Если я правильно просчитал, Артур и Натали запланировали еще кое-что сделать, прежде чем уехать из города навсегда. Я знал, что и знал, где. Я не знал только – где именно. Поэтому я снова пошел в квартиру.

Я посадил Генри на хвост Натали в час тридцать дня, а сейчас уже десять тридцать вечера, а от него нет никаких вестей. Конечно, он мог звонить мне через некоторое время после того, как ушла Лизетт. Возможно также, что он взял след Натали после ее встречи в два часа с Сузанной Мартин и не звонил, боясь потерять ее. Были и другие вероятности... Артур и Натали, считай, уже сидели в мешке. Но мало ли что?

Предположим, Натали не пошла на встречу с Сузанной в два часа? Или, предположим, Генри стал следить за ней, когда она выходила из дома на Девяносто шестой улице, а потом потерял ее? Или допустим даже, что Натали с Артуром не запланировали пойти туда, куда – согласно моему предположению – они должны были явиться в полночь? Будет ли это означать, что они улетят за горизонт, лишенные прошлого (по крайней мере, его прошлого), свободные от Хелен Вайли, от преследования полиции, свободные от всего, кроме собственной совести?

Никаких шансов.

Я знал, кем они планировали стать. Поэтому я был до известной степени уверен, что они примут участие в полуночной мессе, которую Натали наметила в своем календаре. Месса была назначена в их честь. Месса должна была освятить некий обряд. Хотя она не накладывала легальных обязательств, но Натали, видимо, настояла на ней: мужчина, совершающий убийство, чтобы покончить с прошлым, согласится на что угодно.

Рано или поздно, но они получат свое.

Сегодня ночью, или через три недели, или через три месяца, или через три года к ним в дверь постучат. За дверью будут люди из полиции, они вежливо объяснят, что явились в связи с обвинением по делу об убийстве Питера Грира, а также по более мелкому делу о краже и поджоге трупа Джона Хиллера. Это ошибка, скажет мужчина. Никакой я вам не Артур Вайли. Я готов показать вам всякие бумаги, из которых ясно, что...

Нет, Артур, ничего не получится.

Просто проходи тихонечко следом за полицейскими: у нас в штате нет смертной казни за убийство.

Я угрюмо сидел на кухне и ждал звонка. В квартире было необыкновенно тихо; даже птица приумолкла. Я вспомнил, что целый день не разговаривал с Марией, но побоялся звонить ей, чтобы не занимать линию.

– Ты проголодался? – спросил я ворона.

Птица промолчала.

– Эдгар По! – сказал я. – Ты голоден?

Ворон пискнул. Он не каркнул, не крикнул, не заклекотал. Он пискнул. Я пошел к буфету, вынул консервную банку с тунцом, открыл и положил ему в клетку пару ложек. В целом он был красивой птицей. Черные перья – гладенькие и блестящие, глаза – умные, настороженные, и аппетит, конечно, отменный.

– Славная птичка, – сказал я.

Вдруг я вспомнил кое-что.

– Извини, – бросил я птице и пошел в спальню. Я не стал копаться в ящиках комода. В верхнем лежали только платки, белье и носки. В среднем хранились свитера, пуловеры и кофты на пуговицах – все голубые или синие – моего любимого цвета, поэтому они не годились. В нижнем ящике были рубашки: белые, голубые, бежевые и одна розовая (подарок Марии). Я открыл дверцу шкафа. У меня была черная спортивная куртка, но я заплатил за нее портному триста пятьдесят долларов, и поэтому не хотел разрезать ее на куски. На деревянной вешалке висел черный плащ. Я купил его, когда служил в ВМФ. Последний раз я надевал его в 1942 году, когда сделал себе на руке татуировку «Пегги». Я не стал трогать плащ, прошел через квартиру в холл и открыл дверцу шкафа в холле. Плащ напомнил мне о дожде, а дождь о зонтике. Хотя мать всю жизнь запрещала мне открывать зонт в доме, я сейчас же раскрыл его. Он бьи черным – отлично! Но достаточно ли он велик? Я оттащил его в кухню, взял большие ножницы из ящика под мойкой и принялся за работу.

Время от времени я поглядывал на часы. Телефон упорно молчал. Только после одиннадцати я закончил нарезать черный шелк. Я взял нарезанные куски, перенес их в кабинет и разложил на столе, затем пошел в подсобку, где Лизетт гладила и смотрела телевизор. Из ее коробки для шитья я взял иголку, катушку черных ниток и наперсток. Последний раз я шил на борту «Сайкс» в 1946 году, как раз перед увольнением из Тихоокеанского ВМФ. Это не означало, что я профессиональный портной: однажды я пришил пуговицу к бушлату и заштопал три пары носков. Теперь я уселся на письменный стол, вдел нитку в иголку, надел наперсток на палец и надеялся, что телефон не зазвонит, пока я не закончу.

Телефон зазвонил за двадцать минут до полуночи.

– Алло! – сказал я.

– Бен, это Генри.

– Я ждал твоего звонка.

– Нахожусь у заброшенной церкви между Хейли и Соммерс, – сказал он. – Флетчер внутри вместе со своим лысым хахалем. Там какое-то действо.

– Буду через десять минут.

– На другой стороне улицы, у китайской прачечной, стоит мой грузовик. Если я укачу до твоего приезда, это значит, что они вышли, и я позвоню позже.

– Хорошо, – сказал я.

Из нижнего ящика стола я взял кобуру с пистолетом тридцать восьмого калибра и пристегнул к поясу. Я не знал, что меня ждет у церкви между Хейли и Соммерс, но как говорится береженого Бог бережет. Свое шитье я запихнул в карманы плаща и вышел на улицу.

Моросил дождь, а я как раз изрезал на куски мой единственный зонт!