Убили его, окаянные, убили! — заголосила Анисья.

— Молчи, голубка! А то нам с тобой несдобровать! — остановил ее купец. — Муж твой живехонек, его только камнями пришибло, когда повалил его француз.

— Батюшка, родненький! Расскажи мне без утайки, как дело было!

— Так слушай же!.. Решили мы защищать Кремль наш белокаменный. Собрались все, кто подюжее. Оружия нам всякого из арсенала даром надавали: и ружья, и ножи, и сабли, и пистолеты… брал всякий, что хотел. Нам и в голову не приходило никому, что всего-то нас несколько сотен, а французов целый корпус. Вот мы навалили бревен, камней. Были между нами и отставные солдаты, так те нам засады устроили. Вот и залегли мы в них. Только что французы стали в Кремль входить да так важно, с музыкой и распущенными знаменами… мы как пальнем в них, так передовые с лошадей вниз головой полетели. Начало-то было хорошо, а затем пришлось нам самим плохо — как принялись они нас катать… мы было еще раз в них пальнули, да видим, их все прибывает, и пушки уж против нас выдвигают… Мы тут пустились врассыпную — кто куда! Твой-то муженек был около меня. Он один троих французов на месте уложил, да они его с ног сшибли. Упал он на камни и до крови расшибся. Кабы мы его не вынесли на руках, он тут бы и остался — шевельнуться не мог.

— Ах, батюшки мои! — всплеснула руками Анисья. — Убили его, окаянные, убили!

— А ты не кричи! — снова остановил ее купец. — Где же убили, когда он у нас в подвале живет и уже ходить начинает? Вот сама увидишь, он вот тут! — указал купец на обгорелое место гостиного двора.

Вскоре они уже были на пожарище. Купец, завернув за угол обгоревшей лавки, прошел каменным коридорчиком внутрь двора и постучал у кладовой, заваленной всяким хламом. Отворилась маленькая дверца внизу, словно лазейка какая. Анисья едва проползла в нее и очутилась лицом к лицу со своим мужем. Тот не верил своим глазам и, обнимая жену, все твердил:

— Ты ли это, Анисьюшка?

— Я, батюшка Прокофий Петрович, твоя верная жена.

— Да как же ты сюда-то попала?

— А вот мой защитник! — указала она на купца. — Без него бы я совсем пропала!..