Глава 1

Азалии засыхали. А что им еще оставалось? Он мог бы предвидеть это заранее. Человек, родившийся и выросший в Нью-Йорке, может выкопать ямку на строго определенную глубину, подсыпать в нее торфу и заботливо опустить растение на это бурое упругое ложе. И пусть он даже регулярно поливает цветы и подкармливает их витаминами – все равно они захиреют и погибнут только потому, что их посадил горожанин.

А может быть, он просто все это выдумал? И цветы засыхают потому, что всю эту неделю держится сильная жара? Что ж, в этом случае азалиям только и остается что засохнуть: сегодня опять будет нечем дышать. Он выпрямился и перевел взгляд с увядающих подле террасы кустов на ослепительную полоску далекого Гудзона. Еще один палящий душный день, подумал он и, представив себе свой тесный служебный кабинет, быстро взглянул на часы. У него еще оставалось несколько минут, чтобы выкурить сигарету, прежде чем отправиться к станции метро.

Он достал из кармана пиджака пачку, сорвал с нее целлофановую обертку и вытряхнул сигарету – высокий, широкоплечий человек, мускулистый и сухощавый, которому, по-видимому, не угрожала опасность обрасти когда-нибудь жирком. Коротко остриженные черные волосы делали его моложе лет на пять. Несмотря на свои тридцать восемь лет, он еще умел создавать у присяжных впечатление, что перед ними молодой идеалист, выступающий обвинителем только потому, что это – служение интересам народа. И с юношеской непосредственностью он вдруг в хорошо разыгранной ярости обрушивался на какого-нибудь свидетеля и вдребезги разбивал его показания сверкающим мечом истины, доступным только молодости.

Он пододвинул тростниковый стул, уселся так, чтобы видеть реку и безоблачную синеву неба, и принялся лениво попыхивать сигаретой. Услышав позади себя стук закрывшейся двери, он повернул голову.

– Тебе ведь уже пора идти? – спросила Карин.

– У меня есть еще несколько минут, – ответил он.

Она неторопливо пересекла террасу, наклонилась к герани в горшках, сорвала сухие листья, бросила их в большую каменную чашу, служившую пепельницей, и подошла к нему. Он следил за ней, спрашивая себя, все ли мужчины восхищаются красотой своих жен на пятнадцатом году брака. Когда они познакомились, ей было девятнадцать лет. Но и теперь она сохраняла былую стройность.

– Дженни еще не встала? – спросил он.

– Сейчас ведь лето, – ответила Карин. – Пусть еще поспит.

– Я никогда не вижу эту девчонку, мою собственную дочь, – сказал он.

– Обвинение несколько преувеличивает.

– Возможно, – ответил он. – Но мне все кажется, что в один прекрасный вечер я приду домой, увижу за столом Дженни с незнакомым молодым человеком, и она скажет: «Знакомься, папа, это мой муж!»

– Хэнк, ей же всего тринадцать! – сказала Карин. Она встала и подошла к краю террасы. – Посмотри-ка на реку. Сегодня будет очень жарко.

Он кивнул:

– Среди всех моих знакомых женщин только ты одна не выглядишь в брюках как шофер грузовика.

– А со сколькими другими женщинами ты знаком?

– С тысячами, – улыбнулся он. – И весьма интимно.

– Расскажи мне о них.

– Погоди пока я издам свои мемуары.

– Вон экскурсионный пароход! А не могли бы и мы как-нибудь прокатиться? Как ты думаешь, Хэнк?

– Что?

– Пароход... – Она остановилась и внимательно на него посмотрела. – Я подумала, что это было бы чудесно.

– А? Ах да, пожалуй...

Вдруг между ними пронеслось мимолетное зыбкое облачко, отзвук пуританской морали – он все-таки не мог забыть, что был не первым у Карин Брукер. «К черту, – говорил он себе, – тогда же была война. А теперь она моя жена, миссис Генри Белл, и я могу только радоваться, что такая красавица, как Карин, предпочла меня всем остальным... Но ведь без остальных было бы лучше. Только тогда была война и... и все-таки у Мери их не было бы».

Мери. Это имя вдруг неожиданно всплыло из темных глубин его памяти, словно давно поджидало подобного случая. Мери О'Брайен... Впрочем, теперь уже, конечно, не О'Брайен. Ведь она замужем. За кем? Кто ее муж, как его фамилия? Если он и знал ее когда-то, то теперь уже забыл. И потом, для него она всегда останется Мери О'Брайен, нетронутая и чистая... К черту!.

6 Их нельзя сравнивать. Карин ведь жила в Германии. И она не...

И он внезапно спросил:

– Ты меня любишь?

Она обернулась и с недоумением посмотрела на него. Она еще не успела заняться своим лицом. В уголках ее карих глаз прятались насмешливые морщинки, ненакрашенный еще рот слегка приоткрылся от удивления и, помедлив, она очень тихо ответила.

– Я люблю тебя, Хэнк.

В ее голосе прозвучали удивление и упрек, и она быстро ушла в дом, как будто смутившись. Он услышал, как она начала возиться на кухне.

«Мери, – подумал он. – Господи, как давно это было!»

Вздохнув, он посмотрел на Гудзон, слепящий глаза в лучах утреннего солнца. Потом поднялся и пошел за портфелем на кухню. Карин собирала посуду.

Не глядя на него, Карин сказала:

– Хэнк! Об этой поездке на пароходе...

– Ну?

– В субботу и в воскресенье лучше не ездить. – Она взглянула на него. – Чтобы поездка получилась хорошей, Хэнк, тебе надо будет отпроситься со службы как-нибудь на неделе.

– Конечно. – Он быстро поцеловал ее и, улыбнувшись, повторил: – Конечно.

* * *

Он вышел из метро на Чэмберс-стрит и сразу же погрузился в палящий городской зной. На Леонард-стрит, возле прокуратуры, была своя станция метро, но он предпочитал выходить здесь, чтобы пройтись. Каждое утро и в дождь и в хорошую погоду он неизменно выходил на Чэмберс-стрит и шел пешком до ратуши, наблюдая меняющуюся географию города. Казалось, что священная обитель мэра служит неофициальным пограничным столбом между миром большого бизнеса, располагающегося вокруг Уолл-стрит, и миром закона, ядро которого находилось на Сентрал-стрит.

Он входил в сад ратуши, где бродили величественные, похожие на задумчивых стариков голуби, а зеленые скамейки купались в солнечном свете, и высокие башни делового мира вдруг оказывались позади, а на него уже смотрели внушительные серые громады зданий закона. Они тесно прижимались друг к другу, почему-то напоминая древний Рим, и сама их архитектура – массивные колонны, строгая простота – словно воплощала неотвратимую силу правосудия. В этой обители закона он чувствовал себя как дома. Какие бы дьявольские нелепости ни вытворялись на Бикини, как часто ни менялись бы правительства, сколько бы голов ни слетало с плеч, – здесь, мнилось ему, здесь был оплот порядка, истинная основа взаимоотношений человека с его ближним, здесь царили закон и справедливость.

Проходя мимо здания окружного суда, он взглянул на треугольный фронтон и в который раз прочитал выбитые над капителями строки: «Истинное правосудие – самая надежная опора хорошего правительства».

Безмолвно согласившись с этим, он ускорил шаги. Уголовный суд находился в доме номер 100 по Сентрал-стрит. Прокуратура – сиамский близнец суда – неотъемлемо примыкала к нему сзади, занимая этаж в доме номер 155 по Леонард-стрит. Вход в нее находился тут же, за углом. Войдя в вестибюль, он поздоровался с Джерри, дежурным полицейским, сидевшим за столиком.

– Доброе утро, мистер Белл, – ответил Джерри. – Утро-то и впрямь чудесное, а?

– Чудесное, – неуверенно ответил Хэнк, недоумевая, почему люди всегда ассоциируют летнюю жару с красотой.

– Если только не будет дождя, – продолжал с сомнением Джерри, когда Хэнк уже направился к лифту. По неизвестной Хэнку причине лифтерами в прокуратуре работали только пожилые женщины. Фанни, седовласый эльф, называвшая по именам прокурора и его помощников и даже судей, но холодно величавшая «мистером» коменданта здания, остановила перед ним свою кабину, распахнула дверцу, сказала: «Доброе утро, Хэнк!» и выглянула в коридор.

– Доброе утро, Фанни, – ответил он.

– Подходящий денек для убийства, а? – заметила она, закрыв дверцы и вернувшись к пульту управления.

Хэнк улыбнулся, но промолчал. Лифт бесшумно устремился вверх.

– Шестой! – воскликнула Фанни, словно играя в бинго. Она открыла дверцы, и Хэнк вышел в коридор.

У окна с видом на Сентрал-стрит и на автомобильную стоянку стоял столик дежурного шестого этажа, совершенно теряясь среди мраморного величия громадного коридора, который темным туннелем уходил по направлению к следственному бюро криминалистического отдела в самом дальнем его конце. Коридор был без окон и узкие полоски света, падавшие из шахт с лифтами, делили его на три равные части. За холлом мрамор сменялся серыми стенами с массивными табличками уборных и островками электрического света, возникающими, подобно часовым, через равные интервалы. В холле Хэнк ускорил шаги. Коридор всегда нагонял на него уныние. Он не любил думать о законе как о чем-то холодном и бездушном. Для него закон был чем-то человечным, созданным человеком ради человека, а коридор иногда казался ему беспощадной дорогой в ад.

У дверей бюро сидел прикомандированный к прокуратуре сыщик первого класса Дэйв Липшитц.

«Хэнк!» – сказал он, здороваясь, и Хэнк в ответ назвал его Дэйвом. Затем Хэнк повернул направо, миновал дверь с надписью: «Вход воспрещен» и вошел в свой кабинет – точную копию всех других кабинетов, которые занимали на этом этаже помощники прокурора. Перед кабинетом располагалась крохотная приемная. Там стояло четыре жестких стула с прямыми спинками, словно призраки, играющие в бридж. Хэнк прошел в кабинет, прямоугольную комнату, двенадцать на пятнадцать футов, с окнами в дальнем конце. Там стоял его стол с кожаным креслом. В одном углу помещалась вешалка, в другом – металлический шкаф для хранения документов. Перед столом стояло два деревянных кресла.

Хэнк снял шляпу и повесил ее на крючок. Потом открыл оба окна, чтобы впустить в комнату хоть немного свежего воздуха с опаленной солнцем улицы. Окна в криминалистическом отделе были особые – с металлической сеткой между двумя стеклами – и открывались они не больше, чем на шесть дюймов. Разбить такое окно или попытаться выброситься из него было невозможно. Вряд ли такие предосторожности были действительно необходимы. За восемь лет, которые Хэнк здесь проработал, он ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь пытался выброситься из окна. Впрочем, им приходилось здесь иметь дело с людьми отчаявшимися, для которых самоубийство нередко казалось предпочтительней смерти на электрическом стуле.

Раскрытые окна лишь ненамного понизили температуру в маленькой комнате. Хэнк снял пиджак и повесил его на спинку стула. Как всегда летом, когда с утра не было посетителей, он снял галстук, расстегнул воротничок рубашки и засучил рукава. Потом уселся за стол и потянулся к телефону, твердо намереваясь позвонить в машинописное бюро и попросить прислать машинистку. Но тут он заколебался и совершенно неожиданно для себя набрал номер дежурного.

– Слушаю.

– Дэйв?

– Да, кто говорит?

– Хэнк. Нельзя ли послать за кофе?

– В такую рань? В чем дело? Повеселились вчера вечером?

– Нет. Просто слишком уж жарко. Хочу войти в работу постепенно, а не прыгать в нее как с трамплина.

– У вас ведь завтра в суде дело Тэлли, так?

– Да, – ответил Хэнк.

– И вы за него не волнуетесь?

– Нисколько.

– Я слыхал, что адвокаты собираются выдвинуть версию непредумышленного убийства.

– Откуда вам это известно?

– Ну, не зря же я сыщик, а? Так как же, правильно я говорю?

– Правильно, – сказал Хэнк.

– То-то же. Ну, так я пошлю за кофе. Со сливками и с одной порцией сахара. Да и себе, пожалуй, возьму чашечку заодно.

– Послушайте, Дэйв, когда принесут кофе, просто пошлите его наверх. Звонить не обязательно.

– Есть! – сказал Дэйв и повесил трубку.

Хэнк тоже повесил трубку и глубоко вздохнул. Надо было бы позвонить в машинописное бюро. С другой стороны, торопиться необязательно, а стоит только перепечатать свой материал – и день превратится в скучную рутину ожидания завтрашнего суда. Да и дело это не представляет собой ничего интересного. Межкабинетная агентура Дэйва не ошиблась: защита действительно собиралась сразу признать непредумышленное убийство. Так что суд закончится, не успев начаться. Если только кто-нибудь не подложит в здание суда бомбу, то завтрашний день будет таким же неинтересным, каким обещает быть сегодняшний и, по-видимому, таким же жарким. После процесса Тэлли ему поручат какое-нибудь новое дело, он подготовит обвинение, выступит в суде, представляя народ, и либо выиграет, либо проиграет, а потом будет ожидать следующего дела, потом еще следующего...

«Да что это такое со мной творится? – подумал Хэнк. – Веду себя, как рабочий, уставший закручивать гайки на конвейере. А ведь я люблю свою работу. Я компетентный юрист и не ищу ни газетных сенсаций, ни громкой известности. Политическая карьера меня не интересует. Работаю в прокуратуре не потому, что я бездарность, а потому, что мне нравится представлять в суде граждан этого округа. Почему же в это утро все как-то не ладится?»

Он повернул кресло к окну, к жаркому голубому небу.

«Ерунда! – подумал он. – Это все из-за неба, из-за жаркой погоды, когда хочется думать не о работе, а о лодках и пляжах». Улыбнувшись, он повернулся к столу и снял телефонную трубку. На этот раз сразу, без колебаний набрал номер, срочно попросил прислать машинистку и стал перечитывать свои заметки, кое-что на ходу исправляя. Потом он вдруг сообразил, что начал переписывать все заново. Взглянул на часы: уже десять, а машинистки все еще нет. Вновь позвонил в бюро и попросил, чтобы вместо машинистки прислали стенографистку. Неожиданно оказалось, что до завтрашнего заседания суда предстоит сделать еще очень многое, и он испугался, что не успеет справиться с этим до пяти часов.

Действительно, из своего кабинета он ушел только в шесть. К тому времени небо уже приобрело угрожающе серый цвет.

 

Глава 2

Казалось, вот-вот польет дождь. Весь день город накалялся в лучах июльского солнца, как огромная домна. А теперь, в половине восьмого вечера, на горизонте сгустились черные тучи, принесшие с собой обманчивый покров темноты, подобие беззвездной ночи. Великолепная панорама Нью-Йорка вырисовывалась на их фоне с пронзительной четкостью. Как защита от надвигавшейся бури вспыхивали фонари, желтыми ранами зияли освещенные окна. За рекой, в Нью-Джерси, глухо рокотал гром. В небе метались бледные зигзаги молний, словно трассирующие пули, рыскающие в поисках несуществующей цели.

Дождь должен был налететь с реки Гудзон, обрушиться на многоквартирные дома Риверсайд-Драйв с их швейцарами и лифтерами, с непристойностями, нацарапанными на стенах вестибюлей этих некогда аристократических домов. Оттуда дождю предстояло захватить восточные районы города, пронестись через негритянский и испанский Гарлемы и ринуться на противоположный берег острова, а затем через Ист-Ривер, омыв по дороге улицы итальянского Гарлема.

Обитатели итальянского Гарлема сидели на крылечках и болтали. На женщинах были цветастые халаты, на мужчинах – спортивные безрукавки. Из-за жары поливочные машины сегодня раньше омыли мостовую. Но солнце, как автогенная горелка, опалило асфальт и на улицах опять воцарилась убийственная жара. Теперь солнце уже зашло, но жара осталась, и люди пили пиво из охлажденных кружек, на краях которых осаждались капельки влаги. Все поглядывали на небо, надеясь, что скоро начнется дождь. Ведь перед дождем по улице пронесется прохладный ветер, гоня вперед обрывки газет, вздувая женские юбки.

Но перед дождем предстояло совершиться убийству.

Улица была длинной. Она пересекала весь остров Манхэттен, начинаясь у Ист-Ривер и уходя на запад с прямолинейностью штопора. Кварталы с негритянским, пуэрториканским и итальянским населением лепились к этому штопору так тесно, что их границы наслаивались друг на друга. Это была очень длинная улица, пронзившая самое сердце острова и с геометрической неизбежностью уходившая прямо в тучи над Гудзоном.

По улице шли трое. Весь день передавалось из уст в уста: «Снова началось! Снова началось!» И вот теперь они шли по улице – трое высоких подростков. Быстро и спокойно они прошли свободную Третью авеню и Лексингтон-авеню, насторожились, выйдя на Парк-авеню, свернули под железнодорожную арку и ворвались на эту улицу, как взрыв ручной гранаты. Армейские башмаки выбивали по асфальту беспорядочную дробь, в которой таился свой ритм, кулаки были сжаты. Все трое уже не могли сдержать возбуждения, свирепой, долго накапливавшейся ярости. Самый высокий вытащил нож, в сумраке блеснуло лезвие, и вот уже в безмолвной пантомиме блестят три нежа, девушка крикнула по-испански «Mira! Cuidado!». Один из подростков рявкнул: «А ну, заткнись, чумазая шлюха!» Мальчик, сидевший на ступеньках крыльца, поднял голову, услышав английскую речь без акцента, и внезапно встал.

– Это один из них, – сказал голос, а другой крикнул:

– Бей его!

Мальчик повернул к ним ничего не выражавшее лицо. Сверкнув, лезвие вонзилось и снизу вверх располосовало мышцы живота. Тут же опустились остальные ножи, рубя и кромсая до тех пор, пока мальчик не упал, как окруженный убийцами Цезарь. Кровь брызнула по тротуару, как первые капли дождя. С противоположной стороны улицы к незваным пришельцам бросились четыре других подростка.

– Беги! – крикнул чей-то голос. Все трое бросились бежать, нырнули под арку, выскочили на Парк-авеню, помчались изо всех сил, и тут хлынул дождь.

Дождь безжалостно барабанил по распростертому телу у крыльца, растворяя густую красную кровь, струившуюся из вспоротого живота, смывая ее в канаву.

Мальчик умер прежде, чем патрульная полицейская машина забрала его убийц всего в четырех кварталах от места, где он лежал.

* * *

Лейтенант сыскной полиции Ричард Ганнисон был высоким тощим человеком с прямыми светлыми волосами и аспидно-серыми глазами. В юности он весь был покрыт прыщами, и кожа на его лице была вся словно изрыта. Из-за этого он не мог теперь бриться без того, чтобы не порезаться. Многочисленные шрамы на щеках и подбородке придавали ему сходство с тощим немецким студентом-дуэлянтом.

Лейтенант был начальником участка № 27, включавшего ту часть Гарлема, через которую проходила эта длинная улица. Его юрисдикция, собственно говоря, кончалась на Пятой авеню, а точнее, на белой осевой линии, разделяющей пополам Пятую авеню в испанском Гарлеме. Под началом лейтенанта находилось восемнадцать человек. Он любил называть Гарлем «клоакой преступности» – эту фразу он где-то подхватил и с тех пор употреблял с какой-то неодолимой силой неуместности. Особой эрудицией лейтенант не отличался. Как-то раз он попробовал взяться за «Преступление и наказание», намереваясь почерпнуть из этой книги общие принципы для своей работы, но после недели старательного и мучительного чтения бросил ее, совершенно убежденный, что никто на свете не способен сообщить ему ничего нового о преступлениях и наказаниях. Лучшего учителя, чем Гарлем, сыскать было невозможно, а он проработал в Гарлеме двадцать четыре года. Он знал все, что можно было знать об этой «клоаке преступности», знал ее как свои пять пальцев: и на вид, и на запах, и на ощупь.

Трое подростков, которые стояли теперь перед ним в приемной участка, ничем не отличались – ни в худшем, ни в лучшем смысле – от многих сотен преступников, прошедших через его руки за двадцать четыре года службы. По глубокому убеждению лейтенанта Ганнисона, молодость не давала права на снисхождение. Бандит – это, в конце концов, бандит. Молодой бандит отличается от старого только отсутствием опыта. Он стоял перед тремя подростками, упершись в бока мощными руками, и чувствовал только раздражение от того, что его вытащили сюда из дома, оторвав от послеобеденной газеты. Полицейский, арестовавший эту тройку, сообщил об убийстве дежурному по участку Майклу Ларсену, а тот немедленно позвонил Ганнисону домой и только потом – в прокуратуру.

Помощник прокурора, молодой блондин, который, казалось, только-только окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета, к приходу Ганнисона находился уже в участке. Поскольку дело шло об убийстве, он предусмотрительно захватил с собой стенографиста из криминалистического отдела прокуратуры. Стенографист, лысеющий человек лет за сорок, сидел на стуле с прямой спинкой и со скукой смотрел на струи дождя за зарешеченными окнами участка. Ганнисон шепотом посовещался с Ларсеном и подошел к арестованным.

– Ну что ж, – сказал он, глядя на листок бумаги в руке, – кто из вас Дэнни Ди Паче?

Арестованные нерешительно молчали. За их спиной дождь монотонно струился по стеклам. Уже наступила ночь, на окна ложились цветные пятна неонового света. В комнате царила странная тишина, нарушаемая шумом дождя по асфальту снаружи.

– Вы что, не слышите? – спросил Ганнисон.

Арестованные молчали. Самый высокий, широкоплечий юноша с темно-карими глазами, стоявший между своими товарищами, из-за своего роста казался естественной вершиной этого треугольника. Лейтенант шагнул к нему:

– Ты Дэнни Ди Паче?

– Нет.

– Кто же ты в таком случае?

– Меня зовут Артур Рирдон.

– Сколько тебе лет, Артур?

– Семнадцать.

Кивнув, лейтенант повернулся к рыжему подростку, который стоял слева от Рирдона:

– Ну а ты?

– Меня зовут Ди Паче.

– Почему же ты не ответил, когда я тебя спрашивал?

– Мне только пятнадцать, – сказал Ди Паче. – Шестнадцать мне будет в сентябре. Вы не имеете права задерживать меня. Вы даже не имеете права меня допрашивать. Я несовершеннолетний нарушитель. Я знаю свои права.

Ганнисон хмуро кивнул в сторону помощника прокурора.

– У нас тут есть юрист, – сказал он. – И еще я могу сообщить тебе новость, сынок, которую стоит внимательно выслушать. В штате Нью-Йорк преступник считается несовершеннолетним до шестнадцати лет.

– Я же это и сказал.

– Заткнись и слушай меня, – рявкнул Ганнисон. – Уголовный кодекс штата Нью-Йорк определяет малолетнего преступника как ребенка, который нарушает какой-либо закон или муниципальное постановление, либо совершает действие, каковое, будучи совершено взрослым, составляло бы серьезное преступление. Исключение составляют те случаи – слушай хорошенько, сынок! – когда пятнадцатилетний подросток совершает действие, каковое, будучи совершенно взрослым, квалифицировалось бы как преступление, караемое смертной казнью или пожизненным тюремным заключением. Ну, а убийство, к твоему сведению...

– Простите, лейтенант, – решительно вмещался помощник прокурора.

– Ну? – сказал Ганнисон, поворачиваясь к молодому человеку, не снимая рук с бедер.

– Мне неприятно вмешиваться в допрос, но я обязан указать, что арестованному еще не предъявлено никакого обвинения.

Ганнисон несколько секунд молчал, взвешивая годы, проведенные им на полицейской службе, неопытность стоявшего перед ним юнца, а также служебное положение. В конце концов он сказал сдержанно:

– Речь идет об убийстве.

– Это правда. И мальчика доставили сюда для допроса в связи с этим убийством. Он еще не был зарегистрирован ни как обвиняемый, ни как свидетель. Кроме того, вы процитировали статью Уголовного кодекса не полностью.

– Неужели? – сказал Ганнисон, надеясь, что его голос прозвучал не слишком иронично.

– Вот именно. Вы забыли при этом упомянуть о том, что судья может передать дело в суд для несовершеннолетних.

– Тем не менее, – сдержанно возразил Ганнисон, – убийство – это преступление, которое карается смертной казнью или пожизненным заключением, и я не собираюсь позволять всяким пятнадцатилетним соплякам учить меня, как надо понимать Уголовный кодекс.

При этом он свирепо взглянул на помощника прокурора, словно говоря, что не позволит этого и всяким двадцатипятилетним соплякам.

Помощник прокурора сохранял полную невозмутимость.

– Могу я поговорить с вами минутку наедине, лейтенант? – спросил он.

– Да, конечно, – сказал Ганнисон. В его глазах таилась еле сдерживаемая ярость. Он решительно направился к столу за перегородкой, отделявшей приемную от коридора.

– Так в чем дело? – спросил он.

Помощник прокурора протянул руку:

– Мы ведь не знакомы. Моя фамилия – Сомс.

– Раз познакомиться, – механически сказал Ганнисон.

– Так вот о процедуре допроса: я ведь только предвосхищаю возражения их будущих адвокатов. Вы ведь не хуже меня знаете, что пятнадцатилетних мальчишек не положено допрашивать в полицейском участке. Да, конечно, для таких допросов вообще не предусмотрено никакого места, это все больше теория. И все же большинство полицейских офицеров...

– Большинство полицейских офицеров проводят такие допросы в отдельном помещении. Так что это правило в известной мере соблюдается. Мне это хорошо известно, мистер Сомс. Однако, с вашего позволения, я только сию синуту узнал, что мальчишке пятнадцать лет.

– Я вовсе не имел в виду...

– Конечно, не имели. Но я предпочел бы сначала узнать возраст третьего, а уж потом отделять взрослых убийц от несовершеннолетних. С вашего разрешения, конечно.

– Что ж, давайте, – сказал Сомс.

– Благодарю вас.

Ганнисон вернулся к арестованным и остановился перед третьим из них – смуглым брюнетом с карими глазами.

– Имя? – сказал он.

– Апосто, – отвечал тот. – Энтони Апосто.

– Сколько тебе лет, Энтони?

– Шестнадцать.

– Ну ладно, – сказал Ганнисон и обернулся к Ларсену. – Вот что, Майк, поговорите с этим парнишкой Ди Паче в регистратуре, хорошо? А я пока допрошу здесь остальных. И пока на нас не напустилось общество охраны животных, позвони-ка родителям Ди Паче и скажи им, что их малютка арестован.

– Хорошо, – сказал Ларсен и увел Ди Паче.

– Так значит, – обратился Ганнисон к двум оставшимся, – так значит, вы убили человека, так?

Арестованные молчали. Высокий покосился на Апосто.

– Или вы не знаете, что он умер? – спросил Ганнисон.

Рирдон, высокий юноша, сказал:

– Мы подрались, только и всего.

– С ножами, а?

– Ножей вы у нас не нашли, – возразил Рирдон.

– Да, не нашли, потому что вы опустили их в канализационный люк или передали какому-нибудь дружку на улице. Но не беспокойтесь, мы их найдем. Да и без них достаточно того, что ваша одежда пропитана кровью. Ну и долго ли вы к этому готовились, а, Рирдон?

– Ни к чему мы не готовились, – сказал Рирдон и опять покосился на черноволосого испуганного Апосто.

– Так, значит, не готовились? – переспросил Ганнисон. – Значит вы просто случайно гуляли по улице, потом увидели этого мальчугана и убили его, правильно?

– Он начал первый, – ответил Рирдон.

– Вот как? Да неужто?

– Да, – сказал Рирдон. – Правда, Бэтмэн? Чумазый начал первый, так?

– Верно, – сказал Апосто. – Он первый начал, лейтенант.

– Ах, как интересно! – сказал Ганнисон. – Как же это он начал? Ну-ка расскажите.

– Мы значит гуляли втроем по улице, вот как вы сказали. А он остановил нас и стал задираться, – объяснил Рирдон.

– На нем была стильная шляпа, – вставил Апосто.

– Какая шляпа? – спросил стенографист, поднимая голову.

– Стильная, – пояснил Ганнисон. – Шляпа с высокой тульей и с узкими полями. – Он снова повернулся к ребятам. – Так значит, на нем была стильная шляпа, и он вас остановил, так?

– Да, – сказал Рирдон.

– Ну а потом?

– Он вылупил, на нас глаза, – сказал Рирдон.

– Вот-вот, – кивнул Апосто.

– И еще сказал, чтобы мы убирались с его улицы, и всякое такое. А потом вытащил перо.

– Ах вот как?

– Да. И бросился на нас. Ну, и нам, значит, пришлось защищаться. Не то бы он нас подколол. Вот мы и защищались, ясно?

– Защищались от мальчика, который остановил вас и стал задираться, а потом бросился на вас с ножом, – сказал Ганнисон. – Значит, вам пришлось защищаться от него, так?

– Да, так, – сказал Рирдон.

– Вы знаете, как его звали?

– Да я его никогда прежде не видел! Мы просто гуляли. Какого черта? Откуда же мы знали, что он захочет нас пришить.

– Как это «пришить»? – спросил стенографист.

– Зарезать, – объяснил Ганнисон. – Значит этот парнишка хотел вас зарезать, так?

– Правильно! Останавливает нас с пером в руке и набрасывается. А зачем нам, чтоб нас убивали? Вот мы и стали защищаться. На нашем месте каждый стал бы защищаться.

– И вы его убили.

– Убили или нет – не знаю. Но что бы там ни было, это была самозащита.

– Конечно, – сказал Ганнисон. – Все ясно.

– Конечно, ясно, – сказал Рирдон.

– Его звали Рафаэль Моррез. Вы этого не знали?

– Не знали, – в один голос сказали оба.

– Значит в этот вечер вы его увидели в первый раз, правильно?

– Правильно...

– И он остановил вас, стал задираться, сказал, чтобы вы убирались с его улицы, потом вытащил нож и набросился на вас? Вот что, по-вашему, произошло, правильно?

– Правильно, – сказал Рирдон.

– И вы его увидели в первый раз, когда он остановил вас сегодня вечером. И это правильно?

– Да.

– Вот это называется чистая правда!

– А что? – спросил Рирдон.

– Рафаэль Моррез был слепым, – сказал Ганнисон.

С обоих трижды сняли отпечатки пальцев – для отсылки в ФБР в Вашингтоне, для уголовного розыска штата Нью-Йорк и для городского уголовного розыска. Затем на каждого был выписан ордер на арест, и их отвели в регистратуру.

Дежурный записал в книгу имена трех арестованных, их адреса, проставил время внесения записи. Записал он также и время убийства, фамилию следователя, которому поручено дело, номер дела. Еще он написал: «Арестован с предъявлением обвинения в убийстве, совершенном совместно с другими указанными лицами, арестованными по подозрению в вышеупомянутом убийстве». Ганнисон и Сомс подписали этот документ.

Затем арестованных обыскали, содержимое их карманов было изъято, уложено в отдельные конверты и занесено в ту же книгу.

Все записи заканчивались тремя одинаковыми словами: «...и препровождается в камеру».

* * *

В пятницу на той же неделе все помощники прокурора, прикрепленные к криминалистическому отделу, собрались в кабинете своего шефа. Каждый обстоятельно докладывал о делах, разбором которых им пришлось заниматься в течение недели. Альберт Сомс сделал сообщение об убийстве Морреза. Все помощники единогласно высказались за предъявление обвинения в предумышленном убийстве. Подготовка обвинения по этому делу была поручена Генри Беллу.

 

Глава 3

Понедельник начинался плохо. А может, плохо закончилось воскресенье? Как бы то ни было, понедельник обещал стать – если только сразу не принять решительных мер – одним из тех дней, когда ошибки и неудачи громоздятся друг на друга. Сидя за письменным столом в своем маленьком кабинете и наконец-то, держа в руках злополучную стенограмму, Хэнк вспоминал события, которые, словно снадобья в котле колдуньи, смешались в горькую отраву.

Во-первых, вчерашний вечер у Бентонов, еще более скучный, чем обычные воскресные сборища, когда все напиваются, стараясь забыть, что в понедельник вновь начинается трудовая неделя.

Утром будильник, как всегда, прозвенел в семь тридцать. Хэнку оставалось сорок пять минут на то, чтобы умыться, побриться, одеться и поесть, перед тем как выйти из дому в четверть девятого. Однако в это злополучное утро после неудачного вечера все было по-иному. По-видимому ночью электричество отключалось примерно на полчаса, и когда электрический будильник прозвенел в семь тридцать утра, в действительности было уже без двух минут восемь. Хэнк обнаружил это только через двадцать минут, включив на кухне радио, чтобы послушать сводку погоды. Услышав по радио правильное время, он выскочил из-за стола и бросился в ванную бриться, где в спешке, конечно, порезался, осыпая проклятиями и Бентонов с их дурацкой вечеринкой, и эту чертову никуда не годную электрическую компанию и даже радиостанцию, поведавшую ему истину. Из дому он помчался, вопрошая громовым голосом, почему Дженни до сих пор не встала, опрометью бежал до самой станции метро и ворвался в прокуратуру почти в десять. Очутившись у себя в кабинете, он обнаружил, что все, что произошло раньше (а к этому времени он уже начал сожалеть о проклятиях, которыми осыпал милейших Бентонов, свою полную страсти супругу, услужливую электрическую компанию и заботливую радиостанцию), было лишь прелюдией к настоящей катастрофе, которая ожидала его на службе.

В пятницу, когда ему было поручено дело об убийстве Рафаэля Морреза, он взял стенограмму предварительного допроса обвиняемых в участке, отнес ее к себе в кабинет и положил в верхний ящик стола. И вот в понедельник в это удивительно мерзостное утро он нигде не мог ее отыскать. Было уже четверть одиннадцатого, погода, по-видимому, намеревалась побить все предварительно установленные ею рекорды жары, а проклятая стенограмма провалилась неведомо куда. Пропала, и все тут. Он перерыл весь кабинет и к половине одиннадцатого, весь обливаясь потом, был уже готов выломать окно, гарантирующее от самоубийств, и выброситься на мостовую. Он позвонил коменданту и навел справки, не сунула ли по ошибке уборщица в корзину для бумаг документы из ящика. Позвонил в машинописное бюро и спросил, не забрала ли их какая-нибудь дура машинистка. Позвонил Дэйву Липшитцу: не шлялся ли кто-нибудь сегодня утром возле его кабинета. Потом обыскал кабинет во второй и в третий раз. Было уже одиннадцать часов.

Он уселся за свой письменный стол, мрачно уставился на стенку и забарабанил пальцами по столу, уже готовый сам совершить предумышленное убийство.

И вот именно в эту минуту в кабинете со стенограммой под мышкой появился этот молодой подающий надежды сукин сын Альберт Сомс.

– Прошу прощения, Хэнк, мне хотелось проверить их, так как я присутствовал при допросе в участке; вот они все здесь в целости и сохранности. Дело будет интересное и придется вам по вкусу – а приговор я могу предсказать хоть сейчас: электрический стул, друг мой, электрический стул!

Теперь, проглядывая запись допроса и раздумывая, как предотвратить следующий удар, который судьба, несомненно, готовит ему в это безумное утро, Хэнк был склонен согласиться с предсказанием Сомса.

Убийство Морреза было умышленным, а это подразумевало смертный приговор. В том же, что преступление классифицировалось правильно, Хэнк нисколько не сомневался – это подтверждалось всем, что Апосто, Рирдон и Ди Паче утверждали на предварительном допросе. В данном случае провести границу между предумышленным и просто умышленным убийством оказывалось совсем нетрудно – в отличие, например, от тех случаев, когда убийство квалифицировалось как умышленное потому, что револьвер был поднят, за двадцать секунд до выстрела.

Эти ребята, по-видимому, отправились в испанский Гарлем с заранее обдуманным намерением. Убили они не в разгаре драки, стремясь нанести только увечье. Они, несомненно, пришли туда готовые убить и полностью отдавая себе отчет в том, что они делают, жестоко и тупо набросились на первую попавшуюся жертву. Трудно было представить себе более очевидный случай умышленного убийства. Ведь даже лейтенант, первым допрашивавший преступников, мгновенно уличил Апосто и Рирдона в очевидной лжи.

Покачивая головой, Хэнк стал читать первую страницу допроса Дэнни ди Паче.

Ди Паче. Моей матери позвонят?

Ларсен. Да, этим займутся.

Ди Паче. А что ей скажут?

Ларсен. А ты как думаешь: что ей могут сказать?

Ди Паче. Не знаю.

Ларсен. Ты убил мальчишку. Так по-твоему, ей будут тебя хвалить?

Ди Паче. Это была самозащита.

На столе Хэнка зазвонил телефон. Он с неохотой отложил стенограмму и потянулся за трубкой, охваченный предчувствием чего-то зловещего. В такое невероятное утро банк мог потребовать немедленного выкупа закладной. Гудзон мог выйти из берегов и затопить его гостиную или...

– Генри Белл слушает, – сказал он.

– Хэнк, говорит Дэйв. Тут пришла какая-то женщина. Она хочет с вами поговорить.

– Женщина? – Дурное предчувствие заметно усилилось. Он нахмурился.

– Вот именно! – сказал Дэйв. – Можно послать ее к вам?

– О чем она хочет со мною говорить?

– О деле Морреза.

– Как ее фамилия, Дэйв?

– Говорит, что миссис Ди Паче.

– Мать Дэнни Ди Паче?

– Минутку. – Дэйв по-видимому отвернулся от трубки, и послушалось глухое: – Вы мать Дэнни Ди Паче? – Затем его голос снова зазвучал громко. – Да, это его мать, Хэнк.

Хэнк вздохнул:

– Что ж, я все равно собирался поговорить с ней, так что можно это сделать и сейчас. Пропустите ее ко мне.

– Есть! – сказал Дейв и повесил трубку.

Хэнк думал о предстоящей беседе без всякого удовольствия. Работая над делом, он, конечно, вызвал бы ее, чтобы получить более ясное представление об окружении мальчика. Теперь же ее неожиданный приход вывел его из равновесия. Лишь бы она не расплакалась! Лишь бы поняла, что он прокурор, обязанный защищать права граждан графства Нью-Йорк, что эти права он будет защищать так же энергично, как адвокаты – права ее сына. И все-таки он знал, что она будет плакать. Он никогда раньше ее не видел, но она мать, и она будет плакать.

Он спрятал стенограмму в ящик. Потом откинулся на спинку кресла, ожидая мать Дэнни Ди Пачи, надеясь, вопреки всему, что этот разговор не добавит лишних хлопот к и без того уже скверному дню.

Она оказалась моложе, чем он предполагал. Он понял это, как только она вошла в маленькую приемную. Когда же она вошла в кабинет и он отчетливо увидел ее лицо, его словно ударили чем-то тяжелым и твердым, он понял, что неудачи минувшего вечера и утра были прелюдией именно к этой ошеломляющей шутке судьбы. Он был так потрясен, что не мог вымолвить и слова.

– Мистер Белл? – неуверенно произнесла миссис Ди Паче. Их взгляды встретились, и на ее лице отразилось то же ошеломленное изумление. Недоверчиво покачав головой, она произнесла:

– Хэнк? – А немного погодя повторила более уверенно: – Хэнк!

– Да, – сказал он удивляясь, зачем всему этому понадобилось случиться. Он инстинктивно понимал, что его затягивает водоворот и он должен плыть изо всех сил, чтобы не утонуть.

– Значит, ты... мистер Белл?

– Да.

– Но я... Разве... Ты переменил фамилию?

– Да. Когда стал юристом, – сказал он.

Фамилию он переменил по многим причинам, большую часть которых даже не осознавал и не мог бы объяснить. Как бы то ни было, официальный документ гласил: «На основании всего вышеизложенного постановляем, что поименованные просители получают отныне и впредь, с февраля месяца, восьмого дня, года тысяча девятьсот сорок восьмого, право носить следующие имена и фамилии: Генри Белл, Карин Белл и Дженифер Белл».

– Ты прокурор?

– Да.

– И тебе поручено дело моего сына...

– Сядь, Мери, – сказал он.

Она села, он внимательно посмотрел на ее лицо, которое так хорошо знал когда-то, лицо, которое он когда-то держал в своих юных ладонях. «Жди меня! Жди меня!» То самое лицо, пусть чуть более усталое, но прежнее лицо девятнадцатилетней Мери О'Брайен: карие глаза, почти рыжие с медным отливом волосы, породистый нос и чувственный, изумительный рот, который он когда-то целовал...

Он много раз представлял себе их встречу. Представлял, как снова встретит Мери О'Брайен, и в их сердцах заговорит былая любовь – их руки соприкоснутся, они горько вздохнут о не прожитой вместе жизни и вновь расстанутся. И вот теперь они встретились – Мери О'Брайен оказалась матерью Дэнни Ди Паче, и он не знал, что ей сказать.

– Как все странно получилось, – сказал он. – Я никак не думал...

– Я тоже.

– Ну, конечно, я знал, что ты вышла замуж. Ты же мне написала и... и возможно даже назвала его, но это было так давно, Мери, что я не...

– Да, я назвала его, – ответила она. – Джон Ди Паче. Мой муж.

– Да, возможно, но я забыл.

Зато он ясно помнил все другие подробности дня, когда он получил это письмо: моросящий надоедливый дождь на аэродроме на севере Англии, рычание прогревающихся «либерейторов», белые плюмажи дыма из их выхлопных труб, аккуратные красные и голубые диагональные линии на конверте «Авиапочта», ее торопливые каракули и адрес: «Капитану Генри Альфреду Белани, личный номер 714-5632, 31-я бомбардировочная эскадрилья, военно-воздушные силы армии Соединенных Штатов, Нью-Йорк» и слова:

«Дорогой Хэнк! Когда ты просил, чтобы я ждала тебя, я сказала, что не знаю, что я еще очень молода. Но теперь, Хэнк, дорогой мой, я встретила человека, за которого собираюсь выйти замуж,– пойми меня. Я не хочу делать тебе больно. И никогда не хотела...»

