Глава 1. Жила-была девочка

Первая пуля попала Мэттью Хоупу в левое плечо.

Вторая ударила в грудь.

Он был адвокатом и поэтому объектом глубоко укоренившейся враждебности к профессии юриста. Но обычно он не мог служить мишенью для стрельбы, а впрочем, однажды в него уже стреляли. Но сейчас боль была гораздо сильнее. Люди, которые занимаются производством фильмов, должны рассказать человеку, как это больно, когда в тебя стреляют.

В последний раз в него стреляли, когда он укрывался за крылом автомобиля, пытаясь перехватить человека, преследуемого детективами. В этот раз он просто выходил из бара, в том же самом районе города. Подумать только! Просто вышел из бара, чтобы посмотреть, правильно ли он понял телефонный звонок: они должны встретиться в баре или около него на дорожке, и тут внезапно засвистели пули.

Когда в последний раз в него стреляли, он все еще был в сознании, когда приехала «скорая помощь». В этот раз боль пронзила его, а затем появилось чувство полнейшей беспомощности, кровь текла из его плеча, его рубашка намокла от крови, ноги подкашивались, руки повисли, рот судорожно раскрылся из-за недостатка воздуха, когда он упал назад сквозь вращающиеся двери, ведущие в бар, все поплыло у него перед глазами как в дешевом фильме, все вокруг становилось темнее и темнее, и кто-то закричал. Люди, которые делают фильмы, должны объяснить, что боль заставляет вас громко кричать.

А потом все исчезло.

Мэттью находился в приемном покое, когда в пятницу, в десять тридцать семь вечера, приехал его партнер Фрэнк Саммервил. Присутствующий молодой врач сказал ему, что мистер Хоуп поступил в больницу без сознания в десять двадцать две и в настоящий момент подготавливается к немедленной операции. Рентген показал незначительное пулевое ранение в левом плече, как раз над ключицей, к счастью, не задевшее верхушку легкого, а прошившее мягкие ткани плеча. Другая же рана была гораздо опаснее. Обильная потеря крови свидетельствовала о том, что пуля разорвала по крайней мере один из основных кровеносных сосудов, что вызвало шок. Сейчас ему вводят физиологический раствор, чтобы восстановить кровяное давление, которое в настоящее время составляет всего тридцать атмосфер. Кровь для переливания уже заказана. Его собственная кровь была отправлена в лабораторию на анализ, медицинское обследование.

Независимо от того, что покажут анализы, его отправят на операционный стол, как только все будет подготовлено. Специалист по грудной хирургии и два больничных хирурга уже ждут в операционной.

Халат врача был покрыт пятнами крови. Мимо на носилках проносили жертв случайных происшествий или нападений, везли столы из нержавеющей стали с бутылками, прикрепленными к длинным пластиковым трубкам. Полицейские сновали в открытые двери. С улицы доносились яростные гудки машин «скорой помощи». Сбитый с толку Фрэнк стоял вместе с врачом посреди этого шумного хаоса.

— Как это случилось? — спросил Фрэнк.

— Не имею ни малейшего представления, сэр, — отозвался доктор.

Мэттью отдаленно ощущал, как вокруг него суетятся люди; он ощущал движение и свет; слышал голоса. Он не знал, где он и что с ним происходит.

В комнате для посетителей они разговаривали шепотом. Уоррен Чемберс хотел знать, где Мэттью находился этой ночью. Фрэнк сказал, что не знает. Снова шепот.

Уоррен справился у дежурного, и ему дали имя полицейского, который сопровождал машину «скорой помощи» до госпиталя. Было уже десять минут двенадцатого; Мэттью находился в операционной уже больше получаса. Из телефона-автомата, висевшего на стене, Уоррен позвонил в «Калуза Паблик Сейфти Билдинг». Вокруг было шумно, и Уоррен заткнул пальцем ухо. Сержант, который отвечал ему с другого конца провода, заявил, что офицер Паркс будет здесь в двадцать три сорок. Уоррен попросил, чтобы их соединили по радио, это очень важно. Сержант поинтересовался, как его зовут.

— Уоррен Чемберс, — представился он. — Я частный детектив, работаю по лицензии. Я работал на…

— В связи с чем вы ищете Паркса, мистер Чемберс? — Внезапно его голос стал настороженным, готовым к защите. — Может, кто-то еще находится в отделении?

— Это касается пациента, поступившего в госпиталь «Добрых Самаритян» сегодня вечером в десять двадцать две. Белый мужчина по имени Мэттью Хоуп. Офицер Паркс сопровождал машину «скорой помощи».

— И что же?

— Мне бы хотелось с ним поговорить.

— Почему?

— Я работал у Хоупа.

— Приходите сюда, может, вы застанете Паркса, когда он вернется.

— Хорошо. Мне бы очень хотелось, чтобы вы связались с ним по радио и сообщили, что я буду его ждать.

— Повторите, пожалуйста, ваше имя.

— Уоррен Чемберс. Спросите у детектива Алстона. Он знает меня.

— Ник Алстон?

— Да.

— Я спрошу его.

— А затем сообщите по радио Парксу, хорошо?

— Я поговорю с Ником, — ответил сержант и повесил трубку.

Уоррен вернулся обратно к Фрэнку, который все еще ходил взад-вперед по холлу. Они снова заговорили шепотом.

— Все в порядке, если ты останешься здесь один? — спросил Уоррен.

— Все в порядке, — отозвался Фрэнк.

Выглядел он отвратительно.

— Может быть, тебе стоит позвонить Патриции?

— Патриции?

— Демминг.

— Да. Я позвоню.

— Увидимся, — сказал Уоррен.

В городе Калуза, штат Флорида, несмотря на убийства туристов в штате, полицейские офицеры все еще в одиночку патрулировали улицы на машине. Офицер Уильям Паркс остановил свою машину у здания городского отдела общественной безопасности без двадцати пять вечера двадцать пятого марта, взял свою фуражку с сиденья рядом и вышел из машины. На нем была форменная куртка из синего нейлона с голубым воротником из искусственного меха. Погода в марте во Флориде была неопределенной.

По-видимому, сержант так и не связался с Парксом по радио.

Он отреагировал так же, как и любой белый полицейский, встретившись с высоким здоровым черным мужчиной в полумгле отдаленной стоянки, даже если она располагалась позади полицейского отделения.

— Кто вы? — спросил он и положил руку на кобуру.

— Уоррен Чемберс, — последовал мгновенный ответ. — Я звонил…

— Что вы хотите?

Его рука все еще покоилась на рукоятке «Магнума». Он не вытащил оружия, придерживаясь правил, но готов был использовать его, как только Уоррен вызывающе посмотрит на него. Уоррена это нисколько не удивило. Паркс видел перед собой только мужчину с темной кожей; в штате, где черные мужчины и белые полицейские частенько рассматривали одну и ту же проблему с противоположных точек зрения, ничего не значило, что Уоррен был хорошо одет и ухожен, его волосы пострижены по последнему крику моды у Брайанта Гумбела, на нем были очки в золотой оправе, в которых он выглядел как ученый-экономист; ничего не значило, что Уоррен стоял вытянув вперед руки ладонями вверх. Все его тело подавало явные сигналы, что он не собирается вести себя агрессивно. Несмотря на все это Уоррен Чемберс был черный, и поэтому представлял собой угрозу.

— Я частный детектив, — начал он.

— Покажите свои документы, — рявкнул Паркс. — Только медленно и осторожно. Мне не нравятся сюрпризы.

Уоррен аккуратно вытащил свой бумажник из левого бокового кармана брюк, достал из него пластиковую карточку и протянул ее Парксу. Паркс наклонился над ней, пытаясь разглядеть что-то в сумеречном свете, исходившем из окон полицейского участка. Карточка, выданная в соответствии со статьей 493 Законодательства штата Флориды, давала ее получателю право заниматься расследованием и собирать информацию по многим криминальным и не криминальным вопросам, детально отмеченным в Законодательстве. Действительная лицензия Уоррена класса А, предоставлявшая ему право создать частное сыскное агентство в штате Флорида, была заключена в рамочку и висела на стене в его офисе. Карточка же просто подтверждала, что он заплатил сто баксов за лицензию и возобновил ее тридцатого июня, сделав взнос в пять тысяч долларов, как требовалось согласно разделам 493.08 и 493.09.

Паркс, похоже, был удовлетворен, что разговаривает с настоящим индивидуумом, а не с кем-то, кто в любое время может стукнуть его по голове железной трубой, потому что его сестра была арестована за наркотики пару недель назад. Вернув карточку, он спросил:

— Что я могу для вас сделать? — но в его голосе звучало: «Говори побыстрее, парень, у меня был тяжелый день».

— Вы сегодня сопровождали раненого в «Госпиталь Самаритян»? — спросил Уоррен. — Его имя Мэттью Хоуп, он…

— Да.

— Где вы его нашли?

— Зачем это вам?

— Мне бы хотелось знать, кто в него стрелял. Я работаю на него.

— Оставьте это дело полиции, хорошо? — Паркс собрался отойти, когда Уоррен мягко положил руку на его плечо.

— Он мой друг.

Паркс взглянул на него.

— Детективы уже занимаются этим.

— Я не буду им мешать.

Паркс с минуту изучал его, затем сказал:

— «Сентаур» на Рузвельт-стрит.

— Что ты хочешь сказать? — удивилась Патриция.

— В него стреляли, — ответил Фрэнк. — Я здесь, в…

— Стреляли?

— Да. В данный момент он в операционной, они…

— Где?

— В «Добрых Самаритянах».

— Я сейчас приеду.

Уоррен не был знаком ни с одним из детективов, которые прочесывали окрестности «Сентаур бар энд Грилл» на Рузвельт-стрит. Он поздоровался с ними, представился, сказав, что раненый его хороший друг, с которым он много работал.

— Да? — спросил один из них, совершенно не проявляя интереса.

— Вы не будете возражать, если я задам несколько вопросов?

— Какие вопросы? — удивился другой.

Был уже второй час ночи, а у них на участке ранение, которое в любой момент может оказаться убийством; у них не было никакого желания обсуждать это с другом жертвы, который, между прочим, тоже был чернокожим.

— Для начала, — спросил Уоррен, — что он делал в этом жутком месте?

— Какую работу вы для него выполняли? — полюбопытствовал первый детектив, внезапно заинтересовавшись.

— Расследование. Он адвокат.

Оба полицейских понимающе кивнули, как будто считали, что адвокату, белый он или черный, просто необходимо получить пулю в плечо и грудь. Один из них стал что-то записывать в своем блокноте; по-видимому, они еще не выяснили, что их клиент — адвокат.

— Название фирмы? — спросил другой полицейский.

Он был крупнее первого. На нем было клетчатое пальто, которое вышло из моды уже в шестидесятые. Множество людей приезжали во Флориду, чтобы остаться здесь. Они хранили в шкафах свою зимнюю одежду и вытаскивали ее, когда температура падала. В холодные зимы большинство из них выглядело как будто на маскараде.

— Моей или его? — попросил уточнить Уоррен.

— Адвоката.

— «Саммервил энд Хоуп».

— А ваша? — спросил первый полицейский.

На нем была куртка, которая выглядела достаточно новой. Зеленая с голубым, спереди застегивалась на молнию. Казалось, что ему гораздо теплее, чем его товарищу в клетчатом пальто.

— Уоррен Чемберс, сыскное бюро.

— Здесь, в городе?

Нет, в Сингапуре, подумал Уоррен, но ничего не сказал.

— На улице Уиттейкер, — произнес он и кивнул.

— С кем бы вы хотели поговорить?

— С кем-нибудь, кто что-либо видел.

— В этом местечке, — произнес полицейский в куртке, — никто ничего не видит. Здесь живут черные.

Он все еще был в операционной, когда Патриция добралась до больницы.

— Как он? — сразу же поинтересовалась она.

— Одна из сестер вышла несколько минут назад, — сказал Фрэнк. — У него сильное внутреннее кровотечение. Потребуется время. Задеты главные артерии.

— Кто это сделал? — ее глаза были полны слез.

Фрэнк покачал головой.

Все мелькало в темноте как парад, все цирковые звуки, слоны и клоуны, выступления диких зверей и акробатов на проволоке, летающие фигуры и девушки в колготках и рубашках, украшенных блестками. Все девушки, которых когда-либо целовал или не целовал Мэттью, мелькали в темноте, они шептали, а оркестр гремел во всю мощь. Он никогда не встречал цирка, который бы ему понравился, даже когда был ребенком. Он всегда ненавидел цирк.

— Итак, что он здесь делал? — спросил Уоррен.

— Я полагаю, что он кого-то ждал, — ответил бармен и пожал плечами.

Он был чернокожий, как и Уоррен. Но в этих окрестностях все стараются никогда не вмешиваться в дела полиции. Бармен старался быть уклончивым. Этот район города назывался Ньютаун. До последнего времени здесь жили только черные, а теперь стали появляться и выходцы из Азии, вызвавшие дополнительные неприятности в этом районе, и так уже неспокойном. Уоррен подумал, будет ли когда-нибудь конец этому.

Он не принадлежал к числу чернокожих, которые называют себя афро-американцами. Он родился в этой стране, так же, как и родители, так же, как и их родители; и если это не делало его стопроцентным американцем, то он не мог сказать, что бы могло это сделать. Кто-то из его предков, освобожденных рабов, которого привезли сюда в цепях, мог бы справедливо назвать себя афро-американцем — он им и был; но это совершенно не подходило Уоррену, и он не хотел иметь с этим ничего общего. И он не верил, что каждое действие чернокожих справедливо и более оправдано, чем любой другой человеческий поступок. На самом деле он повесил бы тех негодяев, которые избили шофера грузовика в Лос-Анджелесе.

— Он говорил, что ждет кого-то? — наступал он на бармена.

— Нет, но он часто погладывал на часы.

— Когда он сюда пришел?

— Около десяти.

— Он вошел в бар?

— Да.

— Заказал выпивку?

— Это ведь бар, не так ли?

Уоррен взглянул на него.

— Я уверен, что он не спросил ваше имя.

— Мистер, полицейские уже расспрашивали меня об этом.

— Я не полицейский. И я все еще не знаю, как вас зовут.

— Гарри. И я все это рассказал полицейским.

— Гарри, моего друга подстрелили дважды при выходе из вашего…

— Это не мой бар, я только работаю в нем… И я не видел, кто стрелял в вашего дружка. Я узнал о том, что случилось, когда услышал выстрелы и он упал у дверей.

— Что он заказал?

— Мартини с джином и со льдом, пару оливок.

Уоррен знал, какой напиток предпочитает Мэттью. Он просто хотел убедиться, что и он и бармен говорят об одном и том же человеке. Единственные белые, которые приходили в этот район города, искали лишь проститутку.

— У нас нет джина «Бифитер», поэтому я сделал коктейль с джином «Гордонс», — добавил бармен.

— Итак, человек сел и заказал выпивку. Сказал ли он хоть что-то после заказа?

— Сказал, что с «Гордонс» нормально.

Как будто дергают зубы, подумал Уоррен. У него появилось желание разбить голову бармену.

— Может быть, еще что-нибудь?

— Спросил меня, правильно ли ходят наши часы, — бармен указал на часы, висящие позади него на стене.

Уоррен сверил с ними свои часы. Часы в баре убегали на две минуты.

— Что вы ему ответили?

— Я сказал, что никто еще не жаловался.

— Он не сказал, кого он ждет?

— Он вообще не говорил, что ждет кого-то. Это я так подумал. Он смотрел на свои часы, затем на часы в баре, все время поворачивался к дверям. Поэтому я предположил, что он кого-то ждет.

— Но он не сказал, кого?

— Нет, он не сказал, кого он ждет. Отвечаю уже в пятый раз.

— Но кто должен был прийти? — Уоррен продемонстрировал широкую неискреннюю улыбку.

Бармен в ответ не улыбнулся.

— Сказал ли он что-нибудь перед тем, как вышел на улицу?

— Нет. На самом деле я подумал, что он уходит совсем.

— Почему? Он уже заплатил по счету?

— Нет, но…

— Тогда почему вы подумали, что он уходит совсем?

— Я никому здесь не верю, такое место…

— Итак, ты не шутишь? Он просто встал и, не сказав ни слова, отправился к двери, так все было?

— Правильно. И мне не нравится ваш сарказм!

Уоррен повернулся на стуле. Он заметил, что столики внутри бара были пусты, и неудивительно. Он вновь повернулся к бармену.

— Вы попросили его заплатить по счету?

— Нет, я этого не сделал.

— Даже подумав, что он уходит?

— Мне показалось, что он полицейский.

— Почему вы так решили?

— Ну, от него пахло полицейским, — ответил бармен и пожал плечами.

Уоррен подумал, мог бы он сам принять Мэттью за полицейского? Это было трудное решение. Ростом Мэттью был примерно метр восемьдесят девять, примерно восемьдесят пять или девяносто килограммов весом, темные волосы, карие глаза, выражение лица напоминало лисицу. Уоррен знал, что у большинства полицейских лица напоминали свиные хари.

— В какое время? Который был час, когда он покинул бар?

— Около четверти одиннадцатого. Я не посмотрел на часы.

— Как скоро после того, как он вышел, вы услышали выстрелы?

— В ту же самую минуту, как оказался в дверях.

— Он толкнул двери…

— Да, обычно так их открывают.

— …И выстрелы раздались в ту же минуту, как он…

— Да.

Это означало, что кто-то ждал его выхода.

— Сколько было выстрелов?

— Три.

Казалось, что все еще продолжается ночь пятницы, хотя уже наступило утро субботы. Часы на госпитальной стене показывали час тридцать утра. Еврейская пасха начнется сегодня после захода солнца. Патриция звонила в цветочный магазин сегодня утром, чтобы заказать дюжину роз в дом Мэттью в девять утра, хотя он и не был евреем. На праздничной карточке будет написано:

Счастливой пасхи!

Вы мне нравитесь, адвокат.

Без подписи.

Мэттью, конечно, не будет дома, когда принесут цветы. Он все еще находится в операционной. Ей было совершенно безразлично, какой сегодня день; все знали, что за мужчина мог…

— Нет, — подумала она, — ничего подобного не случится. Остановись, Патриция.

По субботам Мэттью обычно играл в теннис. Он бы проехал прямо из своего дома на Виспер Ки в клуб, и там он играл бы с такими же, как и она, безжалостными юристами. Честно говоря, он не был хорошим игроком. Не таким хорошим атлетом вообще, если говорить и об этом.

Если Мэттью бы вернулся домой около одиннадцати утра, когда он обычно возвращался после игры в теннис, то он бы обнаружил розы у входной двери и моментально догадался бы, кто их прислал, несмотря на то, что карточка не подписана. Не далее чем три недели назад у них был разговор, во время которого он спросил, почему женщины никогда не присылают мужчинам цветы? Неужели они не знают, что мужчины тоже любят цветы? Это была одна из черт характера, которые ей так нравились. В нем отсутствовала вся эта мужская дурь, которая обременяла большинство мужчин, с которыми она была знакома.

Она снова посмотрела на стенные часы, потом взглянула на свои ручные.

Фрэнк отправился в холл за кофе. Он приносил кофе в бумажных стаканчиках. С тех пор как они находились здесь, они уже выпили по три стаканчика этой бурды. Она не была хорошо знакома с Фрэнком. Только однажды она и Мэттью обедали с Фрэнком и его женой. Холл больницы не был лучшим местом для возобновления старого знакомства.

Она снова взглянула на часы.

Мэттью находился в операционной уже больше трех часов. Интересно, как долго проводят подобные операции? Неужели всегда так долго? Может, что-то не в порядке там?

— …сказал ему, встречаемся ровно в десять, но, может быть, они должны встретиться вне бара? — Холодная ночь. Мэттью чувствовал, как холод пробирается в бар, над дверью слишком холодная ночь, чтобы преследовать львов и тигров и отчаянных молодых людей на летящей трапеции, слишком холодно для маленьких девочек, которые танцуют на сверкающих шарах, и клоунов, катающихся в опилках. Он ненавидел цирк. Почему здесь так холодно? Что они с ним делают? Почему они все наклонились над ним? Отпустите меня… Пожалуйста. Отпустите меня отсюда… Пожалуйста! Двери распахнулись, ночной воздух был свеж и холоден. Он увидел машину, стоявшую на углу с работающим двигателем, направился к машине, нет, заметил, как стекло окна опускается вниз, медленно, осторожно скользит вниз, о Боже, нет…

Проститутка, с которой заговорил Уоррен, подумала, что он хочет хорошо провести время. В это время года было слишком холодно, это было необычно. Многие любители снега уже покинули город, направляясь на север, чтобы отпраздновать Пасху, которая наступит всего через восемь дней. Но несмотря на обещанную низкую температуру ночью и мороз, на девушке было только плотно облегающее красное атласное платье, маленький жакет из выкрашенного в красный цвет обезьяньего меха, через плечо висела красная пластиковая сумочка, красные туфельки на высоком каблуке со шнуровкой до колена, губы ее были накрашены красной помадой. Трудно было определить цвет ее собственной кожи. Где-то от бежевого до коричневого, а ее глаза и узкая кость предполагала примесь азиатской крови; Уоррен решил, что она была дочерью черного американского солдата и женщины-вьетнамки. Она сказала, что ее зовут Гарнет, и это ничего не значило: у каждой проститутки в городе есть рабочее имя. Когда она поняла, что ему нужна только информация, она повернулась и собралась уйти.

— Была ли ты на улице, когда здесь стреляли? — спросил он.

— Сколько это будет стоить? — Она вновь повернулась к нему.

— Зависит от того, что ты видела. Давай начнем с десятки, хорошо? — Он открыл бумажник и вытащил две пятидолларовые бумажки.

— Нет, начнем с двадцати пяти. — Это была цена ее услуг для этого района.

— Отлично, — сказал он и вытащил еще десятку и пятерку.

Девушка — Уоррен определил, что ей было не больше восемнадцати-девятнадцати лет, — открыла сумочку, сунула деньги в кошелек и снова защелкнула ее. Мимо них проезжали машины. Ее глаза следили за ними; ей заплатили за десять минут работы, и она хотела поскорее отделаться от него, чтобы продолжать свою работу. Белый «форд-фургон» все еще был припаркован на улице перед баром. Это была передвижная лаборатория полицейского отдела. Уоррен хорошо знал техников из криминального отдела, но в данный момент он не видел ни одного знакомого лица. Это плохо, потому что ему нужно было спросить о третьей пуле. Уже два часа ночи, но на улице полно народа, люди ежились от холодного ветра, который дул со стороны бухты Калуза.

— Я слушаю, — напомнил он.

— Это было где-то в десять пятнадцать. Я обычно выхожу на работу в десять, десять тридцать, пытаюсь опередить других девушек, которые не появляются раньше полуночи. Я была здесь, на углу… это обычное мое место, рядом с баром. Здесь можно видеть входящих в бар и выходящих из него, а также машины, которые двигаются по улице. Этот парень вышел из бара. Интересный белый мужчина, высокий, темноволосый, на нем было пальто, он не носил шляпы. Здесь, на повороте, стояла машина. Двигатель работал.

— Кто находился в машине?

— Я не знаю. Окна у нее затемненные.

— Какая машина?

— «Мазда» с двумя дверцами. Низкая, изящная, черная…

— Ты не знаешь, какого года выпуска?

— Нет.

— Ты не запомнила номера машины? Флорида или…

— Я этого не заметила.

— Хорошо, что случилось, когда он вышел из бара?

— Он увидел машину и хотел направиться к ней, как будто узнал ее. Потом он… немного помедлил. Казалось, что он хочет вернуться в бар, казалось, что он поворачивается… Но окно… стало открываться. Появилось дуло. Рука с оружием. Оружие в чьей-то руке.

— Белой или черной? Руке?

— Я не видела саму руку. На человеке были перчатки. Черные перчатки.

— Это был мужчина или женщина?

— Я не видела, кто сидел в машине.

— Тогда ты не знаешь, был ли этот человек белым или черным?

— Правильно. Я не могу этого сказать.

— Что это было за оружие?

— В этом я ничего не понимаю. Оно должно быть очень мощным. Его приподняло над дорожкой и отбросило обратно в бар.

— Сколько было выстрелов?

— Три. Я думаю, что первая пуля прошла мимо.

— Откуда ты знаешь?

