Как только мистер Хандельманн увидел кольцо, его глаза сузились. Сара не пошла ни в один из ближних к ее дому магазинов, потому что не хотела, чтобы кто-то из знакомых сообщил Майклу, будто его жена наводит справки о каком-то кольце. После долгих раздумий она остановила свой выбор на магазине братьев Хандельманн на углу Шестьдесят третьей и Мэдисон, неподалеку от школы, потому что уже покупала там кое-какую бижутерию, в последний раз — сережки для Хите на Рождество. Эндрю сказал, что кольцо римское, но она хотела узнать побольше. Из какой части Римской империи? Когда его сделали? Вдруг Майкл случайно найдет его — надо же будет что-то отвечать. Хотя Сара считала такую ситуацию крайне маловероятной. Она спрятала подарок Эндрю в самом дальнем конце ящика со своим бельем, под стопкой трусов, которые она уже давно не носила. Но в случае чего она скажет ему точно то же, что сейчас рассказала Хандельманну. Она купила кольцо в антикварной лавке за городом и заплатила за него семь сотен. А потом сообщит ему детали, которые надеялась узнать сейчас.

— Семьсот, вот как? — протянул Хандельманн и полез в карман жилетки за увеличительным стеклом. На вид ему уже перевалило за семьдесят.

В свое время родители в спешке отправили их с братом в Лондон, когда после Хрустальной Ночи любому здравомыслящему еврею стало ясно, что вскоре произойдет в Австрии и Германии. Юные годы братья провели в приюте на Виллес-ден-Лейн, а после войны, узнав, что их родители погибли в Аушвице, перебрались в Америку. Из них двоих Сара предпочитала иметь дело с Максом, но он сегодня был выходной, и ей пришлось довольствоваться Абрамом.

— Значит, семьсот? — повторил он, разглядывая в увеличительное стекло черное кольцо. Затем, после долгого молчания, во время которого он крутил его и так и сяк, ювелир произнес: — Ну что ж, миссис Уэллес, поздравляю с очень удачной покупкой.

— В самом деле? — переспросила она.

Сара надеялась, что он скажет, что она переплатила. Она редко тратила на себя такие деньги.

— Очень удачная покупка, — снова пробормотал он, не отрывая взгляда от кольца.

— А сколько же, по-вашему, оно должно стоить?

— Греческое кольцо такого качества? Ну, по меньшей мере...

— Мне говорили, что оно римское.

— Нет, греческое, изготовлено не позднее второго века до нашей эры. И в превосходном состоянии. Я бы сказал, ему цена — пять-шесть тысяч долларов.

От удивления Сара не могла вымолвить ни слова.

— Но, миссис Уэллес, должен вам еще кое-что сказать. — Глаза Хандельманна снова сузились. — Думаю, оно краденое.

— Что? — не поняла Сара.

— Краденое, — повторил он и сунул кольцо ей в руки, словно оно вдруг раскалилось добела. — Я уверен, что оно числится с списке МОУПИ, который я только что получил...

— В чем?

— МОУПИ, — повторил он.

— Что это такое?

— Международная организация по учету произведений искусства. Они распространяют списки украденных произведений искусства...

— Искусства? Но это ведь просто...

— Согласен, это не шедевр. Но вместе с ним пропали весьма ценные предметы.

— Пропали? Откуда? — прошептала она.

— Из Бостонского музея изящных искусств. Кража произошла незадолго до Рождества.

— Нет, я уверена, это другое кольцо... Их должны быть сотни... таких колец. Я купила его у очень надежного...

— О да, существует множество похожих колец, — согласился мистер Хандельманн. — Вот только не каждое из них занесено в список МОУПИ.

— Я только хотела сказать...

— Да, возможно, там говорится о другом кольце, — понял Хандельманн. — Разумеется.

— Потому что, видите ли, магазин, в котором я его купила...

— Такие вещи случаются время от времени, — согласился ювелир. — Украденные вещи иногда проскальзывают на прилавки солидных торговцев.

— Но... разве у них нет такого же списка, как у вас?

— Совсем не обязательно. Мы торгуем антиквариатом. Вот почему мы подписываемся на справочник МОУПИ.

— Понятно.

— Н-да, — протянул он. — Хотите добрый совет, миссис Уэллес?

— Ну... Да, пожалуйста.

— Вы уже купили кольцо, которое, как я полагаю, было украдено из Бостонского музея изящных искусств, включено в список МОУПИ, без всякого сомнения, разыскивается бостонской полицией, а следовательно, информация о нем уже разошлась по всем Соединенным Штатам. У вас, на мой взгляд, несколько вариантов поведения. Вы можете вернуть кольцо туда, где вы его купили...

— Что я обязательно и сделаю!

— ...сказать им, что вы имеете основания считать, что оно ворованное...

— Да.

— ...и попросить вернуть ваши деньги обратно.

— Да.

— Что они могут сделать, а могут и не сделать. Особенно после того, как вы расскажете им о своих опасениях.

— Понимаю.

— Далее. Вы можете обратиться в полицию, заявить, что приобрели украденное кольцо, и сдать его им. Здешней полиции, в Нью-Йорке, разумеется, а не в Бостоне.

— Тоже хорошая мысль, — тяжело вздохнула Сара.

— Они дадут вам расписку в получении, вне всякого сомнения, свяжутся с Бостонским музеем, и больше вы о своем кольце не услышите. Забудьте о семистах долларах, уплаченных вами, — им придет конец в тот момент, когда вы сдадите кольцо.

Полиции дела нет до вашей невиновности. Вам еще повезет, если вас не обвинят в скупке краденого.

Сара вздохнула еще тяжелее, чем прежде.

— И остается еще третий вариант. — Глаза старого ювелира снова сузились, и Сара сразу поняла, что сейчас последует предложение в лучшем случае аморальное, а в худшем — незаконное. — Вы можете оставить кольцо у себя, забыть все то, что я вам сейчас наговорил, — кстати, я мог и ошибиться, вы сами заметили, что таких колец могло быть множество, — и никто никогда не узнает, что ваше кольцо в каком-то там списке. Ведь когда вы платили за него семь сотен, вы же не знали, что оно краденое?

— Разумеется, нет!

— Тогда забудьте! — воскликнул он. — Вы сюда не приходили, я кольца не видел, и носите его себе на здоровье.

— Спасибо, — прошептала она и бросила кольцо в сумочку. — Спасибо, — повторила она еще раз и вышла из магазина.

На улице резкий порыв ветра едва не сбил ее с ног.

* * *

— Когда я прилетал сюда в последний раз, — припомнил Руди, — здешний аэропорт был жалкой помойкой. В день тут садилось два, от силы три рейса, а за багажом приходилось переться в какой-то покосившийся сарай. А теперь погляди-ка — настоящий аэровокзал, не хуже, чем у людей.

Лайнер авиакомпании «Континентал» из Ньюарка приземлился в Сарасоте в час сорок пять дня. Эндрю и его дядя шли вдоль ряда сверкающих магазинов и несли в руках маленькие чемоданчики, которые они провезли с собой в качестве ручного багажа. В отеле они заказали две смежные комнаты; они не планировали оставаться там дольше, чем на одну ночь. Как им и обещали в Нью-Йорке, шофер дожидался их у сектора получения багажа. В руках он держал маленькую табличку с надписью «Фарелл». Он подхватил их чемоданчики и направился к стоящему неподалеку белому «кадиллаку».

— Прямо как свадебное путешествие. А где невеста? — сострил Руди, усаживаясь в лимузин.

Эндрю рассмеялся.

— Вы привезли с собой хорошую погоду, — сообщил водитель.

— Шли дожди? — спросил Руди.

— Нет, просто было прохладно. И ветрено.

— На севере тоже холодрыга, — заметил Эндрю.

— Вот почему я сюда и переехал, — пояснил шофер.

— Прохладно — это как? — поинтересовался Руди.

— Днем градусов до двадцати. Ночью около десяти.

«Тогда какого черта ты сюда переехал», — подумал Руди, но смолчал.

До отеля машина доехала минут за пятнадцать. Там они зарегистрировались как Эндрю и Руди Фареллы и десять минут спустя вошли в свои номера. Когда Руди заглянул к племяннику, тот уже разговаривал по телефону.

— Где мы сможем побеседовать в спокойной обстановке? — говорил Эндрю. — Без помех? — Он послушал, сказал: «Угу», снова послушал, взглянул на часы и со словами: — Отлично. В три мы на месте, — бросил трубку.

— Где? — спросил Руди.

— Их яхта подойдет к доку.

— Эти чертовы испашки помешались на своих яхтах, — сплюнул Руди. — Не нравятся мне яхты. Бросят тебя на корм акулам, никто и не узнает.

— Думаю, все будет нормально, — успокоил его Эндрю. — Если бы они не хотели иметь с нами дело, то зачем бы им просить о стрелке?

— Все равно, не верю я испашкам, — покачал головой Руди. — Они знают, что мы замочили Морено, а теперь назначают встречу на чертовой яхте. Зачем? Чтобы нас прикончить?

— Это другая команда, дядя Руди. Они не меньше нашего счастливы, что Морено отбросил копыта.

— Все равно, — не сдавался Руди. — В прежнее время, если ты летел самолетом, то мог провести пушку в багаже. А теперь, из-за этих вонючих террористов, приходится ходить на стрелки словно голышом.

Эндрю снова взглянул на часы.

— Через пять минут ты оденешься, — бросил он.

Ровно в два тридцать зазвонил телефон. Эндрю снял трубку.

— Мистер Фарелл?

— Да.

— У меня для вас пакет. Могу я подняться?

— Как ваше имя?

— Уилсон.

— Поднимайтесь, Уилсон, — сказал Эндрю. — Пушки, — сообщил он дяде, вешая трубку.

— Очень вовремя, — буркнул тот.

Уилсон оказался темнокожим мужчиной лет под сорок. С собой он принес атташе-кейс с двумя «смит-вессонами» тридцать восьмого калибра. Он не прикоснулся к оружию, предоставив Руди и Эндрю самим доставать его из дипломата. Эндрю догадался, что он не хочет оставлять на пушках отпечатки пальцев: вдруг эти типы приехали в Сарасоту, чтобы кого-нибудь пришить. Когда Эндрю спросил, сколько они должны, Уилсон ответил, что за все уже уплачено. Эндрю хотел было дать ему на чай, но посыльный держался с таким достоинством, что он передумал.

— Счастливой охоты, — бросил Уилсон напоследок.

Ровно в три часа, как и было обещано, к назначенному месту подъехал катер. На его борту золотом сияло имя яхты — КАТИЕНА. То же слово огромными золотыми буквами красовалось на самой яхте, а чуть пониже — порт приписки — Форт-Лодердейл, Флорида. Руди объяснил Эндрю, что на восточном побережье Флориды никто больше не назначал встреч. Слишком много наркотиков в Майами, слишком много местной и федеральной полиции. Заштатные городишки, типа Сарасоты, Форта-Майерс, даже Неаполя, вполне устраивали как колумбийцев, так и ньюйоркцев. В каждом из этих городков можно сесть и поговорить, не опасаясь, что в любой момент легавые вломятся в двери. Тем не менее и Руди, и Эндрю захватили с собой револьверы.

Когда они взобрались по трапу, их приветствовал самый уродливый человек, какого Эндрю когда-либо приходилось видеть. Его лицо покрывало множество шрамов, словно у горевшего в танке танкиста.

Он обменялся рукопожатиями с гостями и представился:

— Меня зовут Луис Идальго. Рад познакомиться. — Говорил он по-английски с сильным акцентом. Очевидно, пока они поднимались по трапу, он обыскал их глазами, потому что сразу же заметил: — Здесь вам оружие не понадобится, хотя если вам так удобнее...

— Нам так удобнее, — сказал Руди.

— Как вам угодно, — холодно улыбнулся Идальго. — Хотите чего-нибудь выпить?

— Я нет, — ответил Руди.

— Спасибо, нет, — покачал головой Эндрю.

— Тогда поднимемся наверх и поговорим.

Яхта представляла собой огромную рыболовецкую шхуну. Они вскарабкались на мостик и расселись на солнце. Идальго был одет в свободные брюки, черные низкие кроссовки и черную же футболку. На груди поверх футболки висел массивный крест на золотой цепочке. И Руди, и Эндрю явились на встречу в легких серых слаксах, голубых пиджаках и белых рубашках с расстегнутым воротом.

— В графине лимонад, — объявил Идальго, — на случай, если вам захочется пить.

— Спасибо, — ответил Руди и налил себе бокал.

— Итак, — начал Идальго, — интересная история приключилась с Морено, не правда ли?

— Ужасно, — покачал головой Руди и сделал глоток лимонада.

— Да покоится душа его с миром, — произнес Идальго и улыбнулся. Когда он улыбался, он выглядел еще ужаснее. — Но после его ухода остался вакуум, да? Потому что он не готовил себе замены, понимаете? Учитывая все обстоятельства, с его организацией покончено. Se acabo. Жаль.

— Вот потому-то мы и здесь, — сказал Эндрю.

— Да, конечно, — кивнул Идальго. — Но вы уже говорили с кем-нибудь еще?

— С вами первым, — уверил его Руди.

— Хорошо. Потому что кто-нибудь другой попытается занять ведущие позиции или даже сделает вид, что занимает ведущие позиции, но на самом деле никто из них сейчас не в состоянии заполнить образовавшийся вакуум. Вести дела вам следует только со мной. То есть если вам нужен колумбийский кокаин.

Эндрю промолчал.

Руди спокойно прихлебывал свой лимонад.

— Вы пришли к тому, к кому надо, сеньоры, — снова улыбнулся Идальго.

Руди думал, что с такой мордой хорошо сниматься в фильмах ужасов.

— Вы понимаете суть нашего плана? — спросил он.

— Да, мне его объясняли.

Вилли Изетти летал с Карибов в Боготу, чтобы провести предварительные переговоры с одним из людей Идальго. Он сообщил в Нью-Йорк, что обстановка для заключения сделки, похоже, складывается благоприятная. И вот они здесь, чтобы расставить точки над "и". Идальго знал, что они убили Морено в его собственной постели. В его собственной постели, черт побери! Они надеялись, что это произвело на него впечатление. Их самих успех операции, бесспорно, окрылил.

Руди не стал тянуть кота за хвост.

— Мы предложили Морено сорок процентов прибыли. Вместо трети, как планировалось вначале. Тем самым наша доля и доля китайцев уменьшились примерно на три и три десятых процента, но мы были готовы пойти на такие уступки...

— И готовы до сих пор, — вставил Эндрю.

— ...потому что понимаем, какая ситуация сейчас сложилась на рынке, — продолжал Руди. — Справедливость есть справедливость.

Идальго согласно кивнул.

— Морено хотел шестьдесят, — сказал Эндрю. — Не исключено, что именно поэтому кто-то из его собственной организации и убрал.

— Ну да, из его собственной организации, — сухо повторил Идальго.

— Потому что они понимали, что он перегнул палку, — пояснил Руди.

— Перегнул палку, да, — согласился испанец. — Но тем не менее сорок, это, знаете ли, — он беспомощно развел руками, — маловато, учитывая положение на рынке. В отличие от рынка, который мы только хотим организовать.

«Сукин сын тоже хочет шестьдесят, — подумал Руди. — Придется и его пришить в его собственной постели».

— Мне надо переговорить с моими партнерами, — сказал Идальго, пытаясь выглядеть донельзя огорченным, мелкая сошка, которой предстоит отчитываться перед могущественными держателями акций. — Мне придется убедить остальных, понимаете?

«Ерунда», — подумал Эндрю.

— О'кей, на что они пойдут? — спросил он. — Эти другие? Только не забывайте, куда шестьдесят процентов привели Морено.

Их взгляды встретились.

Руди испугался, что его племянник зашел слишком далеко.

— Мои люди не такие жадные, как Кулебра, — наконец выговорил Идальго.

— Так как вы думаете, на что они согласятся? Ваши люди.

«Его люди, как бы не так», — подумал Руди.

— На пятьдесят наверняка, — ответил Идальго.

— Не пойдет, — отрезал Эндрю.

— Возможно, на сорок пять. Но только возможно. Мне придется очень настойчиво их убеждать.

«Врет», — подумал Эндрю.

— Тогда убедите их, — посоветовал он вслух. — Мы согласимся на сорок пять, но больше не уступим ни цента.

— Хорошо, я позвоню вам сегодня вечером, после того как...

— Неужели на вашей яхте нет телефона? — взорвался Руди. — Или радио? Да чего угодно!

— Да, но...

— Тогда звоните им сейчас! — воскликнул Эндрю. — Вашим людям, — скептически подчеркнул он. — И скажите им, что вам твердо обещают сорок пять процентов и вы склонны согласиться. То есть если вы действительно склонны согласиться.

Идальго несколько мгновений сидел в нерешительности.

Затем ухмылка исказила его уродливое лицо.

— Не думаю, что мне так уж необходимо им звонить, — прокаркал он. — Думаю, я могу вам обещать, что они согласятся на сорок пять.

Он протянул руку для рукопожатия. Эндрю протянул свою, и сделка состоялась.

— Вот теперь я бы выпил, — сказал Руди.

* * *

— Похоже, его нет в городе, — доложил Реган.

Они сидели втроем в забегаловке на Кэнел-стрит. Майкл не сомневался, что все полицейские Нью-Йорка рано или поздно умрут от сердечного приступа, вызванного беспрерывным курением и обедами всухомятку. Несмотря на обилие хороших н совсем недорогих ресторанчиков в Чайнатауне и Маленькой Италии неподалеку от прокуратуры, Реган и Лаундес, как типичные полисмены, выбрали засаленную бутербродную.

Майкл ел гамбургер и жареную картошку из пакетика. Он с удовольствием выпил бы пивка, но довольствовался диетической пепси. Реган и Лаундес жевали сандвичи. Лаундес постоянно макал ломтики картошки в горчицу, растекавшуюся по бумажной тарелке, на которой покоился его сандвич. Реган неодобрительно взирал на такое вопиющее нарушение правил хорошего тона. Оба пили кофе.

Забегаловка ломилась от судейских клерков, чиновников и секретарш, от помощников окружного прокурора, от полицейских в форме, от сыщиков из первого округа и вообще из любого округа, чьи сотрудники получили сегодня, во вторник, в половине первого дня, повестки в суд в качестве свидетелей. Уровень шума достигал предельно допустимой отметки. Даже хорошо, поскольку они обсуждали операцию, о которой пока что знала только горстка людей.

— Он постоянно встречается с полудюжиной девиц, — рассказывал Лаундес. — Он им звонит, или они ему. Если его нет дома, они оставляют ему послание на автоответчике, и он потом им перезванивает.

— С двумя из них он видится чаще, нежели с остальными, — вступил Реган. — Одну зовут Уна. Имя другой мы пока не знаем. Она просто говорит: «Привет, это я». Он ее сразу узнает и отвечает: «Приезжай, отсоси».

— Ну, так он все-таки не говорит, — смутился Лаундес и обмакнул ломтик картошки в горчицу.

— Не так, но очень похоже. Немного необычно, когда человек звонит и не называет себя. В комнате, в которой установлены прослушивающие устройства, люди, конечно, не называют друг друга по именам постоянно. Такое происходит только в книгах. Ну, когда один говорит: «Послушай-ка, Джек...», а другой отвечает: «Да, Фрэнк, слушаю...», читателю легче различить персонажи. В настоящей же жизни люди пользуются именами только для того, чтобы усилить значение своих слов. Например: «Я скажу всего один раз, Джимми, так что слушай внимательно». Для усиления, ясно? Потому что они отлично знают, с кем они говорят, они видят своего собеседника. Иногда из-за этого прослушивать бывает тяжело. Все они знают, с кем разговаривают, а мы — нет. Но телефон — совсем другое дело. Обычно человек представляется, едва только его собеседник снимает трубку. Или она считает, что она в его жизни одна-единственная, тогда понятно.