И внезапный рев бомбардировщиков, разбегающихся по затемненному полю перед взлетом...

– Да, фамилию я забыл, – сказал он. Они помолчали.

– Ты... ты очень хорошо выглядишь, Мери.

– Спасибо.

– А я и не знал, что ты живешь все там же.

– В Гарлеме? Да, там у Джона магазин. – Она помолчала. – У моего мужа, у Джонни.

– Да, понимаю.

– Хэнк...

– Мери, я не знаю, зачем ты пришла сюда, но...

– О, Хэнк, ради всего святого, неужели ты убьешь моего сына?

Она не заплакала. В эту минуту он предпочел бы, чтобы она заплакала. Но она просто крикнула через стол эти слова, а поразительные карие глаза и чувственный рот казались особенно яркими на побледневшем лице.

– Мери, постараемся правильно понять друг друга, – сказал он.

– Да, да, конечно!

– То, что было между нами, было очень давно. Ты теперь замужем, я женат, у нас у обоих есть дети.

– Ты обвиняешь моего сына в убийстве.

– Мери...

– Разве это не правда, Хэнк?

– Да, правда, – сказал он. – Твой сын совершил убийство, и как прокурор...

– Мой сын тут ни при чем! Убили те, другие.

– Если так, я узнаю это до суда.

– Он даже не принадлежит к этой банде!

– Мери, поверь мне, прокуратура вовсе не стремится обвинять во что бы то ни стало. До суда дело будет расследовано самым тщательным образом, и если имеются смягчающие обстоятельства...

– Хэнк, перестань! Пожалуйста, перестань. Я ведь жду от тебя не этого! Чужой – да, но не ты, не Хэнк Белани!

– Белл, – мягко поправил он.

– Ведь я Мери, – тихо сказала она, – та девушка, которую ты когда-то знал. Которая когда-то тебя любила... Очень любила. – Она помолчала. – Пожалуйста, не говори мне о смягчающих обстоятельствах.

– Что же я могу сказать тебе, Мери?

– Что моего мальчика не отправят на электрический стул...

– Я не могу обещать ничего, что...

– ...за то, чего он не совершил! – докончила она.

В комнате опять воцарилось молчание.

– Никто не расплачивается жизнью за то, чего не совершил, – сказал наконец Хэнк.

– Ты искренне веришь в это? – спросила она.

– Да, искренне.

Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, а потом сказала:

– Значит, ты теперь совсем не тот?

– За это время мы оба изменились, – сказал он. – Трудно ожидать...

– Смешно, – устало сказала она. – Я пришла сюда, ожидая встретить чужого человека, и действительно встретила чужого... Я совсем не знаю тебя. Я даже не знаю, не повлияет ли то, что когда-то произошло между нами, на судьбу моего сына. Откуда я знаю, что ты...

– Не договаривай, Мери! – Голос его прозвучал резко. – Я юрист, я верю в правосудие и твоего сына будут судить по закону. Да, когда я получил твое письмо, мне было больно. Но это было очень давно, а мы все становимся взрослыми.

– А мой сын станет взрослым? – спросила она.

Ответа на этот вопрос не последовало.

В тот же день он отправился к Холмсу. Из-за своей фамилии Холмс, начальник криминалистического отдела, был известен среди репортеров под кличкой «Шерлок», но на работе все называли его Эфраим, именем, данным ему при рождении. Это был невысокий седовласый человек в очках; круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комическим артистом – сходство весьма обманчивое, ибо Эфраим Холмс был начисто лишен чувства юмора.

– Что вам нужно, Хэнк? – спросил он без всяких предисловий. – Я занят.

– Поговорить о деле Морреза, – так же коротко ответил Хэнк.

– А что такое?

– Мне бы хотелось от него отказаться. Может быть вы передадите это дело кому-нибудь другому.

– С какой стати? – Холмс оторвался от своих бумаг.

– По причинам личного характера.

– Например?

– По личным причинам, – повторил Хэнк.

– Побаиваетесь?

– Нет. А чего?

– Не знаю. Например, газетной шумихи. Эти мерзавцы уже заранее предсказывают исход дела. Требуют смертного приговора. Я подумал, что вас это могло напугать.

– Нет, дело не в этом.

– Так в чем же? Не считаете же вы, что у вас нет основания для подобного обвинения?

– Безусловно, есть.

– Предумышленное убийство?

– Да, предумышленное убийство.

– Тогда в чем же, черт побери, дело?

– Я уже сказал вам. Причина сугубо личная. Я хотел бы отказаться, Эфраим. Был бы очень признателен.

– Может быть, кто-то из этих ребят вам родственник или близкий знакомый?

– Нет.

– Неприятно требовать смертного приговора мальчишкам?

– Нет.

– Предубеждены против пуэрториканцев?

– Что?

– Я сказал...

– Я расслышал. Но что это вообще за вопрос?

– Благородное негодование тут ни при чем. Ненависть не разбирается в таких тонкостях. А вдруг вы принадлежите к тем, кто убежден, что в нашем городе должно быть поменьше таких, как Рафаэль Моррез. В таком случае можно как-то оправдать в собственных глазах и подобное убийство.

– Абсурд, – сказал Хэнк. – Не представляю себе, что кто-нибудь может так думать.

– Н-да? Еще как могут! – Холмс немного помолчал. – И вы все-таки не убедили меня, что это дело следует передать другому.

– Ну, а если защита будет ссылаться на то, что прокурором, пусть бессознательно, руководит личная неприязнь?

– Значит вы действительно не любите пуэрториканцев?

– Я имел в виду другое.

– Ну, а кому, по-вашему, я могу передать дело?

– Это решать вам, а не мне.

– Послушайте, Хэнк, вы знаете, что я не склонен к преувеличениям. Если я говорю, что вы лучший наш обвинитель, то это не комплимент. Это очень важное дело, более важное, чем вам...

– Просто очередное убийство. Таких у нас бывает сотни каждый...

– Ну нет, не просто очередное убийство! Это чертовски важно. Я хочу, чтобы обвинителем в этом деле были вы, и шеф этого хочет. И я не собираюсь передавать его другому, если вы не приведете более убедительных доводов.

– Хорошо, – вздохнув, сказал Хэнк. – Я знаком с матерью одного из них, Ди Паче.

– Она что, ваша приятельница?

– Нет, не совсем. Я знал ее мальчишкой, еще до армии. Когда уходил в армию, то просил ее дождаться меня. В Европе получил от нее письмо с отказом. И больше никогда ее не видел. До сегодняшнего утра.

– Давно все это было?

– Лет пятнадцать назад.

– Это очень большой срок, Хэнк.

– Да, но защита может этим воспользоваться. Что если они вызовут Мери как свидетельницу? Если она заявит, что отказалась стать моей женой в 1943 году, и требование смертного приговора – всего лишь мелкая личная месть?

– Как близко вы были знакомы, Хэнк? Вы с ней спали?

– Нет. Ничего подобного между нами не было.

– Может она показать под присягой обратное?

– Чтобы спасти своего сына? Ради этого она скажет и сделает все что угодно.

– И все-таки я не думаю, что это может нам повредить.

– К сожалению, не могу с вами согласиться.

– Позвольте мне немного разъяснить вам это дело, Хэнк. Во-первых, детская преступность стала для города больной мозолью. Все только и говорят о ней: полиция, школа, судьи, пресса. В городе неожиданно появилась масса экспертов, которые вдруг обнаружили, что в нашей стране два с лишним процента детей ежегодно предстают перед судом. И знаете, о чем они визжат больше всего? «Хватит миндальничать! Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей! Запретите ребятам болтаться на улицах! Сажайте в тюрьму! Остановите убийц! Покажите, что мы не намерены больше шутить!» Я вам говорю это только для того, чтобы подчеркнуть то постоянное давление, которое на нас оказывают. Но от нас тысячами других способов требуют сделать из этих убийц пример для остальных. Нас чуть ли не заставляют послать их на электрический стул, чтобы другие убоялись грозного меча правосудия.

– Но послушайте, Эфраим, до сих пор на нас никогда еще не оказывалось...

– Погодите, Хэнк! Это еще только во-первых, а сейчас будет и во-вторых. Вы поймете, почему это важное дело и почему его необходимо поручить нашему лучшему прокурору. Во-вторых, убитый мальчишка пуэрториканец. Пуэрториканцы у нас в городе, пожалуй, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для общества, терзаемого неврозами. Стоит пуэрториканцу совершить преступление и пресса ликует – играя на несомненно существующем предубеждении, она штампует очередного злодея. Я не собираюсь теоретизировать о психологической связи между преступностью и принадлежностью к национальному меньшинству. Я хочу сказать только следующее. На этот раз жертвой оказался пуэрториканец. И теперь все сторонники терпимости развернули кампанию, требуя – и, на мой взгляд, совершенно правильно – возмездия за смерть Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас не только требуют, чтобы мы перестали миндальничать, но чтобы мы перестали миндальничать со всеми убийцами, будь они белые, черные, коричневые или смуглые. Нас просят показать, что правосудие не только грозно, но и справедливо.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...

– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?

– Я понимаю, – сказал Хэнк.

– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.

– И все-таки, я думаю...

– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.

* * *

Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.

С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.

Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?

Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.

Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.

– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?

Хэнк тогда ответил:

– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.

Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.

В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:

– Идешь летать аэроплани?

– Да, дедушка, – отвечал он.

Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.

– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.

– Буду, если прикажут, – честно ответил Хэнк.

Пристально взглянув в глаза Хэнка, старик кивнул и спросил:

– А они что, тоже будут стрелять в тебя, Энрико?

– Да.

Руки старика стиснули его плечи еще крепче. С трудом он сказал:

– Что ж, тогда ты будешь тоже стрелять в них.

Хэнк кивнул.

– Да, будешь стрелять в них тоже, – повторил старик, продолжая кивать головой. Он приподнял очки и протер глаза. – Caro mio, – сказал он хрипло, – береги себя и возвращайся живой.

В тот же вечер он пошел прощаться с Мери. Ей было теперь уже девятнадцать. Они бродили по Ист-Ривер-Драйв при свете фонарей построенного три года назад моста. Фонари отражались в темной глади воды. Он поцеловал ее и спросил:

– Ты будешь ждать меня, Мери?

– Не знаю, – ответила она. – Мне ведь еще так мало лет, Хэнк, а тебя не будет так долго. Не знаю.

– Жди, Мери, прошу тебя, жди!

Никто из них его не дождался. На следующий год он получил то письмо от Мери. А еще через шесть месяцев умер дед. Его даже не отпустили тогда домой на похороны. Потом ему всегда было жаль, что этот седой, со слабыми глазами старик никогда не видел Карин. Интуитивно он знал, что эта пара образовала бы свою собственную «ось», в которой не было бы ничего общего от зловещей «высшей расы» Гитлера и Муссолини.

Паром легонько стукнулся о причал. Хэнк быстро сошел с него и направился к зданию, в котором содержался Дэнни Ди Паче.

* * *

Человек, с которым разговаривал Хэнк, был занят тем, что в течение всего разговора поминутно отвечал на телефонные звонки. На его столе стояло три телефонных аппарата. Они трезвонили с устрашающей последовательностью, и ему с трудом удавалось вклиниваться в разговор в промежутках между звонками.

– Вот, сами можете во всем убедиться, – говорил он. – Мы пытаемся справиться со всеми этими мальчиками и девочками, которых нам направляет суд по делам несовершеннолетних, но это все равно, что бросать песок в прибой. Это для нас слишком, мистер Белл, слишком много! Знаете ли вы, что бы нам хотелось сделать? Мы бы сделали многое, если бы мы имели побольше штат. Он горестно покачал головой и быстро оглянулся на телефон, опасаясь, как бы его вновь не оторвали от разговора с Хэнком.

– А какой собственно работой вы здесь занимаетесь, мистер Уолш?

– Мы копаем, мистер Белл. Стараемся узнать, почему сыплются на нас эти ребята. Но много ли можно накопать, если не хватает лопат?

– Скажите, мистер Уолш, попадали ли к вам раньше члены какой-либо из этих банд?

– Да, мистер Белл.

– Ну и что же?

– Мы ставили опыты. Мы всегда пытаемся найти в умственных способностях или эмоциональности ребенка, что именно влияет...

– Пытаетесь? – переспросил Хэнк.

– Да, пытаемся. Дело в том, что нам не всегда это удается. Ради бога, мистер Белл, мы просто завалены...

Зазвенел телефон. Уолш снял трубку.

– Хэлло, – ответил он. – Да, да, это мистер Уолш. Кто? А, здравствуйте, здравствуйте. – Он помолчал. – Да, у меня имеется рапорт на него. Одну минуту. – Он прикрыл трубку ладонью. – Вы извините меня, мистер Белл. Это займет немного времени. – Он открыл лежащую на столе папку и вновь заговорил в телефон: – Вы слушаете? Да, это подтверждено нами. Отец – алкоголик. Нет, нет, об этом не может быть и речи, рапорт лежит передо мной на... Да. Прекрасно. Спасибо, что позвонили. – Он повесил трубку и глубоко вздохнул. – Неуравновешенные семьи. Вот из этих семей к нам поступает больше всего ребят...

– Простите, я не понимаю, о чем...

– Ну как же, вы, конечно, должны знать обо всех этих исследованиях, которые проводились за последнее время, – сказал Уолш, с удивлением взглянув на Хэнка.

– Простите, боюсь, что я просто об этом не слышал.

– Тут так много рассказывать, что я просто не знаю, с чего и начать. Глюки, например. Их определительная таблица основывалась на четырех основных показателях: дисциплина, поддерживаемая отцом, надзор со стороны матери, привязанность обоих родителей к ребенку, крепость и сплоченность всей семьи. По этим анкетам были собраны данные, и их обработка показала, что если все эти факторы неудовлетворительны, то возможность детской преступности в этом случае составляет от девяноста восьми и одной десятой до ста процентов. Цифры, по-моему, весьма убедительные, а?

– Если исследование проводилось точно, то да.

– В этом нет причин сомневаться, – ответил Уолш. – Вот поэтому-то для нас всех, кто работает по детской преступности, и неудивительно, что большинство наших малолетних преступников выходит из неуравновешенных семей.

– Я все-таки не понимаю, что именно вы подразумеваете под неуравновешенными семьями?

– Разбитые, аморальные, преступные семьи. Семьи, где налицо имеется тот или иной конфликт, такой, например, какой мы наблюдали в семьях некоторых членов пуэрториканской банды. У нас было много подобных случаев.

– А Дэнни Ди Паче попадал к вам раньше?

– Нет. Рирдон попадал ненадолго.

– Ну и что же?

– То есть вы хотите знать, что мы обнаружили? Он нам показался крайне нахальным мальчишкой, у которого мать отличается излишней мягкостью, а отец, наоборот, излишней строгостью. Он представляет собой тот тип, который мы называем «агрессивной взвинченностью».

– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Уолш.

– Я просто говорю о том, что его преступное поведение вытекает из возмущения, вызываемого гнетом с отцовской стороны, и из желания воздействовать на эмоции матери, мягкости которой он, кстати, не доверяет.

– Понимаю, – сказал Хэнк, ничего при этом не понимая. – А почему Рирдон оказался тогда здесь?

– Из-за какой-то уличной драки. Сейчас я уже не помню. Ведь это было несколько лет назад.

– Ну, а чем же все это окончилось?

– То есть вы хотите узнать, каково было решение суда?

– Да.

– Тогда он был условно освобожден.

– Несмотря на то, что ваше исследование определило его как потенциально опасного?

– Хорошо еще, что нам вообще удалось провести хоть какое-то расследование, мистер Белл. Ведь на каждых семьдесят пять мальчиков у нас приходится по одному работнику. Не кажется ли вам, что это очень мало?

– Да, я сказал бы, что немного. Ну а как же вел себя Рирдон после условного освобождения?

– Понимаете ли, инспекторы, которые занимаются проверкой поведения условно освобожденных правонарушителей, находятся почти в таком же положении, как и мы. Это обстоятельство не позволяет уделять много времени и внимания делам каждого ребенка. Получается так, что большой процент условно освобожденных ребят вновь попадаются на чем-нибудь.

– Например, как Рирдон?

– Да, если вы хотите воспользоваться им в качестве примера. Хотя он только один из сотен ему подобных. – Уолш помолчал. – Мы могли бы проделать такую огромную работу, мистер Белл, будь у нас на это деньги и люди! Такую работу!

Хэнк кивнул:

– А не кажется ли вам, что вы несколько упрощаете положение дел? То есть я хочу сказать, что, укрываясь за всеми этими психологическими...

– Укрываясь?

– Возможно, я употребил неправильное слово. Но не кажется ли вам, что преступность нельзя подвести под такую простую психологическую формулу?

– Конечно, нет. Такого зверя, как тип «чистого» преступника, практически не бывает. Агрессивно взвинченный неврастеник, капризный, эгоистичный мальчишка, даже пассивный преступник, который подвержен влиянию своей среды или семьи, не имея в себе на самом деле элемента преступности, – все эти типы редко можно встретить в чистом виде. Мы, конечно, не можем не принимать в расчет влияние окружающей среды, плохую школу или даже непросвещенность многих работников полиции и не считать их факторами, увеличивающими преступность. Но это отнюдь не психологическое определение, мистер Белл. Я надеюсь, что вы не это имели в виду.

– Эти ребята, мистер Уолш, убили другого мальчика.

– Да, я знаю об этом.

– Могли бы вы простить их поступок на том основании, что их родители неуравновешенные личности?

– Могу ли я простить убийство? – спросил Уолш.

– Да.

– Это ваше дело определять виновность, мистер Белл, а не мое. Я имею дело с живыми людьми, а не с их поступками.

Хэнк кивнул:

– Можно мне теперь повидать этого Ди Паче?

– Конечно, мистер Белл. – Когда он стал подниматься, телефон зазвонил вновь. – Черт бы его побрал, – буркнул он. – Бетти, возьмите, пожалуйста, трубку. Прошу сюда, мистер Белл.

* * *

У мальчишки были рыжевато-медные волосы, карие глаза, как у его матери, ее овал лица и ее рот – странно женственный для подростка, который уже становится мужчиной. Он был высок и мускулист, большие руки выдавали в нем уличного забияку.

– Если вы фараон, – сказал он, – то я не желаю с вами разговаривать.

– Я прокурор, – ответил Хэнк, – и будет лучше, если ты поговоришь со мной. Я буду обвинителем в вашем процессе.

– Значит, мне надо помалкивать. Хотите, чтобы я сам помог вам отправить меня на электрический стул?

– Я хочу узнать, что произошло в тот вечер, когда был убит Моррез.

– Ах вот что? Ну так идите и спросите у вашего Морреза. Может, он вам и расскажет. А я вам говорить ничего не обязан. Разговаривайте с моим адвокатом – мне их суд целых четырех назначил. Вот и идите к ним.

– С ними я уже говорил и они не возражают против того, чтобы я расспросил тебя и твоих приятелей. Ты наверное знаешь, что тебе грозит. Твои адвокаты тебе это объяснили.

– Мое дело будет разбирать суд для несовершеннолетних преступников.

– Нет, Дэнни, тебя будут судить вместе с другими.

– Ах вот как?

– Да. Твое дело будет рассматриваться в следующем месяце в суде округа. Тебе дадут возможность защищаться, но нянчиться с тобой никто не собирается. Ты убил человека, Дэнни.

– Ах так? Это вы еще должны доказать, мистер. Я не виновен, пока моя вина не доказана.

– Это верно. А теперь расскажи, что произошло вечером десятого июля?

– Я уже сто раз это рассказывал. Мы вышли пройтись. Чумазый на нас набросился и мы его прикололи. Это была самозащита.

– Мальчик, которого вы прирезали, был слеп. Неужели ты не понимаешь, что присяжные никогда не поверят, будто он напал на вас.

– А мне плевать, поверят они или нет. Все было так, как я говорю. Можете спросить Бэтмэна или Башню. Они вам скажут то же самое.

– Кто такой Бэтмэн?

– Апосто. Так его прозвали.

– Кто его так прозвал?

– Ребята из его клуба.

– Какая это банда?

– Вы же сами знаете. Чего вы меня подначиваете?

– Вопросы задаю я, – сказал Хэнк. – Как называется эта банда?

– «Альбатросы». – Дэнни помолчал: – И это не банда. Это клуб.

– Понимаю. А чем отличается банда от клуба?

– «Альбатросы» никогда ни к кому не лезут.

– В таком случае, что же вы делали в испанском Гарлеме вечером 10 июля, если не собирались ни к кому лезть?

– Мы вышли погулять.

– Ты, Башня, (это, вероятно, Рирдон) и Бэтмэн. Правильно?

– Да, – ответил Дэнни.

– Почему его называют Башней?

– Не знаю. Наверно, потому, что он высокий. И еще – очень сильный.

– А как называют тебя?

– Дэнни.

– А прозвище?

– А на что мне нужно прозвище? А уж если на то пошло, Дэнни – тоже прозвище. По-настоящему меня ведь зовут Дэниел.

– Зачем ты вступил в банду, Дэнни?

– Я не состою ни в какой банде.

– Ну, так в клуб?

– Я не состою ни в каком клубе.

– В таком случае что же ты делал с двумя «альбатросами» вечером десятого июля?

– Они позвали меня погулять, и я согласился. Вот и пошел. Это ведь не запрещено.

– Это нет, но убийство запрещено.

– Ну, это была самозащита.

– Дэнни, ты говоришь чушь, и ты знаешь это. Он же слепой.

– Ну и что?

– А вот что. Если ты будешь настаивать на своем, то я могу гарантировать тебе одно: ты попадешь на электрический стул.

Помолчав, Дэнни сказал:

– А вы разве не этого добиваетесь?

– Я добиваюсь правды.

– Я и сказал вам правду. Башня, Бэтмэн и я гуляли. Чумазый напал на нас, и мы его подкололи. Вот и вся правда.

– Ты ударил Морреза ножом?

– Конечно, я. Сволочь чумазая набросилась на нас, я ударил его четыре раза.

– Почему?

– Потому что хотел его ударить. Вы что же, думаете, я боюсь ударить ножом? Да я могу пырнуть любого, кто станет меня задирать.

– Слепого?

– А, бросьте вы! Слепой да слепой – надоело! Он на нас набросился.

– Как же он мог на вас наброситься, когда он вас не видел?

– Спросите его. Может, он нас слышал. А может, он вовсе и не был слепым. Может, он только притворялся, что слепой, чтобы...

– Дэнни, Дэнни!

– Откуда я знаю, чего он на нас набросился? Но он набросился, это факт. Ну и получил, что хотел. Но только уж «альбатросы» зря не пристанут. Они сами ни к кому не лезут, но уж если дело дойдет до драки, то увиливать тоже не станут.

– Хорошо, Дэнни. Вы втроем придумали это, и может быть, придумали не так уж плохо. Но только факты говорят о другом. Я думаю, у тебя хватит сообразительности изменить кое-что в своей истории, когда ты узнал факты.

– Я вам все рассказал, как было. Вы что, хотите, чтобы я вам соврал?

– Чего ты боишься, Дэнни? Кого ты боишься?

– Никого и ничего я на свете не боюсь. И вы это запомните. И вот что вам еще скажу. Хоть вы и говорите, что я отправлюсь на электрический стул, только вы ошибаетесь. Потому что этому не бывать. А вот на вашем месте я бы поостерегся.

– Ты мне угрожаешь, Дэнни?

– Просто советую.

– Неужели ты думаешь, я испугаюсь шайки малолетних хулиганов?

– Чего вы испугаетесь и чего нет, этого я не знаю, только я бы, скажем, не стал связываться с пятьюдесятью парнями, которые и пришить могут.

– Ты имеешь в виду «альбатросов»?

– Ничего я в виду не имею. Просто берегитесь, мистер.

– Спасибо за предупреждение, – сухо сказал Хэнк. – А у тебя настоящий талант, Дэнни.

– Да? А это еще что такое?

– Я пришел сюда потому, что твоя мать сказала мне...

– Моя мать? Ее-то зачем сюда впутываете? Зачем вы ее вызывали?

– Я ее не вызывал. Она сама ко мне пришла. И сказала, что ты не «альбатрос» и никого не убивал. Когда я объяснил это твоим адвокатам, то они дали согласие, чтобы я с тобой поговорил. Вот я и пришел. А теперь я твердо знаю: ты член банды и убил этого мальчика хладнокровно и с обдуманным намерением. Поэтому-то я и сказал, что у тебя талант, Дэнни.

– Я его хладнокровно не убивал. Я ударил его ножом защищаясь, и я не хотел его убивать. Я только старался, чтобы он меня не ударил.

– Он же ведь был слепой, – сердито сказал Хэнк.

– Не знаю, какой он там был, это меня не касается. Для того, чтобы пырнуть человека ножом, не обязательно быть зрячим. Пырнуть можно даже и темной ночью. Нужно только почувствовать, куда, и тогда ударить. Ни черта вы об этом не знаете, сволочь вы этакая!

– Замолчи, Дэнни!

– А кто вы такой, чтобы я перед вами молчал? Вам еще повезло, что мои адвокаты вообще вас ко мне пустили. Никто за вами не посылал, сами пришли, по своей воле. Ну ладно, раз вы тут, я вам еще раз скажу: мы гуляли там по улице, а чумазый скатился со своего крыльца как сумасшедший и накинулся на нас с пером. И мы его пырнули, потому что либо он, либо мы. Если он помер, то дело худо, конечно. Только нечего было задираться.

Хэнк поднялся:

– Ну что ж, Дэнни! Я тебя выслушал. Желаю удачи!

– И держитесь подальше от моей матери, мистер, – сказал Дэнни. – Лучше держитесь от нее подальше. Слышите?

– Слышу.

– Тогда лучше делайте, как вам говорят.

– Я сделаю только одно, Дэнни. Я отправлю тебя и твоих друзей на электрический стул за убийство ни в чем неповинного мальчика.

У себя в кабинете он увидел письмо, адресованное мистеру прокурору Генри Беллу. Разобрав эти чернильные каракули, он вскрыл конверт и вытащил листок. Тем же почерком, что и на конверте, там было написано:

«Если „альбатросы“ умрут, то следующим будешь ты».

 

Глава 4

На следующее утро Хэнк отправился в Гарлем и мгновенно понял, что того Гарлема, который он знал, больше не существует.

На северной стороне улицы, от угла Второй авеню, где прежде стоял бакалейный магазин и где он в жаркие летние дни рассматривал открытки, на полквартала простиралась ровная площадка, расчищенная будозерами для постройки нового дома. Дом, в котором он родился и вырос – его тетка Сэри была повитухой и принимала роды, – все еще стоял в середине квартала на южной стороне улицы, но витрины кондитерской рядом с ним были забиты досками, а дома напротив уже начали сносить.

– Эти ребята не отсюда, – сказал сыщик первого класса Майкл Ларсен. – Это будет еще на несколько кварталов дальше, сэр.

– Я знаю, – ответил Хэнк.

Он снова взглянул на улицу, ощущая изменение как нечто живое и думая о том, действительно ли это изменение означает прогресс. Если география Гарлема и изменилась, если общая архитектура города и наложила на сеть его улиц новый отпечаток голого красного кирпича, которым теперь были облицованы пещеры жителей Милтауна, то изменилось также и население всего Гарлема. Его раннее представление о трех Гарлемах было понятием чисто территориального деления – итальянский, испанский и негритянский. Мысленно он тогда даже возводил между ними пограничные посты. Теперь он понимал, что границы, разделяющей все эти территории, уже не существовало. Гарлем был Гарлемом.

Улицы итальянского Гарлема были теперь усеяны смуглыми и белыми лицами пуэрториканцев и еще более темными оттенками негритянских лиц. По Гарлему можно было изучать всю историю заселения города Нью-Йорка иммигрантами: первыми подверглись неумолимому сглаживающему влиянию большого города ирландцы и итальянцы, вслед за ними негры, более поздние пришельцы, незаметно растаявшие в этом котле респектабельности белых протестантов и, наконец, пуэрториканцы, прибывшие последними и теперь отчаянно стремившиеся преодолеть культурный и языковый барьер, отделяющий их от простертой руки статуи Свободы. Но в этой руке они увидели раскрытый нож.

Он подумал о том, чему вообще научился этот город. Он знал, что в городе проводятся всевозможные исследования; исследования жилищных условий, проблем уличного движения, школ и клубов, повышения квалификации и множество других, проводимые учеными, которые знали об иммиграции буквально все. Представляя себе этот город в недалеком будущем, через двадцать – двадцать пять лет, он видел его как некое гигантское колесо. Осью такого колеса будет район средней части города, где будут работать Люди Мысли и откуда будут исходить сообщения для всей нации: Покупайте крекеры, Мойтесь мылом Уодли, Курите сигареты «Сахара», – слова, которые будут чеканить вкус и мысль всей этой страны. Вокруг лагеря Людей Мысли будут толпиться племена кочевников и драться за неплодородную землю городских улиц, мечась в поисках все той же дружески протянутой руки статуи Свободы. В центре оси на крыше Эмпайр-стрит-билдинг установят огромный громкоговоритель, который каждый час будет блеять только одно слово, громко звенящее и очищающее воздух города, вторгаясь в территории, захваченные варварскими племенами. И этим словом будет «терпимость!»

И вот Рафаэль Моррез утонул, плавая в море слов, утонул оттого, что слова не держатся на воде...

– Вы вообще-то знакомы с Гарлемом, сэр? – спросил Ларсен.

– Я здесь родился, – ответил Хэнк. – На этой самой улице.

– Вот как? – Ларсен посмотрел на него с любопытством. – Ну, с тех пор она, наверно, здорово изменилась?

– Да, очень.

– Мы могли бы прислать эту девушку к вам, – заметил Ларсен. – Вам незачем было приезжать в Гарлем.

– Я хотел побывать тут.

Хэнк задумался, что собственно привело его сюда. Может быть все дело в письме. Ведь подсознательно он мог ощутить в нем вызов своей смелости. Или, быть может, ему захотелось понять, почему Гарлем породил и прокурора и трех юношей-убийц.

– Вот их квартал, – пояснил Ларсен. – Все трое живут здесь. А этот пуэрториканский паренек жил на этой же самой улице, только еще дальше к западу. Удобно, а?

Хэнк посмотрел по сторонам. В утренней жаре асфальт уже стал мягким и липким. Посредине квартала мальчишки отвернули пожарный кран и теперь прямо в одежде кидались под струю, выскакивая оттуда с прилипшими к телу рубашками. Еще дальше шла игра в вышибалочку. Вдоль тротуара выстроились мусорные ящики, ожидая грузовики отдела городского благоустройства. На крылечках, обмахиваясь, сидели женщины в халатах. Перед кондитерской собралась кучка подростков.

– Если хотите посмотреть, как выглядят «альбатросы» в свободное время, то вот они перед вами, – сказал Ларсен.

Вид у ребят был совершенно безобидный. Усевшись на прилавке газетного киоска, они негромко болтали и пересмеивались.

– Девушка живет в доме рядом с кондитерской, – сказал Ларсен. – Я позвонил ей из участка. Она ждет, что мы придем. Не глядите, что ребята на нас косятся. Они знают, что я фараон: мне с ними не раз приходилось иметь дело.

Подростки действительно умолкли, едва Хэнк и Ларсен подошли ближе. Крепко сжав губы, с непроницаемыми лицами они рассматривали пришельцев и проводили их взглядами до входа в дом. Парадный вход был темный и узкий. В ноздри сразу же ударила вонь: вонь тела, вонь готовящейся пищи, вонь сна и пробуждения – тяжелая вонь замкнутой и скученной жизни.

– Не понимаю, как люди ухитряются тут жить, – сказал Ларсен. – И представьте себе: некоторые из них хорошо зарабатывают. Кажется, что таким-то уж можно бы отсюда выбраться. Когда живешь по-свински, то и сам становишься свиньей. Она живет на третьем этаже.

Они поднимались по узким ступенькам. Хэнк вспоминал, как взбирался по таким же ступенькам, когда был мальчишкой. Фасад Гарлема мог и измениться, но недра его остались прежними. Даже этот запах он хорошо помнил с детства. Мальчишкой он мочился под лестницей на первом этаже, внося свою лепту в эту вонь. Да, если живешь по-свински, то и сам становишься свиньей.

– Здесь, – сказал Ларсен, останавливаясь перед квартирой с номером 3-б. – Родители девочки работают, так что она будет одна. Ей шестнадцать, но по виду и по поведению – куда больше. Однако девчонка как будто хорошая.

Он постучал.

Дверь открылась почти сразу, словно девушка ждала их за дверью. Темные волосы, большие карие глаза, правильные черты лица. Накрашены только губы. Красная из грубой материи юбка и белая блузка, волосы стянуты сзади красной лентой.

– Привет! – сказала она. – Заходите.

Они вошли в квартиру. Линолеум на полу был потертый, штукатурка на стенах потрескалась и кое-где осыпалась, электрические провода провисли, но чистота повсюду была идеальная.

– Мисс Руджелло, это мистер Белл, прокурор.

– Здравствуйте, – сказала девушка. Говорила она тихим шепотом, словно боялась, что их подслушают.

– Здравствуйте, – сказал Хэнк.

– Может, выпьете кофе или чаю? Я могу подогреть. Это займет одну минуту.

– Нет, спасибо, – ответил Хэнк.

Девушка кивнула головой, как бы подтверждая себе то, что знала заранее, – что он отвергнет ее гостеприимство.

– Ну, так... может, присядете?

Они сели за кухонный стол с эмалевым шкафом, девушка на дальнем конце, Хэнк и Ларсен – напротив.

– Как ваше имя, мисс? – спросил Хэнк.

– Анджела, – сказала она.

– У меня дочь почти ваших лет.

– Да? – спросила девушка с притворным интересом, настороженно глядя на Хэнка.

– Да.

– Это хорошо, – сказала Анджела.

– Мистер Белл хотел бы задать тебе несколько вопросов, – сказал Ларсен.

– Да?

Но, спрашивая, она кивнула, показывая этим, что знает, о чем ее будет спрашивать прокурор.

– О том, что произошло в тот вечер, когда зарезали Морреза, – сказал Ларсен. – О ножах.

– Да. – Опять сказала она, и снова это прозвучало почти как вопрос.

– Так расскажите мне своими словами, что произошло, – сказал Хэнк.

– Ну, как зарезали, я не видела. Вы же это знаете. Я тут ни при чем.

– Это нам известно.

– Может быть, мне не следовало брать эти ножи? У меня из-за них могут быть неприятности?

– Нет, – сказал Хэнк. – Расскажите нам, что произошло потом.

– Ну, мы с Кэрол, значит, сидели на нижней ступеньке крыльца. Кэрол – это моя двоюродная сестра. Кэрол Руджелло. Было еще рано, только, значит, ужин кончился. Тихо так. И никого из ребят кругом не видно – мы еще подумали, что они готовятся к драке. Так было решено еще днем. Ну, что у них со «всадниками» все опять начинается.

– «Всадники» – это испанская банда?

– Ну да, это чумазые, – мягко сказала она, кивнув. – У них было с «альбатросами» перемирие, но утром их вожаки встретились и постановили, что перемирию конец. Вот мы и знали, что вечером они будут драться. Перед этим у них была куча дел, вот почему их и не было видно. Дружок Кэрол – вожак «альбатросов», так что она все это знает.

– А у тебя есть там дружок?

– Да нет, ничего такого постоянного Я хожу к ним на сборища, танцы и всякое такое. Но по-настоящему меня никто там не интересует. То есть у меня нет друга. Но они славные ребята. То есть мне кажется, что они славные, понимаете?

– Да, продолжай.

– Вот, значит, мы сидели на крыльце и было очень тихо. И вроде дождь собирался. Я еще сказала Кэрол, что будет дождь...

* * *

Кэрол. Ну, дождик сейчас не помешает.

Анджела. Да, хорошо бы. Жара такая весь день.

Кэрол. Да, хорошо бы. Верно я говорю?

Анджела. Ты, кажется, шутишь?

Кэрол. Нет. (Помолчав, она говорит со вздохом). Слушай, давай пройдемся, что ли. Мне надоело тут сидеть.

Анджела. Пойдем. Ребята теперь все равно до вечера не вернутся.

Кэрол. Они еще и не уходили. Еще ведь не стемнело.

Они поднимаются со ступеньки. На обеих яркие голубые юбки и белые блузки без рукавов. Кэрол повыше и постарше. Походка у них подчеркнуто женственная, словно они стремятся показать, что они женщины, поскольку вокруг мир, где правят мужчины. Они проходят угол Второй авеню и идут дальше на запад. Ребята на углу свистят им вслед и они презрительно вздергивают свои юные носики, хотя и не без тайного женского самодовольства. Они знают, что красивы, а Кэрол, кроме того, еще знает, что с ней приятно спать. Ей это говорили. Анджела же еще невинна и только делает вид, будто очень опытна. Когда они подходят к Третьей авеню, начинается дождь. Они бегут, юбки хлопают по ногам. Они ныряют в первый же парадный подъезд и смотря на Лексингтон-авеню.

Кэрол. Ой! Смотри-ка! Что это там?

Анджела (глядя на запад, где на горизонте сгустились грозовые тучи). Похоже, что Башня. А кто с ним еще?

Кэрол. Бэтмэн и Дэнни. Они бегут.

Анджела. А я думала...

Кэрол. Господи, они все в крови!

Ребята быстро перебегают Третью авеню. Сзади них слышен звук полицейской сирены. На их лицах страх и возбуждение. Их руки залиты кровью. Каждый еще держит по окровавленному ножу.

Башня (заметив девушек). Эй! А ну сюда! Быстро!

Кэрол. Что такое? Что случилось?

Башня. Некогда – полицейские! Возьми-ка их! Выкиньте куда-нибудь скорей, берите! Скорее!

Кэрол (холодея от ужаса). Что случилось?

Дэнни. Нас хотел пырнуть один чумазый. Мы его прирезали. Берите ножи! Берите!

Кэрол не двигается. Широко раскрытыми глазами она смотрит на протянутые к ней окровавленные кулаки. Анджела вдруг протягивает руку, и в нее ложатся ножи – один, другой и третий, потом ребята снова бегут, стараясь добраться до своей улицы. Анджела бросается к ближайшему крыльцу, взбирается на верхнюю, защищенную от дождя ступеньку. Она быстро садится, сует ножи под себя и расправляет юбку, ощущая прикосновение их тонких лезвий к голой коже. Ей кажется, что она чувствует стекающую кровь по каждому из ножей.

Кэрол. Мне страшно! Господи, мне страшно!

Анджела. Тише.

Струи дождя захлестывают длинную улицу. Через Третью авеню проносится полицейская машина с завывающей сиреной. Навстречу ей, не обращая внимания на знак «одностороннее движение», с другой стороны квартала появляется другая полицейская машина.

Кэрол (шепотом). Нож! Один нож виден! Поправь юбку!

Анджела. Тише! (Она засовывает нож глубже под юбку. Глаза у нее как у пьяной. Она слышит, как ревут сирены, потом раздаются два страшных звука – это полицейские стреляют в воздух,– и возбужденный гул многих голосов. И вот уже Кэрол снова шепчет ей).

Кэрол. Они их схватили. О господи, они пропали! И чего они пошли, туда одни? Анджела! Они зарезали мальчишку!

Анджела (теперь тоже шепотом). Да, да, зарезали его...

Кэрол. Что нам делать с ножами? Давай бросим их в водосточную канаву. Сейчас же. Пока до нас не добрались полицейские.

Анджела. Нет, нет. Я возьму их домой.

Кэрол. Анджела!

Анджела. Я возьму их домой.

* * *

– Мы нашли их тут, сэр, – сказал Ларсен. – В ящике комода.

– Зачем вы взяли эти ножи, Анджела? – спросил Хэнк.

– Не знаю. Я чуть с ума не сошла. Ребята были совсем вне себя, ну и я, наверное, из-за них тоже разволновалась. Видели бы вы их лица! Ну, и когда они протянули мне ножи, я... я их взяла. Все три. Один за другим. И спрятала их. А потом отнесла их домой, положила в пакет и сунула в комод, в самый дальний угол ящика, чтобы отец не увидел. Он бы совсем взбесился. Он начал бы кричать, что хорошая девушка не стала бы брать ножей от этих трех. Вот я и спрятала их так, чтобы он не нашел.

– Почему же вы позвонили в полицию?

– Потому что я потом поняла, что поступила неправильно. Вот я и позвонила в полицию и сказала, что ножи у меня. Я чувствовала себя ужасно виноватой.

– Вы говорите, что Дэнни сказал вам, что Моррез пырнул кого-то из них? Он так и сказал вам?

– Да.

– Что его пырнули?

– Нет, что чумазый хотел их пырнуть, но что они его подкололи. Вот как он сказал. То есть так мне помнится. Я ведь была очень взволнована.

– А вы читали про это дело в газетах?

– Конечно! Все у нас в квартале читают о таких делах.

– В таком случае вам должно быть известно, что все трое утверждают, что Моррез напал на них с ножом. Вам это известно?

– Конечно.

– Может быть Дэнни Ди Паче ничего не говорил о том, что их пырнули? Так вам кажется теперь, после того, как вы прочли газетные отчеты?

– Ну, может быть... только я сомневаюсь. Я знаю, что слышала. Ведь после этого я взяла у него нож.

– Да, да, конечно.

– И знаете что еще? – сказала девушка.

– Что?

– На моей юбке все еще осталась кровь. Я так и не смогла отмыть пятно. Оттого, что сидела на ножах. Кровь так и осталась.

* * *

В тот же день за обедом он посмотрел на свою дочь Дженифер, которая сидела напротив, и попытался представить себе, какой была бы она, если бы жила в Гарлеме. Она была хорошенькой: карие глаза, как у матери, мягкие светлые волосы и уже развивающаяся грудь. Ее аппетит повергал его в изумление. Она ела очень быстро, набивая себе рот, словно грузчик.

