Воскресенье.

Взгляните на Айзолу повнимательней.

Как можно испытывать к ней какие-то недобрые чувства?

Город состоит из пяти районов, не имеющих друг с другом ничего общего, кроме границ, точь-в-точь как у иностранных суверенных государств. Так, многие жители Айзолы лучше разбираются в улицах Лондона или Парижа, чем в географии Беттауна, до которого, как говорится, рукой подать, надо только пересечь реку. Да и жители этих районов-государств говорят на своем диалекте, и в ушах старожила Айзолы речь человека из Калмспойнта звучит так же необычно и непонятно, как для англичанина язык валлийца.

Как можно ненавидеть эту неопрятную негодяйку Айзолу?

Да, это сплошные стены, камень. Частокол домов, словно укрепления, воздвигнутые поселенцами на пути индейцев, которых давно уже нет и в помине. Айзола скрывает от своих жителей небо. Она прячет реку. Нет, пожалуй, в мировой истории города, который с таким пренебрежением относился бы к своим водным пространствам. Айзола дает возможность взглянуть на себя мимоходом, лишь на мгновения возникая в прогалах каменных каньонов — то тут засеребрится река, то там заголубеет небо, но никаких панорамных обзоров, никакой спокойной величавой картины. Сплошные стены, сплошной камень. И все же, как можно ненавидеть эту противную кокетку с ее волосами из дыма фабричных труб?

Айзола шумна и вульгарна, у нее постоянно рвутся колготки и стаптываются каблуки. Она слишком громко поет, у нее чересчур ярко накрашено лицо, она поднимает и опускает свои юбки с полным равнодушием к тому, что могут про нее сказать. Она злится, она икает, рыгает, спотыкается, падает, она общедоступна, неверна, упряма, злонравна, уязвима, раздражительна, опасна, глупа, наивна, хитра, но ее просто невозможно возненавидеть, потому что, когда она, приняв душ из грозовой тучи, предстает перед вами, благоухая бензином, потом, дымом, травой, вином, цветами, едой, пылью и смертью (что делать: слишком высок уровень загрязнения атмосферы), она делает вид, что все это изобилие запахов создает неповторимый букет, как у самых изысканных французских духов. Если вы родились и выросли в этом городе, то отлично знаете этот букет, и от него у вас голова идет кругом. Нет, совсем не так пахнут поселки и городишки, которые только строят из себя города, но если кого и могут ввести в заблуждение, то собственных же жителей-остолопов. В мире есть полдюжины настоящих городов, и Айзола часть одного из них, и потому, как можно ненавидеть ее, когда она является к вам, еле сдерживая типично женское хихиканье, распираемая желанием поделиться каким-то дурацким секретом юности, отчего ее губы растягиваются в веселую улыбку! Если вы не можете представить город в виде человека, то, значит, вы толком в нем и не жили. Если город не в состоянии вызвать у вас романтические и сентиментальные чувства, стало быть, вы не его коренной обитатель, а заезжий чужестранец, который только-только изучает язык. Что ж, поезжайте в Филадельфию, может, вам понравится хоть там. Чтобы познать город, надо крепко-крепко прижаться к нему, вдыхая его аромат.

Как можно ненавидеть этот город?

Как можно плохо относиться к Айзоле?

Воскресенье. Комикс в газете прочитан, в квартире тишина. В кресле-качалке сидит чернокожий. Ему сорок семь лет. На нем тенниска, джинсы и домашние шлепанцы. Он худощав и у него такие большие глаза, что кажется: он или удивлен, или испуган. С балкончика дует сквозняк — там его восьмилетняя дочка посадила в коробке из-под крекеров какое-то растение в соответствии со школьной программой. Приятный ветерок напоминает чернокожему, что лето уже стучится в дверь. Он хмурится. Его что-то беспокоит, хотя он толком не понимает, что именно. Его жена зашла в гости к соседке, и он вдруг начинает чувствовать себя брошенным. Он не может понять, почему бы ей не вернуться и не начать готовить ланч. Почему она точит лясы у соседки, когда ему уже начинает хотеться есть, и вообще лето на носу?