— Или она замужем, — вставил Лаундес. — И боится попасться.

— Да, такое тоже возможно.

— Как бы то ни было, мы прекращаем слушать, как только становится ясно, что звонит одна из его крошек, — добавил Лаундес.

Майкл не поверил ни на секунду.

Он проверял их записи, и там было отмечено время включения и выключения, как только Фавиола заводил беседу на личные темы. Майкл не имел никаких оснований не верить своим сыщикам, но где гарантия, что они не слушали чуть-чуть дольше, чем следовало? Мол, надо же убедиться, что тут все чисто. Полицейский есть полицейский. Если ему подвернется горячая постельная сцена, руку можно дать на отсечение, что он будет слушать дольше, чем предписано правилами минимизации. Возможно, Майкл в данном случае и ошибался, но он смело поставил бы шесть против пяти, что все происходило именно так, как он подозревал.

— Особенно если он разговаривает с Уной или с той, другой, — продолжал Лаундес. — Потому что он трахает их регулярно.

— Полное имя Уны — Уна Халлиган, — уточнил Реган. — Она оставила ему номер своего телефона в Бруклине, мы проверили через телефонную компанию. И он ей перезванивает туда. У нас еще есть номера телефонов других пяти девиц. Две из Бронкса, две из Манхэттена, одна с Грейт-Нек. Не правда ли, очень мило с его стороны — не обделять своим вниманием и местных девушек тоже? Зовут их... — И он полез в карман за записной книжкой.

— Итак, имена победителей, — торжественно произнес Лаундес, подражая ведущим при вручении «Оскаров».

— Имена победителей, — подхватил Реган, раскрыв записную книжку. — Алиса Реардон, Мэри-Джейн О'Брайен... Он любит ирландскую кухню... Бланка Родригес...

— И мексиканскую тоже, — вставил Лаундес.

— Анджела Канниери — это местный талант с Грейт-Нек, и еще Мэгги Дуули. Этот парень только в данный момент трахает больше ирландских девчушек, чем я за всю свою жизнь.

— А как насчет «Привет, это я»?

— Она никогда не оставляет номера своего телефона. Никогда не говорит, что звонит из дома или с работы. Иногда в трубке слышно уличное движение, из чего мы заключили, что она звонит из автоматов.

— А из какого района?

— Для того чтобы это выяснить, нужно разрешение на перехват номера, — ответил Реган.

Обычно при прослушивании не фиксируют номер входящего звонка. Для этого требуется отдельное судебное постановление. Определение местонахождения звонящего — процедура дорогостоящая, и к ней в основном прибегают в случаях похищений людей, когда следователи ожидают звонка с требованием выкупа. Реган не помнил ни единого случая, когда такое разрешение выдавалось при расследовании дел по организованной преступности.

— Тебе действительно необходимо знать, откуда она звонит? — спросил он Майкла. — Заводить такую бодягу ради телки, которая стоит где-то под дождем...

— Нет, нет, — ответил Майкл. — У нас ведь нет никаких оснований предполагать, что эти женщины причастны к преступлениям, указанным в ордере?

— Абсолютно никаких, — уверил его Лаундес. — Поэтому мы отключаем аппаратуру, как только понимаем, кто говорит.

— Однако сегодня утром та, чьего имени мы не знаем, сказала: «Привет, это я. Очевидно, ты еще не вернулся из Флориды. Перезвоню завтра».

— Что значит «завтра»? — переспросил Майкл.

— Десятого. Судя по всему, он улетел рано утром. Именно тогда все бандюги перестали ему звонить. Наверное, они знают, что его нет в городе, так что какой смысл трезвонить? Сегодня ему звонили только бабы.

— И то не все, — заметил Лаундес. — Только Уна и неизвестная.

— Уна, — мечтательно протянул Реган и облизнулся. — Какое имя! Так бы и съел. — И он плотоядно оскалился.

— Она тоже упомянула Флориду?

— Уна? Нет. Похоже, он не предупредил ее, что уезжает. Мы думаем, что для него важнее связь с той, другой. По крайней мере, такие выводы мы сделали на основании тех обрывков разговоров, которые мы услышали прежде, чем отключиться.

— Больше минуты мы их не слушаем, — заверил Лаундес.

— Кто-нибудь вообще говорил по телефону о поездке во Флориду?

— Никто, — ответил Реган. — Правда, Фавиола сказал Бобби Триани, что, прежде чем навестить мать на следующей неделе, ему еще надо купить апельсинов. Учитывая то, что сказала девица сегодня утром, можно предположить, что он в зашифрованном виде говорил как раз о Флориде.

— Девица — не Уна, а другая, которая звонит с улицы.

— Если уж на то пошло, он и Пети Бардо сказал то же самое.

— Да, об апельсинах он ему говорил, — подтвердил Лаундес.

— Пети Бардо всегда носит только коричневое, — сказал Реган.

— Да, он любит коричневый цвет, — подтвердил Лаундес.

— Ну ладно, что нам делать с его гаремом? Хочешь установить за ними слежку?

— Ты считаешь, они могут дать нам важную информацию?

— Не думаю.

— Он говорит с ними о делах?

— Пока мы ни разу не слышали.

— Значит, не стоит терять время. — Майкл на секунду задумался. — Когда, она сказала, будет перезванивать?

— Завтра.

— Как вы думаете, она точно знает, что он вернется завтра? Или она говорила наугад?

— Завтра среда, — прикинул Реган. — Если он вернется, я готов спорить на что угодно, что они тут же бросятся трахаться. Среда, похоже, ее день по расписанию.

— Отлично, — заключил Майкл. — Если он вдруг расскажет ей, зачем ездил во Флориду, и объяснение будет попахивать криминалом, слушайте до конца. Если нет...

— Если нет, мы отключимся, — подхватил Лаундес.

— Естественно, — подтвердил Реган.

* * *

— Боже, как я по тебе соскучился!

— Он вернулся, — заметил Реган.

— Я тоже по тебе скучала, — сказала женщина.

— Ты прекрасно выглядишь.

— И ты тоже.

— Иди сюда.

Тишина.

— Поцелуй меня.

— Ну, начинается, — буркнул Лаундес.

— О Боже! — выдохнула она.

— Ухватилась за член обеими руками, — прокомментировал Реган.

Снова молчание.

Сыщики внимательно слушали.

Через некоторое время женщина начала стонать. У детективов не оставалось никаких сомнений, чем именно занимается парочка в спальне. Они сняли наушники, вырубили оборудование и засекли время. Через две минуты они включились опять, послушали секунд тридцать, убедились, что те продолжают трахаться, и снова отключились.

Им больше нравилось подслушивать не сам процесс, а те слова, которые женщина говорила Эндрю потом. Или перед тем, как кончить. Да, когда она кончала, она кричала такое! По сравнению с «Привет, это я», Уна Халлиган казалась монашкой. Конечно, когда Фавиола настаивал, Уна могла иногда вежливо попросить его потрахать ее еще, но она и рядом не стояла с такими монологами, что та, другая, импровизировала с достойной восхищения легкостью.

Уна была рыжей. К такому выводу детективы пришли, поскольку Фавиола время от времени принимался распространяться на тему, какая она типичная рыжеволосая ирландка. Наверное, этому придурку и в голову не приходило, что встречаются ирландки еще потемнее его самого. Зато другая, бесспорно, блондинка. Это тоже вытекало из разговоров в спальне, но в основном с ее слов. Похоже, она понимала, как нравится ему цвет ее волос, как он его возбуждает, и беспрестанно возвращалась к этой теме. Ей все время хотелось узнать, как действуют на него ее светлые волосы. «Тебе нравится, что здесь, внизу, я тоже блондинка?», «Тебе приятно целовать мою беленькую кошечку?». И действительно, судя по звукам, Фавиола реагировал на нее как бык на красную тряпку. Сыщики представляли ее себе в образе высокой, ледяной на вид красавицы с голубыми глазами и длинными прядями абсолютно белых волос, которые она обматывала вокруг члена своего любовника. Словом, нимфоманка с ногами от шеи и высокой грудью, которой Фавиола поклонялся, как в фильмах дикари из джунглей поклоняются обнаженной белокурой богине. Дурак, одним словом.

— Сказал мне, что оно краденое, — говорила она.

Детективы только что надели наушники, чтобы провести очередное выборочное включение. Если они услышат нечто, относящееся к уголовно наказуемым деяниям, то продолжат прослушивание и запись. Если же «блонди» ударится в рассуждения, насколько приятнее сосать большой член по сравнению с малепусеньким, тогда им придется с сожалением вырубить приборы, записать время включения и выключения и ждать еще минуту-другую до следующей проверки. Следить за медленными стрелками часов — ужасно скучное занятие. Впрочем, подслушивать тоже — в большинстве случаев.

— Ну, твое кольцо, — повторила она. — Он сказал мне, что оно краденое.

— Ну-ка, оставь, — встрепенулся Реган. — Она говорит о краденом имуществе.

— Он сказал, что оно украдено из Бостонского музея изящных искусств.

— Не может быть, — возмутился Фавиола. — Я купил его у...

— Он утверждал вполне уверенно. У него есть список похищенного.

— Он его тебе показал?

— Нет, но...

— Тогда откуда ты можешь знать?.. Нет, ну просто невозможно. Я купил его у ювелира, которого знаю много лет.

— Наверное, тебе лучше вернуть его назад.

— Можешь не сомневаться.

— Я тоже не сомневаюсь, — вставил Реган.

— И еще я узнала, сколько оно стоит. Я не могу...

— Ему не следовало называть тебе...

— ...оставить его у себя теперь, когда мне известно...

— ...цену. Кольцо — мой подарок тебе. Да и вообще, зачем ты к нему пошла?

— Чтобы узнать, в какой части Римской империи его сделали. Ты сказал мне, что оно римское...

— Да, я так понял.

— Поэтому мне захотелось уточнить. Римская империя была такая огромная...

— Да.

— А выяснилось, что оно греческое. Но главное, я понятия не имела, что оно такое дорогое. Пять тысяч долларов! Пойми меня, Эндрю...

— Пять...

— Я никогда не смогу объяснить, откуда у меня такая дорогая вещь. Пожалуйста, верни его, Эндрю. Получи назад свои деньги. Скажи тому, кто его тебе продал...

— Ну разумеется, если кольцо краденое...

— Давай, давай, расскажи нам побольше о кольце, — прошептал Реган.

— Кстати, где ты его купил?

— Умница, — одобрил Реган.

— У одного типа... ну-у... с Сорок седьмой улицы.

— Ты должен как можно скорее вернуть ему кольцо.

— Непременно. А лучше — поменяю на что-нибудь другое. Я хочу, чтобы у тебя было мое кольцо. Чтобы ты носила его здесь. И чтобы я знал, что ты моя.

— Ты и так знаешь, что я твоя. Когда я здесь. Мне не следовало брать кольцо домой, это было слишком опасно. Но я хотела иметь возможность почаще смотреть на него. Потому что оно — от тебя, и видеть его на моей руке, надевать его на палец, когда я одна, — это напоминало бы мне о тебе. Оно прекрасно, Эндрю. Ты так меня тронул...

— Я подарю тебе другое.

— Которое будет не так-то легко вычислить, — подсказал Реган.

— Но носить я его стану только здесь, — предупредила женщина. — И не такое дорогое, прошу тебя. Я не хочу, чтобы ты тратил такие...

— И еще я куплю тебе сережки. Чтобы ты надевала их здесь.

— И колечки, которые продевают в соски грудей, — добавил Реган.

Лаундес засмеялся. Реган присоединился к его смеху. Они едва не пропустили ее следующую фразу.

— ...там во Флориде?

— Тихо, — зашипел Реган.

— Так, дела, — ответил Фавиола.

— Ты говорил. Но как все закончилось?

— Отлично.

— С погодой повезло?

— Так себе.

— Хотелось бы мне поехать с тобой.

— У меня там минутки свободной не выдалось. Сплошные встречи. К тому же со мной ездил мой дядя.

— Руди Фавиола, — шепнул Лаундес.

Реган не знал, почему его недоумок-партнер говорит шепотом.

— Он тоже работает в твоей компании? — спросила она. — Твой дядя?

— Еще как работает, — буркнул Реган.

— Да, — ответил Эндрю.

— Я думала... ну, насколько я поняла, у тебя не семейное дело.

— Нет.

— Совсем не семейное, — фыркнул Реган.

— Ты говорил, что люди, стоявшие у его истоков, практически уже ушли на покой...

— Верно.

— ... и что ты ведешь за них дела.

— Ну, у меня есть помощники. Тут одному не справиться.

— Я поняла. Взять хотя бы комнату для совещаний внизу...

— Да, для встреч совета директоров.

— Машина, принадлежащая компании...

— Угу.

— Кстати, Билли прекрасный шофер.

— Да, он хороший парень.

— Ты собираешься вкладывать деньги в Сарасоту?

— Нет-нет. Ну... гм-м... помнишь, я рассказывал, что мы ищем компании, которым требуется поддержка, пока они не встанут на ноги?

— Ну и?..

— Так вот, я встречался с южноамериканским экспортером, заинтересованным в деловом сотрудничестве с одной китайской фирмой. Мы организовываем совместное предприятие.

— С китайцами?

— Да. Мы сводим их вместе, чтобы они могли наладить обмен своей продукцией.

— А какая у них продукция?

— Рис и кофе.

— Знаем мы ваш рис и кофе, — ухмыльнулся Реган.

— А можно задать глупый вопрос? — спросила она. — При чем тут ваша компания?

— Я же тебе объяснил. Мы организуем слияние...

— Ну и что?

— За это нам полагается вознаграждение. Совершенно естественно. Никто задаром ничего не делает, сама знаешь.

— Вознаграждение деньгами?

— Иногда. Все зависит от типа сделки. В данном конкретном случае наше вознаграждение выражается в проценте с прибыли.

— Вы получаете проценты с прибыли только за то, что свели вместе две компании?

— Можно сказать и так. В принципе.

— Неужели вам отдали часть прибыли?

— Не все так просто, как может показаться.

— А какой процент?

Фавиола рассмеялся.

— Достаточно большой.

— Ну, какой?

Он снова засмеялся.

— Ну скажи же! Сколько?

— Сколько — чего? Сколько раз я хочу тебя поцеловать?

— Ну, и это тоже. Но сколько ты получил за день работы...

— Я люблю тебя больше...

— ...в Сара...

— ...чем жизнь.

Наступило долгое молчание.

Наконец она сказала:

— Ты меня не любишь.

— Нет, люблю.

Снова тишина.

Затем раздался женский голос:

— О! Да! Боже, да!

— Черт, — в сердцах сплюнул Реган.

* * *

Эндрю Фавиола выяснял у Парикмахера Сэла, откуда взялось чертово кольцо. Реган и Лаундес внимательно слушали. Фавиола не терял времени даром: сегодня, в пятницу, прошло всего лишь два дня с тех пор, как они впервые услышали о краденом кольце.

— Хорошенькие подарки ты делаешь, Сэл, — говорил он. — В следующий раз не забудь предупредить меня, что твой подарок в розыске, и я тогда не стану...

— Эндрю, постой, — взмолился Сэл. — Я же не знал, что оно в розыске.

— Какой пустяк! Всего лишь Бостонский музей!

— Кольцо досталось мне по случаю, откуда мне было знать, что кто-то спер его из музея?

— Кстати, а каким образом оно тебе досталось?

— Ну каким образом достаются вещи? Честно говоря, я полагал, что оказал тебе услугу, Эндрю, когда подарил тебе такое замечательное кольцо. Согласись, оно совсем необычное. Я никогда не видел такого абсолютно черного кольца, а ты?

— Где ты его взял, Сэл?

— Есть один типчик, некто Риччи Палермо, два-три года назад он работал у меня на сборе процентов, а потом капитально подсел на иглу. Я бы не доверил ему старушку перевести через улицу, но он поплакался мне в жилетку, я расчувствовался и одолжил ему штуку где-то в прошлом месяце. Естественно, гаденыш пропускает два платежа, я его нахожу, и он предлагает мне кольцо и автомат — уж не знаю, где он их добыл. Я говорю: не грузи меня своими проблемами, я не скупщик краденого. Девять сотен...

— Так ты, выходит, знал, что кольцо краденое?!

— Нет, что ты. Я его просто «опускал». Пусть думает, что я считаю кольцо краденым. Автомат мне понравился, а кольцо — ну, сам видел, какое-то черное, ржавое, что ли? Значит, он должен мне штуку плюс проценты за две недели. Всего выходит тысяча сто два доллара и пятьдесят центов, а он предлагает мне колечко и «узи» за все. Я говорю: кольцо засунь себе в задницу, «узи» я забираю в уплату за проценты, а ты мне по-прежнему должен штуку. Кольцо же выглядит так, будто его на помойке нашли, верно? А он мне начинает петь, что оно очень ценное, какая-то древнеримская старина, второй или третий век, — ну, я тебе уже рассказывал, когда дарил его. Он сказал, что по сатиру и птице можно точно определить, что оно сделано в Риме. А я что — откуда мне знать?

— Оно греческое.

— Ну, греческое, какая разница. Я говорю: «Лады, беру кольцо за проценты на неделю вперед, но штуку ты мне все равно должен». На том мы и разошлись. Иными словами, я получил автомат за стольник с мелочью и кольцо за полтинник. Но оно очень красивое, Эндрю, согласись. Особенно когда привыкаешь, что оно выглядит ржавым...

— Таким образом, ты подарил мне кольцо, которое какой-то наркоша Риччи Палермо спер откуда-то...

— Эндрю, но я же не знал, что оно «горячее», мамой клянусь!

— ...а потом моя знакомая относит его в ювелирный магазин, чтобы узнать, из какой части Римской империи...

— Да, он сказал, что оно римское.

— ...и оно возвращается ко мне, но уже как греческое кольцо, украденное из Бостонского музея. Еврей — владелец магазина — говорит ей, что кольцо краденое. Если бы он захотел, он мог бы сообщить в полицию, Сэл! Колечко твое в розыске, понимаешь? Ты едва не навел на меня полицию из-за своего поганого краденого кольца!

— Я не знал, что оно краденое.

— Ты наводил справки?

— Нет.

— А откуда еще, по-твоему, у наркомана может очутиться древнегреческое кольцо второго века до нашей эры...

— Он сказал, что оно римское.

— ...если он его не спер? Объясни мне, Сэл.

— Я не знаю, где он его взял. Я не спрашивал. Откуда у него автомат, я тоже не спросил.

— А где автомат теперь?

— Уже ушел.

— И его тоже проследят до моего порога?

— Никто ничего не проследит, Эндрю.

— А ты уверен, что этот автомат не проходит по какому-нибудь мокрому делу?

— Он уже в Африке, так что пусть он тебя не беспокоит.

— Если я правильно тебя понял, беспокоиться мне надо только о кольце?

— Ни о чем тебе не надо беспокоиться. Никаких проблем, Эндрю, поверь мне. Автомат далеко, а кольцо я заберу. Так что не волнуйся, хорошо?

— И больше никогда не приноси мне ничего «горячего»!

— Я не знал, что оно «горячее». Но тем не менее извини.

— Если хочешь, чтобы полиция выходила на тебя, — пожалуйста. Но меня прошу сюда не вмешивать.

— Извини, Эндрю, я же понятия не имел.

— На вот, забирай свое дерьмовое кольцо.

— Спасибо. Мне очень жаль, честное слово.

— Ты должен мне пять штук.

— Что?!

— Пять штук, Сэл. За кольцо.