— Я увидела, как он покачнулся, но не выглядел так, как-будто пуля попала в него. Он просто отскочил, как будто пытался убежать… я не знаю. Затем прозвучал следующий выстрел и пуля, видимо, попала ему в плечо, его немного отбросило назад и в сторону, а следующая пуля уже попала ему в грудь. Похоже, он пытался сохранить равновесие, удержаться на ногах. Он помогал себе руками и ногами, казалось, что пули управляли его движениями, вы понимаете, что я хочу сказать? Помните ту сцену в начале фильма «Челюсти», когда акула хватает ее и тащит? Это было похоже. Как будто выстрелы отбросили его назад сквозь двери бара. Было очень страшно. Я все еще боюсь войти в воду после этого фильма.

— Что случилось потом?

— Машина уехала.

— Сразу же?

— Да. Ну… рука снова оказалась в машине, рука с оружием, потом стекло подняли и машина умчалась.

— В каком направлении?

— На запад. Здесь одностороннее движение.

— А потом что случилось?

— Кто-то выбежал из бара, стал звать полицию. Я ушла. Мы не дружим с полицейскими.

— Когда ты сюда вернулась?

— Полчаса назад. Я подумала, что к этому времени уже все успокоится.

— Ты не видела эту машину снова?

— Нет.

— Она не возвращалась, чтобы снова посмотреть на это место?

— Нет. А вы бы вернулись?

Она посмотрела на движущиеся машины, повернулась к нему и сказала:

— Послушайте, это все, что я видела, и теперь я должна идти. Я думаю, что то, о чем я рассказала, стоит еще одной десятки, не так ли?

Уоррен дал ей еще десять долларов.

Это была цена Ньютауна.

— Клиент в Ньютауне? — произнес Фрэнк и поднял брови.

Мэттью однажды сказал ей, что многие думают, что они с Фрэнком похожи, хотя сам Мэттью не мог увидеть этого сходства. Патриция его тоже не видела. Мэттью было тридцать восемь лет, и Патриция считала, что его партнеру сорок, а может и больше. Действительно, у них были карие глаза и темные волосы, почти одинаковый рост и вес, но теперь, когда она на самом деле задумалась об этом, рост Фрэнка был на пять или семь сантиметров меньше, чем у Мэттью, и он был на десять килограммов легче. Но важнее было другое: по классификации, которую изобрел сам Фрэнк, у Мэттью было лисье лицо, а у Фрэнка — оно напоминало поросячье. И еще: Мэттью родился и вырос в Чикаго, а Фрэнк в Нью-Йорке, и стиль их поведения был совершенно различным. Поэтому на самом деле между ними не было никакого сходства.

— Мы вместе обедали сегодня, — рассказывала Патриция. — Я думала, что мы вернемся домой вместе, но он сказал, что кое-что случилось и он должен с кем-то встретиться. Я решила, что это очередной клиент, и сказала, чтобы он приходил позднее. Он не знал, насколько затянется эта встреча.

— Но он не говорил, что собирается в Ньютаун?

— Нет, он не упомянул Ньютаун.

— А что он сказал?

— Ну, он точно не назвал место встречи.

— Не звонил ли он кому-нибудь, пока вы были в ресторане?

— Нет.

— Может быть, ему кто-то звонил?

— Нет.

— Что бы это ни было, это должно было случиться… до того, как мы пошли обедать, — Патриция с трудом подбирала слова.

— Он ничего не сказал тебе, что бы это могло быть?

— Нет. Хотя… он казался… не совсем в порядке. Он не был похож на себя. Молчаливый. Занятый своими мыслями.

— Он уже был таким раньше, — сказал Фрэнк и тяжело вздохнул. — Из-за суда над Бартон.

Мэри Бартон. Мэри… Мэри, кому присяжные вынесли вердикт о предумышленном убийстве по трем пунктам. Мэри была клиентом Мэттью. Суд состоялся за несколько недель до Рождества, а сейчас уже конец марта. Прошло слишком много времени для того, чтобы переживать по поводу случившегося, особенно если вспомнить об обстоятельствах этого дела.

— Он сказал мне, что больше никогда не войдет в здание суда, — продолжал Фрэнк.

Патриция взглянула на него. Это было для нее новостью. Она сама была помощником Государственного прокурора в двенадцатом юридическом округе здесь, в Калузе, штат Флорида, и она знала, что Мэттью был очень хорошим юристом. К тому же она любила его.

— Он не собирался заниматься ни одним делом, если считал, что его клиент виновен, знаешь…

— Я понимаю.

— …И он был так убежден в ее невиновности. Затем случилось то, что случилось… что на самом деле, ты знаешь, было не по его вине…

— Я знаю.

— Но он не знает. И в этом его проблема. Честно говоря, Патриция, я думаю, что он знал, о чем говорил. О своем новом деле. Со времени того суда он отказался от дюжины дел, и это случилось потому, что он больше не верил своей собственной интуиции. Если он будет защищать того, кто, по его мнению, виновен, то как он может поверить, что сам принимает правильное решение о чьей-то невиновности? После Мэри? Как он мог поверить во что-то после этого случая?

— Это была необычная ситуация, Фрэнк. Он ведь знал…

— Нет, он не знал. Он винил себя. В первую очередь за то, что взялся ее защищать, хотя она и была невиновна. И за то, как это все обернулось, во вторую очередь. В этом и заключалась вся ирония случившегося. Ты знаешь, чем он занимался?

— Да, я знаю, но я думала…

— Недвижимостью, — пояснил Фрэнк.

— Я знаю, но я думала, что это временно.

— Пытался покупать площадки для зрелищ, — Фрэнк покачал головой.

— Да, он упоминал об этом.

— Занятие спокойное и безопасное. Никаких сумасшедших леди под кроватью или в кустах.

— Ну, там было что-то, какое-то самоубийство, не так ли?

— Что такое?

— Самоубийство. Женщина, которой принадлежал цирк. Разве она не покончила жизнь самоубийством?

— Он никогда мне об этом не говорил, — Фрэнк посмотрел на часы. — Почему, черт возьми, они так долго?

Почему он вспоминает о том, как его сестра держала в руках куклу, одобрительно улыбаясь ему, пока он занимался своей электрической железной дорогой под рождественской елкой? Почему ему вспоминается Чикаго и все, что случилось с ним тогда, тридцать лет назад? Он подумал, что, наверное, он умирает, поэтому вся его жизнь проносится перед глазами. Он слышал тревожные голоса, кто-то говорил, что он ничего не видит, и требовал отсосать кровь. Какую кровь, о чем они говорят? Кто-то сказал шестьдесят на тридцать, кто-то — двадцать один, кто-то снова требовал губку, горилла бросала нечистоты в Глорию. Они шли по дорожке, откуда могли видеть животных в клетках. Мэттью было восемь лет, а его сестре всего шесть, и горилла бросала нечистоты в нее. Она испачкала ее ярко-желтое платьице; он нагнулся, поднял солому с земли и бросил это обратно горилле, которая начала стучать себя в грудь. С этого дня он возненавидел цирк. Теперь что-то звенело, кто-то говорил: «О, проклятье, сердце остановилось. Давайте ускорим… Эпинефрин… следи за часами… один кубик». Мэттью взял телефонную трубку.

Синтия Хаэллен сообщала ему, что человек по имени Джордж Стедман на пятой линии. На столе Мэттью стояли часы-календарь. Дата на календаре показывала пятницу, восемнадцатое марта, на часах было девять двадцать семь утра.

— Кто он такой? — спросил Мэттью. — Что он хочет?

— Говорит, что хочет поговорить с вами о недвижимости.

— Я поговорю с ним.

По правде говоря, он охотно занялся бы чем угодно, чтобы только не видеть здания суда.

— Здравствуйте, мистер Стедман, это Мэттью Хоуп. Что я могу для вас сделать?

— А как ваши дела, мистер Хоуп?

— Отлично, спасибо. А как вы?

— Прекрасно, просто прекрасно.

— Я понял, что вы хотите поговорить со мной о сделке по недвижимости.

— Да. Я подумал, что вы могли бы прийти сюда.

— Знаете, мистер Стедман, я только что вернулся после отпуска, это мой первый понедельник, и на моем столе столько документов…

— Я бы пришел сам, но мы тоже только что начали устраиваться. Надо очень многое сделать, чтобы завтра натянуть верх.

— Простите?

— Верх, большой тент. Я Джордж Стедман из цирка «Стедман энд Роджер», вы не слышали обо мне?

— Да, слышал.

— Поэтому я сейчас так занят! Надо все собрать перед тем, как мы отправимся на гастроли в апреле.

— Я понимаю.

— Иначе, конечно, я бы пришел сам.

— Я ценю это, мистер Стедман. Но… есть ли в этом особая срочность? Сделка по недвижимости ведь не является вопросом жизни и смерти?

— Нет, нет, нет, никакой срочности, конечно. Но я человек действия, мистер Хоуп. И когда я хочу что-то сделать, то я стараюсь сделать это сразу же, вы понимаете? Где вы были?

— Простите?

— Где вы отдыхали?

— О! В Литтл Дикс Бей.

— Не думаю, что мне известно, где это.

— На Вирджил Гордан. Британские Виргинские острова.

— А, да. Итак, что вы об этом скажете? Не могли бы вы приехать ко мне сегодня?

— Я не знаю, где вы находитесь, сэр. И, как я уже вам сказал, сегодня будет не…

— А как насчет завтра? Мы находимся всего в получасе езды от вас, — уточнил Стедман. — Тимукуан Пойнт Роад, вы знаете, это бывшее ранчо старого Джексона.

— Да?

— Именно там мы и находимся. Мы потеряли нашу аренду на землю, которую использовали уже двадцать лет, поэтому я должен временно использовать то, что есть, не так ли? Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Пожалуйста, приезжайте, мистер Хоуп. Это всего лишь в получасе езды, правда. И я вас не задержу, я обещаю. Кроме того, может быть, вы захотите посмотреть цирк?

Ни слова не говоря Стедману о том, что он ненавидит цирк, Мэттью согласился приехать к нему завтра в девять часов утра. Этот разговор занял ровно десять минут. Он записал имя Стедмана и продолжительность визита, хотя не собирался требовать платы за это время, если только Стедман не наймет его. «Синусоидный ритм», — сказал кто-то. Глория начала кричать во всю силу. «Тридцать пять на десять!» — кричал кто-то. Горилла стучала себя в грудь кулаками и прыгала по клетке, дергая за ее прутья, отскакивала назад, снова стуча себя в грудь, яростно, с вызовом рыча на Мэттью, когда он стоял на покрытой соломой земле, едва не замочив свои штанишки. «Шестьдесят на сорок, — снова раздался чей-то голос. — Зажим. Который теперь час? Пять сорок… Еще есть… Пять минут, Господи. И сорок… Осторожнее теперь. Внимательнее… Я сделал это… Осторожнее… Зажим… Спокойнее… Зашей его. Сто на…»

Дорога, ведущая на территорию, временно занимаемую цирком, была старая и грязная; прежде ею пользовались как въездом на ранчо Джексона. В то время, когда Патриция и Мэттью валялись на белом песчаном пляже на Карибских островах, в Калузе день и ночь лил дождь, и поэтому дорога была грязной и скользкой с огромными лужами и потоками воды, хотя солнце слабо светило в эту сравнительно теплую мартовскую субботу. Мэттью с трудом вел машину, «Азура Легенд», которая обычно была очень легка в управлении. Стараясь не застрять в глине и грязи, он заметил справа огромное поле, покрытое тонким слоем грязи, где в совершенно невероятном порядке стояли траки и трейлеры. В центре этого хаотичного скопления машин группа мускулистых мужчин, одетых в синие джинсы, яростно пыталась установить центральную опору огромного тента, который Стедман назвал «крышей». Мэттью не имел представления, как далеко продвинулся этот процесс. Слева маячила огромная серая фигура, и когда он повернулся, то увидел, как мимо его машины проходит слон. Он открыл окно, извинился, обращаясь не к слону, а к мужчине, который его вел, и спросил его, где он может отыскать мистера Стедмана.

— В красном вагоне, — буркнул мужчина и затем пробормотал что-то слону.

Мэттью посмотрел в ту сторону, которую неопределенно указал мужчина. Он не видел никаких вагончиков, ни красных, ни каких-либо других. Вместо этого он увидел длинный прицеп, выкрашенный в белый цвет и служивший, по-видимому, не только как средство передвижения. На кабине этого транспорта черными буквами было выведено «Стедман энд Роджер, цирк». Те же буквы, но написанные красной, желтой и черной краской, были видны и на боковой стороне прицепа, где слово «цирк» выделялось на фоне более мелких букв с именами владельцев.

В дальнем конце прицепа, как раз над дверью, была надпись «Билеты», выкрашенная в те же красные, желтые и черные цвета. Мэттью припарковал машину, вылез из нее и пошел по грязи в сторону небольшого возвышения из трех ступенек, которые вели к двери. Звонка не было. Он постучал.

— Войдите, — послышался голос изнутри.

Джордж Стедман был высокий плотный белый мужчина с широкими плечами и крупными, похожими на окорока, руками, одну из которых он протянул навстречу, выходя из-за стола. У него было широкое загорелое лицо, обрамленное густыми черными волосами. Густые черные усы и бакенбарды уже начинали седеть. Он навис над Мэттью как огромный дикий медведь, но улыбка его была дружеской, а рукопожатие на удивление спокойное.

— Входите, входите, мистер Хоуп, простите за весь этот хаос; садитесь, пожалуйста, — и он моментально предложил Мэттью покрытое полотном кресло директора. Внутри трейлер был обставлен как дорожный офис, с подходящим металлическим столом и металлическими же шкафами, все выкрашено в обычный канцелярский серый цвет, на стене висели заключенные в рамки цирковые афиши, а металлическая дверь, в данный момент открытая, могла обеспечить уединение и спокойствие.

— Кофе, — предложил Стедман. — Что-нибудь поесть? Если вы голодны, я могу послать кого-нибудь из мальчиков в столовую, она открыта. Вы успели позавтракать?

— Я уже позавтракал, спасибо.

— Тогда кофе?

— Не сейчас, спасибо.

Голос Стедмана был громкий, с хорошим резонансом, отлично подходивший к его огромным формам и шумным манерам. Сейчас он рассказывал Мэттью, как большинство владельцев цирков водружают свой самый большой тент за неделю до того, как отправляются в дорогу. Обычно это происходит первого апреля.

— На самом деле это не такой уж большой цирк, — сказал он. — У Ринглинга восемьдесят железнодорожных вагонов, а у «Стедман энд Роджер» двадцать пять траков и трейлеров, девяносто или сто человек, в зависимости от того, кто организует представление.

— На самом деле похоже, что это очень большая организация, — заметил Мэттью.

— Ну нет, не совсем так. Понимаете, когда вы занимаетесь этим годами, у вас появляется хватка. Я хочу новую площадку для своего цирка, чтобы мы могли давать представления круглый год, соорудить постоянный купол, ведь Калуза — город туристов. Люди здесь круглый год хотят развлекаться. Как много кинофильмов они могут посмотреть?

Много, подумал Мэттью, примерно тридцать новых фильмов, по последним подсчетам.

— Я подумал, — продолжал Стедман, — что если бы я смог организовать представления здесь с ноября по март, то мне не нужно было бы опасаться зимы. Кроме того, я смог бы получить налоговые льготы, если бы оставлял свой шатер на лето местным школам, где могли бы тренироваться дети, которые хотят посвятить цирку свою жизнь. Между прочим, что вы думаете об этой идее? Дадут ли налоговые льготы, если я поступлю подобным образом?

— Один из наших налоговых адвокатов обсудит это с вами, мистер Стедман. Я же здесь для того…

— Да, земельная площадка. Они обычно называются государственными площадками для зрелищ, но этот участок является частной собственностью, что хорошо для нас. Государство только сдает нам землю в аренду каждое лето, так же, как и любому другому, кто хочет ее использовать. Карнавалы, выставки лошадей, соревнования «Вирджиния Слимс» и всякое такое.

— О какой территории идет речь? — спросил Мэттью.

— Тридцать акров, очень удобно. Если я использую восемнадцать акров для парковки и остальную территорию накрою шатром, вы представляете, какой это будет цирк? Центральная площадка, боковые шоу, постоянный зверинец, карнавальные поездки верхом, трехъярусный тент, какой цирк! Очень большие планы, мистер Хоуп. Но, конечно, прежде всего мне надо выкупить землю. Собственника земли представляет компания, которая носит название «Сан энд Шор», под этим названием они работают, да?

— На самом деле вы не знаете, кому принадлежит эта земля, не так ли?

— К сожалению, нет. Я хочу, чтобы вы сами это узнали. Узнайте, кто они, скажите им, что я хочу заплатить, вернитесь ко мне с их контрпредложением. Словом, вы проведете переговоры для меня, мы получим землю.

Может быть, подумал Мэттью, а вслух он спросил:

— Кто такой Роджер?

— Макс Роджер, мой бывший партнер. Он продал принадлежавшие ему пятьдесят процентов десять лет назад. На самом деле уже давно нет «Стедман энд Роджер», остался только Стедман. Макс умер от рака вскоре после того, как продал свою долю. Именно из-за болезни он это и сделал. Он знал, что умирает. Мы сохранили имя ради воспоминаний.

— Кто это мы?

— Простите?

— Вы сказали, что мистер Роджер…

— О да, Уилла. Уилла Уинки. Но она тоже скончалась.

— Понимаю. И что случилось с ее долей в…

— Ее единственный ребенок унаследовал. Дочь. Мария Торренс.

— Унаследовала материнскую долю цирка?

— Да. Пятьдесят процентов.

— Они все еще принадлежат ей?

— Да. Но она не вмешивается в мои дела. Она предоставляет все это мне. Все сотрудники подчиняются непосредственно мне: я нанимаю всех на работу, и они отчитываются передо мной. У меня решающее слово. Мария никогда не возражает против того, как я веду дела.

— Кстати, это общее партнерство?

— Да, это так.

— Существует ли договор о партнерстве?

— Да.

— Между вами и покойным мистером Роджером?

— Да.

— А в нем определено, что произойдет, если один из партнеров захочет продать свою долю?

— Каждому принадлежит право одобрить любого возможного покупателя. Если мы не договоримся, тогда у нас есть право встретиться и обсудить это.

— Вы одобрили эту продажу миссис Уинки?

— Торренс. Миссис Торренс. Уинки — ее цирковой псевдоним.

— О, она была цирковой артисткой?

— Скорее, конферансье. Но она была талантлива, очень. Макс и я знали ее долгое время, и он решился продать свою долю ей. Мы все были большими друзьями.

— Итак, вы одобрили эту сделку?

— О да, конечно.

— Полагаю, все права, титул и доля мистера Роджера перешли ей?

— Да.

— Она стала вашим полноправным партнером, таким же, каким был мистер Роджер до нее?

— Да. Кстати, она очень способная деловая женщина.

— Мистер Стедман, можете вы мне сказать, в оригинале вашего партнерского соглашения говорилось, что случится, если один из партнеров умрет?

— Вы говорите о том, кто наследует его права?

— Да. Я предполагаю, что мисс Торренс унаследовала такие же права, титул и интересы, которые выкупила ее мать…

— Да.

— Я хочу выяснить, будет ли у мисс Торренс право принять участие в решении того, как расходовать средства партнеров?

— Ну, в оригинале моего соглашения с Максом отмечено, что если один из партнеров умрет, то второй обязан консультироваться с наследниками умершего по любым деловым вопросам. Но, как я уже говорил, Мария никогда не давала мне ни малейшего повода беспокоиться о том, как я веду дела.

— Но по вопросу вложений такого масштаба… тридцать акров избранной деловой собственности… как много вы собираетесь предложить за эту землю, мистер Стедман?

— В этом районе города земля стоит сто-двести тысяч за акр. Мы предложим очень низкую цену и сойдемся на середине. Я считаю, примерно три миллиона за тридцать акров. Никаких закладных, три миллиона на бочку.

— Об этом я и говорю. Как она прореагирует на такую огромную трату ваших средств? На ваши мечты, говоря точнее.

— Окончательное решение принимаю я, — отрезал Стедман.

— Вы только что сказали…

— Да, но Макс и я об этом тоже подумали, мистер Хоуп. Хорошие друзья заключают хорошие контракты. Мы включили особый пункт, согласно которому в случае, если стороны не могут прийти к соглашению, то оставшийся в живых партнер имеет право на решающий голос. Мы сделали это, чтобы защитить самих себя.

— Может быть, мне лучше взглянуть на оригинал соглашения?

Тент уже был установлен.

Рабочие стояли вокруг, восхищаясь своей работой, куря и спокойно разговаривая, посмеиваясь иногда, как это делают мужчины, когда они наслаждаются плодами хорошо выполненной работы. Голубой с белым брезент под полуденным солнцем шевелился от легкого ветерка, тент весь переливался и звенел от ярких раскрашенных подвесок и украшений. На центральной мачте высоко вверху развевался американский флаг. Мужчина, который час назад провел мимо машины Мэттью слона, теперь кормил животное, которое, видимо, выполнило основную часть работы, устанавливая все эти крепления.

Сквозь открытый вход Мэттью мог разглядеть клетки для зверей и настилы, которые были установлены для показа животных, трапеции и платформы, высоко поднятые для воздушных акробатов, деревянную платформу для оркестра. Это сюда, к главному входу в большой тент, приведет проход, когда вся подготовка будет закончена. Именно в таком проходе горилла забросала нечистотами сестру Мэттью много лет назад.

Пока Стедман рылся в старом сейфе в поисках древнего соглашения о партнерстве между ним и Максом Роджером, а затем между Роджером и Уиллой Торренс, и копии завещания, согласно которому права Уиллы переходили к ее дочери, он рассказал Мэттью, что его рабочие доходы составляют от восьми до девяти тысяч долларов в день. В его цирке две с половиной тысячи мест, за них он может получить двадцать пять тысяч долларов, но вход для детей бесплатный, поэтому он считает, что только половина мест продается за деньги. Получается двенадцать тысяч пятьсот в день. Из этой суммы Стедман должен отдать от десяти до сорока процентов любой городской организации, которая спонсировала выступление; поэтому он должен рассчитывать, если он организует два представления в день, то его чистый доход составит от шести до двенадцати тысяч в день только от продажи билетов.

Но Стедман объяснил, если цирку удастся найти достаточно большую территорию, чтобы водрузить огромный тент и подобающий проход между клетками, а затем открыть его за час или два до представления, то он сможет продавать катание на пони, верблюдах и слонах, которые принадлежали ему. Если продавать тысячу катаний на каждом представлении, то получится кругленькая сумма. Скажем, вы открываете свой цирк в три часа, позволяете своим зазывалам выудить у них по два доллара за вход, чтобы понаблюдать за шпагоглотателем или пожирателем огня, метателем ножей или заклинателем змей, волшебником или чревовещателем. Затем все они выходят с вытаращенными от восторга глазами и снова тратят деньги, покупая содовую за полтора доллара или хоть дог по два доллара за штуку; потом можно предложить прогулку под луной за пару баксов, сахарную вату или несколько шариков мороженого, какие-нибудь сувениры. И все это до того, как люди покупают входные билеты на само представление.

— Кто сказал, что такая деятельность умерла? — иронически спросил Стедман. — Это все живет в нашем цирке, и надеюсь, что все так и останется.

Внезапно Мэттью понял, почему этот человек хочет потратить три миллиона долларов за кусок земли, на которой он мог бы построить постоянное помещение для цирка.

— Здравствуйте!

Он повернулся к тому месту, где только что остановился трейлер. За рулем сидел мужчина. У него были светлые волосы, голубые глаза, прищуренные от солнца. Он разглядывал Мэттью.

— Вы хозяин? — спросил он.

Мэттью понял, что вопрос относится к нему, так как он был здесь единственным мужчиной в пиджаке и галстуке; одежда, которая придавала ему вид начальства.

— Нет, я не хозяин, — ответил он, — извините.

— Я просто хотел узнать, где парковать машину, — объяснил мужчина.

— Мистер Стедман в красном вагоне, — показал Мэттью.

Блондин повернулся к женщине, сидевшей рядом с ним.

— Хочешь поздороваться с Джорджем? — спросил он.

— Позже, — с раздражением ответила она. — Давай парковаться.

— Сначала я посмотрю, как вы здесь устроились. — Он открыл дверцу машины, посмотрел на жидкую грязь под ногами, нахмурился, а затем осторожно шагнул на землю.