– Помедленнее, Дженни, – сказал он. – Нам еще пока не угрожает голод.

– Знаю, папа, но в половине девятого я обещала быть у Агаты – у нее есть сногсшибательные новые пластинки. Мама сказала, что обед будет в семь, – только ты опоздал. Значит я давлюсь из-за тебя.

– Сногсшибательные пластинки Агаты могут и подождать, – сказал Хэнк. – А ешь все-таки помедленнее.

– Ну, она торопится не совсем из-за пластинок Агаты, Хэнк, – сказала Карин. – Там будут мальчики.

– А? – сказал он.

– Ради бога, папа, не смотри на меня так, будто я отправляюсь в притон курить опиум. Мы только собираемся немножко потанцевать...

– Что это за мальчики? – спросил Хэнк.

– Да просто соседские ребята. Вообще-то, все они дураки, кроме Лонни Гейвина. Он еще ничего.

– Что ж, хоть это утешительно, – сказал Хэнк и подмигнул Карин. – А почему бы тебе не пригласить его как-нибудь к нам домой?

– Да что ты, папа! Он ведь у нас был уже сто раз.

– Почему же я его не видел?

– Готовился, наверное, к выступлению или задавал взбучку какому-нибудь свидетелю.

– Это вовсе не смешно, Дженни, – сказала Карин. – Твой отец не бьет своих свидетелей.

– Я знаю. Это просто эвфемизм.

– Я посоветовал бы тебе получше разбираться в оборотах речи – второе твое высказывание было гораздо хуже первого, – сказал Хэнк.

– Это была гипербола?

– Да, так, пожалуй, уже лучше.

– Английский у нас преподает один слизняк, – сказала Дженни. – Чудо, что я вообще хоть что-то знаю.

Она схватила салфетку, вытерла рот, со стуком отодвинула стул и быстро чмокнула Карин.

– С вашего разрешения я удаляюсь, – сказала и выбежала из столовой.

Хэнк смотрел, как она остановилась перед зеркалом в прихожей и подкрасила губы. Затем привычным движением поправила лифчик, помахала рукой родителям и, хлопнув дверью, вылетела из дому.

– Что скажешь? – спросил Хэнк.

Карин пожала плечами.

– Меня это беспокоит, – сказал Хэнк.

– Почему?

– Она уже женщина.

– Она девочка, Хэнк.

– Нет, она уже женщина, Карин. Она красит губы и поправляет лифчик, как будто делала это всю жизнь. Ты уверена, что ей полезно ходить к этой Агате и танцевать? С мальчиками?

– Меня бы больше беспокоило, если бы она танцевала с девочками.

– Деточка, это не тема для шуток.

– Я не шучу. К сведению прокурора, его дочь расцвела в двенадцать лет. И уже скоро два года, как она красит губы и носит лифчик. Думаю, что она уже целовалась.

– С кем? – спросил, нахмурившись, Хэнк.

– Господи, да с десятком мальчишек, я полагаю.

– Мне это не нравится, Карин!

– А как мы можем этому помешать?

– Не знаю... – Он помолчал. – Но меня возмущает мысль, что тринадцатилетняя девчонка целуется со всеми в округе без разбора.

– Дженни скоро исполнится четырнадцать и я уверена, что она целуется только с теми мальчиками, кто ей нравится.

– Ну а потом что будет с нею?

– Хэнк!

– Я не шучу. Я лучше сам поговорю с девочкой.

– И что ты ей скажешь?

– Ну, скажу...

С невозмутимой улыбкой на лице Карин спросила:

– Ты что, прикажешь ей не разжимать ног?

– В известном смысле, да.

– И ты думаешь, она действительно не будет их разжимать?

– Мне кажется, она должна знать...

– Она знает, Хэнк.

– Ты не производишь впечатления слишком заботливой матери.

– Совершенно верно. Дженни разумная девочка. Думаю, она только расстроится, если ты станешь ей читать такого рода лекции. Думаю, что важнее было бы, если бы...

– Если бы что?..

– Если бы ты почаще приходил домой рано. Если бы ты видел мальчиков, которые назначают ей свидания. Если бы ты проявлял интерес к ней и к ним.

– Да я даже не знал, что она уже ходит на свидания. Разве она для этого не слишком молода?

– Биологически она уже такая же взрослая, как и я.

– И, по-видимому, во всем идет по твоим стопам. – Сказав это, Хэнк немедленно пожалел о своих словах.

– Ну, конечно, в твоем представлении я ведь берлинская шлюха, – сухо заметила Карин.

– Прости, я не хотел...

– Пустяки. Я хочу только одного, Хэнк. Я хочу, чтобы у тебя когда-нибудь наконец хватило ума понять, что я полюбила тогда тебя, а не американскую плитку шоколада.

– Но ведь я же понимаю это.

– Правда? Зачем же в таком случае ты постоянно упоминаешь о моем «темном прошлом»? Послушать, с каким видом ты говоришь это, можно подумать, что я была главной проституткой в районе с красными фонарями.

– Я не хотел бы об этом говорить.

– А я хотела бы. Хотела бы это выяснить раз и навсегда.

– Тут, собственно, и говорить-то не о чем.

– Нет, тут есть о чем поговорить. И уж лучше сказать об этом сразу, чем намеками. Неужели тебя так волнует, что до того, как я познакомилась с тобой, я спала с другим?

Он угрюмо молчал.

– Хэнк, я ведь с тобой говорю!

– Да, черт возьми, это меня очень волнует. Меня выводит из себя уже одна мысль о том, что я был представлен тебе штурманом моего самолета и что он знал тебя раньше и, возможно, лучше, чем я.

– Он был ко мне очень добр, – мягко сказала Карин.

– А на кой черт мне знать о его достоинствах? Он что, приносил тебе нейлон?

– Да, но ведь и ты тоже приносил.

– Ну, и ты говорила ему те же слова, что и мне?

– Я говорила ему, что люблю его. И я действительно тогда его любила.

– Великолепно.

– Что же, ты предпочитаешь, чтобы я спала с человеком, которого ненавижу?

– Я бы предпочел, чтобы ты вообще ни с кем до меня не спала.

– Ну, а как же ты?

– За меня ты вышла замуж, – прорычал он.

– Да, потому что я полюбила тебя с первого взгляда. Потому-то я и вышла за тебя замуж и попросила Питера, чтобы он больше никогда ко мне не приходил. Потому что я полюбила тебя.

– Да, но Пита ты любила первым?

– Верно. А разве ты до меня никого не любил?

– Но я с ней не спал.

– Возможно, она не была в оккупированной Германии, – отрезала Карин.

– Нет, не была. А ты была. Только не старайся уверить меня, что каждая немецкая девушка была лакомым кусочком для каждого американского солдата.

– Я могу говорить только за себя, а не за всех немецких девушек. Я была голодна и боялась. Да, черт возьми, боялась. Ты когда-нибудь боялся чего-то в жизни?

– Я всегда боялся, всю жизнь, – отвечал он.

За столом воцарилось молчание. Они сидели и наблюдали друг за другом с такими растерянными лицами, как будто впервые поняли, что в действительности не знают друг друга.

Хэнк отодвинул стул.

– Пойду пройдусь, – сказал он.

– Хорошо. Только, пожалуйста, осторожнее.

Он вышел из дому. В его мозгу эхом отдавались слова «пожалуйста, осторожнее». Это были те самые слова, которые она говорила ему несколько лет назад, когда он покидал ее, возвращаясь на базу. Он еще помнил, как ехал на «джипе» по улицам разрушенного Берлина, просыпающегося навстречу безмолвному рассвету. То были хорошие времена, а эта ссора с Карин была нелепа, и... да, что это, черт возьми, со мной вообще происходит?

Он шел по прямой, обсаженной старыми деревьями улице, вдоль аккуратно подстриженных газонов перед большими белыми домами с чистенько покрашенными ставнями – миниатюрный пригород в самом центре города. Нью-Йорк – город контрастов. На протяжении каких-нибудь двух-трех кварталов вы внезапно попадаете из самых грязных трущоб в район аристократических особняков.

Он повернул и пошел на запад к реке. Зачем он поссорился с Карин? Что он подразумевал, когда сказал ей «я всегда боялся, всю жизнь»? Эти слова сорвались с его губ непроизвольно, как будто их произнес какой-то другой человек, о котором он, Хэнк, не имел ни малейшего представления.

Боялся? Да, боялся у пульта управления бомбардировщика неслышных разрывов снарядов, рвущихся вокруг самолета. Боялся, когда их однажды сбили над Ла-Маншем и они были вынуждены спуститься на парашютах. Боялся, когда под них нырнул, почти коснувшись воды, «мессершмитт» и он, Хэнк, видел, как линия пулеметной очереди описывала дугу, пока самолет вновь набирал высоту и делал заход над болтавшимися в воздухе членами его экипажа.

В конце улицы он свернул на дорожку, которая вела через кусты к высокой скале, откуда открывался вид на железнодорожные пути и Гудзон. Они с Карин часто приходили сюда в летние вечера и долго сидели, глядя на огни парка «Пэлисейдс» за рекой, огненное ожерелье моста Джорджа Вашингтона и движущиеся огоньки пароходов. Внизу вода ласково журчала на камнях. Это место окутывал безмятежный покой, не коснувшийся остального города, остального мира.

В темноте Хэнк отыскал скалу и забрался на ее вершину. Закурив сигарету, стал смотреть на реку. Он сидел так очень долго, слушая треск цикад и плеск реки внизу. Потом пошел обратно домой.

На углу под фонарем стояли два подростка. Они стояли спокойно, о чем-то болтая, но при виде их его сердце дрогнуло. Он не знал их, но был уверен, что они не с этой улицы.

Он стиснул кулаки.

Его дом был в полуквартале от фонаря. Для того, чтобы попасть домой, Хэнку надо было пройти мимо подростков. Он не замедлил шага. С крепко стиснутыми кулаками он продолжал приближаться к этим широкоплечим подросткам. Когда проходил мимо, тот, который быть чуть повыше, взглянул на него и сказал:

– Добрый вечер, мистер Белл.

– Добрый вечер, – ответил он, не останавливаясь. Он чувствовал на спине их взгляды. Добравшись до парадной двери своего дома, Хэнк заметил, что весь дрожит. Он присел на ступеньку и нащупал в кармане пачку сигарет. Дрожащими руками достал одну и, закурив, поспешно выдохнул струю дыма. Потом посмотрел на фонарь. Подростки ушли. Но дрожь все не унималась. Хэнк вытянул левую руку и смотрел, как дрожат его пальцы, потом, полный яростного презрения к себе, крепко сжал эти пальцы в кулак и ударил кулаком себя по колену.

– Я не боюсь, – говорил он себе и в этих словах для него прозвучало что-то знакомое. На секунду он закрыл глаза и опять повторил: «Я не боюсь». Его слова эхом прокатились по молчаливой улице: «Я не боюсь. Я не боюсь».

Это был один из тех удручающе жарких августовских дней, которые мертвой хваткой вцепляются в город. Люди с большим трудом двигались по улицам. От жары черный асфальт начал плавиться, так что переходить улицу стало рискованно – можно было увязнуть. В полдень, когда солнце стояло прямо над головой, во всем бетоне городских домов не осталось и кусочка тени. Блестела лишь черная смола асфальта, да мостовые белели под беспощадным солнцем. От всего этого исходило сияние, которое резало глаза.

Хэнку Белани было тогда двенадцать лет. Это был озорной, неловкий парнишка, уже на грани юношества, мальчишка, воспоминания которого о самом себе быстро стирались под действием стремительного роста. Тогда он носил маленький замочек и, если бы его спросили, зачем он его носит, вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Он купил этот замок в мелочной лавочке на Третьей авеню, заплатив за него двадцать пять центов. Никакой практической ценности этот замок не имел, служил лишь украшением брюк. Хэнк с гордостью носил замок в петле брючного ремня на правой стороне и с почти религиозным трепетом отпирал его каждый раз, когда ему приходилось менять брюки. Он прятал миниатюрный ключик в верхний ящик своего платяного шкафа. Для него, Хэнка Белани, этот замок был своего рода фирменным клеймом. О существовании замка никто не знал, кроме самого Хэнка. И до того августовского дня этот замок не привлекал ничьего внимания. Важным было то, что только сам Хэнк знал, что он был постоянно с ним – его неотъемлемым атрибутом.

Жара повергла всех мальчишек квартала в состояние инертности. Некоторое время они рассматривали открытки, изображающие китайско-японскую войну и жестокости японцев. Однако рассматривать открытки было слишком жарко. Они растянулись вдоль кирпичной стены бакалейной лавки и завели разговор о плавании. Хэнк лежал на боку, слегка вытянув в сторону ногу, так что замок свисал с его брюк, и ловил немигающие солнечные лучи.

Одного из ребят этой ватаги звали Бобби. Ему исполнилось тринадцать лет. Для своего возраста он был довольно высоким мальчишкой. Волосы у него были прямые и светлые, а лицо усеяно многочисленными прыщами. Он всегда проводил рукой по щекам, говоря: «Опять мне надо сегодня бриться». Остальные ребята хорошо знали, что он еще не бреется, хотя его лицо уже действительно обросло золотистым пушком. В те дни ребята еще не ведали роскоши джинсов. Зимой они носили бриджи с носками до колен, а летом – шорты. Летом ноги Хэнка были всегда покрыты болячками, как, впрочем, и ноги остальных ребят, потому что кожа и бетон не слишком хорошо уживались между собой. На Бобби были надеты шорты. Его большие мускулистые ноги также покрыты золотистым пушком. Мальчишки лежали и говорили о купании, как вдруг Бобби сказал: «Что это такое?»

Сначала Хэнк не понял, о чем тот спросил. Он прислушивался к разговору о купании, мечтал о том, что неплохо бы и самому сейчас поплавать, и вообще находился в состоянии, похожем на дремоту.

– Что это у тебя на штанах, Хэнк? – спросил Бобби.

Хэнк сонно на него посмотрел, потом взглянул вниз, туда, где с брючной петли свисал замок.

– А, это замок, – ответил он.

– Замок! – повторил Бобби.

– Да, замок.

– Замок! – Мысль о замке, казалось, удивила и восхитила Бобби. Он обернулся к другим мальчишкам и сказал: – У него на штанах замок! – И засмеялся хриплым, свойственным переходному возрасту, смехом. – Нет, надо же, замок! – повторил он вновь.

– Да, замок, – отвечал Хэнк, не понимая, чему тут собственно можно было удивляться.

Один из парней принялся было рассказывать о том, как надо нырять в воду штопором, но Бобби не мог упустить такого случая. Он возвысил голос и спросил:

– А зачем ты носишь на штанах замок?

– А почему бы мне его не носить? – ответил Хэнк миролюбиво. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь приставал к нему с расспросами в такую жару.

– Что же это ты там закрываешь? – не унимался Бобби.

– Ничего я не закрываю.

– Тогда зачем же у тебя замок на брюках?

– Потому что он мне нужен.

– Все это мне кажется весьма глупым, – сказал Бобби.

Мальчишка, который объяснял, как надо нырять штопором, сказал:

– Весь секрет в том, как прыгнуть с доски. Прыгать нужно так, чтобы...

– Мне кажется это весьма глупым, – снова сказал Бобби, но на этот раз погромче.

– А тебе-то не все равно? – ответил за Хэнка мальчик, объяснявший приемы ныряния. – Я вот стараюсь тут кое-что объяснить.

– Ну, а мне это кажется весьма глупым, что человек носит замок на штанах, – настаивал на своем Бобби. – Клянусь богом, первый раз вижу, чтобы кто-нибудь носил замок на штанах.

– Ну, так не смотри на него, – ответил рассказчик. – Так вот, – продолжал он, – если прыгать неправильно, тогда не достанешь руками до ног. А иногда эти доски...

– Ты что, носишь его на всех своих штанах? – спросил Бобби.

– Да, на всех.

– И снова надеваешь его, когда меняешь брюки?

– Да, каждый раз надеваю его с другими брюками.

– Что ж, если хочешь знать правду, то это тоже очень глупо.

– Тогда не смотри на него, – ответил Хэнк, повторяя слова другого мальчишки.

– Ну, а мне это не нравится. Вот и все. Мне это не нравится, – настаивал на своем Бобби.

– А кому надо, чтобы тебе нравилось? Это мои штаны и мой замок. Меня совершенно не трогает, что тебе нравится и что не нравится. – Хэнк начал испытывать некоторый страх. Бобби был гораздо больше его и он не хотел начинать драку с парнем, который мог его отколотить. Ему очень хотелось, чтобы Бобби прекратил этот разговор. Но Бобби не был расположен прекращать его. Он прямо-таки наслаждался им.

– Почему же ты тогда не повесил замок на рубашку?

– На рубашке мне замок не нужен.

– А почему ты не повесил замок на трусы?

– Почему бы тебе не заткнуться? – в тон ему ответил Хэнк. Он уже начинал дрожать от страха. «Я не боюсь», – твердил он себе.

– Почему ты не повесил его себе на нос?

– Отстань, надоело, – ответил Хэнк.

– В чем дело, Хэнк? Ты что, нервничаешь из-за этого замка?

– Вовсе я не нервничаю. Просто не хочу больше об этом говорить. Ясно?

– А я хочу говорить об этом, – сказал Бобби. – Во всяком случае, давай хоть посмотрим этот проклятый замок. – Он наклонился к Хэнку и протянул руку, готовый дотронуться до замка и рассмотреть его поближе. Хэнк немного отодвинулся.

– Не тронь, – сказал он. Почему Бобби не хочет оставить его в покое? Он вновь почувствовал дрожь и сказал себе, что не боится, но мысленно он все же боялся и ненавидел в себе этот страх. И ненавидел Бобби. Он видел, как на лице этого старшего по возрасту парня появляется угрожающая ухмылка.

– В чем дело? Мне что, нельзя даже до него дотронуться?

– Да, нельзя, – сказал он. «Ну, оставь, перестань, – мысленно говорил сам себе Хэнк. – Зачем же драться? Перестань.»

– А в чем дело? Он что, из золота?

– Да, из платины. Убери руки.

– Я только хотел на него посмотреть.

– Ты сказал, что тебе не нравится на него смотреть. Ну, и не трогай. Посмотри-ка лучше еще куда-нибудь. Почему бы тебе не пойти и посмотреть, что за углом делается?

Замок свисал с брючной петли на цепочке. Бобби посмотрел на него, а потом вдруг рванулся к Хэнку, схватил рукой замок и потянул, разрывая петлю и крепко сжимая его в стиснутом кулаке. Первое мгновение Хэнк был настолько потрясен, что даже не двинулся с места. Бобби между тем продолжал тащить замок и ухмыляться. Вызов был брошен. Немного поколебавшись, Хэнк вскочил на ноги весь дрожа, отчаянно пытаясь сдержать нахлынувшие слезы.

– Отдай мой замок, – сказал он.

Бобби тоже вскочил. Он был на голову выше Хэнка и вдвое шире его в плечах.

– В чем дело? – с деланным изумлением спросил он.

– Отдай мой замок, – повторил Хэнк.

– А я думаю бросить его в водосточную канаву вместе с цепочкой, – ответил Бобби и сделал шаг по направлению к люку, не понимая, что в этот момент он держал в своем кулаке сердце Хэнка, его индивидуальность, его существование и даже жизнь. Он, конечно, понимал, что Хэнк боится его. Этот страх он мог прочитать в дрожащем, узкогрудом теле Хэнка, по напряженному старанию, с которым тот попытался совладать со своим лицом, по его влажным, вот-вот готовым поддаться потоку слез, глазам. Но Бобби не знал, что он держит в своей руке нечто драгоценное, придающее человеку смысл и значение в лабиринте бетона и асфальта. Он не знал всего этого до тех пор, пока Хэнк не ударил его.

Ударил он Бобби очень сильно, так сильно, что у того из носа мгновенно потекла кровь. Глаза Бобби расширились от изумления. Тогда Хэнк ударил его второй раз, а затем еще и еще, а Бобби, пока его бил Хэнк, пытался понять, что с ним происходит. От сильного удара Бобби упал на горячий асфальт тротуара. Хэнк навалился на него и Бобби почувствовал, как пальцы противника крепко сомкнулись вокруг его гортани. На одно мгновение он с ужасающей ясностью понял, что Хэнк сейчас задушит его до смерти.

– Да отдай ты ему этот замок, Бобби, – сказал один из мальчиков.

Бобби, стараясь увернуться от крепких, как тиски, пальцев Хэнка, задыхаясь и отчаянно мотая головой, промычал:

– Да возьми ты его, на, возьми...

Он разжал кулак и замок упал на тротуар. Хэнк быстро схватил его. Он крепко стиснул его обеими руками, и только тут слезы потоком хлынули по его щекам. Заикаясь, он сказал:

– Зачем, зачем тебе надо было связываться со мной?

– Иди домой, Бобби, – сказал один из мальчиков. – У тебя весь нос в крови.

Таков был конец этой драки, последняя неприятность, которую ему пришлось вынести из-за Бобби. С тех пор он перестал носить этот замок. С того памятного дня он начал носить с собой нечто другое: сознание собственного страха и сознание того, что пойдет на что угодно, лишь бы не показать никому этот страх.

* * *

– Папа?

Он повернул голову и не сразу узнал стоявшую перед ним взрослую девушку: длинные светлые волосы, женский вопрошающий взгляд, крепкая грудь, узкая талия и длинные ноги. «Моя дочь? – подумал он. – Уже женщина? Разве ты не сидела совсем недавно у меня на коленях, Дженни? Когда же ты успела присоединиться к этому таинственному клану?»

– Что с тобой, папа? – спросила Дженни и в ее голосе прозвучала тревога.

– Ничего, – ответил он. – Я просто решил выкурить сигарету перед тем как лечь.

– Какой хороший вечер, – сказала Дженни и, сев рядом с ним на ступеньку, натянула юбку на колени.

– Да. – Он помолчал. – Ты сейчас от Агаты?

– Да. Ребята все еще там, но я ушла. Была такая скучища. – Она помолчала. – И Лонни не было.

– Лонни?

– Ну да, Лонни Гейвина.

– Ах, да!

Несколько минут они сидели молча.

– Какой хороший вечер! – повторила Дженни.

– Да.

И опять наступило молчание.

– Ты... ты никого не встретила на улице? По дороге домой? – спросил он.

– Кого?

– Ну каких-нибудь ребят?

– Нет. Никого.

– Тебе не следует гулять одной ночью, – сказал он.

– Ну, на нашей улице бояться нечего, – ответила она.

– И все-таки...

– Не беспокойся, – сказала она.

И опять они замолчали. У него было странное ощущение, что Дженни хочет с ним поговорить. Он чувствовал, что им обоим было бы не худо поговорить по душам, но вместо этого они сидели, как чужие, незнакомые люди на маленькой железнодорожной станции в зале ожидания, и неловко молчали.

Наконец Дженни поднялась и разгладила юбку.

– Мама еще не спит? – спросила она.

– Нет, – ответил он.

– Пойду-ка выпью с ней молочка на ночь, – сказала Дженни и ушла в дом.

А он остался сидеть один в темноте.

На следующее утро в девять часов он начал свой рабочий день с того, что попросил о круглосуточной полицейской охране своего дома.

 

Глава 5

Кондитерская, грязноватая и запущенная, все же казалась уютной. Хотя помещение весьма нуждалось в ремонте. Искусственная кожа диванчиков в кабинетах была вся в пятнах от напомаженных волос и грязных пальцев, а дешевые сладости в витрине прилавка казались лежалыми и несъедобными, тем не менее кондитерская была проникнута атмосферой спокойной непринужденности. И, стоя на ее пороге, Хэнк понял, почему «альбатросы» выбрали своим пристанищем именно это место.

Он вошел в кондитерскую в тот момент, когда зазвонил телефон и хозяин взял трубку. Четверо юношей, сидевших в кабинете рядом с телефонной будкой, даже не повернули головы, когда, повесив трубку, он вернулся на свое место за прилавком. Это был низенький человек в сияющем белизной фартуке и с сияющей лысиной. Ходил он немного прихрамывая, но хромота, как ни странно, придавала его бесцветной личности определенную силу.

– Чем могу служить, приятель? – спросил он Хэнка.

– Я ищу членов клуба «Альбатрос», – ответил Хэнк. – Мне сказали, что они имеют обыкновение собираться здесь.

– Вам кто-то наврал, мистер.

– Этот «кто-то» – Ричард Ганнисон, начальник 27-го отделения. Он не имеет обыкновения говорить на ветер.

– Да?

– Да! Так где же они?

– А вы-то кто такой?

– Генри Белл, помощник прокурора.

– Да?

– Да.

Подростки в кабинете рядом с телефоном повернулись к ним. Один хотел было встать, но другой положил ладонь ему на плечо и он тут же сел.

– Ну что ж, – сказал хозяин. – До сих пор к нам в кондитерскую еще ни разу не заходил прокурор. Я польщен.

– Так где я могу найти «альбатросов»? – Хэнк указал на кабинет рядом с телефоном. – Эти ребята из их банды?

– А я почем знаю, мистер? Мое дело – торговать в кондитерской. – Он протянул руку через прилавок. – Джо Манетти.

Хэнк пожал протянутую ему руку.

– Мистер Манетти, – сказал он громко, – лейтенант Ганнисон дал мне список фамилий и адресов всех известных ему «альбатросов». Я, разумеется, могу вызвать их всех для допроса к себе. Но я решил, что будет проще поговорить с ними здесь, в Гарлеме. Ну, так как же?

Манетти пожал плечами:

– Вы меня об этом спрашиваете, мистер? Я же только содержу кондитерскую.

Хэнк повернулся к кабинету:

– А вы что скажете?

Юноша с широкими плечами и сильными мускулистыми руками внимательно посмотрел на Хэнка бесцветными прищуренными глазами. Потом едва заметно кивнул головой.

– Идите сюда, – сказал он.

Хэнк направился к ним. Он решил, что младшему в этой группе – лет пятнадцать, а старшему, который его позвал, – девятнадцать. Он казался и самым сильным среди них. Черные гладко прилизанные волосы, полубачки. На левом запястье серебряный браслет с инициалами, а чуть повыше браслета – шрам. Густые черные брови нависали над светло-голубыми, почти серыми, всегда прищуренными глазами.

– Садитесь, – сказал он. – Кончо, подай прокурору стул.

Один из ребят выбежал из кабинета и исчез за завешенной дверью в глубине кондитерской. Вернувшись со стулом, он поставил его у стола и снова уселся на свое место. Хэнк сел.

– Меня зовут Дьябло, – сказал старший. – Вы знаете, что это означает?

– Это означает дьявол, – ответил Хэнк.

– Вот именно. – Он улыбнулся не разжимая губ и посмотрел на своих товарищей. Один из них кивнул.

– Вы испанец?

– Я? – спросил Дьябло. – Я? Угадайте, а?

– Дьябло – испанское слово.

– Разве? – удивился юноша. – Я думал, что итальянское. Я итальянец.

– Дьябло Дедженеро, – уточнил Хэнк. – А по-настоящему вас зовут Кармине. Вы так называемый вожак «альбатросов».

– Верно, – ответил Дьябло. – Знакомьтесь, ребята. Это прокурор. А это некоторые из наших ребят. Кончо, Никки и Ловкач. Чем мы можем вам помочь?

– Ответить на кое-какие вопросы, – сказал Хэнк. – Или здесь, или в прокуратуре. Где вас больше устроит.

– Мы ответим на них здесь, – сказал Дьябло. – Если только они нам понравятся.

– Если они вам не понравятся, то вы можете ответить на них в прокуратуре. С занесением в протокол со стенограммой.

– А вы храбрый человек, мистер прокурор, – сказал Дьябло. – Пришли сюда без охраны.

– А она мне не нужна, – ответил Хэнк.

– Неужто?

– Да. А вы как думаете?

Дьябло пожал плечами:

– Я бы сказал, мистер прокурор, что...

– Мистер Белл, – поправил Хэнк. – Так меня зовут.

Дьябло помолчал.

– Так вот, мистер проку...

– Мистер Белл, – перебил Хэнк.

Дьябло пристально посмотрел на него, улыбнулся все той же насмешливой улыбкой и наконец сказал, пожав плечами:

– Ах да, конечно! Мистер Белл. Как вам будет угодно, мистер Белл. Так что же вы хотите узнать, мистер Белл?

– Дэнни Ди Паче – член вашей банды?

– Какой банды, мистер Белл?

– «Альбатросов».

– «Альбатросы», мистер Белл, это не банда. Это общественный и спортивный клуб. Правильно, ребята?

Остальные молча кивнули, не отводя взгляда от лица Хэнка.

– Дэнни – член вашего клуба?

– Вы сказали Дэнни Ди Паче, мистер Белл?

– Да.

– Ах, Дэнни Ди Паче! Позвольте, позвольте. Ну да, правильно. Он ведь живет в этом квартале, так?

– Вы это сами прекрасно знаете.

– Да, да, живет. Такой хороший паренек, Дэнни Ди Паче. Но я слышал, с ним случилась маленькая неприятность. Он как будто пошел в испанский Гарлем, а какой-то чумазый ублюдок бросился на него с ножом. Вы про этого Дэнни Ди Паче говорите, мистер Белл?

– Да, – сказал Хэнк.

– Ну, так какие же вопросы вы хотите задать нам, мистер Белл?

Хэнк ответил после чуть заметной паузы:

– Хватит валять дурака, у меня нет на это времени. Либо вы ответите на мои вопросы прямо, либо вас доставят для этого в прокуратуру. Решайте!

– Да что вы, мистер Белл, – невозмутимо сказал Дьябло. – Я же и так отвечаю вам прямо. Просто я забыл ваш вопрос.

– Прекрасно, – сказал Хэнк. – Пусть будет так. – И он встал. – Увидимся на Леонард-стрит. Возможно, мы вас задержим на некоторое время, так что не стройте особенных планов на ближайшее будущее.

Повернувшись к ним спиной, он направился к двери. За своей спиной он услышал возбужденный шепот.

Затем Дьябло крикнул:

– Эй!

Хэнк даже не оглянулся.

– Мистер Белл! Мистер Белл!

Хэнк остановился. Потом медленно повернулся к ним. Дьябло улыбался, но на этот раз смущенно:

– Что это вы? Неужели вы шуток не понимаете?

– В служебное время – нет. Вы решили разговаривать?

– Ну, конечно. Пожалуйста, садитесь. Не надо раздражаться. Мы ведь тут все время шутим. Просто, понимаете, от скуки. Садитесь же.

Хэнк возвратился к столу и сел.

– Не хотите ли кофе, мистер Белл? Эй, Джо, дай-ка быстро кофе для всех.

– Ну, что вы скажете о Дэнни? – повторил Хэнк.

– Я могу сказать оно: если вы посадите парня на электрический стул, то совершите большую ошибку.

– Я не выношу приговоров, – сказал Хэнк. – Я только обвиняю.

– Вот именно. Можно мне говорить с вами откровенно, мистер Белл?

– Безусловно.

– Ну, так эти три парня ни в чем не виноваты.

Хэнк молчал.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказал Дьябло. – Они убили мальчишку. А он был слепой. Только все это не так просто, мистер Белл. Поверьте мне.

– То есть?

– А то, что на этот вечер, например, была назначена драка. Но это я вам говорю доверительно, как другу, понятно?

– Продолжайте.

– Я же сам обо всем договаривался с чумазым, которого они зовут Гаргантюа. Он у них вожак. У «всадников», понимаете? Он наркоман. Я это точно знаю. Половина «всадников» – наркоманы. А вот мы, «альбатросы», этим не занимаемся. Да если кто из наших попробует героина, то мы такому руки обломаем! Правильно я говорю, ребята?

Ребята кивнули, гордые своей добродетелью.

– Ну так, значит, я сам обо всем договорился. И мы решили, что драка будет в открытую и нападать врасплох никто не станет. Мы договорились встретиться на пустыре на Сто двадцать пятой улице. В десять часов. Понимаете?

– К чему вы клоните?

– А вот к чему: с чего бы три «альбатроса» вдруг пошли во вражеский квартал и стали бы там затевать драку, если мы и так должны были драться в десять часов? Они вышли пройтись, вот и все.

– Но зачем они пошли в испанский Гарлем?

– Откуда я знаю? Может случайно забрели туда, может подыскивали себе девочек. У нас много ребят крутят с испанскими девчонками. Они ведь горячие, эти испанки.

– Значит они забрели в испанский Гарлем совершенно случайно, – сказал Хэнк. – А потом набросились на слепого и зарезали его. И вы говорите, что они ни в чем не виноваты?

– Да нет, они его, конечно, подкололи.

– В чем же в таком случае они невиновны?

– В убийстве, – сказал Дьябло.

– Ах вот как!

– Этот парень бросился на них с ножом, вы же знаете!

– Да, мне это уже говорили, – устало сказал Хэнк.

– Но ведь так оно и было. Я ведь узнавал. То есть у меня есть знакомые среди чумазых и они сами видели у него этот нож. Ну, так как?

– Это очень интересно, – ответил Хэнк. – Ну, а Дэнни был «альбатросом»?

– Я вам хочу сказать вот что, – продолжал Дьябло, словно не расслышав вопроса. – У Башни и у Дэнни это была самозащита. А вот Бэтмэн немного..., понимаете?

– Сумасшедший?

– Ну, не то чтобы совсем сумасшедший, а... тупой, что ли? Ну, полоумный. Понимаете, из тех, кто сам не догадается утереть себе нос. Он, собственно говоря, не отвечает за свои поступки.

Хэнк задумался. Не искушенный в тонкостях юриспруденции Кармине (Дьябло), сам того не подозревая, подсказал ему, какой линии будет придерживаться на суде защита. Адвокаты постараются доказать умственную неполноценность Бэтмэна – Апосто, который просто не понимал, что делает и, следовательно, не может быть привлечен к судебной ответственности за свои действия. Что же касается Башни – Рирдона и Дэнни Ди Паче, они будут ссылаться на то, что убийство совершено в состоянии самообороны и, следовательно, не является уголовным преступлением. Словом, они попытаются добиться полного оправдания.

«Спасибо, Дьябло Дедженеро, – мысленно поблагодарил Хэнк своего собеседника. – Я сегодня что-то туповат».

– Вы хотите помочь своим друзьям? – спросил он вслух.

– Конечно. Они же ни в чем не виноваты.

– Тогда ответьте на несколько вопросов, которые меня интересуют.

– Валяйте, спрашивайте.

– Башня состоит в вашем клубе, так?

– Да.

– А Бэтмэн?

– Да.

– А Дэнни?

– Какое это имеет значение?

– Возможно, очень большое.

– Для вас? То есть если он один из наших, то вам легче будет отправить его на электрический стул?

– Если он виновен, то, конечно, будет осужден, был он одним из ваших или нет, – сказал Хэнк. – Меня же, хоть это и покажется странным, интересует только правда.

– Еще бы не странно! – ухмыльнулся Дьябло. – По правде говоря, даже не верится, что представитель власти и закона может интересоваться правдой. Здесь их интересует только то, как вытряхнуть из тебя душу при первом удобном случае.

– Был Дэнни членом вашего клуба?

– И да, и нет.

– Как это понять?

– Это правда, вы сказали, что вас интересует правда? Ну вот вы и получили ее.

– Был он членом клуба или нет?

– Я же сказал – и да, и нет. Вроде бы он был наш, но «альбатросом» не был. Словом, он... я даже не знаю, как его назвать. Словом, он дрался на нашей стороне. А иногда вообще не дрался. И мы никогда его не заставляли. Я хочу сказать, что он с самого начала так себя поставил. Ну, а вообще-то он был нашим.

– Но не членом клуба?

– Нет.

– А вы звали его в клуб?

– Ну, конечно, много раз. Ведь во всем остальном он совсем наш. И все-таки... Он просто хотел... – Дьябло пожал плечами. – Не знаю, как объяснить. Хотя парень он что надо. Мы это поняли с самого начала. Как только он сюда переехал.

– Когда переехал? А я думал, что он жил в Гарлеме всю жизнь.

– Да нет! Это его мать и отец жили здесь прежде, только они переехали на Лонг-Айленд, когда он был еще маленьким. Его отец работал там на авиационном заводе. Потом он потерял работу, и они снова переехали жить сюда. Это было года полтора назад.

– Вы помните, как вы с ним познакомились?

– Конечно. Понимаете ли, он был тогда в нашем квартале новичком. Вот тогда-то он и показал себя. То есть показал, что он собой представляет. Я это хорошо помню. Мы все это помним. Верно, ребята?

Ребята кивнули.

– Ну так как же это произошло? – спросил Хэнк.

– Дело было зимой, – сказал Дьябло. – После большого снегопада. Делать нам тогда было нечего и мы сидели на этом самом месте, здесь, в кондитерской. Ребята, вроде бы, были те же самые. Нет, Никки тогда тут не было, а только я, Кончо, Ловкач и еще один парень, которого мы зовем Бэсама. Мы сидели на этом же самом месте и пили горячий шоколад. А говорили как будто про девочек...

* * *

Дьябло. Вот что! Болтайте тут про испанских девчонок сколько хотите. Но если кто-нибудь даже заикнется про «чумазую», когда я с. Кэрол, то ему плохо придется! Слышите!

Кончо (худой мальчишка с темно-карими глазами и черными вьющимися волосами. Он очень гордится тем, что волосы растут у него на лбу мыском – мать говорила ему, что это признак настоящего мужчины. Он слышал, что некий знаменитый киноактер выщипывает волосы на висках, чтобы получался такой мысок. И он сам с радостью воспользовался бы пинцетом, но боится, что узнают ребята и сочтут это немужским занятием. А он очень хочет походить на настоящего мужчину. Ведь его отец – пьяница, все мужество которого исчерпывается тем, что он регулярно и жестоко избивает мать Кончо. Кончо злится на свою худобу. Будь он покрепче, он избил бы отца. Близко не дал бы ему подойти к матери. Но он слабый и может только стоять и смотреть, как его отец подло бьет женщину. Настоящее имя Кончо – Марио. Он стал называть себя Кончо после того как посмотрел фильм о Западе, в котором мэр города, человек по имени Кончо, голыми руками справился с хулиганами в пивной. В уличной драке Кончо-Марио сражается с яростью дикаря. Каковы бы ни были условия, оговоренные капитанами, Кончо всегда дерется с ножом. В разных драках он пырнул ножом четырнадцать ребят из испанского Гарлема. Он не знает, что перерезал одному из своих противников сухожилия на правой руке, навсегда его искалечив, а если бы и знал, то лишь гордился бы этим. Его речь приправлена псевдомузыкальным жаргоном трущоб. Одевается он чисто и аккуратно и гордится тем, что всегда носит при себе чистый носовой платок). Вот что я хочу сказать. Ты можешь себе представить, чтобы кто-нибудь и впрямь женился на чумазой? Разве что псих какой-нибудь. Я уж знаю. Правда, Бэсама?

Бэсама. Да, Кончо знает. (Бэсаме семнадцать лет и он пользуется репутацией заядлого сердцееда. Это красивый юноша с великолепным профилем и пухлыми губами, которым он и обязан своим прозвищем – Бэсама – искаженное испанское «поцелуй меня». Его отец работает в ресторане где-то в районе Уолл-стрит. Мать его умерла. Хозяйство ведет старшая сестра. У него есть младший братишка и он твердо намерен «обломать ему все руки», если малыш посмеет связаться с какой-нибудь бандой. Он слывет знатоком женщин, потому что был любовником молодой замужней женщины, живущей в их квартале. Банда как-то раз избила ее мужа, который разыскивал Бэсаму. С тех пор он часто навещает ее. Он полагает, что она боится отказывать ему, но никогда не говорит об этом друзьям. Банда считает его светским человеком и он ни за что не хотел бы лишиться этой репутации).

Дьябло. Ты когда-нибудь имел дело с испанской девчонкой, Бэсама?

Кончо. Ну, уж он-то в этом деле мастак.

Бэсама (с доистоинством). Я о таких вещах не говорю.

Кончо. Ну, уж этот, наверное, имел дело с кем угодно, кто только носит юбку. Но он у нас скромный. Он джентльмен.

Бэсама (с тем же достоинством). Будь ты девчонкой, Кончо, тебе приятно было бы, если бы парень рассказывал, имел он с тобой дело или нет?

Кончо. Конечно, неприятно, но я, слава богу, не девчонка. Ну а про тебя с Элис знают все. Даже фрайер, ее муж.

Бэсама. И все-таки бывают вещи, о которых не говорят. Объясни ему это, Дьябло!

Ловкач. Да, кстати, о фрайерах! (Он кивает на дверь).

В кондитерскую только что вошел Дэнни Ди Паче. Ловкач разглядывает его с неприкрытой злобой. Они слишком непохожи и, возможно, именно этим объясняется неприязнь, которую Ловкач чувствует к пришельцу. Сам он почти уродлив и в шестнадцать лет уже начинает лысеть. Его лицо усеяно угрями. Нос у него расплющен – после уличной драки неправильно срослись сломанные хрящи. Он невысок и приземист – одно время ребята называли его Обезьяной. Избавился он от этого прозвища, избив трех членов банды. Теперь его называют Ловкач и это прозвище нравится ему больше его собственного имени Чарлз, или Чарли, как его называли в детстве. Он не любит разговоров о девчонках. Он еще ни разу в жизни не поцеловал девушки. И он знает, что это оттого, что девушки считают его уродом. И теперь, глядя на Дэнни Ди Паче, который уже в четырнадцать лет высок и строен, Ловкач радуется, что разговор о девчонках закончился, что можно будет отвести душу, поставив на место этого аккуратно причесанного рыжего нахала, который, уверенный в своей красоте, ворвался в их убежище.

