Они сказали ей, что сообщили о ее аресте в американское консульство в Монтеррее. Она им не поверила. Значит, придется вернуться в Мексику, а насколько она знала — за наркотики подозреваемый мог быть задержан не более чем на трое суток без присутствия адвоката. За три дня, если магистрат решал, что дело необходимо передать в суд и за преступление положено наказание более двух лет тюремного заключения (а в случае с Мэрилин было именно так), то арестованного могли держать в тюрьме до суда целый год. Мексиканские законы основаны на кодексе Наполеона. Короче говоря, человек считается виновным, пока не докажет обратного. Когда Мэрилин потребовала, чтобы ей разрешили позвонить по телефону, местный полицейский сказал, что вопрос необходимо обсудить с окружным прокурором, он может разрешить или не разрешить это.

Через восемь дней после ее ареста в комиссариат пришел один из консульских чиновников. Он сказал, что ее обвиняют в хранении марихуаны, и если ее признают виновной, то ее ожидает срок от пяти лет и трех месяцев до двенадцати лет. Он обещал позвонить и сообщить о ней тем, чье имя и телефон она напишет на фирменном бланке американского посольства: это были ее мать, Джозеф Сиарт и тот бродяга, с которым она жила в Лос-Анджелесе. Позже консул сказал ей, что не смог дозвониться ни до одного из них. Она не знала, кому еще он мог позвонить.

Двенадцатого сентября состоялся суд в Сальтильо, ее защищал мексиканский адвокат, нанятый американским консульством. Мэрилин приговорили к шести годам тюремного заключения за те восемь унций марихуаны, что остались у нее от килограмма, купленного в Игуале. Консул пообещал ей, что американское посольство даст подробный отчет об аресте, суде и приговоре в Государственный департамент, который, в свою очередь, сообщит об этом ее родственникам или друзьям в Штатах. Но она не знала, где ее мать, а большинство друзей были уличные проститутки.

Утром пятнадцатого сентября специальный фургон перевез Мэрилин в «Ла Форталеса» — старинную тюрьму в штате Тамаулипас, примерно в двухстах милях к югу от Браунсвилла в Техасе. Вместе с ней в фургоне ехала женщина, которая убила своего мужа мотыгой, и мужчина, укравший пишущую машинку в фирме по торговле кондиционерами в Монтеррее. На Мэрилин по-прежнему были босоножки и легкая размахайка, то есть то, в чем ее арестовали. Дорожную сумку конфисковали в Рамос Ариспе, поскольку в ней содержалось доказательство преступления. Косметика, колпачок, паспорт и белье остались в сумке, равно как и некоторые серебряные безделушки, которые она могла бы реализовать в «Ла Форталеса».

Вскоре после прибытия в тюрьму она поняла, что здесь за все надо платить. Она поняла это после того, как их обыскали и десяток женщин выстроился в очередь к длинному столу, на котором лежали сложенные стопками одеяла, одежда, циновки и матрацы в полосатых тиковых наматрасниках. Женщина, убившая мужа мотыгой, невысокая, коренастая, смуглая, с короткими вьющимися волосами, грустными карими глазами, отвислыми грудями и широкими бедрами, вытащила из черного кожаного кошелька, висящего на ее шее, несколько песо и протянула служительнице — женщине с суровым лицом и ярко-рыжими крашеными волосами. Та передала ей одеяло, две пары бумажных панталон и несколько выцветших серых, похожих на брезент халатов.

Когда заключенная довольно энергично выразила свой протест, служительница великодушно добавила еще пару панталон к той куче, которая уже лежала на ее протянутой руке. Та снова возразила. Служительница покачала головой и показала ей рукой, чтобы та не задерживалась и проходила дальше. Деньги Мэрилин исчезли где-то между постом у Рамос Ариспе и местной тюрьмой, ей нечего было предложить за тюремную одежду. У нее была только ее длинная белая размахайка, весьма потерявшая вид после трех недель в тюрьме без душа в Рамос Ариспе. Служительница что-то сказала ей по-испански. Мэрилин не поняла. Та повторила. Мэрилин покачала головой. Служительница, так ничего и не выдав, махнула ей.

