Полицейский участок похож на маленькое государство в государстве. По штату в нем служат сто восемьдесят шесть патрульных полицейских и шестнадцать детективов в следственном отделе. Патрульные и детективы знакомы между собой и ведут себя примерно так же, как люди в маленьком городке: есть близкая дружба, есть шапочное знакомство, случаются небольшие распри и интриги, бывают и сугубо деловые отношения. Все полицейские, работающие как на территории участка, так и в конторе, безусловно, знают друг друга не только в лицо, но часто и по имени, даже если им ни разу не приходилось работать вместе над одним делом.
Утром, к семи сорока пяти, когда уже сменились треть патрульных и трое детективов в следственном отделе, на всем участке не было ни одного полицейского, будь он в форме, как патрульные, или в гражданской одежде, как детективы, который бы не знал, что в книжном магазине на Калвер-авеню убили девушку Берта Клинга.
Большинство полицейских не знали даже, как ее зовут. Ее облик представлялся ими смутно, однако, они наделяли его чертами реального человека — своей собственной жены или возлюбленной. Воображение полицейских рисовало образ девушки из плоти и крови на основе ассоциаций с их близкими людьми. Самым важным было то, что она была девушкой Берта Клинга, и что она была мертва.
— Клинг? — спрашивал кто-нибудь из патрульных. — Это который?
— Девушка Клинга? — спрашивал кто-нибудь из детективов. — Не может быть! Серьезно?
— Да, паршивое дело, — говорили другие.
Полицейский участок — это маленькое государство в государстве.
Полицейские 87-го участка — как патрульные, так и детективы осознавали одно — Клинг был одним из них. Среди них были патрульные, которые знали его исключительно как «белобрысого быка», сидящего в конторе и отвечающего на вызовы, в то время как они несут на себе все бремя службы. Но случись им встретиться с ним в официальной обстановке, они обратились бы к нему «сэр». Были и другие, которые помнили Клинга еще по службе патрульным, когда он вместе с ними снашивал казенную обувь, но которые до сих пор остались патрульными и завидовали его чудесному продвижению по службе, считая, что этому счастливчику просто повезло распутать убийство. Были и детективы, которые считали, что из Клинга вышел бы гораздо лучший торговец обувью, чем детектив. Другие детективы считали, что Клинг незаменим при расследовании определенных дел, так как благодаря сочетанию таких качеств, как мужская прямота и мальчишеская непосредственность, он мог «расколоть» преступника или добиться ответов от самых упрямых свидетелей. В среде осведомителей ходило мнение, что Клинг — скряга. А среди проституток, курсирующих по Ла Виа Де Путас, находились такие, которые тайком поглядывали на Клинга и признавались, что такого копа они бы были готовы обслужить и бесплатно. Некоторые владельцы магазинов полагали, что он слишком строго интерпретирует городское законодательство, относящееся к уличной торговле с лотков. Мальчишки, проживавшие на территории участка, знали, что Клинг посмотрит сквозь пальцы, если они откроют летом пожарный гидрант, но может оторвать голову, если поймает кого-нибудь за баловством с наркотиками, даже с самой безобидной травкой. Кое-какие полицейские, занимающиеся регулированием уличного движения, за спиной называли его «блондинкой». В собственном отделе расследований был один детектив, который терпеть не мог читать отчеты Клинга, потому что тот отвратительно печатал на машинке и делал массу орфографических ошибок. Еще один — по фамилии Мисколо, из канцелярии, подозревал Клинга в том, что тому не нравится его кофе.
Но, несмотря на все это, полицейские 87-го участка и многие жители, проживавшие на территории участка, считали Клинга своим.