— Сэм Маккалоу, — представился он Мэттью и протянул руку. На нем была голубая рубашка с короткими рукавами, защитного цвета брюки с кожаным ремнем и кожаные сандалии. Первое, на что обратил внимание Мэттью, было его крепкое рукопожатие. У Маккалоу были крупные руки с широкими запястьями, и он взял руку Мэттью, как будто ловил его после тройного переворота без страховочной сетки. У него были четкие выпуклые мышцы шеи, груди и плеч, которые придавали его тренированному телу ощущение силы.

— Мэттью Хоуп, — представился он. — Адвокат.

Маккалоу уклончиво кивнул и отвернулся.

— Ты хочешь есть, Марни? — крикнул он женщине, которая осталась в машине.

— Я не отказалась бы от еды, — отозвалась та.

На ее лице застыло недовольное, надутое выражение. Или они только что ссорились, или она всегда была недовольной. Она была одета во все красное: красная блузка, красные коралловые серьги, такая же губная помада. Ее длинные светлые волосы были стянуты на затылке в конский хвост, закрепленный заколкой того же цвета, что и серьги. Она смотрела прямо перед собой сквозь переднее стекло, не обращая внимания ни на Мэттью, ни на Маккалоу.

— Я посмотрю, они уже открыли столовую? — сказал Маккалоу.

— Конечно, — Мэттью вспомнил предложение Стедмана послать одного из сотрудников за едой.

— Знаете, где это?

— Извините, нет.

Во взгляде Маккалоу читалось: «Тогда что с тебя взять?» Он снова посмотрел на грязь, пытаясь определить, стоит снимать сандалии или нет, а затем отправился через поле. Блондинка повернулась и посмотрела на Мэттью, их глаза встретились. Ее голубые, его карие. Ее взгляд напоминал удар хлыста. Она сразу же отвернулась.

Мэттью отправился к своей машине, не оглядываясь больше на нее. Проехав по грязи, он покинул площадку.

Они оба внимательно слушали, как будто пытались наизусть запомнить слова доктора. На нем все еще был зеленый операционный халат, зеленая маска все еще висела у него на шее. Было уже четверть четвертого утра. Он рассказывал им, что они зашили все порванные пулей кровеносные сосуды мистера Хоупа, и его кровяное давление установилось на уровне сто десять на восемьдесят, пульс — сто. Сейчас он в реанимационной палате и скоро должен отойти от наркоза. Через несколько часов они смогут увидеть его и поговорить с ним. Операция была успешной, и они не ждут никаких послеоперационных осложнений. Однако он должен сообщить им…

Они поближе придвинулись к нему.

— …что во время операции мистер Хоуп пострадал от остановки сердца. Это значит, что на пять минут… пять минут и сорок секунд, говоря точнее, в его мозг не поступала кровь, его мозг был лишен притока крови, кровь не циркулировала во всем его теле, сердце не работало, не качало кровь, давление упало до нуля. Мы массировали его сердце и сразу же ввели адреналин. Оно снова стало биться, но, как я уже сказал, во время этих пяти с небольшим(?) минут сердце не билось и кровь не циркулировала.

— Что это значит? — спросила Патриция. — Кровь не поступала?

Она чувствовала, как в ней поднимается волнение. Ей не нравилась сама мысль о том, что мозг Мэттью был лишен притока крови. Пять минут и сорок секунд. Это звучало очень тревожно.

— Ну, — ответил доктор, — в некоторых случаях остановка тока крови может принести разного рода неприятности.

— Что вы имеете в виду? — переспросила она. — Повреждение мозга?

— Да. Иногда это длится долго.

— Что значит «долго»? Как долго это продолжалось? — Она бессознательно приняла позу, в которой обычно занималась перекрестным допросом, устремив в доктора взгляд, который выдавал ее прокурорскую роль. Сейчас она желала слышать факты и только факты.

— Любое время после пяти минут может быть названо продолжительным.

— А сердце Мэттью остановилось на пять минут и сорок секунд, разве вы не так сказали?

— Да, мозг мистера Хоупа был лишен притока крови в течение пяти минут и сорока секунд. Его сердце не билось в течение этого времени.

— Вы сказали — различные формы повреждения. Какие именно? — спросила Патриция.

— Мозг может выдержать отсутствие притока крови только очень незначительное время. Как правило, если это время превышает пять минут, то обычно он бывает поврежден. Но любое нарушение сетчатой системы будет только временным, если…

— Что это такое? Сетчатая…

— Взаимодействие невронов с корой головного мозга. Кора головного мозга управляет сознанием.

— Тогда мы разговариваем о коме, не так ли? — спросила она.

— Нет, нет. Ну, в случае, если приток крови останавливался на период между пятью и девятью минутами, без сомнения, происходит кома. Но это будет только временное явление.

— А в том случае, если это продолжается больше девяти минут? — спросил Фрэнк.

— Если кровоприток останавливается больше, чем на десять минут, то, вероятнее всего, сознание не восстанавливается.

— Он будет постоянно в коме? — спросила Патриция.

— По всей вероятности.

— Постоянно… — Патрицию охватил ужас.

— Вероятнее всего, — доктор пытался спасти положение.

— А в случае пяти минут и сорока секунд? — спросила она. — Что происходит в этом случае, доктор?

— Вы должны помнить, что он пострадал от значительной потери крови из-за многочисленных разрывов в артериях. Раны мистера Хоупа кровоточили до тех пор, пока его сердце не остановилось, а когда мы снова заставили его биться, потеря крови возобновилась. Часто такая острая потеря крови сама по себе может вызвать падение кровяного давления, достаточное для того, чтобы компенсировать приток крови. В случае с мистером Хоупом…

— Что же все-таки с пятью минутами и сорока секундами? — снова повторила Патриция.

— Это самый крайний случай…

— Чего?

— Возможности.

— Возможности чего?

— Постоянного нарушения мозга.

— Постоянная кома.

— Да.

Она поняла, что он раздражается; он только что провел четыре с половиной часа в крови, пытаясь найти и зашить порванные сосуды, он устал и был голоден, и единственное, чего бы он желал, это вымыться и позавтракать, а затем отправиться домой спать. Но здесь была эта властная блондинка, которая требовала экстренного курса грудной хирургии; ведь это ее мужчина лежал без сознания в реанимации, и она хотела знать, не превратится ли он в «проклятое растение».

— Могу только добавить, что мы ожидаем его пробуждения, как только перестанет действовать наркоз, — сказал доктор.

Тогда почему, черт возьми, ты упомянул о коме, подумала Патриция.

— Я просто подумал, что вы должны знать, что случилось во время операции, — продолжал он, как будто читая ее мысли, — чтобы не было никаких сюрпризов в случае худшего развития событий. Кстати, когда вы его увидите, не обращайте особого внимания на все, что его окружает: там будет трубка, прикрепленная к носу, которая вытягивает содержимое желудка, и другая, во рту, чтобы помочь дыханию; кроме того, у него установлен катетер. Его состояние стабильно, но ведь это очень серьезная травма. В него стреляли два раза, это не пикник. Поэтому не ждите, что он вскочит на ноги и будет танцевать по комнате, как только проснется.

— Как долго он будет находиться в реанимации?

— Я думаю, два или три часа. Он отойдет от наркоза к… который сейчас час? — Он посмотрел на часы, приподнял брови, как бы удивившись, а затем сказал: — Шесть утра? Около того? А может, чуть больше? Мы немного продержим его в реанимации после того, как он придет в себя, затем переведем его в палату интенсивной терапии. Я должен еще раз подчеркнуть, что в него стреляли дважды. Одна из пуль попала в грудь, на своем пути она повредила главную легочную артерию и множество других сосудов, расположенных рядом, поэтому рана была очень опасна. Какое-то время нам будет неизвестно, причинен ли какой-нибудь вред мозгу…

Вот снова… Травма мозга… Какая травма была нанесена его мозгу, если вообще мозг был травмирован…

— …но его состояние стабильно, и у нас есть все основания верить, что вскоре он проснется.

— А какой прогноз на будущее? — вмешался в их диалог Фрэнк.

Прямо и откровенно, стиль Нью-Йорка. Патриция хотела расцеловать его. О чем мы разговариваем, доктор? С ним все будет в порядке, не так ли?

— Как я уже сказал, на данный момент его положение стабильно. Что случится в последующие часы, последующие несколько дней…

— Что может случиться? — настаивал Фрэнк.

— Я не могу ничего добавить к тому, что уже сказал, — произнес доктор, и потом так тихо, что они почти не слышали его голоса, он прошептал, — в мужчину стреляли…

Там была непроглядная темнота, затем пронизывающий свет. Там не было настоящего, все было в прошлом. Не было прошлого, было одно настоящее. Голоса пропали. Пропали заботливые голоса, звучавшие во мгле, поглощенные прошлым и светом. Шепот, шаги, смятенное движение, как кружение моли, холод повсюду, боль в темноте, дрожь в темноте, жара и пот, когда он вышел из-за угла дома. «Я, наверное, скоро вернусь, — сказала она ему по телефону, — только обойду дом». Внезапный яркий свет солнца, черная дорожка в белом поле, темнота и свет, движение и смерть. Он умирает или уже умер? Что такое сегодня, когда было вчера? Он знал, что в воскресенье было двенадцатое марта, но это было тогда, а тогда это сейчас, поэтому воскресенье было сегодня, и он шел к солнечному свету по черной дорожке, обрамленной белым, выходил из темноты на яркий свет, проходил долиной смерти. Мэттью знал, что он умирает или умер, а может быть, он вернется…

Марии Торренс не было позади дома у бассейна, во всяком случае, он ее там не видел. Вместо нее блестящая лысая голова появилась над сверкающей поверхностью голубой воды, ее наполовину высунувшийся из воды хозяин плыл кролем в сторону дальнего конца бассейна. Мэттью вышел из-за восточного угла дома на яркий, слепящий солнечный свет.

Дом находился на Фэтбек Кей, неподалеку от того места, где жила Патриция. Он сказал ей, что зайдет после встречи с мисс Торренс в четыре часа. Дорожка к дому тянулась по лужайке и подходила к его главному входу. Позади дома открывался чудесный вид на Мексиканский залив с великолепными закатами, которые, честно говоря, случались не очень часто.

Мэттью припарковал свою машину на белой гравийной дорожке, нажал дверной звонок на входной двери, а затем обошел дом, как ему сказали. Выйдя на солнечный свет, он и увидел лысого человека, методично плывшего в сторону от него. Мэттью нашел даже что-то гипнотическое в ровных грациозных движениях этого пловца. Он увидел, как человек доплыл до дальнего конца бассейна, повернул и начал лениво плыть обратно к тому месту, где стоял Мэттью, изнемогая под жарким солнцем, одетый в официальный костюм из льняной ткани, официальную рубашку и галстук, соответствующие голубые носки и начищенные черные туфли.

— Привет, — крикнул он. — Я ищу Марию Торренс.

Человек продолжал равномерно двигаться. Его голова ритмично поворачивалась для вдоха; он плыл к краю бассейна, где было мелко. Наконец он нащупал ступеньки своими вытянутыми вперед руками и начал выбираться из воды.

Лысый человек, был одет в купальник телесного цвета, который украшал тело, роскошное по всем меркам. Глубоко вырезанный спереди, он едва удерживал обширную грудь, а высокие вырезы по бедрам подчеркивали линию великолепных бедер и длину ног. Мэттью прикинул, что женщина, в этом не было никакого сомнения, была ростом метр семьдесят — метр семьдесят пять. Она прижала ладонь правой руки к правому уху, попрыгала на правой ноге, затем проделала то же самое с левой, балансируя на плитках бассейна и стряхивая воду отовсюду, куда она могла попасть во время заплыва. Ее лысая голова блестела на солнце, в прикуренных голубых глазах отражался солнечный свет.

— Привет, я Мария Торренс, вы нашли меня, — она улыбнулась и протянула руку навстречу Мэттью, он взял ее руку.

Она была холодной.

Он понял, что не может оторвать взгляда от ее безволосой головы. Как он ни старался переключить свое внимание на ее действительно яркие голубые глаза, или превосходно очерченный нос, или припухлые губы, его взгляд постоянно возвращался к этому гладкому ровному шару. Внезапно ему в голову пришла мысль, что она проходит курс химиотерапии. Стыд и чувство вины заставило его, наконец, встретиться с ней глазами. В них все еще светилась насмешка. Ему показалось, что ей не больше девятнадцати лет. Еще девчонка. Девушка с телом женщины и лысой головой мужчины.

— Я Мэттью Хоуп, — представился он.

— Очень приятно. Могу я вам что-нибудь предложить? — спросила она. — Холодный чай? Лимонад? Что-нибудь покрепче? Который теперь час, между прочим?

— Почти четыре. Я пришел чуть раньше.

— Ну, тогда, я думаю, что слишком рано. — Мэттью подумал, что это относится к алкоголю. Но тем не менее она подошла к вращающимся стеклянным дверям позади дома, открыла одну из них и позвала: — Хэлен! Не могла бы ты принести нам холодный чай? — Громко захлопнув дверь, она пригласила: — Пожалуйста, садитесь и перестаньте волноваться по поводу моей головы, хорошо? Я выбрила ее сама.

— Почему? — поинтересовался Мэттью.

— Ради моего бизнеса.

— Какого бизнеса?

— Я торгую париками. Да, я серьезно. Я езжу по всей стране, демонстрируя их по телевидению. Это тревожит вас? — спросила она.

— Нет, нет, — ответил он.

— Да, да, — передразнила она. — Почему такая молодая и красивая женщина выбривает себе голову ради денег?

— Это так, — сказал он и пожал плечами.

Она назвала себя женщиной, отметил он. Может быть, она старше, чем он предполагал. Или, может, тинейджеры в наши дни называют себя женщинами. У него всегда были с этим сложности, политическая направленность, черт возьми.

— Ну, — продолжала она, — потому что мне нравится запах денег, мистер Хоуп, и мой бизнес приносит мне их достаточно. Вы знаете, как много людей в США страдают от ulopecia агеаta?

— Простите, я не знаю, что это такое.

— Это главная причина выпадения волос.

— Понимаю.

— Это случается и с мужчинами, и с женщинами. Обычно начинается это с одного или нескольких маленьких круглых пятнышек на голове, но может завершиться полной потерей волос. Догадайтесь, как много людей страдают от этого?

— Я не представляю.

— Около двух миллионов американцев.

— Понимаю.

— Примерно в семи с половиной миллионах американских семей по крайней мере один человек страдает от этой болезни.

Мэттью задумался, связана ли эта болезнь с обычной разновидностью плешивости. Он на самом деле заинтересовался этим. Его отец стал терять волосы после сорока лет, и Мэттью боялся, что он пойдет по его стопам. Тем более, его сороковой юбилей был не за горами. Его, однако, убедили, что это передается с материнскими генами, а дедушка Мэттью с материнской стороны умер с густой шапкой седых волос.

Одна из скользящих дверей отодвинулась, и очень простая, удивительно крепкая женщина, одетая в гавайское цветное платье-кафтан, вышла из дома, неся в руках поднос с чайником, двумя высокими бокалами со льдом, маленьким блюдцем с кружочками лимона, сахарницей и двумя ложечками с длинными ручками. Она поставила поднос между шезлонгами и вернулась в дом, не сказав ни слова. Мария разлила чай.

— Сахар? — спросила она.

— Нет, спасибо.

— Возьмите лимон, — предложила она. — Не так много людей знают об этой болезни, пока сами с ней не столкнутся. — Она взяла свой стакан с чаем и стала застенчиво отпивать чай глоточками, явно не обращая внимания на то, что ее грудь едва не выпадала из купальника. Он все еще никак не мог поверить, что она специально выбрила себе голову. Но, видимо, это была святая правда, которую она сейчас пыталась подтвердить.

— Лечение кортизоном применяется для самых легких случаев, — продолжала она, — но когда болезнь прогрессирует и результатом является полное выпадение волос, лучшая альтернатива — это парик. Именно здесь вступает в действие «Хейр энд Нау». Это — название моей компании.

Мэттью удивляло, почему Мария старалась посмеяться над своим бизнесом? Может быть, она выбрила голову из-за чувства вины; в наказание за то, что она получает выгоду и наживается на несчастьях других. Было что-то необыкновенно притягательное в этой противоестественной комбинации роскошного тела и лысой головы. Это вызывало призраки коллаборационистов, ведьм и вампиров. Похоже, Мария полностью отдавала себе отчет в своей причудливой привлекательности, использовала это и позволяла ему оценить внезапно открывшиеся кусочки тела. Он чувствовал, как в ее присутствии его все больше и больше охватывает неловкость.

— И, конечно, — не останавливалась она, — существуют женщины, которые потеряли волосы в результате химиотерапии или лечения радиацией. Моя фирма предлагает свои услуги для всех. Мои парики не сваливаются ни на яхте, ни в гимнастическом зале, ни в постели. Пойдемте, я вам помогу, — сказала она и легким плавным движением поднялась, что позволило ему заметить соски грудей. Поднявшись на ноги, она протянула руку. Он не взял ее, но послушно последовал в домик возле бассейна, где на специальной подставке, сверкавшей, как светофор, висел рыжий парик с длинными волосами.

— Человеческие волосы, — пояснила она. — Из Европы. Цвет волос подбирался по образцу, чтобы соответствовать моему натуральному цвету, — она изогнула бровь, еще раз подтверждая его догадку о том, что она прекрасно знала о своей сексуальности и бесстыдно ею пользовалась. Может быть, она старше, чем он предполагал раньше? Ему хотелось спросить ее об этом, но он отбросил эту мысль. Она подняла парик с подставки.

— Основа парика делается со специальной пластиковой формы, снятой с вашей головы одним из представителей нашей фирмы, которые есть в каждом крупном городе Америки. Производитель изготавливает основу парика исходя из вашей уникальной формы головы. Вы примеряете его, прежде чем наша вакуумная система, — она подняла парик над головой Мэттью, так, чтобы он смог увидеть его изнутри, — вступает в действие. Это обеспечивает великолепную подгонку и отличное облегание. Мы гарантируем, что при любых обстоятельствах этот парик не свалится с вашей головы до тех пор, пока вы сами его не снимете. Это железная банковская гарантия, и мы предоставляем ее без всяких ограничений или…

— Кто это мы? — удивился Мэттью.

— Что?

— Вы продолжаете говорить «мы». Кто такие эти «мы»?

— О! «Хейр энд Нау». Компания. Нет никакого «мы». Я главный менеджер и единственный держатель акций.

— Сколько вам лет? — наконец спросил он.

— Двадцать два, — ответила она. — А вам?

— Тридцать восемь.

— Отличная разница в возрасте, — она подмигнула и надела парик, даже не взглянув в зеркало. Просто натянула его на голову, как-будто она делала это тысячи раз, сотни тысяч раз до этого. Она аккуратно разгладила его, чтобы создать то прилегание, о котором она говорила раньше, и вместо лысой девочки-подростка, только что стоявшей перед ним в открытом купальнике, перед ним стояла рыжеволосая двадцатидвухлетняя женщина.

— Теперь посмотрите, — она вышла наружу на плиточный пол и побежала к бассейну. Длинные ноги сверкали, рыжие волосы разлетались; она нырнула в бассейн и оставалась под водой так долго, что Мэттью даже забеспокоился, затем внезапно ее рыжие волосы, или волосы какой-то европейской женщины, появились на поверхности воды, и она поплыла быстрым кролем. Достигнув бортика бассейна, она положила руки на плитки покрытия и приподнялась над водой. Одновременно она перевернулась в воздухе, сверкнув ягодицами, и прочно уселась на плитку. Подтянув колени к груди, она тем же быстрым изящным движением поднялась на ноги, как балерина, и потрясла волосами. Совершенно мокрая она вернулась к тому месту, где оставила стакан с чаем на столике между шезлонгами, наклонилась, чтобы взять стакан, повернулась к нему и спросила: — Видели?

— Замечательно, — сказал он.

Он хотел поскорее убраться отсюда. Он чувствовал, что может попасть здесь в серьезные неприятности.

— Я ненавижу этого сукина сына, — вдруг вырвалось у нее.

Она говорила о Джордже Стедмане, партнере, которого она унаследовала. Было уже почти пять тридцать. Солнце, садившееся за домом, отбрасывало длинные тени на поверхности бассейна. Она набросила на себя коротенький халат цвета купальника. Джин с тоником сменил холодный чай. Мэттью вежливо отказался от выпивки. Здесь, в присутствии Марии Торренс, он хотел сохранить свежую голову.

— Я не соглашусь ни на какую сделку, предложенную им, и вы можете ему об этом сказать.

— Он говорит, что у вас не было никаких столкновений по поводу того, как он ведет дела в цирке «Стедман энд Роджер».

— Это правильно. Но только тогда, когда он продолжает посылать мне отчеты и чеки каждый месяц, — Мария сделала еще глоток джина.

— Кроме того, у него есть право решающего голоса при принятии любого делового решения.

— Нет, у него нет такого права.

— У него есть такое право. Я читал соглашение между ним и мистером Роджером. Условия этого соглашения говорят о…

— Мне все равно, что говорится в оригинале соглашения. Вы пришли сюда и говорите мне о том, что он собирается потратить три миллиона долларов на покупку куска земли…

— Правильно.

— А я говорю вам, что никогда не позволю ему это сделать, — сказала она и энергично закивала головой. На ней все еще был ее рыжий парик. Парик никогда не свалится, пока вы сами его не снимете. По-видимому, она не хотела снимать его. Интересно, выходит ли она когда-нибудь без парика? Когда она занимается любовью, снимает ли она…

Опасно было оставаться здесь.

— У меня есть право консультации, — сказала она, — если он думает…

— Но не финального решения, — пояснил Мэттью. — Мистеру Стедману принадлежит окончательное право принятия решения. В любом случае я пришел сюда, чтобы передать вам его предложение. Я здесь только для того, чтобы сообщить вам, мисс Торренс, об условиях соглашения.

— К черту его и его соглашение. — Мария осушила стакан. — Давайте пройдем в дом, — предложила она. — Здесь становится прохладно.

Она поставила стакан на столик между шезлонгами и снова встала со всей балетной грацией. Мэттью последовал за ней через раздвижные двери, которые вели в дом. Они вели в гостиную, которая была выдержана в холодных белых и голубых тонах; отличная картина Сида Соломона висела на белой стене над камином, разбросанные повсюду цветные подушки смягчали белый плиточный пол, огромная скульптура Джона Шамберлена стояла против стены, окна на которой выходили на залив. Солнце уже опустилось довольно низко над горизонтом. Скульптура была едва видна.

— Я все еще мокрая, я сейчас вернусь. Приготовьте себе напиток сами, бар здесь.

Он не стал готовить себе выпивку. Он сидел в прохладной безмятежно красивой гостиной и следил, как солнце опускается все ниже и уходит в воду. Небо приобретало краски и формы с картины Соломона, хотя на той картине, которая висела над камином, краски были кобальтово-синие и ярко-зеленые. Небо быстро менялось, яркие красные и оранжевые краски, которые были на нем только что, стали красновато-фиолетовыми, затем сиреневыми. На горизонте осталась только узенькая цветная полоска. Гостиная погрузилась в темноту.

Позади него зажегся свет.

Он повернулся.

Мария купалась в красках заката, цвет ее волос отражался в многочисленных нитях шелкового кафтана, который она надела. Красные с золотом сандалии на высоких(?) каблуках добавляли еще несколько сантиметров к ее достаточно внушительному росту. Бросив взгляд в сторону моря, она пробормотала:

— Красиво, не так ли? — Затем она быстро подошла к стенному бару и приготовила себе еще джин с тоником. Она выжала кусочек лимона в стакан, бросила его туда же, подняла стакан и спросила: — Уверены?

— Конечно, — ответил он.

— Ну, все равно, ваше здоровье, — пожав плечами, она отпила глоток. — Очень хорошо. Вы много теряете. — Она подошла к нему и уселась рядом. — Что вы думаете о сделке?

— Я думаю, что она заслуживает внимания. Если я смогу получить землю по цене, которую он предлагает.

— Вы думаете, ему это удастся?

— Я еще не знаю. Я еще ни с кем не разговаривал, но не думаю, что вы поступите правильно, если я верно понял вас.

— Я ненавижу этого сукина сына, понимаете?

— Понимаю. А почему?