«Ла Форталеса», выстроенная испанцами еще в шестнадцатом веке в качестве оборонительного сооружения второй линии, располагалась на высоте двух тысяч метров над уровнем моря и возвышалась над местностью; отсюда был виден даже Мексиканский залив, находящийся в двадцати пяти милях к востоку. Правда, заключенные могли разглядывать только стены. В конце двадцатых годов прошлого века, когда новое мексиканское правительство захватило крепость и превратило ее в тюрьму, здесь находилось всего сто десять заключенных. Сейчас здесь размещалось четыреста восемьдесят, из них шестьдесят семь в женском участке. Поскольку раньше это место использовалось для одиночного содержания мужчин — в те времена в Мексике еще не слыхивали о женщинах-убийцах, грабителях, похитителях и вымогателях — оно представляло собой как бы тюрьму в тюрьме, квадрат в квадрате, стены которого достигали шести с половиной метров; перед ее зарешеченными окнами вставали еще более высокие внешние стены. Толщина стен отсека диктовалась шириной камер, в которых женщин запирали каждый вечер в десять и откуда выпускали в тюремный двор в шесть утра, когда камеры мылись водой из шланга. Мэрилин все это казалось похожим на лабиринт, вроде тех, что помещаются в книжке головоломок, которые она так любила покупать в детстве.

Внешние стены тюрьмы, метров двух с половиной толщиной, были сложены из кирпичей, скрепленных цементом. Главные ворота с толстенной решеткой располагались в передней части крепости, далее шел мощеный булыжником крытый проход, — наследие тех времен, когда тюрьма еще была крепостью, — который вел ко вторым воротам. За воротами находились администрация и комната обыска, где имеющие деньги заключенные могли купить себе одежду и прочие вещи, необходимые для выживания. Сразу же за этими двумя помещениями был тюремный двор, по периметру которого располагались мужские камеры и всевозможные мастерские. Мэрилин и других женщин провели сквозь третьи зарешеченные ворота, мимо внимательно наблюдавших за ними мужчин — охранников и заключенных, болтающихся по двору (кто-то играл в карты, сидя прямо на грязной земле, кто-то курил или разговаривал, кто-то бренчал на гитаре) — к небольшой внутренней тюрьме с двойными дверями — решетчатой и массивной деревянной, закрывающей женскую территорию от мужских любопытных глаз. Но не от глаз охранников, дежуривших на пулеметных вышках, откуда просматривался каждый уголок.

В камере два на два с половиной было семь человек вместе с Мэрилин.

У каждой стены стояла двухъярусная койка. Пространство между койками не превышало метра. В одном углу в небольшом промежутке между койками находилась параша, где на глазах у охранников на сторожевых башнях облегчались женщины. В первые три дня своего заключения Мэрилин не опорожняла кишечник. Она также не могла есть вонючую еду, приготовленную в тюремной кухне, которую разносили дважды в день — в восемь утра и шесть вечера. Позже она узнала, что мужчины-заключенные устроили во внешнем корпусе небольшую кухню, где можно было купить более или менее съедобную еду — однако вначале у нее все равно не было денег.

Когда их сюда доставили, все койки были уже заняты. Мэрилин и ее попутчица попытались получше устроиться на каменном полу. Тереза Делароса, убившая мужа мотыгой, спала на матраце, купленном в первый день в тюрьме, но ей пришлось ночевать на полу лишь первые две недели. После того, как стало известно, что она двадцать шесть раз ударила мужа мотыгой по лицу, голове и шее, едва не обезглавив беднягу, пока, наконец, не попала в сонную артерию и не прикончила его окончательно — после этого к ней отнеслись с заслуженным уважением, и одна из женщин, занимавшая нижнюю койку слева от входа, уступила свое место. Мэрилин спала сидя, прислонившись спиной к стене, умещаясь на пространстве менее метра напротив параши, куда всю ночь ходили мочиться женщины.

Во дворе был душ, и женщин раз в неделю водили туда. В тюрьме чистоплотность не являлась ни необходимостью, ни удовольствием. Охранники на башнях через бинокли с интересом наблюдали за всеми кабинками, было видно, как блестят на солнце линзы. В первые две недели Мэрилин не ходила в душ и никогда не снимала свою размахайку. Может быть именно это и вызывало к ней особый интерес со стороны охранников. Она не знала, что они уже дали ей прозвище «La Arabe orada» «Золотая арабка», из-за развевающейся белой блузки и длинных светлых волос.

Когда она впервые попробовала тюремную пищу, ее тут же вырвало прямо в наполненную дерьмом паращу стоявшую в углу камеры. Панчита, ее соседка по камере, возмущенная нарушением обеденного этикета, принялась изо всех сил бить ее ногами, пока Мэрилин стояла скрючившись над парашей. Тереза что-то сказала, Панчита бросилась на нее, и обе женщины завопили друг на друга. Тереза вытащила заточенную до остроты бритвы ложку, купленную в тюрьме, и прошептала что-то по-испански. Мэрилин не поняла, что именно, но почувствовала страх. Панчита же, злобно бормоча, отошла от нее и полезла наверх на свою лежанку на правой стороне камеры.