— Что ты имеешь в виду?

— Оно стоит пять штук. Во столько его оценил тот еврей, и столько я за него хочу. В качестве компенсации за моральный ущерб.

— Ну послушай, Эндрю, дай мне...

— Пять штук, Сэл. К завтрашнему утру.

— Эндрю, ну...

— Чтобы я смог купить кольцо без истории.

— Но я же правда не знал, что оно...

— До свидания, Сэл.

— Господи.

* * *

В субботу утром пошел снег, и шел не переставая до середины воскресенья. Все кругом кричали о «самом обильном снегопаде столетия», хотя в детстве ей доводилось видеть снега побольше. Они с Майклом и Молли сходили в парк и катались на санках весь день, а затем пообедали в ресторане на Семьдесят восьмой улице, одном из немногих, который не закрылся из-за непогоды. Улицы, тротуары, вообще весь город казались чистыми и белыми. Она знала, что завтра снег посереет, а потом и вовсе превратится в черную грязную жижу. Но сегодня город стоял как в сказке, и ей очень хотелось разделить эту красоту с Эндрю. Она не сомневалась, что завтра из-за снега занятия отменят. Удастся ли ей ускользнуть на свидание? Будет ли работать контора Майкла или он тоже останется дома? Когда улицы очистят от снега? Когда по ним возобновится движение? Сможет ли Эндрю послать за ней машину в среду? А если нет, будет ли работать подземка? Ей не давала покоя мысль о том, что из-за превратностей погоды их свидание на этой неделе может не состояться.

* * *

Когда вечером в понедельник, вскоре после окончания снегопада, раздался звонок телефона, Эндрю сразу понял, что произошла какая-то неприятность. Как ни странно, первая мысль, что пришла ему в голову, была: она во всем призналась мужу.

— Алло, — сказал он.

Электронные часы на столике рядом с кроватью показывали 23.50. Он не сомневался, что Сара все-таки не выдержала напряжения.

— Эндрю?

Он сразу же узнал голос. Его кузина Ида. Дочка дяди Руди. «О Боже!» — пронеслось у него в голове.

— Что случилось? — спросил он.

— Энди, мой папа умер.

— Боже! — сказал он, теперь уже вслух. — Как? Я полагал...

— Не от рака. Он умер от сердечного приступа.

— Ты где?

— В больнице. Врач из реанимации говорил со мной всего две минуты назад. Тебе я позвонила первому.

Она разрыдалась.

— Ида! — крикнул он в трубку.

Похоже, она больше не могла сдерживать свои чувства.

— Дорогая, — позвал он.

— Да, Эндрю. Да.

Она все еще всхлипывала, слезы душили ее.

— Где Бобби?

— Рядом со мной.

— Дай мне его.

— Ты приедешь, Эндрю?

— Да. Передай трубку Бобби.

Через секунду он услышал голос Бобби Триани.

— Алло, — сказал он.

— Что случилось?

— Он лег спать сразу после ужина, потом проснулся около половины десятого и пожаловался сперва на боль в руке и плече, а затем у него начало жечь в груди. Он позвонил Иде и все ей рассказал, но тогда он думал, что съел что-то не то, что у него сильная изжога. Но Ида заволновалась — ты же знаешь, как она тряслась над ним с тех пор, как умерла ее мать. Она велела мне одеваться, и мы поехали к нему домой. Времени было примерно без четверти десять. К тому моменту, когда мы добрались, боль стала еще сильнее. Он говорил — словно слон стоит у него на груди. Тогда я вызвал «скорую», и они сразу же отвезли его в реанимацию. Почти час они бились над ним, но так ничего и не смогли поделать. Им не удалось растворить тромб той хреновиной, которую они в него вводили, — стрепто— как-то там еще.

— Как Ида?

— Плохо.

— Скажи ей, что я уже еду.

— Обязательно.

— В какой больнице вы находитесь?

Эндрю быстро прикинул, стоит ли звонить Билли домой, но пока тот доберется на «линкольне» до Грейт-Нек, сам Эндрю на «акуре» успеет проехать уже полдороги. Ровно через десять минут он выходил из подъезда.

В это время на Кросс-Айленде не было ни души.

Вдоль узких расчищенных дорожек поднимались высокие снежные сугробы. Фары его машины прорубали в темноте два длинных и узких тоннеля.

Пожалуй, Ида всегда была ему даже ближе, чем родные сестры. Когда он родился, Анджеле исполнилось четыре года, а Кэрол — два. Между девочками существовала тесная связь, и, хотя они целовались и сюсюкали со своим очаровательным крошечным братцем, повзрослев, он так и не смог стать своим в их тесном маленьком мирке.

С другой стороны, Ида родилась всего на два месяца позже его, и именно ей довелось стать постоянной подружкой в его играх и хранительницей его секретов. Дядя Руди и тетя Кончетта жили неподалеку, и братья с семьями постоянно ходили в гости друг к другу. А по воскресеньям вся семья собиралась в большом старом доме на северной оконечности Лонг-Айленда, куда перебрались дедушка и бабушка после того, как закрыли свою булочную на Кони-Айленде. Сестры Эндрю научились общаться между собой на языке глухонемых, но Эндрю не обижался — у него была Ида.

Темноволосая, темноглазая Ида, больше похожая на отца, чем на мать, с носом, который через много лет Эндрю увидел на портретах кисти художников позднего Ренессанса. В то время Эндрю еще был хрупким белокурым мальчиком — его волосы не темнели лет до двенадцати-тринадцати, — но дядя Руди вечно говорил при виде маленьких кузенов: «Ни кожи, ни рожи», а потом неизменно добавлял: «Но до чего похожи», хотя внешне они сильно отличались. Со временем Эндрю понял: он имел в виду их духовную близость.

С годами их пути разошлись.

Пока он мчался сквозь ночь в больницу, где Ида с нетерпением ждала его, ему припомнился случай, когда она разбила ему голову, — им обоим исполнилось по шесть лет, и он за что-то ее дразнил. Она размахнулась своей маленькой красной сумочкой и так хрястнула его по затылку, что у него из ранки пошла кровь.

Она плакала сильнее, чем он.

«До чего похожи...»

Она часто смеялась над его большими ушами.

Он дразнил ее за длинный нос.

«Ну и клюв! Это нос или насос?»

Она звала его Микки Маус.

Он звал ее Пиноккио.

Он любил ее всем сердцем.

Внезапно он разрыдался и не сразу сообразил, плачет ли он по бедному дяде Руди или по тем замечательным воскресным дням, когда носился в дедушкином доме вместе со своей кузиной Идой.

В четверг утром передняя полоса газеты «Дейли ньюс» выпалила, задыхаясь:

БОСС

МАФИИ

ОТПРАВИЛСЯ

К ПРАОТЦАМ

«Пост», раздираемая внутренними проблемами, предложила своим читателям не менее красноречивый заголовок:

КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

Заголовки бросились в глаза Саре, когда она покупала «Таймс» в газетном киоске на платформе подземки. По дороге она пробежала глазами по заметке, в которой сообщалось о смерти какого-то крупного мафиозо, выжившего в сотнях бандитских разборок только для того, чтобы умереть от банального сердечного приступа.

«Так ему и надо», — подумала она и перевернула страницу.

Выйдя на станции у Шестидесятой улицы, она направилась к телефонной будке и набрала номер телефона Эндрю. Стоя на горке снега, она выслушала записанное таким знакомым голосом сообщение, что контора закрыта до четверга. Дождавшись гудка, Сара сказала:

— Привет, это я. Надеюсь, у тебя все в порядке?

Затем быстро достала из сумочки мелочь и позвонила ему в Грейт-Нек. Там телефон вообще не отвечал.

Выпавший в конце прошлой недели снег стал таять. Ярко светило солнце. Завтра — День Святого Патрика, и в субботу наступит весна. Но она не могла думать ни о чем, кроме того, что на этой неделе не увидится с Эндрю.

Барни Левин позвонил им вечером того же дня, когда Сара готовила еду.

— С Днем Святого Патрика, — сказал он. — Вы ходили на парад?

— Нет, — ответила она. — А ты?

— Я всегда хожу, — похвалился он. — В колонне «голубых», — добавил он со смешком. — У тебя есть свободная минутка?

— Если тебе нужен Майкл, то он еще не пришел.

— Нет, мне нужна ты. У меня здесь пара чеков, выписанных на имя некой Марии Санчес. Каждый на сумму ровно в сто долларов, от...

— Да, это наша уборщица. Она приходит к нам дважды в неделю. Я плачу ей по полтиннику в день.

— С каких пор?

— Уже несколько недель. А в чем дело?

— Ты не делала никаких вычетов?

— Нет. А зачем?

— Она незаконный эмигрант?

— Понятия не имею.

— Тогда не вздумай ее спрашивать. Плати ей с сегодняшнего дня наличными и забудь о нашем разговоре.

— А это не противозаконно?

— Что именно — противозаконно?

— Не валяй дурака, Барни. Майкл работает в прокуратуре. Я не имею права делать ничего, что шло бы вразрез с законами.

— Тогда начни вычитать из ее зарплаты федеральный и городской налоги, плюс налог штата, плюс подоходный. И убедись, что она имеет страховку на случай безработицы и на случай нетрудоспособности тоже. Или уволь ее. Других вариантов у тебя нет.

— Спасибо. Я так рада, что ты позвонил.

— А кто просил тебя выходить за сотрудника прокуратуры?

— Послушай, Барни, раз уж ты позвонил...

— Да?

— Что ты знаешь об инвестиционной компании «Картер и Голдсмит»?

— Какой-какой?

— Инвестиционная компания «Картер и Голдсмит».

— Они зарегистрированы в Большом справочнике?

— Понятия не имею.

— Что тебе нужно о них знать?

— Ну, просто — каков их рейтинг, чем они занимаются, кто владельцы и так далее.

— Ты собираешься вложить в них деньги?

— Не исключено.

— Поспрашиваю.

— Спасибо. Завтра я позвоню тебе из школы.

— Как, разве сегодня к полуночи тебя не устроит? — удивился Барни.

— Хорошо, тогда в пятницу. Счастливо, Барни.

— Пока, Сара. Передай Майклу привет.

— Обязательно.

Все еще улыбаясь, она повесила трубку.

В ожидании, когда Эндрю вернется из своей внезапной командировки неизвестно куда, она решила написать ему небольшой стишок. Она уже отыскала его имя в справочнике, приобретенном ею перед рождением Молли, и выяснила, что «Эндрю» по-гречески значит «мужественный, отважный, храбрый». Естественно. Уменьшительные от «Эндрю» — Энди, Тэнди, Дэнди и Дрю. Похоже на труппу цирковых клоунов, но и работки же задали ей эти имена!

Имя «Фарелл» имеет кельтские корни и в переводе означает «отчаянный» — откуда им всем известно, что он прыгнул в океан за ее дочерью? С другой стороны, «Фарелл» представляет собой одно из производных от слова «фаррар», восходящего к латинскому «ferrains» — «кующий железо», или, проще того, «кузнец».

Она уже написала первое четверостишие. Теперь ей требовалось родить второе, в котором отражалась бы его профессиональная деятельность. Вот сюрприз ему будет, когда он вернется!

Проверяя показания термометра в духовке, Сара еще раз повторила про себя первое четверостишие:

Энди и Дэнди, Тэнди и Дрю,

Ну почему я тебя так люблю?

Фарелл — отважный и Фаррар — кузнец,

А для меня — покоритель сердец.

Вкладом моим будет сердце мое...

Вот тут-то ей и понадобилась более подробная информация о «Картере и Голдсмите». Она решила позвонить Барни в пятницу из учительской столовой и в сотый раз задала себе вопрос: «Когда же, наконец, вернется Эндрю?»

* * *

В четверг утром и «Пост», и «Ньюс» вышли со статьями о пышных бандитских похоронах и с фотографиями явно преступных типов, со скорбными минами несущих гроб с телом своего покойного лидера. Горы принесенных цветов заставили померкнуть Бруклинский ботанический сад. Что не попало в кадр, так это лицо человека, несущего гроб третьим справа, — его загородил угол роскошно украшенного гроба.

«Таймс» уделила событию совсем немного места в отделе хроники, а фотографий не напечатала вовсе. Молли пробежала глазами по заметке, пока ехала в автобусе до Сто десятой улицы, где ей предстояло пересесть на автобус до Ганновера. Авторы статьи гадали, к кому теперь перейдет контроль над организацией, которая сейчас называлась «семья Фавиола», а прежде пользовалась известностью как «семья Торточелло». Прежний босс семьи Фавиола, некто Энтони Фавиола, сейчас сидел за решеткой, а его преемник и брат Руди умер от сердечного приступа в понедельник ночью. Так кто теперь взойдет на трон?

— О Боже, какая вселенская проблема, — зевнула Молли.

Далее в статье говорилось, что правоохранительные органы имеют основания предполагать, будто некий Эндрю Фавиола, племянник усопшего гангстера, в самом недалеком будущем посетит тюрьму особо строгого режима в Ливенворте, штат Канзас, чтобы проконсультироваться со своим заключенным там отцом, вышеупомянутым Энтони Фавиолой, по вопросу престолонаследования.

На следующей странице газета поместила статью о захвате большой партии наркотиков в Манхэттене. Полицейские из тридцать четвертого участка нагрянули в мастерскую по ремонту автомобильных кузовов и обнаружили там пятьсот килограммов кокаина и два с половиной миллиона долларов наличными. На той же странице внизу «Таймс» дала еще одно короткое сообщение на сходную тему. Двадцатичетырехлетний мужчина по имени Ричард Палермо, по роду занятий — мелкий распространитель наркотиков, был обнаружен мертвым в подвале дома на Восьмой авеню. Почерк убийц — два выстрела в затылок — навел полицию на мысль, что тут состоялась криминальная разборка, скорее всего связанная с нарко...

Автобус подъезжал к ее остановке. Молли подхватила рюкзак и побежала на выход.

* * *

Дрожа от холода на пронзительном ветру, Сара сперва набрала номер Эндрю в Грейт-Нек, а не дождавшись ответа, на последний четвертак позвонила в контору на Мотт-стрит. Снова его голос на автоответчике:

«Во вторник и в среду контора не работает...»

Какого черта, сегодня уже четверг.

«Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после короткого гудка, и я вам обязательно перезвоню. Спасибо».

Но когда же ты перезвонишь?

Короткий гудок.

— Привет, это я, — сказала она. — Куда ты пропал?

Затем она повесила трубку и побежала через парк к школе.

* * *

Он вылетел вечером в среду, после того, как все друзья, родственники и коллеги дяди Руди побывали с визитом в доме Иды, чтобы выразить свои соболезнования. И вот теперь, в десять часов утра в четверг, он сидел напротив отца в комнате для посетителей тюрьмы Ливенворт. Их разделяла толстая стеклянная перегородка со встроенными в нее микрофонами.

— Все пришли проститься с ним, — рассказывал Эндрю. — Люди приехали отовсюду, папа. Семьи из Чикаго, из Майами, из Сент-Луиса — несмотря на непогоду, все явились. Некоторых я даже не знал.

Его отец кивнул.

Эндрю чувствовал, что глубоко скрытая ярость бушует внутри Энтони. Их адвокат, Абрам Мейерсон, подал прошение предоставить заключенному Фавиоле отпуск на один день, чтобы присутствовать на похоронах единственного брата, но получил отказ. Боль оттого, что приходится сидеть в тюрьме вдали от друзей, родных и деловых партнеров, теперь стала еще сильнее из-за этого отказа. Отец Эндрю сидел за стеклянной перегородкой, сложив руки на приступочке, крепко сжав рот и грозно блестя глазами. За годы заключения он похудел и побледнел, седина посеребрила его виски. Эндрю охватило то же чувство печали, как тогда, когда он ехал в больницу в день смерти дяди.

— Цветов принесли столько, что казалось, наступило лето. За катафалком следовали три машины, полные цветов.

— Из семьи Колотти кто-нибудь объявился?

— Конечно. Они все пришли, папа. В те дни начался жуткий снегопад, но он никого не остановил. Все пришли. Джимми Анджелли, Майк Маньони...

— Майк Кривая Челюсть? — оживился его отец. — Странно. Ведь именно брат сломал ему челюсть. Мы тогда были еще мальчишками. Большой драчун был мой братец.

Эндрю принялся перечислять имена всех, кого он видел на отпевании или кто позже зашел выразить соболезнования Иде, но его отец устремил взгляд куда-то вдаль, вспоминая своего брата, которого предали земле только вчера.

— Священник произнес замечательную надгробную молитву, — продолжал Эндрю. — Отец Нигро, ты помнишь его?

— Помню ли я отца Нигро? Он крестил тебя, мой мальчик.

— Не формальную молитву, какую читают, когда понятия не имеют, кто там лежит в гробу. Отец Нигро знал дядю Руди и говорил о нем, как об ушедшем друге. Все были очень растроганы, папа.

— Я рад, — кивнул заключенный.

Повисла долгая пауза.

Потом он сказал:

— Им следовало бы позволить мне прийти.

— Да, папа.

— Сволочи, — горько выругался он.

— Но я принес тебе газеты. Вот «Ньюс». — Эндрю развернул газету и прижал ее к стеклу, чтобы тот мог прочитать заголовок на первой полосе. — А вот «Пост» — странно, что они все еще выходят, ведь у них такие проблемы. Они тоже посвятили дяде Руди первую полосу и еще статью на второй. «Таймс» поместила извещение и заметку в «Хронике». Я их все оставлю тебе, они обещали мне доставить их в твою камеру. Возможно, о похоронах тоже что-нибудь напишут. Тогда я тоже пришлю их тебе, как только приеду домой. Я попросил Билли откладывать для меня прессу.

— Спасибо, — сказал отец.

— Кто бы мог подумать — сердечный приступ, — продолжал Эндрю. — Доктора давали ему от шести месяцев до года.

— Да.

— Такие вещи не предугадаешь.

— Нет, не предугадаешь.

Некоторое время они сидели молча.

— Как идут дела? — наконец спросил отец.

— Отлично, папа.

— А тот проект, над которым я работал, перед тем как...

Он замолчал, едва не задохнувшись от гнева. Несправедливость случившегося мучила его. Он набрал полную грудь воздуха, выдохнул, закрыл на мгновение глаза, затем посмотрел на сына и тихим, спокойным голосом продолжил:

— ...перед тем как они бросили меня сюда. Мой проект. Как он продвигается?

— Все готово, папа.

— Хорошо.

В его голосе звучало удовлетворение. Дело, которое он задумал и начал осуществлять, под руководством его сына подошло к завершению. Он кивнул, и довольная улыбка тронула его губы.

Эндрю подумал, что наступил подходящий момент поговорить о кадровых перестановках. Или не стоит торопиться? Сейчас, когда дядю Руди только-только похоронили?..

— Папа, я знаю, сейчас не время, но...

— Я догадываюсь, о чем ты хочешь спросить.

— О чем, папа?

— Ты хочешь спросить, кто?

— Да.

— По праву, его место должен занять Пети Бардо.

— Знаю.

— Эти его коричневые костюмы... — Энтони покачал головой и усмехнулся. Эндрю тоже улыбнулся. Он ждал продолжения. — Но Бобби покруче, — заметил отец.

— Согласен.

— Поэтому оставь Пети на прежнем месте и отдай повышение Бобби. Если Пети станет возникать, пошли его ко мне.

— О'кей, папа.

— Ты согласен со мной?

— Да.

— Ну и отлично. — Энтони опять погрузился в молчание. Через какое-то время он сказал: — Я скучаю по тебе, Лино.

— И я скучаю по тебе.

— Передай маме, что я ее люблю.

— Передам.

— Когда ты встретишь хорошую девушку и женишься?

— Не знаю, папа.