Нет, не было, конечно, речей, писем и открыток с выражениями глубокой скорби, понимания и соболезнований, оборотов типа «ваша утрата — это наша утрата» и всякой другой чепухи в таком роде. Ведь, по совести, утрата Клинга была лишь его утратой, и они это знали. Клэр Таунсенд для большинства из них было не более чем простым именем девушки. Но Клинг был полицейским. А любой полицейский на участке знает простую вещь: Клинг — часть нашей команды, или клуба, и никому не позволено расхаживать по городу и безнаказанно обижать членов клуба или близких им людей.
И вот, обмениваясь мнениями по поводу этого преступления, но никак не сговариваясь и не обсуждая какие действия должен предпринять каждый, чтобы помочь раскрытию дела, полицейские вдруг обнаружили за собой некую странность, которая случилась с ними 14 октября. 14 октября все они на участке перестали быть полицейскими. Не подумайте, что кто-то пошел и сдал свой полицейский жетон или табельное оружие — ничего такого драматического не случилось. Но что значит быть полицейским на 87-м участке? Это значит уметь выполнять одновременно множество обязанностей, другими словами, — быть полицейским 24 часа в сутки. Четырнадцатого октября полицейские 87-го участка по привычке вышли на работу, которая как обычно состояла в профилактике правонарушений и предотвращении преступлений. С виду все выглядело буднично. За исключением одной особенности.
Они продолжали арестовывать бандитов и наркоторговцев, мошенников и насильников, пьяниц, наркоманов и проституток. Они боролись, как могли с бродяжничеством и попрошайничеством, пресекали подпольные тотализаторы, разгоняли притоны и нелегальные сборища, ловили лихачей-водителей, проезжающих на красный свет, пресекали войны между бандами. Они спасали кошек, малолетних детей и женщин, чьи каблуки застревали в уличных водосточных решетках. Они переводили школьников через дорогу. Они делали все абсолютно так же, как всегда. За исключением одной особенности.
Особенность эта заключалась в том, что их повседневные обязанности, вещи, которые они привыкли делать каждый день и называть своей работой, — все это превратилось в хобби. Можно назвать это увлечением или как угодно, но несли они свою службу добросовестно, порой даже лучше, чем обычно. Теперь они стали щепетильней выполнять свои обязанности, прикрываясь отработкой тех досадных мелочей и незначительных правонарушений, которые всегда занозой сидят в заднице любого полицейского. Но, по совести говоря, они использовали эти мелочи для работы над делом Клинга. Никто не называл это дело делом магазина «Книголюб», или делом Клэр Таунсенд, или делом о бойне в книжном магазине, или чем-то в этом роде. Для них это было делом Клинга. С самого утра, когда начался их рабочий день, и до самого его завершения они активно работали над этим делом — прислушивались, высматривали и выжидали, не подвернется ли что-нибудь по этому делу. Несмотря на то, что официально для расследования этого преступления было выделено только четыре человека, на охоту за убийцей из книжного магазина вышли все двести два полицейских, работающих на участке.
Среди этих полицейских был Стив Карелла.
Прошлой ночью он добрался домой лишь около полуночи. В два часа ночи, потеряв надежду заснуть, он позвонил Клингу.
— Как ты, Берт?
— Нормально, — ответил Клинг.
— Я тебя не разбудил?
— Нет, — ответил Клинг. — Я не ложился.
— Что ты делал, парень?
— Смотрел в окно. На улицу.
Они поговорили еще немного, потом Карелла попрощался и повесил трубку. Он не мог заснуть до четырех часов утра. Образ Клинга, одиноко стоявшего у окна в своей комнате и смотревшего на улицу, продолжал будоражить его сон. В восемь часов утра он проснулся, оделся и поехал на службу.
Мейер Мейер был уже в конторе.
— Я хочу кое-что обсудить с тобой, Стив, — сказал Мейер.
— Валяй.
— Ты веришь, что убийца — психопат?
— Нет, — немедленно ответил Карелла.
— Я тоже не верю. Я тут всю ночь не спал и обдумывал то, что случилось в книжном магазине. Глаз не мог сомкнуть.
— Я тоже плохо спал, — сказал Карелла.