Мэрилин выучила имена женщин, потому что они очень часто повторялись, но не понимала их язык и поэтому ни с кем не разговаривала. К ней никто не приходил. Она не могла купить ни конвертов, ни почтовой бумаги или марок, поскольку у нее не было денег. Девушка чувствовала себя в этой внутренней тюрьме еще более одинокой, чем все остальные, более одинокой, чем когда-либо в своей жизни. А затем как-то совершенно неожиданно она стала их понимать. Вчера все было непонятно, а сегодня — ясно, как Божий день.

— Я помню, — рассказывала Панчита, — как в Веракрус, где я родилась, праздновали день Мадонны Розарии. Это было во вторую неделю октября.

— А я никогда не была в Веракрус, — сказала Беатрис.

— Это красивый город, — заговорила Тереза. — Однажды мой муж возил меня туда.

— И они все шли в красивых костюмах...

— К церкви на Пласа Самора, — грустно вздохнула Энграсия.

— А потом в городе начинались танцы.

— Да, здесь в тюряге не потанцуешь, — покачала головой Беатрис.

— Но в Веракрус — ах, — воскликнула Панчита. «En Veracruz, todos los dias eran dorados, у rodas las noches vio-letas».

Панчита получила пожизненный срок за то, что утопила двоих своих детей в Рио де ла Бабиа. Белита и Энграссия были лесбиянками и спали вместе на нижней койке под Панчитой. Каждую ночь, прижавшись друг к другу, они доводили себя страстным шепотом до оргазма, не стесняясь соседок. Еще одна женщина находилась здесь уже больше двенадцати лет. Она никогда не разговаривала. Стояла у стены в дальней стороне камеры и смотрела сквозь решетку на освещенный солнцем двор. Сокамерницы называли ее «La Sordomuda». Беатрис, попавшая сюда за попытку вооруженного ограбления жилищной фирмы в Матеуле, страдала от астмы. Она платила за медицинскую помощь, которую оказывал ей еженедельно в тюремной больнице единственный работник — медсестра, бывшая тоже заключенной. Очень часто Беатрис начинала задыхаться по ночам, хватая воздух широко раскрытым ртом, ворочаясь на каменном полу и стеная: «Guieru movir, guiero movir, guiero movir». Время от времени она обращалась к охраннице в конце коридора: «Que hora es?», на что та отвечала неизменно: «Es tarde, callate!»

* * *

Если кого-нибудь надо было вызвать к начальнику тюрьмы, то через зарешеченные ворота во внутрь пропускался порученец из внешнего блока, он стучал в деревянную дверь и выкликал имя заключенной и жуткое слово «Alcaide!», что означало «к начальнику». El carce его, охранник, открывал внутреннюю дверь, и женщину под любопытными взглядами заключенных-мужчин проводили через двор, затем сквозь вторые ворота и усаживали на деревянную скамейку возле кабинета начальника тюрьмы, где та и ждала, пока он не соизволит дать аудиенцию.

Десятого октября Мэрилин услышала свое имя, затем «Alcaide!», затем отворилась дверь, и она прошла за порученцем через двор, и яркое солнце просвечивало через легкую размахайку, так что все мужчины во дворе могли всласть налюбоваться ее длинными ногами.

Она села на деревянную скамью и стала ждать.

По пустырю перед конторой и перед комнатой обыска на другой стороне сновали ящерки. Из-за двери выкрикнули ее имя, и посыльный — вольнонаемный парень, по имени Луис, который также приносил из кухни еду тем женщинам, которые могли это себе позволить, провел Мэрилин внутрь и вышел, закрыв за собой дверь.

Имя начальника тюрьмы было написано на небольшой деревянной табличке, сделанной в тюремной мастерской: «Эриберто Домингес». Это был невысокий, смуглый человек с тоненькими усиками под носом, в форме оливкового цвета, которую носили все охранники в этой тюрьме, однако воротник гимнастерки украшали несколько красных и зеленых полос, очевидно свидетельствующих о его высоком звании. На столе у правой руки лежал кнут. На другом конце стола стояла фотография женщины с двумя детьми.

— Садись, — приказал он по-испански.

Она села.

— У меня имеются некоторые твои вещи, которые представляют для тебя ценность.

Она не ответила.

— Твой паспорт — ведь он же тебе нужен, да?

— Да, — ответила она по-испански. — Мой паспорт мне очень нужен.

— И еще кое-какие украшения. Здесь в этой тюрьме мы не обкрадываем своих заключенных. Здесь не так, как в других мексиканских тюрьмах. Самая плохая — тюрьма в Сальтильо. Но здесь не так. Мы сохранили для тебя все эти вещи.

— Большое спасибо, — сказала Мэрилин.

— Ты хорошо говоришь по-испански, — похвалил он.

— Совсем немножко.

— Нет, нет, ты говоришь очень хорошо, — повторил он. — Эти безделушки... Они помогут тебе здесь в «Ла Форталеса». Как я понимаю, ты спишь на голом полу, и кроме этой штуки у тебя больше ничего из одежды нет.