— Я хочу, чтобы ты подарил мне внуков.

— У тебя уже есть внуки, папа.

— Не от тебя. Они — не дети моего сына.

— Когда-нибудь обязательно.

— Ты встречаешься с кем-нибудь?

— Так, несколько девушек.

— Кто такие?

— Ты их не знаешь, папа.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет, — ответил Эндрю. — Ничего серьезного.

* * *

Координатор группы по проведению операции прослушивания в квартире Фавиолы скопировал все материалы за среду и передал их в офис Майкла к одиннадцати часам утра во вторник. В четыре часа того же дня Майкл позвонил Джорджи Джардино и попросил его подойти. Попивая кофе из картонных стаканчиков, они еще раз попытались систематизировать перехваченные телефонные звонки, как входящие, так и исходящие.

Майкла вовсе не удивило, что во вторник, на следующее утро после смерти Руди, Фавиола обзвонил всех известных гангстеров и сообщил им о печальной утрате, о времени и месте панихиды и похорон. Джорджи объяснил Майклу, что, по старинной итальянской традиции, друзья и родственники обычно опускают в ящик, вроде почтового, маленькие конверты с деньгами, чтобы компенсировать семье покойного расходы на похороны. Майкл не думал, что организации с многомиллионным оборотом, вроде семьи Фавиола, понадобятся подобные взносы, но кто знает?

— Эта публика — самые большие крохоборы на свете, — объявил Джорджи. — Фредди Култер рассказывал мне, что замок двери, ведущей наверх из лавки портного, представлял собой на редкость жалкое зрелище. Когда им нужен замок или сигнализация, они вспоминают, что сын Марчелло некогда учился в технической школе на механика или там на электрика. И они звонят Марчелло, и он присылает к ним своего сына, чтобы врезать замок или установить сигнализацию. Потом они дают ему двадцатку и говорят спасибо. Любимый трюк Фредди — когда он встречает такую дешевую сигнализацию, он перед уходом специально включает ее. И сколько раз ему там надо побывать, столько раз он ее и включает. В конце концов хозяин думает: чтоб у него руки отсохли, у сынка Марчелло! Сигнализация уже сломалась. И он плюет и отключает ее вообще.

— Точно так же Фредди поступает и с замками «медеко», — заметил Майкл.

— Каким образом? Как можно включить «медеко»?

— Да нет, он заклеивает его. Никто на свете не может вскрыть замок «медеко», а если кто-то говорит, что может, значит, он врет. Так вот, когда Фредди видит «медеко», он заливает его моментальным клеем.

— С ума сойти, — расхохотался Джорджи.

— Братан сует туда ключ, а замок не работает. Он решает, что все дело в том, что сын другого братка установил его за десятку. Он опять же плюет, раз уж замок сломан, и в дальнейшем пользуется остальными замками, а про этот забывает.

— Мне нравится, как Фредди обводит их вокруг пальца, — признался Джорджи. — Пари держу, они рассчитывали получить маленькие конверты с деньгами. И не сомневаюсь, что дочка Руди от них не отказалась.

Листы, на которых регистрировались номера телефонов, бывают того же формата, что и в счетной машине, отпечатки на них — синего цвета. Ксерокопии приходили черно-белые. Размер цифр для набираемых из квартиры телефонов слегка отличался от номеров входящих. В случае с исходящими звонками указывался набираемый номер, время начала звонка, время его завершения и общая длительность разговора. Что касается входящих звонков, номер звонившего не указывался, но помимо остальной информации регистрировалось, после скольких гудков на прослушиваемом телефоне снимали трубку. По ходу операции детективы записывали эту информацию, и позже телефонная компания предоставляла имена и адреса тех, кому звонили наблюдаемые. Майкл и Джорджи знали большинство абонентов Фавиолы, но на всякий случай перепроверили данные регистрации, а затем сели за прослушивание магнитофонных пленок.

Никто из бандюг во вторник не позвонил. Ясное дело, провожали в последний путь дорогого Руди. Правда, звонил некто Вильям Изетти. Он сказал, что звонит из Сент-Томаса, оставил свой телефон с кодом 809 и попросил, чтобы ему перезвонили. О смерти Руди Фавиолы он не обмолвился ни словом.

Из девиц звонила только одна.

Аппаратура зарегистрировала звонок от женщины, которая представилась как «Анджела из Грейт-Нек», в четыре часа дня во вторник, гораздо позже того, как Фавиола ушел из конторы и включил автоответчик. Она оставила послание, в котором говорила, что слышала о смерти его дяди и ей очень жаль.

— Местный талант, — отметил Джорджи. Майкл промычал нечто невразумительное.

В тот четверг звонили и другие красотки из гарема Энди. Давно ставшими знакомыми голосами они спрашивали, когда им можно будет перезвонить.

В среду «Привет, это я» звонила целых четыре раза. Но ни разу не оставила своего телефона. На пленках ее голос звучал очень сексуально. А в последний раз в нем сквозили нотки отчаяния. В тот же самый день трижды позвонила Уна Халлиган со своей новой работы в здании корпорации «Лайф — Тайм» на Шестой авеню. Она оставила свой номер и попросила его позвонить, когда он вернется. Каждый раз она повторяла одно и то же: «Это Уна, позвони мне, когда придешь». По голосу Уна казалась моложе, чем «Привет, это я», и тоже говорила весьма сексуально. Возможно, все женщины автоматически начинали говорить с придыханием, общаясь по телефону с Красавчиком Энди.

— Или они сестры, — предположил Джорджи.

— Забавно, если выяснится, что он спит с сестрами, а они этого не знают, — заметил Майкл.

— Она с Бруклина, — сказал Джорджи. — Уна.

— Интересно, где живет вторая? — протянул Майкл.

— Таинственная женщина.

— Звонит только из уличных телефонов-автоматов.

— Никогда не оставляет своего номера.

— Никогда.

— Наверное, замужем.

— Возможно.

— А может, она из своих, — предположил Джорджи. — Как звали ту бабу, которую они все хотели трахнуть? Ну, на старых пленках?

— Тереза Даниелли.

— Верно. Терри. А вдруг это она?

— Запросто.

— Как ты думаешь, кто такой Изетти?

— Понятия не имею.

— С Виргинских островов.

— М-м-м-м.

— Что там есть?

— Не знаю.

— Кто, по-твоему, займет место Руди?

— Триани.

— Ты полагаешь?

— Не сомневаюсь.

— По правилам, это место принадлежит Бардо.

— И все-таки я думаю, что займет его Триани. Скорее всего, в комнате для заседаний в квартире Фавиолы на следующей неделе должна состояться еще одна встреча.

— Только не в среду, — ухмыльнулся Джорджи. — Среда — день блондинки.

— Не в среду. Но слушать придется внимательно.

— Как ты думаешь, записи, которые мы получаем, не подтасованы? — неожиданно спросил Джорджи.

Майкл помолчал, прежде чем ответить.

— Скорее всего, да.

— Я тоже так считаю, — сказал Джорджи. — Вероятнее всего, Реган и Лаундес слушают дольше, чем положено.

— Не только они, а все три смены.

— Майкл, из-за этого могут возникнуть...

— Знаю. Пора с ними еще раз провести беседу. Им придется действовать строго по правилам, или я отстраню их.

— Но не раньше чем состоится встреча. Если там произойдет нечто важное, рисковать и вводить новых людей нам нельзя.

— Да, не раньше чем состоится встреча, — согласился Майкл, посмотрел на часы и тут же потянулся к телефону. Дома не сразу сняли трубку.

— Алло?

— Сара, это я. Я знаю, что мы обедаем с Лири, но вот только где?

— У «Ринальди».

— Отлично. Тогда я еду домой.

— Мы договорились на семь часов, Майкл.

— Значит, мне пора выходить.

— Не опаздывай, дорогой, ты ведь их знаешь.

— К шести приеду.

— Не позже. Прошу тебя.

— Обещаю.

Сара повесила трубку и подумала, не попробовать ли ей еще раз дозвониться до Эндрю. Молли смотрела что-то очень шумное по телевизору в холле. Если позвонить из спальни, ее наверняка никто не услышит.

После некоторых колебаний она решила не рисковать.

* * *

Ричард Лири, по профессии юрист, писал забавные рассказики об адвокатах и о законе в любые журналы, которые соглашались их печатать. Майкл подозревал, что он лелеял мечту прославиться на этом поприще. Ричард рассказал, что сейчас он работал над эссе о преступной связи.

— Что такое «преступная связь»? — поинтересовалась Сара. — Гомосексуальный контакт между преступниками?

— Нет, это гражданское правонарушение, — ответил Ричард.

— А это что за зверь? — вступила в разговор его жена.

Рози отлично знала, что такое гражданское правонарушение. Она прожила с юристом целых двадцать лет.

— Цитирую: «Гражданское правонарушение есть действие, повлекшее за собой в качестве последствий материальный ущерб или моральный урон, совершенное осознанно, в результате небрежности или в нарушение ранее принятых обязательств, и которое может являться предметом судебного разбирательства».

— За исключением невыполнения ранее принятого обязательства, — добавил Майкл.

— Да, например, при нарушении контракта, — согласился Ричард.

— Ненавижу, когда юристы начинают говорить о законах, — вздохнула Рози.

— Как бы то ни было, — не унимался Ричард, — преступная связь определяется как осквернение супружеского ложа...

— Умоляю, только не за едой, — взмолилась Рози.

— ...или акт прелюбодеяния, — невозмутимо продолжал Ричард, — или нарушение клятвы верности.

— Иными словами, траханье с посторонними мужчинами, — перевела Рози и в деланном ужасе прикрыла себе рот ладонью.

— Иными словами, адюльтер, — уточнил Ричард, — в результате которого муж признается потерпевшей стороной.

— А как насчет жены? — спросила Рози. — Если гуляет на стороне как раз муж?

— Гражданским правонарушением считаются только развратные действия со стороны жены.

— Как всегда, — пожала плечами Рози.

— Что и является темой моего эссе, — кивнул Ричард. — На мой взгляд, движению за равные права для женщин стоит обратить на это внимание, хотя данная статья и была отменена в тысяча девятьсот тридцать пятом году.

— Ты хочешь сказать, что до тех пор...

— До тех пор мужчина мог подать в суд на другого мужчину за преступную связь. За адюльтер с его женой.

— Забавное название для траханья на стороне, — фыркнула Рози. — «Преступная связь».

Сара подумала, что точнее названия не придумаешь. Она не смела поднять глаз от тарелки. До ее ушей доносились разглагольствования Ричарда о распространенности подобных исков в Англии семнадцатого века, когда размеры штрафов нередко доходили до десяти и даже двадцати тысяч фунтов стерлингов, а она тем временем боялась встретиться глазами с Майклом и думала: «Да, преступная связь — вот что происходит между мной и Эндрю в его спальне. Мы — пара грабителей, разрушающих семью, и ущерб от нас не восстановить ни одному суду в мире».

— Но все-таки, что за название — «Преступная связь». — Рози обернулась за поддержкой к Саре.

«Именно преступная связь», — подумала Сара. А вслух сказала:

— Звучит действительно странно.

* * *

Собрание состоялось утром в четверг, двадцать третьего марта. В наушниках в комнате на Гранд-стрит сидел Лаундес. Реган все еще дулся на Майкла за то, что тот счел возможным устроить всем трем сменам еще одну лекцию по минимизации, завершив ее плохо завуалированной угрозой.

— Я знаю, что все вы осознаете важность нашего расследования, — сказал он. — И полагаю, вы ничуть не хуже меня понимаете, что случится, если из-за кого-то из вас поставят под сомнение весь материал, который мы с таким трудом собираем. Поэтому повторяю еще раз: если сомневаетесь — выключайте аппаратуру.

Еще он попросил их удвоить внимание в ближайшие дни и недели, поскольку смерть Руди Фа-виолы обязательно вызовет какие-то волнения. И вот они сидели сегодня, через три дня после начала весны, прямо посреди этих самых волнений и слушали, как сломанные носы решают, кто из членов организации займет место казначея.

Головорезы начали собираться в два часа дня.

Бенни Ваккаро больше не гладил одежду в задней комнате отцовской лавки. Из разговора между ним и Эндрю Фавиолой, услышанного и записанного ранее, детективы узнали, что теперь он работал на пирсе в Вест-Сайде, возможно, разгружая контейнеры с двойным дном и всякого рода контрабандой. Правда, это были только предположения. Ни о чем незаконном речи не шло. Они отключили аппаратуру сразу же, как только поняли, что Фавиола предлагает Бенни на первый взгляд честную работу.

Нового гладильщика звали Марио.

Они еще не выяснили его фамилию, но он мог быть только кузеном, или племянником какого-нибудь бандита, или сыном знакомого какого-нибудь бандита, то есть человеком, о котором можно с уверенностью сказать, что он не будет болтать об увиденном здесь.

— Привет, Марио.

— Здравствуйте, мистер Триани.

Судя по голосу, Марио был моложе Бенни. Скорее всего, лет шестнадцать или семнадцать, недоучившийся школьник, делающий первые шаги к вершине криминальной иерархии с должности гладильщика белья, без устали кланяющегося мафиозным боссам.

— Здравствуйте, мистер Бардо.

— Здорово, Марио.

Как обычно, Фавиола слушал по домофону знакомые голоса своих деловых партнеров — уголовников и предлагал им подняться наверх. К половине третьего собрались все. Реган и Лаундес насчитали ровно дюжину, на шесть больше, чем на прошлом сборе, когда у сыщиков имелся «жучок» только на первом этаже. На сей раз наверху и муха не сможет пролететь незамеченной и неопознанной.

Первым делом каждый счел своим долгом сообщить Фавиоле, как огорчила их смерть его дядюшки, и поделиться с Триани болью по поводу утраты его тестя, каковыми персонами был один и тот же мертвый бандит. Первым высказался Парикмахер Сэл, за ним — Фрэнки Палумбо и Толстяк Никки, знавший Руди еще по прежним временам и единственный из собравшихся здесь гангстеров все еще называвший Эндрю Фавиолу его детским прозвищем Лино. Ритуал показной скорби тянулся и тянулся, пока каждый уголовник, без исключения не отдал долг уважения бедному, дорогому, безвременно усопшему негодяю Руди Фавиоле, казначею.

— Одним меньше, и то хорошо, — прокомментировал Реган.

Когда формальности закончились, Фавиола сообщил высокому собранию избранных негодяев, что в результате смерти его дяди в рядах организации образовалась брешь и на эту тему он имел беседу с отцом в Ливенворте на прошлой неделе...

— Так вот куда он ездил, — прошептал Лаундес.

— ...и мы с отцом пришли к единодушному мнению относительно того, кто должен занять место дяди Руди, да будет земля ему пухом.

— Аминь, — заключил Реган.

— Пети, не обижайся, — продолжал Фавиола. — Наше решение нисколько не умаляет той важной роли, которую ты играешь в семье...

— Я в любом случае отказался бы, — сразу же сказал Бардо.

— Просто ты слишком нужен для нас именно на своем прежнем месте.

— Я же сказал, Эндрю, я сам отказываюсь!

Его голос сорвался от сдерживаемого гнева. Пети Бардо был отнюдь не дурак, он прекрасно догадывался, что его ждет, и приготовился снести унижение, сохранив хорошую мину. Но выпустить пар против Малыша Энди — одно, а обижаться на решение, вынесенное совместно отцом и сыном Фавиола, — совсем другое.

— Твое желание, конечно, очень многое значит для нас, — вежливо заметил Фавиола. — Но еще важнее — интересы семьи. Ты нам нужен на своем прежнем месте, Пети. И нам нужно, чтобы Бобби взял на себя функции дяди Руди. Мы считаем, что так будет лучше.

В комнате воцарилось молчание.

Слово «консильери» ни разу не сорвалось с языка ни у кого из присутствующих. Со стороны происходящее ничем не отличалось от заседания членов правления обычной законопослушной семейной компании. Председатель только что объявил о новом назначении. Бобби Триани — зять Руди Фавиолы и до сего момента капо, возглавлявший операции по торговле краденым, — стал вторым человеком в организации, подотчетным только самому Эндрю Фавиоле. Но последний явно находил, что следует подсластить пилюлю, только что проглоченную Пети Бардо.

— Пети, — объявил он. — Тебя мы считаем незаменимым.

— Я же сказал — мне...

— Прошу тебя, выслушай до конца. Если внутри семьи возникают проблемы, именно ты разрешаешь их. Скажем, если кому-то нужна дополнительная территория...

Какая именно территория, он не стал уточнять. Все собравшиеся с молоком матери впитали старинную итальянскую народную мудрость: «I muri hanno orecchi» — «И у стен есть уши». Никому и в голову не могло прийти, что в прошлое воскресенье здесь установили целых шесть «жучков», но тем не менее никто не произнес ни слова, за которое могли бы зацепиться следователи. По крайней мере, пока не произнес.

— ...именно тебе мы поручаем рассудить, кто прав, кто виноват, — продолжал Фавиола. — Я не знаю никого, кому это удавалось бы лучше. Никого. Если возникает необходимость забить стрелку...

«Стрелка» — уголовный жаргон, но обвинение на нем не построишь.

— ...именно ты восстанавливаешь мир между «капитанами»...

«Капитан» — синоним «капо». Еще можно сказать «шкипер». И поди докажи что-нибудь.

— ...ты один обладаешь необходимым опытом, терпением и дипломатичностью, чтобы разрешать конфликты ко всеобщему удовольствию. Передвинь мы тебя хоть на миллиметр, и нам никогда не удалось бы найти тебе равноценную замену. Но значит ли сегодняшнее решение, что Бобби теперь будет приносить домой большую долю пирога только потому, что формально на ступеньку выше тебя? Обещаю — не значит. Даю слово перед лицом всех, собравшихся здесь сегодня, — я разработаю для тебя достойную компенсацию. Сейчас не стоит вдаваться в подробности, но мое слово — закон. И когда я говорю, что Бобби формально выше тебя, то подчеркиваю слово «формально». Что касается меня, особенно теперь, когда мы открываем новую страницу нашей деятельности...

— Что такое он говорит? — встрепенулся Реган и подался вперед.

— ...потребуется тройное руководство на самом верху. Тройное. Перед нами стоят огромные задачи. Я надеюсь, что к лету все удастся отладить конца. А для этого нам всем необходимо работать рука об руку, от руководителя и до самого неприметного члена организации. Когда мы начнем распространять новый товар здесь, в Нью-Йорке, мне потребуется...

— Наркотики, — прошептал Лаундес.

Реган кивнул.

— ...поддержка и помощь всех собравшихся. Без вас ничего не получится. Слишком сложное дело мы начинаем и слишком рискованное. Но когда все получится — обещаю, никто не останется внакладе. Я говорю о миллиардах долларов. И каждый получит свою долю.

— О чем он говорит? — спросил Реган.

— Китайцы говорят: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». В этой комнате собрались очень способные люди...

— Придурки хреновы, — пробормотал Реган.

— ...и к тому же очень нуждающиеся.

Дружный смех.

Лаундес покачал головой.

— И поэтому я хочу, чтобы все мы подняли по бокалу... Сэл, открой, пожалуйста, бутылки. Никки, не поможешь?

До детективов донесся звук откупориваемых бутылок и бульканье разливаемого вина. Теперь в наушниках перемешивались по нескольку разговоров одновременно, скрежет отодвигаемых стульев, тяжелые шаги и, наконец, звон хрусталя. Фавиола снова взял слово.