Он встает с креста, в сотый раз обращает внимание на его продранную обивку и тяжело вздыхает. Он вдруг видит, как вытерся за много лет линолеум на полу, и узор исчез, превратился в какие-то размытые пятна, и кое-где виднеется красно-коричневая подкладка. Он удивляется, как теперь все сделалось уныло и тускло, хотя раньше было весело и ярко. Он думает, не включить ли телевизор и не посмотреть ли бейсбол, но еще стишком рано. Он не знает, чем бы себя занять. А лето уже на носу.

Этот человек работает в мужском туалете в одном из отелей в центре города. В туалете есть столик, накрытый бетой скатертью. На столике аккуратная стопка полотенец, а также щетка для одежды и расческа. Перед началом работы он кладет в тарелочку четыре четвертака, надеясь, что посетители туалета проявят понимание и будут оставлять ему на чай никак не меньше, чем по четверть доллара. В зимнее время он работает много, но ничего против этого не имеет. Он ждет, пока клиент не закончит свои дела, потом вежливо подает ему полотенце, смахивает щеточкой пылинки и ворсинки с пиджака. Он дает понять, что вовсе не напрашивается на чаевые, хотя многие охотно оставляют в тарелочке монеты. Правда, далеко не все. По вечерам он возвращается домой и приносит с собой запахи уборной. Ночами он иногда просыпается, слышит возню крыс и снова чует этот запах уборной. Он встает, идет в ванну, высыпает на ладонь соль из флакона, разбавляет водой, но запах остается.

Зимой он не имеет ничего против своей работы. Но летом, сидя в душном сортире, и глядя на тех, кто пришел справить нужду и потом уходит, он задается вопросом, неужели ему суждено до конца дней своих сидеть за этим столиком, подавать полотенца, обмахивать щеткой пиджаки и делать вид, что его совершенно не интересуют четвертаки, что они не выступают в качестве последнего заслона между ним и нищетой, что он еще не утратил остатки человеческого достоинства.

Приближается лето.

Он стоит посреди гостиной и слышит, как на кухне из крана капает вода.

Когда десять минут спустя возвращается от соседки его жена, он набрасывается на нее с кулаками, избивает ее до потери сознания, а потом прижимает к себе ее обмякшее тело, покачивает его из стороны в сторону и не может понять, почему вдруг на него нашло такое, почему он чуть было не убил единственное любящее его существо, которое у него есть в этой жизни.

Четверо стариков-толстяков сидят за шахматным столиком в парке напротив университета и нежатся на весеннем солнышке. На всех четверых темные джемпера. Двое играют, двое следят за игрой, которая, впрочем, началась так давно, что игроки и зрители слились воедино.

В парке появляется семнадцатилетний юноша. Он идет уверенной пружинистой походкой, полной грудью вдыхает чудный весенний воздух, весело смотрит на девушек в укороченных юбках, любуется стройными ножками и чувствует, как в нем бурлит молодая кровь.

Поравнявшись с шахматным столиком, он неожиданно наклоняется и одним движением смахивает фигуры с доски. Старики начинают вздыхать и, кряхтя, подбирать фигуры с земли. Они молча расставляют их по местам, но великий ход, который мог бы решить исход партии, безнадежно утрачен.

День тянется непривычно медленно. В Гровер-парке нет движения автотранспорта по главным аллеям, зато полно велосипедистов, они петляют по тропинкам, скрываются в зарослях кизила и японской вишни. Где-то в отдалении раздается веселый девичий смех. Разве можно ненавидеть Айзолу в воскресенье, когда до самого горизонта простерлись ее пустынные улицы?

В кафе на углу сидят двое. Тот, что помоложе, в свитере и джинсах. Тот, что постарше, в синем костюме и белой рубашке с расстегнутым воротом. Они о чем-то тихо переговариваются.

— Виноват, — говорит тот что в костюме, — но что мне делать, а?