— Я вот прикинул, что если этот парень сумасшедший, то он может сделать то же самое завтра, ведь так? Войдет в супермаркет и подстрелит наугад первых попавшихся четырех или пятерых, верно?
— Верно, — сказал Карелла.
— Но это предположение верно только в том случае, если убийца — сумасшедший. И ведь вроде все указывает на психа. Входит в магазин и начинает палить куда попало. Он просто по определению должен быть психом, ведь так? — Мейер покачал головой. — Но я в это не верю.
— Почему?
— Инстинкт и интуиция. Не знаю почему. Просто знаю, что этот парень не сумасшедший. Я думаю, что он хотел, чтобы умер кто-то один из находившихся в этом магазине. Полагаю, что он знал, что его жертва будет в этом магазине, и я думаю, он вошел и начал стрелять, ни мало не заботясь о том, кто еще будет убит, только бы ему удалось убить того, за чьей жизнью он пришел. Вот мои мысли.
— И я думаю так же, — сказал Карелла.
— Хорошо. Значит, если предположить, что он добился своей цели и убил того, кого хотел, я думаю, мы должны…
— А если нет, Мейер?
— Что, нет?
— Не убил того, кого хотел.
— Об этом, Стив, я тоже подумал. И отбросил эту версию. В середине ночи до меня вдруг дошло: Господи, а вдруг он охотился за тем, кто остался в живых? Нам же нужно немедленно взять их всех под охрану. Но потом я исключил эту вероятность.
— Я тоже, — сказал Карелла.
— Как ты рассуждал?
— Помещение магазина можно разделить на три части, — сказал Карелла. — Два прохода и пятачок перед возвышающимся прилавком, где сидел Феннерман. Если бы наш убийца хотел прикончить Феннермана, он бы пристрелил его тут же, не отходя от кассы. Если бы он охотился за теми, кто находился в дальнем крыле, он бы тогда туда и стрелял. Но вместо этого он вошел в магазин и стал немедленно палить в ближайший проход. Поэтому я думаю, что его жертва мертва, Мейер. Он убил того, кого хотел.
— Есть еще кое-что, чего нельзя упускать из виду, Стив, — сказал Мейер.
— Что?
— Мы не знаем за чьей жизнью он приходил, поэтому нам придется опрашивать родных и близких. И тут надо помнить…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать.
— Что?
— Что Клэр Таунсенд тоже среди убитых.
Мейер кивнул.
— И есть такая вероятность, — сказал он, — что Клэр была именно тем человеком, за которым он охотился.
* * *
Человека в синем летнем костюме из индийской ткани звали Хербертом Лэндом.
Он преподавал философию в университете, расположенном на самой границе полицейского участка. Он частенько заглядывал в «Книголюб», потому что магазин располагался рядом с университетом и потому что здесь он мог купить подержанного Платона или Декарта по вполне приемлемой цене. Этот человек в костюме из индийской ткани был убит первым, потому что стоял в ближайшем к двери проходе магазина, когда убийца обрушил на него град пуль.
«Херберт Лэнд………………..умер до прибытия на место события».
Лэнд проживал в недорогой новостройке, расположенной в соседнем пригороде Сэндс-спит. Он жил там с женой и двумя детьми. Старшему исполнилось шесть, младшему — три года. Вдову Херберта Лэнда звали Вероникой, ей было двадцать восемь лет. Когда она открыла дверь квартиры, Мейер и Карелла увидели, что она беременна и ждет третьего ребенка. Женщина была довольно заурядного вида — каштановые волосы и голубые глаза — но она стояла в проходе со спокойным достоинством, которое, правда, мало сочеталось с ее заплаканным лицом и покрасневшими глазами. Она тихо спросила, кто они такие, и потом попросила показать ей их удостоверения личности. Она встречала их в традиционной позе беременной женщины — живот был выставлен далеко вперед, рука покоилась на пояснице, голова слегка наклонена набок. Они показали ей свои жетоны и удостоверения — она коротко кивнула и пригласила их войти.