— Это так, — подтвердила она.

— Ты бы хотела получить назад свои ценности? — спросил он.

— Да, конечно, хотела бы.

— Ну что ж, тогда я их тебе отдам, — он улыбнулся. — В обмен на другую ценность.

Она сначала не поняла.

— Твою самую большую ценность, — объяснил он.

— Нет, спасибо, — она встала и пошла к двери.

— Одну минутку, — остановил ее он. — Я не разрешал тебе уйти.

— Я хочу вернуться в свою камеру.

— Ты пойдешь, когда я позволю.

— Я хочу позвонить в американское консульство.

— Да, да, когда-то мы позволяли заключенным пользоваться телефоном. Но затем отменили эту льготу, один раз по телефону был организован побег. — Он пожал плечами. — Теперь мы больше этого не разрешаем.

— Но когда консул приедет сюда посетить меня...

— Да, да, раз в месяц ему положено посещать тебя. Но ведь Монтеррей находится так далеко. Он хоть раз приезжал сюда?

— Но когда он приедет...

— У нас как-то был здесь один американец. Консул приезжал к нему три-четыре раза в год...

— Когда он приедет, я скажу, что у вас мой паспорт.

— Так он это и так знает. Все личные вещи заключенного передаются администрации на хранение. Я, милочка, храню твой паспорт, чтобы с ним ничего не случилось. Я, знаешь ли, могу сжечь его, и тогда тебе будет очень трудно получить новый, потом, когда тебя, наконец, отсюда выпустят. Но во всяком случае, это все будет очень не скоро. А тем временем я буду хранить твой паспорт. И, если хочешь, отдам ценности. Они намного облегчат тебе жизнь здесь. Здесь не так уж ужасно, если иметь кое-какие средства. Эти ценности смогут облегчить твою жизнь. Я мог бы облегчить твою жизнь.

Он взял кнут, встал и обошел стол. Квадратный коротышка в бриджах и коричневых сапогах. С улыбкой на лице он приблизился к ней.

— Подними подол, — приказал он.

— Нет, — она повернулась и бросилась к двери.

Дверь была заперта снаружи.

Он подошел сзади и без предупреждения ударил ее кнутом по спине. Она резко обернулась, инстинктивно прикрываясь от удара, но он ударил ее снова, сначала по ключице, потом по груди. Она бросилась на него, затем, увернувшись, обежала его и кинулась к небольшому занавешенному окну, откинула занавески — окно было зарешечено.

Она снова подбежала к двери, пытаясь повернуть неподдающуюся ручку, чувствуя, как кнут опускается на ее спину, еще и еще. Она закричала «На помощь!» — сначала по-английски, затем «Socorro!» — по-испански, затем снова повернулась к нему, но свист кнута заставил ее сжаться, она пыталась прикрыться руками, чувствуя, как обжигает ладони, наконец, просто прикрыла руками лицо скорчилась под безжалостными ударами, обрушившимися на ее плечи и спину, и рухнула на колени.

Но это его не остановило.

Он бил ее, пока она не заскулила, прижимая окровавленные руки к окровавленной некогда белой блузке-размахайке.

— Помогите мне кто-нибудь, пожалуйста, — простонала она, но он продолжал избивать ее, свист кнута перемежался с тяжелыми, похожими на хрюкание вздохами, она лежала распростершись, прикрывая руками шею. Он перевернул ее лицом вверх и рукояткой кнута задрал подол.

— У тебя красивые ноги, — сказал он.

Обеими руками он отбросил забрызганные кровью полы размахайки и поднял кнут, как бы собираясь ударить ее по обнаженному лону. Она в страхе прикрылась, но он не стал больше бить. Вместо этого рассмеялся и начал расстегивать брюки.

Он расплатился с ней позже.

Золотым браслетом, который она купила еще в Лос-Анджелесе.

Мэрилин продала браслет за тысячу шестьсот песо, то есть примерно за двести долларов США. В свое время заплатила за него в Лос-Анджелесе четыреста долларов. Наконец ей удалось купить одежду, одеяло, матрац; остались деньги и на еду. Белита научила ее прятать деньги в презерватитв (который Мэрилин купила у Луиса) и засовывать его в задний проход. Белита была опытным человеком, поскольку сидела в тюрьмах с небольшими перерывами с четырнадцати лет.

Часть средств Мэрилин потратила на бумагу, конверты и марки и заплатила Луису двести песо, чтобы он отправил полдюжины писем, написанных ею разным знакомым в Хьюстоне и Лос-Анджелесе. Но позже она узнала, что все письма проходят через кабинет Домингеса, и, не получив ни одного ответа, поняла, что он не позволил отправить эти письма, боясь, что будет нарушен их очень удобный договор, который он называл «наш маленький секрет».