— Я любила цирк, он был моей жизнью, когда я росла, и я любила Макса, но не выносила Джорджа. Вы знаете, что моя мать работала в цирке, она была очень известна, даже знаменита. Ей предлагали перейти в Ринглинг, Ветти, Варгас, все они пытались заполучить ее. Но она выбрала Джорджа и Макса и оставалась с ними. Наконец, она выкупила половину у Макса, когда он узнал, что у него рак. В то время мне было двенадцать-тринадцать лет. Моя мать продолжала работать в цирке, после того как выкупила долю Макса, но одновременно она стала и настоящей деловой женщиной. Владеть половиной «Стедман энд Роджер»! Это не какой-то дешевый маленький грязный цирк. Он был не очень большим, но очень ценился. Мои ранние воспоминания заключались в том, что мы постоянно выезжали, двигались, размещались на месте, затем сворачивались, снова ехали… Кассиры выполняли всю предварительную работу задолго до того, как мы выезжали первого апреля. Их было четверо, и они днем и ночью висели на телефонах, разговаривая с потенциальными спонсорами, которые получали десять, двадцать, иногда сорок процентов за подготовку площадок и получение необходимых разрешений, основные участки и лицензии. Джордж определял все маршруты, иногда даже в тайне от Макса. Существует очень много «грязных» групп, готовых воспользоваться бумагами, которые вы высылаете, клоунами и слонами, которых вы посылаете вперед, украсть всю вашу рекламу; выступать, прикрываясь вашим именем, даже на площадке перед супермаркетом, и увести всех ваших зрителей. Маршруты менялись из года в год, но во Флориде мы начинали здесь, в Калузе, затем ехали в Саратогу, Наплз, Брэдентон, Сент Пит и Тампа по пути на север. Затем мы ехали через Каролину и Вирджинию, поворачивали на запад через Кентукки и Миссури, затем снова на юг, через Теннесси, Алабаму, Джорджию, а затем домой в октябре-ноябре, в зависимости от расписания. Мы старались сделать так, чтобы переезды не превышали сотню миль, двигаясь ночью или очень ранним утром, в четыре, четыре тридцать утра, когда дороги были еще пусты. Двадцать пять процентов билетов продавалось заранее, еще до того, как мы приезжали в данный город. Мы рассчитывали на рекламу для распродажи остальных.

«Пейпер» — так цирковые работники называют афиши, которые расклеиваются на специальных основах — все виды объявлений, афиш, цирковых афиш. Расклейщик афиш это человек, который клеит афиши по всему городу задолго до того, как туда приезжает цирк. Он едет туда со своей группой, иногда за неделю, иногда за десять дней до того, как начинаются цирковые представления. Сотрудники, работающие круглые сутки, это те, которые определяют дорогу для траков. Когда представление все еще проходит в городе, он на двадцать четыре часа раньше других покидает город, прокладывая дорогу остальным. Он знает, где будет следующая остановка, он прикрепляет стрелки к телефонным или фонарным столбам, чтобы водители траков знали, куда им сворачивать. Я вспоминаю, как иногда в одном городе выступали два цирка, хотя все стараются этого избежать. Когда же такое случается, то используются стрелки различных цветов для других цирков, показывая тракам путь. Иногда по ошибке вы оказываетесь на площадке другого цирка и должны снова ехать. Ваш сотрудник размещает площадку, обозначая, где будет находиться зверинец. В цирке «Стедман энд Роджер» он все еще большой, маленькие цирки не могут себе этого позволить. Он заказывает сено слонам и лед для моржей, он будет на месте, когда вы приедете, и скажет вам, где припарковать ваш трак или трейлер. Моя мать была звездой, поэтому мы всегда останавливались в самом начале площадки, рядом с трейлерами Макса и Джорджа. Я всегда любила цирк. Вся эта суматоха, бравада, шум и волнение — я действительно все это любила. Даже после того, что случилось с моей матерью, я продолжала его любить. Вы знаете, я могла бы продать свою долю, свои пятьдесят процентов, которые она мне завещала. Но я не сделаю этого из-за любви к ней. И потому, что сама люблю цирк.

На минуту Мэттью помедлил. Вдалеке над заливом оставалась лишь узенькая полоска света, небо над ней было уже темно-синим. На небе зажглась уже звезда.

— Что цирк сделал с вашей матерью? — спросил он.

— Цирк убил ее, — ответила Мария сразу же.

Уоррен Чемберс присоединился к Патриции в приемном покое больницы в четыре пятьдесят утра, а теперь часы показывали уже шесть часов. Фрэнк спал в кресле рядом с ней. Мэттью все еще не проснулся после наркоза. Она рассказала Уоррену обо всем, что сообщил им доктор: о кровотечении, вызванном пулевым ранением, обо всех задетых артериях. Уоррен заявил, что он не удивлен. Он наконец-то связался с одним из криминалистов, который сказал ему, что они обнаружили три пули двадцать второго калибра, одна из которых была в первоначальном состоянии, а две другие сильно деформированы.

— По-видимому, эти две пули как раз попали в Мэттью, — объяснил он. — Люди ошибочно полагают, что оружие мелкого калибра не может причинить значительного вреда, это не так. Конечно, она не имеет такой силы, как пуля сорок четвертого или сорок пятого калибра, но это не значит, что она безобидна. Она крутится в теле, как резиновый мячик крутится по комнате, и сбивает всю мебель в доме, пока не вылетит в окно. К этому времени он уже разбил лампу, вазу, свалил картину со стены, именно так все и бывает. Пуля проходит сквозь тело, вызывая различные нарушения, до тех пор, пока не покинет его.

Патриция еще не сказала о возможном нарушении работы мозга.

— Я пытаюсь определить, что он мог делать в Ньютауне? — сказал Уоррен. — Даже я не хожу в Ньютаун.

— Фрэнк тоже спрашивал об этом, — прошептала она.

Они оба разговаривали шепотом. Вся обстановка в больничном приемном покое способствовала этому. Она снова взглянула на часы. Когда? Может, немного позже? Наверное, еще есть время, успокаивала она себя. Она надеялась. Она молилась. Когда будет слишком поздно?

— Он никогда не упоминал Ньютаун в разговоре с тобой? — спросил он.

— Нет.

— Он говорил тебе, над чем он сейчас работает? Это же не криминальное дело?

— Нет, он пытался купить какую-то землю для цирка.

— Какого цирка?

— «Стедман энд Роджер».

— О! На самом деле? Это хороший цирк.

— Да.

— Где? Какую землю?

— Землю, предназначенную для зрелищ. — Она посмотрела на часы.

— В чем дело? — спросил Уоррен.

— Есть угроза повреждения мозга. — Она тяжело вздохнула. — О, черт возьми!

Он тоже посмотрел на часы.

— Когда он должен был прийти в себя?

— Как раз теперь, — отозвалась она.

Они оба стали смотреть на часы. Минутная стрелка двигалась у них на глазах, как будто ощущая их внимание.

— Не было ли чего-нибудь в самом этом цирке? — спросил Уоррен.

— Что ты имеешь в виду?

— Какой-то скандал, я забыл. В Сент Луи? Где-то там. Разве не случилось с ним что-то?

— Да, но я не думаю, это был не скандал, это…

— Что же это было?

— Одна из их звезд покончила жизнь самоубийством.

— Разве?

— Если ты об этом же думаешь.

— Я помню только большую шумиху в газетах. Я только что тогда переехал. Это была нашумевшая история.

— В то время я жила в Нью-Йорке.

— А разве нью-йоркские газеты не писали об этом?

— Думаю, что да. Но я помню об этом по другой причине.

— Почему же?

— Мэттью рассказывал мне об этом.

— О женщине, которая покончила жизнь самоубийством?

— Или о чем-то подобном.

— Что ты имеешь в виду?

— Он только рассказал мне о словах ее дочери.

— А что она рассказывала? Когда это было, кстати?

— Неделю назад, когда мы вернулись с Карибских островов в воскресенье.

— Как получилось, что он начал этот разговор?

— Он только что вернулся со встречи с дочерью этой звезды.

— О чем они говорили?

— О цирковой сделке, которой она занимается. Она тоже собственник, ей принадлежит половина цирка.

— Понимаю.

Патриция посмотрела на часы, затем немедленно перевела взгляд на свои руки. Они были сложены, как будто она читала молитву. Фрэнк внезапно резко всхрапнул, просыпаясь.

— Который теперь час? — спросил Уоррен.

— Шесть двадцать.

— Скоро он должен проснуться, — Фрэнк сверил свои часы со стенными.

— Что Мэттью рассказывал тебе? — спросил Уоррен. — О самоубийстве. Что рассказала ему дочь той женщины?

— Пойду постараюсь найти кого-нибудь, — сказал Фрэнк и резко встал. — Посмотрю, что, черт возьми, здесь происходит. — Он подтянул штаны, снова бросил взгляд на часы и отправился к посту, где сидела медсестра.

Патриция не хотела рассказывать обо всем этом Уоррену, вместо этого Патриции хотелось кричать. Было уже двадцать минут седьмого, почти двадцать одна минута, часы громко стучали на стене, в то время как ее мужчина лежал без сознания где-то дальше по коридору. Он должен был открыть глаза к шести часам, может быть, позже, но уже становилось значительно позже. Она сидела, сцепив руки на коленях. Уоррен не торопил ее, просто сидел рядом, ожидая, когда она расскажет ему о женщине из цирка, которая когда-то давно покончила жизнь самоубийством. Это случилось пять лет назад? Шесть лет? Это было в Бостоне? В Атланте? Время и место застыли здесь, в пустой комнате с часами, безжалостно отсчитывающими минуты. Время и место — двадцатое марта, семь часов вечера, в доме Патриции возле пляжа. Мэттью потягивает «Бифитер а Мартини», которое она ему приготовила, рассказывает о лысой, почти обнаженной женщине, которая плавала в бассейне после полудня, чтобы продемонстрировать, как прочно держится у нее на голове парик, сделанный из волос бесчисленных рыжеволосых европейских женщин…

Эта двадцатидвухлетняя девчонка со всей убежденностью зрелого взрослого человека заявляла, что цирк убил ее мать. У Мэттью это вызвало естественный вопрос: «Почему вы так думаете, мисс Торренс?», на который Мария ответила: «Это не было самоубийством, мистер Хоуп».

Ее ответ удивил Мэттью.

— Расскажите мне об этом, — попросил он.

Знаменитые последние слова: «Похоже, что самоубийство».

Каждый раз, когда Мария произносила это слово, ее губы кривились от ненависти, придавая ей вид безволосого тевтонского мастера фехтования.

«Самоубийство» случилось в Раттерфорде, Миссури, до того, как Рэнд Макнелли выбрал этот город как одно из самых желанных мест для проживания в США. Мария спросила у Мэттью, не хотел бы он посмотреть газетные сообщения о «самоубийстве» ее матери; у нее были все копии, включая такие газеты, как «Инквайрер» и «Стар», они тоже печатали на первых страницах отчет об этом происшествии. Она подошла к шкафу на той же стене, что и бар, опустилась на колени, чтобы открыть ящик, и вытащила серую картонную коробку, которую принесла на диван. Она собиралась открыть крышку, когда Мэттью сказал, что посмотрит их позже. Сейчас ему гораздо интереснее узнать, почему она считает, что ее мать убили.

— Я скажу вам, почему, — ответила она и поставила коробку рядом с собой на софу. Повернувшись, она взглянула ему прямо в глаза. — Три года тому назад, в мае, — начала она… — Цирк «Стедман энд Роджер» выступал в Раттерфорде уже три дня и собирался уезжать одиннадцатого мая, в субботу… Есть что-то неземное в том, как сворачивается большой купол в середине ночи, все двигаются молча, как будто боясь разбудить жителей города, перед которыми только что выступали. Разборка циркового оборудования ночью, погрузка клеток на траки, запах раннего утреннего кофе из столовой, рассвет еще не наступил. Трейлеры, траки, машины для отдыха отправлялись до того, как взойдет солнце, отравляя выхлопами утренний воздух, все это представляло собой что-то нереальное, сюрреалистическое. Мать и я жили в огромном трейлере в избранном месте стоянки, по соседству с большим магазином. Многие его посетители заходили к нам во время трехдневного пребывания в этом городе.

Я поставила будильник на четыре тридцать утра, мать сказала, что хотела бы подготовиться к дороге прежде, чем начнется утреннее движение машин. Уилла любила поспать и обычно оставляла себе минимум времени на душ, одевание и чашку кофе в столовой. Она еще спала, когда я покинула трейлер в пять часов. Будильник был заведен на пять пятнадцать. Он так и не зазвенел, потому что пуля, которую, предположительно, мать пустила себе в голову, прошла насквозь, срикошетила от металлической основы трейлера, а затем попала в будильник, где и застряла в металлической подставке. Часы замерли на отметке десять минут шестого.

В этот момент я находилась в столовой, сидя на «короткой стороне». Это не относится к короткой стороне тента. Это место, где стояли более короткие, лучшие столы, оставляемые для Джорджа, его многочисленных менеджеров и приживал; все они сидели ближе к входной двери. Есть обычай в цирке, вы знаете, так же, как и всюду в мире. Далее следуют участники представления, актеры, и даже среди них существует определенная очередность согласно их важности. Актеры-всадники стоят на первом месте по значимости, одному Богу известно, почему, ведь это могли быть и акробаты и канатоходцы, или дрессировщики диких животных. Тем утром…

Это было невеселое утро, гром и молнии сопровождались непрекращающимся ливнем, который заливал стоянку потоками дождя. Земля под ногами еще не превратилась в грязь, но отвратительная погода заставила многих людей, которые не принимали участия в разборе цирковых сооружений, подольше оставаться в постели. Шатер столовой был полон людьми с «другой стороны занавеса», который отделяет исполнителей и высший управленческий состав от рабочих и бригадиров. Я сидела за одним столом с Дейвом Шидом, который уже проснулся и был на ногах, потому что требуется значительное время и много усилий, чтобы погрузить кошек и не перепугать их, особенно при таком блеске молний. Он хотел, чтобы его животные были в пути, когда начнется вся эта суматоха с отъездом. В то время у меня был роман с Дейвом. Он был первым мужчиной в моей жизни. Мы нашли друг друга в День Выбора, первая генеральная репетиция обычно проходит в этот день. Тогда каждый решает, кто будет его партнером на весь сезон… Нас было двое с этой стороны шатра… Иными словами, эта сторона была пуста. Весь шум, звуки разговоров и смеха, позвякивание дешевой посуды исходили с другой стороны занавеса. Из-за шума в столовой никто не слышал выстрела на другой стороне стоянки.

При расследовании главный медэксперт свидетельствовал, что вскрытие по определенным неопровержимым фактам показало на самоубийство. Прежде всего кровать, на которой спала мать, находилась в правой части вагона. Головой она лежала в направлении ко входу, ногами — в сторону центра вагончика; она лежала на правом боку, когда ее тело было обнаружено в пять тридцать пять утра. Бретельки ее белой кукольной ночной рубашки были забрызганы кровью. Когда в пять часов утра я уходила, она была накрыта простыней до самой шеи, а когда вернулась, простыня в беспорядке слетела ниже талии.

Входное отверстие пули находилось в самом центре ее лба, что соответствовало обычным выстрелам самоубийцы в голову, независимо от того, была ли жертва левшой или нет. В большинстве таких случаев дуло оружия соприкасалось с кожей, оставляя коричневатые обожженные пятна вокруг пулевого отверстия и иногда опаленные волосы над ним. Более того, черный слой остатков пороха оставлял следы в области входного отверстия, и следователь, который вел дело, обнаружил несгоревшие кусочки пороха на коже вокруг раны. Еще более убедительным было то, что кольт «Детектив спешиал» находился в правой руке матери, а указательный палец ее правой руки находился на курке. Всего этого было достаточно, чтобы сделать вывод о самоубийстве.

Судебно-медицинская лаборатория сделала заключение, что находясь в положении «лежа на боку», Уилла Торренс поднесла дуло пистолета ко лбу и произвела фатальный выстрел. Пуля, чуть вверх и в несколько наклонном положении, прошла через голову и срикошетила от стены обратно, а затем пролетела внутри вагончика и расплющила циферблат часов, которые стояли на столике, застряв в их механизме, именно здесь она и была, в конце концов, обнаружена в деформированном состоянии.

Проблема в том, что у моей матери никогда не было оружия.

— Этот вопрос возникал при расследовании?

— Да.

— И?

— В наше время оружие в Америке очень легко купить. Даже тогда, три года назад, они пришли к заключению, что моя мать, жизнь которой проходила в цирке, легко могла приобрести оружие в любом городе, где мы выступали.

— Были ли пятна крови на ее руке?

— Нет, только на бретельках рубашки и на стене.

— М-да…

— Мы привезли ее домой в гробу и похоронили здесь, в Калузе. Во всех газетах об этом писали. По всей Америке выходили статьи. Я вам покажу, — она потянулась к серой коробке, стоявшей рядом с ней.

Мэттью попытался вспомнить, где он был в мае месяце три года назад. Ведь он не помнил заголовков о самоубийстве известной артистки цирка, особенно здесь, в таком цирковом городе, как Калуза. Может, он уезжал в это время? Может, это случилось в тот год, когда он проводил свой отпуск в Испании? Или, может быть, это имя Торренс сбивало его с толку? Стедман упомянул ее цирковое имя, но он не мог его вспомнить. Уинделл? Уилла Уинделл? Или Вагнер? Уилла Вагнер? Нет, это тоже не так. Уинклер?

— Мистер Стедман упоминал цирковое имя вашей матери, — сказал он, — но я…

— Уинки, — отозвалась она.

— Да, именно так, спасибо.

Мария кивнула головой и улыбнулась, затем взяла серую коробку и поставила ее себе на колени. Она сняла крышку, вынула из коробки фотографию маленькой девочки трех или четырех лет; на ней была коротенькая плиссированная юбочка, белая блузка, черные кожаные туфельки. Маленькая девочка улыбалась в камеру, ее улыбка очень напоминала улыбку Марии. Девчушка стояла рядом с плетеным креслом, которое придавало объем снимку; ростом она была не больше восьмидесяти сантиметров. На фотографии волосы девочки были немного светлее, чем волосы Марии; ее волосы были цвета земляники. Мэттью подумал, что Мария показывает ему свою детскую фотографию.

— Крошка Уилла Уинки, — сказала она. — Таково было имя, которое стояло в афишах.

Мэттью снова взглянул на фотографию. У маленькой девочки было лицо, глаза и улыбка взрослой женщины, рот накрашен. У нее была упругая грудь, полные бедра и стройные ноги. Мэттью смотрел на Уиллу Торренс, но видел крошку Уилли Уинки.

— Моя мать была одной из этих маленьких людей, — пояснила Мария. — Она была лилипуткой.

Фрэнк Саммервил ворвался в приемный покой.

— Никто ничего не знает, — сердито объявил он.

 

Глава 2. И был у нее маленький локон…

Уоррен договорился встретиться с Тутс Кили чуть позднее часа в воскресенье. Они встретились в одном из заведений, где подавали пиво и гамбургеры, оформленном под старомодный нью-йоркский салун. Все в нем было немного чересчур. Стеклянные панели слишком блестели, медные детали слишком выделялись, дерево чересчур кричащее. Единственной истинной деталью были старые украшения ко дню Святого Патрика, которые продолжали висеть и после семнадцатого числа.

В Калузе не было парада в день Святого Патрика, на самом деле этот праздник здесь проходил каждый год без особого шика. За исключением баров, они всегда были украшены зеленым, а в некоторых даже подавали зеленое пиво. По-видимому, это делалось, чтобы подтвердить широко распространенное мнение о том, что ирландцы много пьют. Уоррен не знал, было ли это предположение чистым вымыслом или достоверным фактом. Честно говоря, ему было все равно. Они с Тутс встречались совсем не ради выпивки. Мэттью Хоуп находился в критическом состоянии в больнице, и Уоррену была нужна ее помощь: они должны найти того, кто в него стрелял.

— Когда он не пришел в себя и в семь часов утра, — рассказывал он ей, — они стали проверять его. Доктора! Они ничего нам не говорили до восьми утра, когда мы уже…

— Кто это мы? — спросила Тутс.

— Я, Патриция и Фрэнк.

— Патриция?

— Демминг. Помощник прокурора штата, с которой встречался Мэттью.

Тутс кивнула головой и взяла в руки чизбургер. Ей хотелось бы выпить пива с ним, но она была чиста уже три года и не собиралась позволить какой-то слабости отбросить ее назад, к кокаину. Тутс было двадцать шесть лет, она была высокая, стройная, загорелая блондинка с карими глазами, которая уже переросла склонность к химической завивке; теперь длинные прямые светлые волосы падали ей на плечи. В это холодное воскресенье, двадцать седьмого марта, на Тутс был розовый свитер с белым воротничком, выглядывавшим из выреза ворота, голубые джинсы и ковбойские сапоги. Уоррен вынужден был признать, что она выглядела совершенно здоровой. Она поглощала чизбургер как оголодавший волк.

— Прежде всего, — рассказывал он, — они проверили рефлексы его рук и ног, у них есть какой-то научный термин для этого, но я забыл, какой это термин. Они получили очень слабые неврологические рефлексы, поэтому они… они… Мне очень трудно говорить об этом, — он поднял руку, чтобы закрыть глаза, и молча посидел несколько минут, нагнув голову. Тутс промолчала.

Уоррен сглотнул, опустил руку, вытер глаза тыльной стороной руки.

— Они объявили нам, что приподнимали его веки и направляли яркий свет в его глаза, сначала в один глаз, потом в другой, чтобы увидеть, реагируют ли зрачки. Слава Богу, они реагировали. Это означает, что его рефлексы все еще живы. Какая-то часть его мозга все еще… все еще функционирует. Кора или ствол головного мозга, я забыл, что это… это…

Потом они… они провели кусочком ваты по роговице глаза, касаясь ее, чтобы увидеть, есть ли защитительный рефлекс, но он… он едва реагировал. Ты понимаешь, он в коме, мозг его функционирует, но он все еще полностью не пришел в себя, не проснулся. Именно эти термины они и использовали. Пробуждение относится к уровню сознания. Осознание же относится к уровню сознания. Это два состояния сознания. Кома, это худшее: человек в коме не осознает ничего. Но существует так же и ступор и обту… Я не помню, как они это назвали. Еще есть летаргия. Это самый мягкий случай. Все эти термины они используют, чтобы… чтобы описать… различные стадии бодрствования и обретения сознания. Мэттью не может полностью проснуться и полностью вернуться к жизни.

— А когда это произойдет? — спросила Тутс.

— Они хотят понаблюдать за ним еще день или два, посмотреть, не улучшится ли характер импульсов его мозга. Электрокардиограмма тоже не совсем ровная, но электрическая активность тоже невысока. Они должны подождать и посмотреть, что произойдет дальше. Завтра или на следующий день. Периферийно, вот как это называется. Проверка рук и ног. Периферийное неврологическое обследование.

Уоррен вздохнул, кивнул головой, затем снова посмотрел на свою тарелку, где остывала яичница. Он взял в руки вилку и подцепил ею один из желтков; тот растекся по тарелке.

— Я хочу достать того негодяя, который это сделал, — сказал он.

— Аминь, — произнесла Тутс.

— Мы отстаем от Мэттью на целую неделю. Все, что он делал, все, что изучал… мы идем следом за ним с опозданием на неделю. В прошлое воскресенье, двадцатого числа он встречался с дочерью женщины, которой принадлежала часть цирка, ее зовут Мария Торренс. Я хочу, чтобы ты повидалась с ней сегодня; узнала, что она ему сообщила, выяснила, что заставило его отправиться туда, куда он пошел потом, какую цель он преследовал. Тутс, я уверен: то, что он расследовал, явилось причиной его ранения. Он не мог отправиться в Ньютаун без какой-то особой причины. И по этой самой причине в него стреляли.

— Я позвоню ей, — сказала Тутс и подцепила вилкой жареную картошку. — У тебя есть номер?

— Патриция сказала, что она живет в Фэтбек Кей, я посмотрел в справочнике. Ее имя Мария Торренс…

— Ты мне об этом уже говорил.

— Вот, я записал для тебя номер, — он вытащил клочок бумаги из своего бумажника и начал переписывать номер телефона в записную книжку. — Случайно, вечером в пятницу, во время обеда с Патрицией он сообщил ей, что кое-что случилось, оставил ее и куда-то отправился. Он не сказал куда, по-видимому, это был Ньютаун. Стрелявший сидел за рулем черной «Мазды».