Дьябло. (шепотом). Кто это?

Ловкач. Не знаю. Видно, что фрайер.

Бэсама. Это новенький, переехал в дом 327 в том конце квартала.

Дьябло. Ах вот как!

Бэсама. Когда он был маленький, то жил на соседней улице. Моя и его мать знают друг друга еще с детства. Она к нам на днях заходила.

Дьябло. У нас ведь есть отделения на Лонг-Айленде.

Бэсама. Знаю. Только он не из наших. Сразу видно.

Купив пачку сигарет, Дэнни распечатывает ее и закуривает. К нему подходит Ловкач.

Ловкач. Дай закурить.

Дэнни (вытряхивает сигарету и протягивает пачку). Вот, бери. (Он улыбается, видимо, рассчитывая завязать знакомство).

Ловкач (берет пачку). Спасибо. (Вытряхивает из пачки сигарету и засовывает ее за ухо. Потом вытряхивает еще одну). Это на потом. (Улыбается и вытряхивает себе на ладонь штук шесть). Вдруг кому-нибудь из ребят захочется покурить. (Собирается вернуть пачку Дэнни, но потом передумывает и вытряхивает на ладонь еще штук шесть). У меня семья очень большая, и все курящие. (Протягивает Дэнни почти пустую пачку.)

Дэнни (мгновение смотрит на нее, потом возвращает пачку Ловкачу). На, бери всю.

Ловкач (ухмыляясь). Спасибо, малыш.

Дэнни. А теперь купи мне новую пачку «Пэл Мэл».

Ловкач. Что?!

Дэнни. Ты слышал. Я не благотворительное заведение. Сигареты обошлись мне в двадцать семь центов. Вот ты мне их и верни!

Ловкач. А пошел-ка ты, малыш, ко всем чертям! (Он поворачивается, собираясь отойти).

Дэнни кладет руку ему на плечо и поворачивает его кругом, потом быстро убирает руку, широко расставляет ноги и крепко сжимает кулаки.

Дэнни. Я не вижу своих сигарет.

Ловкач. Тронь меня еще раз, малыш, и получишь сигареты с придачей! Можешь мне поверить.

Джо (выходит из-за прилавка, вытирая руки о тряпку). Кончайте! Я тут драки не допущу, понятно? (Дэнни) А ты убирайся-ка отсюда, сопляк!

Дэнни. Пусть он сначала купит мне новую пачку сигарет.

Ловкач (отворачиваясь от него). Ну, говори, говори, малыш. А мне...

Дэнни снова кладет ему руку на плечо. Но на этот раз он не поворачивает его кругом, а выбрасывает через открытую дверь кондитерской на улицу в кучу снега. Ловкач тут же вскакивает и становится в боевую позу. На улице очень холодно и поэтому безлюдно. Первым нападает Ловкач. Сжав кулаки, он бросается на Дэнни, но Дэнни уклоняется и бьет Ловкача по затылку, сложив оба кулака вместе, как молот. Лвкач падает на мостовую. Он еще лежит, когда из кондитерской выбегают остальные ребята. Кончо делает движение в сторону Дэнни, но Дьябло останавливает его.

Ловкач встает. На лице его уже нет ярости. Ее заменила холодная, устрашающая логика боя. Теперь он уже знает, что справиться с Дэнни будет нелегко. Он знает также, что за ним наблюдают его товарищи и что на карту поставлена его честь. Решительным, точно рассчитанным и привычным движением он достает из кармана нож и с треском раскрывает его.

Ловкач. Ну хорошо, приятель.

Дэнни. Ты лучше убери нож, пока я не загнал его тебе в глотку.

Ловкач. Вот мы сейчас посмотрим, как ты это сделаешь.

Занеся нож, Ловкач бросается на Дэнни. В то же мгновение он получает сильный удар в пах, еще более болезненный из-за стремительности броска. Он сгибается пополам, но не выпускает ножа. Дэнни нагибается, хватает его за воротник, приподнимает и бросает на кучу снега. Ловкач разжимает руку и роняет нож. Дэнни наносит ему резкий короткий удар и Ловкач снова падает на мостовую. Он лежит неподвижно, а Дэнни берет нож, наступает на лезвие и обламывает его. Потом он нагибается к Ловкачу, переворачивает его, вынимает у него из кармана мелочь и отсчитывает ровно двадцать семь центов. Остальные ребята смотрят и молчат. Дэнни поворачивается к ним.

Дэнни. Кто-нибудь хочет посчитаться со мной сейчас? Или ночью всадят нож в спину?

Дьябло. Как тебя зовут, малыш?

Дэнни. Дэнни Ди Паче. А тебя?

Дьябло. Вопросы задаю я!

Дэнни. Да? Ну так задавай их своему приятелю на мостовой. А у меня есть дела поважней, чем стоять тут с вами. (Он поворачивается, чтобы уйти).

Дьябло. Эй, Дэнни! Послушай!

Дэн ни (останавливается и поворачивает голову). А?

Дьябло (ухмылясь). Меня зовут Дьябло Дедженеро. (Немного помолчав, он добавляет). Может выпьешь с нами горячего шоколада?

Дэнни (сначала молчит, а потом тоже отвечает ему улыбкой). Пожалуй выпью.

* * *

– Почему вы спустили ему это? – спросил Хэнк.

– Не знаю, – сказал Дьябло. – Может потому, что Ловкач тогда погорячился, а Дэнни не искал ссоры. Верно, Ловкач?

Сидевший напротив Дьябло Ловкач кивнул и сказал:

– Да, я тогда погорячился. Дэнни – хороший парень. Мы с ним теперь приятели.

– Но ведь он вас избил, – сказал Хэнк.

– Ну и что ж? Я же забрал у него сигареты, не так ли? Значит он был прав. Я бы на его месте сделал то же самое.

– И он пил с вами шоколад?

– Конечно, – ответил Дьябло. – Мы тогда с ним долго разговаривали. Он нам рассказал, откуда он сюда приехал.

– Ну а дальше что было?

– Потом он пошел домой. В тот же вечер мы его подстерегли и всего изукрасили. Чтобы он знал, с кем имеет дело.

– Но мне показалось...

– Ну, конечно, днем мы его трогать не стали, – объяснил Дьябло. – Это же совсем другое дело, и тут он был прав. Ловкач зарвался и Дэнни имел полное право с ним рассчитаться. Вечером мы избили его только для того, чтобы он не вообразил, будто может избивать «альбатросов» когда ему вздумается.

– Ну и как он себя вел?

– Когда мы его подстерегли?

– Да.

– Никак. Что он мог поделать? Отбивался изо всех сил, но нас было двенадцать на одного. Мы его здорово отделали. Чуть руку не сломали.

– Ну а потом?

– Ну, на следующий день я пошел с ним поговорить. Я предложил ему вступить в клуб. Он ответил, что и не подумает вступить в клуб, который по-подлому нападает на человека сзади. Я сказал, что мы только хотели показать ему, что такое наш квартал. А вообще-то мы поняли, что он умеет драться и хотим, чтобы он стал членом нашего клуба.

– Что же он на это ответил?

– Что никакой клуб ему не нужен. Сказал, что если мы еще раз решим его избить, то нам лучше будет просто убить его сразу. Потому что, если мы его не убьем, а только отправим в больницу, то как только он оттуда выйдет, убьет первого же «альбатроса», которого встретит на улице. И знаете – я ему поверил. И рассказал обо всем Доминику – президенту клуба. Доминик сказал, что это стоящий парень. И не велел его трогать. Так что с тех пор мы его оставили в покое. И, как я уже говорил, Дэнни много раз дрался на нашей стороне. На него можно положиться.

– Таким образом, строго говоря, он действительно не «альбатрос».

– Пожалуй.

– Так почему же вечером десятого июля он оказался в обществе двух «альбатросов»?

– А уж это вы лучше спросите его, мистер Белл, – ответил Дьябло. – Об этом никто, кроме него, знать не может.

– Вот как! Что ж, спасибо. – Хэнк встал.

– Разве вы не дождетесь кофе? – спросил Дьябло. – Ведь я заказал кофе, мистер Белл!

– Нет, спасибо, мне надо вернуться на службу.

– Настоящий парень этот Дэнни, – сказал Дьябло. – Двенадцать человек нас было и избили мы его тогда до полусмерти. Двенадцать! А били мы бутылками и бог знает чем. Много вы можете назвать людей, которые выдержат, если двенадцать человек будут бить их бутылками?

– Не много, – согласился Хэнк.

– Подумайте об этом, мистер Белл. Тут есть чего испугаться! Двенадцать человек с бутылками! Обязательно подумайте.

– Подумаю.

– Подумайте и о том, что эти трое ни в чем не виноваты. Об этом вам стоит подумать.

– Вот как?

– Да. – Дьябло помолчал и улыбнулся. – Жалко, что вы не можете дождаться кофе, мистер Белл! Мы так хорошо поговорили! Ну прямо как я с Дэнни в тот день, когда угостил его горячим шоколадом. Я вам рассказывал об этом, мистер Белл, правда? О том, как я угостил его шоколадом? И о том, как потом двенадцать человек избили его в тот же вечер? – Улыбка Дьябло стала шире. – Тут есть чего испугаться!

Их взгляды встретились. Хэнк ничего не сказал и неторопливо вышел из кондитерской. Вслед ему, все еще улыбаясь, Дьябло проговорил:

– Мы еще увидимся, мистер Белл!

 

Глава 6

Не успел Хэнк вернуться, как к нему в кабинет вошел Холмс.

– Как дела?

– Прекрасно, – сказал Хэнк.

– У меня есть для вас кое-что интересное. Хотите послушать?

– Конечно. Кстати, вы уже завтракали?

– Нет. Вы пойдете куда-нибудь, или перекусим тут?

– Я бы просто съел бутерброд прямо в кабинете. Вон там, в ящике, меню.

Пока Хэнк снимал пиджак, закатывал рукава рубашки и расстегивал воротничок, Холмс разыскал меню.

– Мне закажите какао и бутерброд с ветчиной, – сказал Хэнк.

Холмс кивнул и стал набирать номер телефона.

– Кстати, я слышал, что вы просили о полицейской охране. Почему?

– На днях я получил угрожающее письмо. Мне совсем не улыбается, чтобы они отыгрались на моей семье.

– А! – сказал Холмс и стал заказывать по телефону завтрак. Повесив трубку, спросил: – Вы по-прежнему считаете, что у нас достаточно доказательств?

– Да.

– Вы говорили еще раз с матерью этого мальчугана?

– Нет. Но установил, что в этом случае она, безусловно, сказала мне правду. Ди Паче действительно не был членом банды.

– Ну, вряд ли это ему поможет.

– Да, конечно. К тому же был так тесно связан с бандой, что, в общем, может считаться ее членом. Его нежелание вступить в нее официально было, в сущности, самообманом.

– То есть?

– По каким-то одному ему известным причинам Дэнни Ди Паче предпочитал считать себя одиноким воякой, хотя принимал участие в деятельности банды и по существу являлся ее членом.

– Понимаю. Как по-вашему, какой линии будет придерживаться защита?

– Для Рирдона и Ди Паче они будут доказывать самооборону. А для Апосто – умственную неполноценность.

– И вы сумеете опровергнуть их доводы?

– Что касается самообороны, то мы все еще не отыскали ножа, который якобы вытащил Моррез. А его слепота, несомненно, исключает нелепые теории, будто он напал первым. Ну, а Апосто следует направить на психиатрическую экспертизу. Вы займетесь этим, Эфраим?

– С удовольствием. Ну, а что вы еще предполагаете сделать?

– Завтра я иду в испанский Гарлем. Хочу точно установить, что именно кроется за этой историей с ножом. Если защита пустит ее в ход, я хочу быть к этому готов. А что вы хотели сообщить мне, Эфраим?

– Во-первых, это дело поручено судье Сэмэлсону.

– Что?

– Я знал, что вы удивитесь. Защита подняла страшный шум. Утверждала, что он ваш друг, что он был вашим преподавателем в Нью-Йоркском университете и, следовательно, склонен действовать в вашу пользу.

– Это чепуха.

– Конечно. Но они все-таки просили о передаче дела в другой судебный округ.

– Эйбу это должно было прийтись по вкусу!

– Эйб Сэмэлсон самый порядочный из наших судей. Он коротко и ясно отклонил это ходатайство, послав защиту ко всем чертям. Дело по-прежнему назначено к слушанию в следующем месяце, и вести его будет Сэмэлсон. Вы довольны?

– Да. Мне нравится Эйб. Он хороший человек.

– Вы его давно не видели?

Хэнк вдруг рассмеялся:

– Если не ошибаюсь, он обедает у нас в эту субботу.

– Чудесно! – воскликнул Холмс. – Однако вам лучше не говорить с ним о деле.

– Спасибо за совет. Но я и не собирался этого делать.

На столе Хэнка зазвонил телефон. Он снял трубку:

– Да?

– Хэнк! Говорит Дэйв. Тут к вам двое. У одного в руках картонка с завтраком.

– Кто второй?

– Какой-то Бартон. Говорит, что он репортер. Знаете такого?

– Майк Бартон?

– Да.

– Слышал. Что ему нужно?

– Он хочет с вами поговорить.

– Скажите ему, что мы собираемся завтракать. Если он не против того, чтобы я разговаривал с ним с набитым ртом, то может к нам присоединиться. И пришлите завтрак наверх, Дэйв. Я умираю с голоду.

Завтрак и Майк Бартон прибыли в кабинет одновременно. Бартон оказался высоким здоровяком с плечами и грудью грузчика. Еще на пороге он протянул руку.

– Мистер Белл? – спросил он.

– Здравствуйте, – сказал Хэнк, пожимая протянутую руку. – Что вас интересует, мистер Бартон?

– Хороший вопрос! – улыбнулся Бартон. – Что в наши дни интересует всех?

Хэнк развернул свой бутерброд и стал жевать его:

– Я не берусь отвечать за всех. Только за себя.

– Ну а вас что интересует?

– Дело Морреза.

– И меня тоже, мистер Белл.

– Поэтому вы пришли сюда?

– Именно. Вы читали в последнее время нашу газету?

– Мне очень жаль, – сказал Хэнк, – но я вообще не читаю иллюстрированных листков.

– Чиновничье чванство?

– Вовсе нет. Просто не привык.

– Наш листок, между прочим, считается очень хорошим, – заметил Бартон.

– Что же вы печатали на этой неделе? – сухо спросил Холмс. – Разоблачительные очерки о домах свиданий на Парк-авеню?

Бартон усмехнулся, но не очень весело.

– Мы удовлетворяем запросы общества, – сказал он. – И заодно оказываем обществу важную услугу.

– Конечно! Сообщаете среднему гражданину, где именно он может тайком поразвлечься! Доставляете лишние хлопоты детективам – специалистам по обнаружению притонов и всяких злачных мест.

– Мы напечатали, между прочим, ряд статей и об этих детективах, – заметил Бартон.

– От вашей газеты плохо пахнет, – резко сказал Холмс. – Это дешевая, бульварная, желтая газетенка, которая рядится в либеральные одежды, чтобы продать несколько лишних экземпляров и заполучить побольше рекламных объявлений. Что вам здесь нужно?

– Я пришел поговорить с мистером Беллом, – сказал Бартон, нахмурясь.

– Я начальник этого отдела, – ответил Холмс, принимая скрытый вызов. – И имею право выслушать все, что вы собираетесь сказать мистеру Беллу.

– Ладно, – сказал Бартон. – Ну, так каковы же перспективы?

– Перспективы чего?

– Этого дела. Попадут они на стул?

– Я буду настаивать на умышленном убийстве. Таково предъявленное им обвинение.

– Ну, а история, которую они придумали, – что у Морреза был нож и что он напал на них первым?

– Я еще подробно не занимался ею.

– Когда же вы собираетесь этим заняться?

– Боюсь, что это касается только меня, мистер Бартон.

– Вот как? А я думал, что вы слуга народа.

– Вы совершенно правы. Я, действительно, слуга народа.

– В таком случае, это касается и всего общества!

– Если бы каждый член общества был юристом, я согласился бы с вами, мистер Бартон. К сожалению, все общество не получило юридического образования, а я получил. Так что буду готовить и вести это дело так, как нахожу нужным.

– Не считаясь с тем, чего хочет общество?

– Что вы, собственно, имеете в виду?

– Общество хочет, чтобы эти трое ребят умерли на электрическом стуле. И я и вы прекрасно об этом знаем.

– Ну и?..

– Ну и как же вы намерены поступить?

– Чего бы вы от меня хотели, мистер Бартон? Чтобы я завтра же сам отвез их в Синг-Синг и сам включил рубильник? Они имеют право на справедливый суд.

– Этого никто не отрицает. Но в этом деле может быть только одно справедливое решение, и оно очевидно для всех. Они хладнокровно зарезали беззащитного мальчика. Общество требует возмездия.

– Вы говорите от имени общества или же от своего собственного?

– Я говорю от имени общества и от своего.

– Из вас получился бы прекрасный организатор суда Линча, мистер Бартон, – сказал Хэнк. – Но мне по-прежнему неясно, зачем вы пришли сюда.

– Узнать, как вы относитесь к этому делу.

– Это не первое дело об убийстве, которое мне приходится вести. И отношусь я к нему, как к любому из предыдущих: собираюсь выполнить свои обязанности как можно лучше.

– А в эти обязанности входит отправить этих ребят на электрический стул?

– Эти обязанности означают, что я буду обвинять их в предумышленном убийстве. Но не я выношу приговоры. Если присяжные признают их виновными, судья Сэмэлсон решит, каким должен быть приговор.

– Вы прекрасно знаете, что он может быть только одним: смертная казнь.

– Согласен.

– Следовательно, если вам удастся доказать, что эти ребята виновны в умышленном убийстве, тем самым вы пошлете их на электрический стул?

– Присяжные могут указать на смягчающие обстоятельства, и тогда их приговорят к пожизненному тюремному заключению. Такие случаи бывали.

– Другими словами, вы будете требовать пожизненного заключения?

– Таких вопросов не задают! – вмешался Холмс. – Не отвечайте, Хэнк!

– Позвольте, я объясню свою позицию, мистер Бартон, – сказал Хэнк. – Я буду добиваться обвинительного приговора в этом деле. Я изложу факты присяжным и суду так, как эти факты понимаю. Присяжные должны будут решить, действительно ли эти факты означают предумышленное убийство. Если они признают подсудимых виновными, то судья Сэмэлсон определит меру наказания. Мои же обязанности заключаются не в том, чтобы добиваться отмщения или возмездия. Я только обязан доказать, что против жителей этого округа было совершено преступление и что оно действительно совершено теми, кого я обвиняю.

– Другими словами, вам все равно, умрут они или нет?

– Я буду обвинять их в совершении...

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я даю ему отвод.

– В чем дело, Белл? Вы боитесь смертной казни?

– С тех пор как я стал прокурором, я отправил на электрический стул семь человек.

– Ну а мальчишек вам приходилось отправлять на электрический стул?

– Мне еще ни разу не приходилось заниматься делом об убийстве, совершенном подростками, это правда.

– Понимаю. – Бартон помолчал. – Вам знакома женщина по имени Мери О'Брайен, мистер Белл?

Хэнк на мгновение растерялся, но Холмс бросил на него выразительный взгляд.

– Да, – сказал Хэнк.

– Я разговаривал с ней вчера. Как я понял, вы с ней были довольно близко знакомы в молодости...

– Думаю, вам лучше уйти, мистер Бартон.

– Быть может, Мери О'Брайен – теперь Мери Ди Паче – является причиной вашего нежелания...

– Убирайтесь вон, Бартон!

– ...вести это дело так, как того хочет общество?

– Вы хотите, чтобы я спустил вас с лестницы, Бартон?

– Для этого потребуется человек посильнее вас, господин прокурор, – сказал, ухмыляясь, Бартон. – Во всяком случае, мне пора идти. Не забудьте заглянуть в завтрашнюю газету. У вас от нее волосы встанут дыбом. – Повернувшись к Холмсу, он добавил: – Пока, Шерлок. – И вышел из кабинета.

– Ну и сукин сын! – сказал Холмс.

В тот же день Хэнк отправился к Мери. Он предварительно позвонил ей со службы и договорился встретиться после трех.

Стояла невыносимая жара. Никакое другое место в мире не может сравниться по жаре с Гарлемом. Назовите любое место города, и там будет значительно прохладнее, чем в Гарлеме. Гарлем – гигантский гроб из бетона. В этом гробу ничто не шелохнется, в нем не повеет даже самый слабый ветерок. В июле и августе...

В июле... Он хорошо запомнил четвертое июля в Гарлеме. Тогда ему было восемь. В те дни не было закона, запрещающего устраивать фейерверки. Он сидел с матерью у окна их квартиры на шестом этаже, окна которой выходили на улицу, слушая взрывы ракет и хлопушек, наблюдая за римскими свечами, вспыхивающими над крышами домов. Улица представляла собой настоящий бедлам из-за царившего на ней шума и возбуждения. Туда-сюда бегали мальчишки с зажженными бенгальскими свечами. Громко визжали девушки. День был очень жаркий, даже на шестом этаже не чувствовалось дуновения ветерка. Он лег на подоконник и смотрел на бурную жизнь праздничной улицы. Рядом, в гостиной, его отец слушал репортаж о футбольном матче.

Около шести часов мать обнаружила, что в доме нет ни кусочка хлеба. Отец, поглощенный отчаянным положением, в котором находилась его любимая команда «Белые гетры», ни за что не хотел оторваться от радиоприемника.

– Сходи-ка ты, Генри, – сказала ему мать. – А я послежу за тобой из окна.

Он взял деньги на хлеб и быстро сбежал по ступенькам вниз на улицу. Улица захватила его царившим на ней шумом и возбуждением. С широко раскрытыми глазами дошел он до булочной, купил хлеба и пустился, было, в обратный путь, когда его вдруг окружили старшие мальчишки.

Первоначально он подумал, что это игра. Но потом увидел в их руках тлеющие жгуты, которыми они поджигали хлопушки. Неожиданно у его ног раздался оглушительный взрыв и его охватил страх. Мальчишки стояли вокруг него сплошным кольцом и не выпускали из круга рвущихся красно-желтых огней. Он попытался закричать, но его голос потонул в несмолкаемом реве взрывов и захлебнулся в пороховом дыму. Где-то высоко над собой он услыхал голос матери, кричавшей «Генри! Отстаньте от него! Генри!» Отец вылетел из парадного и в дикой ярости схватил первого попавшегося мальчишку. Толкнул его так, что тот растянулся на тротуаре. Затем схватил сына на руки и взбежал с ним по лестнице в квартиру. Хэнк с такой силой сжимал буханку хлеба, что превратил ее в бесформенный комок.

– Мне не надо было посылать его, а тебе слушать этот проклятый футбол, – сказала мать. – Я ведь знала, что сегодня ему не следует выходить на улицу. Я не должна была посылать его туда.

– Ничего, ничего, все в порядке. Они ничего ему не сделали, – ответил отец.

Возможно, что они действительно ничего ему не сделали, но с того дня он стал заикаться и не мог избавиться от этого до одиннадцати лет. Да и потом, в юности, это еще долго сказывалось. Как только что-нибудь его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминать тот день четвертого июля в Гарлеме, с этими дьявольскими взрывами петард и хлопушек у его ног и над головой.

Он поднялся на четвертый этаж и угрюмо улыбнулся, увидев на двери квартиры Мери Ди Паче сетку для молочных бутылок, снабженную специальным замком. Значит в Гарлеме по-прежнему воруют молоко. Люди создают искусственные спутники Земли, запускают ракеты на Луну, изобретают межконтинентальные баллистические снаряды, способные разрушить целые города, а в Гарлеме по-прежнему воруют молоко, если не обзавестись специальной сеткой. Вздохнув, постучал в дверь.

– Хэнк? – раздался ее голос.

– Да.

Дверь открылась.

– Здравствуй, Хэнк, – с улыбкой сказала Мери.

На ней был коричневый полотняный костюм, под расстегнутым жакетом виднелась белая блузка. Рыжий локон выбился на щеку. Хэнк решил, что она только что вернулась домой и едва успела снять шляпу. В ее глазах была усталось, уголки рта утомленно опустились – результат напряжения последних нескольких дней. И все же Хэнк почувствовал, что она, как это свойственно женщинам, уже успела преодолеть первоначальный ужас и потрясение и с удивительной стойкостью готовилась встретить то, что ждало ее впереди. В ее глазах – он знал этот взгляд, потому что часто видел его на лице Карин, – появилось выражение силы, достоинства и решимости. Это выражение даже испугало его – в нем было что-то от взгляда тигрицы, охраняющей вход в логово, где скрыты ее тигрята.

– Входи, Хэнк, – сказала она. – Я только что вернулась. Разговаривала с адвокатами Дэнни.

Когда он переступил порог, добавила:

– На этот раз не будет никаких сцен. Я обещаю.

Он последовал за ней по короткому коридору мимо раскрытой двери ванной в гостиную с обстановкой, несомненно, купленной в магазине на Третьей авеню. В углу на столике стоял телевизор.

– Присаживайся, Хэнк, – сказала Мери. – Тут не так душно. Окно в спальной открыто и от сквозняка легче дышать.

– Спасибо, – сказал он и сел на диван. На мгновение воцарилось неловкое молчание. Потом он сказал: – У тебя хорошенькая квартирка, Мери.

– Не надо, Хэнк, – ответила она. – Мы ведь переехали сюда с Лонг-Айленда. Так что я знаю, что такое хорошо.

– Почему вы вернулись в Гарлем, Мери? – спросил он.

– Был сокращен объем производства и Джонни потерял место. У нас были кое-какие сбережения и мы могли бы оставить за собой тот дом, но один из наших друзей как раз открывал обувной магазин в Гарлеме. Он предложил Джонни стать его компаньоном. Джонни решил, что нам следует согласиться. Да и я тоже тогда подумала, что так будет лучше. – Она покачала головой. – Если бы мы только знали, если бы мы только могли предвидеть... – Она оборвала фразу и замолчала.

Хэнк смотрел на нее и думал, что быть может она еще не справилась с первоначальным потрясением. Вдруг Мери подняла голову, их взгляды встретились. Они долго смотрели друг другу в глаза через пропасти прошедших лет, и оба молчали. Потом, после какой-то внутренней борьбы, Мери сказала:

– Не хочешь чего-нибудь выпить?

– Мне не хочется тебя затруднять. Я пришел только...

– Мне немножко стыдно, Хэнк, – сказала она, опуская глаза. – Стыдно за мое тогдашнее поведение. Мне хотелось бы...

– При сложившихся обстоятельствах...

– Да, да, я знаю, но все же... – Она снова посмотрела ему прямо в глаза. – Словом, я хочу перед тобой извиниться.

– Оставь, Мери, право же...

– Видишь, милый, ведь и в голову не придет, что с тобой может случиться что-нибудь подобное. Читаешь об этом все время в газетах, но это ничего не значит. И вдруг это случается с тобой, с твоей семьей. С тобой... Нужно время, чтобы осознать это. Так что, пожалуйста, прости меня за мою вспышку. Я не владела собой, я... – Она вдруг встала. – У нас есть только виски и джин. Что ты будешь пить?

– Пожалуй, виски, – мягко сказал он.

– С содовой?

– Да, если есть.

– Конечно.

Она вышла в кухню. Он слышал, как она открыла дверцу холодильника и открыла бутылку с содовой водой, потом вытряхнула кубики льда из ванночки.

Мери вернулась в гостиную, протянула ему рюмку и села напротив него. Чокаться они не стали. Внизу во дворе кто-то хлопнул крышкой мусорного ящика.

– Как это странно, правда? – вдруг сказала она. – Вот два человека, которые так хорошо знали друг друга когда-то, встречаются словно чужие. – Она невесело усмехнулась и повторила:

– Странно!

– Да, – сказал он.

– Я... я очень рада, что ты пришел сегодня, Хэнк.

– Я пришел сказать тебе...

– Мне хочется поверить, что люди, которые значили что-то друг для друга когда-то... что... если бы я знала кого-нибудь очень хорошо... – Она не сумела найти нужных слов: – Ты так много значил для меня, Хэнк!

– Я рад узнать это.

– Когда мы были детьми, ты... ты оказал мне неоценимую услугу.

– Я?

– Да. Видишь ли, я всегда считала себя безобразной, очень, пока...

– Безобразной? Ты?

– Да. А потом появился ты. Ты думал, что я красавица, и постоянно говорил мне об этом, пока... пока я не поверила тебе. Я всегда буду благодарна тебе за это, Хэнк.

– Мери, уж кому-кому, но не тебе было сомневаться в своей красоте.

– Нет, я действительно не верила, что я красива.

Теперь в их разговоре появилась легкость, исчезла скованность. Наконец был переброшен мост через пропасть прожитых лет, и осталась лишь былая непринужденность, с которой они некогда обсуждали самые важные проблемы, всегда возникающие перед очень юными. Проблемы большие, малые и мирового масштаба. Хэнк вспомнил прошлое и вдруг почувствовал нежность к тем двум детям, которые, крепко держась за руки, поверяли друг другу шепотом свои сокровенные тайны. Люди, которые сидели теперь в гарлемской гостиной, были совсем не похожи на ту пару, оставшуюся в далеком прошлом и все-таки он узнавал их и чувствовал, как его охватывает приятное тепло. На мгновение он забыл, зачем пришел к ней. На мгновение ему показалось, что достаточно уже и того, что они снова могут разговаривать друг с другом, как прежде.

– Ты тоже сделала для меня очень много, – сказал он.

– Я хотела бы надеяться на это, Хэнк. – Она помолчала. – Я хочу рассказать тебе о том, что случилось, потому что мне всегда было немного жаль, что я отправила тебе то письмо. Всегда было немного стыдно, что я трусливо убежала от нашего чувства. Ты знаешь, ты понимаешь – мне так хочется этому верить! – что я любила тебя?

– Да, я так думал. Но твое письмо...

– Я лежала по ночам без сна и думала о том, что ты теперь делаешь. Вдруг сейчас в тебя стреляют? Вдруг тебя ранили? Вдруг сбили твой самолет? И ты попадешь в плен, и тебя станут пытать? Я плакала по ночам. Как-то ко мне в комнату вошла мать и спросила: «Мери, что с тобой?», а я сказала: «Вдруг его убили!» И вот тогда она сказала: «Дура! Почему ты не вышла за него замуж? Не взяла любви, которую тебе предлагали? Любовь ведь так просто на улице не валяется!» А я снова заплакала и начала молиться. Я никогда не была особенно религиозной, хотя меня воспитывали в католической вере, – но я так горячо молилась за тебя, Хэнк! Я молилась, чтобы ты остался цел и невредим, чтобы... чтобы ты вернулся ко мне. А потом я познакомилась с Джонни.

– Ну и что же? – спросил он.

– Это может показаться глупым, но я не стала бы с ним встречаться, если бы не ты. Я бы не полюбила его, если бы до этого не полюбила сначала тебя. Именно твоя нежность и твоя любовь ко мне позволили мне полюбить другого человека. Вот почему то мое письмо было таким жестоким. Я не должна была писать этого письма. Я должна была вплавь добраться до Англии, ползком добраться до тебя и поблагодарить тебя, поцеловать тебе руки, Хэнк. Я не должна была посылать тебе того письма.

– Мери, ты...

– Тогда, у тебя в кабинете, я была ужасно несправедлива к человеку, который был справедлив всю свою жизнь. Я знаю, что ты должен выполнить свой долг. Знаю, что ты выполнишь его так, как он должен быть выполнен. Я уважаю тебя за это. Как всегда уважала. Если бы ты был другим, то я никогда не смогла бы полюбить тебя так беззаветно. А я не думаю, чтобы ты очень изменился. Ты все тот же, Хэнк.

– Нет, Мери, я очень изменился.

– Внешне? – Ну, конечно, ты уже больше не тот неловкий молодой человек, который сорвал для меня однажды цветы в городском парке. Но ведь и я уже больше не та тощая рыжая девчонка...

– Ты никогда не была тощей, – запротестовал он.

– ...которая так смущенно приняла эти цветы. Но я думаю, что в главном мы остались прежними, Хэнк. Я думаю, что, когда мы снимаем маски, мы опять становимся двумя глупыми младенцами, считающими, что в мире полно драконов и блистательных белых рыцарей. – Она помолчала. – Не правда ли?

– Возможно.

Она кивнула и задумалась, а потом сказала:

– Ты ведь пришел сюда не затем, чтобы разговаривать о Дэнни, правда?

– Да.

– Я рада. Потому что не хотела бы этого. Видишь ли, по-моему, мы стремимся к одному – к справедливости. И я не хочу примешивать к этому чувство. Я была очень неправа тогда у тебя в кабинете. Надеюсь, что ты меня простишь.

– Я давно простил тебя, – сказал Хэнк, и глаза их на мгновение встретились. Мери кивнула и, вздохнув, отхлебнула виски из своей рюмки. В квартире было очень тихо, а за окном стояла безмолвная летняя жара.

– Зачем же ты пришел, Хэнк?

– Ко мне сегодня приходил репортер по имени Майк Бартон.

– Да?

– Он сказал, что вчера разговаривал с тобой.

– Это правда.

– Что ты ему сказала?

– Что Дэнни невиновен.

– Да... но о нас?

– А!

– Значит, ты ему что-то сказала?

– Да. Я сказала, что мы знали друг друга в молодости.

– Почему ты об этом упомянула?

– Он спросил, знакома ли я с прокурором, который будет вести дело. Я сказала, что да, что мы были хорошо знакомы в молодости.

– И это все?

– Кажется. Да, все. А что?

– Он намекал... на другое.

– Другое? Ты хочешь сказать?..

– Он намекал, что мы были очень хорошо знакомы, что мы...

– Ах так! – Она помолчала. – Но ведь этого не было.

– Да, не было.

– И я очень об этом жалею.

– Мери, важно другое. Этот Бартон собирается написать статью. Бог знает, что там будет. Однако можно заранее поручиться, что ничего лестного для нас в ней не найдется. Конечно, он воздержится от прямых утверждений, за которые можно было бы подать в суд на него или на газету, но не поскупится на намеки, что мы с тобой были когда-то больше чем друзьями и что наши прошлые отношения могут повлиять на исход этого дела.

– Понимаю.

– Я подумал, что должен предупредить тебя.

– Спасибо, я очень ценю это, Хэнк.

– То есть я хочу сказать, что твой муж не должен...

– Не должен что?

– Иметь повод подумать, будто его жена...

Она удивленно посмотрела на него:

– Но я же рассказала Джонни про нас с тобой. Я даже сказала ему, как жалею, что мы с тобой никогда не были любовниками.

– Ты ему это сказала?

– Да.

– Ну а он... что он на это ответил?

– Он сказал... я очень хорошо это помню... – Она улыбнулась. – Он сказал, что для него это не имеет никакого значения, но для нас могло бы иметь огромное значение. Вот что он тогда сказал.

– Судя по этому, он замечательный человек!

– Думаю, что он тебе понравился бы.

– Значит, эта статья не доставит тебе никаких неприятностей?

– Совершенно никаких. Во всяком случае Джонни.

– Я очень рад это слышать.

– Так ты поэтому и пришел?

– Да.

– Но ты бы мог сказать это по телефону.

– Да, конечно, – сказал он.

– В таком случае, почему же ты все-таки пришел?

Он помолчал, а потом улыбнулся и сказал:

– Наверное, просто хотел убедиться, что был не таким уж дураком, когда влюбился в девушку по имени Мери О'Брайен.

 

Глава 7

Когда он вернулся домой, оказалось, что у них гости. Карин встретила его в дверях и сказала:

– У нас Джон и Фред. Думаю, что они пришли не просто так.

– А зачем же?

– Сам увидишь.

– Где Дженни?

– Обедает у какой-то приятельницы. Ее не будет дома до одиннадцати, – ответила Карин.

– Ты говоришь это так, как будто и сама ушла бы куда-нибудь.

– К сожалению, меня никуда не приглашали.

– Не верю, что моих женщин никто не приглашает. Ты уже приготовила мартини?

– Да.

– Хорошо. Я с удовольствием выпью.

– Я бы тоже с тобой выпила, но ведь в этом доме кому-то надо заниматься и обедом.

– Поставь заодно в холодильник вино.

– Боже! Чем вызван такой романтизм?

– Одним твоим видом, голубка.

Он подмигнул ей и вошел в гостиную.

– Чудесно, чудесно, – сказал он. – Здравствуйте, Джон, здравствуйте, Фред.

При его появлении гости встали. Джон Макнэлли был высокий, стройный человек лет тридцати, рано поседевший. Работал он в Йонкерсе, в химической лаборатории. Специальностью Фреда Пирса была реклама. Он заведовал художественным отделом в фирме, которая специализировалась на изготовлении рекламных проспектов. В противоположность Макнэлли он был невысок, толст и одевался с Небрежностью художника, принадлежащего к богеме. Они обменялись рукопожатием с Хэнком. Макнэлли сказал:

– Вернулись домой с поля сражения, а?

– Напряженный день, – сказал Хэнк. – Очень напряженный. Хотите мартини? Я собираюсь выпить.

По взгляду Пирса видно было, что он готов согласиться, но Макнэлли быстро отказался и за себя и за него. Хэнк налил себе мартини и положил в бокал две маслины.

– Чем могу служить, друзья? – спросил он. – Опять пожертвование на Ассоциацию родителей и преподавателей? Или на этот раз что-нибудь другое?

– Да нет, ничего особенного, – ответил Макнэлли.

– Просто небольшой дружеский визит, – пояснил Пирс, посмотрев на Макнэлли.

– Что ж, всегда рад вас видеть, – сказал Хэнк, поглядывая на них из-за своего бокала и сразу же заподозрив, что пришли они отнюдь не просто так.

– Соседям полезно время от времени собираться, чтобы потолковать, – сказал Макнэлли.

– Особенно в таком районе, как наш, – подхватил Пирс, – где все мы хорошо знаем друг друга. Где все – старожилы. Это ведь неплохой район, Хэнк.

– Да, конечно, – согласился Хэнк, хотя на самом деле Инзуд ему не слишком нравился. Но как прокурор округа Нью-Йорка он должен был жить в его пределах. Сначала, когда он еще только был назначен на эту должность, они подумывали о том, чтобы поселиться в Гринич-Виллидж, но Карин справедливо решила, что Инвуд, тихий и зеленый, больше подходит для Дженни, которой в то время было только пять с половиной лет. Однако он никогда не чувствовал особой привязанности к этому району.

– Нам хотелось бы, чтобы этот район и дальше оставался хорошим, – сказал Макнэлли.

– Что ж, весьма обоснованное желание, – ответил Хэнк, потягивая мартини. После разговора с Мери он был в прекрасном настроении. Надеялся, что эти его унылые соседи скоро уйдут домой обедать и они останутся с Карин вдвоем.

И вдруг, словно гром с ясного неба, Пирс спросил:

– Как бы вам понравилось, если бы ваша дочка вышла замуж за какого-нибудь пуэрториканца?

Хэнк с недоумением посмотрел на него:

– Не понимаю...

– Позвольте, Фред, – вмешался Макнэлли. – Мы ведь условились, что я буду...

– Простите, Джон. Но мы заговорили о нашем районе и...

– Я все прекрасно знаю, но нельзя же ведь действовать с неуклюжестью слона в фарфоровой лавке.

– Ну, извините, я не хотел...

– Помолчите и дайте мне объяснить Хэнку, в чем дело. А то он бог знает что подумает.

– О чем, Джон?

– О нашем районе и о городе.

– Отчего же, – сказал Хэнк, – я думаю, что это прекрасный район и не менее прекрасный город.

– Ну конечно, – сказал Макнелли.

– Я же вам говорил, что он согласится с нами, – заметил Пирс.

– В чем? – спросил Хэнк.

– В том, что наш район и впредь должен остаться хорошим.

– Я не совсем вас понимаю, – сказал Хэнк.

– Так давайте разберемся в этом, Хэнк, – вмешался Макнэлли. – Как вам известно, Фред и я, да и все наши соседи – люди без предрассудков. Мы...

– Конечно! – сказал Хэнк.

– Разумеется. Мы нормальные американские граждане, которые верят, что все люди созданы равными и каждый человек имеет право на место под солнцем. Правильно я говорю, Фред?

– Безусловно, – сказал Пирс.

– И мы, – продолжал Макнэлли, – не верим, что существуют второсортные граждане. Однако мы считаем, что некоторым элементам в этом городе место скорее в деревне, чем в городе. В самом деле, ведь нельзя ожидать, чтобы люди, привыкшие заниматься уборкой сахарного тростника или рыбной ловлей, оказавшись в центре крупнейшего в мире города, легко и безболезненно сумели приспособиться к цивилизации. Эти элементы...

– О каких, собственно, элементах идет речь? – спросил Хэнк.

– Я думаю, Хэнк, нам с вами не нужно играть словами, так как мы с вами несомненно придерживаемся одного взгляда на вещи и вы не сочтете меня за человека с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах...