— Я хочу поднять бокал в первую очередь за моего дядюшку Руди, которого я безумно любил и которого мне так не хватает. Больше всего на свете он хотел, чтобы идея моего отца воплотилась в жизнь. Сейчас, когда она близка к осуществлению, его нет среди нас, но он присутствовал на встрече в Сарасоте и до последнего дня вел напряженные телефонные переговоры с китайцами и итальянцами. Поэтому сейчас, находясь в раю, он знает, что все остальное — только дело времени, доводка мелких деталей. Дядя Руди, спи спокойно, все будет хорошо, поверь мне.

— Салют! — выкрикнул кто-то.

— Салют! — подхватили остальные.

— Далее, я хотел бы поздравить и Бобби, и Пети, потому что, на мой взгляд, сегодня произошло два повышения, и я собираюсь убедить в этом Пети — вы все слышали мое обещание относительно компенсации. Бобби, Пети — поздравляю!

— Спасибо, — голос Триани, скромно.

— Спасибо, — голос Бардо, скептически.

Время шло к четырем.

— В ближайшие недели и месяцы нам предстоит проделать огромную работу, — заключил Эндрю. — Не сомневаюсь, что каждый из вас достойно выполнит свою задачу. Мой отец внимательно следит за развитием событий. Это его лебединая песня, и он надеется на успех. Я тоже на это надеюсь. Не подведите меня. Вот, пожалуй, и все.

Перед уходом каждый еще подошел к Малышу Энди с уверениями в полном почтении и готовности помогать по мере сил. Толстяк Никки Николетта сказал:

— Если испашки поведут себя плохо и понадобится преподать им урок — только свистни, Лино.

— Я учту, — ответил Фавиола.

Сэл Бонифацио сказал:

— Ты слышал о Риччи Палермо?

— Риччи?..

— Палермо. Парень, который когда-то на меня работал. А потом увлекся ювелирными изделиями. Ну, вспомнил?

— Ах да. Конечно.

— Его застрелили на Восьмой авеню.

Фавиола промолчал.

Реган и Лаундес обратились в слух.

— В подвале на Восьмой авеню, — продолжал Сэл. — Две пули в затылок. На прошлой неделе об этом писали в газетах.

— Не читал, — ответил Фавиола.

— Да, ужасная история, — заключил Сэл.

Голоса избранных авторитетов пропали из наушников Регана и Лаундеса, когда те начали спускаться по лестнице, а затем зазвучали снова, когда те прощались с Марио в задней комнате лавки. Новый гладильщик посылал целые букеты «сэров» и «мистеров» вослед их королевским задницам до тех пор, пока они не вышли на Брум-стрит, где их, на память грядущим поколениям, засняли на видеопленку два оператора из дома напротив.

* * *

Уна Халлиган возникла из ниоткуда в семь тридцать того же вечера. Два сыщика, сменившие Регана и Лаундеса, решили, что она весь день провела в квартире. Иначе как она могла здесь оказаться? Ведь лавка закрылась еще в пять.

Гарри Арнуччи, сорокавосьмилетний детектив первого класса, лысый и коренастый, до перевода в подразделение при прокуратуре работал в Отделе по борьбе с наркотиками в Манхэттене. Относительно уголовников он твердо уяснил одну вещь: какими бы умными они себя не считали, на самом деле все они — очень недалекая публика. И он неотрывно сидел за аппаратурой и терпеливо ждал, когда Фавиола скажет ту самую глупость, которая обойдется ему в сотню лет тюремного заключения. Рано или поздно, все они говорили такую глупость. Как только Фавиола промахнется, как только на него и на его бандюг-посетителей наденут наручники, Гарри сделает еще один шаг к лейтенантскому званию.

Его партнера звали Джерри Мэндел, и он тоже стремился стать лейтенантом. Он пошел в полицию вопреки протестам прабабки, которая все еще помнила те времена, когда ирландские полисмены разбивали дубинками еврейские головы в Нижнем Ист-Сайде. В Нью-Йорке существовал негласный закон — только ирландец может подняться выше капитана. Мэндел мечтал опровергнуть это правило собственным примером и стать первым в Нью-Йорке евреем — комиссаром полиции. Сейчас, всего лишь в тридцать три года, он уже дорос до детектива второго класса. Подобно Гарри, он понимал, насколько важное дело им поручили, и надеялся, что все закончится арестом и, соответственно, продвижением по службе.

Оба почувствовали себя оскорбленными, когда Майкл Уэллес устроил им утром лекцию по минимизации. Они всегда действовали строго по правилам и выключали аппаратуру сразу же, как только Фавиола по средам укладывался в постель со своей таинственной секс-бомбой. Они прекрасно осознавали свою ответственность и не хотели, чтобы им лишний раз о ней напоминали. Кстати, они как раз собирались отключиться, когда вдруг услышали голос Уны Халлиган, — и откуда только она взялась? «Наверное, торчала здесь целый день», — решили было они, но тут Эндрю сказал:

— Давай я помогу тебе снять пальто.

А Уна ответила:

— Спасибо.

И детективы поняли, что она только что вошла, — но как? Последовало недолгое молчание, затем тихий стон Уны, означавший, что они целуются.

— Хочешь выпить? — спросил Фавиола. Значит, парочка еще не в спальне, а в гостиной, непосредственно над лавкой портного. Фредди Култер набросал грубую схему всех трех этажей, чтобы они могли представлять себе, как передвигаются объекты из комнаты в комнату. Детективы гадали — то ли Фавиола спускался вниз и впустил ее через лавку, то ли у нее есть ключи? В любом случае операторы видеокамеры из дома напротив наверняка засняли ее на подходе к дверям. И никаких тайн.

Мэндел сделал Арнуччи знак выключить аппаратуру. Тот кивнул и потянулся рукой к тумблеру, когда девушка вдруг сказала:

— А почему дверь замаскирована?

— Архитектор думал, что так красивее, — ответил Фавиола.

— А ну-ка, подожди, — бросил Мэндел.

Арнуччи снова кивнул.

— Она ничем не выделяется на фоне остальной стены, — продолжала Уна.

— В том-то и смысл.

— Ни ручки, ничего. Как будто деревянная панель. Обычная панель орехового дерева.

— Архитектор не хотел нарушать целостности стены.

— Да, но лестница должна вести к двери, а не к стене.

— Там и есть дверь. С другой стороны.

— Да, я вижу.

— С нормальной ручкой, — подчеркнул он.

— Которая не поворачивается, — не унималась Уна. — Никогда не видела, чтобы ручку приходилось просто тянуть на себя, чтобы открыть дверь.

— Такой замок реагирует на прикосновение. С одной стороны, ты толкаешь панель от себя. С другой стороны, тянешь на себя ручку.

— И замка нет.

— Зато внизу целых два, — ответил он.

— Все равно странно.

— Как тебе твой коктейль?

— Спасибо, хорошо.

— А не пойти ли нам наверх?

— Сперва я допью.

— О'кей, — сказал он. — Не торопись.

— Ну и хорошо. И не надо меня подгонять.

— Никто тебя не подгоняет.

В его голосе чувствовалось скрытое раздражение. Сыщики решили, что она начинает действовать ему на нервы. Слишком долго пьет коктейль, интересуется, зачем дверь сделали так, а не иначе, тогда как ему хочется от нее только одного: затащить в спальню и отодрать как следует.

— Почему ты не предупредил меня, что уезжаешь? — спросила она.

Вот почему она так тянула. Он не ставит ее в известность о своих передвижениях, а в отместку она...

— Я не думал, что это так уж необходимо, — ответил он.

Раздражение в его голосе звучало уже явственнее. Интересно, знает ли малютка Уна, что ее приятель — уголовный авторитет, который может отдать приказание убить неугодного? Несколько недель назад ему не понравилось жалкое кольцо, и бедолага, всучивший его Парикмахеру Сэлу, закончил свой жизненный путь с двумя пулями в затылке в подвале дома на Восьмой авеню. Интересно, представляет ли она, с каким огнем играет?

— Ты говоришь, что любишь меня, — протянула Уна.

— Да, люблю, — ответил он, что означало: «Допивай быстрей и пошли наверх».

— Но тем не менее ты можешь уехать на два дня и не звонить мне, а когда возвращаешься, с тобой удается связаться не раньше воскресенья.

— Все верно, — бросил он. — И какие у тебя в связи с этим возникли проблемы?

— Ну, не то чтобы проблемы...

— А что тогда?

— Просто я думаю, если тебе человек не безразличен, то надо больше считаться с его чувствами. Я даже не знала, что ты собираешься уезжать. В один прекрасный день ты просто исчез, и все, а мне оставалось только...

— Милые бранятся — только тешатся, — заметил Мэндел и потянулся к выключателю.

— Подожди секунду, — остановил его Арнуччи.

— ...гадать, может, тебя сбила машина или еще что-нибудь.

— Гарри, — предупредил Мэндел. — Это...

— Ш-ш-ш-ш.

— ...важные события, и мне потребовалось посоветоваться кое с кем из моих людей.

— Я не говорю, что тебе не следовало ездить, куда бы ты ни ездил...

— Я ездил в Канзас.

— Не может быть.

— Еще как может.

— Куда бы ты ни поехал, тебе следовало бы позвонить мне и предупредить, что ты уезжаешь. Или позвонил бы оттуда. Что, разве в Канзасе нет телефонов? Кстати, где именно в Канзасе ты был?

— Не твое дело, — отрезал он.

Наступила мертвая тишина.

— Послушай, — начала она. — Я вовсе не обязана...

— Правильно, не обязана.

— То есть... Что значит: «не мое дело»? Я говорю тебе, что скучала по тебе, волновалась, ждала твоего звонка, а теперь ты заявляешь: «Не твое дело»? Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать: сейчас ты пойдешь со мной наверх или предпочтешь встать и уйти?

Снова долгая тишина.

— Ну?

— Я думала...

— Наплевать на то, что ты думала. Вот лестница наверх, а вот лестница вниз. Выбор за тобой.

И опять тишина, на сей раз еще тягостнее.

— И даже дверь не настоящая, — хохотнула она, но в голосе ее слышалось сдерживаемое рыдание.

— Решай, Уна.

— Пожалуй, я... пойду с тобой наверх, — пробормотала она.

Арнуччи снял наушники.

— Там есть еще один вход, черт его возьми! — воскликнул он.

Кирк Ирвинг рассказывал им о том, как на прошлой неделе к нему пришел мальчишка, у которого коренной зуб рос из скулы. Его жена Ребекка нашла, что более противной темы для застольной беседы придумать просто невозможно. Кирк ответил, что не находит ничего противного в разговорах о профессии, которая кормит и одевает всю его семью.

— Половину семьи, — уточнила Ребекка, тем самым напомнив мужу, что она сама зарабатывает на хлеб, хотя и несколько поменьше. Ребекка работала в небольшом издательстве.

Кирк повернулся к Майклу и принялся в деталях описывать долгую и сложную операцию по возвращению зуба в десну, где ему и положено находиться. Ребекка воспользовалась случаем и начала излагать Саре, как неприятно из-за недостатка средств отказываться от такого высокоэффективного способа ведения рекламы, как встречи писателей с читателями. Сара, бесспорно, предпочла бы и дальше слушать о трудностях организации поездок неизвестных писателей, которые пишут от первого лица единственного числа настоящего времени, но Кирк обладал мощным голосом, и Сара поймала себя на том, что с каждой минутой узнает об ортодонтозе гораздо больше, чем ей хотелось бы.

Когда Кирк внезапно перевел разговор на работу Майкла, она сразу же обратилась в слух в надежде, что хотя бы на сей раз Майкл что-нибудь расскажет. Но он просто пожал плечами: «Ничего особенного, все как всегда — хорошие парни против плохих» — и тут же сменил тему. Оказалось, он думает о том, чтобы снять этим летом небольшую виллу во Франции на весь трехнедельный отпуск. Сара ничего не знала о его планах. Раньше она пришла бы в восторг от такой перспективы. Теперь же...

— Сара, как чудесно! — воскликнула Ребекка. — А куда?.. И когда вы собираетесь?..

— Только не в Прованс, — закатил глаза Кирк. — Какой-то тип, не помню его имени, застроил весь Прованс коттеджами. Пари держу, там теперь, как на Кони-Айленде.

— Я думал о местечке под названием Сен-Жан-де-Лу, — ответил Майкл. — Мы ездили туда на наш медовый месяц. Мне кажется, неплохо было бы взять туда Молли.

— Обязательно заскочите в Испанию, в Памплону. И сходите на бой быков, — посоветовал Кирк и поднял руки жестом тореодора.

— И когда вы едете?

— Ну, не знаю, — протянула Сара. — Вообще-то я...

— Наверное, где-то в августе, — ответил Майкл. — Обычно мы...

— Я вообще-то планировала... — вдруг Сара почувствовала, как все за столом уставились на нее. — Я... я думала взяться летом за диссертацию. Тогда получается...

— Дорогая, — воскликнула Ребекка, — наплюй на диссертацию и езжай во Францию.

— Просто я...

— Помнишь «Бульвар Сансет»? — спросил Кирк. — Эпизод, когда Глория Свенсон ведет его покупать пальто?

— Ты не говорила мне, что собираешься снова засесть за учебники, — удивленно протянул Майкл.

— Но ведь ты мне тоже ничего не говорил про Францию, — парировала Сара и с опозданием почувствовала, как злобно прозвучал ее голос.

— А Вильям Холден никак не может решить, какое взять — кашемировое или из ламы? — не унимался Кирк. — А продавец, этакий тип с усиками, наклоняется к нему и говорит: «Если платит леди, берите из ламы».

— Бери Францию, — повторила Ребекка и кивнула с умным видом.

— Да, пожалуй, отдохнуть мне бы не помешало, — согласилась Сара, взяв себя в руки. — Франция — это прекрасно.

— Вот и умница, — сказала Ребекка и подмигнула Майклу.

— Она последнее время очень много работает, — пояснил он и взял ее за руку. — Уходит из дома в семь утра...

— Такая работа, — отмахнулась она.

— Но зато у тебя каждое лето длинный отпуск, — отметил Кирк.

— ...домой приходит не раньше шести. Да еще...

— Причем оплачиваемый.

— ...учительские собрания, — продолжал Майкл.

— Ну, они происходят не так уж часто, — сказала Сара.

— Каждую неделю.

— Я бы забастовала, — возмутилась Ребекка.

— Ну, не каждую.

— Почти каждую.

— Ты уверен, что она не завела себе любовника? — подмигнул Кирк.

— Хорошо бы, — мечтательно закатила глаза Сара.

— А у него найдется приятель для меня? — поинтересовалась Ребекка.

— Может, мы возьмем его с нами во Францию? — пошутил Майкл, и все рассмеялись.

— Ты привезешь вино, — произнес Кирк с французским акцентом, — а я привезу Пьера.

— Счастливчик Пьер, — протянула Ребекка. — Лучше всех устроился.

— А можно найти виллу за такой короткий срок? — спросил Кирк.

— Думаю, да. Даже за неделю.

— Во Франции это называется не вилла, а шато, — заметила Ребекка.

— Un chateau, — блеснул эрудицией Кирк.

— Я думал, шато — значит замок, — сказал Майкл.

— Какая разница! — ответила Ребекка.

— Хочешь жить со мной в замке? — спросил Майкл и нежно пожал ей руку.

Сара едва-едва удержалась, чтобы не разрыдаться.

* * *

Лоретте не терпелось рассказать ей. Она не могла дождаться конца урока, чтобы поговорить с миссис Уэллес с глазу на глаз. Последний урок в эту среду начался на двадцать минут позже обычного из-за неожиданной учебной пожарной тревоги и утреннего собрания — двух совершенно неуместных мероприятий в такой чудесный солнечный день.

— И первых строк вполне достаточно, — говорила Сара. — Первая строчка самодостаточна. «О, как прекрасна Англия сейчас, когда царит апрель». Кстати, если хотите проверить, насколько хорошо человек знает английскую литературу, спросите: "Что идет после слов «О, как прекрасна Англия сейчас...»? В девяти случаях из десяти вам ответят: «Когда царит весна». А на самом деле — «Когда царит апрель». И все томление, вся страсть, вся сладкая печаль этого чудесного месяца чувствуются уже в первой строчке. Кстати, остальная часть стихотворения значительно слабее. Вот прочти-ка первые несколько строчек вслух, пожалуйста.

Абигайль Симмс, долговязая четырнадцатилетняя девочка с белокурыми прямыми волосами, ниспадающими до середины спины, откашлялась и продекламировала первое четверостишие.

— Достаточно, Аби, спасибо. А теперь скажите, для кого из вас апрель ассоциируется с низкими сучьями и охапками валежника? По-моему, Браунингу следовало бы остановиться, найдя первую блестящую строчку, и не пытаться развивать успех. Согласны?

Весь класс настороженно следил за ней, ожидая подвоха. «Она часто так делает, — подумала Лоретта. — Ведет их за собой, вроде бы вкладывает одни мысли, а на самом деле исподволь учит чему-то совершенно другому». Но нет, на сей раз она, похоже, действительно огорчалась за поэта. Лоретте не терпелось дождаться звонка и рассказать миссис Уэллес обо всем, что творится у нее дома, о том, как Дасти набрасывается на нее всякий раз, стоит матери отвернуться.

— "...А там и май грохочет, — продолжала цитировать Сара. — И белогрудка вьет гнездо, и соловей клекочет". Ладно, мы все живем в большом и шумном городе, мы не так уж часто видим, как просыпаются к новой жизни белогрудки, соловьи или там лютики. Но много ли говорят вам эти образы? Вы вообще знаете, что такое белогрудка? Или зяблик? «И трели зяблика слышны на ветке над ручьем». Салли, что такое зяблик?

Салли Хоукинс, сама как зяблик, длинная и хилая, с жесткими каштановыми волосами и выпученными темными глазами. Именно таким Лоретта и представляла себе зяблика.

— Ну, птица такая, — промямлила Салли. — Наверное.

— Ты имеешь хоть какое-нибудь понятие о том, как она выглядит?

— Нет.

— Она синяя? Желтая? Красная?

— Не знаю.

— Так не кажется ли вам, что поэт должен предлагать нам образы, которые мы можем себе представить? Теперь возьмем цикламен. Кто-нибудь знает, как выглядит цикламен? Алисия?

— По-моему, что-то типа гвоздики.

Алисия Голдштейн. Складненькая малютка с темными волосами и еще более темными глазами, очень переживающая по поводу своего претенциозного имени, которое ее мать считает более стильным, чем просто Алиса.

— "И даже ярче цикламена!" Последняя строчка стихотворения. Кстати, где он сам, Браунинг? Стихотворение называется «Мысли о доме из-за границы». Итак, где находится автор? Цикламен растет в Англии или где-то за границей?

— Наверное, за границей.

Дженни Ларсон. Толстые очки, веснушки по всему лицу. Тихая, как мышка.

— И где именно?

— Может, в Италии?

— Почему именно в Италии?

— "Цикламен" звучит как-то по-итальянски. Не знаю. Просто мне так кажется.

— А еще он написал «Моя последняя герцогиня», — сказала Эми Фиски. — Там ведь дело происходит в Италии, правда?

— А еще он написал «Испанскую монашку», так, может, он не в Италии, а в Испании? Если мы не знаем, что такое цикламен...

На Лоретту Браунинг всегда наводил тоску, даже если о нем говорила миссис Уэллес. Вчера она прочла им поэму Т.С.Элиота, которая начиналась словами: «Апрель — жестокий месяц», и эти несколько слов сказали ей больше, чем все разглагольствования Браунинга...

Прозвенел звонок.

— Черт! — ругнулась миссис Уэллес.

Лоретта схватила в охапку книжки, подбежала к учительскому столу, набрала побольше воздуха в грудь и выпалила:

— Миссис Уэллес, я должна с вами поговорить...

— Милая, а завтра нельзя? — прервала ее Сара. — Я очень тороплюсь.