Каждый день в три часа Луис стучал в дверь, ведущую в их камеру, называл ее имя, кричал «Al caide!», и ее снова вели в кабинет начальника тюрьмы, и все население тюрьмы знало, что Домингес будет развлекаться с «Золотой арабкой». Это прозвище так и осталось за ней, поскольку Домингес требовал, чтобы она приходила к нему не в повседневном рабочем сером халате, который она носила в своей камере, а в том, что он называл «свадебным платьем» — ее белой размахайке. Он больше не бил ее кнутом, лишь поднимал край подола рукояткой и рассматривал золотистые волосы ее лона, каждый раз поражаясь увиденным.

Домингес стал звать ее Мариуча, что соответствовало американскому «Мэри». Он нежно гладил ее тело, надеясь, что пробудит в ней ответную реакцию. Но она стояла перед ним, как ледяная статуя. Затем он просил ее поднять подол до пояса, а сам начинал расстегивать брюки, причем делал это нарочито медленно, как бы собираясь предъявить ей нечто грандиозное, от чего она восхищенно-испуганно ахнет. Однако гора рожала мышь. Он вел ее к кожаному дивану, стоящему у стены, и за несколько минут достигал оргазма, о котором мечтал с самого утра.

После этого он начинал осыпать ее проклятиями, обвиняя в своем падении, в том, что нарушил религиозные принципы и растоптал моральные ценности; он осыпал ее градом грязных ругательств, извлекаемых из самых мерзких углов его протухшего мозга. Затем сердито стучал в дверь, чтобы Луис отпер ее. Однажды он сказал ей, что боится оставлять ключ там, где она могла бы его схватить. «Ты лицемерная шлюха, Мариуча», — говорил он ей.

Она все еще боялась его кнута.

Правда, он перестал ее бить, однако кнут всегда был зажат в его ненадежной руке, даже когда он наваливался на нее всей своей тяжестью. Ей было противно, когда этот мерзкий червяк оказывался внутри нее, но она терпела его ежедневные вливания только потому, что боялась кнута, боялась, что он снова станет им орудовать, если она вызовет его неудовольствие. Уж лучше поток желчной ругани, сопровождающий его жалкие бессильные спазмы. Лучше его липкие ласки и это нежное «Мариуча». А затем она вдруг сообразила, что может забеременеть от него и родить маленькое чудовище, похожее на него. Это напугало ее еще больше, чем кнут.

Когда однажды в начале ноября он великодушно предложил ей еще одну из ее собственных вещичек как бы в оплату за кажущееся старание, она попросила вернуть ей предохраняющий колпачок. Ему раньше никогда не приходилось видеть подобный способ контрацепции, он даже не знал, что это такое. Он решил, что это — что-то более ценное, чем украшения, только никак не мог понять, в чем здесь загадка. Он внимательно разглядывал его, переворачивая то так, то сяк, пытаясь найти отгадку ценности этого предмета. Затем, пожав плечами, все же отдал его вместе с тюбиком загадочной мази.

Где-то к середине ноября его интерес к Мэрилин стал постепенно слабеть. В тюрьме поговаривали, что его супруга, грозная бой-баба Маргарита, узнала о послеобеденных развлечениях мужа и пригрозила, что велит своему брату проучить его, чтобы не нарушал законов чести. Брат Маргариты был профессиональным боксером, недавно завоевавшим большой приз не то в Мехико, не то в Акапулько или, возможно, в Тампико — тюремная молва ничего более определенного на этот счет не говорила. Но какова бы ни была причина, ежедневные вызовы прекратились, а к концу месяца Мэрилин поняла, что навсегда распрощалась с Домингесом.

Но в один прекрасный день в деревянную дверь постучали. Услышав крик Луиса: «Золотую арабку» и затем: «Alcaide!» — она обменялась испуганным взглядом с Терезой.

Погода была необычно сырой и холодной. Камеры не отапливались, лишь у охранниц стояла жаровня с углями, помогающая им несколько обезопасить себя от холодного, дующего с гор ветра.

— Надень свое свадебное платье, — сказал ей Луис, и она вытащила белую размахайку из-под матраца, затем сняла вытертое пальто, которое купила здесь на оставшиеся деньги, серый халат и хлопчатобумажные панталоны, быстро накинула размахайку и снова надела пальто. Потом торопливо вставила колпачок, пока Луис с интересом наблюдал из коридора за этой процедурой.

— "Puerco de mierda!" — заорала она на него, и он засмеялся. Прежде чем она вышла из камеры, Тереза сжала ее руки и прошептала «Coraje».

— Привет, Арабка! — окликали ее заключенные, пока она шла через двор.

— Не хочешь поразвлечься со мной, Арабка?

— Эй, Арабка, посмотри-ка на мою штучку!

