емья Франсуа и не опомнилась, как пришлось прощаться с Этьеном.

Последнее время все они находились точно в чаду каком-то. Только одно дело продвигалось толково — это приготовление всего необходимого на дорогу сыну. В мешке его не только была прочная пара сапог и по две перемены белья, но туда же засунула Женевьева и фуфайку, и шерстяные чулки, и напульсники с теплыми перчатками.

— На границе России холодно! — говорила озабоченно мать. — Кто знает, может быть, захватят их там морозы. А если лишним окажется мое вязанье, пусть лучше тогда его выкинет.

— Не велика тяжесть от чулок да от фуфайки, — заметил Франсуа. — И у нас утренники бывают холодные, а тут еще дождем не раз его промочит, так и рад будет теплой перемене!

— Когда же мы, Франсуа, скажем ему? Так ли бы следовало его снаряжать! Как я подумаю только о его знатном роде, так у меня еще больше сердце надрывается. Увидал бы его покойный дедушка, герцог де-Брисак… как его внук, граф Этьен Санси де-Буврейль, пойдет в поход наравне с простыми солдатами!..

— Что об этом толковать, жена! Благо, он не изнежен, так и лишения ему не покажутся особенно тягостными. А сказать все-таки надо, я уже предупредил отца Лорена об этом. Мало ли что за поход может случиться.

— Что ни говори, а он не таков, как простые рабочие. Вот погляди, что делается теперь по трактирам: пьют, курят, бранятся; старые служаки с сизыми носами рассказывают молодым турусы на колесах, а те их даром угощают. А наш-то все с хорошими людьми в обществе.

— Это оттого, жена, что он учился толково, ум-то работает, так пьяная компания и не тянет. Ему бы ученым быть, вот его прямая дорога. Ну да что тут толковать! Надо идти, куда судьба ведет.

Разговор их был прерван приходом Этьена.

— Завтра выступаем, — сказал тот, вешая фуражку на гвоздь у входной двери.

— Патер Лорен знает об этом? — тревожно спросил Франсуа.

— Да, отец! Он мне сам сообщил об этом и хотел зайти, провести последний вечер с нами.

— Вот это отлично! — сказал Франсуа, многозначительно взглянув на жену.

Та молча встала и пошла доставать что-то в сундуке.

Этьен ожидал встретить слезы, и эта торжественная сдержанность стариков удивила его и порадовала. Ему так тяжело было оставлять родной свой угол, а слезы матери отняли бы у него последнюю бодрость.

— Все необходимое мы тебе приготовили в этом мешке, — сказал ему Франсуа. — Об одном прошу тебя: не бросай всех этих вещей, пока не будешь на обратном пути. Когда захочется тебе что-нибудь швырнуть как ненужное, вспомни, с какой материнской заботой Женевьева готовила все это для тебя.

Долго еще говорил Франсуа. Этьен слушал его молча, следя за всеми движениями Женевьевы, готовившей ужин. Он точно желал запомнить до мельчайшей подробности все то, что сейчас окружало его.

Когда патер Лорен вошел, стол уже был накрыт, и вся семья встретила гостя с почтительной радостью.

— Поужинаем, чем Бог послал! — сказал ему Франсуа. — А затем попрошу вас сделать напутствие нашему Этьену.

— Что ж! Подкрепить силы не худо! — отвечал одобрительно патер, садясь прямо к столу.

Франсуа принес откуда-то припрятанную на торжественный случай бутылку хорошего вина, и все принялись молча ужинать. Однако ни вино, ни вкусное кушанье не развеселили их. Даже патер Лорен, похваливая мастерски приготовленную баранину, не ел ее с таким аппетитом, которого следовало ожидать.

Вскоре все было убрано со стола, и осталась только недопитая бутылка вина.

— За здоровье отъезжающего! — сказал патер Лорен, высоко подняв наполненную до краев рюмку. — Да хранит его Господь и поможет честно исполнить долг гражданина.

— Аминь! — заключила набожно Женевьева, утирая слезы, так и катившиеся по лицу.

— Прошу вас, отец Лорен, — обратился Франсуа с особенной торжественностью к патеру, — объявить Этьену так тщательно скрываемую нами от него тайну.