И она ушла буквально тут же — захлопнула атташе-кейс, выхватила сумочку из ящика стола, сорвала пальто с вешалки, помахала Лоретте ручкой и — исчезла.

Что ж, очевидно, придется подождать до завтра.

* * *

Расстояние в три квартала между Шестидесятой и Пятьдесят седьмой улицами она пробежала бегом. Конечно же, Билли уже уехал. Значит, придется сперва позвонить Эндрю, предупредить, что она уже едет, а затем попробовать поймать такси. Но — чудо из чудес — машина все еще дожидалась на прежнем месте, куда Сара обычно приходила в четыре десять — четыре пятнадцать, но никогда так поздно, как сегодня, — почти в полпятого, все из-за учебной тревоги и собрания.

Стихи, которые она написала, лежали у нее в сумочке.

Она не видела Эндрю целых две недели. Как ей хотелось оказаться с ним наедине! Она распахнула заднюю дверь лимузина, юркнула на кожаное сиденье и наконец отдышалась.

— Я думала, ты уже уехал, Билли. Спасибо, что...

— Мне приказано ждать, пока все коровы не вернутся домой, — ответил Билли, включая зажигание.

— Никогда не слышала, чтобы он так говорил.

— Простите?

— Мистер Фарелл, — пояснила она. — «Пока все коровы не вернутся домой».

— Ах, мистер Фарелл, — хмыкнул Билли.

В зеркальце заднего вида их глаза встретились. В его взгляде она прочла слабую усмешку.

— Ну, на самом деле он сказал по-другому, — уточнил Билли. — Мистер Фарелл. — Все еще улыбаясь, он добавил: — Если буквально, он приказал ждать столько, сколько потребуется. Ну, я и ждал.

— Ты всех своих пассажиров так ждешь?

— Нет, мэм, не всех.

Он свернул на Парк-авеню. Улицы были забиты машинами. Сара начинала думать, что собрание и учебная тревога отнимут у нее гораздо больше, чем двадцать минут.

— И сколько ты дожидаешься тех, остальных?

— Все зависит от обстоятельств. Если я встречаю самолет, то жду до упора.

— Ты часто встречаешь самолеты?

— Да, очень.

— А если не самолет?

— Двадцать минут, полчаса. Я звоню и спрашиваю, хочет ли... — он чуть поколебался, прежде чем продолжать, — мистер Фарелл, чтобы я еще ждал, или нет. Как он скажет, так я и делаю. Он мой хозяин.

У нее на языке вертелся вопрос, возил ли он других женщин. Получал ли он указания дожидаться и других женщин бесконечно долго, пока не придут. Но она не спросила. Вместо этого Сара откинулась на мягкую черную спинку, убаюканная настойчивым поступательным движением автомобильного потока, и закрыла глаза. Если бы Билли не посигналил другой машине, она бы заснула.

— Где мы? — встрепенулась она.

— В Бруклине, он велел привезти вас в «Буона Сера», — ответил Билли и после паузы снова ухмыльнулся в зеркало заднего вида. — Мистер Фарелл.

— Куда?

— В «Буона Сера». Такой ресторан.

— Реет...

— И очень хороший. На самом деле мы уже почти приехали.

— Ресторан? Я не могу...

Ее вдруг охватила паника. Ресторан? Он что, сошел с ума? Хотя бы и в Бруклине, не важно. Сумасшедший!

— Там очень мило, — сказал Билли. — Вам понравится.

Он затормозил напротив дешевой типично итальянской забегаловки, какие во множестве встречаются в Куинсе по дороге в аэропорт имени Кеннеди. Зеленый тент перед входом, пластмассовые окна в раме из нержавеющей стали, двойные двери с массивными ручками под бронзу, потертый красный ковер под тентом. Билли уже обошел вокруг машины и распахнул перед ней дверцу лимузина. Нет, она не выйдет из машины. Возмутительно. Почему он...

Вдруг двери ресторана распахнулись и выпустили на улицу Эндрю. Он быстро зашагал ей навстречу.

— Привет, — сказал он.

— Эндрю, что...

— Пора нам и в свет выйти, — улыбнулся он.

* * *

Как только они уселись, Эндрю взял ее руки в свои. Он даже не пытался скрывать их отношения. Она чувствовала и испуг, и возбуждение одновременно.

— Мне надо многое тебе сказать, — объявил он.

— Неужели мы не могли поговорить в...

— Я хотел показаться с тобой на людях.

— Зачем?

— Чтобы похвастаться тобой.

— Эндрю...

— Чтобы все видели, как ты прекрасна. Чтобы вое видели, как сильно я люблю тебя.

— Но это очень опасно.

— Мне все равно.

— Да, конечно, мы в Бруклине...

— Потому-то я его и выбрал.

— И тем не менее...

— Не волнуйся.

— Я не могу не волноваться.

— Я хочу сказать тебе, что...

— Можем мы хотя бы не держаться за руки?

— Но я хочу держать тебя за руки.

— Я тоже. Но...

— Тогда перестань нервничать.

— Эндрю, а вдруг кто-нибудь...

— Что будешь пить? — прервал он ее и взмахом руки подозвал хозяина заведения.

Тот примчался пулей, потирая ручки и беспрерывно улыбаясь. Они сидели за маленьким угловым столиком. Посреди заляпанной красными пятнами белой скатерти стояла бутылка из-под кьянти с воткнутой в нее свечой. Круглолицый, доброжелательный хозяин, казалось, воспринял бы как оскорбление, если бы они не были влюблены друг в друга. Из умело замаскированных динамиков доносились сладкие звуки арий, достаточно громкие для тех, кто хотел их послушать, и достаточно тихие, чтобы возникало впечатление, будто ветер доносит их сквозь раскрытые окна со стороны Большого канала. Для среды в ресторан набралось довольно много народу. В воздухе парил приятный гул голосов вперемежку с позвякиванием серебра о хрусталь и вкусным запахом хорошей еды с кухни.

— Си, синьор Фавиола, — вежливо сказал хозяин, что, как она догадалась, означало «Слушаю, уважаемый синьор», или «Да, дорогой сэр», или что-то в этом роде. Фавиола — наверное, что-то родственное с «фаворитом». Теперь его лицо стало предельно серьезным и внимательным.

— Сара, чего бы ты хотела?

— Капельку «Блэк Уокер» со льдом.

— А мне мартини с «Бифитером» со льдом и парочку оливок, — заказал Эндрю. — Штучки три или четыре, Карло. Если не жалко.

— Signore, per lei ci sono mille olive, non si preoccupi, — ответил хозяин и поспешил к бару.

— Ты понимаешь по-итальянски? — спросила она.

— Немного.

— Ты там был?

— Нет. Ты что, читаешь мои мысли?

— Что ты имеешь в виду?

— Это одна из тех вещей, о которых я хотел с тобой поговорить.

Карло вернулся.

— Bene, signor Faviola. Ecco a lei un Johnnie Black, con una spuzzatina de seltz, e un Beefeater martini con ghiaccio e molte, molte olive. Alia sua salute, signore, e alia sua, signorina. — Он отвесил низкий поклон и, пятясь, отошел от стола.

— Даже я поняла насчет «синьорины», — засмеялась Сара.

— Он считает, что тебе семнадцать лет.

— О-хо-хо.

Эндрю поднял бокал.

— За нас с тобой. Чтобы мы оставались вместе навсегда.

Она не ответила. Он протянул к ней свой бокал. Они чокнулись. Она по-прежнему молча пригубила виски. Он наблюдал за ней через стол.

— Испугалась? — спросил он в конце концов.

— Да.

— Почему?

— Сам знаешь.

— Я многое передумал за последнее время. О тебе. О нас. — Он отпил из бокала, выудил оливку, положил ее в рот, разжевал и проглотил. У нее возникло такое чувство, будто он тянет время. Наконец он продолжил: — Сара, ты знаешь, что я холост. Ты понимаешь, что я встречался с другими девушками...

Этого она не знала.

Ее как громом поразило. Какие еще девушки? Девушки?! Семнадцатилетние малютки, вроде тех, чей образ вызвал сладкоречивый Карло своим льстивым обращением «синьорина»? Сколько семнадцатилетних девчушек приводил сюда «достопочтимый синьор»? Тут до нее дошло, что он продолжает говорить, в то время как она совершенно отключилась, услышав о...

— ...до тех пор, пока я не оказался в Канзасе, за миллион миль отсюда, черт-те в какой глуши. И там начал по-настоящему думать. О тебе. О том, что ты значишь для меня. Я не мог избавиться от этих мыслей. И даже когда вернулся, они меня не оставили. Я думал о тебе все время. Пытался понять, какое место ты занимаешь в моей жизни, что значим мы друг для друга. Как во время лихорадки — пока тебя бьет приступ, ты ни о чем не можешь думать, и вдруг он проходит, и ты снова в порядке и в состоянии ясно мыслить. Когда это наконец произошло, я сказал себе: «Кому нужны эти другие девушки? Кто тот единственный человек, которого я действительно хочу видеть, с кем я хочу быть рядом, кого я на самом деле люблю»? И ответ один — это ты, ты и есть тот самый человек. Только с тобой я хочу быть отныне и навсегда, до конца моей жизни. Вот почему я привел тебя сюда, чтобы сказать тебе на глазах у всех: я люблю тебя, я хочу быть с тобой всегда.

— Какие девушки? — спросила она.

— Как... больше тебе нечего мне сказать?

— Да. Какие девушки?

— Ну... Некто по имени Уна. Я с ней встречался, но теперь все кончено. И еще одна, ее зовут Анджела, из Грейт-Нек, но я уже сказал ей...

Сара все еще переваривала Уну. Какое имя для любовницы! Уна. Прекрасное имя для семнадцатилетней ирландской шлюшки, которую он, наверное, трахал в той же самой кровати...

— Ты водил их туда? — спросила она. — Этих девушек? В квартиру? В нашу...

— Да, — ответил он.

— Эндрю, Эндрю, как ты мог!

— Но говорю тебе: все кончено. Все позади. Ты вообще поняла, что я тебе сказал? Я думал, ты обрадуешься. Я думал...

— Обрадуюсь? Ты трахаешь, — выкрикнула она, но тут же спохватилась и понизила голос, — ты трахаешь бог знает сколько молоденьких девчонок, и я еще должна...

— Трахал, — поправил он. — С этим покончено.

— Сколько их было?

— Двести сорок, — ухмыльнулся он.

— Очень смешно, сукин ты сын.

— Я пытаюсь сказать тебе...

— Сколько?

— Где-то с полдюжины.

— Ты говоришь, как моя сестрица, черт побери!

— Что?

— Полдю...

— Сара, я одинок. До нашей встречи с тобой я...

— Иди ты, — вспыхнула она, окончательно теряя голову от гнева и залпом осушила свой бокал.

— Я хочу еще.

Он подозвал Карло.

— Еще по одной, — приказал он.

— Si, signor Faviola.

— Достопочтимый сэр, как же, — пробормотала она.

— Что ты сказала?

— Ничего.

— Ты весь вечер собираешься злиться?

— Да.

— Ну и отлично.

Они молча сидели друг напротив друга, когда им принесли новые напитки. Карло снова сказал маленькую речь, включая: «Alia sua salute, signore, signorina», и, как и в первый раз, пятясь, отошел от столика.

— Да уж, синьорина, — протянула она, состроила гримасу и отпила большой глоток.

— На той неделе я еду в Италию, — сообщил он.

— Счастливого пути.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

— Возьми Уну. Да хоть всю свою дюжину.

— Полдюжины.

— Я их считать не собираюсь.

— Знаешь, я никак не могу тебя понять.

— Надо же.

— Я сказал, что отныне не собираюсь встречаться ни с одной женщиной до конца своей...

— Девушкой. Ты говорил о девушках. Ах, так вот ты о чем говорил? А я-то думала, что ты признаешься в совращении мало...

— Ты отлично поняла смысл моих слов. А теперь я предлагаю тебе поехать вместе со мной в Италию.

— А я отвечаю — нет.

— Почему?

— Потому что мне не нравится быть частью гарема. Кроме того, есть еще одна маленькая загвоздка — я вроде бы замужем.

— Никакого гарема не было. Кроме того, я уже десять раз повторил — с прежним покончено.

— Сколько им лет?

— Зачем тебе знать?

— Чтобы вволю поплакать сегодня ночью, — ответила она и вдруг разревелась.

— Милая, ну перестань, — прошептал он и снова завладел ее руками.

Она выдернула их.

— Сара, — повторил он, — я люблю тебя.

— Ну естественно, — ответила она, опустив голову и все еще плача. Скатерть в винных пятнах расплывалась у нее перед глазами.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Италию.

— Нет, — покачала головой она и всхлипнула.

— Я прошу тебя выйти за меня замуж.

— Нет.

Она продолжала качать головой, не отводя взгляда от...

Постепенно до нее дошло. Она посмотрела ему в глаза.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты развелась с мужем и вышла за меня.

Она снова покачала головой.

— Вот чего я хочу, — повторил он.

— Нет, — ответила она.

В ее глазах блестели слезы.

— Да, — настаивал он.

— Эндрю, прошу тебя, ты же знаешь, что я не могу...

— Я люблю тебя.

— Эндрю...

— Я хочу, чтобы ты всегда была рядом.

— Эндрю, ты же совсем меня не знаешь.

— Я отлично тебя знаю.

— Ты знаешь только, как мы с тобой занимаемся любовью.

— И это тоже.

— Я на шесть лет старше тебя.

— Я не собираюсь считать.

— Я — не одна из твоих юных девочек.

— У меня больше нет никаких юных девочек.

— Зато у меня есть. У меня двенадцатилетняя дочь, Эндрю, ты не забыл?

— Мы обсудим эту тему в Италии.

— Я не могу поехать с тобой в Италию.

— Можешь. Есть хочешь? Попросить меню?

— Ты понимаешь, что мы с тобой впервые вдвоем на людях? И ты уже предлагаешь мне ехать в Италию!

— Неправда.

— Что — неправда?

— Мы обедали на людях в Сент-Барте. А еще пили кофе с круассанами в забегаловке на Второй авеню.

— Это все было раньше.

— Да. Раньше. Круассаны с шоколадом. В день, когда мы в первый раз поссорились.

— Мы тогда не ссорились, — возразила она. — Я просто встала и ушла.

— Потому что я поцеловал тебя.

— Да.

— Я собираюсь поцеловать тебя сейчас, — предупредил он. — Не уходи.

Он перегнулся через столик и поцеловал ее как в тот давний день, когда его губы пахли шоколадом, а на улице завывала метель.

— Мы перестали ссориться? — спросил он.

— Пожалуй, да.

— Отлично. Так ты выйдешь за меня замуж?

— Я отлично понимаю, что ты шутишь. Давай лучше поедим.

— Как мне убедить тебя?

— Скажи, как их звали.

— Зачем?

— Я уже сказала. Чтобы я поплакала в подушку.

— Только не плачь! Пожалуйста!

— Я не собираюсь плакать. Мне нужно знать их имена, чтобы... чтобы я могла изгнать их.

— Изгнать? Как? Кнутом прогнать прочь?

— Нет. Как изгоняют дьявола.

— А, понимаю, — ухмыльнулся он. — Теперь ясно. Ты хочешь очиститься.

— Не смейся, умник. Да, очиститься. Избавиться от них.

— Как избавился от них я.

— Ну да, — скептически протянула она.

— Но мне помогла ты.

— Их имена, пожалуйста.

— Ты прямо как полицейский.

— Имена.

Одним духом, словно он собирался произнести не несколько имен, а всего одно, он выпалил:

— Мэри-Джейн, Уна, Элис, Анджела, Бланка, Мэгги. Все! Карло, дай нам, пожалуйста, меню.

— Si, signor Faviola, immediatamente!

— Что такое он повторяет все время?

— О чем ты?

— Фавиола? Фавиола? Что-то в этом роде. Что это значит?

— Понятия не имею.

— Я думала, ты понимаешь по-итальянски.

— Только самую капельку.

— Где ты ему научился?

— В Кенте. А почему ты меня только что назвала умником?

— Потому что ты очень умный.

— Я думал, может, ты вспомнила тот фильм, о котором я тебе как-то рассказывал.

— Какой еще фильм?

— Не важно.

— Итак, — объявил Карло, из пустоты вырастая около стола, — позвольте мне рассказать, что мы сегодня приготовили для наших дорогих гостей.

— Расскажи, — разрешил Эндрю.

Сара слушала, как Карло перечислял по-итальянски названия блюд и тут же переводил их на английский. А сама тем временем смотрела на Эндрю. Смотрела, как он слушает. Так как их звали? Как сможет она избавиться от полудюжины девиц, если она уже забыла их имена? И вдруг поняла, что уже от них избавилась.

— Итак, — повторил Карло, — я подойду к вам через несколько минут, signor Faviola, signorina, выбирайте, не торопитесь.

Он еще раз поклонился и, подобно кораблю, покидающему порт, плавно отрулил от столика.

— Вот опять он сказал это слово, — заметила Сара.

— Да, я слышал. Что будешь есть?

Только поздно вечером, когда Билли высадил ее на углу Лекс и Восемьдесят третьей, Сара спохватилась, что забыла прочитать ему свое стихотворение.

* * *

Детективы объяснили Майклу, что, даже если бы им и удалось получить судебный ордер на слежку за вновь обнаруженным выходом на Мотт-стрит, наблюдение там вести все равно неоткуда.

— Потому что, — рассказывал Реган, — там есть ресторанная оптовая база на северо-восточном углу улицы, как раз напротив синей двери...

— На почтовом ящике написано: "Инвестиционная компания «Картер и Голдсмит», — вставил Лаундес.

— Проверьте ее, — приказал Майкл. — Выясните, что это за корпорация, кто владельцы, кто партнеры...

— Уже проверяем, — отозвался Реган.

— Хорошо.

— Так о чем я? — продолжил Реган, который терпеть не мог, когда его перебивали. — Наверху есть окна, выходящие на нужную нам дверь, но оптовая база владеет всем зданием целиком и использует его тоже целиком, так что нам некуда поставить там камеру, даже если бы мы и получили ордер. Впрочем, суд может решить, что мы слишком многого просим для наблюдения за одной-единственной квартирой.

— Но все же стоит попробовать, — возразил Майкл. — Мы же не знаем, кто пользуется той дверью. Возможно...

— Мы полагаем, что телки, — сказал Лаундес.

— Если так, то не стоит беспокоиться. Но если мы засечем людей, которые по тем или иным причинам не хотят, чтобы их видели входящими в лавку...

— Да, такое тоже возможно, — с сомнением в голосе протянул Реган.

— Так почему бы вам не поставить на улице грузовик? — спросил Майкл. — Тогда и ордер не понадобится.

— Видишь ли, Майкл, — начал Реган. — Здесь тебе не Гринвич в штате Коннектикут, где живет кучка богатых, ничего не понимающих дурней. Здесь Маленькая Италия. Если мы поставим грузовик напротив той двери и раскрасим его под хлебовозку или под что-нибудь еще, не пройдет и десяти секунд, как вся округа будет в курсе, что вон в том грузовике сидят легавые и снимают дом напротив.

— Г-м-м, — задумался Майкл.

— Пока что у нас все идет неплохо. Квартира вся в «жучках», благодаря камере, которая снимает дверь в лавку, мы имеем картинку любого урки, заходящего туда. При входе их снимают на камеру, внутри «жучки» записывают каждое их слово. Отлично. К тому же мы прослушиваем телефоны, знаем, кому он звонит, и можем вычислить почти всех, кто звонит ему. Мы собираем массу информации, Майк. А поставим мы грузовик, он засветится, и вся наша система наблюдения полетит к черту. Понимаешь?

— Да, — тяжело вздохнул Майкл.

* * *

Забавно.