В комнате было очень тихо. Вероника Лэнд пояснила, что приезжала ее мать и забрала детей на несколько дней. Дети еще пока не догадывались, что их отца убили. Она знала, что ей рано или поздно придется сказать им об этом. Поэтому она решила взять передышку и подготовиться, чтобы сделать это спокойно и с достоинством. Сейчас же она еще сама не оправилась от этого удара. Говорила она низким уравновешенным тоном, но в течение всего разговора слезы готовы были в любой момент хлынуть из ее глаз, поэтому детективы вели беседу с осторожностью и деликатностью, всеми силами стремясь никак не спровоцировать потока слез. Сидя в мягком кресле, она старалась держать осанку, придерживая руками свой живот как огромную грелку. Во время беседы она не спускала глаз с детективов. Карелле показалось, что она всем своим существом с жадностью ловит каждое их слово. У него сложилось впечатление, что этот разговор был необходим ей самой в качестве поддержки и для укрепления самообладания. Казалось, что стоит ей отвлечься и потерять нить разговора, как слезы неудержимым потоком хлынут из ее глаз.
— Сколько лет было вашему мужу, миссис Лэнд? — спросил Мейер.
— Тридцать один.
— И он преподавал в университете, так?
— Да. Он преподавал. Он был доцентом.
— И он ежедневно уезжал на работу на поезде со станции Сэндс-спит?
— Да.
— В котором часу он обычно выходил из дома, миссис Лэнд?
— Он обычно садился на поезд, отправлявшийся в восемь семнадцать.
— У вас есть машина, миссис Лэнд?
— Да, есть.
— Но ваш муж предпочитал ездить на поезде?
— Да. У нас только одна машина, а я… как видите, собираюсь рожать, и Херби… Херби считал, что машина должна быть у меня под рукой. Ну… на всякий случай…
— Когда вы ждете появления малыша, миссис Лэнд? — спросил Карелла.
— Надеюсь, это произойдет в этом месяце, — ответила она. — Наверное, в этом месяце.
Карелла кивнул. В комнате снова все смолкло.
Мейер откашлялся.
— Не подскажете ли, миссис Лэнд, во сколько поезд, отбывающий в восемь семнадцать, прибывает на вокзал в городе?
— Я думаю, в девять часов. Я знаю, что первое занятие начинается у него в девять тридцать, а ему еще надо доехать на метро с вокзала до центра города. Я думаю, поезд прибывал на вокзал в девять, да.
— И он преподавал философию?
— Да, он работал на кафедре философии, но фактически он преподавал философию, этику, логику и эстетику.
— Я понимаю, миссис Лэнд… а… не был ли ваш муж… не показалось ли вам, что ваш муж был чем-нибудь обеспокоен в последнее время? Не упоминал ли он о чем-нибудь, что могло бы показаться…
— Обеспокоен? Что вы хотите этим сказать — обеспокоен? — спросила Вероника Лэнд. — Он был обеспокоен своей зарплатой, которая составляет шестьсот долларов в год, еще он был обеспокоен выплатой долга по закладной, и еще он был обеспокоен состоянием единственной машины, которая вот-вот развалится на части. Чем он был «обеспокоен»? Я не понимаю, что вы имеете в виду под словом «обеспокоен».
Мейер кинул взгляд на Кареллу. На минуту в комнате установилась тяжелое молчание. Вероника Лэнд всеми силами пыталась сдержать слезы, сжимая пальцы рук под выступающим вперед животом. Она тяжело вздохнула.
Очень низким голосом она произнесла:
— Я очень извиняюсь, я не знаю, что вы имели в виду под словом «обеспокоен», — она вновь установила контроль над своими чувствами, и подступавший приступ истерики был преодолен. Простите.