Молодой человек с недоумением и тревогой взглянул на отца, затем на патера.

— Да, сын мой! — обратился тот к нему ласково-серьезно. — Мне давно известно, что эти добрые люди… тебе не родители.

Этьен с горьким чувством глядел на Женевьеву и Франсуа. Он не мог так сразу сообразить, как это те, кого он называл, как помнил себя, отцом и матерью, ему не родители, а может быть, и совсем чужие…

— Тебя это удивляет и, кажется, огорчает, — продолжал патер. — Но дольше скрывать твое происхождение Ранже не желают. Так как ты идешь сражаться за границей, то, может мыть, там встретишь своего отца, если он жив еще. Узнает он тебя вот по этому медальону с образом Парижской Богоматери. Над внутренней крышкой его вырезано твое имя, год и число твоего рождения, а внутри хранится записка твоей матери, написанная ею к твоему отцу в страшную и самую мучительную минуту ее жизни, а именно когда дед твой был схвачен и посажен в тюрьму вместе со многими другими.

— Как? Мои дед и отец!.. — воскликнул Этьен.

— Как и ты сам, — перебил его патер Лорен, — они древней знатной фамилии, честно и доблестно служившей своему отечеству. Тебе не придется краснеть, если земли твоих предков однажды будут возвращены тебе: они приобретены не хищничеством, а получены за верную и честную службу нашему отечеству. Твой дед, по отцу, граф Санси де-Буврейль, был убит в сражении. Твой дед, по матери, герцог Брисак, всегда отстаивал обиженных и громко порицал несправедливость и злоупотребления. Он последнее время не оставался при дворе и был привлечен к суду только по злобе на него взяточников, ставших, к несчастью, во главе республиканского правления. Теперь тебе ясно, сын мой, почему честный Франсуа Ранже и его жена так старались развить в тебе чувство беспристрастности ко всем сословиям, почему они приходили в ужас, когда твои сверстники внушали тебе ненависть ко всем аристократам вообще. Поверь, сын мой, честные благородные люди, к какому бы сословию они не принадлежали, составляют гордость нации, и ты можешь смело гордиться своими предками не потому, что они знатны, а потому, что они — честные люди…

Этьен был ошеломлен всем услышанным. Его мозг работал сейчас усиленно, одно впечатление сменялось другим, и он не мог ничего представить себе ясно.

— Воспитавшие тебя Ранже, — продолжал патер Лорен, — люди без образования. Но, тем не менее, эти добрые люди не уступают в честности твоим предкам. Они укрыли тебя в минуту страшной опасности. Дед твой по матери, герцог Брисак, жил в своем поместье, когда начались ужасы революции. Ты тогда был нескольких месяцев и находился с матерью в имении деда, так как твой отец был с нашим посольством в Петербурге. Когда деда твоего казнили, мать твоя, кормившая тебя, не вынесла этого удара и умерла в страшной агонии. Ты бы погиб, как погибли многие дети аристократов, заморенные в тюрьмах и приютах, но тебя спасли Ранже. Твоя мать, графиня Маргарита Санси де-Буврейль, устроила брак Франсуа с Женевьевой, она отказалась от какой-то блестящей безделушки и деньги отдала Ранже на новое их хозяйство. Сделала она счастливыми не одних их только, но они сильнее прочих чувствовали благодарность.

— О нет! — воскликнула Женевьева. — Многие готовы были сделать то же, но я была в замке в тот ужасный день, когда явились с обыском, и мне сунула няня в корзинку Этьена вот только с этим медальоном. Если бы не добрые соседи, мне не удалось бы спрятать ребенка, но они все постарались не выдать меня, все любили графа и никто не оказался предателем. Вскоре мы с мужем уехали, не сказав никому, куда, и с тех пор Этьен считается нашим сыном, да и точно мы любим его не менее родного дитя.

Этьен бросился к Женевьеве, обнял ее, затем обнял Франсуа и сказал с чувством:

— Даю вам слово: почитать и любить вас, как это было до сих пор.

— Господь тебя наградит за это, сын наш по сердцу! — сказал Франсуа.

Женевьева только плакала и прижималась к груди обнимавшего ее Этьена.

— Отец знает, что вы меня воспитываете? — спросил молодой человек, когда немного успокоился от волнения.