На этот раз в кабинете у Домингеса был какой-то незнакомец лет сорока с длинным лошадиным лицом, в форме охранника тюрьмы. Он глупо улыбался, переминаясь с ноги на ногу и время от времени трогая редкие усики под толстым бесформенным носом.

— Мариуча, — с улыбкой сказал Домингес. — Мне бы хотелось познакомить тебя с сеньором Пересом. Он очень хотел встретиться с тобой.

Она ничего не ответила. Просто стояла у двери, которую Луис запер снаружи. Зарешеченное окно было занавешено. Она ждала, что будет дальше.

— Мы с сеньором Пересом кое о чем договорились, — продолжал Домингес.

— О чем договорились? — спросила она.

— Не волнуйся, очень выгодное соглашение.

— О чем договорились? — снова спросила она. Ее начала бить дрожь. Она сунула руки в карманы пальто, в надежде, что они не заметят, что они дрожат.

— Сними пальто, — приказал Домингес. — подними подол.

— Нет, — сказала она. — Велите Луису отпереть дверь, пожалуйста. — Голос ее дрожал. — Я хочу обратно в камеру.

— Меня совершенно не волнует, что хочешь ты, — отрезал Домингес. — Сеньор Перес готов заплатить тебе за общение, и пусть он посмотрит, на что будет тратить деньги! Делай, что я тебе велел!

— Нет, — сказала она, вынув руки из карманов. Кулаки ее были сжаты.

Домингес уже выходил из-за стола, похлопывая себя кнутом по раскрытой ладони.

— Отойди от меня, сукин сын, — закричала она по-английски. — Я убью тебя... Те matare! — повторила она по-испански свою угрозу, оглядывая комнату в поисках какого-нибудь тяжелого предмета.

Он набросился на нее с кнутом, а когда она попыталась вырвать его, он ударил ее, затем еще и еще, и продолжал бить под взглядами улыбающегося охранника; он заставил ее опуститься на колени, затем, когда она уже лежала на полу, ногами перевернул ее на спину. Он стал расстегивать ее пальто; она яростно сопротивлялась, кусала его руки, пыталась выдернуть кнут, который стегал и стегал ее тело, пока, наконец, его не сменили удары кулаками по лицу и груди.

Из носа пошла кровь, она не сомневалась, что он сломал ей переносицу, но все равно продолжала сопротивляться и сопротивлялась до тех пор, пока в ней оставались силы, и даже после, когда он стал расстегивать пуговицы ее пальто, она пыталась откатиться от него. Она плюнула ему в физиономию и закричала, он изо всех сил ударил ее по лицу и продолжал бить тяжелой, жесткой, неумолимой рукой, она чувствовала, как перед глазами плывет розовый туман, чувствовала, что начинает терять сознание, но продолжала вырываться. Но все же ему удалось разорвать пуговицы на пальто и задрать размахайку на голову. Она корчилась и брыкалась, но он в ярости снова схватился за кнут и стал стегать ее по обнаженным бедрам, пока они не покрылись кровью, а затем отошел от окровавленной, избитой, рыдающей и совершенно сломленной девушки, лежащей на каменном полу, и сказал Пересу:

— Возьми эту шлюху!

Когда он снова послал за ней, Мэрилин положила в карман пальто заточенную ложку, которую Тереза в свое время купила у кухонного предпринимателя. На этот раз в кабинете Домингеса был другой человек, здоровенный громила, также в форме охранника. На лбу над бровями виднелся шрам от ножевого удара. Он оценивающе оглядел ее. В правом кармане Мэрилин сжимала заточенную ложку.

— Покажи ему, — потребовал Домингес.

Она покачала головой.

Домингес улыбнулся и двинулся к ней, держа в руке кнут.

— Ну что, попробуем еще раз, если понравилось, — сказал он, поднимая кнут, и увидел блеснувший в ее руке металл за секунду до того, как она ударила его.

Он резко повернулся боком, чтобы увернуться от удара, направленного прямо ему в сердце, и она попала по его руке, он в ужасе отступил, но она снова бросилась на него — лицо ее было ужасно — голубые глаза сверкали, зубы оскалились. Громила в форме охранника быстро подскочил к ней сзади и двумя сцепленными руками ударил ее по затылку. От удара она качнулась вперед, затем, не выпуская ложки из рук, повернулась к нему. Он с силой еще раз ударил ее, как будто держал в руке бейсбольную биту. На сей раз удар пришелся по виску, она качнулась, комната поплыла, ложка выпала из рук на каменный пол, она упала на колени и тут же почувствовала на спине удар кнута. Изрыгая проклятия, Домингес стегал ее снова и снова, пока охранник мягко не перехватил его руку и не прошептал, что «Арабка» потеряла сознание.