— А не припомните ли в его окружении каких-нибудь недругов или недоброжелателей?
— Нет, никаких недоброжелателей не было.
— Какие — нибудь сослуживцы или преподаватели в университете с кем бы он… ну… поспорил… или… ну, не знаю. С кем бы у него были какие-нибудь институтские неприятности, что ли?
— Нет. Ничего такого не было.
— Может быть, ему кто-нибудь угрожал?
— Нет.
— Может, были конфликты со студентами? Он не рассказывал о каких-нибудь неприятных ситуациях со студентами? Завалил кого-нибудь на экзамене и тот, возможно…
— Нет.
— … затаил обиду на него…
— Постойте, был такой случай.
— Какой?
— Да, он завалил одного. Но это было в прошлом семестре.
— Кого?
— Одного парня из его группы по логике.
— Вы знаете его имя?
— Да. Какой-то Барни. Погодите. Минуточку. Он был в команде по бейсболу, и когда Херби засыпал его, ему не разрешили… Робинсон, вот как его звали. Барни Робинсон.
— Барни Робинсон, — повторил Карелла. — И вы сказали, он участвовал в бейсбольной команде?
— Да. Они играли в течение весеннего семестра. Тогда же Херби и провалил его на зачете. В последнем семестре.
— Понятно. Вы знаете, почему он провалил его, миссис Лэнд?
— Ну, в общем, да. Он… он не выполнял задания. Другого объяснения и быть не может. Херби зря не придирался.
— Значит, потому что он не сдал зачет, ему не разрешили играть в команде, правильно?
— Да, верно.
— А не считал ли ваш муж, что после этого Робинсон затаил обиду против него?
— Я не знаю. Вы спросили меня, не припомню ли я кого-то, вот мне и пришел на ум этот Робинсон, потому что… у Херби не было никаких врагов, мистер… простите, я забыла, как вас зовут?
— Карелла.
— Мистер Карелла, у Херби не было врагов. Вы не знали моего мужа так… так… вы не знали, что… за человек он был…
Она была на грани срыва, и Карелла быстро спросил:
— А вы когда-нибудь встречались с этим Робинсоном?
— Нет.
— Тогда вы не знаете, высокий он или низкий или…
— Нет, не знаю.
— Понятно. И ваш муж обсуждал с вами, как ему поступить с Робинсоном?
— Он только сказал мне, что ему придется засыпать Барни Робинсона, а это значит, что парню не быть… подающим — так кажется, он сказал.
— А он был подающим, да?
— Да, — сказала она и замолчала. — Думаю, да. Да. Подающий.
Это очень важная фигура в команде, миссис Лэнд, подающий.
— Неужели?
— Да, именно так. Поэтому есть такая вероятность, что помимо самого Робинсона кое-кто из других студентов мог быть недоволен поступком вашего мужа, как вы думаете?
— Я не знаю. Он никогда не упоминал ни о чем подобном, кроме одного этого раза.
— А кто-нибудь из его коллег когда-нибудь упоминал об этом случае?
— Мне, по крайней мере, об этом ничего не известно.
— Вы общались с кем-нибудь из его коллег?
— Да, конечно.
И они никогда не упоминали Барни Робинсона или этот случай, когда ваш муж завалил его?
— Нет. Никогда.
— А в шутку?
— И в шутку — нет.
— Ваш муж получал когда-нибудь какие-нибудь письма с угрозами, миссис Лэнд?
— Может быть, были телефонные звонки с угрозами?
— Нет, не было.
— Но, однако же, вы почему-то сразу вспомнили о Робинсоне, когда мы спросили, кто бы мог иметь обиду на вашего мужа?
— Да. Я полагаю, этот случай беспокоил Герби. Ну, то, что ему придется завалить этого парня.
— Он сам говорил, что это беспокоит его?
— Нет. Но я знаю собственного мужа. Он бы вовсе не упоминал об этом случае, если бы он его не беспокоил.