— Нет, мы не могли сообщить ему этого, — ответил Франсуа. — Мы боялись выдать тебя, написав в Россию. Ты видишь, как неприязненно до сих пор относятся к нам жители Нанси, а во время нашего сюда переселения было еще хуже. С тех пор, как Наполеон сделался императором, стали относиться с меньшей враждебностью к аристократам. Но в первое время республики не щадили ни стариков, ни детей.

— И вы, мой отец, — обратился Этьен к патеру, — ничего не слышали о моем отце?

— Я избегаю всякого сообщения с эмигрантами. Если бы Женевьева не созналась мне на исповеди, кто ты, и не просила бы меня заняться твоим воспитанием как можно внимательнее, то я бы и не узнал никогда о твоем происхождении.

— Жив ли отец мой? — спросил задумчиво молодой человек. — До сих пор о нем ничего не слышно. Неужели он не разыскивает меня?

— Вспомни, Этьен, — остановила его Женевьева, — что он не знает, куда мы поехали. И даже если ему сказал кто-нибудь из наших, что ты у нас, то ему все равно невозможно было разыскать тебя.

— Если он и приезжал во Францию, — пояснил патер Лорен, — то не иначе как под чужим именем. Наполеон хорош только с теми аристократами, которые не стоят на стороне королевской партии. Между тем отец твой, находясь в России, всегда держался стороны принцев и готовился помогать Людовику занять французский престол, на который тот имеет права по наследству своего брата Людовика XVI и его малолетнего сына. Ты поймешь, мой юный друг, как опасно при подобных обстоятельствах приезжать во Францию, где малейшая неосторожность может грозить твоему отцу смертным приговором. Если он знает, что ты жив, то обязан беречь свою жизнь ради тебя; если же он думает, что ты убит, то тем более не станет разыскивать погибшего…

— Это верно! — согласился задумчиво молодой человек.

— Дай тебя благословить на дорогу! — продолжал патер Лорен. — И запомни слова своего старого воспитателя. Ты принадлежишь к обоим сословиям и не должен никогда забывать этого. Сословная вражда не должна существовать для тебя. Помни еще, что как есть худые и хорошие люди в разных сословиях нашего народа, так точно они есть и в каждом народе, а потому ты должен считать всех людей нашими близкими, как указал нам Спаситель, и щадить тех, с которыми нам приходится вести войну. Ты умен, образован и не трус; весьма вероятно, что счастье тебе улыбнется, и тебя сделают офицером. Тогда ты обязан будешь не дозволять своим подчиненным ни грабежа, ни насилия, никаких безобразий: Каждый обязан помнить, что он не только солдат, но и человек. Только при таких условиях я и могу благословить тебя на борьбу с неприятелем, который, может быть, как и мы с тобой, любит мирную жизнь, но вынужден защищать свое отечество и проливать кровь наших братьев — французов.

По уходе патера Лорена Этьен долго еще расспрашивал Франсуа и Женевьеву о своих: об отце, деде, матери. Женевьева так живо описала наружность их, привычки, образ жизни, что юноше казалось, будто он увидел их. Его интересовали малейшие подробности, и вся ночь прошла в рассказах о замке и его обитателях.

— Однако пора тебе отдохнуть! — сказал Франсуа, вставая из-за стола. — С рассветом вы выступаете в поход. Тебе необходимо быть бодрым.

— Я не засну, — сказал тихо Этьен.

— Если не заснешь, то полежишь спокойно, приведешь в порядок свои мысли.

Но далеко не спокойно провел Этьен оставшиеся часы последней ночи под мирным кровом людей, столь долго заменявших ему родителей. Все кругом спало. Свет луны проник в его маленькую комнату, и Этьену казалось, что он видит то бледное лицо своей матери, то энергичное лицо деда, то умное, ласковое лицо отца. Все они манили его куда-то, в неведомую ему сферу в сферу людей, которых он когда-то так не любил, к которым относился всегда с пренебрежением. И об этих-то людях он узнал столько хорошего: в них было так много правдивости, любви к своему отечеству, ума, благородства, такое серьезное знание всех наук, о каких он получил только маленькое понятие в мирных беседах с патером Лореном.