— Я тебя понимаю, — отвечает тот, что помоложе, — но и ты меня пойми…

— Господи, не хватает всего два доллара…

— Два доллара — это два доллара.

— Ну, может, в виде исключения выручишь… Будь другом, Джей.

— Я бы с удовольствием, Ральфи, но не могу.

— Потому что завтра я собираюсь к матери, а у нее всегда можно кое-что позаимствовать.

— А ты навести ее сегодня.

— О чем разговор? Конечно, навестил бы. Только она уехала в Сандс-Спит. У нас там родня. Отец повез ее.

— Ну так навести ее завтра. А потом и увидимся.

— Конечно, ты прав, Джей… Только мне уже становится хреново…

— Жаль, очень жаль, но…

— Я понимаю, Ральфи, ты тут ни причем.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Еще как понимаю.

— Это же бизнес… Я работаю, как и все остальные.

— Я тебя понимаю… Я ведь не прошу ничего даром. Просто речь идет о какой-то мелочи.

— Два доллара — не мелочь.

— Верно, но мы-то знаем друг друга давно.

— Давно.

— Я нормальный клиент.

— Знаю.

— Дай в долг до завтра, а?

— Не могу, Ральфи. Я бы с дорогой душой. Но если я пойду навстречу тебе, то придется тоща идти навстречу всем остальным.

— Я никому не расскажу. Ни одной живой душе. Клянусь!..

— Все равно поползут слухи. Нет, так дело не пойдет. Если бы я знал, что у тебя нет бабок, я бы не пришел.

— Но что такое два доллара?

— А, два доллара здесь, два доллара там. Получается много. Кто рискует — ты или я?

— Да, но…

— Ты ведь хочешь, чтобы я дал тебе товар за здорово живешь.

— Нет, нет, Джей. Выручи до завтра. А там я разживусь деньгами у мамаши и тебе все отдам.

— Извини, но не могу.

— Джей, погоди. Разве раньше я когда-нибудь приходил к тебе пустой?

— Нет.

— Ну вот видишь. Разве я жаловался, что мне всучали какую-то гадость?

— Погоди, я тебе никогда ничего плохого не всучал. Ты ведь хочешь сказать, что за свои деньги получал плохой товар?

— Нет, что ты!

— Мне показалось, что ты это хотел сказать.

— Боже упаси!

— Тогда что ты хотел сказать?

— Нет, просто бывало, товар шел плохой по всему городу. Когда полиция начинала вовсю шуровать. Когда нигде нельзя было достать ничего приличного. Вот это я и хотел сказать.

— Да, помню. В прошлом июне…

— Но я же не возникал, верно?

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— Выручи разок, Джей!

— Не могу, Ральфи.

— Джей, ну пожалуйста!

— Извини, но никак. Лучше не проси.

— Завтра я достану деньги.

— Пока, Ральфи.

Сумерки быстро сгущаются над городом. Небо над Калмспойнтом становится пурпурным. В окнах загораются желтые огни, неоновые вывески украшают потемневшие дома оранжевым и голубым, красные и зеленые огни светофоров вспыхивают с какой-то новой энергией, делаются в темноте ослепительными. Город празднует наступление темноты фейерверком огней. Как можно ненавидеть волшебное сверкание драгоценных камней?

Молодой патрульный в полной растерянности.

Женщина в истерике, у нее лицо в крови, а патрульный не может решиться, что сделать сначала: вызвать «скорую» или подняться наверх и арестовать мужчину, который ее ударил. Его сомнениям кладет конец сержант, который подъезжает в полицейской машине, выходит из нее и подходит к женщине, которая сквозь рыдания что-то лопочет молодому патрульному, а тот слушает ее с растерянным лицом.

Женщину ударил ее муж, и она не хочет выдвигать против него обвинения. Нет, она ждет от полиции другого.