— Поняла. — Тутс взяла листок, бросила взгляд на номер, затем спросила: — Где ты будешь позже?

— Сейчас я отправляюсь прямо в редакцию, проверить все сведения об этом самоубийстве трехлетней давности. После этого я буду дома, только не знаю, как много времени займет выяснение всех обстоятельств.

— Я позвоню тебе позже, сообщу новости. Я знаю, что тебе не терпится отправиться, поэтому иди. Я сама заплачу.

— Нет, ты это делала прошлый раз.

— Нет, платил ты. В общем, уходи.

— Тутс…

— Я знаю. Ты хочешь как можно скорее поймать этого сукина сына.

Он не знал, что Уилла Торренс была лилипуткой, до тех пор, пока не прочитал статьи в «Калуза Геральд Трибюн» об этом самоубийстве. Уилла Уинки — так ее звали. Он попытался припомнить детскую песенку. Но имя было не Уилла, не так ли? Как..? Уилли? Да. Крошка Уилли Уинки

На Уилле Торренс была детская ночная рубашка, когда она выстрелила в себя. Кровь забрызгала обе бретельки.

Часы на столике у кровати были остановлены пулей ровно в пять десять утра, пуля влетела сзади и застряла в часовом механизме. Уилла Торренс тогда лежала на боку, но ухитрилась выстрелить себе в лоб. Будильник был заведен на пять пятнадцать утра. Дочь обнаружила тело в пять тридцать пять утра. В отчетах, опубликованных в газетах, цитировались слова Марии о том, что ее мать собиралась выехать в шесть часов утра, «прежде, чем начнется утренний час пик». Мария далее заявила, что ее мать все еще спала, когда она в пять часов ушла из вагончика.

Уоррен подумывал, не придется ли ему ехать в Миссури по этому поводу и побеседовать там со следователями, занимавшимися этим делом?

В Миссури могло обнаружиться много интересного и неожиданного, что невозможно было найти здесь, но не теперь, когда он на целую неделю отставал от Мэттью, от тех открытий, которые он сделал. Открытий, которые, Уоррен был в этом убежден, привели к покушению на его жизнь.

Все газеты описывали самоубийство как трагедию и говорили об огромной потере, которую понес мир цирка. По всей вероятности, крошка Уилла Уинки являлась чем-то большим, чем просто карлицей, сидящей на коленях великана во вспомогательном представлении. Она была необычайно красивая женщина в миниатюре, великолепно сложенная, очаровательная соблазнительница, которая пела так же хорошо, как и танцевала. Во многих газетных статьях ее называли «Королевой лилипутов цирка» и описывали ее выступления как нечто необыкновенное.

Во всех некрологах и статьях говорилось, что Уилле было тридцать семь лет, ее рост — восемьдесят три сантиметра и вес тридцать девять килограммов. Только в одной из статей сообщалось в подробностях, что явилось причиной ее маленького роста. Тот факт, что она перестала расти в возрасте шести лет, был вызван недостаточной деятельностью гипофиза, который вырабатывает гормон роста.

Некая неопределенная «недоразвитость» — определение, которое отличало состояние Уиллы от остальных девяносто девяти типов. Большинство из них включало изменения в костной структуре, результатом которого была непропорциональность, наблюдавшаяся в крошечных людях с большими головами и короткими конечностями. Говоря простыми словами, в отличие от медицинской терминологии, Уилла была «лилипуткой»: взрослым человеком, которая выглядела как крошечная женщина.

В статье говорилось, что теперь осталось не так много карликов, потому что инъекции гормона роста приводят к нормальному процессу роста, если лечение продолжается более десяти лет. Здесь же отмечалось, что такое лечение теперь доступно всем в США, но в 1979 году, когда Уилле было двадцать пять лет, только некоторые из исследовательских программ предлагали подобное лечение, а к этому времени она уже вышла из того возраста, когда можно было бы начать такое лечение.

Все некрологи рассказывали, что ее имя было Уилла Де-Мотт, что росла она в Ланкастере, штат Огайо. Везде упоминалось, что именно там, в Ланкастере, ее нашел Макс Роджер во время ее выступления на школьном празднике. Она вращала жезл, который был больше нее самой. Все упоминали о ее коротком замужестве с «человеком цирка» по имени Питер Торренс; во всех статьях говорилось, что «мисс Торренс оставила единственную дочь Марию Лавлок Торренс». Уоррен размышлял, почему у ее дочери такое имя и почему в некрологах совершенно не упоминалось о физическом облике Марии, а во всех газетных статьях говорилось, что Мария совершенно «нормальная».

Только после трех часов дня Уоррен обнаружил кое-что более существенное о бывшем муже Уиллы. В течение нескольких дней в марте месяце прошлого года газета «Трибюн» публиковала серию статей о цирковом искусстве в Калузе и в ее окрестностях. В первой статье рассказывалось об истории цирка со времен Рима до наших дней и приводился обзор цирковых терминов для непосвященных. До тех пор, пока не прочитал статью, Уоррен не знал, что «грэб джойнт» означает стойку с гамбургерами; «перч экт» — акробаты с шестом; а трое акробатов, лежащих на спине и подбрасывающих вверх четвертого, назывались «Рисли экт».

Следующая статья была посвящена некоторым артистам «старой Биг Берты», которые еще жили в Венеции, Калузе, Сарасоте или Брандентоне. Уоррен узнал, что «Биг Берта» — это цирковой термин для Большого Первого цирка, которым, конечно, был Ринглинг. Наконец, в последней статье этой серии говорилось о выступлениях меньшего по размерам цирка «Стедман энд Роджер», который в момент появления этих статей — в течение последних девятнадцати лет — проводил здесь зиму. Никакой ретроспективный обзор деятельности цирка «Стедман энд Роджер» не был бы полным без упоминания о «трагической» гибели Уиллы Торренс, которая выступала под именем Крошка Уилла Уинки. На самом деле большая часть статьи была посвящена ее безвременной кончине в городе Раттерфорде, которая в момент появления статьи произошла уже два года назад.

Питер Торренс — «человек цирка» — на самом деле был директором по маркетингу у «Стедман энд Роджер», когда встретился с семнадцатилетней Уиллой двадцать три года назад. В статье говорилось, что он был «высокий, стройный человек, от которого веяло старомодным обаянием», — описание, не оставлявшее никакого сомнения, что он не был карликом, но не объясняло происхождения его очаровательных старомодных манер. Имя «Торренс» явно не было европейским. Может, он был британского происхождения? Или, возможно, это был тот самый случай, как с бесчисленными иммигрантами, которые ищут золото на улицах Америки; его имя было изменено иммиграционными властями, которые были слишком заняты или слишком спешили, чтобы разбираться с польскими «Тщебитовский», японским «Тсубой», норвежским «Тоонесен» или исландским «Триггвасон».

Газета в деталях описала обязанности Торренса, когда он впервые встретил открытие Макса Роджера, сразу же превратившееся в звезду. По-видимому, цирковой директор по маркетингу был специалистом по вопросам общественных отношений, человеком, от которого ждали, что он должен приехать в город, где будет гастролировать цирк, через несколько месяцев после того, как агенты забронируют место и время, но обычно за две или три недели до начала гастролей. Он был необходимым связующим звеном между общественностью города и цирком, то есть человеком, который устраивает взаимоприемлемые и выгодные гастроли. Он был самым последним цирковым, который покидал город после гастролей; иногда он задерживался на день или два после того, как все остальные уже уехали. В этом случае он должен был убедиться, что все убрано и впечатление оставлено благоприятное, тем самым приглашение на следующий сезон было обеспечено.

У Торренса было время для ухаживаний и завоевания сердца новой королевы лилипутов. Он добился своего в течение одного сезона, который, без всякого сомнения, был наиболее успешным за всю историю цирка «Стедман энд Роджер». Они поженились через шесть месяцев после того, как Уилла начала работать в цирке; ей было всего девятнадцать, а Торренсу — двадцать пять лет. Их первый и единственный ребенок Мария родилась десять месяцев спустя.

Через год после ее рождения они развелись.

Когда вы зависите от наркотиков, то начинаете делать все, что для этого требуется: вы знакомитесь с людьми, которых никогда прежде не хотели бы знать, вы начинаете ненавидеть себя за то, что вы сами делаете. Вы быстро учитесь лгать, и почти так же быстро — воровать. Независимо от пола вы узнаете, что всегда можете использовать секс для получения наркотиков, которые необходимы, чтобы держать вас на плаву. Нет, в действительности не вас самих. Не совсем вас самих. Незнакомца, которого вы поддерживаете; это кто-то другой в вашем теле, в вашем собственном теле, яростно требующем от вас того, что необходимо ему для существования. Если ложь и воровство недостаточны для того, чтобы удовлетворять этого незнакомца в вашем теле, тогда вы вынуждены причинять людям физический вред, чтобы достать то, что вам нужно. Причинять им физический вред, отнимать у них то, что вам необходимо для покупки кокаина, чтобы удовлетворить незнакомца, поселившегося в вашем теле, который похож на вас. О, он может быть чуточку худее, иногда более изможденным; у него загнанное выражение в глазах; губы сжаты крепче, возможно, даже чуть растянуты, тело, которое захвачено этим незнакомцем внутри вас, тело, обесчещенное этим незнакомцем, на которого вы даже пожалели бы плевка, если бы были трезвым.

Вы ненавидите себя за это. В кого вы превратились, кем вы позволили себе стать? Вы твердите себе: если бы только у меня хватило воли остановиться, если бы только я мог получить приличную работу где-нибудь, я бы бросил все это в одну минуту, я бы не общался со странными людьми в аллеях, пахнущих мочой, я бы не умолял никого о бесплатной затяжке в самый последний раз, я бы освободился от этого, я бы снова стал нормальным, если бы…

Для Тутс Кили «если бы» наступило в тот момент, когда Отто Самальсон, частный детектив, у которого она работала, обнаружил, что она потребляет кокаин, и немедленно уволил ее. Она уважала Отто, считала его чуть ли не вторым отцом. Ее собственный отец превратился в живую тень с момента смерти матери. Отто научил ее всему, что нужно знать о расследовании, превратил ее в одного из лучших детективов в городе. Полицейский по имени Роб Хиггинс научил ее всему, что необходимо было знать о кокаине, и превратил в самую настоящую наркоманку. Она вдыхала кокаин днем и ночью; она предпочла кокаин еде, сексу и всему остальному, предпочла кокаин возможности вновь обрести себя, стать самой собой, невинной девочкой, которую отец назвал Тутс в честь музыканта, игравшего на губной гармошке, Тутса Чилмана. Она хотела заключить брак с кокаином, жить с ним до конца своих дней и подчиняться только ему до самой смерти. Кокаин стал ее единственным настоящим и будущим. Кокаин, или снег, или Перуанская леди, или белая девушка, или листок, или хлопья, или счастливая пыль, или лакомство для носа, или заморозок, или любое другое из ласковых имен, которым научил ее Хиггинс, для наркотика, который поджаривает ваш мозг, вдыхаете ли вы его с помощью носа или курите.

Ей понадобилось целых два года, чтобы освободиться от этой привычки.

Она собиралась снова пойти к Отто, спросить его, свободно ли ее место, но в это время его убили, когда он вел наблюдение за неверным супругом. Вместо него Уоррен Чемберс дал ей ее первую работу после того, как она два года боролась со своей привычкой к наркотикам.

— Расскажи мне о работе, — попросила она.

— Прежде докажи, что ты полностью отказалась от наркотиков, — потребовал Уоррен.

— Зачем? Неужели мой внешний вид не говорит об этом?

— Ты выглядишь загорелой и здоровой. Но это ни о чем не говорит.

— Мне нравятся эти слова.

— Как тебе нравится другое слово? Кокаин?

— Когда-то оно мне нравилось. Я все еще иногда об этом думаю, но подобные мысли появляются и исчезают. Я уже полностью от этого освободилась, мистер Чемберс.

— Что значит «почти»?

— Почти два года. Почти сразу же после того, как Отто выгнал меня с работы.

— И теперь ты полностью от этого отказалась?

— Да, это так.

— Ты в этом уверена? Если ты все еще пользуешься кокаином, я хотел бы об этом знать.

— Я поборола привычку к кокаину. Или, говоря иначе, я больше не пользуюсь кокаином. Я полностью освободилась от этого. Что вам нужно, мистер Чемберс? Показания под присягой? Я даю вам слово. Мне хотелось бы думать, что оно все еще что-то значит.

— Было время, когда оно ничего не значило.

— Это было раньше, а сейчас другое время. Мистер Чемберс, вы берете меня на работу, или мы будем ходить кругами все утро?

— Зови меня Уоррен, — сказал он и улыбнулся.

После всего этого кошмара и ее опыта Тутс Кили думала, что она сразу же сможет различить человека, пользующегося кокаином.

Но она ошиблась. Она не поняла, что Мария Торренс является одной из них, до тех пор, пока та не предложила ей наркотик.

Было уже почти четыре часа дня. Они сидели на веранде, выходящей на залив Калуза, на Тутс была джинсовая юбка, голубые туфли и желтая блузка, на Марии — обтягивающие белые шорты, белые сандалии и белая тенниска, под которой не было лифчика; ее рыжие волосы были затянуты в конский хвост на затылке. Такого же цвета «Мерседес-Бенц» с откидным верхом и особыми номерами МТ-1 стоял на дорожке, когда подъехала Тутс.

В этот воскресный день море было неспокойным, но это не остановило любителей морских прогулок Калузы. Вода внутреннего залива была покрыта мощными лодками, а на внешнем заливе кружилось множество яхт с поднятыми парусами. Тутс никогда не понимала прелести морского спорта. Для нее лучшим способом наслаждаться лодками было то, как она делала это сейчас: просто сидела и наблюдала за ними. Мария провела последние полчаса, рассказывая Тутс о своей матери, а затем перевела разговор на своего отца, Питера Торренса.

— Я едва знала его, — рассказывала она. — Он оставил нас, когда мне был всего год, совсем крошка. Я вообще не знала его.

— Знаете, где он сейчас? — спросила Тутс.

— Насколько мне известно — он умер. Когда мама умерла, от него пришло письмо, в котором он хотел узнать, не упомянула ли она его имя в завещании, можете себе представить? Хотел выяснить, не оставила ли она ему что-нибудь? Исчезнув на все это время, хотел узнать, не упомянула ли она его в завещании! Я отдала письмо ее юристу.

— Но она ничего ему не завещала?

— Ни цента.

— По-видимому, расставание не было особенно приятным.

— Приятным? Он сбежал с одной из Маккалоу, повел себя, как «проклятый работник», которых вы нанимаете на один сезон. Считалось, что он уважаемый член нашего коллектива. Директор по маркетингу! Женатый человек с малышкой-дочерью! Даже не оставил никакой записки! Просто исчез ночью с Эгги Маккалоу, одной из акробаток. Хотите выпить?

— Спасибо, я не пью.

Мария посмотрела на нее.

— А как насчет «затяжки»?

Тутс размышляла о том, как она догадалась. Неужели в ее лице, в ее глазах было что-то такое, что говорило: «да, я пробовала наркотики, испытайте меня». Или Мария неправильно интерпретировала ее имя? Тутс помнила, что она четко произнесла его, когда они знакомились. Но если Мария неправильно расслышала ее имя, она могла подумать, что это не имя, а только прозвище, кличка, полученная из-за того, что леди потребляет кокаин? Если леди «затягивалась», почему бы не назвать ее так.

— Спасибо, не надо, — ответила она.

— Уверены?

— Совершенно.

— А я все-таки сделаю одну затяжку, — сказала Мария, повернулась и вошла в дом. Тутс сидела, наблюдая за лодками и раздумывая о том, готовит Мария себе напиток или «затяжку»? Когда та снова вышла из дома, стало ясно, что она сделала и то, и другое. В правой руке она держала джин с тоником, ее глаза блестели ярче, чем пять минут назад, улыбка была более сияющей, а походка более уверенной.

— И сейчас отказываетесь? — снова спросила Мария.

— Определенно. — Тутс надеялась, что в этот раз интонацией голоса она подчеркнула значение своих слов. — Как они встретились, — спросила она, — ваши родители, я имею в виду?

— В цирке. На самом деле он по происхождению ирландец, работал с цирками на континенте, прежде чем приехал в Америку. Вы знаете цирк «Моратео» в Италии? Очень знаменитый. Он четыре года работал у них агентом. Торренс — это от ирландского имени Терренс. Оно латинского происхождения, означает «мягкий, хороший, грациозный». Разве это порядочно, когда мужчина бросает свою жену с годовалым ребенком? Я была очень смышленым ребенком, как мне говорили. Отец был очень высокий, как мне рассказывали; но все были до смерти напуганы, боясь, что я перестану расти, как это случилось с моей матерью, когда ей было шесть лет. Но я оказалась совершенно нормальной, не так ли?

Образ очень высокого человека, занимающегося любовью с лилипуткой, немедленно возник в голове Тутс. Она вспомнила скверную шутку, которую однажды слышала, и чуть было не начала ее рассказывать, пока не вспомнила, что сидевшая напротив женщина является дочерью такой же пары, о которой шла речь в этой шутке. Образ верзилы закружился у нее в голове.

— Вы все это рассказывали мистеру Хоупу? — спросила она.

— Вы имеете в виду про моего отца? Да.

— Где жил ваш отец, когда написал вам письмо?

— В Лос-Анджелесе.

— С той же женщиной, с которой сбежал?

— Эгги? Нет, это продолжалось очень недолго. Она вернулась в цирк уже в следующем сезоне.

— Как к этому отнеслась ваша мать?

— Они стали на самом деле хорошими друзьями.

— Я понимаю, что Макклоу — это целый номер?

— Да, летающие акробаты. Братья Эгги и их дети все еще работают в цирке «Стедман энд Роджер», так же, как ее сын и невестка. Они действительно очень хороши. Эгги сейчас уже на пенсии, она живет в Брэдентоне со своим третьим мужем, человеком, который был дрессировщиком медведей. Это самые трудные животные для дрессировки, очень опасные, могут перекусить вас пополам за одно мгновение, — сказала Мария, прищелкнула в воздухе пальцами, щелкнула зубами и моментально улыбнулась. Тутс внезапно подумала, не лесбиянка ли она? Не было никаких проколотых ушей с огромным количеством серег, никаких откровенных сигналов, никаких ласковых подходов, робких прикосновений, коротких, изучающих, вкрадчивых касаний рук, ничего подобного. Но все же…

— Когда вы в последний раз получили известие от него? После того, как умерла ваша мать?

— Да.

— Пытался ли он связаться с нею раньше?

— Я об этом ничего не знаю.

— После того, как ей стала принадлежать половина цирка, например?

— Нет. А в чем дело?

— Ну, мужчина возникает ниоткуда, чтобы узнать, не упомянула ли бывшая жена его имя в своем завещании. Конечно, возникает мысль, не пытался ли он просить у нее наличные, пока она была жива? Он слышит о том, что она частично владеет цирком, и думает, что ее легко шантажировать. Вы не знаете, встречался ли он с ней после того, как они расстались?

— Нет. Моя мать никогда не упоминала о нем за эти годы.

— Вы были с ней очень близки?

— Очень.

— Она бы вам об этом сказала?

— Да, она бы сказала мне об этом.

— Она когда-нибудь говорила вам о том, что хочет покончить жизнь самоубийством?

— Нет. Это не было самоубийством. Кто-то ее убил.

— Вы сказали об этом мистеру Хоупу?

— Да.

— Как он отреагировал на это?

— Он хотел знать, есть ли у меня какие-нибудь мысли о том, кто это сделал?

— А у вас есть?

— Да.

— Вы сказали ему?

— Да.

— И что вы ему сказали?

— Я сказала ему, что Дейви Шид стрелял и убил мою мать.

— Дейви…

— Шид. Дрессировщик кошек у «Стедман энд Роджер».

Медицинская сестра, следившая за показаниями пульса и кровяного давления Мэттью Хоупа, получила совершенно нормальные результаты. Давление крови сто на семьдесят, пульс девяносто пять. Но она знала, что его электрокардиограмма показывает хаотичную работу и что доктора говорят между собой о коме. Если и следующая кардиограмма будет неудовлетворительной, то это будет означать, что кора головного мозга перестала функционировать. Чем дольше он будет оставаться в коматозном состоянии, тем меньше у него шансов проснуться. Если это будет продолжаться два дня подряд, они решат, что его мозг мертв и его шансы на выздоровление практически равны нулю. В этот самый момент доктора вызывают членов семьи и спрашивают, что они предпочитают делать с системой поддержания жизни.

Медсестра думала о том, что происходит в его голове.

В его голове была пустота, такая же огромная, как сибирская равнина. В его голове дул холодный, резкий ветер над каменистой поверхностью. В темноте что-то потрескивало и внезапно вспыхивал свет. Над холодной темной равниной бушевала электрическая буря. Каждый раз, когда вспыхивала молния, он видел, как из темноты вылетает черный кнут. Каждый раз, когда завывал ветер, он слышал рев тигра. Образы возникали и исчезали в его голове. Вот появился белый с голубым купол. Вот черный, ужасающего вида трак грохочет в полной темноте. Эхо голосов в огромной пустой комнате. Еще вспышка молнии. Еще треск кнута. Голова тигра, висящая в полуночном небе, вспышки молний, окружавших ореолом его великолепную голову…

…Челюсти широко распахнулись, когда Дейви Шид приблизился к ней. Мэттью стоял совсем рядом с клеткой, Джордж Стедман — рядом с ним. Стедман низко наклонился к нему, стараясь перекричать треск кнута, рычание кошек и успокаивающий, подбадривающий шепот дрессировщика. От Стедмана пахло лосьоном «Олд Спайс». В клетке пахло мочой животных, человеческим потом и чем-то еще, что было трудно определить, возможно, страхом.

Требуется много времени, чтобы установить клетки и настилы, поэтому представление с дикими животными всегда бывает в начале. Дейви Шид, король диких зверей! Так он себя называл. После того, как его выступление заканчивается, выходят клоуны, за это время разбираются клетки и канатоходцы начинают свои выступления.

— Ох, — сказал он, и все его внимание устремилось на тигрицу, соскочившую с пьедестала и приблизившуюся к нему.

— Они знают черту, которую не могут переступить, — прошептал Стедман. — Это длина кнута или палки, которой пользуются дрессировщики. Они не могут подходить ближе. Посмотрите, она к нему приближается. И он дает ей понять, что не потерпит от нее ничего подобного.

— Сакти!

Имя прозвучало, как удар кнута.

— Нет, Сакти! — закричал Шид, будто распекая кошку, намочившую ковер, а не трехсоткилограммового зверя, который презрительно откинул назад голову, а правой лапой пытался дотянуться до кнута. Шид, привлекательный, темноволосый, мускулистый человек среднего роста, работал в голубых джинсах, сапогах и с обнаженным торсом. В клетке было еще четыре тигра; трех молодых львов еще не запустили. Стедман объяснил Мэттью, что кошки мужского пола менее агрессивны; поэтому дрессировщики используют кошек женского пола для представлений, где они имитируют драку. В клетке с Шидом находились пятеро тигров; Стедман показал ему молодого тигра, двух взрослых тигриц и двух стареющих тигров.

— Иди обратно. Где твое место, Сакти? — произнес Шид и ослабил хватку на ручке кнута. — Иди туда. — И Сакти следила за ним, помахивая хвостом, но не пыталась снова схватиться за кнут. Он полностью опустил кнут. Сделал к ней шаг. Мэттью подумал, что он ненормальный. Еще шаг. Еще ближе. Уши другой тигрицы были крепко прижаты к голове. Мэттью чувствовал, что она в следующее же мгновение прыгнет на него. По-видимому, двое помощников Шида, находящихся снаружи, подумали то же. Они беспокойно двигались возле клетки, готовые прийти на помощь в случае необходимости. У одного из них в руках был пистолет.

— Давай! — сказал Шид, подходя совсем близко к тигрице. — Достаточно, нам нужно работать. Ап! — и он щелкнул пальцами у самого носа Сакти. Большая кошка повернулась и прыгнула на свое место. Другая тигрица еще мгновение следила за ними, затем, похоже, полностью потеряла к ним всякий интерес. Зевая, она отвернулась. Зевок оказался заразным. Старшие тигры присоединились к ней, а затем то же самое сделал и младший тигр.