Она пришла в себя через несколько часов в помещении, которое заключенные называли «El Pozo» — темная яма примерно в три кубических метра объемом, прикрытая сверху массивной решеткой. Встать в полный рост было невозможно, как невозможно было сесть или даже нормально лечь. Скорчившись, она лежала там совершенно голая, с распухшими окровавленными губами. Она дрожала от ночного холода и отчаянно кричала, обращаясь ко всем, кто мог бы ее услышать, призывая американского консула, умоляя о справедливости. Она терпела, сколько можно, но затем не выдержала и напачкала в тесном пространстве, но от запаха собственных испражнений ее тут же вырвало. Никто не приносил ей пищу. Никто не приносил воды. Она лежала, скорчившись, на холодном каменном полу. Спина болела, руки и ноги онемели от холода и неудобной позы, в губах пульсировала боль.

Она звала охранниц, но никто не откликался.

Она звала Терезу, пока не охрипла, но, хотя та и могла слышать ее голос из своей камеры, ей не позволили подойти к подземелью.

Она рыдала и звала президента Соединенных Штатов, чтобы он, ради Бога, вмешался и защитил ее.

Она обращалась к Папе, вспомнив все молитвы, которые учила в школе св. Игнатия, она читала их вслух и умоляла Его Святейшество прийти сюда в темницу и самому увидеть, как несправедливо с ней обращаются.

Она снова и снова звала свою мать, захлебываясь слезами: «Мамочка, пожалуйста, помоги мне, мамочка, скажи им, что я хорошая».

На пятый день у нее поднялась температура, начался бред, и ей все время мерещилось, что она стоит на платформе какого-то неизвестного городка и ждет поезда, и в руках у нее только зонтик. Она стоит и смотрит на полчища крыс, выбирающихся из канавы и заполняющих железнодорожные пути.

Их были сотни.

Их были тысячи.

Ими было покрыто все полотно.

Она стояла на этой платформе, был ясный день, и ее окружали миллионы крыс. Серые, и коричневые, и черные, их длинные хвосты мелькали в солнечных лучах, их длинные зубы сверкали на солнце. Она пыталась рассказать им, кто она такая. Она подняла и раскрыла зонтик. Дождя не было, ярко светило солнце, но она раскрыла зонтик.

Крысы стали кусать ее за ноги, карабкаться по ногам, она пыталась сбить их своим зонтом. Они грызли зонт, грызли черный шелк, грызли спицы, грызли деревянную рукоятку. Они карабкались по ее груди, и грудь горела огнем. «Пожалуйста, прекратите, — говорила она им, — где мой зонт, что вы сделали с моим зонтом?» Теперь они набросились на нее, кусали ее лицо. Она не могла дышать, но пыталась отбиваться. Они грызли ее лиц. Они разорвали ее лицо, кровь хлестала изо рта. «Перестаньте, — кричала она, — перестаньте!» Мэрилин проснулась и увидела, что сон обернулся явью, подземелье кишело крысами, огромными, как кошки, они пожирали ее засохшие испражнения, карабкались по обнаженному телу, лизали кровь, запекшуюся на губах.

Она кричала.

Она кричала.

Она кричала.

На шестой день Домингес велел стражнице выпустить ее. Охранница отперла решетку, отодвинула ее и сморщилась, зажав нос, не выдержав вони, идущей из ямы. Она протянула Мэрилин руку, чтобы помочь ей выбраться из подземелья. Мэрилин попыталась встать, но тут же рухнула на колени. Потом сделала еще одну попытку, но снова упала. «Ох», — произнесла она, щурясь от дневного света.

Охранница, не дожидаясь, повернулась и пошла в сторону душевой кабины. Мэрилин тащилась за ней, еле передвигая ноги. Утро выдалось прохладное, градусов десять — двенадцать. В душе была лишь холодная вода, однако Мэрилин встала под ледяную струю, смывая с тела кровь и грязь, очищаясь от всей этой мерзости; она странным образом чувствовала себя победительницей. Губы распухли, правый глаз затек и превратился в узкую щелочку, болела каждая косточка — но она победила.

Когда за ней пришел Луис, держа в руках ее размахайку, она отказалась надеть ее. Заявила, что останется в своем сером халате, которые носили здесь все женщины. Луис только пожал плечами. По дороге в кабинет Домингеса он попытался схватить ее за попку, однако она с силой оттолкнула его руку, и мужчины во дворе заулюлюкали. Прежде чем постучать в дверь Домингеса, Луис взялся за ее грудь, но она отступила от него и вся подобралась, как будто намеревалась вцепиться ему в горло. Он побледнел и осторожно постучал в дверь.

— Да, входи! — отозвался Домингес.

В кабинете находилось около дюжины охранников.

Она потеряла сознание прежде, чем с нее слез пятый.

В следующий раз ему придется ее убить.