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– ...которые сами по себе прекрасные люди. Как я слышал, на самом острове Пуэрто-Рико уровень преступности очень низок и прогуливаться по улицам там можно так же безопасно, как, скажем, по палатам детской больницы. Но там – это не здесь. Ходить по улицам испанского Гарлема совсем небезопасно, а уровень преступности в испанских кварталах очень высок, причем таких кварталов в городе становится все больше и больше. Очень скоро прохожий в любой части нашего города будет опасаться, что его могут пырнуть ножом. Это относится также и к Инвуду.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Разумеется, мы не можем указывать этим дьяволам пуэрториканцам, где им жить. Они такие же американские граждане, как мы с вами, Хэнк. Да-да, как мы с вами. Они свободные люди и имеют право на свое место под солнцем. Я ни в коем случае не собираюсь у них это право оспаривать. Но думаю, что их сначала нужно научить тому, что нельзя являться в цивилизованный город и превращать его в джунгли, где способны жить одни только дикие звери. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, как и вам, полагаю, следовало бы подумать о своей прелестной дочурке, потому что я, черт меня побери, на вашем месте не хотел бы, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь неотесанный пуэрториканец.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Собственно говоря, ради этого мы и пришли. Конечно, никто из нас, живущих на этой улице, черт возьми, не оправдывает убийства. Надеюсь, вы понимаете, что все мы – уважающие закон граждане, готовы всячески содействовать правосудию. Однако никто не отправится в джунгли – я понимаю, что в настоящее время этим словом злоупотребляют, – но тем не менее, никто из нас не отправится в джунгли затем, чтобы вздернуть на виселицу охотника за убийство свирепого тигра.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Ну так вот: трое белых юношей, почти мальчики, прогуливаются по улицам испанского Гарлема, который, согласитесь, является частью этих джунглей. На них нападает с ножом зверь из джунглей и...

– Одну минуту, Джон! – сказал Хэнк.

– ...И вполне понятно, что они...

– Очевидно, я неправильно вас понимаю. У меня складывается впечатление, что вы пришли сюда для того, чтобы указать мне, какую позицию я должен занять в деле об убийстве Рафаэля Морреза.

– Что вы, Хэнк? За кого вы нас принимаете?

– В таком случае, для чего же вы пришли сюда?

– Чтобы спросить вас, действительно ли вы намерены требовать смертной казни для трех белых мальчуганов, которые, защищаясь, не дали этому пуэрториканцу...

– Этот пуэрториканец был таким же белым, как и вы, Джон.

– Вы, конечно, можете шутить, если хотите, – сказал Макнэлли, – но мы считаем все это очень серьезным. И мы – ваши соседи.

– Несомненно. И что из этого следует?

– Так что же вы намерены предпринять?

– Я намерен обвинить их в предумышленном убийстве, как это сформулировано в обвинительном заключении.

– Значит, вы намерены добиться казни этих ребят?

– Я намерен доказать их виновность.

– Но почему?

– Потому что уверен в том, что они виновны.

– Вы понимаете, что это будет означать?

– Что же это будет означать, Джон?

– А то, что каждый проклятый пуэрториканец в этом городе будет думать, что он может убивать безнаказанно. Вот что это будет означать!

– По-моему, вы что-то немного путаете. Ведь убит был пуэрториканец.

– Но он бросился на них с ножом! Неужели вы пытаетесь доказать мне, что добропорядочные граждане подлежат наказанию за попытку защитить свою жизнь? Или свою собственность? Опомнитесь, Хэнк! Вы же даете простор полнейшей анархии! Вы расчищаете путь для диких зверей, даете им возможность получить власть над цивилизованным миром!

– Джон, над южным входом в здание Уголовного суда есть надпись, которая гласит...

– Ради бога, только не цитируйте надписи...

– Которая гласит: «Где кончается закон, начинается тирания».

– Какое это имеет отношение к тому, о чем мы с вами говорим?

– Вы говорите о цивилизованном мире. Но закон – это ведь и есть цивилизованный мир. Дикие звери джунглей, анархия и тирания появляются тогда, когда закона нет. А вы просите меня поступиться законом для того, чтобы...

– Я не прошу вас ничем поступиться. Я требую правосудия.

– Какого правосудия?

– Есть только одно правосудие, – сказал Макнэлли.

– Совершенно верно. Богиня правосудия слепа и не знает различия между мертвым пуэрториканцем и мертвым уроженцем этого города. Она знает только, что был нарушен закон.

– С ним бесполезно разговаривать, Джон, – заметил Пирс. – Совершенно бесполезно.

– Можете поступать как вам угодно, – угрожающе сказал Макнэлли. – Я просто хочу сказать вам, Хэнк, что, по мнению нашего района...

– К черту мнение нашего района! – Хэнк вскочил и со стуком поставил свой бокал на столик. – К черту мнение газет, которое, кстати сказать, совершенно противоположно мнению нашего района! Я буду вести это дело так, как считаю нужным, вопреки всем советам и намекам. Ясно?

– Да, уж яснее быть не может. Пойдемте, Фред.

Оба гостя молча вышли из комнаты.

Карин вышла из кухни.

– Ну и досталось тебе, – сказала она.

– Да. Я, пожалуй, выпью еще мартини. Ты хочешь?

– С удовольствием, дорогой! – Она покачала головой. – А я и не знала... Разве газеты тоже доставляют тебе неприятности?

– Сегодня я имел беседу с одним репортером, и я должен кое-что рассказать тебе, Карин. – Он протянул ей бокал и продолжил: – Мать одного из этих ребят – Мери Ди Паче – девушка, которую я... которую...

– Девушка, которую ты любил?

– Да. – Он помолчал. – Газеты попытаются воспользоваться этим. Вот я и подумал, что ты должна все знать.

Она внимательно взглянула на него и увидела, как дрожит его рука с бокалом. Он быстро выпил и налил себе еще.

– Ведь я даже не читаю фельетонов, Хэнк, – сказала она.

Он пожал плечами и прикрыл глаза рукой. За окном июльское небо начинало темнеть от неизвестно откуда наплывавших грозовых туч. Он подошел к окну и вяло сказал:

– Кажется, собирается дождь.

Ей было хорошо видно его лицо, уголок его рта, подергивающийся в нервном тике.

– Не расстраивайся из-за них. Делай свое дело так, как ты считаешь нужным.

– Ты права, – сказал он и кивнул.

Вдалеке небо прорезала молния, вслед за ней последовали раскаты грома. Он повернулся к ней:

– Карин!

– Что, дорогой?

– Не пойти ли... не пойти ли нам сейчас в спальню?

– Конечно, дорогой.

Она взяла его под руку и повела вверх по ступенькам. Она чувствовала напряжение, которое, словно электрический ток, передавалось ей от его пальцев. Молния вновь прорезала небо, на этот раз совсем близко. Он бессознательно вздрогнул от сильного раската грома. Стоя на ступеньку ниже, он внезапно яростно притянул ее к себе и спрятал свое лицо у нее на груди. Его тело как будто окаменело, челюсти плотно сомкнулись, мелкая дрожь пробежала по рукам.

– Ты нужна мне. Ты так нужна мне, Карин!

 

Глава 8

Перед ним были джунгли Макнэлли. Однако они вовсе не были похожи на джунгли. Он опять почувствовал, и на этот раз особенно сильно, что три самостоятельных Гарлема – чистейший миф. Ибо, несмотря на другой язык и цвет кожи – цвет кожи пуэрториканцев варьировался от белого до светло-коричневого и шоколадного, – несмотря на диковинные овощи на прилавках и испанские надписи, он чувствовал, что эти люди ничем не отличаются от своих соседей на востоке и западе: всех их связывало нечто общее – нищета.

На углу улицы, в нижнем этаже жилого дома, приютилась мясная лавка, а рядом – бакалея, в витрине которой громоздились жестянки с бакалейными товарами, а сверху свисали связки сушеного перца. Пройдя мимо этой бакалейной лавки, Хэнк вышел на улицу, где был убит Рафаэль Моррез.

Все, кто был на улице, мгновенно догадались, что он представитель закона. Им подсказал это инстинкт людей, которые давно поняли, что закон не их защитник, а враг. Они сторонились от него на тротуаре, молча следили за ним, сидя на ступеньках своих домов. Дети, игравшие на заваленных мусором пустырях, поднимали головы, когда он проходил мимо. Какая-то старуха что-то сказала по-испански и ее приятельница залилась визгливым смехом.

Хэнк нашел крыльцо, на котором сидел Моррез в тот вечер, когда его убили. Он снова проверил адрес.

– Кого вы ищете, мистер? – спросил его чей-то голос. Хэнк обернулся.

У крыльца стоял юноша, уперев руки в бока. На нем были джинсы и белоснежная рубашка. Смуглое лицо, карие глаза, черные волосы, подстриженные под бокс. Широкие ладони, крупные пальцы, на среднем пальце правой руки – перстень с печаткой.

– Я ищу Луизу Ортега, – ответил Хэнк.

– Да? А кто вы такой?

– Прокурор – сказал Хэнк.

– Что вам от нее нужно?

– Мне надо задать ей несколько вопросов о Рафаэле Моррезе.

– Если так – спрашивайте меня.

– А кто вы такой?

– Меня зовут Гаргантюа.

– Я о вас слышал.

– Да? – Он чуть-чуть улыбнулся. – Может и слышали. Обо мне несколько раз в газетах писали.

Я узнал о вас не из газет, – сказал Хэнк. – Мне говорил один «альбатрос». Его зовут Дьябло.

– Лучше не говорите мне про этого ползучего гада. Дайте мне только с ним встретиться – и он готов. Раз – и готов!

– Где я могу найти Луизу Ортега?

– Я же сказал вам: говорите со мной!

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Хэнк, – но говорить нам не о чем. Если только вы тоже не сидели на этом крыльце в тот вечер, когда был убит Моррез.

– Значит вы все-таки считаете, что он был убит?

– Бросьте вы это! – раздраженно сказал Хэнк. – Я на вашей стороне. В этом деле я буду обвинять, а не защищать.

– Полицейский на нашей стороне? Ха!

– Не заставляйте меня зря тратить время, – сказал Хэнк. – Вы знаете, где она, или мне придется послать за ней детектива? Ручаюсь вам, что он ее разыщет.

– Не волнуйтесь, – сказал Гаргантюа. – А что вам наговорил обо мне Дьябло?

– Он сказал только, что вы главарь «всадников».

– Он был в своем уме?

– Не понимаю!

– Вы что, не знаете? Почти все «альбатросы» – наркоманы. Ну, а в нашем клубе таких не найдете. Мы его выкинем вон, так что он и опомниться не успеет.

– Это интересно, – сказал Хэнк. – Но где же все-таки живет эта девушка?

Квартира четырнадцать, второй этаж. Ее, наверное, нет дома.

– Попытаюсь, – сказал Хэнк.

– А я вас подожду. Мне нужно с вами поговорить.

– Хорошо, только ждать, может быть, придется долго.

– Ладно! Делать мне все равно нечего.

– Прекрасно, – сказал Хэнк и вошел в парадную дверь.

Все трущобы одинаковы, думал Хэнк, поднимаясь по лестнице. Нет специально итальянских трущоб, или испанских, или негритянских. Все они одинаковы, и вонь в них стоит одна и та же.

Он разыскал квартиру четырнадцать и позвонил. Звонок разболтался и не звенел, а как-то стрекотал. Хэнк снова надавил кнопку, и опять раздалось предсмертное хрипенье.

– Si, si, vengo! – послышался голос за дверью.

Хэнк услышал лязганье отодвигаемого засова. Дверь приотворилась, задержалась – дальше ее не пустила цепочка. В щели показалось лицо.

– Quien es? – спросила девушка.

– Я из прокуратуры, – сказал Хэнк. – Вы Луиза Ортега? Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Можно мне войти?

– А! – девушка растерялась. – Сейчас нельзя. Я не одна.

– Ну, а когда...

– Скоро, – ответила она. – Приходите через пятнадцать минут, ладно? Тогда я смогу с вами поговорить.

– Хорошо, – сказал Хэнк, устало спустился по лестнице и вышел на улицу. Гаргантюа куда-то исчез.

Хэнк стоял на крыльце, смотрел по сторонам и думал, что Гарлем, по крайней мере внешне, ничем не отличается от любого другого района города. Правда, нельзя так просто сбросить со счета пожарные лестницы, увешанные бельем замусоренные пустыри, мух, которые ползали по мясу, выставленному в окне мясной лавки, – всю ту нищету, о которой вопияла каждая темная парадная. Но люди здесь жили своей повседневной жизнью, как и в любой другой части города. Нельзя было заметить никаких признаков подспудной звериной злобы и насилия – во всяком случае не сейчас, в десять часов жаркого летнего утра. Так почему же все-таки тут лилась кровь? Почему трое мальчишек из итальянского Гарлема (в трех кварталах – в трех тысячах миль отсюда) явились на эту улицу и убили ни в чем не повинного слепого? Он не мог объяснить этого только расовыми распрями.

У него было ощущение, что это только симптом, а не сама болезнь. Так что же это за болезнь и что ее вызывает? И если эти трое юных убийц просто больные, то имеет ли право государство уничтожить их?

Он растерялся.

«Но что же делать? – спрашивал он себя. – Ведь мы же не позволяем прокаженным разгуливать по улицам?»

Да, не позволяем, но мы и не убиваем их, думал он. Если лекарство неизвестно, его ищут.

«Брось! – сказал он себе. – Ты не психолог и не социолог. Ты всего лишь юрист. Тебя должны касаться только юридические аспекты преступления. И наказание виновных».

Виновных! Хэнк вздохнул, взглянул на часы и закурил. Не успел он погасить спичку, как из дома вышел молодой матрос, поправляя белую фуражку. Хэнк решил, что Луиза Ортега освободилась и сможет теперь поговорить с ним.

На этот раз Луиза сразу впустила его в квартиру.

– Простите, что заставила вас ждать, – сказала она, запирая дверь.

– Пустяки, – сказал Хэнк.

– Садитесь, – сказала Луиза.

Он оглядел комнату. У стены – незастланная постель, напротив нее, рядом со старым газовым холодильником и раковиной, – ветхий стол и два стула.

– Удобнее всего на кровати, – сказала она. – Садитесь там. Хэнк сел на краешек кровати, а Луиза устроилась на другом ее конце.

– Ох и устала же я! – сказала она. – Всю ночь не спала. Он будил меня через каждые пять минут.

Она помолчала и Добавила просто:

– Я ведь уличная.

– Я догадался.

– Si – Она пожала плечами. – В этом нет ничего плохого. Уж лучше торговать собственным телом, чем наркотиками. Verdad?

– Сколько вам лет, Луиза? – спросил он.

– Девятнадцать, – ответила она.

– Вы живете вместе с родителями?

– Родителей у меня нет. Я приехала сюда к тетке. Ну а теперь и от нее ушла. Мне больше по душе быть свободной и в этом ничего плохого нет.

– Это ваше личное дело, – сказал Хэнк, – и это меня не касается. Я только хочу узнать, что произошло вечером десятого июля. В тот вечер, когда убили Морреза.

– Si, si, Pobrecito. Он был хороший мальчик. Один раз, когда у меня тут был приятель, Ральфи играл нам. В комнате было очень темно и мы с приятелем лежали в кровати, а Ральфи играл нам. Он был хороший мальчик. И не его вина, что он родился слепым.

– Что же произошло в тот вечер, когда он был убит?

– Ну, мы сидели на крыльце, я, Ральфи и еще одна девушка – Терри, тоже уличная. К ней должен был прийти приятель, ну и дождь собирался. Вот мы и сидели на крыльце. Мы с ней сидели и разговаривали, а Ральфи сидел на нижней ступеньке и слушал. Он был хороший мальчик.

С Гудзона на испанский Гарлем надвигаются черные тучи. По улице проносится ветер, приподнимающий юбки двух девушек на крыльце. Рафаэль Моррез сидит на нижней ступеньке крыльца и рассеянно слушает историю, которую Терри рассказывает Луизе. Ему шестнадцать лет, на худом лице резко выделяются черные глаза. Звуки улицы исполнены для него особой силы. Он знает, что скоро будет дождь. Он слеп от рождения, но его остальные органы чувств необыкновенно восприимчивы ко всему, что происходит вокруг. Некоторые утверждают даже, что Моррез способен чувствовать приближение опасности. Теперь от грозной опасности его отделяют лишь несколько минут, но он, по-видимому, не ощущает ее приближения.

Терри. ...И тут он сказал, что он из полиции и арестует меня. Потом забрал свои деньги и положил к себе в бумажник. В жизни мне не было так страшно. А потом он сказал мне, что возможно мы сумеем это уладить.

Луиза (страшно шокирована). И ты согласилась?

Терри. Не в тюрьму же мне было идти?

ЛуиЗа. Ну, знаешь, я бы никогда не согласилась! Никогда! Никогда! Пусть бы меня лучше сгноили в тюрьме!

Девушки умолкают. Рафаэль Моррез запрокидывает лицо, как бы прислушиваясь к чему-то. Луиза обращается к нему.

Луиза. Сыграл бы ты рам, Ральфи!

Рафаэль кивает и опускает руку в карман, но в эту минуту на улице появляются трое подростков. В том, как они идут, есть что-то зловещее, и Луиза мгновенно это понимает. Она хочет спуститься с лестницы, но замечает, что пришельцы уже увидели Морреза.

Луиза. Mira! Cuidado!

Башня. А ну, заткнись, чумазая шлюха!

Рафаэль поворачивается к ребятам и вдруг встает с места. В его вынутой из кармана руке что-то блестит. Он смотрит на ребят невидящими глазами.

Башня. Это один из них!

Бэтмэн. Бей его!

Сверкнув, лезвие снизу вверх располосовало мышцы живота. И тут опускаются другие ножи, рубя и кромсая тело, до тех пор пока мальчик не падает, как окруженный убийцами Цезарь. Ножи прячутся. Кровь брызжет по тротуару, как первые капли дождя. С противоположного конца улицы к пришельцам бросаются четыре других парня.

Башня. Смываемся!

Все трое бегут на Парк-авеню. Луиза подбегает к Моррезу. И тут начинается дождь.

– А у Морреза был нож? – резко спросил Хэнк.

– У Ральфи нож? Нет, ножа у него не было. Кто вам мог это сказать?

– Эти ребята говорят, что он вытащил нож и напал на них.

– Они врут. Когда я крикнула, он встал и повернулся к ним. Но напали на него они. Нет, никакого ножа у него в руках не было.

– А что же он вынул из кармана, Луиза? Что блестело у него в руке?

– Блестело... Так это же гармоника! Гармоника, на которой он играл! Вы о ней спрашиваете?

Внизу Хэнка ждал Гаргантюа, но не один. Его товарищ был в темных очках, скрывавших глаза. На его верхней губе топорщились усики. Волосы у него были светлые, а лицо – мраморно-белое, как у испанского аристократа. Он стоял, заложив руки за спину, глядя на тротуар и улицу. Когда Хэнк подошел, он даже не повернул головы.

– Вот прокурор, Фрэнки, – сказал Гаргантюа. – А это Фрэнки Анарилес, – сказал Гаргантюа. – Президент «всадников». Это он дал нашему клубу такое название, мистер... Я, по-моему, не знаю, как вас зовут.

– Моя фамилия Белл, – сказал Хэнк.

– Познакомься, Фрэнки, это мистер Белл.

Фрэнки кивнул.

– Рад познакомиться, – сказал он. – Чего это вы забрели в наши края?

– По делу Рафаэля Морреза. Я буду выступать в нем обвинителем, – сказал Хэнк.

– Ясно. Желаю удачи. Прикончите их!

– Мы вам можем кое-что порассказать об этих проклятых «альбатросах»! – добавил Гаргантюа. – Такое, что закачаетесь.

– Ладно! Не знаю, как вы, – сказал Фрэнки, – а я хочу пива. Пошли. Платить буду я.

Они зашагали по направлению к Пятой авеню. Спутники Хэнка шли особой раскачивающейся походкой, держа руки в карманах, развернув плечи и устремив взгляд прямо перед собой. Он чувствовал, что эти двое окружены ореолом словно голливудские знаменитости. Они знали себе цену и к своей известности относились с надменным безразличием, но с некоторой долей гордости.

Пытаясь поддержать разговор, Хэнк спросил:

– Вам нравится Гарлем?

Фрэнки пожал плечами:

– Да. Нравится.

– Почему? – с удивлением спросил Хэнк.

– То есть как это почему? Да потому, что я живу здесь. И еще потому, что меня тут все знают. Вот я иду по улице и все знают, кто я такой. Я чувствую себя на своем месте, ясно? Я – Фрэнки. И все знают, что я Фрэнки, президент «всадников».

– Но это может быть и опасно, не так ли?

– Да еще как! – ответил Фрэнки и теперь в голосе его зазвучала гордость. – Это же, как повсюду. Добьется человек известности, а потом приходится остерегаться.

– Почему же?

– Да ведь везде так, сами знаете. С любой шишкой. Хоть я, конечно, не такая уж большая шишка. Только все равно, всегда есть люди, готовые тебя свалить. Понятно? Вот я президент «всадников» и многим хотелось бы меня свалить. Вот и все. По всей стране всюду то же самое, разве не так?

– В известном смысле, пожалуй, – сказал Хэнк.

Они подошли к маленькому бару на углу Пятой авеню. На двух зеркальных окнах сияла надпись «Три гитары».

– Это «Три гитары», – сказал Фрэнки. – А у нас он называется «Три шлюхи». Это потому, что тут всегда околачиваются проститутки. Но это уютное место. И пиво здесь хорошее.

Они вошли в бар.

– Давайте сядем за этот столик, – сказал Фрэнки. – Эй, Мигель, три пива сюда! Пиво здесь хорошее. Вам оно понравится.

Они присели. Фрэнки положил локти на стол.

– Мне это дело кажется яснее ясного, – сказал Фрэнки. – «Альбатросам» крышка. – Он помолчал, потом небрежно добавил: – Так ведь?

– Мне кажется, у нас против них достаточно улик! – сказал Хэнк.

– Ну, надеюсь, вы зададите им жару. Они да черномазые – не сразу и разберешься, кого ненавидишь больше. Только, пожалуй, до «альбатросов» черномазым далеко.

– А что, вы деретесь и с бандами цветных?

– То-то и оно, что деремся мы на два фронта. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, и черномазые смотрят на нас сверху вниз, так что же получается? Выходит, что мы и не «люди вовсе, понимаете? Черномазые воображают бог знает что только потому, что носят теперь белые рубашки и галстуки, а не бегают с копьями по своим джунглям. А мой народ – это гордая раса, мистер! Пуэрто-Рико – это вам не какие-то африканские джунгли. А итальяшки чего воображают? Чем они-то могут похвастаться? Муссолини? Тоже мне достижение! Или Микеланджело? Ну, этот еще ладно. А вот за последнее время чего они такого особенного сделали? – Фрэнки помолчал. – Вы про Пикассо слыхали?

– Да, – сказал Хэнк.

– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Величайший художник, когда-либо живший на земле. Я шатался по всему музею, когда там была его выставка. Это же просто песня. И знаете что? В его жилах течет та же самая кровь, что и у меня.

– Вы ходили на выставку Пикассо? – удивленно спросил Хэнк.

– Ходил. И Гаргантюа ходил со мной. Помнишь, Гаргантюа?

– Сказать по правде, многие из этих картин Пикассо я не понял, – сказал Гаргантюа.

– Эх ты, котлета! – сказал Фрэнки. – А кто говорит, что их надо понимать? Их надо чувствовать! Этот парень пишет сердцем. Во все свои картины он вложил сердце. И это просто чувствуешь. Да, черт его побери, он-то уж настоящий испанец!

Бармен принес заказанное пиво, с любопытством поглядывая на Хэнка.

– Вы знакомы с кем-нибудь из этих ребят? – спросил Хэнк. – Из тех, что убили Морреза?

– Я знаю Рирдона и Апосто, – ответил Фрэнки. – Хотелось бы, чтобы вы расправились как следует с этой сволочью Рирдоном.

– Почему именно с ним?

– Ну, у Апосто, ВЫ же знаете, – не все дома. Ему скажи – «столкни в реку роднук) мать» – он столкнет. А вот про Рирдона этого не скажешь. Он настоящая сволочь, строит из себя невесть что, а сам – пустое место. А пыжится-то! Воображает, будто к нему приглядываются заправилы настоящих шаек. Вот он и старался доказать, что многого стоит. И сядет теперь на электрический стул. Знаете, что я вам скажу?

– Ну?

– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена драка на десять часов. Все «альбатросы» про это знали. А уж Рирдон-то наверняка знал, такому всегда до всего дело. И что же происходит? Не успело еще стемнеть, как он подговаривает этого идиота Апосто и малыша Ди Паче, о котором я даже никогда и не слыхал, и устраивает свой собственный налет на нашу территорию! Небось думал, что вернется к своим «альбатросам» и его сразу выберут президентом. Да я готов поставить сотню долларов, что именно так все и было! Рирдон, конечно, подговорил на такое дело этих двух сопляков.

– Вы так говорите о Рирдоне, словно очень хорошо его знаете, – заметил Хэнк.

– Я ему как-то раз проломил голову в драке, – сказал Фрэнки. – Я его ударил, он свалился, а я ударил его ногой по башке. А ботинки на мне были подкованные – кто же, кроме идиота, полезет драться без подкованных ботинок? И я раскроил ему голову что надо.

– Зачем же вы били его ногой?

– Потому что он свалился и я не хотел, чтобы он снова встал.

– Вы всегда бьете лежачего?

– Всегда.

– Почему?

– Если свалюсь я – изобьют подкованными ботинками меня. Вот Я и стараюсь свалить первый. И уж если он свалился, то больше не встанет, – я об этом позабочусь. Рирдон один раз так саданул Меня клюшкой! Чуть не сломал мне ногу, сукин сын! Уж я до него как-нибудь доберусь! Если вы с ним не покончите, так я сделаю это вместо вас.

– И попадете, за решетку? – спросил Хэнк.

– Ну, это положим! А впрочем, оно бы и неплохо было. Тогда я покончил бы с этими драками. Другого выхода нет – разве что пойти в армию. А драки, прямо сказать, дерьмовое занятие.

– Так зачем же вы деретесь?

– Жить-то надо! И защищать свои права.

– Какие права?

– Ну, свою землю, свою территорию. Не то нам плохо придется – вот как с Ральфи. Не можем же мы позволить, чтобы они топтали нас ногами?

– Они, по-видимому, считают, что чужие тут вы.

– Ну еще бы! Мы стараемся жить тихо и мирно – и вот что из этого получается. Такие, как Рирдон, нам вздохнуть не дают. Это он у них заводила. Как стал «альбатросом», так и пошло. Помнишь, что случилось прошлым летом в бассейне, Гаргантюа?

* * *

В этот августовский день температура в Нью-Йорке бьет все прошлые рекорды. Время – полдень, солнце стоит прямо над головой и термометр на кирпичной стене душевой показывает +48. Голубоватая вода в прямоугольном бассейне ослепительно блестит. В это воскресенье бассейн переполнен – как, впрочем, обычно по субботним и воскресным дням. Большинство купающихся и загорающих – молодежь.

Когда пуэрториканские ребята выходят из раздевалки, их никто не замечает. Они идут осторожно – хотя территория бассейна считается нейтральной, они тем не менее находятся на вражеской территории. Их шестеро. Цвет их кожи варьирует от белого до шоколадного. Майк, самый темнокожий, говорит только по-испански. Он не хочет учиться английскому, опасаясь, что его будут принимать за негра. Другой пуэрториканец, Альфредо, говорит по-английски довольно скверно, хотя не по своей вине. Он способный и старательный ученик, но ему трудно учиться, так как его учителя – урожденные нью-йоркцы, не знающие испанского языка. Альфредо – верующий католик и носит на шее тонкую золотую цепочку, на которой болтается крошечный золотой крестик. Ребята входят в воду. Плавая, они стараются держаться как можно ближе друг к другу. Дежурный по бассейну бросает на них равнодушный взгляд и вновь принимается болтать с блондинкой, которая, по-видимому, вот-вот сбросит верхнюю половину своего купального костюма.

Башня Рирдон отрывается от питьевого фонтанчика. Рирдон высок и хорошо сложен. Он увлекается штангой. Чтобы купить штангу, он целое лето проработал в бакалейной лавке. Отец смеется над его занятиями. «Мне не надо было поднимать штанги,– говорит он.– Я поработал укладчиком шпал, и мускулы у меня настоящие. А вот твои – поддельные». Он обещал Башне вышвырнуть «это барахло» при первой же жалобе соседей. Поэтому упражняется Башня очень осторожно. Занимается штангой по два часа каждый вечер. Иногда он заходит на кухню, хватает мать за тонкую талию могучими руками и поднимает ее в воздух. Ему очень нравится показывать ей, какой он сильный. Мать притворно сердится: «Сейчас же отпусти меня, дурак»,– говорит она в таких случаях, но Башня знает, что ей это тоже нравится. Втайне Башня считает, что он сильнее отца и очень хотел бы помериться с ним силой. Но его отец предпочитает смотреть футбол по телевизору; к тому же Башня опасается, как бы отец не вышел победителем из этого состязания – тогда не будет конца его рассказам о постройке железной дороги. А он не хочет осрамиться перед матерью.

Его мать и не подозревает, что он член уличной банды. Она постоянно предупреждает его об опасностях Гарлема. «Ни в коем случае не бери сигарет у незнакомых людей. Вот так они и приучают людей к наркотикам»,– говорит ему она. «Будь осторожен, Арти, в Гарлеме торговцев наркотиками не оберешься». Башня не рассказывал ей, что уже пробовал курить марихуану. И не упоминал, что не пробовал более резких наркотиков, только опасаясь, что потеряет силу. А ему нравится быть сильным. Ему нравится его кличка. Башня. Выбрал он себе весам, а уж позднее сделал вид, что кличку дала ему банда. Башня подходит к воде, смотрит на купающихся и сразу же замечает пуэрториканских ребят. Знает он из этой компании только Фрэнки Анарилеса, с которым имел уже несколько встреч (до сих пор, впрочем, относительно мирного характера). Но он знает, что Фрэнки – президент «всадников». Знает он также, что, по неписаному закону, бассейн является нейтральной территорией. И все же присутствие пуэрториканских ребят в бассейне его злит.

Он подзывает Апосто.

* * *

Башня. Посмотри-ка на воду!

Бэтмэн смотрит, но ничего не видит. Он вообще туго соображает. Находчивым он бывает только в драке. Дерется он совершенно инстинктивно, как животное. Ему нравится драться, так как он дерется хорошо. Он к тому же сознает, что все остальное у него получается плохо. Школу он не любит, но не потому, что его дефективность отделяет его от других ребят,– этого он не сознает, а потому, что школьные занятия не кажутся ему интересными. Если бы он мог найти работу, то давно бы уже бросил школу, но на работу никто его не берет. Однако учителя не считают его «трудным учеником», так как в классе он никогда не доставляет им неприятностей. Им и в голову не приходит, что он состоит в уличной банде и в пылу драки может убить. Они считают его просто туповатым. Когда на следующий год их станут расспрашивать в связи с убийством Морреза, то они будут искренне поражены, что тихий мальчик вроде Энтони Апосто вдруг «впал в бешенство». Но тихий мальчик Энтони Апосто, или Бэтмэн, не впадал в бешенство. Он просто любит драться, потому что товарищи говорят ему, что дерется он здорово. И он хочет заниматься только этим, из него вышел бы отличный солдат и его, возможно, даже наградили бы за мужество, проявленное на поле сражения. К сожалению, для армии он слишком молод. Задолго до того, как он достигнет призывного возраста, он уже убьет «врага» – вполне для него реального.

Бэтмэн. Я ничего не вижу в воде, Башня. Что там такое?

Башня. Гляди вон туда. Чумазые.

Бэтмэн видит пуэрториканских ребят, но их вид не вызывает у него никакой злости. Он пытается найти в словах Башни скрытый смысл, однако это ему не удается.

Бэтмэн. Чего они делают, Башня?

Башня. Тебе что, нравится с ними плавать?

Бэтмэн (пожимает плечами). Да я не знаю. Я их и не видел, пока ты мне не сказал.

Башня. Приведи Дэнни.

Бэтмэн. Дэнни? Он где-то тут с девушкой. Я его приведу, Башня. Сейчас приведу.

Он уходит. Рирдон стоит у воды, уперев руки в бока. Он уже знает, что будет драка. Но убежден, что зачинщиком будет не он. Зачем? Стычка эта вызвана тем, что пуэрториканцы явились в бассейн. Значит зачинщики они, а он тут ни при чем.

Подходит Дэнни.

Дэнни. Что случилось, старик?

Башня. Вон посмотри! Пуэрториканцы пакостят нашу воду.

Дэнни. А? (Бросает взгляд на бассейн). Да черт с ними, пусть плавают. Жара ведь такая, что бетон плавится.

Башня. Если сегодня мы им спустим, завтра они приведут сюда весь Уэст-сайд.

Дэнни. Да ведь они и раньше здесь бывали. Брось, Арти!

Башня (поправляет его). Не Арти, а Башня.

Дэнни. Ладно. Ну так брось, Башня.

Башня. Мне это не нравится и я говорю, что их надо выгнать.

Дэнни. Ну так и выгоняй. Я-то тут при чем? Я же разговаривал с девчонкой...

Башня. Аяи не знал, что ты трус!

Дэнни. При чем тут трусость? Они хотят купаться, ну и пусть купаются.

Башня. Этот бассейн на нашей территории.

Дэнни. Но они же всегда здесь купаются! Послушай: у меня тут девушка и...

Башня. Иди, иди к своей девушке, трус.

Дэнни. Нет, подожди...

Башня. Вот уж не думал, что у тебя дрожат поджилки. Думал, что ты свой парень.

Дэнни. Но это ведь так и есть! Просто я не вижу никакого смысла...

Башня. Ладно, ты уже все сказал. Раз ты хочешь, чтобы я пошел к ним один, придется так и сделать. Мы с Бэтмэном сами справимся.

Дэнни. Но послушай! Ведь их же шестеро! А ты хочешь...

Башня. Ничего! Незачем мне знать человека, который даже не член клуба.

Дэнни. Да при чем тут клуб? Я просто не вижу...

Башня. Ладно! Идем, Бэтмэн.

Дэнни. Если ты с ними свяжешься – будет драка. Прямо тут. Могу дать гарантию.

Башня. А я не боюсь драки.

Дэнни. Ну и я не боюсь.

Башня. Так ты что? Идешь или остаешься?

Дэнни. Я не боюсь. И ты это знаешь.

Башня (саркастически). Ну конечно, я ведь вижу, как ты не боишься.

Дэнни. Хватит! Просто я разговаривал с девчонкой. Ну идем посмотрим, в чем там дело.

Они идут по краю бассейна к «всадникам», которые только что вылезли из воды. К ним молча присоединяются другие ребята, словно горнист протрубил сбор, и «альбатросы» становятся в строй. В том, как они идут, есть что-то жуткое – это безжалостная целеустремленность линчевателей. Впереди идут Башня, Бэтмэн и Дэнни. Дежурный смотрит на ребят со своей вышки. Но он не полицейский, и ему не хочется связываться с бандой хулиганов. Шум вокруг начинает стихать, а потом и вовсе замирает. Но эта тишина громче прежнего гула голосов. Пятеро пуэрториканцев отошли напиться к фонтанчику и только один из них, Альфредо, остался сидеть у бассейна, болтая ногами в воде. «Альбатросов» он не замечает до тех пор, пока они не оказываются совсем рядом. Он вскакивает и в страхе оглядывается по сторонам, но его окружают, прежде чем он успевает окликнуть своих приятелей.

Башня. Ты что, девчонка?

Альфредо. Не понимаю.

Башня. А бусы? До сих пор я думал, что бусы носят только девчонки.

Альфредо. Бусы... (Он касается рукой цепочки и крестика). Это не бусы. Это Иисус Христос. Вы разве неверующие?

Башня. Ах, так ты верующий!

Альфредо. Чего вам от меня нужно?

Башня. Посмотреть, как ты молишься, чумазый.

Альфредо. Эй! Не обзывай меня...

Башня. И посмотреть, чумазый, умеешь ли ты ходить по воде...

Альфредо. Ходить по...

Бэтмэн сильно толкает его, и он падает в воду спиной вперед. «Альбатросы» прыгают вслед за ним и, когда Альфредо всплывает, оказывается, что он окружен. Альфредо страшно испуган. Он никогда не был хорошим пловцом и пришел сюда только потому, что не хотел отставать от товарищей. А теперь товарищи бросили его на произвол судьбы и...

Башня. Хватай его! Топи!

Бэтмэн нажимает на плечи Альфредо и топит его. Альфредо удается снова подняться на поверхность, он задыхается, но тут его ударяет другой «альбатрос», а Бэтмэн хватает его за волосы и изо всей силы тянет вниз. Бэтмэну помогает его сосед. На поверхности воды лопается пузырек. Вокруг стоит мертвая тишина. Дежурный обдумывает положение и решает, что вмешиваться он не обязан. Все же он спускается со своей вышки, проталкивается через толпу и отправляется на поиски полицейского.

Дэнни. Ну ладно, хватит. Отпусти его.

Башня. Держи его крепче!

Дэнни. Отпусти его! Он же захлебнулся, ты что, не видишь?

Башня. Притворяется! Просто задержал дыхание!

Дэнни. Ты что, убить его хочешь? Отпусти его, Башня!

Башня. Заткнись!

Под водой Альфредо уже не шевелился. У фонтанчика Фрэнки, наконец замечает неожиданную тишину вокруг. Он оборачивается, смотрит, кричит «Mira!» и все пуэрториканцы бросаются к воде. Во главе с Фрэнки они сразу ныряют в воду и вырывают Альфредо из рук Бэтмэна и его помощника. Альфредо цепляется за край бассейна еле дыша. В воде продолжается драка, раздается ругань. Девушки у бассейна визжат. К месту происшествия бегут дежурный с полицейским. Воздух прорезает пронзительный свисток.

* * *

– Так значит зачинщиком был Башня? – спросил Хэнк.

– А то кто же? Ведь мы ничего такого не делали. Просто купались. И нас из-за него потащили в участок. Только потому, что он решил разыграть большого человека.

– Вы хорошо сделаете, если отправите их на электрический стул, мистер Белл, – сказал Гаргантюа.

– Да, – согласился Фрэнки, – это правильно. – Он повернулся к Хэнку и посмотрел ему прямо в лицо. – Так и сделайте, мистер Белл! – Его голос стал угрожающим.

– Будет скверно, если на этот раз они вывернутся, – вставил Гаргантюа.

– Да, – сказал Фрэнки. – Это очень многим может не понравиться.

Мать Рафаэля Морреза вернулась домой с работы только в шесть часов вечера. Работала она в швейной мастерской, как и у себя на родине, в пуэрториканском городе Вега Баха. Правда, в Нью-Йорке ее рабочий день был короче, а заработная плата выше, но зато на Пуэрто-Рико после работы она возвращалась домой к своему сыну Рафаэлю. В Нью-Йорке же она больше этого делать не могла. Ее Рафаэля убили.

В Нью-Йорк она приехала к мужу, который мыл посуду в ресторане на 142-й улице. Он приехал сюда на год раньше ее, поселился у родственников и скопил достаточно денег для того, чтобы снять квартиру и выписать жену и сына. Ехала она неохотно, потому что любила Пуэрто-Рико. Ей было страшно покидать знакомые места, хоть Нью-Йорк и сулил всяческие блага. Через полгода после того как она приехала сюда, ее муж связался с другой женщиной, предоставив ей и сыну самим перебиваться в этом городе.

В тридцать семь лет (она была на два года старше Карин) Виолетта Моррез выглядела шестидесятилетней старухой. Худое тело, изможденное лицо – только глаза и рот хранили остатки былой красоты.

Они сидели в «гостиной» ее крохотной квартирки на четвертом этаже и молча смотрели друг на друга. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с откровенностью, от которой ему становилось не по себе. Как будто он смотрел в глаза неизбывному горю, слишком огромному для выражения чувств, – горю, которое искало одиночества и отвергало сочувствие.

– Что вы можете сделать? – спросила она. – Ну что вы можете сделать?

– Я могу проследить за тем, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррез, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом городе? Не смешите меня! Правосудие здесь существует только для тех, кто здесь родился. А для всех остальных – ничего, кроме ненависти. Это город ненависти, сеньор. Само его сердце полно ненависти и это страшно чувствовать. Ведь меня учили любви. Меня ведь учили, что любовь превыше всего. Меня учили этому на Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там очень тепло, люди никуда не торопятся и здороваются друг с другом на улицах. Там все знают друг друга, знают, что меня зовут Виолетта Моррез и спрашивают: «Как живешь, Виолетта? Хуан пишет? А твой сын здоров?» Ведь это очень важно быть кем-то, знать, что ты Виолетта Моррез, и все тебя знают. А в этом городе холодно, все куда-то спешат. Здесь никто с тобой не поздоровается и не спросит, как ты чувствуешь себя. Времени для любви в этом городе нет. Здесь осталась одна только ненависть. И эта ненависть отняла у меня сына.

– Убийцы вашего сына понесут справедливое наказание, миссис Моррез. Я для этого к вам и пришел.

– Справедливое, сеньор? Оно будет справедливым только, если убийц убьют так, как они убили моего сына. Справедливо было бы вырвать у них глаза, а потом наброситься на них с ножами, как они набросились на моего Рафаэля в его тьме. Другой справедливости для диких зверей нет. А они звери, сеньор, поверьте мне. И если вы не отправите этих убийц на электрический стул, то никто уже не сможет быть спокоен за свою жизнь. Останутся только страх и ненависть. Они вместе будут править этим городом, а порядочные люди попрячутся по домам и будут молить бога о спасении. Мой Рафаэль был хороший мальчик. За всю свою жизнь он не сделал ничего плохого. Глаза его были мертвы, сеньор, но его сердце было полно жизни. Иногда легкомысленно относятся к тому, что слепой нуждается в присмотре. Это ошибка. Я и сама раньше так же ошибалась. Я следила за ним, ухаживала, всегда, всегда. Пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось работать. Ведь надо есть. И вот пока я работала, Рафаэль выходил на улицу. На улице его и убили.

– Миссис Моррез...

– Есть только одно, что вы можете сделать для меня и для моего сына, синьор. Только одно.

– Что, миссис Моррез?

– К ненависти этого города вы можете добавить и мою ненависть. Вы можете убить тех, кто убил моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить улицы от зверей. Вот что вы можете для меня сделать, сеньор. Да простит мне бог, вы можете убить их, сеньор.