— А он рассказал вам об этом уже после того, как он завалил парня?
— Да.
— Сколько лет вы бы дали Робинсону?
— Я не знаю.
— А вы не знаете, на каком курсе он занимался?
— Что вы имеете в виду?
— Учился он на младших курсах или в аспирантуре? Может быть, он еще учится там.
— Я не знаю.
— Следовательно, все, что вам известно, это то, что ваш муж завалил на зачете по логике парня по имени Барни Робинсон, который играл в университетской бейсбольной команде.
— Да. Это все, что мне известно.
— Большое спасибо, миссис Лэнд, мы ценим…
Еще мне известно, что мой муж мертв, — монотонно произнесла Вероника Лэнд. — Я знаю это.
Среди мерзости окружающего запустения университетский городок возвышался островком науки и образцом современной городской застройки. В те далекие годы, когда планировалось и осуществлялось строительство университета, прилегавшие к нему районы считались чуть ли не самыми современными в городе. В них было разбито несколько маленьких парков, стояли ряды величественных особняков и жилые дома со швейцарами в дверях. Но трущобам тоже необходимо куда-то расти. В этом случае они двинулись в сторону университета, затем подошли к нему вплотную, потом обступили полностью, захлестывая обитель науки своей откровенной бедностью и враждебностью. Университет, тем не менее, продолжал оставаться островком культуры и образования — его зеленые лужайки, похоже, служили непреодолимой преградой для дальнейшего посягательства трущоб. По утрам можно было наблюдать как студенты и профессора, бок о бок, выходили из метро и с поклажей своих книг медленно пересекали прилегающий к университету район, где выражение «Острие Бритвы» воспринималось не названием романа Сомерсета Моэма, а фактом повседневной жизни. Как ни странно, но конфликты между местными жителями и университетским народом были крайне редки. Из серьезных происшествий припоминали два: однажды по дороге к метро ограбили студента и однажды чуть не изнасиловали молодую девушку, — а в общем, существовало нечто вроде неписанного соглашения о невмешательстве между сторонами, что позволяло гражданам трущоб и университетскому населению вести не зависящую друг от друга жизнь с минимальным вторжением извне.
Одним из представителей ученой братии был Барни Робинсон.
Карелла и Мейер нашли его на скамейке около студенческого общежития, увлеченного беседой с молоденькой брюнеткой, которая, казалось, только что сошла со страниц романа Джека Керуака. Полицейские представились, и девушка с извинениями удалилась. Робинсон, судя по всему, не был сильно обрадован ни непрошенным вторжением полицейских в его частную жизнь, ни внезапным исчезновением девушки.
— А в чем собственно дело? — спросил он. У него были голубые глаза и открытое лицо. Одет он был в майку с эмблемой университета. Щурясь на солнце, он пытался со скамейки рассмотреть лица Мейера и Кареллы.
— А мы и не ожидали найти вас здесь сегодня, — сказал Карелла. — Вы всегда занимаетесь по субботам?
— Что? А… Нет. Просто тренируемся.
— Что вы имеете в виду?
— Играем в баскетбол.
— А мы думали, что вы играете в бейсбольной команде.
— И в бейсбольной тоже. И в баскет… — Робинсон замялся. — А как вы узнали? Что такое?
— В любом случае, мы рады, что нам удалось вас поймать здесь, — сказал Карелла.
— Поймать меня?
— Я просто так выразился. «Поймать» в смысле «застать».
— Ага, хорошо, что так, — мрачновато заметил Робинсон.
— Каков ваш рост, мистер Робинсон? — спросил Мейер.
— Метр восемьдесят пять.
— Сколько вам лет?
— Двадцать пять.
— Мистер Робинсон, вы проходили обучение у профессора Лэнда?
— Было дело, — Робинсон продолжал с прищуром осматривать детективов, пытаясь понять, к чему они клонят. В его тоне чувствовалась сдержанность, но не беспокойство. Только вид у него был крайне озадаченный.