— Мы никогда не кормим их до представления, — сообщил Стедман. — Мы держим их голодными, пока Дейви проделывает все свои штучки. Они получают еду только после окончания представления.

Мэттью подумал, что ему не нравится работа дрессировщика.

Пока Шид повторял со зверями все упражнения, которые они репетировали тысячи и тысячи раз, Мэттью рассказывал Стедману, что накануне он встречался с Марией Торренс и рассказал ей о покупке земли. Теперь он был уверен, что она не будет выступать против. Это позволяло ему связаться с Флорида Сан и Шор и сделать им предложение о покупке от имени Стедмана. Он даже назначил на сегодня встречу с человеком по имени Лонни Макгаверн.

— Мне бы хотелось задать несколько вопросов мистеру Шиду, — сказал Мэттью, — и потом я…

— О чем? — забеспокоился Стедман.

— Я думаю, что он хорошо знал Уиллу Торренс.

— Все хорошо знали Уиллу. Какое это имеет отношение к приобретению земли?

— Мария посоветовала мне поговорить с ним, — уклончиво ответил Мэттью, — спросить, что он об этом думает.

— О чем? — снова задал вопрос Стедман.

— Было бы неплохо, если бы вы позвонили ей в ближайшие дни, — сказал Мэттью, уходя от вопроса. — Расскажите ей о своих планах, постарайтесь показать, что вы относитесь к ней, как к равному партнеру с хорошей головой для бизнеса.

— Мария? — Стедман поднял брови. — У нее хорошая голова для бизнеса?

— Я так думаю, — сказал Мэттью и внезапно поймал себя на игре слов. Хорошая голова для бизнеса! Мария выбрила свою голову, чтобы демонстрировать эффективность париков, которые она продавала. Он почувствовал, что на его лице появляется улыбка, но она мгновенно замерла, когда другая тигрица спрыгнула с подставки и помчалась к дрессировщику.

Шид не медлил ни минуты.

Он перевернул утяжеленную ручку кнута таким образом, что держал ее как дубинку, и как только зверь был готов прыгнуть, он ткнул ее дубинкой в нос и выкрикнул ее кличку, как выстрелил из пушки: — Рахна! — и снова ткнул ее ручкой кнута и крикнул: — Рахна! — и снова ткнул, отступая от нее в сторону дверцы клетки, где уже стоял один из его помощников. Рахна низко присела, прижала уши к голове. Хвост ее двигался из стороны в сторону; она следила за ним глазами, которые стали такими же желтыми, как ее шкура.

Один из его помощников, плотный человек с мускулистыми руками и грудной клеткой спортсмена, выпиравшей из его грязной рубашки, распахнул дверцу клетки. Шид проскользнул в узкое отверстие, и помощник резко захлопнул ее в тот самый момент, когда Рахна прыгнула, ударившись о дверцу всей своей мощью. Шид повернулся и посмотрел назад, в клетку. Он тяжело дышал. Рахна металась взад и вперед по клетке, яростно рассекая воздух хвостом; глаза ее сверкали, как два тяжелых лазера. Шид протянул руку ладонью вверх в сторону второго помощника. Сначала показалось, что мужчина его не понял. Затем он взглянул на пистолет, который находился в его руке, и понял, о чем без слов просит Шид. Он вложил пистолет в протянутую руку дрессировщика.

Он собирается ее застрелить, подумал Мэттью.

Шид кивнул первому помощнику, который покачал головой. Шид снова кивнул, теперь уже настойчиво. Мужчина снова отрицательно покачал головой.

— Открой дверь, — произнес Шид.

Он собирается снова войти в клетку, подумал Мэттью. Он сошел с ума.

Помощник неохотно поднял задвижку клетки. Рахна мгновенно обернулась, когда услышала позвякивание металла. Помощник осторожно распахнул дверцу. Рахна повернула голову в сторону Шида в тот момент, когда он скользнул внутрь клетки через узкое отверстие. Ее уши снова были прижаты; она припала к земле.

— Нет, Рахна! — закричал он и поднял пистолет над головой. — Нет!

Казалось, что это слово никак не повлияло на нее. Ее пасть распахнулась, она громко зарычала, все еще припав к земле, напрягая плечи и прижав уши.

Шид выстрелил в воздух.

Рахна подпрыгнула, перевернувшись в воздухе, снова приземлилась на лапы и немедленно повернулась к Шиду.

— Прекрати! — приказал он.

Рахна наклонила голову, будто прислушиваясь.

— Возвращайся на свое место, — снова приказал он.

Она мигнула.

— Ап! — крикнул он.

Она раскрыла пасть, но теперь ее рычание стало гораздо тише.

— Иди на свое место. Сейчас же! — повторил он. — Ап! — Она сразу же повернулась и побежала к своему месту на подставку. Усевшись там, как послушная домашняя кошка на своей любимой подушке, Рахна опять мигнула и повела ушами, затем еще раз зевнула, как делала это раньше.

— Умница, — похвалил Шид и отвернулся, презрительно показывая тигрице спину. Подняв руки над головой, он повернулся по очереди в каждую сторону, как бы отдавая дань аплодисментам невидимой восторженной толпы.

— Браво, — мягко признал Стедман, и Мэттью внезапно понял, что вся ссора между Шидом и двумя огромными тигрицами была спектаклем, поставленным и отрепетированным Бог знает сколько раз, аккуратно отрежиссированной ссорой. Искусное представление, целью которого было продемонстрировать отвагу Короля всех диких зверей Дейви Шида.

Мэттью с нетерпением ждал разговора с ним.

Уоррен нашел его в белом трейлере, на боковой стороне которого сияли красные буквы:

ДЕЙВИ ШИД

КОРОЛЬ ВСЕХ ЗВЕРЕЙ.

Он поднялся по ступенькам к двери трейлера, постучал, подождал, снова постучал, а затем позвал мистера Шида.

— Мистер Шид?

Внутри трейлера раздался грохот, что-то похожее на низкое рычание одной из кошек Шида.

— Это я, — сказал Уоррен, приблизив лицо к двери. — Уоррен Чемберс. Мы говорили недавно по телефону.

— Мрф, — послышалось внутри трейлера.

— Мистер Шид?

— Да подождите минуту, ради всего святого!

Уоррен ждал.

Он подумал, что слышит, как кто-то мочится. Он подумал, что слышит звук спускаемой воды в туалете. Он продолжал ждать. Он слышал, как льется вода. Шид моет руки. Уоррен надеялся на это. Через минуту дверь распахнулась.

Дейви Шид выглядел несколько старше, чем можно было ожидать от Короля всех зверей. Уоррен ожидал, что тот должен быть в возрасте около тридцати лет или чуть старше; кто же еще может быть настолько отчаянным, чтобы войти в клетку с дикими животными? Но мужчина, стоявший в дверях трейлера с хмурым выражением на заспанном лице, был старше пятидесяти лет. Темноволосый, с густыми бровями, светло-карими глазами, глядящими исподлобья, как пушечные дула, образно говоря: он стоял босиком, его мускулистая грудь была обнажена, на нем были короткие шорты. Он смотрел на Уоррена, как будто они и не договаривались встретиться в час тридцать в понедельник. Его грудь и руки были иссечены старыми шрамами, возможно, результатами столкновений с кошками, с которыми он работал.

— Мистер Шид? — спросил Уоррен.

— Вы разбудили меня.

— Простите, я думал, что мы договорились…

— Входите, входите, — Шид отступил в сторону, давая возможность Уоррену войти, почесал низ живота, потом прошел внутрь трейлера к тому месту, где была территория столовой и кухни. Поработай с кошками, подумал Уоррен, и ты станешь вести себя так же, как и он.

— Мы же договорились на час тридцать, не так ли?

— Я задремал, — объяснил Шид. — Садитесь. Хотите пива?

— Нет, спасибо, — отказался Уоррен и поискал место, где бы сесть. Почти на каждой плоской поверхности трейлера валялось грязное белье. От белья исходило зловоние. Будь он проклят, если прикоснется к грязному белью Шида или его носкам.

— Куда? — спросил он.

— Куда хотите, — отозвался Шид и, взмахнув рукой над обеденным столом, сбросил все белье на пол. Подойдя к холодильнику, стоявшему напротив стола и банкеток, он открыл дверцу, вынул банку пива, открыл ее и поднес ко рту. Уоррен заметил, что мойка рядом с кухонной плитой была полна грязных бумажных тарелок и пластиковой посуды.

— Мистер Шид, — начал он, осторожно усаживаясь на банкетку слева от стола, — как я уже говорил вам по телефону…

— Да, да.

— Я пытаюсь проследить действия Мэттью Хоупа…

— Да, да.

— …Действия на прошлой неделе в попытке…

— Да…

— …Чтобы понять, почему в него стреляли. Полицейские обычно концентрируют внимание на двадцати четырех часах до преступления…

— Почему? — удивился Шид. — Он умер?

— Нет, но он в очень тяжелом состоянии в госпитале «Добрых Самаритян».

— Мне жаль это слышать.

— Да, — продолжал Уоррен, — и на двадцати четырех часах непосредственно после преступления, потому что это самое важное время. До преступления — так как эти часы говорят нам о том, где он был и с кем встречался…

— Но вы не полицейский. Я понял…

— Все правильно. Я частный детектив. Я работал с ним. Он мой близкий друг.

— Хорошо, — Шид кивнул головой.

— Но я был полицейским в Бостоне…

— Ух-ху.

— Именно поэтому я знаю все эти процедуры. Во всяком случае, двадцать четыре часа после преступления важны потому, что когда время уходит — след преступника становится холоднее.

— Ух-м-м. — Шид снова почесал низ живота, ему было до смерти скучно. Вероятно, он читал всю эту ерунду в дешевых детективных романах, и ему вовсе не хотелось снова и снова слышать это в своем сокровенном убежище, пропахшем звериной мочой. Он поставил банку с пивом на столик, взял джинсы, которые валялись на другой банкетке, и стал натягивать их на себя.

— Я считаю, что опаздываю на неделю, — объявил Уоррен. — Сегодня двадцать восьмое число. Это дает преступнику, стрелявшему в него, очень большое преимущество.

— Да, какая досада, я понимаю.

В его голосе не было ни сарказма, ни скуки; он просто произносил слова: никаких эмоций, никаких интонаций, ничего. Может, работа в клетке с дикими животными так влияет на человека. Лишает его способности эмоционально реагировать. Если вы тратите свои эмоции вне клетки, тогда вы можете потерять спокойствие, находясь внутри клетки с кошками, а это значило многое. Покажите им что-нибудь, что они могут видеть, нюхать или ощущать, и они разорвут вас на кусочки. Свидетельство тому — шрамы Шида.

— Вы сказали мне по телефону, что он приходил повидаться с вами в прошлый понедельник, — продолжал Уоррен.

— Да, это так, — подтвердил Шид, застегивая ширинку, затем он сунул ноги в туфли, не надевая носки, и снова взял в руки банку пива.

— Можете рассказать мне, о чем вы разговаривали?

— В основном об Уилле.

— Торренс?

— Да. В любом случае, в чем дело?

А дело было вот в чем: Мария узнала от Тутс, что Мэттью собирался поговорить с Шидом как можно скорее. Дело было в том, что Мэттью приходил сюда в прошлый понедельник. Дело было в том, что Мария сказала сначала Мэттью, а потом Тутс о том, что парень, заглатывающий пиво у мойки, убил ее мать. В этом было дело, но именно это Уоррен не мог ему сказать.

— Разве мистер Хоуп не сказал вам? — спросил он.

— Он сказал мне, что кто-то оспаривал ее завещание…

— Это так, — солгал Уоррен.

— И он хотел узнать, в каком она была состоянии перед самоубийством?

— Вы знали ее еще в то время, не так ли?

Надо вернуть его на три года назад, когда Уилла Торренс, предположительно, пустила пулю себе в лоб. Это заключение оспаривала ее дочь, заявляя, что Шид застрелил ее, а затем вложил пистолет в безжизненную руку.

— Послушайте, — сказал Шид, — вы не возражаете, если мы уйдем отсюда? Я ненавижу оставаться среди всего этого безобразия. — Он бросил пустую пивную банку на кучу уже собранного мусора, затем немедленно пошел к задней двери, не дожидаясь ответа. Одетый только в джинсы и туфли, все еще обнаженный до пояса, он вышел. Уоррен последовал за ним.

То, что десять минут назад представляло собой огромный белый с голубым купол, окруженный парком трейлеров, стоявших в грязи, ссохшейся и спекшейся за неделю под лучами яркого солнечного света; то, что в час тридцать в действительности казалось кладбищем автомобилей, — не было видно ни одного человека, ни один лист не колыхался в безветренном тяжелом воздухе флоридского полдня; то, что было сонным и безжизненным, все трансформировалось в яркий карнавал на открытом воздухе. Время сиесты закончилось, решил Уоррен, а сейчас все проснулись и пробудились к действию.

Когда Шид повел его вперед, туда, где, как он сказал, находились клетки с животными, вся площадка заполнилась артистами в трико и купальниках, голубых джинсах и бикини, шортах и кофточках, спортивных костюмах и плавках. Как ребенок с широко распахнутыми глазами, двигаясь через волшебную страну цирка, таинственным образом лишенную ее блестящих украшений, Уоррен следовал за Шидом к шатру, минуя разминающихся акробатов и суетящихся клоунов.

— Сократим путь через тент, — предложил Шид и вошел в широкую дверь. Там, куда они вошли, все было на нескольких уровнях, как трехмерная шахматная доска. На арене, в одном из двух кругов, репетировала женщина с полдюжиной лошадей без наездников…

— Это вольные лошади, — прокомментировал Шид, — без всадников.

Сначала поодиночке, затем по двое, наконец по трое, великолепные животные передвигались по кругу; их гривы развевались в такт движениям, пока темноволосая женщина-дрессировщица в джинсах и ковбойских сапогах уговаривала и подбадривала их. Во втором кругу — дрессировщик с помощницей, высокой брюнеткой в шортах и розовой кофточке — заставляли трех огромных слонов сесть на задние ноги и приподнять верхнюю часть туловища.

— Помощница — это его жена, — пояснил Шид.

На втором уровне, на полпути между ареной и трапециями наверху, слаженно, осторожно, но уверенно двигалась пирамида танцоров на проволоке. Двое мужчин на велосипедах; каждый из которых держал длинный балансировочный шест, формировали основу треугольника. Над ними был третий, находившийся на узкой планке, поддерживаемый шестом. У него в руках тоже был длинный балансировочный шест, а на его плечах стояла девушка с длинными рыжими волосами, которая раскинула руки, направив их вверх к куполу, как крылья большой птицы в полете.

— Семья Звонковых, — представил Шид. — Из московского государственного цирка. Они знали Уиллу гораздо лучше, чем я.

Высоко над ареной, выше танцоров на проволоке, репетировали летающие акробаты. Закинув голову, обшаривая глазами купол цирка, Уоррен следил, как блондинка в черном трико и розовой футболке концентрировала внимание на пустой трапеции, качнувшейся в сторону платформы, где она стояла. Рассчитывая время, пока такой же светловолосый мужчина, висевший вниз головой на другой качавшейся трапеции, максимально приблизится к ней; затем прыгнула, ухватилась за перекладину и взлетела вверх, назад, снова вперед, назад, вперед и, наконец, выпустила из рук перекладину, перекувыркнулась раз, два раза, и еще один раз, попыталась схватить протянутые руки партнера — и промахнулась.

Когда она камнем упала на натянутую внизу сетку, Шид пожал плечами и пояснил, что они репетируют новый номер, тройное сальто.

Блондинка подпрыгнула на сетке, широко раскинув руки, пнула ногой сетку, снова подпрыгнула, быстро отодвинулась в сторону, выбралась на землю и немедленно направилась к столбу со ступеньками. Бросив взгляд туда, где теперь сидел на трапеции блондин, безучастно смотревший на нее, она извинилась и стала взбираться наверх.

В дальней стороне тента оркестр из восьми музыкантов настраивал инструменты. Шид и Уоррен вышли через открытую дверцу шатра на яркое солнце, как раз в тот момент, когда оркестр заиграл веселый марш. Казалось, что наступил первый день мая, но сегодня было всего лишь двадцать восьмое марта.

Огромных кошек только что покормили, и они лениво дремали в своих клетках. Шид переходил от клетки к клетке, невзначай время от времени протягивая руку сквозь металлические прутья решетки, нежно почесывая массивные головы тигров и львов, называя их по именам, напоминая Уоррену, что ручных животных не существует, а эти — только дрессированные.

— Я считаю их своими друзьями, разве это не так, Симба? — спросил он, почесывая одного из львов за левым ухом. Лев лизнул его руку. — Со львами легче работать, чем с тиграми, — сказал он. — Да, Симба, да, они общительные животные. Тигры — одиночки, они охотники, они не любят быть частью коллектива. Они сами принимают решения, не подают никаких сигналов перед прыжком, очень опасные звери. Да, Симба, хороший мальчик. Большую часть своих шрамов я получил от леопардов, они хуже, чем ваши медведи. С ними я больше не работаю.

— Ваши медведи? — переспросил Уоррен.

— Нет, ваши леопарды, — ответил Шид. — Ваши пантеры тоже в этом отношении. Быстрые, ненадежные, более непредсказуемые, чем все ваши другие кошки. Но ваши медведи — это вообще звери с другой планеты. «У медведя всегда имеется зуб против кого-нибудь» — это старая цирковая поговорка. Попробуйте обидеть медведя, плохо обойтись с ним, дайте ему любой повод затаить внутри злость, и он это запомнит: он будет выжидать до тех пор, пока не сможет отомстить. Вы будете настоящим безумцем, если войдете в круг с медведем. Вы когда-нибудь видели медведя в цирке без намордника? Вы знаете, как питбули вцепляются в ногу мертвой хваткой? Или как мурены захватывают руку, когда вы суете ее в их потайное место? Вот таков ваш медведь. Ни за что не отпустит, пока не откусит. В глазах отсутствует всякое выражение, на морде тоже никаких признаков того, что он собирается атаковать, и — хоп! — он уже схватил вас и не выпустит!

Уоррен хотел говорить о Уилле Торренс.

— А что вы можете сказать мне о ее настроении? — спросил он, пытаясь вернуться к своим проблемам.

— У Уиллы, вы имеете в виду? Мне казалось, что с ней все в порядке, — Шид пожал плечами, — но кто знает, что происходит в голове у женщины, не так ли? Выстрелила в себя? Никогда бы не подумал, что она способна на такое.

— Она не испытывала подавленности в то время? Ее ничего не беспокоило?

— Об этом мне ничего не известно. Знаете, когда-то давно была проблема с Эгги, но к тому времени все уже было в прошлом.

— Эгги?

— Маккалоу. Мать Сэма, вы только что видели его в паре с Марни наверху. Самые лучшие руки в нашем деле. Муж Уиллы сбежал с ней. Если я правильно понял. В то время я не работал в цирке «Стедман энд Роджер». Я узнал об этом позже.

— Вы знаете, как его звали?

— Питер Торренс, человек, доступный все двадцать четыре часа в сутки или что-то подобное, на самом деле я не очень знаю.

— Но вы говорили, что это случилось давно…

— О да, давным-давно. Эгги вернулась в цирк, и они с Уиллой стали подругами. Между ними не было никаких сложностей.

— Что случилось с Торренсом?

— Я не знаю.

Они возвращались к трейлеру. Все, мимо кого они проходили, похоже, были рады поздороваться с Шидом, им льстило, что знаменитость такого масштаба отвечает им улыбкой или взмахом руки. Здесь, у себя дома, в знакомой обстановке, он казался таким же уверенным в себе, как и в клетке с дикими животными — Дейви Шид, Король всех зверей.

— Как хорошо вы ее знали? — спросил Уоррен.

— Уиллу? Или Эгги?

— Уиллу.

— Очень хорошо.

— Насколько хорошо?

— Угадайте сами, — ответил Шид и улыбнулся.

Они уже были у трейлера. Шид начал подниматься по ступенькам к двери.

— Когда вы в последний раз видели ее? — спросил Уоррен.

— Зачем вам об этом знать?

— Я любопытный.

— Знаете, я ведь уже отвечал на все эти вопросы. — Шид потянулся к дверной ручке. — Вы несли чепуху, рассказывая мне о том, что кто-то оспаривает ее завещание, но на самом деле вы хотите спросить меня, убил ли я ее, не так?

— А вы убили ее? — спросил Уоррен.

— Конечно. Именно это я и сказал полиции в Раттерфорде. Я убил Уиллу Торренс, парни, поэтому берите меня и заключайте в тюрьму. Давайте, почему же вы этого не делаете? Она выстрелила в себя три года назад; и кто, черт побери, может теперь оспаривать ее завещание? Вы и ваш друг должны придумать что-нибудь другое.

— Мой друг лежит в госпитале.

— Да, это очень плохо, но не я отправил его туда.

— Какая у вас машина, мистер Шид?

— Желтый «ягуар».

Детектив Морри Блум вернулся из отпуска только в понедельник утром, и, занятый то одним, то другим делом, только в половине третьего узнал, что в Мэттью Хоупа стреляли в пятницу вечером и он в критическом состоянии находится в госпитале «Добрых Самаритян».

Он пришел туда в три часа. Патриция Демминг все еще находилась в приемном покое. Он хорошо ее знал: подготовил для нее дюжины дел с тех пор, как она стала работать в офисе окружного прокурора. Она рассказала ему о состоянии Мэттью, сообщила, что с минуты на минуту он должен прийти в себя. Она взглянула на часы, вздохнула, затем спросила:

— Кто из твоих людей работает над этим случаем?

— Кепьон и Де Люка работали, — ответил Блум. — Теперь я сам буду им заниматься.

— Хорошо. — Она вздохнула.

— Ты не знаешь, что он делал в Ньютауне?

Один и тот же вопрос снова и снова. Что, черт возьми, он делал в Ньютауне?

— Нет, не знаю, — ответила она. — Уоррен Чемберс был там в пятницу вечером, прочесал весь район…

— И обнаружил что-нибудь?

— Проститутка видела машину стрелявшего. Единственное, что она ему сообщила, — это была черная «Мазда».

— Не заметила, из какого штата?

— Она не знает.

— Номера не видела?

— Не заметила.

— Она видела стрелявшего?

— Только руку. На ней была черная перчатка.

— Я позвоню Уоррену, спрошу, что еще у него есть.

— Тутс тоже этим занимается.

— Ну, лучше и быть не может. Я просто не хотел бы дублировать…

— Да, ты должен поговорить с ними.

Она снова замолчала.

Она вспоминала, как она впервые увидела Мэттью Хоупа…

…Кошка выпрыгнула внезапно из-под дождевых струй, ловкое, серое, изможденное создание, которое напоминало костлявого енота, живущего в этих местах; она метнулась с обочины дороги в сторону канавы. Патриция мгновенно нажала на тормоза, и маленький красный «фольксваген», на котором она тогда ездила, занесло в сторону и стукнуло о задний левый бампер изящного голубого автомобиля, припаркованного у обочины дороги. Она вышла из машины, посмотрела на смятый бампер. В это время босоногий мужчина, одетый лишь в банный махровый халат, в ярости мчался под бушующим дождем, готовый ее задушить. Она стояла в своем маленьком красном шелковом платьице и красных туфельках на высоких каблуках, промокшая насквозь; ее длинные светлые волосы стали совсем мокрыми, и единственное, что она смогла пробормотать перед лицом его огромной злости: «Мне очень жаль…»

В нем было метр девяносто или около того, темные волосы облепили его голову, темно-карие глаза горели от ярости.

— Я не хотела давить кошку, — объяснила она.

— Какую кошку? — взорвался он.

— Она выскочила прямо на дорогу. Я нажала на тормоза и… Простите меня. Мне на самом деле очень жаль. Я — юрист, — сообщила она, считая, что лучше перевести разговор на официальные рельсы как можно скорее, прежде, чем он…

— Я тоже.

Это было начало.

— Мэттью направился в «Сан энд Шор» сразу же, как только закончил разговор с Шидом в прошлый понедельник, — сообщил ей по телефону Уоррен.

— Тебе об этом сказал Шид? — спросила Тутс.

— Стедман. С Шидом разговор не совсем получился.

— Как зовут этого человека? В «Сан энд Шор»?

— Лонни Макгаверн.