Когда в этот вечер он вернулся домой, Карин разговаривала в гостиной по телефону. Он направился прямо к полке, налил себе из кувшина бокал мартини, чмокнул жену в щеку, а потом стал слушать, как она заканчивает телефонный разговор.

– Ну что вы, Филлис, конечно, я понимаю, – говорила она. – Но все-таки мы так надеялись, что вы придете. Мы хотели, чтобы вы познакомились с... Да, понимаю. Ну, что же, тогда как-нибудь в другой раз. Конечно. Спасибо, что позвонили. И передайте привет Майку. Пока.

Карин повесила трубку, потом подошла к Хэнку и, обняв его за шею, поцеловала по-настоящему.

– Как у тебя прошел день? – спросила она.

– Все хуже и хуже, – вздохнул он. – Каждый раз, когда я иду в Гарлем, у меня возникает ощущение, будто я голыми руками шарю в какой-то болотной тине. Я не вижу дна. Карин, я только могу надеяться, что не порежусь об острые камни и осколки бутылок. Я разговаривал с девушкой, которая была рядом с Моррезом, когда его убили. И знаешь... что он вытащил тогда из кармана? То, что защита считает ножом?

– Что?

– Губную гармонику. Ну что ты на это скажешь?

– Да, но они, тем не менее, будут утверждать, что их подзащитные ошибочно приняли ее за нож.

– Вполне возможно. – Он помолчал. – А Башня Рирдон, если верить его врагам, личность на редкость очаровательная. – Он вновь замолчал. – Карин, поверить тому, что творится в Гарлеме, можно только увидев все это собственными глазами. Эти ребята, как армия, приведенная в боевую готовность: есть и арсеналы, и военные советники, и слепая ненависть к врагу. Вместо мундиров у них свитера, а причины, по которым они дерутся, не более осмысленны, чем причины настоящих войн. Война для них – обычное состояние. Единственный образ жизни, который им известен. Гарлем был прогнившим местом еще в дни моего детства, но теперь к этой гнилости, которая неотъемлема от трущоб и нищеты, прибавилось кое-что новое. Эти ребята не только как бы заключены в тюрьму, но еще разделили ее на множество мелких тюрем, установив самые произвольные границы: «Это моя территория, а это – твоя. Только попробуй пройди по моей и я тебя убью, а если я пройду по твоей, то мне не жить». Им и без того приходится несладко, а они еще создают целую сеть крохотных гетто на территории того большого гетто, в котором вынуждены жить. Понимаешь, Карин, я могу без конца допрашивать их, почему, собственно, они дерутся. А они будут отвечать, что должны защищать свою территорию, своих девчонок, свою гордость, свою национальную честь или еще какую-нибудь чертовщину. А в действительности они и сами не знают.

Он умолк и принялся внимательно рассматривать свой бокал.

– Может быть, идея «непреодолимой силы» не так уж бессмысленна. Может быть, все эти ребята просто больны. Ведь если бы эти трое ребят не отправились в испанский Гарлем и не убили там Морреза в тот вечер, то рано или поздно трое пуэрториканских ребят непременно прокрались бы в итальянский Гарлем и убили бы там кого-нибудь из «альбатросов». Я слышал, как они говорили о своих врагах. Это совсем не похоже на игру.

– Да, но нельзя же простить убийц на том основании, что они сами могли стать жертвами!

– Конечно! Я только вспомнил, что сказала мне сегодня вечером миссис Моррез, мать убитого мальчика.

– Ну?

– Она сказала, что те, кто убил ее сына, – звери. А действительно ли они звери, Карин?

– Не знаю, Хэнк.

– А если они звери, то кто же загнал их в лес, где они бродят?

– То же можно сказать и о любом убийце, Хэнк. Все люди – продукт общества, в котором они живут. Но тем не менее у нас есть законы, которые...

– Если мы отправим этих трех ребят на электрический стул, помешает ли это убивать остальным их сверстников?

– Возможно.

– Возможно да, а возможно нет. И в этом случае к бессмысленному убийству Морреза мы только прибавим бессмысленное убийство Ди Паче, Апосто и Рирдона. Разница лишь в том, что наше убийство будет санкционировано обществом. Где же в таком случае правосудие? И что тогда называется правосудием?

Зазвонил телефон. Карин сняла трубку и сказала:

– Алло! Ах, это вы, Элис! Здравствуйте... Хорошо, спасибо. – Она умолкла.

– А? – сказала она. – Понимаю. Ну, конечно! Разумеется, вы не можете оставить его одного. Да, да, я все понимаю. Надеюсь, что ему скоро станет лучше. Спасибо, что позвонили, Элис.

Она повесила трубку и с недоумением посмотрела на Хэнка.

– Элис Бентон? – спросил Хэнк.

– Да. Она не может прийти к нам в эту субботу. – Она помолчала, кусая губы. – Я пригласила некоторых соседей к обеду, Хэнк. Хотела, чтобы они познакомились с Эйбом Сэмэлсоном.

– А что случилось у Бентонов?

– У Фрэнка лихорадка. Элис не хочет оставлять его одного дома.

Снова зазвонил телефон. Карин повернулась и взглянула на Хэнка. Потом медленно прошла к телефону, сняла трубку.

– Алло! Да, это Карин. Здравствуйте, Марсия! Нет, нет, мы не обедаем, вы ничуть не помешали. Хэнк только что пришел... Что?.. Да, конечно, такие ошибки случаются, особенно когда в доме две записные книжки. Да, понимаю. Ну, конечно, Марсия. Спасибо, что позвонили.

Она повесила трубку и осталась стоять у телефона.

– Марсия ди Карло?

– Да.

– Не сможет быть у нас в субботу?

– Не сможет быть у нас в субботу, – кивнула Карин. – Это уже три отказа, Хэнк!

– М-м-м. Мне кажется, я узнаю изящный почерк Макнэлли и Пирса.

– Не знаю. Неужели наши соседи...

– Неужели наши соседи считают, что мы угрожаем их образу жизни, добиваясь правосудия для убитого пуэрториканца? Не знаю. Я полагал, что у наших соседей гораздо больше ума и терпимости.

Снова зазвонил телефон.

– Я подойду сам, – сказал Хэнк и снял трубку. – Алло!

– Хэнк?

– Да, а кто говорит?

– Джордж Толбот. Как дела, старина?

– Так себе. Что случилось, Джордж?

– Небольшая неувязка, Хэнк. Боюсь, что нам придется пропустить празднества у вас в эту субботу. Мое прелестное начальство посылает меня в Сиракузы на субботу и воскресенье. Намечается клиент. А что важнее – выпить в гостях или иметь на столе хлеб с маслом?

– Разумеется, – сказал Хэнк. – А вы давно виделись с Макнэлли и Пирсом?

– С кем?

– С Джоном и Фредом, – сказал Хэнк. – С нашими добрыми соседями. Давно вы их видели?

– Ну, на улице мы частенько встречаемся. Знаете, как это бывает.

– Да, я совершенно точно знаю, как это бывает, Джордж. Спасибо, что позвонили. Очень жаль, что вы не сможете прийти в эту субботу. Но, с другой стороны, чуть ли не всех наших соседей выбили из колеи насморки или бабушки, умирающие где-нибудь в Пеории. Не собраться ли вам всем по этому поводу, чтобы устроить свою собственную небольшую вечеринку?

– Какую еще вечеринку, Хэнк?

– Ну что-нибудь вроде состязаний в мастерстве. Вы хотели бы, например, изготовить прекрасный деревянный крест, а потом спалить его на газоне перед моим домом.

– Хэнк!

– Что, Джордж?

– Но мне действительно надо ехать в Сиракузы. Это совершенно не связано с той чепухой, которую распространяют Макнэлли и Пирс.

– Очень хорошо.

– Но вы верите мне?

– А чему тут можно не верить?

– Я просто хотел, чтобы вы знали, что я не присоединился к варварским ордам. Я не приду по уважительной причине. Если уж на то пошло, я очень хотел познакомиться с Сэмэлсоном.

– Ладно, Джордж. Жаль, что вы не сможете прийти. Спасибо, что позвонили.

– До скорой встречи, – сказал Толбот и повесил трубку.

Хэнк тоже повесил трубку.

– Кто еще должен был прийти? – спросил он.

– Кронины.

– Они еще не звонили?

– Нет.

Он подошел к ней и обнял.

– Ты сердишься? – спросил он.

– Нет, просто немного грустно. Я никак не думала, что люди здесь... – Она покачала головой. – Что тут плохого, если человек выполняет свою работу так, как считает нужным?

– По-моему, иначе вообще нельзя, – ответил Хэнк.

– Да. – Карин помолчала. – Ну и черт с ними. Во всяком случае я достаточно эгоистична и радуюсь, что никто не помешает нам провести вечер с Эйбом. Но меня удивляет одно. Если эти интеллигентные обитатели Инвуда, эти столпы общества, творцы общественного мнения, если они могут так себя вести, то чего же можем мы ждать от ребят, живущих в Гарлеме?

Зазвонил телефон.

– Это Кронины, – сказал Хэнк, – только их и не хватало для полнейшего единодушия. Теперь ясно, что все наши соседи хотят, чтобы мы как можно скорее похоронили Морреза и забыли о нем. И может быть следует воздвигнуть в парке монумент тем ребятам, которые его убили. Схороните Морреза поскорее. А молодых убийц похлопайте по спине и скажите: «Молодцы, ребята!» Это обеспечит вам одобрение Макнэлли, Пирса и всех прочих непорочных протестантов.

– Кронины католики, – заметила Карин. – Ты уподобляешься Макнэлли.

– Я выразился фигурально, – ответил Хэнк.

Карин снял трубку.

– Алло, – сказала она и через секунду многозначительно кивнула, поглядев на Хэнка.

 

Глава 9

Судья Абрахам Сэмэлсон сидел на террасе дома Беллов в Инвуде, держа в изящных пальцах рюмцу коньяка. Небо на западе было уже усеяно звездами, из дома доносилась музыка – Карин включила проигрыватель.

– Бартон неплохо отделал вас в газете, Хэнк, – сказал Сэмэлсон. – Однако его статья отлично иллюстрирует все опасности несовершенной композиции. Бартон собирался разделать вас под орех, а что у него получилось? Он окружил вас романтическим ореолом.

– Мне кажется, что он опасный человек, – возразил Хэнк.

– Только в том случае, если принимать его всерьез. Если же мы над ним смеемся, то опасность немедленно исчезает.

– Хотел бы согласиться с вами, Эйб, – сказал Хэнк.

– Вы никогда со мной ни в чем не соглашались, и я не вижу причины, почему вам надо начать именно сейчас. Из всех моих студентов вы были самым ершистым, а я ведь читал право четырнадцать лет. Однако, сохраняя приличествующее судье беспристрастие, я должен добавить, что из всех моих студентов вы также были самым многообещающим.

– Спасибо.

– Пожалуй, не погрешу против истины, сказав, что за все эти четырнадцать лет я встретил только шестерых студентов, которые, по моему мнению, могли стать юристами. Всем остальным следовало бы пойти в сапожники. Или, быть может, я позволил себе поддаться предубеждению?

– Почему же? Только снобизму.

– Я имею в виду отца Дэнни Ди Паче. У него обувной магазин?

– А? Да-да.

– Ну и что он собой представляет?

– Я никогда его не видел.

– Должно быть, он... Впрочем, об этом не стоит говорить.

– Что вы собирались сказать?

– Только то, что детская преступность не возникает сама собой. В девяти случаях из десяти оказывается, что с родителями не все обстоит благополучно.

– Так что же нам делать? Судить не детей, а родителей?

– Не знаю, что нам делать, Хэнк. Закон не оговаривает установление источников вины. Если три человека вместе задумывают убийство, но стреляет только один из них, тем не менее преступниками считаются все трое. Однако, если родители по небрежности, ослепленные любовью или же из чистого безразличия воспитывают мальчишку, который убивает другого такого же мальчишку, то они не несут никакой ответственности перед законом.

– Значит, по-вашему, нам следует арестовать и родителей?

– Я ничего подобного не говорил. – Сэмэлсон усмехнулся. – Просто задаю вопрос. Где начинается вина? И где она кончается? С этим вопросом я каждый день сталкиваюсь у себя в суде. И каждый день выношу приговор, указанный законом, чтобы наказание соответствовало преступлению. Но иной раз задумываюсь, правосудие ли это.

– Вы? Не может быть!

– Тем не менее, это правда. Но если вы расскажете об этом хоть одной живой душе, то я тут же сообщу прессе, что когда-то вы подготовили вариант защиты по делу Сакко и Ванцетти.

– Он никогда ничего не забывает, Карин! Не память, а промокашка.

– Рыхлая и голубая, – добавил Сэмэлсон.

– Но почему вы готовы усомниться в правосудии? – спросила Карин.

– Потому, моя дорогая, что не уверен, осуществляю ли я у себя в суде истинное правосудие.

– Но что такое истинное правосудие?

– Истинного правосудия не существует, – ответил Сэмэлсон. – Является ли отмщение правосудием? Можно ли назвать правосудием библейское «око за око»? Я в этом сомневаюсь.

– Но почему же? – удивился Хэнк.

– Потому что правосудие осуществляется людьми. А идеально правдивых, беспристрастных и непредубежденных людей не существует.

– В таком случае, нам следует забыть о законе и порядке. С тем же успехом мы можем вернуться к варварству.

– Нет. Законы были придуманы людьми для самих себя. Если наше правосудие и не идеально, оно, тем не менее, является попыткой поддержать достоинство человеческой личности. Если человеку причинили зло, то общество обязано возместить ему это Вашему Рафаэлю Моррезу причинили величайшее из зол – его лишили жизни. И теперь Моррез, или общество, которое действует от его имени, ищут отмщения. Обвиняя тех, кто причинил зло Рафаэлю Моррезу, вы тем самым защищаете достоинство его личности.

– Это и есть правосудие, – сказал Хэнк.

– Нет, это не правосудие. Если бы мы действительно стремились к правосудию, то для того, чтобы решить дело Морреза, нам не хватило бы жизни. Через три недели присяжные выслушают обвинение и защиту, взвешивая факты, а я объясню им требования закона. Потом они вынесут свой вердикт. Если они решат, что ребята невиновны, я освобожу их из-под стражи. Если же они решат, что ребята виновны в предумышленном убийстве и не укажут на возможность снисхождения, то я сделаю то, что мне предписывает долг и присяга. Я вынесу приговор, требуемый законом, – отправлю этих ребят на электрический стул.

– Да, – сказал Хэнк и кивнул.

– Но будет ли это правосудием? – с сомнением покачал головой Сэмэлсон. – Преступление и наказание. Благородная идея. Но вот что я вам скажу, Хэнк. В определенных рамках я выполняю свою работу как следует. Однако не верю, что правосудие торжествует так уж часто. Трудно сосчитать, сколько убийц остается безнаказанными, и в этом случае я не говорю о тех, кто спускает курок пистолета или всаживает нож в спину. Истинного правосудия не будет до тех пор, пока человечество не сможет определить, где именно начинается убийство. А до тех пор будут только люди, вооруженные риторикой, как наш друг Бартон в своей роли репортера. Они будут лишь играть в свершение правосудия. Они будут попросту обманщиками.

Сэмэлсон взглянул на звезды. Потом торжественно произнес:

– Может быть, для этого нужен бог. А мы всего только люди.

* * *

Он приступил к подготовке обвинения в понедельник. До суда оставалось три недели, но он никак не мог выкинуть из головы слова судьи.

Педантичный и добросовестный, Хэнк готовил свои дела с точностью математика. Он считал, что было бы ошибкой полагать, будто присяжные способны оценить юридические тонкости. Он исходил из того, что присяжные ничего не знают ни о законе, ни о рассматриваемом деле и стремился представить факты так, чтобы, будучи раз понятыми, они могли бы привести только к одному неизбежному выводу. Его успех зависел в основном от этой подготовительной работы у себя в кабинете. Не так-то просто оглушить присяжных фактами и в то же время вселить в них убеждение, что все выводы они сделали сами. В известном смысле он требовал от них полного слияния со своей мыслью. Присяжные как бы переносились на место обвинителя и воспринимали факты в том же свете, что и он. Но инстинкт актера подсказывал ему, что присяжным был нужен еще и спектакль – особенно, когда речь шла об убийстве. А поэтому необходимо было точно решить, каких именно свидетелей вызвать первыми и как подать их показания, чтобы постепенно, логично и, казалось бы, без усилий подготовить ошеломляющую кульминацию. Кроме того, надо было учитывать и линию защиты, чтобы никакой ее ход не застал его врасплох. Фактически ему надо было готовить два дела – свое и защиты.

В этот понедельник, за три недели до начала процесса, на его письменном столе царил невообразимый хаос. Металлическое пресс-папье придавливало исписанные листки. В больших линованных блокнотах были нацарапаны бесчисленные заметки. На одном углу стола громоздились папки со свидетельскими показаниями. Около телефона примостилась папка с выводами психиатрической экспертизы. А памятная книжка пестрела пометками о делах, которые еще предстояло совершить.

Позвонить в криминалистическую лабораторию! Какого черта они задерживают результаты осмотра ножей?

Повидаться с Джонни Ди Паче.

Доминик – вожак «альбатросов».

26 августа – день рождения Дженни.

Однако во всем этом беспорядке был известный одному только Хэнку порядок. Его раздражало отсутствие лабораторного заключения об орудиях убийства. Представляя себе хронологическую последовательность процесса, он считал, что одним из самых драматических моментов все нарастающего напряжения должно быть предъявление суду орудий убийства. Он собирался начать с показаний свидетелей, которые должны будут воссоздать перед присяжными все события этого июльского вечера. Он почти слышал собственные слова: «Они положили в карманы вот эти ножи, и это не перочинные ножи. И предназначались они не для игры в ножички. Это оружие!» Потом он нажмет кнопку на одном из ножей и из него выскочит лезвие. Он знал, что это произведет эффект. Вещественные доказательства всегда производят впечатление, а ножи – особенно. Любой нож всегда вызывает любопытство и страх. А тут еще элемент внезапности – длинное лезвие, с жуткой внезапностью возникающее из рукоятки. Кроме того, он знал, что большинство людей предпочтет увидеть перед собой дуло пистолета, чем остро отточенную сталь. Это впечатление он подкрепит показаниями самих убийц, которых допросит последними. Разумеется, он знал, что обвиняемых нельзя заставить давать показания, которые могут быть использованы против них. Если ребята откажутся отвечать, судья Сэмэлсон тут же укажет присяжным, что это отнюдь нельзя рассматривать как признание вины. Однако Хэнк знал, что защита разрешит Апосто давать показания хотя бы для того, чтобы присяжные убедились в его слабоумии. Но неблагоприятное впечатление, которое всегда производит отказ от дачи показаний, станет вдвое сильнее, если Апосто будет давать свидетельские показания, а остальные двое откажутся. Поэтому он был уверен, что защитники не воспротивятся их допросу, и тогда он заставит их самих рассказать о том, что произошло в тот вечер. Но сначала предъявит суду ножи.

Так где же, черт побери, заключение лаборатории?

Раздраженный всем этим, он набрал номер телефона полицейской лаборатории и его немедленно соединили со служащим по фамилии Харди.

– С вами говорит Белл из следственного бюро. Я назначен обвинителем по делу Рафаэля Морреза, которое будет рассматриваться в суде через три недели. Я ожидаю экспертизу орудий убийства, но до сих пор мне ее не выслали.

– Позвольте, Моррез... Ах да, это пуэрториканский мальчишка. Да, да, все в порядке, эти ножи находятся у нас, – ответил Харди.

– О том, что они у вас, мне известно. Но как насчет анализа?

– А вот с этим дело будет потруднее!

– Почему?

– Понимаете, Дэннис сейчас в отпуске.

– А кто такой Дэннис?

– Дэннис Беннел, начальник нашей лаборатории.

– Ну так что ж из этого?

– А то, что он не оставил нам никаких инструкций относительно этих ножей.

– Но ведь кто-то его замещает? Что же, вся ваша лавчонка рассыпается на куски, когда начальник уходит в отпуск?

– Да нет, почему же, вовсе нет. Но разговаривать со мной в таком тоне, мистер Белл, не следует. Мы все выполняем свои обязанности.

– Вот именно. Ваша работа заключается в том, чтобы вовремя сделать анализ и прислать его мне. Так когда я могу его получить?

– Я всего лишь простой лаборант, мистер Белл. Так что, предъявляя мне свои претензии, вы только напрасно теряете время.

– Кому же в таком случае я могу предъявить их?

– Я передаю трубку лейтенанту Канотти. Может быть он сумеет вам помочь.

Харди прикрыл трубку рукой. Хэнк в нетерпении стучал разрезальным ножом по столу. Наконец в трубке раздался грубоватый голос:

– Канотти слушает.

– Говорит Белл, помощник районного прокурора. Я просил прислать мне анализ орудий убийства по делу Рафаэля Морреза. Этого анализа до сих пор у меня еще нет. Ваш служащий только что сказал мне, что мистер Беннел...

– Лейтенант Беннел. Да?

– ...находится в отпуске. Так как же мне теперь получить анализ?

– Просто попросить, чтобы его вам прислали.

– Но я именно и прошу об этом.

– О'кей. А к чему такая горячка?

– Ровно через три недели я буду обвинять по этому делу, вот потому и такая горячка.

– При первой же возможности я посажу кого-нибудь работать над этими ножами, мистер Белл.

– Благодарю вас. Так когда же я получу анализ?

– Как только он будет готов.

– И когда это будет?

– В настоящий момент у нас большая нехватка людей, так как половина работников находится в отпуске, мистер Белл, а в этом городе, как вам известно, убийства происходят ежедневно. Вы, я уверен, считаете, что ваше дело важнее всякого другого. Однако мы думаем иначе, и весь полицейский департамент думает иначе. Мы не можем удовлетворить всех сразу. Мы работаем как можем и стремимся быть на высоте. Но ведь вас, наверное, не интересуют наши внутренние проблемы?

– Как, впрочем, и ваша ирония, лейтенант. Так могу я рассчитывать на получение анализа к началу будущей недели?

– Конечно, если он будет готов.

– Послушайте, лейтенант Канотти, мне бы очень не хотелось идти к прокурору с таким обещанием вместо анализа.

– Мне бы тоже не хотелось этого, мистер Белл. Особенно потому, что сейчас мы как раз заняты работой над проектом, который нам подкинула комиссия городского муниципалитета. Вы понимаете, о чем я говорю, мистер Белл?

– Понимаю. Но если в понедельник утром у меня не будет этого анализа, то вы обо мне еще услышите.

– Спасибо за приятный разговор, – сказал Канотти и повесил трубку.

Как он сумеет докопаться до истины, если его будут изводить проволочками? Как может он показать начало, середину и конец убийства без...

«Истинного правосудия не будет до тех пор, пока человечество не сможет определить, где именно начинается убийство». Так сказал судья. Странные слова для человека, вершащего правосудие.

Нет, он не может заниматься сложными проблемами всего человечества. Что бы там ни говорил судья, а его долг ясен. Он будет обвинять согласно предъявленному им обвинению. В предумышленном убийстве. Вот и все. Что же, он должен предъявить обвинение всему Нью-Йорку? Да ведь и на этом не кончится. Что дальше? Государственный аппарат? Вся нация? Весь мир? Так можно расширить ответственность до самых давних времен и прийти к противоречивому выводу, что виновны все и никто в частности. Тогда по улицам станут свободно рыскать убийцы, и на смену цивилизации придет полный хаос.

Нет.

Он знал, что он должен сделать. Изложить суду обстоятельства совершенного преступления. Дать им правильное толкование и добиться осуждения всех трех убийц.

Решительным движением он взял папку с заключением психиатрической экспертизы относительно Энтони Апосто. Вот их вывод:

«Умственная неполноценность при эмоциональной незрелости и общей неразвитости».

* * *

Хэнк убрал заключение в папку. Копия его несомненно вручена защите и, значит, добиться осуждения Энтони Апосто будет невозможно. Впрочем, такое осуждение вовсе не было бы осуществлением истинного правосудия.

«Истинного правосудия не существует».

Опять слова судьи. Но разве Апосто не должен был бы ответить за совершенное им преступление, каково бы ни было его умственное развитие? Око за око, зуб за зуб! Где кончается Апосто-человек и где начинается Апосто-личность? Где те границы, которые отделяют убийцу от умственно неполноценной личности? Разве в данном случае они не единое целое? Безусловно. И все-таки нельзя послать на электрический стул юношу с умственным развитием десятилетнего ребенка. Это не было бы правосудием. Это было бы слепым животным порывом.

Слепой!

Рафаэль Моррез был слепым. Разве его физический недостаток был не так же велик, как умственная неполноценность Энтони Апосто? Да, но слепота не спасла его от быстрого приговора Апосто. А умственная неполноценность Апосто спасает его от приговора государства. И в этом заключается разница между животными и людьми, подумал Хэнк.

«Правосудие», – подумал он.

Правосудие.

* * *

В среду он уже не думал о справедливости правосудия. На смену рассуждениям о правосудии пришла всепоглощающая ярость из-за несправедливости того, что произошло с ним.

В этот день он задержался в прокуратуре допоздна, подготавливая план допроса Луизы Ортега. Он решил не только не скрывать от присяжных того факта, что девушка была проституткой, но, наоборот, сыграть на нем. Защита, несомненно, сумела бы опорочить ее показания, если бы он попробовал утаить род ее занятий, и поэтому он старался сформулировать свои вопросы так, чтобы она предстала перед присяжными жертвой обстоятельств, девушкой, которую вынудили заниматься старейшей в мире профессией голод и нищета.

В шесть часов вечера он позвонил Карин, что не придет обедать.

– Как жалко! – сказала она. – Значит, мне придется обедать одной.

– А разве Дженни не дома?

– Нет, она ушла.

– Ну куда эта девчонка все время ходит?

– Сегодня идет новая картина с Брандо. Она пошла с девочками.

– С соседскими девочками? – спросил он подчеркнуто.

– Нет. Соседские девочки, по-видимому, сторонятся нашей девочки. Она позвонила подружкам из школы.

– Черт подери! – пробормотал Хэнк. – Уж ее-то они могли бы оставить в покое! Когда она вернется, Карин?

– Не очень поздно. И не тревожься. Около дома разгуливают два сыщика.

– Ну, а я приду домой поздно, девочка, так что ты меня не жди.

– Нет, я подожду, Хэнк. Если тебе станет тоскливо, то позвони мне опять, ладно.

– Непременно.

– До свидания, дорогой.

Улыбаясь, он повесил трубку и вернулся к работе.

В десять минут восьмого зазвонил телефон. Хэнк рассеянно снял трубку и сказал:

– Алло!

– Мистер Белл? – спросил чей-то голос.

– Да, – ответил он.

Трубка замолчала.

– Да, это мистер Белл.

Он подождал. Молчание.

– Хэлло! Алло!

Телефон безмолвствовал. Сжимая в кулаке трубку, Хэнк ждал, чтобы на другом конце провода раздался звук повешенной трубки. Но звука все не было. В тишине кабинета тишина в трубке казалась еще более нерушимой. Вдруг он заметил, что его рука, сжимавшая черную пластмассовую трубку, вспотела.

– Кто это? – спросил он.

Ему показалось, что он слышит дыхание. Он пытался вспомнить, как прозвучал голос, спросивший: «Мистер Белл?», – и не мог.

– Если вам нужно что-то сказать, говорите, – вымолвил он в молчащую трубку.

Он облизал губы. Его сердце отчаянно билось, и он был очень недоволен собой.

– Я вешаю трубку, – сказал он, удивившись, что сумел выговорить эти слова, и с яростью швырнул трубку на рычаг.

Когда вновь взялся за план допроса луизы Ортега, его руки дрожали.

* * *

В этот вечер он вышел из прокуратуры в девять.

Фанни, чья седая голова устало поникла, открыла дверь единственного лифта, который еще работал.

– Привет, Хэнк, – сказала она. – Полуночничаете?

– Пора закругляться с делом Морреза, – объяснил он.

– Да, – сказала она и закрыла двери. – Что ж, ничего не поделаешь, такова жизнь.

Он улыбнулся, а потом вдруг вспомнил безмолвный телефонный звонок и улыбка мгновенно исчезла. На улице здания правосудия постепенно уходили во тьму. На серых фасадах только кое-где немигающими глазами горели окна. Улицы, которые в дневное время кишели адвокатами и клерками, ответчиками и свидетелями, в этот час были почти пусты. Хэнк взглянул на часы. Десять минут десятого. Он еще успеет домой до десяти. Коктейль с Карин. Может быть, небольшая прогулка – и спать. Был прекрасный, струящий ароматы вечер, и в его памяти шевельнулось какое-то смутное воспоминание. О чем именно, он не знал, но вдруг почувствовал себя очень молодым и понял, что воспоминание это было связано с его юностью, с ароматом летней ночи, с огромным черным сводом над головой, усеянным звездами, со звуками города вокруг – с мириадами звуков, которые сливаются воедино и, усиливаясь, превращаются в особое звучание города, в биение сердца Нью-Йорка.

Невольно улыбаясь, он вошел в парк. Походка его стала легче, плечи расправились, голова была гордо откинута и он чувствовал себя так, словно весь Нью-Йорк принадлежал ему. Он ненавидел этот город, но, черт возьми, этот город пел у него в крови, грелся в ней, как сложная фуга Баха. Это был его город и он был его частью и, шагая под балдахином темных ветвей, он чувствовал себя так, словно сливался с бетоном, сталью и асфальтом, словно действительно олицетворял этот город и вдруг на миг понял, что чувствовал Фрэнки Анарилес, проходя по улицам испанского Гарлема.

И тут он увидел ребят. Их было восемь и они сидели по обеим сторонам дорожки, пересекавшей маленький парк. Он заметил, что фонари по сторонам дорожки то ли погасли случайно, то ли были погашены. Как бы то ни было, скамейки, на которых сидели ребята, находились в полнейшей темноте, и он не мог разглядеть их лица. Черный мрак, еще более непроницаемый из-за густой листвы, тянулся почти на пятьдесят футов и начинался не более чем в десяти шагах от него.

Хэнк почувствовал неуверенность. Он замедлил шаги, вспомнив телефонный звонок: «Мистер Белл?» – и последовавшее за ним молчание. Может быть, это была проверка, не ушел ли он уже? Его дом в Инвуде охраняли два сыщика, но... Он вдруг почувствовал страх.

Ребята неподвижно сидели на скамейках. Безмолвные, как восковые фигуры, закутанные в непроницаемую тьму, сидели и ждали.

Он решил повернуть назад и уйти из парка.

Потом решил, что этот страх нелеп. Почему надо бояться мальчишек, сидящих в парке в центре города? Ведь тут всюду полицейские! Он решительно вступил в темноту, которая сразу же поглотила его. Скамейки были уже близко. И вновь его охватил страх.

Ребята сидели неподвижно. Вступив в проход между скамейками, Хэнк не услышал ни шепота, ни даже дыхания. Он шел, не глядя ни влево, ни вправо, не признавая их присутствия и не отрицая его.

Нападение было внезапным и неожиданным, потому что он ждал удара кулаком, а вместо этого его хлестнуло по груди что-то твердое и гибкое, живое и злобное. Он сжал кулаки и повернулся к нападающему, но тут же из мрака за его спиной взметнулся такой же жалящий ужас, и он услышал бряцанье металла, бряцанье цепей. Цепей? Так значит... Но тут его лицо обжег металл и он уже не сомневался, что оружием этих ребят были автомобильные цепи с металлическими шипами, чтобы они лучше цеплялись за снег, которые били удивительно больно и бесшумно. И орудовали они этими цепями с большой ловкостью и умением.

Он ударил по темной фигуре, и кто-то взвизгнул от боли, но тут еще одна цепь обвилась вокруг ног и его позвоночник пронзила острая режущая боль. Другая цепь снова хлестнула его по груди, он схватился за нее руками и почувствовал, как рвется от металлических шипов кожа на ладонях.

Все это проходило в странном молчании. Ребята молчали. Когда ему удавалось ударить кого-нибудь, они взвизгивали, но ничего не говорили. Слышалось только тяжелое дыхание и бряцание цепей, обрушивавшихся на него из мрака, пока боль не охватила все его тело, а цепи по-прежнему били и били. Цепь ударила его по икре правой ноги. Он почувствовал, что теряет равновесие и подумал: «Только бы не упасть – они будут бить ногами, подкованными ботинками», – и тут его плечо ударилось о бетон дорожки. Ботинок тяжело опустился на его ребро, а на лицо с силой средневековой палицы опустилась цепь. Потом удары цепей и подкованных ботинок слились в единую боль и по-прежнему ничего не было слышно, кроме этих ударов и напряженного дыхания ребят, да еще откуда-то издалека доносился шум автомобильного мотора.

Его душила ярость, бессильная слепая ярость, которая грозила пожрать его и, казалось, была сильнее даже жгучей боли. Ибо в этом избиении была несправедливость, но он был бессилен остановить опускающиеся на него подкованные ботинки, бессилен остановить цепи, разрывавшие его одежду и тело. «Да перестаньте же, проклятые вы идиоты, – мысленно вопил он. – Вы что, хотите меня убить? Но чего вы этим достигнете? Чего вы, черт вас побери, этим достигните?»

И тут на его лицо обрушился сильный удар ногой. Кожа на лице лопнула как на сосиске, которую он варил на походном таганке в саду своего дома в Инвуде. Он почувствовал, как по лицу хлынула горячая кровь, почувствовал, как город словно надвинулся на него и как все его звуки устремились в эту пятидесятифутовую черноту парковой тропинки. Он подумал, что надо было бы прикрыть зубы рукой... Цепи все били и били, бесконечные удары ботинок все продолжались и бушевавшая в нем бессильная ярость над совершившимся беззаконием все выше поднималась в нем, пока острая боль не пронизала его затылок и он без сознания упал на землю.

В последнее мгновение, перед тем как темнота стала полной, он сообразил, что не знает, кто на него напал – «альбатросы или „всадники“.

А главное – это не имело ни малейшего значения.

 

Глава 10

Она остановилась у его кровати.

На ней была белая юбка и черный свитер. Ее светлые волосы были собраны сзади в конский хвост, перехваченный маленькой лентой.

– Здравствуй, папа! – сказала она.

– Здравствуй, Дженни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немного лучше.

Он уже третий день был в больнице. Сидя в постели с забинтованным лицом и телом, смотрел на солнечный свет, игравший в волосах дочери, и радовался, что боль прошла. Полицейские нашли его на дорожке парка намного позже полуночи. Дорожка вокруг него была вся в пятнах крови. Доктора в больнице потом сказали ему, что он находился в состоянии глубокого шока. Теперь, спустя три дня, физическая боль наконец утихла. Но оставалась другая боль – боль от неспособности понять это жестокое и бессмысленное нападение.

– За что они тебя избили, папочка? – спросила Дженни.

– Не знаю, – ответил он.

– Это связано с делом Морреза?

– Да. Вероятно.

– Ты делаешь что-нибудь плохое?

– Плохое? Нет, конечно. Почему ты так подумала? Дженни пожала плечами:

– Ну... просто соседские ребята смотрят на меня теперь как на прокаженную. И я... я подумала, что может быть ты делаешь что-нибудь плохое?

– Нет, Дженни.

– Ну ладно, – сказала она и немного помолчала. – Мама видела мальчика, которого забрала полиция.

– Какого мальчика?

– Того, который написал тебе угрожающее письмо. Об «альбатросах». После того как тебя избили, полиция наконец начала почесываться.

– Дженни, что за выражения?

– Ну ладно. Только его забрали, папа, а он калека. У него полиомиелит, и он хромает. В газетах была напечатана его фотография. У него такое грустное лицо, папа! И я подумала: каково это быть калекой и расти в Гарлеме? Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, пожалуй.

– Сегодня утром мама говорила с ним. Полиция ей разрешила. Она спросила, действительно ли он хотел выполнить свою угрозу тебя убить.

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Да, черт побери! Стал бы я иначе писать». – Она помолчала. – Но он тебя не бил. Он даже не «альбатрос», у него есть алиби... А тебя скоро отсюда выпустят?

– Примерно через неделю.

– Они сильно тебя избили?

– Да.

– Скажи, папа, как бы ни закончилось это дело, тебя... тебя могут снова избить?

– Пожалуй.

– И ты не боишься?

Он встретил ее взгляд и понял, что она ждет честного ответа. И тем не менее он солгал ей.

– Нет, – сказал он. – Не боюсь. – И тут же понял, что совершил ошибку.

Дженни отвернулась.

– Ну что ж, – сказала она, – мне пора смываться. Мама просила передать тебе, что она зайдет вечером.

– Ты ведь придешь ко мне еще, Дженни? – спросил он.

– А ты хочешь, чтобы я пришла? – сказала она и опять посмотрела ему в глаза.

– Да, очень.

– Тогда постараюсь, – сказала она.

– Может... может тогда мы сможем поговорить? Когда не будет сиделок и нам никто не помешает.

– Да. Как мы разговаривали с тобой, когда я была маленькой.

– Да.

– Раньше чем через неделю я не смогу, – сказала Дженни. – Мама отправляет меня в Рокуэй погостить у Андерсонов. По-моему, мама боится, что в городе со мной может что-нибудь случиться.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– А ты тоже думаешь, что со мной может что-нибудь случиться?

– Не знаю.

– Ну что ж. – Дженни пожала плечами. – Тогда я пойду, папа. – Она наклонилась над кроватью и торопливо его поцеловала. – Поскорее выздоравливай.

Она пошла к двери, и дверь тихо затворилась за ней. Она ушла.

* * *

Следующая неделя тянулась очень медленно, хотя Карин навещала его каждый день. Он без конца размышлял о том, что с ним случилось и чувствовал, что никогда не поправится настолько, чтобы забыть об этом вечере, забыть безмолвную свирепость избивавших его ребят. Это избиение многому его научило. Человек был совершенно беспомощен, когда на него нападала банда, хладнокровно и продуманно избивавшая его. Такое избиение не было продиктовано слепой яростью именно этой минуты и от этого становилось еще более страшным. Хэнк знал теперь, что человек, которого избили таким образом, никогда уже не сможет забыть боли, унижения и опустошающего ужаса своей беспомощности.

Однако гарлемские банды дрались непрерывно. Простая логика подсказывала, что в каждой стычке кто-то побеждал, а кто-то проигрывал, и, следовательно, каждый член банды не раз должен был испытывать боль поражения в схватке. Но ведь схватка, напоминал он себе, это не избиение. И все же разве они не испытывали страха перед очередной дракой? Разве можно было кидаться навстречу пистолетам, ножам, разбитым бутылкам и... цепям с автомобильных шин – без страха? Как они отгоняли от себя сознание того, что стоит им упасть и их втопчут в тротуар? Неужели это были бесстрашные герои, люди, выкованные из стали, люди без нервов?

Нет. Они боялись. Он знал, что они боялись. И все-таки они дрались. Во имя чего? Да, во имя чего? Ответа он не знал.

Накануне выписки к нему в палату вошла сестра и спросила:

– Есть у вас настроение поболтать, мистер Белл? К вам посетитель.

– Вот как? Кто же это?

– Он назвал себя Джон Ди Паче.

– Он хочет поговорить со мной?

– Да.

– Если можно, впустите его.

Он поправил подушки за спиной и стал ждать появления своего посетителя. Он ощущал странную неловкость. Сейчас он увидит человека, который много дет назад отнял у него Мери, однако не испытывал к нему никакой неприязни, а только сильное любопытство. Это любопытство не имело никакого отношения к Мери. Вдруг он понял, что ждет встречи не с мужем Мери Ди Паче, а с отцом Дэнни Ди Паче.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал он. – Дверь не заперта.

Дверь распахнулась и в комнату вошел Джон Ди Паче. Это был высокий человек, который словно стеснялся собственного роста, с темными волосами и карими глазами; он производил впечатление необыкновенной мягкости и деликатности, и Хэнк вдруг обрадовался его приходу.

– Садитесь, мистер Ди Паче, – сказал он, протягивая руку.

Ди Паче пожал ее и неловко сел.

– Не знаю, следовало ли мне приходить, – сказал Ди Паче. Он говорил тихо, почти шепотом, и Хэнк почувствовал, что этот человек редко повышает на кого-нибудь голос. – Но я прочитал о том, что произошло и подумал... подумал, что должен прийти. Вам не неприятно?

– Я рад, что вы пришли, – сказал Хэнк.

– Как вы себя чувствуете?

– Теперь хорошо. Завтра уже выписываюсь.

– А! Значит, я застал вас как раз вовремя!

– Да.

Ди Паче помолчал.

– Это действительно было так страшно, как писали в газетах?

– Пожалуй. Да, так.

– Восемь человек! – сказал Ди Паче и покачал головой. – Я просто не в состоянии этого понять. А вы?

– Тоже не совсем.

– Это были... пуэрториканцы? Или приятели Дэнни?

– Не знаю. Было темно.

– Правда, это ничего не меняет, – сказал Ди Паче, криво усмехнулся и умолк. Такой грусти Хэнку еще не приходилось видеть на человеческом лице. – Я просто не понимаю этого, – повторил Ди Паче. – И вот теперь мой сын – убийца. – Он покачал головой. – Если вы что-нибудь понимаете, мистер Белл, то прошу вас объяснить мне это. Потому что я ничего не понимаю. Ничего.

Хэнку показалось, что он вот-вот заплачет.

– Мистер Ди Паче! – сказал он. – Есть множество вещей, которых мы...

– Знаете, что я делал с тех пор, как это произошло? Я вспоминал. Вспоминал все наши поступки, вспоминал каждое слово, которое я говорил сыну, каждый шлепок, который когда-либо ему давал, каждый подарок, который дарил ему, каждую нашу прогулку. Я заново переживал всю его жизнь. Восстановил все события, шаг за шагом, дюйм за дюймом, пытаясь понять, почему он это сделал. Если он это сделал, то не он виноват. И я все время спрашиваю себя: где я совершил ошибку? Где? Когда? Где я потерял своего сына?