Она заставит его убить себя. Она заставит его забить себя до смерти своим кнутом. Да, она была шлюхой в Хьюстоне, но здесь — совсем другое дело. Здесь она чувствовала себя вещью, а она не желала быть вещью, которой мог овладеть любой.

Он не вызывал ее к себе почти до самого Рождества. И опять она не стала надевать свою размахайку, хотя Луис специально предупредил ее, чтобы она сегодня выглядела получше, это была особая просьба начальника тюрьмы. «Пошел он подальше, твой начальник», — сказала она по-английски и последовала за Луисом через двор.

На серый выцветший халат было надето синее пальто с оторванными пуговицами, так что ей пришлось придерживать полы обеими руками, чтобы защититься от пронизывающего ветра. Во дворе было тихо. Мужчины-заключенные знали, что с ней случилось, и прекратили свои грязные шуточки и намеки.

На деревянном стуле за столом Домингеса сидел какой-то человек, одетый в деловой темно-синий костюм, шелковую рубашку в полоску, серый галстук и хорошо начищенные черные ботинки. На коленях лежала серая шляпа. Этакий вертлявый щеголь лет шестидесяти, с аккуратными усиками и живыми карими глазками, внимательно рассматривавшими вошедшую.

— Вот она, — сказал Домингес.

— Она знает испанский? — спросил человек.

Он говорил очень тихо. Мэрилин подумала, что ему, наверное, за всю жизнь не приходилось повышать голос. Незнакомец внимательно разглядывал ее. Спрашивал у Домингеса, а смотрел на нее. «Если он попробует до меня дотронуться хоть пальцем, я выцарапаю ему глаза, — думала она, — уж на этот раз им придется меня убить».

— Ты слышала вопрос, Мариуча, — повысил голос Домингес. Она продолжала молчать, и Домингес пожал плечами: — Да, она говорит по-испански.

— Может быть, вы поговорите со мной, мисс? — сказал тот человек.

— Кто вы? — спросила она его по-испански.

— А, отлично. Меня зовут Альберто Идальго.

— Дон Альберто, — заметил Домингес.

— Вы делаете мне честь. Нет, нет, это не так. Нет, нет, — Идальго покачал головой и улыбнулся.

— И что вы о ней думаете? — спросил Домингес.

— Слишком худая.

— Ближе к сути, — прищелкнул языком Домингес. — Дон Альберто приехал сюда из Южной Америки. Мы хотим договориться, чтобы тебя освободили из нашей тюрьмы.

— Ну конечно, — сказала она по-английски.

— Что? — переспросил Идальго.

— И как вы собираетесь сделать это? — она перешла на испанский.

— У дона Альберто в Мексике много друзей, — сообщил Домингес. — Так что, возможно, нам удастся освободить тебя из «Ла Форталеса». С тем, чтобы ты досидела свой срок у него. Начальство скорее всего разрешит это сделать.

— Мы, конечно, пока еще в этом не уверены, — заметил Идальго. — Сейчас речь идет об Аргентине. Однако могут возникнуть осложнения.

— Но не у человека с такими связями, как у вас, — сказал Домингес.

— Возможно, вы и правы. Посмотрим.

— Ну, если это станет возможным...

— Да, я в этом заинтересован, — произнес Идальго. — Однако молодая леди, возможно, захочет остаться здесь.

— Не думаю, чтобы она этого захотела, — осклабился Домингес.

— Сеньорита?

— А кто вы такой? Сутенер? — спросила она по-испански.

— Нет, нет, нет, нет, — улыбнулся он. — Нет, нет, никакой не сутенер, почему вы так решили?

— Так что-то вдруг осенило, — сказала она по-английски.

— Что?

— Так кто вы?

— Бизнесмен, — он пожал плечами. — Возможно, я просто гуманист. Мне бы не хотелось, чтобы такая красивая молодая девушка, как ты, томилась в тюрьме. — По-испански эти слова прозвучали особенно выразительно. Он снова улыбнулся. — У нее есть паспорт? — обратился он к Домингесу.

— Да, он хранится у меня, — ответил Домингес.

— Ну, это значительно упростит дело. — Идальго снова повернулся к ней. — Итак, решение за тобой. Так ты согласишься, если мы сможем это устроить?

Ей хватило мгновения, чтобы принять решение. Она ни на секунду не сомневалась, что старый щеголь является именно тем, за кого она его и приняла, то есть сутенером. Однако, если он увезет ее отсюда, если она сможет поехать за ним туда, где светит солнце, где ходят люди, у нее всегда будет возможность сбежать.

— Да, отлично, — согласилась она.

— В таком случае, вопрос считаю решенным.

— С ней у вас не будет проблем, — сказал Домингес и затем добавил что-то, что Мэрилин не совсем поняла: — Ya esta domesticada.