— Я уже еду. Где будешь ты?

— В госпитале. Послушаю, что они скажут о Мэттью после очередного осмотра.

— Тогда где?

— Зависит от того, что я узнаю. Между прочим, у Шида желтый «ягуар».

— Мария ездит на красном «бенце».

— Значит, с этим все.

— Я позвоню тебе домой попозже.

— Хорошо, — сказал Уоррен и повесил трубку.

Мужчина из фирмы «Сан энд Шор» любил блондинок.

Он почти сразу же сообщил Тутс Кили, что его жена блондинка, три его дочери тоже, и он всю жизнь предпочитал блондинок.

— Всегда приятно поговорить с блондинкой, — сказал он и широко улыбнулся.

Помимо лысеющих волос, у него, к несчастью, были водянистые голубые глаза, рот с тонкими губами, нос, похожий на носы героев комиксов, очки с черной роговой оправой и щетинистые черные усы. Его звали Лонни Макгаверн, и он сообщил Тутс, что, кроме блондинок, он обожает Цинциннатти, Огайо: это его родина.

— Моя жена и я переехали сюда с детьми шесть лет назад, — сообщил он ей, восхищенно рассматривая ее ноги, грудь, светлые волосы. Тутс подумала, что он не имеет на это права, но ничего не сказала. Ее задачей было обнаружить, о чем Макгаверн и Мэттью говорили во время их встречи в прошлый понедельник.

— Вы сказали мне по телефону, — продолжал Макгаверн, — что вы расследуете…

— Да…

— Стрельба…

— Да, в прошлую пятницу, вечером.

— Да, но я не понимаю, какое это имеет отношение к «Сан энд Шор»? Или ко мне, коли на то пошло.

— Мы идем по его стопам.

— Прошу прощения?

— Пытаемся определить, что он мог сделать или сказать, что вызвало это покушение.

— Ну, я могу вас уверить, — его густые брови поднялись высоко к залысинам на лбу, — что ничто сказанное в этом офисе не могло иметь даже отдаленнейшего отношения к…

— Возможно, если вы скажете мне только то, о чем вы говорили, — предложила Тутс, — я сама смогу сделать вывод.

Сейчас ей показалось, что Макгаверн не так уж ценит блондинок. Все было в порядке, пока она сидела, аккуратно устроившись свой забавной маленькой задницей в кожаном кресле напротив его стола: ее великолепные ноги скрещены, длинные светлые волосы, которыми он только что восхищался, падали на плечи, пока она представляла собой объект для восхищения или любования — до тех пор, пока они не встретились глазами. Ее глаза, как и все лицо, говорили Макгаверну, что у них очень серьезная встреча, какой бы блондинкой ни была Тутс. Теперь он изучал ее, сидя напротив и размышляя, как эти мягкие светлые волосы могли превратиться в блестящий золотой шлем.

— Мистер Хоуп пришел сюда с предложением от имени Стедмана из цирка «Стедман энд Роджер».

— Не могли бы вы сказать мне…

— Я не имею права обсуждать условия этого предложения.

— Я уже знаю, что мистер Стедман надеялся выкупить землю для своего цирка.

— Откуда у вас такие сведения?

— Мне сказала Мария Торренс. Она же наполовину владеет цирком, поэтому ей хорошо известно…

— Спросите ее, каково это предложение.

— Мне не нужно знать о деньгах, мистер Макгаверн.

— Мистер Хоуп пришел сюда с предложением, — снова повторил Макгаверн. — Я считаю — это все, что я могу вам сказать в настоящее время.

— А когда вы сможете обсудить это?

— Простите, мисс Кили, но я уверен, что вы поймете, какие бы финансовые вопросы ни обсуждались в этом офисе…

— Я не прошу вас говорить о том, какие деньги предлагались за этот кусок земли. Я пытаюсь выяснить, говорил ли мистер Хоуп о чем-нибудь, кроме земли.

— Например?

— Например, о чем-то или о ком-то, кто мог бы помешать этой сделке.

— Он не говорил ни о каких помехах. Я не вижу, как и где они могли возникнуть. Человек пришел сюда, желая приобрести собственность, он определенно не хотел предупреждать продавца об…

— А как продавец? Он мог предупредить его?

Макгаверн смотрел на нее.

— Есть ли какие-нибудь препятствия в покупке этой земли?

Макгаверн продолжал смотреть на нее.

— Мистер Макгаверн, вы и мистер Хоуп обсуждали какие-то препятствия этой сделки?

— Да, — ответил Макгаверн. — Фактически…

…Проблема возникла сразу же после того, как приехал Мэттью. По телефону он только сообщил Макгаверну, что представляет сторону, заинтересованную в покупке тридцати акров земли. Он понимает, что фирма «Сан энд Шор» представляет собственника или собственников этой земли, и он бы хотел узнать, сможет ли он заехать в понедельник после обеда.

— В понедельник я буду свободен только в четыре часа, — ответил Макгаверн.

Через десять минут после того, как Мэттью приехал, Макгаверн сообщил ему о препятствии. Хозяин этой собственности, флоридский инвестор, занялся спекуляциями землей…

— Как его имя? — спросил Мэттью.

Макгаверн помолчал, раздумывая, можно ли открыть имя стороны, которую представляла его фирма. По-видимому, у него не было указаний не делать этого. Он снял свои очки в черной роговой оправе, вытер их стекла галстуком, снова нацепил очки и сказал:

— Джо Рафферти. — Это имя Мэттью было незнакомо. — Пятнадцать месяцев назад, — продолжал Макгаверн, — Рафферти запутался в проблемах теннисного клуба, который он купил в Лаудердейле. Он отправился к своему другу в Калузе и попросил взаймы два миллиона долларов…

У Мэттью не было таких друзей, которые могли бы одолжить ему два миллиона долларов. Он ничего не сказал.

— Это очень удачливый бизнесмен, — объяснил Макгаверн, — вы сразу же вспомните это имя, как только я его назову.

— Ну хорошо, почему бы вам не назвать его? — спросил Мэттью и поощрительно улыбнулся.

Снова казалось, что Макгаверн раздумывает, выдавать ли информацию, которой он располагает. По-видимому, он вновь решил, что это не представляет никакой опасности.

— Эндрю Вард, — сказал он, — ему принадлежит половина недвижимости «Люси Серкл» плюс акры и акры земли рядом с аэропортом.

Мэттью кивнул. Он не знал Эндрю Варда, но «Люси Серкл»… Это был искусственно созданный остров, который служил роскошным связующим звеном между материком и двумя островами. Если бы Калузе нужно было похвастаться торговым районом Золотого Берега, то «Люси Серкл» им и был. Мэттью продолжал слушать.

Похоже, что Рафферти попросил у Варда заем в два миллиона долларов, обещая заплатить проценты за использование денег в размере двадцати пяти процентов в год. Вард посчитал такую сделку выгодной. В прошлом он занимался бизнесом с Рафферти, и этот человек всегда платил ему и возвращал долги точно и вовремя. Но в качестве гарантии этой ссуды он попросил у Рафферти первую закладную на всю эту землю…

— …землю Барригтон и Уэллс, так называемую собственность штата, — закончил Макгаверн.

Мэттью уже вся понял: Рафферти, без сомнения, не выполнил своих обязательств по займу, и Вард теперь пытается лишить его права выкупа закладной. Отсюда и препятствие или, как сказал Макгаверн, «облако на документе, дающем право на собственность». Мэттью предположил, что решение суда еще не вступило в силу, но находится в процессе рассмотрения. Иначе Макгаверн сказал бы ему о залоге на собственность. Короче говоря, Макгаверн предупреждал его о том, что… существует первая закладная на собственность, и сначала она должна быть выкуплена, прежде чем права собственности могли перейти из рук в руки.

— За существующую закладную покупатель ответственности не несет, — заявил Мэттью.

— Это верно. Мистер Рафферти должен выкупить закладную.

— За два миллиона долларов, вы сказали.

— Да. Плюс двадцать пять процентов за пятнадцать месяцев, плюс разумный доход на это вложение.

— Я готов предложить два миллиона долларов за все, — предложил Мэттью.

— Это не покроет даже расходов по закладной.

— Вы обсудите это с мистером Рафферти?

— Я знаю, что он отвергнет такое предложение.

— Не понимаю, почему? Земля в этом районе города стоит всего лишь сто тысяч за акр.

— Более двухсот тысяч, — поправил Макгаверн.

— Шесть миллионов долларов — невероятная сумма за эту собственность.

— Мистер Рафферти уже отказался от предложения в четыре миллиона долларов.

— Что думает по этому поводу мистер Вард?

— Мистер Вард еще не получил решения суда. Вы даже не поняли всей сути дела, мистер Хоуп.

— Объясните!

— Вард хочет вернуть свои два миллиона, плюс проценты, плюс судебные издержки. Если вы делаете приемлемое предложение прямо сейчас, в эту минуту — честно говоря, мистер Хоуп, два миллиона это смешная цифра — мы все еще не сможем совершить сделку до… ну, еще в течение месяца. Может быть, еще дольше? Ради удобства, скажем, за шестнадцать месяцев. Это где-то чуть больше сорока тысяч в месяц, плюс-минус пеня; в общей сумме — шестьсот шестьдесят шесть тысяч и судебные издержки. Мы все хорошо знаем, сколько в наше время берут юристы, не так ли? Добавьте сюда возвращение двух миллионов долларов за шесть процентов, и, я должен сказать, у нас уже набегает около четырех миллионов.

— Я бы сказал, ближе к трем миллионам, — поправил его Мэттью. — А что подумает об этом мистер Рафферти? Оплата полностью и никакой закладной. Посчитайте, ваш клиент получит полмиллиона, а остальное — Вард. Они оба сэкономят кучу времени и денег на бесконечные разбирательства и…

— Я не представляю интересы мистера Варда, — ответил Макгаверн.

— Ну, а что вы думаете о том, что мистер Рафферти получит полмиллиона? Если Вард добьется своего и получит запрет на продажу — вашему клиенту ничего не достанется.

— М-м-м-да, — пробормотал Макгаверн.

— Что вы об этом думаете?

— Мне нужно поговорить с ним.

— Не могли бы вы с ним связаться? И если бы вы сказали мне, где найти мистера Варда, то я мог бы с ним немедленно переговорить.

— Его офис в Ньютауне, — ответил Макгаверн.

Послеполуденное солнце заливало комнату. Тутс мигнула.

— В Ньютауне?

— Эндрю Вард — негр, — ответил Макгаверн.

Воинственного вида медсестра, ответственная за камеру хранения, в белой униформе, как и все остальные сестры в госпитале, носила на груди табличку, гласившую, что ее имя Дороти Пирс, поэтому Уоррен посчитал ее законной медсестрой; хотя, почему они используют квалифицированный медперсонал в таком отделении, где хранятся личные вещи пациентов, ему было трудно понять.

Он задержался у главного входа, чтобы узнать о состоянии Мэттью, а затем отправился на лифте в самые глубины госпиталя. Дороти Пирс объяснила Уоррену, что он не может посмотреть записную книжку Мэттью Хоупа.

— Почему? — спросил он. — Вы только что сказали мне, что у него была записная книжка, когда его привезли в госпиталь.

— Точно, она у него была.

— И что?

— Это — его личная собственность.

— Я всего лишь хочу посмотреть на нее.

— С какой целью?

— Чтобы скопировать…

— Это будет нарушением прав человека.

— Вы не дали мне закончить предложение.

— Я слышала достаточно, чтобы…

— Но вы не знаете, что я хотел бы переписать.

— Так что же вы хотели бы переписать, мистер Чемберс?

— Расписание его встреч на предыдущей неделе.

— Это будет нарушением правил. Я не хочу даже слышать об этом.

— Мисс Пирс…

— Миссис Пирс.

— Миссис Пирс, мой самый лучший друг лежит наверху в очень тяжелом состоянии, и я пытаюсь выяснить, что он делал на прошлой неделе, что вызвало это нападение на него. Если вы не позволите мне взглянуть на его записную книжку…

— Я не позволю…

— Тогда мне придется попросить его партнера достать судебное разрешение.

— Не пугайте меня.

— Или его законный партнер или любой из дюжины полицейских детективов, которых я знаю…

— Например?

— Такого, как я, — произнес Морри Блум из-за его спины.

Записная книжка Мэттью была в шикарном кожаном переплете; он купил ее в одном из магазинов на «Люси Серкл». Когда они открыли ее календарный отдел, каждая неделя была разделена приблизительно на две части, четыре дня с понедельника до четверга по левую сторону разделительной линии, остальные три дня — справа. Уоррен сделал ксерокс этой странички в канцелярии госпиталя, где возражения воинственной медсестры были, наконец, преодолены, когда Блум предъявил ей свои документы.

На первой строчке понедельника, двадцать первого марта, Мэттью записал: позвонить Фелисити Кодлоу, ФСЮ. Несколькими строчками ниже: Цирк, 14.00, а затем: Лонни Макгаверн, «Сан энд Шор», 16.00. Изучая теперь эти записи, Уоррен понял, что Мэттью записал его телефон после того, как встретился с Марией Торренс в воскресенье, но прежде, чем отправился в понедельник в цирк. Уоррен не имел никакого представления о том, кем была Фелисити Кодлоу, но он знал, что ФСЮ означал государственный университет Флориды, а потом он узнал, что в Сарасоте, около нового аэропорта Колбраза, было отделение школы, которая обслуживала этот район.

В тот вечер без двадцати шесть, после того, как Блум вернулся в свой офис с оригиналом записной книжки Мэттью в руках, Уоррен просмотрел телефонный справочник «Сарасота/Бродентон/Калуза», набрал номер и попросил ответившую женщину позвать к телефону мисс Кодлоу.

— Миссис Кодлоу? Подождите минутку.

Уоррен ждал.

— Отдел истории, — отозвался женский голос.

— Да, привет, — ответил Уоррен. — Миссис Кодлоу, пожалуйста.

— Кто говорит?

— Уоррен Чемберс.

— Могу ли я передать ей, в чем заключается ваше дело, сэр?

Он ненавидел, когда с ним так обращались. Сестры в офисе докторов были самыми ярыми сторонниками такого обращения. Вы звоните доктору потому, что хотите поговорить с доктором, а не с какой-то медсестрой, которая хочет прежде выяснить, в чем дело.

— Я бы хотел лично поговорить с ней.

— Одну минуту.

Он снова ждал.

— Стюарт Инглэнд, — ответил деловой голос.

— Я хотел поговорить с миссис Кодлоу, — сказал Уоррен.

— Миссис Кодлоу у телефона.

Он точно слышал, как она заявила по телефону «Стюарт Инглэнд», но все же начал разговор.

— Это Уоррен Чемберс. Я занимаюсь расследованием, я работал с Мэттью Хоупом…

— Да, Боже мой, как он? Я видела новости по телевидению прошлой ночью. Что, ради всего святого, произошло?

— Ну, как вы знаете…

— Я разговаривала с ним только в прошлый понедельник. Что…

— Именно поэтому я…

— …Могло привести его в Ньютаун в такое время, ночью?

— Я знаю, что он собирался позвонить вам…

— Да, он позвонил.

— О чем он с вами разговаривал, миссис Кодлоу?

— Ну, он знает, что я преподаю историю Англии… Мой муж и я, мы с ним встречались в обществе, вы знаете, с ним и со Сьюзен. На самом деле, мы хорошо знали их до того, как они разошлись. Я поняла, что он думает, что мне известно что-то о «лавлокс».

— Простите, что-то о…

— «Лавлокс».

— Что?.. Извините меня, миссис Кодлоу, но я не понимаю, что значит «лавлокс»?

— «Лавлокс» была модной мужской прической в семнадцатом столетии. То, как мужчины укладывали волосы.

— Волосы?

— Да. Этот стиль стал популярным в Англии после того, как Джеймс Первый… Я преподаю историю Англии периода Стюартов, понимаете…

— Понимаю.

— С 1603 по 1710 годы.

— Понимаю.

— Джеймс Первый отращивал локон с левой стороны головы; он был гораздо длиннее, чем остальные волосы. И вот его-то и назвали «лавлок». Его зачесывали вперед от шеи, и обычно он небрежно висел перед плечом. Некоторые мужчины украшали его лентой, завязанной бантом. Это было очень модно.

— Я понимаю. И… Мэттью позвонил, чтобы спросить об этом…

— О «лавлок», да. Писатель-пуританин Уильям Прайн подробно описал этот стиль. Он назвал это «Анлавлинесс оф лавлокс». Вы хотите послушать, что он написал?

— Ну… ух… да, — пробормотал Уоррен.

— Я цитирую дословно: «Бесконечно много греховных, странных и ужасных черт тщеславия, которые вызвал наш беспокойный, фантастический, гордый, суетный, праздный, изнеженный, распутный век во всех уголках мира…»

— …Да, но в самом деле что он чувствовал?

— В самом деле, — миссис Кодлоу по-девичьи рассмеялась, — он продолжал: «В данный момент мне хотелось бы выделить одну греховную, позорную и неподобающую черту тщеславия, овладевшую ими, которая в последнее время правит так многими женообразными, бездарными, безнравственными и хвастливыми представителями нашего славного мужского пола, более славного пола; старательно отращивая неестественные и некрасивые локоны, или „лавлокс“, как они их называют. Эти „лавлокс“ — порождение самого дьявола!» Он писал таким образом на шестидесяти трех страницах.

— Мэттью не объяснил вам, почему он хочет знать об этом стиле прически?

— Ну, по-видимому, он выполнил свою домашнюю работу перед этим.

— Какую домашнюю работу?

— Мне показалось, что он был в библиотеке. Он сказал мне, что знал городок в Неваде под названием Лавлок и что таково было имя тридцатидевятилетнего велосипедиста-победителя Олимпиады, который был убит…

— Убит? — сразу же насторожился Уоррен.

— Да, под поездом сабвея в Бруклине. В 1949 году. Его полное имя было Джон И. Лавлок…

— Ага! — воскликнул Уоррен.

— Простите?

— Его заинтересовало ее второе имя.

— Простите, что…

— Он хотел проследить происхождение ее второго имени. Лавлок. Это чье-то второе имя.

— Разве?

— Да. Женщины, с которой он встречался накануне.

— Я понимаю, — сказала она, но ее интонация явно говорила, что она не совсем понимает слова Уоррена. — Во всяком случае, он позвонил мне, потому что обнаружил ссылку на слово «лавлок», и он хотел побольше узнать об этом. Он вспомнил, что преподаю историю времен Стюартов…

— Да, да.

— Он подумал, что я могу что-то знать об этом.

— И вы знали.

— Да. Знаете, у истории есть свои забавные стороны. Кроме того, ссора Джеймса с пуританами приобрела огромное историческое значение.

— Итак, что вы сказали Мэттью…

— Я не имела ни малейшего понятия, что он хочет проследить происхождение имени…

— Да.

— Я просто объяснила, что такое лавлок.

— Вы сказали…

— Я сказала, что это разновидность локона. Прядь длинных вьющихся волос.

— Локон, — повторил Уоррен.

— Да. Очень просто, локон.

 

Глава 3. Прямо ей в лоб…

Блум впервые встретил Мэттью Хоупа прямо здесь, в кабинете на третьем этаже того здания, которое в городе Калуза сдержанно называли Домом Общественной Безопасности. Это — главное полицейское учреждение. Здание его было сооружено из бурых кирпичей разного оттенка, его строгий архитектурный фасад нарушали только узкие окна, напоминающие бойницы в крепостной стене — неплохое нововведение для такого климата, как во Флориде.

Вы вступали в здание через бронзовые входные двери и поднимались в приемный холл третьего этажа, где от пола вздымался, слово перископ увеличенных размеров, окрашенный в оранжевый цвет подъемник для почты. Вы говорили одетой в полицейскую форму служащей, сидящей за столом, что вы хотите поговорить с детективом Моррисом Блумом, и она звонила ему с помощью недавно установленного оборудования «Центра связи» на ее столе, а затем говорила вам, чтобы вы проследовали по коридору в кабинет в дальнем конце. Там и был Блум, плотно сложенный мужчина лет сорока пяти, ростом выше ста восьмидесяти пяти и весом, после его недавней поездки на север, около ста килограммов.

В тот день, когда Блум впервые встретился с Мэттью, он, если ему не изменяет память, был одет так, как одевался почти всегда: в помятый синий костюм, неглаженную белую рубашку с синим галстуком. Но в целом складывалась картина портновской элегантности; именно так он выглядел после того, как спал в одежде накануне ночью. Возможно, в тот раз он весил на несколько килограммов больше, но лисье лицо его оставалось тем же, то же самое относилось и к его носу, по которому словно несколько раз приложили кирпичом, к его кустистым черным бровям и темно-карим глазам, которые придавали ему такой вид, словно он вот-вот заплачет, даже тогда, когда он не чувствовал себя особенно опечаленным, — дурная слабость для копа.

Но в утро этого вторника он и в самом деле чувствовал себя особенно печально, потому что он только что позвонил в больницу, и ему сказали, что состояние Мэттью Хоупа «стабильное, но критическое», а это черт знает что означало. Теперь он сидел и ждал человека по имени Эндрю Вард, поглядывая на часы, — тот должен объявиться здесь через пять минут — и припоминал самые первые слова, которые Мэттью сказал ему: «Я юрист, и я знаю свои права».

Блум знавал множество уличных бродяг, которые тоже знали свои права, поэтому он нисколько не размяк от того, что этот, особенно привередливо сознающий свои права, человек оказался юристом. Юрист он или нет, однако в ночь накануне их первой встречи Мэттью Хоуп спал с женщиной, которая впоследствии была забита до смерти.

— Что ж, мистер Хоуп, — сказал тогда Блум, — как я понимаю, технически вы находитесь здесь под стражей, и я обязан сообщить вам о ваших правах. Я являюсь полицейским офицером вот уже двадцать пять лет, и ни от чего иного у меня так не свербит задница, как от растолковывания этих самых прав. Но если я чему-либо и научился относительно допросов, так это что лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Поэтому, если вы не возражаете, я сейчас отбарабаню вам ваши права, и мы перейдем к делу.

— Пожалуйста, если от этого вам станет легче.

— Ни от чего, связанного с убийством, мне не становится легче, мистер Хоуп, но по крайней мере если мы с этого начнем, то все будет следовать в соответствии с требованиями от Верховного суда. Хорошо?

— Прекрасно.

Отвратный тип, подумал Блум. Однако в какой-то момент по ходу допроса его мнение изменилось. Переведя дух, он спросил:

— Так вы говорите, что она была жива, когда вы покинули ее, так?

— Еще как была жива!

— Я думаю, возможно, и была. Мистер Хоуп, — сказал он, — ту линию, которой вы придерживаетесь, Эрнст Хемингуэй называл детектором, встроенным в дерьмо. Вы знакомы с Эрнстом Хемингуэем? Писателем?

— Я знаком с ним.

— Вы понимаете, когда кто-то говорит правду, а кто-то лжет? Я думаю, вы говорите мне правду. Если я ошибаюсь, можете преследовать меня по суду, — сказал Блум.

Он не ошибался.

На его столе зазвонил телефон.

Он поднял трубку.

— Баллистик на шестой линии, — произнес женский голос.

— Спасибо, Лоис, — он нажал шестую кнопку и представился.

— Морри, это Эд Рейнес. Как дела?

— Прекрасно, Эд. Что ты раздобыл?

— Зависит от того, что тебе уже известно. Как я понимаю, твои люди уже на месте определили, что пули двадцать второго калибра. Это совершенно верно. Все три пули двадцать второго калибра «лонд райфл». Две из них сильно деформированы, одна чистенькая, как свист. Никаких использованных гильз, верно?

— Да.

— Это совпадает с тем, что мы тут получили.

Это означало, что Рейнес знал, что оружие не было пистолетом. Когда стреляет пистолет, он выбрасывает отстреленную гильзу от патрона. Обычно эти гильзы обнаруживают на месте, поскольку стрелявший не имеет времени подобрать их. Однако, когда стреляют из револьвера, пустые гильзы остаются в барабане. Блум знал, что ребята из отдела баллистики могут идентифицировать неизвестное оружие либо по пуле, либо по гильзе.

Точно так же, как врачи и юристы изобрели секретные языки, которые только они способны понимать, так и эксперты-баллистики изъясняются колдовским языком с кодовыми словами: витки и нарезы, поля нарезов и наклон, угол и казенник, дуло и нарезка, направление и оси, экстрактор и обрез.