— Когда это было?
— В прошлом семестре.
— Какой предмет он преподавал?
— Логика.
— И каковы были ваши успехи?
— Я срезался на зачете.
— Почему?
Робинсон пожал плечами.
— Вы считаете, что заслужили это?
Робинсон снова пожал плечами.
— Ну, что скажете? — спросил Мейер.
— Не знаю, почему. Завалил зачет и все.
— Вы занимались?
— Само собой, занимался.
— А сам предмет вам давался?
— Мне казалось, что да, — сказал Робинсон.
— И все равно вы провалились.
— Да.
— Ну, и что вы думаете по этому поводу? — спросил Мейер. — Вы занимались, предмет вроде вам давался, и все же вы завалили его. Так, как же? Как ваше самочувствие?
— Скверное самочувствие, конечно, какое же еще? — ответил Робинсон. — Но не могли бы вы все же разъяснить, что происходит? С каких это пор детективы…
— Просто проводится рядовое расследование, — сказал Карелла.
— Что расследуется?
— Ну? И как же вы себя чувствуете после провала на зачете?
— Я же уже сказал: скверно. А что расследуется?
— Это не имеет значения, мистер Робинсон, только вот…
— Что такое? Может речь идет о договорных играх или о чем-нибудь таком?
— Договорных играх…?
— Ну, да. Вы от команды? Кто-то предлагает договориться об игре?
— Зачем? Вам уже раньше предлагали?
— Нет, черт возьми. Если что-то и происходит, то я про это ничего не знаю.
— Вы — хороший баскетболист, мистер Робинсон?
— Вполне приличный, но моя игра — бейсбол.
— Вы — подающий, так ведь?
— Да, верно. Вы уже так много знаете обо мне, не так ли? Не слишком ли много для рядовой проверки…?
— Вы — хороший подающий?
— Да, — ответил Робинсон без колебаний.
— И что случилось, когда Лэнд провалил вас?
— Меня посадили на скамейку запасных.
— На какое время?
— До конца сезона.
— Как это повлияло на команду?
Робинсон пожал плечами.
— Я, конечно, не хочу петь себе дифирамбы, но…
— Валяйте, — сказал Мейер, — пойте.
— Мы проиграли восемь игр из двенадцати.
— Вы полагаете, что если бы вы остались подающим, то команда победила бы?
— Давайте запишем так — я полагаю, что некоторые из этих проигранных игр мы бы выиграли.
— И тем не менее, вы проиграли.
— Да.
— А как команда отнеслась ко всему этому?
— Скверное было чувство. Нам казалось, что мы можем стать чемпионами города. Мы шли без поражений, пока меня не усадили на скамейку запасных. После этого мы проиграли восемь игр и финишировали вторыми.
— Ну, это не такой уж плохой результат? — подытожил Карелла.
— Первое место только одно, — ответил Робинсон.
— А команда не считала, что мистер Лэнд поступил несправедливо?
— Откуда мне знать, что они там считали.
— А сами-то вы, что думали по этому поводу?
— Не повезло — в жизни всякое бывает, — сказал Робинсон.
— А все же?
— Мне казалось, что предмет я знаю.
— Тогда почему он завалил вас?
— А почему бы вам ни спросить об этом его самого? — спросил Робинсон.
Тут самое время бы сказать ему: «Потому что он мертв», но ни Мейер, ни Карелла не вымолвили ни слова. Они внимательно наблюдали за Робинсоном, который, прищурив от солнца глаза, поглядывал на них снизу вверх. Тут Карелла и спросил:
— Где вы были вчера в пять часов вечера, мистер Робинсон?
— А почему вы спрашиваете?
— Хотелось бы узнать.
— А я думаю, что это не ваше дело, — сказал Робинсон.
— Боюсь, что в данном случае нам самим придется решать, что является нашим делом, а что — нет.