В Америке, если остановить любого коренного жителя, чьи предки давным-давно иммигрировали из Ирландии, Италии, Пуэрто-Рико или Сербии, и задать ему вопрос о его национальности, никто не ответит: «американец». Ирландец, итальянец, пуэрториканец, серб, венгр, китаец, японец, албанец, кто угодно, только не американец. Евреи называют себя евреями, откуда не явились бы их предки. Американцами называют себя только «ВАСПы» — белые протестанты англосаксонского происхождения. ВАСП никогда не назовет себя иначе, чем американцем. Да, он может иногда упомянуть о своих знатных английских и шотландских предках, но он никогда не скажет, что он англичанин или шотландец. Упаси Боже, только американец.

Эндрю, как и почти все его знакомые, родился в Америке. Он никогда не видел своих прадеда и прабабку, перебравшихся в Штаты из какой-то Богом забытой дыры в Италии, а если на горизонте и появлялись какие-нибудь престарелые дальние родственники, до сих пор говорившие на ломаном английском, мама сразу же ставила на них крест, как на «деревенщине». Мама вообще очень щепетильно относилась к тому, чтобы считаться именно американкой. Он тоже американец, хотя, если застать его врасплох вопросом о национальности, он тоже машинально ответит: «итальянец». Но это несерьезно, просто знак того, что в туманном прошлом, чуть ли не во времена тог, арен и лавровых венков, какой-то неизвестный ему предок приплыл в Америку и поселился там. Даже если он и говорил, что он итальянец, на самом деле он прекрасно знал, что он американец, такой же, как бабушка, дедушка, папа, дядя Руди, тетя Кончетта и кузина Ида.

Именно так.

И только в Кенте, посреди лесистого, богатого и снобистского Коннектикута, он впервые повстречал других американцев. До тех пор он и не подозревал, что на свете есть столько голубоглазых блондинов. Мальчишки, у которых фамилии не оканчивались на гласные. Мальчишки, носившие фамилии типа Армстронг, Харпер и Веллингтон. Мальчишки, которых звали Мартин, Брюс, Кристофер и Говард. Ну и что? Его собственные белокурые волосы действительно немного потемнели, но его глаза ведь оставались голубыми, не так ли? И звали его не Анджело и не Луиджи, а Эндрю. Значит, он такой же американец, как все эти голубоглазые Роджеры, Кейты, Александры и Риды. Но что-то не срабатывало. Фамилия у него Фавиола. Кто там играет квотербека? А, итальянец один.

Каким-то образом — он не понимал почему — Великая Американская Мечта, о которой ему столько говорили в детстве, обошла стороной его деда с бабкой и его родителей. Наверное, именно поэтому его мать так часто и настойчиво повторяла, что она именно американка. И теперь та же мечта обходила стороной и его самого. Почему-то у себя на родине, на земле независимых и мужественных людей, в своей собственной стране, в Америке, он стал американцем второго сорта. То, что он сам говорил о своих корнях, вдруг стало основным и определяющим. Он стал просто итальянцем. И хотя он не знал, кто такие настоящие американцы, он отлично понимал, что он — не из их числа. Более того, он давно усвоил: они никогда не позволят ему стать одним из них. И тогда он сказал: «Ну и хрен с вами» — и отправился играть в Лас-Вегас, где такие же итальянцы, как он сам, владели казино.

Но вот что странно...

Здесь, в Милане...

Который местные называли «Милано»...

Сидя в маленьком баре на улице...

Который местные называли «уна барра»...

Беседуя с человеком, которого его мать моментально определила бы как «деревенщину», впервые в жизни он почувствовал себя настоящим американцем. Здесь никто не считал его итальянцем. Здесь на него смотрели как на американца. Вот собеседник его — итальянец. «Странно, — думал Эндрю, — что пришлось забраться в такую даль, чтобы понять, что я — американец». Интересно, пройдет ли это чувство, когда он вернется домой?

Его собеседник курил дешевые сигары, которые мать называла «вонючки». Звали его Джустино Манфреди. Его жалкая внешность совершенно не соответствовала его исключительно высокому положению. В мятых и чуточку длинноватых черных брюках, белой рубашке, расстегнутой на груди и с закатанными рукавами, в маленькой черной жилетке, он напоминал Эндрю портного Луи. Разве что портной давно поседел, а у Манфреди волосы были жесткие, черные, и разделял их пополам прямой пробор. Он попыхивал маленькой тонкой сигарой, и ветер подхватывал облачка дыма и разносил их по площади.

Было десять часов утра. Последняя неделя апреля выдалась удивительно солнечной. В такой ранний час посетители еще не заполнили маленький бар. Кроме того, Манфреди выбрал самый дальний столик под тентом рядом с черным ходом здания банка, который, как он со смехом заметил, он не отказался бы когда-нибудь ограбить. Манфреди жил в Палермо, но местом встречи назвал Милан, объяснив на своем ужасном английском, что сейчас на Сицилии совершенно неподходящая обстановка для деловых переговоров. В Милане, кстати, не многим лучше, но тут, по крайней мере, можно спокойно сесть и поговорить о денежных делах, не опасаясь, что сюда с минуты на минуту ворвутся карабинеры со своими автоматами.

Кофе-эспрессо подал им молодой официант. Его, похоже, гораздо больше интересовала пышнотелая немка за соседним столиком, чем человек, который мог в любой момент раздавить его, как муху. Впрочем, Манфреди не обижался. Он знал, что в Милане его не очень хорошо знают, собственно, в первую очередь потому-то он и выбрал его для встречи. Он то затягивался своей дешевой сигарой, то величественно жестикулировал ею в такт своим словам — чрезвычайно уверенный в себе человек, знающий, что предмет сегодняшнего разговора принесет ему миллионы и миллионы долларов, которые, в свою очередь, позволят ему и дальше одеваться как бродяга и курить дешевые маленькие сигары.

Чем больше он говорил, тем большим американцем ощущал себя Эндрю.

Его английский был ужасен.

Один раз Эндрю не смог удержаться от смеха, но когда он понял, что Манфреди вот-вот оскорбится, то сразу объяснил, что вызвало его смех.

Манфреди говорил, что товар можно свободно сгружать и разгружать в любом итальянском порту...

— Ma non la Sicilia. В Сицилии сейчас слишком напряженно. Другие порты, naturalmente, естественно. У нас в Италии много портов...

Эндрю думал: хорошо бы матери сейчас послушать эту «деревенщину»...

Потом пустился в объяснения, мол, большинство итальянских портов открыто для их целей, а на самом деле это означало, что он их контролировал, — но так прямо он не сказал ни по-итальянски, ни на своем ужасающем английском, а затем добавил фразу, вызвавшую у Эндрю приступ веселья:

— Мы заходим, мы делаем, что надо, да? А потом спокойно кончаем.

Эндрю заржал как лошадь. Манфреди был настолько поражен, что едва не уронил свою отвратительно пахнущую сигару. Отпрянув назад, словно от удара, и открыв от удивления рот, он сразу же смекнул, что над ним смеются. Еще секунда — и он дал бы волю приступу знаменитой сицилийской ярости, но Эндрю быстро спохватился.

— Дайте мне объясниться, синьор Манфреди, — попросил он и, собрав волю в кулак, умудрился с серьезным лицом объяснить известный эвфемизм. К счастью, у сицилийца хватило чувства юмора, и он тоже рассмеялся, что позволило Эндрю присоединиться к его смеху прежде, чем он лопнул.

— Кончаем! Дио мио, — простонал Манфреди, вытирая слезы с глаз. Он жестом велел официанту по новой наполнить их чашки, но тот не мог оторвать взгляда от блузки немки, одновременно покоряя ее своими знаниями английского — значительно более обширными, чем у Манфреди, но не столь уж блестящими. Девушка, похоже, готова была поддаться напору прыщавого юнца с южным темпераментом. Эндрю все больше и больше убеждался в том, что он все-таки американец.

Манфреди говорил, что на следующей неделе он покажет ему разные порты (много лучше, чем один, да?)...

— ...где будет разгружаться товар с Востока... (ни разу не сказал «Китай» или «Азия»)...

— ...который прибудет в Италию где-то в конце мая.

Он надеялся, что южный товар... (ни разу не сказал «колумбийский» или «южноамериканский»)... придет в Италию примерно в то же время, чтобы сразу приступить к работе.

На его безнадежном английском это звучало следующим образом:

— Они приходят Италия, корабли, мы грузим один, два, immediatamente, немедленно...

«И тут же кончаем», — добавил про себя Эндрю и едва удержался от нового приступа смеха.

Ночью, много позже того, как они с Манфреди распрощались, Эндрю бродил по улицам Милана и пытался отыскать в себе нечто общее с этими элегантно одетыми мужчинами и роскошными женщинами, что фланировали под теплым весенним небом и наполняли ароматный воздух звуками незнакомой речи. Даже язык, на котором они говорили, ничуть не напоминал говор редких гостей из далеких итальянских провинций, куривших такие же вонючие сигары, как Манфреди, после чего маме приходилось долго проветривать шторы. Во время таких визитов выражение ее лица ясно свидетельствовало: «Я американка, что вы делаете в моем доме?»

Этих людей он воспринимал как иностранцев.

Страна их казалась ему чуждой и непонятной.

Он готов был признать Италию царством красоты и изящества, волшебным краем мягкого света и пологих холмов, но ничто здесь не затрагивало скрытых струн его души, нигде он не чувствовал тех пресловутых «корней», в поисках которых другие американцы постоянно рыскали по всему свету. Он не понимал, зачем человеку, рожденному в Америке, искать свои корни в дальних странах. Парадоксально, что американцы должны по всей земле разыскивать нечто, в чем отказала им родина.

Он купил gelato — эскимо на палочке — в лавке, расположенной в одной из аркад, и собрался уже было возвращаться на древнюю мощенную булыжником улочку, как едва не столкнулся с высоким мужчиной, обладателем таких же голубых глаз.

— Извините, синьор, — вскричал мужчина.

— Виноват, простите, — извинился Эндрю.

Они старательно обошли друг друга, дружелюбно и предупредительно улыбаясь. Когда незнакомец вновь присоединился к своей компании, до Эндрю донеслось: «Americano».

«Все верно», — подумал он.

* * *

Девочки были потные и высокие, мальчики — потные и маленькие. А что вы хотите после урока физкультуры в Морнингсайдском парке. Молли и ее ближайшая подруга Вайнона Вейнгартен называли мальчиков-семиклассников «гномами», в своей детской жестокости даже не заботясь, услышат они или нет. И мальчики, и девочки щеголяли в голубых шортах и голубых же свитерах с белой эмблемой школы на левой стороне груди. Молли сегодня надела кроссовки, которые она все-таки нашла в тот день, когда они вместе с мамой и тетей Хите ходили за покупками. Вайнона купила себе такие же. Мальчишки-семиклассники дразнили подруг «Твиделдум и Твиделди» в отместку за «гномов», а также потому, что они действительно очень походили друг на дружку. Обе высокие, стройные, с длинными белокурыми волосами, спрятанными под одинаковые голубые бейсболки. К тому же девочки могли общаться между собой на каком-то дурацком, понятном только им двоим, секретном языке.

Подружки немного отстали от одноклассников, увлекшись разговором на своем языке. Он назывался «франкендрак» — в честь Франкенштейна и Дракулы. Девочкам казалось, что он звучит как смесь прибалтийского, немецкого и славянского, хотя на самом деле они придумали его сами от начала до конца, еще когда впервые познакомились в Ганновере в пятилетнем возрасте. Даже под угрозой пытки или насилия подружки не выдали бы ключ" к своему языку. Понять то, что любому постороннему показалось бы сумбурным кудахтаньем, для них не составляло никакого труда. В программу их школы входило два иностранных языка; ну так франкендрак они воспринимали как третий. Наслаждаясь ярким солнцем в эту последнюю пятницу апреля, этим воистину великолепным весенним днем, девочки отстали от остальных и увлеченно болтали, словно две иностранки.

В такой день не хотелось заниматься спортом, который они обе терпеть не могли, невзирая на мисс Марголи, всех уже доставшую своим стремлением держать их в форме; возвращаться в класс после прыжков и беготни тоже вовсе не тянуло. На самом деле девочки предпочли бы дойти до лавки Розы на углу Сто десятой, купить что-нибудь сладкое, а потом не спеша брести, наслаждаясь каждым кусочком лакомства. Но увы, на самом деле их ждали толкотня в раздевалке, спешное переодевание в форменные юбку и блузку и урок французского — языка гораздо более легкого, чем изобретенный ими.

Пустые ампулы из-под крэка в изобилии валялись вдоль дорожки парка.

«Они похожи на маленькие флакончики из-под духов», — заметила Молли на франкендраке.

К ее удивлению, Вайнона ответила: Ich kennernit vetter trienner gitt. Что в переводе на английский означало: «Мне не терпится попробовать их содержимое».

* * *

Сара считала дни до его возвращения из Италии и гадала, что она ответит, если Эндрю когда-нибудь опять предложит ей присоединиться к нему в одной из таких поездок. На сей раз она не могла в любом случае: все-таки она учительница, а последняя неделя апреля — не время школьных каникул. Первая неделя апреля — совсем другое дело. Страстная Пятница, Пасха, если отпроситься еще на пару дней, то получится как раз достаточно. Таким образом, со школой уладить, возможно, и удалось бы. Другое дело — что сказать Майклу. Но сама мысль о целой неделе вдвоем с...

— Сразу раскусят, — произнес Майкл.

— Да-да, — спохватилась она. Оказывается, Майкл уже давно что-то рассказывал ей, а она не слышала ни слова.

— Поэтому я думаю использовать тележку торговца «хот-догами».

— Угу. — Все равно она ничего не поняла. Они допили кофе со сладостями. Молли уехала на уик-энд за город к своей подружке Вайноне. Эндрю путешествовал по Италии. Сегодня он в Генуе, завтра переедет в Неаполь. А послезавтра...

— Такая, с полосатым тентом. Фредди Култер оборудует ее видеокамерой. Никому из местных и в голову не придет, что сыщик может торговать сосисками в тесте в их квартале. Как ты думаешь?

— В каком квартале?

— Вот этого я сказать не могу.

— Речь идет о слежке?

— Да, то самое дело, что я веду.

— И о котором ты по-прежнему...

— ...не могу рассказать. Извини.

— Но ты же рассказал мне о том, что собираешься спрятать камеру в тележку с «хот-догами».

— Да. Но их же много.

— Прямо как в кино с Джеймсом Бондом.

— Наш Фредди Джеймсу Бонду еще фору даст!

— А зачем такие сложности?

— Потому что мы не можем оборудовать пост наблюдения в здании напротив.

— По-моему, хорошая мысль, — кивнула она.

— Если Фредди ее одобрит.

— И если ты сможешь найти сыщика с «трауром» под ногтями, — добавила Сара.

— Чтобы он выглядел как настоящий продавец «хот-догов», — подхватил Майкл, и они оба расхохотались.

Вдруг Майкл перегнулся через стол и сжал ее руки в своих ладонях.

— Что на тебя нашло? — удивилась она.

— Сам не знаю, — пожал плечами он.

Но рук ее не отпустил.

* * *

Они лежали в темноте и разговаривали на франкендраке. Вайнона говорила, что, по ее мнению, все эти запреты придумали родители и учителя нарочно для того, чтобы помешать детям получать удовольствие. На ее взгляд, в наркотиках нет ничего плохого, и она ждет не дождется, когда вырастет и попробует.

Услышать такое не от кого-нибудь, а от Вайноны Вейнгартен, лучшей подруги, одной из самых умных девочек в классе, большого специалиста в области франкендракского языка!

— Miekin bro stahgatten smekker pot venner hich har twofer tin, — заявила Вайнона.

Что значило: «Мой брат начал курить травку, когда ему исполнилось двенадцать лет».

В ответ Молли прошептала по-английски:

— Но тогда было другое время и другое место.

— Zer lingentok, — предупредила Вайнона.

Молли немедленно перешла на секретный язык и высказала подруге, что ни в коем случае нельзя проводить параллели между собой и своим братом, потому что тогда шел 1972 год, а с тех пор многое изменилось, на рынок выбросили много опасных наркотиков...

— Об ЛСД тоже так говорили, — отмахнулась Вайнона. — Мой брат пробовал ЛСД, ну и что? Ты видела хоть раз, чтобы он бегал по дому как сумасшедший?

— Крэк разрушает здоровье не сразу, — возразила Молли, на что Вайнона тут же ответила:

— Но он не опаснее травки, дорогуша.

— Ты все хочешь попробовать, — заметила Молли по-английски, но, прежде чем Вайнона успела бросить на нее негодующий взгляд, повторила то же на франкендраке: — Tryker zin blowden minetten.

Девочки переглянулись и расхохотались.

* * *

Той ночью, лежа в постели, Сара наконец собралась с мужеством, которого ей не хватило за обедом.

Майкл читал, и по осоловевшему выражению его глаз и равномерному дыханию она поняла, что он скоро заснет.

И тут она выпалила:

— Ты очень огорчишься, если я уеду на несколько дней вместе с девочками?

— С Молли и Вайноной? — переспросил он. Сара поняла, что первый ход ей не удался. Она никогда не называла взрослых женщин «девочками». А сейчас от волнения избитое клише само сорвалось с кончика языка: «поужинать с девочками», «погостить у девочек». Она быстро поправилась.

— Я имела в виду — с другими учительницами. Не со всеми, конечно. Мы тут обсуждали, а не уехать ли нам куда-нибудь вместе на выходные летом...

— На выходные? — переспросил он.

— Или среди недели. Мы бы обговорили расписание на осень...

— С каких пор ты вдруг стала так серьезно относиться к работе?

— Я всегда относилась к ней серьезно, сам знаешь.

— Да, конечно, но вот так...

— Мы хотели бы не терять связи между собой в течение лета...

— Раньше такое вам и в голову не приходило.

— Знаю, но...

— Ты преподаешь в Грире уже восемь лет...

— Да, но...

— И вдруг начались еженедельные собрания...

— Так в том-то...

— Да еще и поездка с девочками на несколько дней...

— Так в том-то и суть. Мы хотим получше скоординировать свои усилия. Если каждой из нас регулярно удастся вносить свой вклад...

— Вообще-то мы собирались летом во Францию, если ты не забыла.

— Ну, наша поездка состоится в другое время.

— В какое?

— Мы еще не определились с датами. Трое из нас замужем, и мы хотели сперва обсудить это со своими мужьями.

— Выходные исключаются, — отрезал он.

— Ты сам так часто работаешь по выходным, что мне казалось...

— Сейчас у меня очень необычное дело.

— Похоже на то.

— И раньше я тоже работал по выходным.

— Да.

— В прошлом.

— Да. Значит, тебе можно работать по выходным...

— Поехать отдыхать с девочками вовсе не значит работать!

— Вот как?

— Что вы будете там делать?

— Понятия не имею. Мы еще не вдавались в детали. Я же сказала тебе — Джейн и Эдди тоже замужем. Им тоже сперва надо поговорить с мужьями. Господи, в конце-то концов, речь идет о каких-то жалких двух-трех днях, а не о двух месяцах в деревне!

— Ты сказала: «На выходные».

— Или на несколько дней среди недели. Я же не знала, что ты так расстроишься.

— И вовсе я не расстроился.

— По тебе видно. Ну ладно, все. Я скажу, что не могу...

— Ну конечно, выставь меня домашним тираном.

— Майкл, ну что с тобой?

— Все остальные мужья скажут: «Конечно, дорогая, езжай хоть в Токио на месяц, я не против». И только крепостник Майкл устраивает скандал.

— В конце концов все это не так уж важно, — сказала она. — Проехали. Я скажу им...