Но сержант отлично разбирается в том, что такое правонарушение, и ему решительно все равно, какую позицию занимает пострадавшая. Но этим чудным апрельским вечером ему куда приятнее стоять на улице и выслушивать лепет женщины, которая, между прочим, хороша собой, в нейлоновом халате, под которым нет ничего, кроме трусиков. Это куда лучше, чем тащиться наверх и арестовывать того, кто ее ударил.

Женщина расстроена, потому что муж сказал, что покончит с собой. Он ударил ее по голове молочной бутылкой, попал чуть выше глаза, а сам заперся в ванной, пустил воду, продолжая выкрикивать, что покончит с собой. Женщине это решительно ни к чему. Она любит своего мужа. Она выбежала на улицу в халате на голое тело, чтобы найти полицейского и попросить помочь ей сделать так, чтобы ее муж не покончил с собой.

Сержанту быстро надоедает этот разговор. Он продолжает уверять плачущую женщину, что все в порядке, что тот, кто задумал покончить с собой, не станет кричать об этом во всеуслышание, а просто молча выполнит задуманное. Но женщина в истерике, лицо ее в крови, и сержанту кажется, что пора преподнести салаге-патрульному урок, как должен вести себя блюститель порядка в подобных обстоятельствах.

— Пошли, парень, — говорит он, и они вдвоем отправляются наверх, а водитель патрульной вызывает по рации «скорую». Женщина устало опускается на бампер полицейской машины. Она обращает внимание на кровь и бледнеет. Водителю кажется, что она сейчас грохнется в обморок, но он остается на своем месте.

На третьем этаже сержант и молодой патрульный останавливаются возле указанной женщиной квартиры. Там тихо. Сержант несколько раз стучит в дверь, не получает ответа и опять говорит молодому патрульному:

— Пошли, парень.

Он толкает дверь, которая не заперта, и они оказываются в квартире. Там по-прежнему тихо, только в ванной слышно, как течет вода.

— Есть тут кто-нибудь? — громко произносит сержант, а затем жестом призывает молодого патрульного следовать за ним. Он подходит к ванной, берется за ручку, но тут дверь распахивается.

На пороге голый человек.

Он только что вылез из ванной, где по-прежнему течет из крана вода. Тело его блестит от воды. Но вода в ванной красного цвета. Он вскрыл себе вену на левой руке, и теперь из раны течет кровь и стекает на белый кафельный пол. В правой руке у него разбитая молочная бутылка, скорее всего, та, которой он ударил по голове жену. И как только он распахивает дверь, он замахивается этой бутылкой на сержанта. Сержанта сейчас заботит несколько проблем, среди которых далеко не главное место занимает перспектива в ближайшие секунды оказаться с разбитой головой. Он думает о том, как справиться с голым человеком, чтобы не запачкать кровью новенькую форму, и как произвести впечатление на молодого патрульного.

Мужчина тем временем кричит:

— Оставьте меня в покое! Дайте мне умереть!

При этом он машет рукой с разбитой бутылкой, норовя задеть сержанта. Тот, тяжело сопя, уворачивается от бутылки, пытается схватить самоубийцу за руку и в то же время вытащить из кобуры револьвер. Голый продолжает истошно вопить и размахивать бутылкой с острыми краями.

Потом раздается грохот. Окровавленный мужчина испускает последний вопль и выпускает из пальцев бутылку, которая вдребезги разбивается о кафельный пол. Сержант, выпучив глаза от удивления, смотрит, как он начинает пятиться, потом падает навзничь и, оказавшись в ванной, погружается в воду. Сержант оборачивается и видит молодого патрульного, в руке которого дымится револьвер. Потом он переводит взгляд на ванну, красная вода в которой сомкнулась над рухнувшим в нее телом.

— Лихо сработано, парень, — говорит сержант.

Город спит.

Тусклый свет уличных фонарей — вот и все, что осталось от недавнего буйства огней. Они освещают мили покинутых улиц. Окна почернели, и лишь кое-где вспыхнет свет в ванной и быстро погаснет. Кругом тишина.

Айзола спит.

Разве можно ее ненавидеть?