— В таком случае может быть вам лучше получить ордер на мой арест, — сказал Робинсон. — Если дело настолько серьезно, что…
— Никто не говорил вам, что дело серьезное, мистер Робинсон.
— Нет?
— Нет, — сказал Мейер и сделал паузу. — Вы, правда, хотите, чтобы мы получили ордер на ваш арест?
— Просто не понимаю, с какой стати я должен вам рассказывать…
— Возможно, ваши ответы помогут нам внести ясность в некоторые вопросы, мистер Робинсон.
— Какие вопросы?
— Так, где же вы были вчера в 5 часов вечера?
— Я был… занят личными делами.
— Какими именно?
— Послушайте, я не вижу причин для…
— Чем вы занимались?
— Я был с девушкой, — сказал Робинсон со вздохом.
— С которого часа по который?
— Примерно с четырех часов… нет, чуть ранее… занятия закончились в три сорок пять…
— Так, значит с трех сорока пяти и до какого времени?
— Почти до восьми.
— Где вы были?
— Мы были у нее на квартире.
— Где она находится?
— В центре.
— Где именно в центре?
— Вот пристали…
— Где?
— На Тримейн-авеню. В районе Куотер, рядом с «Куполом».
— Вы уже были на квартире в четыре часа?
— Нет еще, должно быть, мы приехали туда в четверть или половину пятого.
— Но в пять часов вы уже были там?
— Да.
— И что вы делали?
— Понимаете ли…
— Ну, говорите, не смущайтесь.
— Ничего я вам не обязан говорить! Сами догадаетесь, черт возьми!
— Ладно. Как зовут девушку?
— Ольга.
— А фамилия?
— Ольга Виттенштейн.
— Это та самая девушка, которая только что сидела рядом с вами?
— Да. Вы и ее собираетесь… допрашивать? Вы что, хотите все испортить?
— Мы лишь проверим правдивость ваших слов, мистер Робинсон. Остальное — ваша забота.
— Она — девушка очень чувствительная, — сказал Робинсон. — Может испугаться до смерти. Не понимаю, из-за чего такой шум. Почему надо проверять мои слова? Что же такое я натворил?
— С ваших слов вы вчера находились в квартире на Тримейн-авеню с четверти пятого дня до восьми часов вечера. И если вы там занимались тем, чем должны были заниматься, то вы больше не увидите нас до самой вашей смерти, мистер Робинсон.
— Ну, за столь длительный срок ручаться все же трудновато, — поправил коллегу Мейер.
— Другими словами — вы снова появитесь утром в понедельник, — сказал Робинсон.
— Зачем? Вы что, не были на той квартире?
— Был. Можете не беспокоиться. Идите — проверяйте. Просто, когда в прошлый раз здесь был баскетбольный скандал, то детективы, окружные прокуроры и следователи неделями шныряли по всему городку. Если это та же история…
— Это не та же история, мистер Робинсон.
— Надеюсь. Я чист. Я играю честно. Я ни разу не взял ни цента и никогда не возьму. И прошу вас это запомнить.
— Мы запомним.
— И когда вы будете общаться с Ольгой, ради всего святого, постарайтесь ничего не испортить, ладно? Пожалуйста, сделайте мне такое одолжение? Она очень ранимая девушка.
Они нашли Ольгу Виттенштейн в студенческом кафе за чашечкой черного кофе. По разговору было понятно, что она много вращается в мужской компании — она сразу объявила, что никогда не видела так близко легавых. Потом она сказала, что да — у нее есть хата в центре на Тримейн-авеню. Она подтвердила, что вчера дождалась Барни после занятий, и они рванули к ней на хату. Добрались туда примерно к четырем — половине пятого. Она сказала, что были там до вечера, часов до восьми, или что-то около того, а потом пошли перекусить. А по какому поводу весь этот шум?
Шум, собственно, был поднят по поводу убийства, но она не узнала об этом.