– Это не ваша вина, что вы живете в трущобах, мистер Ди Паче. Дэнни не сбился бы с пути, если бы...

– Чья же это вина? Кто виноват, что меня уволили, когда я работал на Лонг-Айленде? Кто виноват, что я решил вернуться в Гарлем? Скажите, мистер Белл, кто виноват, что я неудачник, а мой сын – убийца?

– У вас есть обувной магазин. И вы...

– Я вечный неудачник, мистер Белл. Даже Дэнни знал это. Мери? Мери меня любит. Что бы я ни сделал, для нее все будет правильно. Но от ребенка нельзя ожидать такой же любви. Его уважение надо заслужить. А чем я мог заслужить уважение Дэнни? У вас есть дети, мистер Белл?

– Да. Дочка. Ей тринадцать.

– С девочками легче. Вам повезло.

– С ними тоже нелегко.

– А бывает у вас когда-нибудь такое ощущение, что вы совсем не знаете своего ребенка?

– Иногда бывает.

– У меня такое ощущение появлялось много раз еще перед... перед убийством. Я смотрел на Дэнни, видел, как он становится старше и чувствовал, что не знаю его. А он уже скоро будет совсем взрослым. Я старался понять, когда же это случилось – когда именно он стал для меня чем-то меньшим, чем сын, и в то же время чем-то большим. Когда он стал вот этим Дэнни Ди Паче, самостоятельной личностью, совершенно не похожей на тех, кто дал ему жизнь? Я старался понять, откуда он вдруг взялся, этот незнакомец, который обедал с нами и рассказывал о своих приятелях, совсем мне неизвестных. Откуда он взялся? Кто он такой? Мой сын? Но мой сын – это тот малыш, которому я давал соску, которого баюкал. Так кто же этот... Этот почти взрослый мужчина, которого я не знаю? А вы когда-нибудь ощущаете то же самое, мистер Белл? С вашей дочкой?

– Да, – неловко ответил Хэнк. – Иногда.

– Но девочки – это совсем не то. С девочками не приходится так беспокоиться: я где-то читал, что мальчиков попадает под суд в пять раз больше, чем девочек. Девочки редко бывают замешаны в серьезных преступлениях. В избиениях и... и убийствах.

– Наверное так, – сказал Хэнк.

Ди Паче кивнул. В комнате было очень тихо. Потом он продолжил:

– Недавно ночью я кое-что припомнил. Вдруг вспомнил, когда сидел и думал обо всем, что мы делали или говорили. Это случилось сразу после того как я потерял работу. Помню, я возился в саду, укрывая кусты от холода. Хотя мы и собирались продать тот дом – мы уже решили вернуться в Гарлем, – но я не могу видеть, как гибнет что-нибудь живое, а в уголке, где они росли, зимой всегда бушевал ветер, так что я каждую осень укрывал эти кусты...

* * *

Дом Ди Пачи, типичный недорогой коттедж на Лонг-Айленде. Дом стоил одиннадцать тысяч девятьсот девяносто долларов. Ди Паче должны были внести сразу тысячу долларов, а потом ежемесячно платить по закладной восемьдесят три доллара. Однако теперь они платят сто один доллар в месяц, так как дом был переоценен и банк, в котором заложен дом, ссылается на трудности с платежами. Ди Паче хорошо знает, что ему теперь приходится платить за дом на восемнадцать долларов больше, чем он рассчитывал.

Дом представляет собой шестикомнатный коттедж, занимающий угол улицы. Под него отведен участок общей площадью в две с лишним тысячи квадратных метров,– это метров на двести больше площади соседних участков, но так как дом угловой, то задний дворик в то же время является и боковым двориком, и это огорчает Ди Паче. Ему очень неприятно, что он не может посидеть в своем дворике без того, чтобы его не видели соседи. Теперь Ди Паче работает в своем боковом дворике, прикрывая кусты брезентом. Однообразный строй коттеджей бесконечной линией уходит к горизонту. Над головой безоблачное голубое небо. Листья стройных кленов, которыми усажены передние лужайки всех этих домов, уже по-осеннему становятся красными Пронизывающий ветер шевелит волосы работающего Ди Паче. Солнце очень яркое. Стоит прекрасный осенний день – свидетель умершего лета и первый предвестник приближающейся зимы.

Ди Паче работает сосредоточенно и неутомимо. Когда к чему подходит Дэнни, он даже не поднимает головы и продолжает обвязывать бечевкой брезент у самых корней. Дэнни почти тринадцать лет, это высокий мальчик, начинающий из неуклюжего длинного подростка превращаться в стройного юношу. Несколько секунд он молча наблюдает за тем, как работает отец.

Дэнни: Пап?

Он никогда не называл Джона Ди Паче отцом. Он полагал, что от этого слова веет чем-то устарелым. Однако в слове «папа» он также ощущает некоторую недостаточность, ибо оно не выражает для него тех отношений, которые, по его мнению, должны существовать между отцом и сыном. Ему хотелось бы найти такое слово, которое одновременно выражало бы и теплоту его чувств и чисто товарищеские, мужские отношения между ними. Слово «отец» для него не подходит, а в «папа» тоже чего-то недостает. Часто он думает о том, что хорошо было бы назвать отца просто Джонни. Это, по его мнению, установило бы между ними нужные отношения. Но хотя он никогда и не заводил об этом речи, он знает, что отцу это не понравилось бы. Отвергнув слово «отец», он остановился на слове «пап», которое, хотя и не полностью, но все же удовлетворяет его.

Ди Паче. Что тебе, Дэнни?

Дэнни. Это правда?

Ди Паче. Что?

Дэнни. Что мы переезжаем?

Ди Паче. Да, правда. Передай-ка мне, пожалуйста, вот этот моток бечевки!

Дэнни подает отцу моток и молча следит за тем, как он трудится над кустом. Ему хотелось бы помочь отцу. Насколько он помнит, ему всегда хотелось помогать отцу. Когда отец что-нибудь красил, он всегда бежал в сад и просил, чтобы и ему дали что-нибудь покрасить, но отец неизменно отвечал «нет». Он даже понимал почему: отец работает очень аккуратно и умело и боится, что маленький мальчик будет долго копаться или сделает что-нибудь не так. И все-таки ему хотелось, чтобы отец иногда разрешал ему помогать себе.

Дэнни. А куда... куда мы переезжаем?

Ди Паче. В Гарлем.

Дэнни. Туда, где живет бабушка?

Ди Паче. Да, поблизости. Передай-ка мне ножницы!

Дэнни протягивает ему ножницы. Только так он и помогал отцу – подавал что-нибудь или держал. А в его мечтах они с отцом вместе красили стену дома, сидя в одной люльке. Он называл отца «Джонни», они шутили и смеялись, ели бутерброды, приготовленные для них Мери, а потом Джонни говорил: «Ну что ж, пора снова в шахту!» и они снова брались за кисти. А вечером опускали люльку на землю, отходили в сторону и любовались своей работой. И Джонни говорил: «Мы здорово сегодня поработали, сынок! Ну-ка, пойдем выпьем бутылочку лимонада!» Это была его любимая мечта. Но она так и не сбылась. И уже никогда не сбудется.

Дэнни. Мне не очень нравится Гарлем.

Ди Паче. Ничего, привыкнешь, Дэнни. Мы с матерью думаем, что для нас будет лучше...

Дэнни. Когда умер дедушка и мы поехали на похороны, я пошел с Кристиной за мороженым. И я видел, как там били цветного мальчика. Они гнались за ним целой шайкой. Он попробовал влезть в автомобиль, который остановился на красный свет, – чтобы спастись от них. Но там не было подножки и, когда автомобиль тронулся, он повис на ручке дверцы, а потом сорвался и они окружили его. Они стали лупить его мусорной урной. Он лежал на земле, а ребята все поднимали урну и швыряли ему на спину. Он прикрывал руками затылок, а урна все падала и падала на него – они ее по очереди кидали. А потом пришли полицейские.

Ди Паче. Ты мне об этом никогда не рассказывал.

Дэнни. Мы с Кристиной пошли дальше. Впереди шел один из них, и он сказал другому: «Видел, как я саданул эту образину? Уж череп-то я ему раскроил, это верно!» Вот что он тогда сказал и еще засмеялся. И другой мальчик тоже засмеялся. Мне не нравится Гарлем, пап.

Ди Паче. Но ведь я остался без работы, Дэнни. А потом этот обувной магазин...

Дэнни. Пап, а нам обязательно надо переезжать в Гарлем? Мне там очень не нравится! У меня здесь товарищи и...

Ди Паче. Ты подружишься там с другими ребятами.

Дэнни. Я не хочу дружить с такими ребятами, которые бьют цветного мусорной урной.

Ди Паче. Ну, в Гарлеме не все ребята такие.

Дэнни. Послушай меня, пап! Ну неужели ты не можешь оторваться на минуту от своего куста? Можешь ты меня послушать?

Ди Паче. Что такое, Дэнни?

Дэнни. Я не хочу жить в Гарлеме, пап! Ну, пожалуйста! Я не хочу там жить!

Ди Паче. Все не так просто, Дэнни. Я ведь остался без работы.

Дэнни. Но почему ты потерял работу? Почему? Разве ты не мог сделать так, чтобы тебя не увольняли? Почему ты такой?

Ди Паче. Они сократили производство, Дэнни. Это не моя вина.

Дэнни. Я не хочу жить в Гарлеме!

Ди Паче (начиная сердиться). Ты будешь жить там, где придется жить нам!

Дэнни. А я не хочу там жить! Я не хочу жить там, где ребята...

Ди Паче. Дэнни, мы переезжаем, и разговор окончен.

Дэнни. Ну пожалуйста, пап! Разве ты не понимаешь? Я не могу там жить. Мне будет там... Мне будет...

Ди Паче. Что?

Дэнни. Мне... Мне...

* * *

Он поворачивается и убегает из сада. Отец удивленно смотрит ему вслед, а потом снова принимается за прерванную работу.

– Он так и не договорил? – спросил Хэнк.

– Нет, – ответил Ди Паче. – Но недавно ночью я все это вспомнил и понял, что именно он тогда хотел мне сказать.

– Что же?

– Он тогда пытался сказать, что ему там будет страшно. Страшно! – Ди Паче помолчал. – А я не стал его слушать!

 

Глава 11

В пятницу, за три дня до начала процесса, Хэнк с лицом, по-прежнему заклеенным пластырем, хотя его уже выписали из больницы, сидел у себя в кабинете. Раздался телефонный звонок.

– Мистер Белл, говорит лейтенант Канотти из криминалистической лаборатории. Заключение готово.

– Заключение? Какое заключение?

– Относительно ножей. Мы подвергли их самому тщательному анализу. Хороших отпечатков пальцев на них не оказалось – стерлись, пока с ними возилась эта Руджелло. Но кое-что другое оказалось очень интересным. По крайней мере, мне так кажется.

– Что же именно?

– Сами увидите. Я сейчас высылаю вам копию заключения вместе с ножами. Надеюсь, это не испортит вам вашей речи, мистер Белл!

– Что вы хотите сказать?

– Почитайте заключение. Как я уже сказал, оно небезынтересно.

– Хорошо, прочту.

– Ну так договорились. Всего хорошего, мистер Белл. Едва Хэнк положил трубку, как телефон вновь зазвонил.

– Алло?

– Белл? Говорит лейтенант Ганнисон из двадцать седьмого отделения. У меня есть для вас кое-что интересное. Вы можете сейчас заглянуть ко мне? Я хотел бы, чтобы вы поговорили с одним человеком.

– О чем?

– Это имеет отношение к делу Морреза.

– Я сейчас очень занят. Может быть во второй половине дня?

– Я буду у себя до вечера. Приходите, когда сможете. Вам нужно поговорить с этим человеком.

– Хорошо. До вечера, – сказал Хэнк и повесил трубку.

Заключение лаборатории принесли только в половине третьего. Хэнк, который как раз укладывал документы в портфель перед уходом, сунул его туда вместе с остальными бумагами, а запечатанные в пакет ножи запер в ящике письменного стола и отдал посыльному расписку. Он собирался зайти к Ганнисону, а оттуда отправиться прямо домой и окончательно отшлифовать все моменты обвинения, перед тем как начать в понедельник отбор присяжных.

До полицейского участка он добрался только в четвертом часу. В коридоре второго этажа его остановил полицейский без мундира – под мышкой у него виднелась кобура пистолета тридцать третьего калибра.

– Чем могу помочь, сэр? – спросил он.

– Мне нужен лейтенант Ганнисон, – ответил Хэнк.

– Он сейчас занят. Может быть поговорите с кем другим?

– Ганнисон позвонил мне сегодня утром и попросил меня зайти. Я из прокуратуры.

– Ваша фамилия Белл?

– Да.

– Здравствуйте! Моя фамилия Левин. Проходите сюда и садитесь. Я сейчас доложу лейтенанту, что вы пришли.

Хэнк прошел за перегородку и сел у одного из столов. Из кабинета сразу же вышел Ганнисон.

– Мистер Белл? – спросил он.

– Да. Здравствуйте.

– Я лейтенант Ганнисон. У вас есть несколько свободных минут?

– Да, конечно. А в чем дело?

– У меня сегодня утром был один посетитель. Восемнадцатилетний парнишка по имени Доминик Саварез. Улавливаете?

– Боюсь, что не совсем.

– Такая же сявка, как и все они. Но, кроме того, он вожак «альбатросов», по прозвищу Великий Дом.

– Ах да, я слышал о нем.

– Ну так вот. Он сообщил мне кое-что интересное и я хотел бы, чтобы вы послушали его самого. Если у вас есть несколько свободных минут, я знаю, где его можно найти.

– Времени у меня много.

– Прекрасно. Дайте я возьму шляпу.

Когда они шли по Гарлему, Хэнк заметил, что лицо Ричарда Ганнисона выражает привычную мрачную брезгливость. Словно его карман был набит отбросами, но вместо того, чтобы швырнуть их в ближайшую помойку, он предпочитал стоически и злобно терпеть вонь.

– Гарлем! – сказал он наконец. – Чудное местечко, а? Я проторчал на этом паршивом участке двадцать четыре года. Нет, вы только посмотрите на них.

– Люди как люди.

– Это потому, что вы их не знаете. Все они воры, все до единого. Или торговцы живым товаром. Или шлюхи, шулера, наркоманы. Гарлемских наркотиков хватило бы всему миру на ближайшие десять лет.

– В таком случае, почему же вы ничего не предпримите?

– Еще как предпринимаем! Да и группа по борьбе с наркотиками тоже не дремлет! Но у нас просто не хватает людей. И вот что, мистер Белл: я не знаю случая, чтобы полицейский брал взятки от торговцев наркотиками. Это чистая правда. Я ведь не стану отрицать, что у нас в Нью-Йорке всегда можно уладить любое дело – включая и убийство. А вот наркотики – нет. На это ни один полицейский не пойдет. Так что мы не сидим сложа руки. Но у нас просто не хватает людей. Вы знаете, сколько народу живет в нашем районе? Десятки тысяч! А в двадцать седьмом участке только сто восемьдесят пять полицейских да восемнадцать сыщиков. И от них ждут, чтобы они помешали этим ордам резать друг друга, одурманиваться наркотиками, взламывать квартиры, скупать краденое, сводничать и заниматься проституцией! Это же невозможно! Да будь у нас достаточно полицейских, от этих банд и следа бы не осталось. Мы задали бы таким ребятам жару, посмей они только взглянуть на кого-нибудь косо! Хорошая взбучка дубинкой и половина из них сразу бы исправилась.

– Возможно, сказал Хэнк.

– Тут не может быть никаких «возможно». Эти ребята все поголовно мразь, сявки. А я еще не встречал сявку, которая не распустила бы нюни, если ее разок стукнуть. – Помолчав, он добавил: – Мы идем в бильярдный зал на Второй авеню. Дом наверняка там околачивается.

– Следовательно, вы считаете, – сказал Хэнк, – что стоит нам только взяться за дубинку – и с детской преступностью будет покончено?

– Вот именно. Не нянчиться с ними больше, а задать им хорошенько. С каких это пор психиатры стали решать, что хорошо и что плохо? Преступник – это преступник! У нас хватает психов в сумасшедших домах и нечего каждого вора оправдывать, что он, дескать, неуравновешенная личность! Все мы неуравновешенные – и вы и я. Все мы свихнувшиеся, каждый на свой лад, но это не мешает нам уважать законы. Разбить им всем башки – вот единственный выход! Если какая-нибудь мразь позволит себе лишнее – под замок его и вся недолга. – Через несколько минут Ганнисон вновь заговорил: – Ну, мы пришли. Сейчас вы познакомитесь еще с одной мразью – его следовало бы засадить, когда ему стукнуло шесть лет.

Доминика они увидели за бильярдным столом у задней стенки зала. Он молча кивнул лейтенанту, составил пирамидку и разбил, но неудачно. Оглянувшись, сказал:

– Дерьмовый удар!

– Это прокурор, Дом, – объяснил Ганнисон. – Он хочет с тобой поговорить. Хочет послушать то, о чем ты рассказал мне.

– Да? – Дом посмотрел Хэнку в лицо. – Вас как будто избили, мистер Белл? – спросил он.

– Не умничай, мразь ты этакая, – вмешался Ганнисон. – Ты же читаешь газеты. Расскажи-ка лучше мистеру Беллу все то, о чем рассказал мне.

– Ладно, – сказал Дом.

Он был очень невысок, зато плечи у него были широкие, а шея – толстая. От него веяло бычьей силой. И хотя в ухе у него блестела золотая серьга, она не придавала женственности его лицу. И каковы бы ни были его слабости (например, он очень плохо играл на бильярде), в нем чувствовались качества, необходимые вожаку. В присутствии лейтенанта полиции и прокурора он продолжал гонять шары с невозмутимостью нефтяного магната, принимающего гостей в своем калифорнийском имении. Промахнувшись по двум шарам подряд, он внимательно осмотрел кий, сказал: «Ну, так и есть, кривой!» и, подойдя к стойке, взял новый. Неторопливо вернувшись к столу, сказал:

– Так значит, вы тоже хотите послушать?

– Да, – ответил Хэнк.

– М-м, – произнес Дом, снова ударил по шару и опять промахнулся. Новый кий, видимо, не улучшил его игру.

– Вы знаете, кто я? – спросил он. – Я Великий Дом. – Помолчав, добавил: – Пятый шар в боковую! – И снова промахнулся. – Стол покосился, – сказал он. – Да и пол неровный.

– Я слышал о вас, – сказал Хэнк.

– Обо мне все слышали. Мое имя было в газетах шестнадцать раз.

Он вытер нос указательным пальцем, присел, рассчитывая очередной удар, сказал «восьмой в угол» – ударил и промахнулся.

– Вы знаете, почему меня называют Великий? – спросил он, выпрямляясь.

– Ладно, оставь эти шуточки, – перебил Ганнисон. – Мистер Белл человек занятой.

– Меня называют Великий, потому что я мозгляк, – сказал он и засмеялся. – Но все знают, что тому, кто назовет меня мозгляком, не жить. – Он снова засмеялся. – Да, не жить. Вот поэтому меня и называют Великим.

– Ты тертый калач, – саркастически сказал Ганнисон. – Расскажи мистеру Беллу свою историю, пока я не сломал кий об твою голову!

– Знаете, мистер Белл, ребята, которых вы хотите отправить на электрический стул, очень хорошие ребята.

– Они совершили убийство, – сказал Хэнк.

Дом пожал плечами:

– Очень хорошие ребята часто убивали – в истории об этом полно. Вот на войне, чем больше людей вы убиваете, тем больше получаете за это медалей. От этого вы же не становитесь хуже?

– А почему вы считаете, что именно эти три мальчика – хорошие ребята?

– Потому что у них есть мужество, – сказал Дом. – На них можно положиться. Такие не станут увиливать, когда надо драться с другим клубом. Все они ребята что надо.

– А Дэнни Ди Паче – «альбатрос»?

– Нет. Дэнни в наш клуб не вступал. – Он внимательно посмотрел на стол, сказал «двенадцатый в угол!» – и промахнулся. – Дэнни у нас в клубе не состоял. Но, когда мы дрались, он всегда был с нами. Он нас никогда не подводил. Можете поверить мне, он парень хороший.

– Который вместе с двумя другими хорошими парнями убил Рафаэля Морреза?

– А может Морреза стоило убить! – заметил Дом. – Что он, по-вашему, ангелом, что ли, был?

– Он был слепой, – сказал Хэнк.

– Ну и что? Раз он слепой, так он, по-вашему, ангел?

– Давай рассказывай, – сказал Ганнисон. – Не можем же мы прохлаждаться тут весь день.

– Ну, ладно, ладно! – сказал Дом и положил кий. – Это было весной. Ребята из нашего клуба путались с испанской девчонкой. Ну и «всадники» пронюхали об этом. Девчонка эта им была до лампочки. Но тут они, конечно, не стерпели. И мы встретились – я и Фрэнки, Дьябло и Гаргантюа. Потому что у нас как раз было перемирие. Мы же не все время деремся. Что нам, делать больше нечего, что ли?

– Ну а дальше?

– Мы стали договариваться, где и когда будем драться, только никак не могли договориться и постановили встретиться с ними еще раз на другой вечер и обсудить все заново. Но только этим испанцам нельзя ни в чем доверять, они все такие, что родную мать избить недорого возьмут. Ну и в тот же самый вечер, сразу после встречи, то есть когда еще ничего не было решено, где будет драка, в тот же самый вечер...

* * *

Теплый весенний вечер в Гарлеме. На крыльце дома сидят семеро «альбатросов»: Великий Дом, Дьябло, Бэсама, Ловкач, Рирдон, Апосто и Кончо. Вместе с ними на крыльце сидит и Дэнни Ди Паче. Ребята пускают по кругу бутылку дешевого вина. Сидящие рядом девушки от вина отказываются, но не потому, что вообще не пьют, а только потому, что не хотят пить у всех на глазах. Кроме того, девушки в этот вечер держатся очень холодно: они знают, что ребята собираются драться со «всадниками» и знают, почему. В особенности оскорблена Кэрол, потому что Дьябло считается ее постоянным другом, а, насколько ей известно, Дьябло тоже не держался в стороне от этой испанской твари. Она не разговаривает с Дьябло с тех пор, как узнала про это. Остальные девушки берут пример с нее. Ребята держатся так же холодно, а бутылка помогает им успешно игнорировать девушек. Но вино, кроме того, притупляет их обычную осторожность. Собственно говоря, участника такой банды можно узнать по одному общему признаку: любой из них всегда начеку.Гуляют ли они по улице, сидят ли на крыльце или болтаются на углу – их глаза непрерывно шарят по сторонам: ведь нападение возможно в любую секунду. А сегодня эта настороженность исчезла. Вино, которое они пьют назло девушкам, притупило их бдительность. А в Гарлеме это очень легко может привести к роковому исходу.

Внезапное нападение застает их врасплох.

Из-за угла вылетает автомобиль. Он въезжает на тротуар, едва не сбив вскочившего со ступенек Ловкача. Второй автомобиль почти настигает Кончо, бросившегося через улицу к подвалу, где, как он знает, спрятан пистолет. Дверцы автомобилей распахиваются. На тротуар выскакивают двенадцать ребят, а автомобили с ревом скрываются за углом. Большинство «всадников» вооружены. Первым это замечает Дом.

Дом. У них шпалеры! Смывайся!

Раздаются выстрелы. Полупьяные «альбатросы» скатываются с крыльца от выстрелов. К счастью, пистолеты – всего только самоделки, рассчитанные на один выстрел. В Гарлеме нетрудно обзавестись настоящим оружием, в арсенале «всадников» имеется три пистолета тридцать восьмого калибра. В этот вечер, однако, по некоторым причинам,– в частности, потому, что повод к этой ссоре весьма сомнителен,– они выбрали оружие, которое в Гарлеме считается давно устаревшим. Вероятно, они вообще не собираются наносить противнику серьезный урон. И напали вот так исподтишка только для того, чтобы избежать назревающей драки, поскольку драка из-за девчонки – общеизвестной шлюхи – удовольствие бессмысленное и дорогое.

Однако самоделки отнюдь не игрушки. Пули двадцать второго калибра, которыми их заряжают, могут убить человека точно так же, как из настоящих пистолетов.

Одна из этих пуль попадает в ногу Дому. Он падает на мостовую и ползет к подвалу. К нему подбегают Башня Рирдон и Дэнни Ди Паче, хватают его за руки и волокут к подвалу дома на углу. Выстрелы затихают: самоделки были только у восьмерых «всадников» и семеро уже успели выпалить свой единственный заряд. Последний стреляет не целясь и все двенадцать бросаются за угол, пробегая мимо того места, где притаились Дом, Башня и Дэнни.

Дом. Сволочи! Выродки японские!

Дэнни. Тише! Они нас услышат!

Дом. Как ты думаешь, я потеряю ногу? Господи, неужели я останусь без ноги?

Башня. Да тише ты! Заткнись, ради бога!

Дэнни. Что они там делают?

Башня. Остановились на углу.

Дэнни. Что это? Слушайте!

Они прислушиваются.

Башня. Сирена! Полицейские!

Дэнни. Здорово! У них же у всех шпалеры. Тут им и...

Башня. Погоди-ка. Вон смотри!

Все трое смотрят в указанном направлении. «Всадники» остановились на углу. Там в распахнутой куртке стоит Рафаэль Моррез. Один за другим «всадники» быстро отдают ему самоделки, и слепой уверенно и быстро прячет их под курткой и за широким поясом. Последним отдает компрометирующее оружие Фрэнки Анарилес. Остальные «всадники» уже разбежались по двое и по трое.

Фрэнки (хлопая его по плечу). Молодец, Ральфи!

Он убегает. Рафаэль Моррез застегивает куртку и, постукивая тростью по тротуару, идет вперед. Рядом останавливается полицейская машина.

Первый патрульный. Эй, ты! Иди-ка сюда!

Моррез оборачивается. Первый патрульный уже собирается вылезти из машины, но второй останавливает его.

Второй патрульный. Все в порядке, Чарли. Этот не из них. Он слепой. Я его уже несколько раз видел.

Полицейская машина отъезжает. Моррез ускоряет шаги, и его тросточка стучит по тротуару, пока он быстро идет по длинной улице к испанскому Гарлему.

* * *

– Понимаете? – спросил Дом. – Он был у них хранителем оружия. Они отдали ему шпалеры и он преспокойно ушел. Если бы их схватили, они вышли бы чистенькими. Сами видите, что Рафаэль Моррез не был ангелом.

– Потому что в одной из драк он спрятал их оружие? – спросил Хэнк.

– В одной из драк? Да что вы, не понимаете, что ли, мистер Белл? Он был полноправным членом их проклятой банды.

* * *

– Хэнк, – сказала Карин. – Ты нездоров?

– Нет. Я прекрасно себя чувствую, – улыбнулся он.

– Нервничаешь из-за процесса?

– Как обычно, – сказал он и вздохнул. – Пожалуй, мне хватит на сегодня. Ведь у меня есть еще суббота и воскресенье.

– Так почему же ты не кончаешь?

– Видишь ли, я получил заключение лаборатории, которое хотелось бы прочесть, – ответил он. – И... – Он пожал плечами. – Скажи, Карин...

– Что?

– Убийство... это же убийство, правда?

– Что с тобой, дорогой?

– Не обращай внимания... Это просто... Не обращай внимания.

Порывшись в портфеле, Хэнк вытащил голубую папку с лабораторным заключением. Карин наблюдала за ним. Вдруг она увидела, что он весь напрягся и принялся перечитывать заключение, водя пальцем по строчкам как начинающий. Потом покачал головой и, отодвинув кресло, принялся расхаживать по комнате.

– Может быть, пройдемся, – сказал он. – Дженни ведь вернется не скоро?

– Она отправилась на вечеринку. Бойкот, объявленный ей соседскими детьми, по-видимому, снимается.

Они вышли из дому и направились к реке. Вечер был теплый, по небу, закрывая молодой месяц, неслись темные облака. Они прошли через лесок, сели на скале, над железнодорожными путями и рекой, закурили. При свете спички она увидела его лицо – сумрачное, беспомощное, еще такое юное...

– Что случилось, Хэнк? – спросила Карин.

– В понедельник начинается процесс, – ответил он.

– Ну и?..

– У меня собраны неопровержимые доказательства предумышленного убийства. Я занимался этим целый месяц, исследуя все, что могло иметь отношение к делу. И вот сегодня... сегодня я не знаю, как мне поступить...

– Но дело ясное?

– Да... Нет. Не знаю... Нет, дело неясное. Черт бы его побрал, неясное! Карин, я узнал сегодня, что убитый сам был членом банды! Сначала я просто не мог этому поверить! Но я вызвал к себе нескольких «всадников» и допросил их. Они все как один подтвердили это. Рафаэль Моррез был членом банды и очень ценным для них. Слепота практически гарантировала ему неприкосновенность со стороны полиции.

– Что же из этого следует?

– Но где же конец, Карин? Где, черт побери, границы? Ведь ребята, которые его убили, знали, что он был членом банды. Двое из них видели его прежде! А это значит, что в вечер убийства они могли его узнать. А если так, то в этом случае выходит, что они знали о том, что он слепой, когда убивали его.

– Значит, с одной стороны, – умышленное убийство слепого, а с другой стороны, жертва, сама замешанная в преступлениях.

– Ну, конечно, кем бы ни был Моррез, это не играет никакой роли. Ведь если убивают гангстера, мы судим его убийцу. Беда в том... Карин, я больше не знаю, что правильно и что нет... Я наконец получил из полицейской лаборатории заключение относительно ножей. Карин, я же должен добиться осуждения этих ребят! Я должен доказать, что они виновны в убийстве. Над этим я и работал. Из этого предположения я и исходил, доказательства этого я и подбирал. Но потом я поговорил с ними, понял их, узнал их самих, их родителей, весь механизм этих чертовых банд, и эти улицы, эти проклятые, длинные, темные улицы... Карин! Карин!

– Милый, не надо!

– И все это разом опрокинуло мои представления о добре и зле.

– Но ведь убийство – это же зло? – сказала Карин.

– Безусловно. Но кто совершил это убийство? Кто несет за него ответственность? Да, конечно, эти ребята убили. Но разве надо рассматривать только завершающее деяние? Слишком много обстоятельств привело к этому убийству. Если эти ребята виновны, то виноваты и их родители, и весь город, и полиция – где тут конец? Где я должен остановиться? – Он помолчал. – Карин, я ведь не борец за правду!

– О том, где тебе остановиться, Хэнк, говорит закон. Ты должен думать только о законе.

– Как юрист – да. Но ведь я еще и человек! Юрист во мне не может существовать отдельно от всего остального.

– Но и убийца в каждом из этих ребят неотделим от...

– Знаю. Но что заставило их убить? Вот о чем я говорю! Они убили, это правда, но разве это обязательно делает их убийцами?

– Ты начинаешь играть словами, Хэнк. Если они убили, значит они виновны в убийстве. И это все, о чем ты должен помнить.

– А сама ты веришь в это, Карин?

– Я стараюсь тебе помочь, Хэнк.

– Но ты веришь в то, о чем только что говорила?

– Нет, – тихо ответила она.

– Вот и я не верю. – Он немного помолчал. – А я ведь не крестоносец.

– Хэнк...

– Я не крестоносец, Карин. Я никогда им не был. Полагаю, что за это мы должны быть с тобой благодарны Гарлему. Наверное в глубине души я все-таки трус.

– Нет, Хэнк, ты человек очень смелый.

– Я боюсь, Карин. Я уже так давно боюсь и думаю, что все это наследие этих улиц. Страх, который всегда внутри, всегда готов взорваться внутри тебя, как бочонок с порохом, к которому медленно приближается тлеющий шнур. И вот ты ждешь, пока все это взорвется, ждешь, когда все это тебя уничтожит! Я... я...

– Перестань, Хэнк! Ну прошу тебя, не надо!

– Я проносил его с собой всю войну и всегда он, этот страх, сидел внутри меня и поджидал... поджидал... Но что же это за страх? Страх перед жизнью? Перед повседневной жизнью? Этот страх возник во мне, когда я был еще совсем ребенком и терзал меня до тех пор, пока единственной моей мечтой не стало горячее желание выбраться из Гарлема, уйти от места, которое породило этот страх. Но когда я выбрался оттуда, то оказалось слишком поздно, потому что страх этот уже стал моей неотъемлемой частью, как печень или сердце. А потом я встретился с тобой.

Она взяла его руку и прижала к своему лицу. Он почувствовал, что она плачет. Он покачал головой:

– И начинаешь... Начинаешь сомневаться, Карин. Встречаешься с этим подавляющим ужасом улиц и дюйм за дюймом этот страх снова начинает въедаться в тебя, пока не начнешь спрашивать себя, кто ты и что ты. Мужчина ли ты? А если мужчина, то почему ты отдал другому свою девушку, пока отсутствовал? Почему позволил умереть своему деду? Почему ты все время боишься? Да кто же ты такой, черт побери? Кто ты такой?

Неожиданно он очень быстро и неловко притянул ее к себе. В темноте она чувствовала, как дрожит его тело.

– А потом ты. Ты, Карин, ты, которая явилась для меня как свет, как тепло, как чудесное избавление. И тогда страх этот ненадолго меня оставил, до тех пор пока я не стал думать о том, что ты кого-то любила до меня и что ты уже кого-то знала перед тем как...

– Но ведь я же люблю тебя, Хэнк!

– Да, я знаю, но...

– Люблю тебя, люблю...

– ...И я думал о том, почему должен был быть кто-то другой, почему? Почему? И я боялся, что потеряю тебя так же, как потерял тебя он. Что же это со мной такое, Карин? Разве я не знаю, что ты меня любишь. Разве я не знал, что ты порвала с ним, потому что тебе нужен был я, именно я, но все это перемешалось с тем страхом внутри меня, пока... пока...

И тут он заплакал. Она слышала, как он плачет и вся ослабела от беспомощного страха. Ведь это плакал он, ее муж, и она не знала, как остановить его, остановить своего мужа, Ей казалось, что во всей вселенной не было более щемящих сердце звуков, чем звуки его рыданий в темноте. Она молча целовала его мокрое от слез лицо, целовала его руки, а он, справившись с душившими его слезами, сказал очень тихо:

– Но я не борец за правду, Карин. И я никогда им не был. Я знаю, как должен поступить, тем не менее в понедельник утром я Еойду в зал суда и буду обвинять их в предумышленном убийстве, потому что это безопасный путь, потому что это легкий путь, потому что...

– Нет, не говори этого!

– Потому что я...

– Замолчи! – резко сказала она.

Они долго сидели молча. Облака совсем затянули небо, и скала, на которой они сидели, погрузилась в полную темноту.

– Вернемся? – спросила она.

– Мне бы хотелось еще посидеть тут, – тихо ответил он. – Если ты ничего не имеешь против.

– Но скоро вернется Дженни, – сказала Карин.

– Тогда ты иди, а я еще посижу.

– Хорошо. – Карин поднялась. Потом наклонилась и коснулась в темноте его щеки. – Я люблю тебя, милый. Люблю. И очень горжусь тобой. – Потом она повернулась и быстро скрылась за деревьями.

Он погасил сигарету и посмотрел на воду. «Как должен поступить юрист?» – подумал он. Я должен считать, что вина лежит на них. Убили же они! Могу ли я возложить вину на культуру, которая лишает родителей личности и гнетет их, пока отцы не забывают, что они мужчины, а матери – что они женщины? Невроз ли всего общества повинен в том, что эти три подростка убили? Но они же, черт побери, убили! Убили! Как же должен поступить юрист?

А что, если представить присяжным дело так, чтобы... Нет. Это мне никогда не удастся! Сэмэлсон сразу же поймет, где зарыта собака и прервет заседание. А потом вызовет меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт побери, представляю: убийц или же народ?

Но разве эти убийцы не тот же народ?

Они обвиняемые, а я прокурор и моя обязанность – неопровержимо доказать, что они преднамеренно и со злым умыслом причинили путем нанесения ножевых ранений смерть мальчику по имени Рафаэль Моррез.

Апосто будет оправдан, ты это знаешь. Он умственно неполноценный. И добиться его осуждения ты не сможешь.

Значит остаются только Рирдон и Ди Паче. И я обязан... Разве? А как же заключение относительно ножей? Вы забыли, мистер Белл?

Это еще ничего не значит. Простая случайность, объясняющаяся тем, как держали в руках нож, или же дождем.

А может чем-нибудь еще? Может чем-нибудь важным?

Проклятие! Но ведь я должен кого-то обвинить! Не могу же я их оправдывать?

Тогда обвиняй, черт бы тебя побрал! Встань в суде перед судьей и присяжными, перед репортерами...

Газета Майка Бартона разорвет меня в клочья. Он убьет меня.

...перед всем миром и обвиняй! Хоть раз в жизни сделай что-то, стань кем-нибудь, рискни чем-нибудь, рискни, забудь благоразумие.

А если они уничтожат меня? Если они сотрут меня в порошок? Что тогда? Белла отправляют на свалку. Помните Генри Белла? Многообещающий молодой человек. Он еще работал в прокуратуре, пока не провалил дело Морреза. Оно вызвало всеобщее возмущение, разве вы не помните? Простой и ясный случай предумышленного убийства, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика. А Белл провалил обвинение! Встал и начал излагать дело так, будто он...

...боролся за справедливость?

Да, я хочу, чтобы восторжествовала справедливость.

А как же лабораторное заключение, Белл? Ты намерен скрыть его от суда?

Тут нечего скрывать. Защита об этом даже не упомянет. Они признают нанесение ножевых ран. Их единственная надежда – доказать самооборону. Это заключение не имеет никакого значения. Я не отвечаю за них! Я ничего им не должен! Я даже не знаю их! Они мне чужие! Я их не знаю!

Ты знаешь их, Белл! Они не чужие! Ты знаешь их очень хорошо!

Я ничего им не должен. Ничего!

Вдруг он прислушался. К скале, на которой он сидел, приближались тихие шаги.

– Сюда, – прошептал мальчишеский голос. – Давай посидим тут под деревом.

Последовало минутное молчание.

– Дай-ка, я подстелю куртку.

«Влюбленные», – подумал Хэнк.

– Тут хорошо, – тот же голос. – С реки дует прохладный ветер.

– Я люблю реку, – ответила его спутница. – Я люблю смотреть на огоньки. Всегда думаю о том, куда плывут эти корабли.

– Хочешь сигарету? – спросил юноша.

– Мне не разрешают курить.

– А я видел, как ты куришь, – сказал юноша.

– Да, но без позволения.

– Я рад, что мы оттуда ушли, – сказал он. – Скучища. Знаешь, мне нравится вот так разговаривать с тобой.

– И мне тоже. А вот со старшими иногда бывает трудно разговаривать, правда?

– Еще бы. Я просто ненавижу с ними разговаривать. Просто жуть берет.

– Но я говорила не о совсем старых. Не о таких, которые вот-вот умрут.

– Я тоже. Просто о старых. Ну там лет сорок, сорок пять.

– Ну да. А сколько лет твоим родителям?

– Много, – ответил юноша и рассмеялся.

– А вот моим немного, – сказала девушка. – Но разговаривать с ними ужасно трудно, правда?

– Да, я бы сказал, просто невозможно!

– Ты им рассказываешь про себя?

– Нет.

– Почему?

– Знаешь, один раз я стал рассказывать отцу про одно наше дело: мы решили заработать денег, чтобы купить автомобиль, когда подрастем. Я ему полчаса объяснял суть дела, а потом он посмотрел на меня и сказал: «Вот и хорошо, Лонни». Он меня вовсе и не слушал, вот что! После этого я и подумал: какого черта я буду перед ним распинаться? Теперь меня называют Лонни Устрица.

– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, а я ей ничего серьезного не рассказываю.

– Вообще-то говоря, рассказывать родителям ничего не надо. Если они понимают в чем суть, то начинают тебя пилить, а если не понимают, так зачем и стараться?

– А я раньше часто разговаривала с отцом, – сказала она. – Когда была маленькой. И это очень хорошо было. Помню, я очень гордилась, что разговариваю с отцом как взрослая.

– Ну а теперь ты с ним больше не разговариваешь?

– Теперь редко. Он всегда занят.

– Ну да, они всегда заняты, всегда куда-нибудь торопятся...

– И потом... потом мне просто не о чем уже с ними говорить.

– Да, – согласился ее собеседник и его голос стал грустным. – Они ведь заняты, ты ведь знаешь. Вообще-то говоря, они нас вырастили! Кормили и одевали! Так надо же им когда-нибудь и отдохнуть.

– Наверно.

– Они ведь нам ничего не должны. То есть, я хочу сказать, мне не нравится, когда говорят: «Я их не просил, чтобы они меня родили». Об этом же не просят! И не спрашивают. Я тоже не просил. Но я рад, что живу. Разве тебе не нравится быть живой?

– Ну конечно!

– Так что они нам ничего не должны. Они дали нам жизнь. Для меня лично этого вполне достаточно.

Они помолчали.

Потом мальчик сказал:

– Дженни!

– Что?

– Дженни можно я тебя поцелую?

Она ничего не ответила.

– Дженни?.. Ну что ж, извини. Я просто думал, что ты не рассердишься, если я...

– Я не сержусь, Лонни, – ответила она и в ее голосе прозвучала такая детская невинность, что Хэнк готов был заплакать. – Но только...

– Что, Дженни?

– Не мог бы ты...

– Что Дженни? Что?

– Не мог бы ты сначала сказать, что любишь меня? Глаза Хэнка внезапно наполнились слезами. Он лежал в темноте на скале, пока рядом целовали его дочь, и, зажав рот рукой, старался заглушить рыдания. Он трясся в беззвучных рыданиях, ошеломленный открывшейся перед ним истиной. Чувствовал себя маленьким и незначительным, и все же по-новому сильным благодаря обретенной истине.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал юноша.