— Нет, зачем же, езжай. Только предупреди меня...

— И не подумаю...

— ...заранее, чтобы я заказал обеды в китайском ресторане.

Сара не знала, что ей делать: поймать его на слове или отступиться, пока не поздно. Сердце стучало, как молот о наковальню. Она ведь даже ни разу не намекнула Эндрю, что, возможно, сумеет вырваться на несколько дней, а все оказалось так просто. Последняя полудетская жалоба Майкла заставила ее почувствовать себя расчетливой и мерзкой шлюхой. «Откажись, — уговаривала она себя. — Скажи ему, что передумала. Сейчас же, сию минуту». Но мысль о том, как они с Эндрю поедут куда-нибудь в Новую Англию, найдут тихую маленькую гостиницу и пробудут там целых два или даже три дня...

— Все дело в том, что я буду скучать по тебе, — объяснил Майкл, а затем чмокнул ее в щеку и выключил свет.

Лежа в темноте с открытыми глазами, Сара спрашивала себя: «Кем же я стала?»

Она долго-долго не могла заснуть.

* * *

В девять часов теплым весенним вечером четвертого мая в квартире Уэллесов зазвонил телефон. После второго гудка трубку взял Майкл.

— Алло? — спросил он.

Какой-то щелчок.

— Алло? — переспросил он.

Тишина.

Он раздраженно посмотрел на трубку и положил ее на место.

— Кто там, милый? — крикнула Сара из другой комнаты.

— Не отвечают, — сказал Майкл.

Она сразу поняла, что звонил Эндрю. Он вернулся.

Она продолжала смотреть в книгу. Слова бессмысленно теснились на странице, мозг отказывался улавливать между ними хоть какую-то связь. Ей необходимо выбраться из дому, добежать до ближайшего телефона. Но не сразу после звонка. «Выжди время», — приказала она себе и третий раз подряд принялась читать один и тот же абзац. Двадцать минут десятого она спросила:

— Хочешь холодного йогурта?

— Не очень, — ответил Майкл.

— Тогда, если ты не возражаешь, я схожу вниз и куплю себе.

— По-моему, в морозилке есть.

— Я хочу слабо замороженный.

Сара встала, заложила книгу закладкой, не спеша положила томик на кофейный стол. Ей казалось, что все вокруг происходит как в замедленной съемке. Она открыла кошелек удостовериться, что у нее достаточно четвертаков для автомата, — иначе пришлось бы доставать их из баночки на кухне; среди мелочи виднелись и четвертаки — все в порядке. Она захлопнула кошелек со щелчком, показавшимся ей громче пушечного выстрела, уложила его обратно в сумочку, сумочку повесила через плечо и сказала:

— Я на минутку.

— Может, я...

— Нет, ни в коем случае! — испугалась она.

— ...тоже не откажусь, — сказал он. — С обезжиренным голландским шоколадом, если у них такой есть. Или любой другой.

— Но обезжиренный, да?

— Да.

— Хорошо. Сейчас вернусь.

Веди себя естественно. Не говори ни о чем. Просто уходи, и все. Взялась за ручку. Открыла дверь. Вышла в прихожую. Закрыла дверь. Замок щелкнул. Не торопись, иди медленно, медленно, медленно к лифту. Вызвала лифт. Вот он с грохотом поднимается по шахте. Разъехались в стороны двери. Вошла. Теперь нажать кнопку первого этажа. Двери закрылись, лифт поехал вниз.

Она расслабилась только у кофейной лавки на углу Семьдесят восьмой и Лекса.

* * *

— Привет, — сказала она. — Это я.

— Сара! Боже, как я соскучился по тебе!

— Ты вернулся.

— Да, вернулся. Ты поняла, что я звонил?

— Да.

— Где ты?

— Рядом с домом. Я придумала повод выйти.

— Как насчет завтра?

— Нормально.

— Билли будет ждать. В обычное время.

— Хорошо.

— Не знаю, как и дождусь.

— Я тоже. Как бы мне хотелось сейчас оказаться с тобой.

— И мне тоже.

— Я люблю тебя, Эндрю.

— И я люблю тебя, Сара.

— До завтра.

— До завтра.

Они одновременно повесили трубки.

Записывающее устройство отметило длительность разговора — двадцать три секунды. Детектив первого класса Джерри Мэндел взял ручку и записал имя звонившей — Сара.

* * *

В то же самое время, в квартале от Мэндела, детектив первого класса Фредди Култер, одетый в робу монтера, откручивал пластинку с фонарного столба на углу Мотт-стрит и Брум-стрит. Он уже вмонтировал видеокамеру в тележку для передвижной торговли «хот-догами», которая встанет на дежурство с завтрашнего утра. Теперь ему требовался источник питания.

Питание — всегда самое важное. Надо либо проложить свой собственный провод, либо к чему-нибудь подключиться. Скажем, можно установить аккумулятор от катера или автомобиля внутрь тележки, и его хватит на какое-то время, но рано или поздно его придется менять. Лучше избегать подобных проблем. Он подключился к проводам внутри столба, затем поставил на место старой новую пластину, в которой имелась выемка для дополнительного провода.

Затем он спрятал вывод провода под клинообразным куском дерева, раскрашенным для солидности желтыми и белыми полосами, собрал инструменты и пошел прочь, зная, что завтра утром, в десять часов, на этом углу встанет тележка продавца «хот-догов», и полиция получит изображение любого, кто войдет в голубую дверь напротив.

* * *

К половине пятого в среду, пятого мая, у детектива третьего класса Грегори Аннунциато появились опасения, что вся затея провалилась. Начиная с десяти утра он продал множество «хот-догов», но у него все-таки несколько другая задача.

На Аннунциато, поверх клетчатой футболки и вельветовых брюк, красовался белый, забрызганный горчицей фартук, отлично скрывавший кобуру с револьвером на поясе. Из-за курчавых черных волос и темно-карих глаз многие покупатели интересовались, не итальянец ли он. Когда он отвечал утвердительно — хотя на самом деле родился в Бруклине, — они неизменно переходили на итальянский и, насколько ему удавалось разобрать почти незнакомый язык, сообщали, какие вкусные у него «хот-доги» и как хорошо, что он начал здесь торговать, потому что обычно тут никого не бывает. Аннунциато не отводил глаз от голубой двери. В шестнадцать тридцать три на улицу заехал черный представительский «линкольн» и остановился на той же стороне улицы, что и тележка Аннунциато, метрах в десяти от него. Из машины вышла привлекательная блондинка в сером костюме, с атташе-кейсом и серой кожаной сумкой через плечо, что-то сказала водителю и захлопнула за собой дверцу. Когда она двинулась через улицу по направлению к голубой двери, Аннунциато нажал на кнопку, включавшую камеру.

Не поворачиваясь, женщина подошла к двери на теневой стороне улицы и позвонила.

Затем что-то сказала в домофон.

До ушей Аннунциато донеслось жужжание, и дверь открылась.

Когда дверь за женщиной захлопнулась, камера автоматически зафиксировала дату и время: 5 мая — 16:43:57.

* * *

До сего дня ей так и не удалось прочитать ему свое стихотворение. Она вынула листок из сумочки и, сидя нагишом в постели, чувствуя себя как ребенок, декламирующий перед гордыми родителями, начала:

Энди и Дэнди, Тэнди и Дрю,

Ну почему я тебя так люблю?

Фарелл — отважный и Фаррар — кузнец,

А для меня — покоритель сердец.

Картер и Голдсмит, кто вы такие?

Вас не найти в каталогах страны...

— Что такое? — переспросил он резко.

— Ну, видишь ли, мы не смогли отыскать...

— Не смогли отыскать?

— Да, мы...

— Мы?

— Мой финансовый агент. Я попросила его...

— Что ты сделала?

— Я попросила его собрать информацию по «Картеру и Голдсмиту». Чтобы использовать ее в стихотворении. Но он ничего не нашел, поэтому я...

— Зачем тебе это понадобилось?

— Для стихотворения.

— Ты попросила кого-то копаться в делах моей фирмы?

— Да, но...

— И он ничего не нашел, да?

— Она не зарегистрирована ни в одном...

— Потому что ею владеют частные лица. Тебе не следовало собирать такую информацию.

— Я и не думала. Просто...

— Ну ладно. Читай дальше.

— Не хочу.

— Читай.

— У меня пропало настроение.

— Ну и отлично.

— Да, отлично.

Ее поразила его реакция, она не могла понять, что ее вызвало. Сара вдруг вспомнила, что сидит без одежды, и почувствовала себя беззащитной, обиженной непонятно на что. К глазам подступили слезы. Оба молчали, как ей показалось, бесконечно долго. Затем, желая отомстить и причинить ему такую же боль, какую испытывала она сама, Сара сказала:

— Этим летом я уезжаю.

Недовольное выражение на его лице тут же сменилось знакомой гримаской обиженного ребенка. «Отлично», — подумала она.

— Когда? — спросил он быстро.

— Кажется, он назвал август.

Как приятно, что он огорчился. Он будет скучать по ней. По его лицу все ясно. Но тут он снова злобно посмотрел на нее.

— Кто назвал? Твой финансовый агент?

— Нет, муж. В августе он обычно берет отпуск.

— И надолго?

— На три недели.

— А мне что прикажете делать все это время?

Опять обиженный вид. Его лицо ясно отражало ежеминутную смену настроения.

— Ты в любой момент можешь вызвать кого-нибудь из своих девчушек, — пожала плечами Сара. Она сидела, прямая как палка, уперевшись в кровать руками.

— Ты — моя единственная девчушка.

— Ну конечно.

— Ненавижу этих богатых адвокатов, которым ничего не стоит в любой момент сняться с места и уехать.

— Он — не богатый адвокат.

— Вот как? Все мои адвокаты очень богаты.

— Все? Сколько их у тебя?

— Три.

— Ну так вот, мой муж получает восемьдесят пять тысяч в год.

Она специально подчеркнула слово «муж». Ей все еще хотелось отомстить ему за то, как он обрушился на нее из-за какого-то пустяка...

— Чудный повод бросить его.

— С чего ты взял, что я собираюсь его бросать?

— Ну... — Он повел плечами.

«Он все еще злится. Отлично», — подумала она. Он лежал рядом с ней на кровати, нагой, стройный, прекрасный и безумно желанный. Как бы невзначай она смахнула рукой воображаемую соринку со своей левой груди.

— Что, если я скажу тебе, что мне, возможно, удастся вырваться на несколько дней? — спросила она.

Его брови взлетели вверх.

— Что ты имеешь в виду?

— К тебе.

Она повернулась к нему лицом.

— Ты шутишь? Когда?

Выражение его лица изменилось как по мановению волшебной палочки, глаза загорелись от радости.

— Где-нибудь в июле. Посреди недели. Во вторник, среду...

— Нет, ты все-таки шутишь!

— Я уже спросила у него.

Глаза опущены, как у монашки, а грудь приглашает.

— И он согласился?

— Ну... не очень охотно.

— И не шумел?

— Слегка пошумел.

— Если бы я был твоим мужем...

— Но ты мне не муж.

— ...и ты заявила бы мне, что собираешься уехать на несколько дней...

— Я же не говорю, что он пришел в восторг.

— Но ведь согласился.

— Да.

— Со мной о таком даже не заговаривай.

— В самом деле? И что бы ты сделал?

— Убил бы его.

— Вот как?

— Узнал бы, кто он, и убил бы.

— Понятно.

— Вот так-то. А знаешь, сколько я зарабатываю за год?

— Мне все равно.

«Он все еще злится, что она заговорила о муже. Ну и хорошо. Злись себе и дальше».

— Никогда не слышал, чтобы адвокат зарабатывал только восемьдесят пять тысяч в год, — не успокаивался он.

— Он работает на город. Там такие зарплаты.

— Восемьдесят пять тысяч в год...

— Да. Вообще-то немного побольше.

— На сколько?

— На двести пятьдесят долларов.

— Столько лет учиться на юридическом, сдавать экзамены, и все ради того, чтобы застрять на работе, где платят гроши? Не понимаю.

— Он не считает, что застрял. Ему интересно.

— О да, наверняка безумно интересно.

— Конечно.

— Возбуждать иски против домовладельцев, которые не включают отопление точно в срок...

— Пятнадцатого октября, — вдруг сказала она. — Отопление положено включать пятнадцатого октября.

— Откуда ты знаешь?

— Когда мы только поженились, мы снимали квартиру, где было жутко холодно. Мы называли ее Замок Снежной Королевы.

— Ну и какая связь?

— Муж покопался в литературе и нашел дату обязательного включения...

— Я ненавижу, когда ты о нем говоришь. Обо всем, что он делает или не делает на своей жалкой работенке, за которую платят...

— Отопление к его работе не имеет никакого отношения.

— И куда вы едете?

— Во Францию. В Сен-Жан-де-Лу.

— Где это?

— Недалеко от испанской границы. Мы ездили туда в наш медовый месяц.

— Восхитительно.

— Эндрю, ни о какой романтической поездке и речи быть не может. Молли тоже едет с нами.

Некоторое время он молчал. Потом прошептал:

— Я буду по тебе скучать.

— Я еще никуда не уезжаю, — улыбнулась Сара и вдруг снова испытала желание прижать его к груди, гладить, ласкать, целовать. — Как он у нас там поживает? — поинтересовалась она.

— Поехали, — вздохнул Реган.

— Еще пару секунд, — попросил Лаундес.

— Похоже, ему требуется помощь, — шепнула она.

— Да, похоже.

— М-м-м-м-м-м...

— Вгрызлась, — подытожил Реган.

* * *

Завтра, в День Матери, вся семья — за исключением блудного мужа Хите — соберется в квартире родителей Сары на Семидесятой улице. Они вернулись из Сент-Барта третьего числа. Завтра уже девятое. Суббота прошла спокойно и лениво, в обществе Майкла и Молли, и теперь, за пятнадцать минут до полуночи, Сара собиралась немного почитать перед сном. Но когда она вышла из ванной в ночной рубашке, ее поджидал Майкл.

— Надо кое о чем поговорить, — сказал он. — Пойдем в холл.

Она последовала за ним по коридору, мимо комнаты, где давно уже спала Молли. Не говоря ни слова, они прошли мимо громко тикающих старинных часов, стоящих возле стены, — подарок матери Майкла, — и направились к дивану в противоположном углу комнаты. Холл был совсем маленький — диван вдоль одной стеньг, кушетка вдоль другой, аудиовидеоцентр вдоль третьей и выходящие на Восемьдесят первую улицу окна — в четвертой. Майкл закрыл за собой дверь. В старом, еще довоенной постройки, доме с толстыми стенами слышимости между комнатами не было практически никакой. Сара не понимала, почему Майкл говорил шепотом.

— Помнишь дело, которое я расследовал? — спросил он.

Она кивнула.

— Пожалуй, теперь я могу тебе кое-что о нем рассказать.

Она не понимала, почему он выбрал такое время для рассказа — незадолго до полуночи, когда у нее глаза смыкались от усталости и больше всего на свете ей хотелось почитать «Вог» и уснуть незаметно для самой себя. Семейные сборища в квартире ее родителей всегда проходили в довольно-таки нервозной обстановке. Она мечтала хорошенько выспаться, чтобы завтра быть в форме. А Майкл ни с того ни с сего затеял рассказ о том, как они вели наблюдение с начала года...

— ...за сыном главы мафии, которого засадили за решетку пожизненно. Мы уверены, что теперь он возглавляет банду, и ждали только, когда наберем достаточно информации для серьезного обвинения. Для этого мы должны предоставить суду доказательства его преступной деятельности. Проблема же заключается в том, что у нас пока что нет конкретных фактов. Мы знаем, что он связан с наркотиками и ростовщичеством, но у нас нет неоспоримых свидетельств. К тому же мы полагаем, что он приказал совершить несколько убийств, но опять же доказательств нет. А почему я тебе все это рассказываю...

«Да, действительно, — подумала она, — почему ты мне все это рассказываешь?»

— ...дело в том, что мы, похоже, нашли на него управу.

— Молодцы, — зевнула она.

— Вот что я получил утром в четверг, — сказал он и направился к магнитофону. Сара заметила, что индикатор питания уже горит. — Вот, слушай, — сказал он и нажал кнопку воспроизведения.

Сначала она подумала, что спит и видит кошмарный сон.

— Пятнадцатого октября, — произнес женский голос. — Отопление положено включать пятнадцатого октября.

— Откуда ты знаешь? — Мужской голос.

— Когда мы только поженились, мы снимали квартиру, где было жутко холодно. Мы называли ее Замок Снежной Королевы.

— Ну и какая связь?

— Муж покопался в литературе... — сказал женский голос. Ее голос. — ...и нашел дату обязательного включения...

— Я ненавижу, когда ты о нем говоришь... — прервал ее мужской голос. Голос Эндрю.

Ей казалось, что у нее вот-вот остановится сердце.

— ...обо всем, что он делает или не делает на своей жалкой работенке, за которую платят...

— Отопление к его работе не имеет никакого отношения.

— И куда вы едете?

— Во Францию. В Сен-Жан-де-Лу.

— Где это?

— Недалеко от испанской границы. Мы ездили туда в наш медовый месяц.

— Восхитительно.

— Эндрю, ни о какой романтической поездке и речи быть не может. Молли тоже едет с нами.

Молчание.

— Я буду по тебе скучать. — Снова голос Эндрю.

— Я еще никуда не уезжаю. Как он у нас там поживает? — Теперь она перешла на шепот. — Похоже, ему требуется помощь.

— Да, похоже.

— М-м-м-м-м-м...

И снова долгая тишина.

Она не знала, куда смотреть. У нее ни за что не хватит смелости поглядеть Майклу в глаза.

А вдруг он не узнал голос женщины на пленке? Вдруг он не узнал голос женщины, которая...

— Ты когда-нибудь делаешь так своему мужу?

— Конечно, постоянно.

— Врешь.

— Нет, делаю. Причем каждую ночь.

— А я говорю, врешь.

— Да, вру.

— О Боже, что ты со мной делаешь!

— Чья это штучка?

— Твоя.

— Да, моя. И я буду сосать ее, пока ты не закричишь.

— Сара...

— Я хочу, чтобы ты взорвался! Дай его мне!

— О Боже, Сара!

— Да, да, да, да!

И снова долгая тишина. Майкл выключил магнитофон.

— Судя по всему, мы знаем, кто она такая, — продолжил он, подходя к видеомагнитофону. Там тоже горел индикатор питания, и кассета уже стояла на месте. Майкл просто нажал на «воспроизведение».

В правом углу экрана Сара увидела себя. Постепенно она оказалась в середине кадра...

(«Он знает», — пронеслось у нее в голове.)

Быстрым шагом приблизилась к голубой двери на Мотт-стрит, стоя спиной к камере...

(«О Боже, он знает!»)

...нажала на кнопку звонка рядом с вывеской «Картер и Голдсмит. Инвестиции», все еще не поворачиваясь к камере лицом.

Посторонний наблюдатель никогда не смог бы с уверенностью утверждать, что блондинка, наклонившаяся к домофону рядом с затененной дверью и почти отвернувшаяся от камеры, именно Сара Уэллес. Ни один незнакомец никогда не смог бы узнать ее в женщине, ждущей у голубой двери. Качество изображения оставляло желать лучшего.

Но, посмотрев на себя, открывающую дверь и торопливо вбегающую внутрь, она поняла, что любой хорошо знающий ее человек узнает моментально. Майкл знает ее. Знает ее одежду, знает ее жесты и движения, ее походку, знает все до мелочей. Даже если она стоит спиной к камере...

Дверь за ней захлопнулась.

В кадре осталась одна лишь дверь.

Большие часы в коридоре пробили полночь.

— С Днем Матери, — горько произнес Майкл.