– Я люблю тебя, Лонни!

Хэнк услышал эти слова и ему вдруг захотелось, чтобы поскорее настал понедельник, захотелось, чтобы поскорее начался процесс.

– Который час, Лонни?

– Почти двенадцать.

– Пожалуйста, проводи меня домой. Я не хочу, чтобы они беспокоились.

– Можно я тебя поцелую еще раз?

– Да.

Они замолчали. Хэнк услышал, как они встали и, с треском пробравшись через кусты, вышли на дорогу. Немного погодя шаги затихли.

Я ничего им не должен, подумал он.

Я ничего им не должен, кроме их будущего.

 

Глава 12

Всем юристам Нью-Йорка было хорошо известно, что судья Абрахам Сэмэлсон требует на своих процессах соблюдения строжайшего порядка. И в понедельник, когда начался процесс по делу Рафаэля Морреза, в залитом солнцем, отделанном деревянными панелями зале стояла приглушенная тишина, хотя он был битком набит кандидатами и присяжными, репортерами и просто любопытными. Карин и Дженнифер Белл сидели в заднем ряду и слушали, как судья Абрахам Сэмэлсон, который выглядел очень представительным в своем парике и мантии, объяснял зрителям, что суд рассматривает дело крайне серьезное и что при любой попытке превратить судебное заседание в балаган он немедленно попросит всех удалиться. С терпением воспитателя детского сада он объяснил, в чем заключаются его обязанности как судьи и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.

Внешне отбор присяжных проходил спокойно и неинтересно. Хэнк, как представитель обвинения, задавал кандидатам обычные вопросы. Адвокаты трех подсудимых – их было назначено судом двенадцать человек – тоже задавали обычные вопросы. Процедура эта была длительной и по большей части скучной.

Майк Бартон, который вместе с остальными репортерами прислушивался к происходящему, со скучающим видом следил за тем, как отводились и оставлялись кандидаты и даже несколько раз подавил зевок.

– Мистер Нелсон, если бы прокурор доказал вам без всякого сомнения, что эти три молодых человека виновны в совершении предумышленного убийства, то смогли бы вы не колеблясь вынести обвинительный приговор?

– А почему я должен колебаться?

– Потому что, согласно Уголовному кодексу, предумышленное убийство карается смертной казнью.

– Нет. Я вынес бы приговор не колеблясь.

– И вы приговорили бы их к электрическому стулу?

– Да. То есть, конечно, в том случае, если бы они оказались виновными.

– Ну а если, напротив, представленные суду факты окажутся таковы, что, приняв их к сведению, можно было бы обратиться к суду с просьбой о помиловании, то позволили бы вам убеждения этического и морального характера обратиться к суду с такой просьбой?

– Да.

– Ну а если на суде будет доказано, что это было не предумышленное убийство, а преступление несколько менее значительное, скажем, непредумышленное убийство, то могли бы вы, приняв к сведению сообщенные вам факты, вынести соответствующий приговор?

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

– Он хочет сказать, – вмешался Сэмэлсон, – что если прокурор попытается доказать, что эти ребята совершили предумышленное убийство, а представленные суду факты будут свидетельствовать о том, что убийство это было непредумышленное, то не повлияет ли мнение присяжных и уважаемого прокурора на ваше собственное? И таким образом настроит вас против вынесения приговора в виновности совершения этого менее значительного преступления?

– Нет, не повлияет.

– Удовлетворены ли вы таким ответом, мистер Рэндолф?

– Вполне. Благодарю вас, ваша честь.

– Ну, а если перед судом было бы доказано, что ребята эти вообще не совершили никакого преступления, то проголосовали бы вы в таком случае за их оправдание и освобождение из-под стражи?

– Да.

– Благодарю вас. Исключите его из состава присяжных, – сказал Рэндолф.

– Скажите мне, миссис Рили, где вы проживаете?

– Угол 38-й улицы и бульвара Брукнер.

– Много ли в этом районе пуэрториканцев?

– Да, много.

– И вам нравится ваш район?

– Ничего.

– Вы хотите сказать, что кое-что вам там не нравится?

– Да, кое-что не нравится.

– Что же именно?

– Я хочу сказать, что этот район становится плохим.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, я думаю, вы и сами знаете.

– Нет, я не знаю. Не будете ли вы так любезны объяснить мне это, миссис Рили?

– Простите, мистер Белл, – прервал Сэмэлсон, – но что именно вам хотелось бы знать?

– Я не вижу здесь необходимости играть словами, ваша честь. Пострадавший был пуэрториканцем и я пытаюсь выяснить, не связано ли у миссис Рили чувство, что район становится плохим, потому что постепенно начинает заселяться пуэрториканцами.

– Что ж, в таком случае вы и не играйте словами, а задавайте вопрос прямо.

– Так вы именно это чувствуете, миссис Рили?

– Да как вам сказать... вообще-то я не думаю, что район от них становится лучше...

– Отвод, – сказал Хэнк.

* * *

– У вас имеются какие-нибудь возражения против участия в составе присяжных на разбирательстве этого дела?

– Имеются.

– Какие именно?

– Дело в том, что за последние два года мне уже приходилось заседать в составе присяжных трижды. Мне это дело не нравится и я бы хотел, чтобы меня больше не вызывали.

– Если особых возражений не имеется, – сердито сказал Сэмэлсон, – то я думаю, мы можем освободить этого образцового гражданина.

* * *

– У вас есть дети, миссис Фрэнкворт?

– Да. У меня трое детей.

– Мальчики или девочки?

– И те и другие, сэр.

– Сколько им лет?

– Тринадцать, десять и восемь.

– Могли бы вы приговорить трех ребят к электрическому стулу?

– Думаю, что да. То есть, если бы они, конечно, оказались виновными.

– А как вы думаете: они виновны?

– Этого я еще не знаю.

– Читали ли вы что-нибудь об этом деле в газетах?

– Да.

– И вы еще не составили своего собственного мнения относительно виновности этих ребят?

– Нет, я не верю тому, что читаю в газетах.

– Ну а поверите ли вы тому, что услышите в суде?

– Да.

– Поверите ли вы всему, что вы здесь услышите?

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что вы можете услышать в суде совершенно противоречивые версии от защиты и от обвинения. Вынесение вами приговора предполагает, что вы поверите одной из этих версий – Но сначала мне ведь нужно выслушать факты. А потом уж я сама решу, что верно и что нет.

– Ну а как вы вообще расцениваете убийство, миссис Фрэнкворт?

– Иногда как преступление.

– Но не всегда?

– Нет, если оно было совершено при самозащите.

– Были ли у вас когда-нибудь знакомые пуэрториканцы?

– Нет, сэр.

– Имели бы вы что-нибудь против, если бы вам пришлось жить с кем-нибудь из них по соседству?

– Мне никогда еще не приходилось жить с кем-нибудь из них по соседству, так что я не знаю. Думаю, что если бы они оказались хорошими соседями, то я бы ничего не имела против.

– Вы родились в этом городе, миссис Фрэнкворт?

– Нет.

– А где вы родились?

– В Англии. В Америку я приехала, когда мне было двенадцать лет.

– Благодарю вас, миссис Фрэнкворт. С разрешения суда, я не имею возражений против этого присяжного заседателя.

* * *

– Какого рода деятельностью вы занимаетесь, мистер Эбени?

– Я владею несколькими ресторанами.

– Где именно?

– Здесь, в городе.

– Нанимаете ли вы пуэрториканцев?

– Да.

– Почему?

– Потому что они хорошие работники.

– Сколько же у вас служит пуэрториканцев?

– Да приблизительно около пятидесяти.

– Значит вам приходится иметь иногда с ними дело лично?

– Конечно. Мне они нравятся.

– Ну а негров вы нанимаете?

– Нет.

– Почему?

– Просто никогда не приходилось нанимать их, вот и все.

– У вас нет против них никаких предубеждений?

– Да нет, просто мне никогда не приходилось их нанимать.

– Мистер Белл, – опять прервал его Сэмэлсон, – насколько мне известно, в этом деле не замешаны никакие негры. Это заседание может оказаться довольно долгим и я не вижу необходимости еще больше удлинять его, спрашивая свидетелей по вопросам, совершенно не относящимся к настоящему делу.

– Мне просто хотелось узнать, ваша честь, как далеко простирается терпимость мистера Эбени.

– Тем не менее, его отношение к неграм никоим образом не может быть связано с настоящим делом.

– В таком случае у меня нет больше к нему никаких вопросов.

* * *

Окончательный состав присяжных был утвержден только через неделю.

Затем прокурор и защитники произнесли вступительные речи. Хэнк сказал, что неопровержимо докажет, что подсудимые виновны в совершении предумышленного убийства. Защитники же, естественно, объявили присяжным, что они докажут полную невинность обвиняемых.

– На этом суде вы услышите много пламенных речей, – сказал один из адвокатов защиты, – услышите и много бесстрастных речей о расовой терпимости, о физической неполноценности и об этом бедном невинном слепом мальчике, который был безжалостно зарезан обвиняемыми. Но во имя правосудия, во имя справедливости, во имя самого господа бога, мы просим вас выслушать все это умом, а не сердцем. Мы представим на ваше рассмотрение ясные и логически обоснованные факты, и эти факты, бесстрастно суммированные, подскажут вам, какой приговор вам следует вынести из той комнаты, в которой вам предстоит решить, надо или не надо лишать жизни этих трех юношей. И я уверен, что приговор этот будет: невиновны!

А потом начался сам процесс. Суду были представлены свидетели, полицейские, производившие арест, помощник прокурора, который был вызван в отделение, лейтенант Ганнисон, сыщик Ларсен, – и все они показали, что вечером 10 июля одежда трех обвиняемых была в крови. На второй день процесса Хэнк вызвал для дачи свидетельских показаний Энтони Апосто. Когда Апосто произносил слова присяги, в зале воцарилась тишина. На нем был опрятный синий костюм, белая рубашка и темный галстук. Когда он сел, Хэнк подошел к нему, внимательно на него посмотрел и сказал:

– Будьте добры сказать суду свое имя.

– Энтони Апосто.

– Вас, кроме того, называют Бэтмэн?

– Ага.

– Откуда у вас это прозвище?

– Я его себе выбрал.

– А почему Бэтмэн?

– Не знаю.

– Вы не знаете, почему взяли именно это прозвище?

– Он же есть в комиксах. Бэтмэн то есть.

– Да, я знаю. Вы любите читать комиксы?

– Ага. Люблю смотреть картинки.

– А читаете плохо?

– Да, не очень хорошо.

– Но комиксы вам читать нравится?

– Ага.

– Почему вам нравятся комиксы о Бэтмэне?

– Он смелый. Потом он всегда хорошо одет – в черный костюм. И у него есть друг Робин, с которым он вместе живет. Они с ним почти как братья.

– Кем вам больше хотелось бы быть: Бэтмэном или Робином?

– Бэтмэном.

– Почему? – спросил Хэнк.

– Потому что он сильнее и храбрее. И ходит в хорошем черном костюме. Сказать по правде, Робин немного похож на девчонку.

* * *

– Вам нравится учиться, Энтони?

– Нет, не очень.

– На кого вы учитесь?

– На механика по самолетам.

– Вы хорошо учитесь?

– Не очень.

– А вам хочется стать механиком по самолетам?

– Что ж, эта работа хорошая. И платят за нее хорошо.

– Да, но хочется вам стать механиком?

– Да, пожалуй.

– Да или нет?

– Ну... Нет. Вообще-то, нет.

– Кем же вам в таком случае хотелось бы стать?

– Не знаю.

– Подождите, подумайте-ка хорошенько. Если бы у вас был выбор, если бы вы могли стать кем только захотите, что бы вы тогда выбрали?

– Не знаю.

– Подумайте.

– Ну, пожалуй, боксером.

– Почему?

– Мне нравится драться. И я хорошо дерусь. Это все знают.

– Вы хотели бы стать боксером потому, что они получают большие деньги?

– Да нет, не из-за денег. Мне просто нравится драться, вот и все. Я хорошо дерусь. Можете спросить кого угодно.

– Если суд освободит вас, Энтони, что бы вы дальше делали в жизни?

– Я протестую.

– Протест отклонен. Свидетель, отвечайте на вопрос.

– В жизни?

– Да.

– Не знаю.

– Допустим, что вас сегодня освободили бы. Что бы вы стали тогда делать?

– Не знаю.

– Пошли бы вы в кино? Или на футбол? Что бы вы стали делать?

– Наверно вернулся бы в свой квартал. Вот что я сделал бы. Наверно пошел бы туда.

– Ну, а завтра?

– Завтра? Что я сделал бы завтра?

– Да.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Откуда же мне знать, что я буду делать завтра?

– Свидетель, отвечайте на вопрос, – сказал Сэмэлсон.

– Завтра? Ну... – Апосто задумчиво сдвинул брови и на три долгие минуты погрузился в размышления. А потом ответил: – Не знаю, что я стал бы делать завтра.

Хэнк повернулся к защитникам:

– Я кончил.

Один из адвокатов Апосто поднялся с места:

– У нас нет вопросов к свидетелю, ваша честь.

– Хорошо. Свидетель может вернуться на свое место. Вызывайте следующего свидетеля.

– Вызывается Чарлз Аддисон.

* * *

Аддисон, высокий худощавый человек в сером костюме, вышел вперед и произнес слова присяги. Хэнк отошел к своему столу, зял папку и передал ее секретарю.

– Прошу приобщить это к делу, – сказал он.

– Что это такое? – спросил Сэмэлсон.

– Заключение психиатрического отделения больницы Бельвью относительно одного из обвиняемых, Энтони Апосто.

– Позвольте мне взглянуть, – сказал Сэмэлсон. Он перелистал ее и вернул секретарю. – Приобщите к делу, как представленное обвинителем.

– Благодарю вас, ваша честь, – сказал Хэнк и повернулся к Аддисону. – Ваше имя, сэр?

– Чарлз Ад... – Аддисон откашлялся. – Чарлз Аддисон.

– Ваша профессия, мистер Аддисон?

– Я психиатр.

– Где вы работаете, мистер Аддисон?

– В больнице Бельвью.

– Что вы там делаете?

– Я штатный психиатр палаты ПК-5.

– Что это за палата ПК-5?

– Детское отделение.

– Правда ли, что вы произвели психологическое обследование Энтони Апосто, когда он был прислан на исследование в вашу больницу?

– Да, правда.

– Будьте добры, взгляните. – Хэнк протянул ему папку. – Это ваше заключение?

– Да, это оно, – ответил Аддисон, заглянув в папку.

– Это заключение изобилует специальными терминами, мистер Аддисон, и я не уверен, что понял их все правильно. Не могли бы вы объяснить их мне?

– Попытаюсь.

– Здесь у вас сказано, что реакция Апосто на различные тесты указывает на слабое восприятие окружающей действительности и неспособность к оценке своих поступков. Как это понять в применении к подростку, который, по-видимому, заколол другого подростка?

– Это можно понять следующим образом: данный подросток не воспринимал это убийство как реальное убийство. Например, кто-нибудь мог ему сказать: «А здорово было бы заколоть того парня». В таком случае Апосто мог решить, что это действительно будет здорово. А возможно, он неправильно понял чьи-то слова и пришел в ярость, совершенно неоправданную действительным смыслом этих слов. Короче говоря, мотив его поступка, возможно, никак не связан с реальными обстоятельствами дела. Вот что подразумевает термин слабого восприятия окружающей действительности. Он мог убить, побуждаемый не реальными причинами, возникшими в конкретной ситуации, а в результате какого-то своего хода мыслей.

– Понимаю. По вашему мнению, мистер Аддисон, способен ли Энтони Апосто совершить поступок, требующий предварительной подготовки?

– Нет. Но я хотел бы уточнить. Нет – в том смысле, что индивид, способный заранее составить обдуманный план, по необходимости отдает себе ясный отчет в окружающей действительности.

– Вы слышали показания, которые только что давал Апосто?

– Да.

– Когда я спросил его, что он будет делать завтра, он не дал никакого определенного ответа.

– Возможно, он был слишком возбужден, оттого что его допрашивал прокурор.

– А вы сейчас возбуждены?

– Не очень.

– Почему же вы считаете, что Энтони Апосто был возбужден?

– Энтони Апосто – дефективный подросток с очень низким умственным развитием. Показатель его умственных способностей – шестьдесят семь. Мой же показатель равен ста пятидесяти двум и, насколько мне известно, я не дефективен.

– Но, несмотря на его возбуждение, – сказал Хэнк, – разве он не мог решить, что ему делать завтра?

– Да, я считаю, что Энтони Апосто способен составить план на завтра. Возможно из-за низкого умственного развития он не сумеет осуществить этот план, но план на такое близкое время он безусловно составить может.

– Понимаю, – сказал Хэнк. Он был, казалось, чем-то встревожен. – А был ли он способен заранее спланировать убийство Рафаэля Морреза?

– Я не думаю, что он способен заранее разработать план убийства, – сказал Аддисон.

– Но он способен убить в состоянии аффекта?

– Да.

– Рассердившись?

– Да.

– А сознавал ли бы он в этом случае, что совершает убийство?

В зале наступила мертвая тишина.

– Да, – сказал Аддисон. – Он сознавал бы, что убивает.

Карин увидела из глубины зала, как напряглась спина Хэнка и поняла, что он ждал совсем не такого ответа.

– Одну минуту, мистер Аддисон, – поспешно сказал Хэнк. – В вашем заключении сказано, что развитие этого подростка близко к первоначальному уровню. Что это означает?

– Первоначальный уровень – чисто теоретическое понятие. Оно просто означает умственные способности, с которыми человек рождается.

– Другими словами, умственное развитие Апосто соответствует умственному развитию новорожденного младенца?

– Нет, я...

– Разве может новорожденный различать добро и зло, мистер Аддисон?

– Я не хотел сказать, что Апосто развит не больше новорожденного. Вы, конечно, это понимаете. Оценивая интеллект, мы обычно исходим из средних данных. Мы пытаемся установить норму – интеллектуальный уровень, соответствующий возрастному уровню. С точки зрения психологии, интеллект только тогда является интеллектом, когда мы...

– Сколько лет вы работаете в Бельвью? – быстро спросил Хэнк.

– Двенадцать.

– И все, что вы можете нам сообщить, это то, что интеллект это интеллект, то есть интеллект. Это же почти цитата из Гертруды Стайн.

* * *

В глубине зала Карин сразу поняла, что Хэнк изменил тактику. Сначала он представил Аддисона как эксперта, а теперь старался сделать из него дурака.

– Все это немного трудно объяснить неспециалисту, – надменно сказал Аддисон. – Когда мы говорим, что человек обладает интеллектом десятилетнего ребенка, то в действительности мы имеем в виду не это. Имеется множество различий качественного характера. Эмоционально Энтони Апосто мог не сознавать того, что он делает. Но интеллектуально он это понимал. Он знал, что если он наносит удар ножом, то совершает преступление.

– Вам известно такое юридическое понятие – «безумие»?

– Известно. Апосто не безумен. Как с юридической, так и с медицинской точки зрения. Он умственно неполноценный, но он способен понять, что означает удар ножом.

– А откуда вы это знаете? – сердито спросил Хэнк. – Откуда вам известно, что происходило в его сознании, когда он ударил ножом другого подростка?

– Это мне неизвестно. Но я не могу также и утверждать, будто он не знал, что делает. Ведь именно это вы хотели от меня услышать?

– Я хотел услышать от вас то, что вы хотели сказать, – ответил Хэнк и, повернувшись к защитникам, сказал: – Я кончил.

Адвокат Апосто сказал:

– У нас нет вопросов, ваша честь.

Сэмэлсон перевел взгляд с него на Хэнка и сказал отрывисто:

– Суд объявляет перерыв на десять минут. Мистер Белл, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.

* * *

– Садитесь, Хэнк, – сказал Сэмэлсон.

– Благодарю вас.

– Здесь сейчас нет судьи и прокурора. Сейчас тут сидят только друзья. Хорошо?

– Да, конечно.

– В таком случае, ответьте мне только на один вопрос, ладно?

– Валяйте.

– Вы добиваетесь увольнения?

– Не понимаю.

– Бросьте, Хэнк, вы великолепно знаете, о чем я говорю. Вы только что допрашивали свидетеля, добиваясь от него заявления, что Апосто не отвечает за свои поступки. Когда Аддисон не пошел вам навстречу, вы решили дискредитировать его как свидетеля.

– Я полагаю, что я...

– Я хочу кое-что сказать вам, Хэнк. Защитники в этом процессе отнюдь не дураки. Их назначил суд и, возможно, они согласились, рассчитывая на газетную рекламу, но тем не менее они не дураки. Все они искушены в уголовных делах. И, можете быть уверены, у них уже приготовлены свидетельства двух психиатров, готовых под присягой показать, что Апосто неспособен осознать последствий даже партии в шашки. Вот почему они отказались от перекрестного допроса ваших свидетелей, у них наготове свои люди. Поэтому вы поступили неумно, пытаясь сделать за них то, что они сами могут сделать гораздо лучше. Но меня интересует только одно: почему вы вдруг решили им помогать? Ну-ка, расскажите.

– Эйб...

– Если вы сомневаетесь в том, что эти мальчики виновны, вам следовало обратиться с этим к главному прокурору. Черт побери, вас же могут за это уволить! Вы хотите, чтобы вас уволили?

– Нет, я этого не хочу.

– Так чего же вы добиваетесь, Хэнк? Хотите проиграть дело?

– Вы не понимаете, Эйб. Я делаю то, что должен делать.

– Вы просто мне не доверяете.

– Я доверяю вам, Эйб. Но в этом деле вы – судья.

– Сейчас я не судья. Сейчас я ваш друг. Черт побери, Хэнк, разве я не заслуживаю вашего доверия? Чего вы собираетесь добиться?

Хэнк глубоко вздохнул:

– Я хочу добиться оправдания для Апосто и Ди Паче и снисхождения для Рирдона.

– Но почему?

– Потому что... потому что я считаю, что это и будет правосудием.

– Тогда почему же вы не пошли к главному прокурору? Почему не поговорили со мной до суда?

– Потому что впервые в жизни мне нужна газетная шумиха, Эйб.

* * *

Сэмэлсон поднялся из-за стола:

– Но это же ведь самоубийство, Хэнк. Вы губите себя!

– Нет.

– Да, черт возьми, да! Вас уволят, в этом можно не сомневаться! Вы же поставите всю прокуратуру в идиотское положение! И они вам этого не простят, Хэнк!

– Мне все равно! Если я этим добьюсь...

– Ничего вы этим не добьетесь. Вы только потеряете работу, и все. И не найдете другой!

– Возможно.

– Не возможно, а так и будет. Я этого не допущу. Мы сейчас же переговорим с защитниками. Когда вы им расскажете...

– Нет, Эйб, прошу вас. Дайте мне сделать все по-своему.

– Дать вам погубить себя? Вы этого хотите? Разве вы не знаете, что прокуратура на примере этих ребят намерена преподать урок остальным? Ведь весь город...

– И я намерен привести их в пример того, что можно сделать с человеком. Послушайте, Эйб, это ведь не таинственные выходцы с других планет, а напуганные, одинокие мальчишки.

– Расскажите об этом матери Рафаэля Морреза. Психологические рассуждения жертве не помогут.

– Видите ли, Эйб, в этом деле каждый из них – жертва.

– Закон совершенно недвусмысленно...

– Закон тут ни при чем! Я юрист, Эйб, и закон был всей моей жизнью. Вы знаете это. Но как я могу требовать осуждения этих ребят, пока не узнаю, кто настоящий убийца Рафаэля Морреза? А тогда закон утрачивает смысл.

– Но разве вы не знаете, кто его убил?

– Да, Эйб, знаю. Мы все убили его.

– Хэнк! Хэнк!

– Мы все его убили, Эйб, потому что мы ничего не делаем. Мы только сидим сложа руки и рассуждаем об этом, и назначаем комиссии, и выслушиваем различные точки зрения – но все время мы знаем, в чем беда и у нас есть необходимые факты, но мы ничего не предпринимаем. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез потерял жизнь.

– Так что же вы хотите сделать? Открыть кампанию сию минуту? В моем суде? Хэнк, вам никогда не...

– А разве может представиться более удобный случай, Эйб?

Сэмэлсон покачал головой:

– Это неправильный путь, Хэнк.

– Нет, это правильный путь, это единственно правильный путь. Кому-то надо встать и крикнуть! Надо, чтобы кого-нибудь наконец услышали!

– Но почему же, черт возьми, именно вы?

– Я не знаю, почему. Или, по-вашему, мне не страшно? Да мне было легче встать перед заряженной пушкой, чем идти сейчас в зал суда и опровергать собственное обвинение! Но поймите, Эйб, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-то не прекратит всю эту чертовщину, то проще будет просто самим разрушить все преграды. И тогда закон и правосудие превратятся в пустой звук, потому что миром будут править дикари. А я не хочу, чтобы моя дочь, чтобы ее дети росли в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на куски, Эйб. Нельзя, нельзя, чтобы все эти молодые жизни пропали зря!

Воцарилось молчание.

Наконец Эйб Сэмэлсон сказал:

– Если бы я был моложе!

– Эйб...

– Я буду вести это дело беспристрастно! Не ждите от меня никаких поблажек!

– Вы знаете, что я их не жду.

– Вы попросту перережете себе глотку.

– Возможно.

– Ну что ж, идемте, пока нас не обвинили в сговоре.

У двери Сэмэлсон задержался и положил Хэнку руку на плечо:

– Желаю тебе удачи, Хэнк! Она тебе сейчас очень понадобится!

* * *

Первым свидетелем, которого Хэнк вызвал после перерыва, была Анджела Руджелло. Девушка нерешительно вышла вперед, оглядывая зал суда испуганными карими глазами. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Сев, она скромно натянула юбку на колени.

– Скажите, как вас зовут? – спросил Хэнк.

– Анджела Руджелло.

– Где вы живете, мисс Руджелло?

– В Гарлеме.

– Взгляните, пожалуйста, на обвиняемых. Вы знаете их?

– Да, – ответила она почти шепотом.

– Вы боитесь, мисс Руджелло?

– Немного боюсь.

– Меня?

– Нет.

– Его чести?

– Нет.

– И уж, конечно, не защитников? – сказал Хэнк, улыбаясь. – Уж в них, по-моему, нет ничего страшного!

– Нет, я их не боюсь.

– Я читал в газетах, что вы получили анонимное письмо с требованием не давать показаний. Это правда?

– Да.

– И поэтому вы боитесь?

– Да.

– Но вы только что присягнули перед судом говорить правду, всю правду и только правду. Вы так и поступите?

– Да.

– Несмотря на это письмо?

– Да.

– Хорошо. Видели ли вы этих трех мальчиков вечером Десятого июля?

– Да. Я их видела.

– Посмотрите на них хорошенько. Вы уверены, что это те самые мальчики?

– Да.

– Что же они делали?

– Они бежали.

– Откуда?

– Со стороны Третьей авеню.

– У них было что-нибудь в руках?

– Да.

– Что же?

– Ножи.

– Откуда вы это знаете?

– Потому что эти ножи они передали мне.

Хэнк подошел к столу, взял три ножа и сказал:

– Мисс Руджелло, это те ножи, которые эти три мальчика передали вам вечером десятого июля?

Анджела внимательно посмотрела на ножи и сказала:

– Да, те самые.

– Вы помните, кто вручил вам какой нож?

– Нет. Все это случилось так быстро! Я только взяла у них ножи и потом унесла их домой.

– Была ли на этих ножах кровь?

– Да.

– На всех ножах?

– Да.

– Что вы сделали с этими ножами после того как принесли их домой?

– Положила в бумажный мешок и убрала в дальний угол комода.

– Вы их сначала не вымыли?

– Я их не мыла.

– Значит, мисс Руджелло, когда вы позже передали эти ножи полиции, они были в том же самом состоянии, в каком вы получили их от этих мальчиков, не так ли?

– Да. Я с ними ничего не делала.

– Но вы не знаете, от кого именно получили какой нож?

– Да.

– У меня больше нет вопросов.

– Защита может приступить к допросу, – сказал Сэмэлсон.

* * *

– Мисс Руджелло, – спросил Рэндолф, один из защитников, – вы уверены, что эти ножи были вам действительно переданы сидящими здесь Артуром Рирдоном, Энтони Апосто и Дэниэлем Ди Паче?

– Да. Я в этом уверена.

– Так. Кто из них первым отдал вам нож?

– Не помню.

– Рирдон?

– Не помню. Все произошло слишком быстро.

– Ди Паче?

– Я вам говорю, что не помню.

– Но вы же помните, что именно эти три мальчика отдали вам ножи? Вы в этом уверены. Но вы не совсем уверены, кто вам дал эти ножи?

– Я протестую! Защитник пытается исказить показания свидетельницы. Она уже показала, что ножи были переданы ей рирдоном, Апосто и Ди Паче. Она просто не помнит, в каком порядке они ей были вручены.

– Протест принят. Вопрос снимается.

– У меня больше нет вопросов, – сказал Рэндолф.

– Вызывайте Дэниэла Ди Паче.

* * *

Дэнни встал. Он поглядел на адвокатов и, встретив их ободряющий кивок, неуверенно вышел вперед. На нем был темно-коричневый костюм. Он дал присягу и сел, вытирая о брюки вспотевшие ладони. К нему подошел Хэнк. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Вы Дэнни Ди Паче?

– Да.

– Вы знаете, Дэнни, что вас обвиняют в предумышленном убийстве, и если присяжные сочтут вас виновным, то вас ждет электрический стул? Вам это известно, не правда ли?

– Да. Я это знаю.

Хэнк взял ножи и протянул их Дэнни:

– Вы узнаете эти ножи?

– Нет.

– Вы даете показания под присягой, Дэнни, – резко сказал Хэнк. – Не добавляйте к предъявленному вам обвинению еще и дачу ложных показаний. Посмотрите на эти ножи. Вы их узнаете?

– Нет. Я их не узнаю.

– Скажите мне правду, Дэнни!

– Я протестую.

– Это те самые ножи, которыми был убит Рафаэль Моррез. Вы их несомненно узнали, так что перестаньте лгать мне.

– Я протестую! Свидетеля запугивают!

– Протест отклоняется.

– Вы узнаете эти ножи или нет?

– Ну ладно, – сказал Дэнни, поколебавшись. – Кажется, я их узнаю.

– Никаких «кажется»! Да или нет?

– Ну ладно – да! Узнаю.

– Который из них ваш?

– Не знаю.

– Который из этих ножей ваш, Дэнни?

– Не помню. Откуда я могу помнить?

Хэнк протянул ему один из ножей:

– Этот?

– Не знаю!

– Посмотрите же на него!

– Смотрю.

– Это ваш нож?

– Не знаю.

– Тогда чей же это нож? У него черная рукоятка и серебряный ободок. У вашего ножа рукоятка была черная?

– Кажется, нет.

– Следовательно, этот нож не ваш? Правильно?

– Наверное.

– Если у вашего ножа не было черной рукоятки и серебряного ободка, значит, этот нож не ваш, так?

– Может быть.

– Да или нет? Ваш этот нож или не ваш?

– Ладно. Этот нож не мой.

Хэнк вздохнул:

– Хорошо. Ну а этот, теперь что вы скажете? Нож с перламутровой рукояткой? Это ваш?

– Нет.

– Значит эти два ножа не ваши, правильно?

– Правильно.

– Следовательно, этот последний нож ваш, правильно?

– Не знаю.

– Посмотрите на него. Посмотрите на него внимательно и скажите: тот ли это нож, который был у вас десятого июля?

– Я протестую.

– Протест принят.

– Просто скажите мне: это ваш нож, Дэнни?

– Не знаю.

– Когда я разговаривал с вами после ареста, вы сказали, что ударили Морреза ножом четыре раза. Так вот...

– Я протестую!

– Протест принят.

– Ударили вы Морреза четыре раза или нет?

– Я... я не помню, о чем тогда вам говорил. Это было уже давно.

– Да или нет?

– Я... я... да, я, кажется, вам это говорил.

– Что вы ударили Морреза ножом?

– Я протестую.

– Протест отклоняется.

– В состоянии самозащиты, – сказал Дэнни.

– Но вы ударили его ножом?

– Я протестую! Ваша честь...

– Протест отклоняется.

– Да, – ответил Дэнни. – В состоянии самозащиты.

– Этим ножом?

– Я протестую...

* * *

– Ваша честь, я не могу нормально допрашивать моего свидетеля, если каждый мой вопрос оспаривается! – сердито сказал Хэнк.

– Вы подсказываете свидетелю ответ, – крикнул Рэндолф.

– Но вы же не возражали, когда я вызвал его свидетелем, черт возьми!

– Соблюдайте порядок, – потребовал Сэмэлсон. – И в дальнейшем воздержитесь от стычек. Суд считает подобные вопросы допустимыми. Я предупреждаю представителя защиты: он не должен мешать допросу мелкими придирками. Свидетелю предлагается ответить на последний вопрос.

– Какой... какой вопрос? – спросил Дэнни и стер пот со лба и верхней губы.

– Прочитайте свидетелю вопрос!

– «Этим самым ножом?»

– Ну, Дэнни?

– Ну, а если этот нож мой?

– Отвечайте на вопрос!

– Да. Да, этим.

– Благодарю вас. А теперь расскажите мне, что произошло вечером десятого июля.

– Я уже вам рассказывал.

– Расскажите суду.

– Мы вышли погулять, – сказал Дэнни, словно отвечая затверженный урок. – Моррез напал на нас. У него в руке был нож. Так что нам пришлось защищаться.

– Кто из вас предложил пойти погулять?

– Да никто. Мы все вместе решили.

– Кто первый сказал: «Пошли погуляем?»

– Не помню.

– Это сказали вы?

– Нет.

– Апосто?

– Нет.

– Следовательно, это сказал Рирдон?

– Наверно. Может быть, Башня первый предложил погулять.

– Он сказал, что хочет пойти гулять?

– Не помню.

– Или он сказал, что хочет пойти на чужую территорию и устроить небольшую драку?

– Я протестую.

– Это он предложил пойти в испанский Гарлем и устроить небольшую драку?

– Я протестую.

– Ваша честь, вы только что предупредили...

– И должен предупредить вас, мистер Белл, – вы подсказываете свидетелю ответы. Протест принят. Оба вопроса снимаются.

– Когда Башня Рирдон позвал вас пойти погулять, – сказал Хэнк, – предложил ли он вам пойти в испанский Гарлем?

– Не помню. По-моему, он просто сказал: «Пойдем погуляем» или что-то в этом роде.

– А он не говорил, куда?

– Может и говорил.

– Он сказал: «Пойдем, пройдемся по Парк-авеню»?

– Может быть.

– Он сказал: «Пойдемте в испанский Гарлем»?

– Может быть.

– Хорошо, а когда вы пришли в испанский Гарлем, что вы сделали?

– Мы пошли по улице... – Дэнни повернулся к Сэмэлсону. – Я должен отвечать на этот вопрос?

– Вопрос вполне допустим. Будьте добры ответить.

– Мы просто гуляли по улице.

– Кто из вас первый увидел Морреза?

– Я... я не знаю.

– Башня?

– Да... думаю, что он... А какая разница? Мы же все его кололи.

В зале поднялся шумок и тут же замер, когда Хэнк наклонился к Дэнни:

– Почему вы ударили его ножом, Дэнни?

– Он напал на нас. У него был нож.

– У него была гармоника, Дэнни!

– Что?

– Разве это не правда? Разве в руках у него была не гармоника? Это ведь был вовсе не нож, правда?

– Я... я не знаю. Это было похоже на нож.

– Следовательно, вы знали, что это была гармоника?

– Нет, нет, я просто говорю, что она была похожа на...

– Что было похоже?

– Ну, гармоника. Вы же сами сказали, что это была гармоника, так?

– Да, так. Но когда именно вы поняли, что это была гармоника?

– Только что. Я ничего не знал, пока вы мне не...

– А когда вы ударили его ножом, вы знали, что это гармоника, а?

– Нет, нет! Я думал, что это нож!

– Кто первым его ударил?

– Б-Б-Башня.

В зале теперь стояла мертвая тишина. Для Дэнни и Хэнка зала не существовало. Они пристально смотрели друг на друга, по их лицам струился пот, оба напряженно наклонились вперед, словно ища и не находя контакта друг с другом.

– А кто вторым?

– Бэтмэн.

– А потом вы?

– Да, да. Я не хочу больше отвечать ни на какие вопросы. Я не хочу...

– Сколько раз вы его ударили?

– Четыре, четыре!

– Почему?

– Я уже говорил вам. Он...

– Почему, Дэнни?

– Я не знаю!

– Вы знали, что это была гармоника, так? Так?

– Нет!

– Вы знали об этом! Знали! Скажите мне правду, Дэнни!

Рэндолф вскочил:

– Одну минуту! Одну минуту...

– Скажите мне правду! Вы знали, что это была гармоника. Вы видели ее.

– Да! Да! Знал! – закричал Дэнни. – Ну что, довольны? Знал!

– Тогда почему вы ударили его ножом?

– Я... я...

– Почему? Почему, Дэнни? Почему?

– Потому что другие... другие...

– Потому что другие его ударили?

– Да! Да!

– И поэтому вы тоже его ударили?

– Да! Я ударил его четыре раза! Что вам от меня нужно? Я ударил его ножом! Ударил! Да, ударил!

– Вы не ударили его ножом! – крикнул Хэнк. – Вы лжете!

– Что? – сказал Дэнни. – Что?

И тогда, пока никто еще не опомнился, пока не рассеялось действие его слов, Хэнк бросился к своему столу, схватил с него голубую папку и почти швырнул ее секретарю.

– Я хочу, чтобы это было приобщено к делу как вещественное доказательство, – быстро сказал он. – Это заключение криминалистической лаборатории нью-йоркской полиции относительно ножей, которыми был убит Моррез. В заключении указывается, что кровь нашли на лезвии только двух ножей! Лезвие третьего ножа было чистым! Кровь была только на его рукоятке. – Он стремительно повернулся к Дэнни. – Это был тот самый нож, который вы признали своим, Дэнни! Вы перевернули его. Вы только делали вид, будто колете Морреза. Вы били по его телу рукояткой ножа!

– Нет! Нет! Я заколол его!

– Не лгите, Дэнни! Чего вы боитесь, черт подери?

– Соблюдайте порядок!

– Я заколол его! Заколол!

– Лжете!

– Я... я... я...

И тут Дэнни Ди Паче вдруг сдался. Обессилев, он скорчился на стуле и, встряхивая головой, начал тихо плакать.

– Вы ударили его ножом? – спросил Хэнк почти шепотом.

– Я никого в своей жизни не ударял ножом, – пробормотал Дэнни сквозь слезы. – Ни разу... ни разу...

– Успокойтесь, Дэнни, – ласково сказал Хэнк.

– Но я... я не хотел, чтобы они подумали, будто я боюсь. Я не мог позволить, чтобы они об этом догадались. Не мог!

* * *

Репортеры во главе с Майком Бартоном уже бросились к выходу. Мери Ди Паче, сидевшая рядом с мужем в первом ряду, вскочила, словно собираясь броситься к мужу.

Сэмэлсон быстро сказал:

– Объявляется перерыв до двух часов дня. Прокурора и защитников прошу немедленно пройти ко мне. – Он встал.

– Встать! – закричал секретарь, когда Сэмэлсон вышел, и зал суда сразу же превратился в шумный водоворот жестикулирующих фигур и перебивающих друг друга голосов.

А на свидетельском месте тихо плакал Дэнни Ди Паче. Хэнк вытащил платок из нагрудного кармана и сказал:

– На, сынок! Вытри глаза. Все уже позади.

– Я не должен был плакать, – сказал Дэнни, сдерживая рыдания. – Плачут только трусы!

– А иногда и настоящие люди, – сказал Хэнк, обрадованный, что мальчик взял у него платок.

* * *

Его останавливали Мери и ее муж, останавливали защитники, останавливали репортеры, которые, молниеносно позвонив в редакцию, тут же бросились назад, в зал суда. Но в конце концов он добрался до того места, где сидела его жена и дочь, и обнял их. Карин нежно поцеловала его, ее глаза сияли гордостью.

– А я отчаянно боялся! – повторил он и добавил, помолчав: – Но теперь я ничего не боюсь. – Внезапно он рассмеялся: – А знаешь, мне страшно хочется есть!

– Поторопись, – сказала Карин. – Ведь Эйб ждет.

– Конечно. – Он помедлил, сжимая ее руку. – Карин? – сказал он.

– Что?

– Не беспокойся. Все будет хорошо.

– Я не беспокоюсь, – ответила она.

– Ну и очень хорошо. Вы меня обязательно подождите. Я вернусь сию же минуту. – Он снова помолчал. – Я вас обеих люблю. Очень люблю.

Он повернулся и направился к двери слева от судейского кресла. Солнечный луч скользнул по его спине и на мгновенье озарил гордо поднятую голову. У двери он замедлил шаг. Потом решительно распахнул ее и твердой походкой вышел из зала суда.

– Ты был великолепен! – сказала она.

– Папа! Папочка! – сказала Дженни и крепко сжала его руку.

– Мне надо вернуться и поговорить с Эйбом, – сказал он им. – Вы ведь подождете меня? Мы позавтракаем все вместе.

– Хэнк, у тебя будут неприятности?

– Возможно. Меня могут уволить, Карин.

– Найдешь что-нибудь другое, – сказала она.

– Да, конечно. – Он помолчал. – Я был насмерть перепуган, Карин! Это было заметно? Видно было, как у меня дрожали коленки?

– Нет, дорогой, вид у тебя был очень смелый и... великолепный.