Несмотря на это Блум знал, что у каждого пистолета одной и той же системы и калибра есть четыре постоянных фактора. Ребята из отдела баллистики измеряют расстояние и число нарезов на пуле, направление и градусы витков.

— Револьвер был «Ивер Джонсон Трейлсмен Снаб», — сказал Рейнес, — шестьдесят шестой модели. Выпускается под тридцать восьмой, тридцать второй, двадцать второй калибр и «лонд райфл» — в данном случае мы имеем дело именно с ним. Барабан вмещает восемь патронов, полностью из вороненой стали, ствол хромированный, разламывается сверху вниз. Этот «курносый» весит семьсот граммов, ствол имеет длину около семи сантиметров. Пока все. Дай нам знать, когда получишь что-нибудь, что надо испытать в стрельбе.

— Спасибо, Эд.

— На здоровье. — Рейнес повесил трубку.

Звонок раздался, как только Блум положил трубку на рычаг; он тут же поднял ее.

— Пришел мистер Вард, — сказала Лоис.

— Пусть заходит.

Она узнала о Мэттью в субботу утром, когда слушала по радио последние известия в машине по пути на занятия в свой класс аэробики. Хотя она и звонила в больницу, чтобы осведомиться о его состоянии, но до сегодняшнего дня не решилась пойти туда. Да и сегодня она не была уверена, что должна пойти.

Их скоропалительный брак завершился желчным разводом. Даже спустя два года, когда они снова встретились на вечеринке, они едва сумели поддержать светский разговор.

— Ты все еще злишься? — спросила она.

— Относительно чего?

— Из-за школы Джоанны.

Их соглашение о разъезде предоставляло ей право послать их дочь в любую школу по ее выбору. Она выбрала одну в Массачусетсе.

— Возможно, это и хорошо для нее, — ответил он, — уехать подальше от нас обоих.

— Это как раз то, на что я надеюсь.

На ней было огненно-красное платье, держащееся только на ее грудях, и больше ничего. Темные глаза на овальном лице, каштановые волосы, причесанные по новому стилю челкой, в ее ушах болтались серьги из черного жемчуга. Он подарил ей эти серьги на десятую годовщину их свадьбы. Через три года они развелись. Теперь, спустя два года после этого, они стояли на причале и вглядывались в уходящий берег. Полная луна бросала серебристую дорожку на воде. Откуда-то из-под палубы в ночь поднимался запах жасмина. На берегу играли на гитарах какие-то ребята. Совсем как в то лето на Лэйк Шор-драйв в Чикаго. За исключением того, что в тот вечер, когда они встретились много лет назад, это были мандолины и мимоза.

— Я знала, что ты будешь здесь сегодня вечером, — продолжала она. — Мюриел звонила и спросила, хорошо ли будет, если она пригласит тебя? Она тебе говорила, что я буду здесь?

— Нет.

— Ты бы пришел? Если бы знал об этом?

— Возможно, и нет. Но сейчас я рад, что пришел.

…Она едва не сказала женщине за регистрационным столом, что была его женой. Все эти последние годы она почему-то думала о себе, как о его жене.

— К мистеру Хоупу еще не пускают посетителей, — сказала женщина.

— Можете вы мне сказать, каково сейчас его состояние?

— Стабильно.

— Его лечащий врач сейчас в больнице?

— Сейчас проверю. — Женщина подняла телефонную трубку, нажала несколько кнопок, подождала и потом сказала: — Мэри, что, доктор Спинальдо на этаже? — Она выслушала, кивнула и потом добавила: — Здесь у меня бывшая жена мистера Хоупа, ей хотелось бы поговорить с ним. Да, со Спинальдо. Прямо здесь, у моего стола. Как ваше имя, мэм? — спросила она.

— Сюзан Хоуп.

— Сюзан Хоуп, — сказала женщина в телефонную трубку. — Могу я послать ее наверх? Нет, это бывшая. Спинальдо может поговорить с ней? Хорошо. Я посылаю ее прямо сейчас. — Она положила трубку на место. — Комната ожиданий на четвертом этаже.

— Благодарю вас.

Сюзан миновала одетого в униформу охранника и прошла к лифту, двери которого распахнулись и из него выбежала стайка сестер в хрустящей белой униформе.

…Вечер был «с черными бабочками»: все мужчины были в белых вечерних пиджаках, все женщины в длинных вечерних платьях. Ударник оркестра пошел на берег, чтобы разогнать ребят, игравших на гитарах, а потом вернулся и присоединился к пианисту и контрабасисту. Сейчас они играли «Это случилось в Монтерее». Стояла полная луна. Мексиканский залив внизу блестел, словно разбитое стекло.

— О чем ты думаешь? — спросила Сюзан.

— Что я потрясен, — улыбнулся Мэттью.

— Это плохо?

— Это хорошо. Ты выглядишь прекрасной сегодня вечером.

— И ты выглядишь красивым.

— Спасибо.

— Но, Мэттью, ты всегда великолепно выглядел в вечернем костюме.

— Уйдем отсюда, — внезапно предложил он.

…Двери лифта раскрылись. Сестра выкатила из него старика в инвалидной коляске, и Сюзан вышла за ней в коридор четвертого этажа. Она поискала указатели и нашла один, сообщающий, что отделение травматической усиленной терапии находится направо. Неожиданно она очень испугалась, что Мэттью или умирает, или уже мертв.

Первый человек, которого она увидела в приемной, была Патриция Демминг. Она стала размышлять, не уйти ли ей, но вместо этого подошла к ней и протянула руку.

— Привет, Патриция, как дела?

— Вы встретились, как и договаривались с мистером Хоупом? — спросил Блум.

— Да, — ответил Вард.

Это был высокий, мускулистый мужчина лет тридцати пяти, одетый в бежевый легкий тропический костюм, рубашку соломенного цвета и шоколадно-коричневый галстук, приколотый к рубашке простой золотой булавкой в форме узенького щита. Замысловатыми завитушками под старинный шрифт на булавке были выведены инициалы. Сам Эндрю Вард был цвета своего галстука.

Он уселся перед столом Блума, скрестив ноги; его манеры выражали полную готовность к сотрудничеству. На трех стенах комнаты, а также на полках, к ним прикрепленным, Варда окружали и впечатляли свидетельством отчаянной храбрости окантованные фотографии подразделений детективов, которыми Блум командовал на севере; наградная планшетка от шефа детективов графства Нассау, пара закатанных в пластик очерков на первых полосах из нью-йоркской «Дейли Ньюс» и «Ньюсдей» Лонг-Айленда. Их заголовки сообщали о смелом захвате двух грабителей банков в Лонг-Айленде молодым полицейским офицером по имени Моррис Л. Блум, а также боксерский приз, который Блум получил, когда служил на Флоте Соединенных Штатов. Еще там была куколка-сыщик, которую ему подарил его тринадцатилетний сын в День Отца несколько лет назад. На привязанной к шее игрушки табличке от руки было написано: «Самой лучшей ищейке в мире. С любовью, Марк».

Все это могло чрезвычайно напугать или разоружить «плохих парней», которых Блум допрашивал в этом кабинете, но Эндрю Вард не был одним из таких «плохих парней». Наоборот, он был уважаемым бизнесменом в Калузе, который «стоил» приблизительно шестьсот миллионов долларов. Нарядный и ладный в своем хорошо сшитом костюме, голосом, напоминающим слабый ритм Ямайки, он рассказал Блуму, что Мэттью позвонил ему в понедельник во второй половине дня, это было двадцать первого, и договорился, что придет в его офис рано утром на следующий день, двадцать второго.

Календарь Мэттью на столе Блума был открыт на страницах именно с этими датами. На пространстве для двадцать второго марта вначале было написано синими чернилами: «Эндрю Вард, 9.00», а ниже карандашом: «Джон Рафферти, 12.00». Еще ниже снова приписано карандашом: «Телефон». Что, черт возьми, означало «телефон»?

— Он пришел на встречу с вами в девять, верно?

— Минута в минуту, — сказал Вард.

— Где находится ваш офис, мистер Вард?

— В Ньютауне. Кенсингтон Серкл, 1217. В тамошнем торговом центре. Я построил этот центр, мистер Блум. Это один из самых процветающих торговых центров в Калузе. Там было пусто. Все это построено всего пять лет назад, а теперь не найти незанятого пространства. Кенсингтон в Ньютауне, напомню вам, не самое цветущее место во Флориде, но мой торговый центр заполнен самыми престижными магазинами. У меня там даже есть «Лорд энд Тэйлор», вам известен какой-нибудь другой «Лорд энд Тэйлор» в Калузе? «Лорд энд Тэйлор», «Викториа’с Сикрет», «Кофе Коннекшн», «Шарпер Имидж», «Лаура Эшли», «Барнес энд Нобил»; все, что вы надеетесь найти в торговых центрах Балм Бич, все это я имею в Ньютауне. Мне не нужно говорить вам, что в некоторых кварталах Ньютауна вы можете расстаться с жизнью, если выйдете вечером. Сами видите, что случилось с вашим мистером Хоупом. Кенсингтон притягивает людей со всей округи — белых, черных, цветных — они все приходят в мой центр. Там безопасно и никаких неприятностей. Вы можете припарковать там ваш «кадиллак», «линкольн», «БМВ», «мерседес», самые роскошные машины, какие только можете назвать, и когда вы покончите с покупками, вы найдете их там же, где оставили. Я сам вожу «ягуар», мистер Блум, и паркую его в гараже центра, когда иду на работу каждое утро, и он в безопасности там весь день. В моем центре нет никаких хулиганов, никаких подростков, которые ищут, что бы такое натворить. Кенсингтон — это не уличный перекресток. Это то место, куда люди приходят и занимаются делами в безопасности и приятном окружении. Я очень горжусь всем этим. Я должен построить такие заведения по всей Калузе… черт, по всей Флориде, вот так-то! Я владею половиной собственности на «Люси Серкл», я полагаю, вам известно это…

— Да, известно.

— Разумеется, это каждый замечает, украшение короны, так сказать. Но я больше всего горд тем, что совершил в Ньютауне. Там я создал заведение, где черные и белые могут делать покупки вместе, в согласии и с удобствами. Прежде, чем я построил там центр, какой белый человек в здравом уме мог отправиться в Ньютаун? А теперь они туда приходят целыми стадами. И черные приходят тоже, и не потому, что это близко, а потому, что это дает им что-то, чем они могут гордиться, прямо здесь, в Ньютауне, что-то, что заставляет их высоко держать головы и уважать себя.

Вард говорил правду в слегка цветистой манере. Кенсингтон действительно был одним из самых доходных торговых центров, которые открылись в Калузе за последние несколько лет. Он был безопасным, чистым и хорошо освещенным. Каждый его уголок был шикарным; и действительно, он привлекал посетителей со всей округи, в равной степени и белых, и черных. Но этот центр был расположен в добрых четырех километрах от того места, где Мэттью был застрелен ночью в прошлую пятницу, и было весьма сомнительно, чтобы кто-нибудь, кто шлялся в этих окрестностях, покупал что-нибудь в Кенсингтоне в эту самую ночь в пятницу.

— Почему он должен был встретиться с вами? — спросил Блум.

Тутс Кили уже говорила ему, что до этого Мэттью узнал, что Вард судился с владельцем земли, надеясь лишить права выкупа закладной по решению суда.

— Земля, — сказал Вард, — то, что они называют участком для зрелищ и ярмарок. Он был заинтересованной стороной. В «Сан энд Шор» сообщили ему, что я привлек владельца этой земли в суд. Они понимали, что он с первой минуты, как начнет этим заниматься, обнаружит, что это не будет актом великодушия с их стороны. Я сказал мистеру Хоупу, что в любом случае проблема не во мне. Проблема в Рафферти.

— Рафферти? — удивился Блум.

— Джон Рафферти. Единственный владелец участка в тридцать акров, до того, как он заложил землю мне. Мистер Хоуп, полагаю, понял, что не я был на пути любого перспективного использования этой земли. Это Рафферти держит дело в суде, потому что не хочет отдавать эту землю только для того, чтобы расквитаться с безнадежным долгом.

Мэттью сидел напротив Варда в его офисе на верхнем этаже Кенсингтон-центра; календарь на его столе показывал двадцать второе марта, в окно за его спиной вливался свет раннего утра, на крыше были высажены настоящие джунгли зеленых растений. Центр откроется только в десять часов. Вард находился здесь с восьми. Он сказал Мэттью, что это его ежедневная привычка.

— Я пытаюсь получить решение суда о лишении права выкупа закладной уже три месяца. Я дал под эту закладную два миллиона долларов, и я хочу, черт возьми, получить свои деньги назад. Плюс — интерес на дату этого решения, плюс — те деньги, что я потратил на судебные расходы. Закладная под двадцать пять простых годовых процентов это законный предел для делового займа от пятисот тысяч долларов и выше… Ладно, я полагаю, вы знаете, как действует закон.

— Да, я знаю.

— Конечно, вы знаете. Я занял деньги корпорации Рафферти, это самая высокая ставка допустимой выгоды. Сделал деловой заем, вы понимаете. Все, что выше двадцати пяти простых процентов, в этом штате считается ростовщичеством. Здесь очень сурово обходятся с ростовщичеством…

— Да, я знаю.

— Конечно, вы понимаете. Они не только засадят вас в тюрьму, вы потеряете все деньги, что одолжили. А это даже хуже, чем пойти в тюрьму, — сказал Вард и разразился хохотом.

Мэттью верил ему. Для Эндрю Варда потерять деньги всегда будет худшей судьбой, нежели очутиться в тюрьме.

— Первоначальный займ был на год, — продолжал Вард, — два миллиона баксов под двадцать пять простых процентов, и это было приличное вложение. Это пятьсот тысяч долларов интереса, что для года очень хорошие деньги. Когда Рафферти уклонился от уплаты, он уже был должен мне полмиллиона, а с тех пор прошло три месяца, и наросли еще другие сто двадцать пять тысяч. Так получается, если исходить из обусловленных двух и восьми сотых пункта в месяц.

— Вы юрист?

— Нет, слава Богу. — Вард снова разразился хохотом. — А почему вы так подумали?

— Вы применили слово «обусловленный», которое…

— Но ведь это слово есть и в английском языке тоже, не так ли? — Вард расхохотался еще громче, когда осознал, что только что уязвил специфический язык юристов.

— Полагаю, что так и есть, но вы не отыщете во всем свете юриста, который согласится употребить слово «согласились» вместо «обусловили».

— Я чувствую, что вы не из таких юристов.

Значит, по мнению Варда, Рафферти уже был должен ему два миллиона шестьсот двадцать пять тысяч долларов плюс судебные издержки за получение решения о лишении права выкупа закладной. День, который он ожидал, это был тот день, когда шериф, стоя на ступенях здания суда, в одиннадцать часов утра заявит именем графства Калузы о лишении права выкупа закладной и объявит о выставлении на публичные торги участка в тридцать акров. В этот момент Вард и предложит на аукционе два миллиона шестьсот пятьдесят тысяч долларов плюс то, что он уже потратил на эту чертову площадку. После чего он будет вознагражден этой землей и получит по почте через неделю акт, а затем он передаст землю брокеру для продажи. Если брокер получит запрашиваемую цену, Вард все свое получит в один день. Если он получит меньше, чем уже вложил, он снова выступит против Рафферти: на этот раз за решением о недостаточности. Вард может и не быть юристом, но, определенно, чертовски хорошо знал средства защиты своих прав по закону.

— Как я понимаю, — сказал он Мэттью, — ваш клиент хочет купить эту землю. Я приму его тут же. Заплатите мне то, что я уже выложил, пусть Рафферти имеет то, что останется, это будет чудесно, Но пока я не получил это проклятое решение, и мои руки связаны. Это Рафферти, который…

— Я понимаю. Но я подумал, что если пойду к нему и расскажу, что вы готовы отставить тяжбу и уладить…

— Вы не поняли. Рафферти не хочет, чтобы земля была продана прямо сейчас. Он хочет придержать ее до второго пришествия, выждать, когда она поднимется в цене, потому что рано или поздно во Флориде все поднимется в цене.

— Ну, не все…

— Почти все, — настаивал Вард. — Суть в том… Ладно, не будем об этом. На самом деле, скорее я владею этой землей, чем он, все дело лишь в том, чтобы получить в суде это решение. Я учел эту закладную в ту же минуту, когда дал заем. За мной в этом больше никого нет. Я единственный кредитор Рафферти. Но я не могу заполучить эту землю, или что-нибудь еще, чем он владеет, хотя он персонально гарантировал заем. Я могу забыть о том доме в пять миллионов долларов, которым он владеет в Виспере, но у него есть собственность по всей Флориде, а я не могу дотянуться ни до чего из нее, пока не выиграю дело в суде. Забавно, каким образом его юристы волынят это дело. Извините меня, но я ненавижу юристов, в самом деле ненавижу. Подумайте только, они хотят сберечь своему клиенту все эти судебные издержки… это ведь ему тоже стоит денег, я прав? Отдайте мне мое, и дело с концом! Так нет, Рафферти собирается сражаться до тех пор, пока мы оба не состаримся.

— А если я скажу ему, что вы согласны на два с половиной миллиона, это сохранит ему…

— Вы все еще не понимаете, — Вард покачал головой. — Этот сукин сын потому так ведет себя, что… ладно, не будем об этом.

— Что вы хотели сказать?

— Ведь я черный, не так ли? Вот что я хотел сказать. И я добился больших успехов, чем он. Кто поднял Кенсингтон? Рафферти? Ах, конечно. Рафферти вложил деньги в Торговый центр в деловой части города. И потерял свою рубаху вместе со всеми. Он не хочет, чтобы успешно действующий черный человек завладел его землей, вот в чем дело. Мои черные деньги достаточно хороши для него, когда он в них нуждается; но он не хочет, чтобы я наложил свои черные руки на ту землю, которой он все еще владеет. Он будет так действовать, пока суд не примет решение. Вот так обстоит дело, мистер Хоуп. Если ваш клиент хочет эту землю, ему надо иметь дело с Рафферти. Сейчас он единственный, кто имеет право продать ее. А он не захочет этого, могу вам это пообещать. Принять предлагаемые вами три миллиона, а затем передать мне большую часть их? Никогда. Он будет сражаться целую вечность. Пойдите, поговорите с ним, сами убедитесь.

— Вы говорите мне, что это личное дело…

— Вы даже не представляете, насколько личное…

— Вы говорите, что всему помехой предрассудки этого человека…

— О, он даже не понимает, что он фанатик. Если вы его спросите, то он вам скажет, что я его лучший друг. Черт побери, но мы вместе ходили в среднюю школу. Я знаю его Бог знает сколько лет.

— Но вы говорите, что он вам не друг.

— Я говорю, что он ненавидит меня.

— Тогда почему он обратился к вам за деньгами?

— Ему больше некуда обращаться. Он зашел в тупик. Понимаете, я и раньше одалживал ему деньги — и он, как бы то ни было, всегда возвращал. На этот раз он увяз слишком глубоко. Он продолжает вливать деньги в свой теннисный клуб, это как бездонная бочка, и он не в состоянии как-то спасти их. В этом вся загвоздка, вот почему он сражается со мной в суде. Он понимает, что не выполнит своих обязательств, он понимает, что я наверняка добьюсь этого проклятого решения о лишении права выкупа закладной, он понимает все это; но его мучает то, что я сижу здесь, в этом великолепном кабинете на верхнем этаже самого преуспевающего торгового центра в городе. Вот что гложет его внутри, словно ядовитая змея, и вот почему, черт побери, он никогда не примет предложения вашего клиента.

— Однако я в любом случае обязан сделать это предложение.

— Валяйте. Но это не принесет вам ничего хорошего.

— Потому что вы чувствуете, что это личное дело.

— Да.

— Но это не был личный заем.

— Нет-нет, заем сделала моя компания. «Лоусон-Вард Инвестментс».

— Кто такой Лоусон?

— Моя жена. Это ее девичья фамилия. Она также мой партнер.

— В таком случае Рафферти должен деньги вам обоим.

— И не думайте, что это его тоже не гложет.

— Что вы имеете в виду?

— Это его гложет, и все! Его все гложет.

— И достаточно, чтобы отклонить предложение, которое уладит его долг…

— Ему все равно.

— …позволит ему сорваться с крючка…

— Все равно.

— …и освободит его от дальнейших судебных расходов.

— Этот человек не думает обо всем этом.

— Вы действительно думаете, что он готов перерезать себе горло, лишь бы только?..

— Сначала мое горло, — пояснил Вард.

Патриция недоумевала, почему милейший доктор Спинальдо большую часть разговора обращался к Сюзан Хоуп, а не делил свое внимание между ними поровну. Или этот добрейший доктор верил, что Мэттью и Сюзан все еще женаты? Неужто он верил, что святые брачные узы вечны и нерушимы, и став однажды мужем и женой, они остаются мужем и женой навсегда? Да, его манера была несомненна: он обращался с Сюзан, как с женой, игнорируя Патрицию, как…

— …в его состоянии нет заметных изменений, — говорил он Сюзан, все его тело было развернуто к ней, а спиной к Патриции. — Его жизненные показания по-прежнему устойчивы, его реакция на все используемые стимуляторы остается неизменной. Вы должны понять, миссис Хоуп, что мы имеем здесь дело с альтернативным состоянием сознания, когда состояние выживания и состояние комы находятся на противоположных концах поведенческого континуума. Ваш муж еще не выжил, но и не находится в коме. Другие две точки этого континуума это летаргия и ступор. Мы используем термин «ступор», чтобы определить состояние пациента, когда он может быть пробужден только сильными и частыми стимуляторами. Я бы предположил, что состояние вашего мужа находится больше в континууме, чем в ступоре. Полукома — это в высшей степени ненаучный термин, и я испытываю отвращение к нему. Тем не менее это наилучшее описание его состояния.

— Благодарю вас, доктор, — сказала Сюзан и уже на выходе из комнаты добавила: — Было очень приятно встретить вас, Патриция.

Патриции захотелось придушить ее.

— Мистера Рафферти, пожалуйста, — прорычал Блум в телефон.

— Это Рафферти.

— Детектив Моррис Блум, Калуза, департамент полиции, — представился он.

— Да?

— Мистер Рафферти, мы расследуем дело о стрельбе, которая имела место в ночь на прошлую пятницу.

— В Мэттью Хоупа.

— Вы знакомы с этим случаем, сэр?

— Это все было по телевидению. А вообще я уже думал, когда вы обратились ко мне.

— Почему, мистер Рафферти?

— Я просто рассудил, что вы будете проверять всех, с кем он имел дело в последнее время.

— Правильно, сэр, мы так и делаем.

— И я также полагаю, что вам известно, что он приходил встретиться со мной во второй половине дня в прошлый вторник.

— Именно это и помечено в его календаре встреч, сэр.

— Все верно.

— Мистер Рафферти, я полагаю, если бы вы могли как-нибудь сегодня…

— Конечно, я этого ожидал.

— Какое время для вас удобно, сэр?

— Что, если прямо сейчас?

— Прекрасно, сейчас я жду междугородный…

— Я буду здесь все утро, — сказал Рафферти. — Когда, по вашему предположению, вы освободитесь?

— Можем мы договориться на одиннадцать?

— Прекрасно, буду вас ждать. Вы знаете, где я нахожусь?

— Да, я знаю, где вы находитесь.

Уоррен и Тутс совершали долгую прогулку. Это было любимое времяпрепровождение в Калузе, особенно в дождливые дни, когда нельзя пойти на пляж и у вас есть выбор только между кино и магазинами. В утро этого особенного вторника дождя не было. Наоборот, был приятный солнечный день для прогулки вокруг «Люси Серкл». Уоррен не любил встреч в своем офисе, потому что его кабинетик был размером с коробку для обуви, и это вызывало у людей чувство клаустрофобии. Первое, что он сделал в это утро, позвонил из кабинета в больницу, потом позвонил Блуму и, наконец, позвонил Тутс и попросил ее встретиться на Серкл, чтобы выпить вместе кофе. Теперь они прогуливались по кругу. Тутс в желтых хлопчатобумажных брюках, в сандалиях и в оранжевой рубашке. Уоррен в серых легких тропических брюках, синих теннисных туфлях и темно-синей рубашке с короткими рукавами. У обоих были надеты солнечные очки. Никто из них не разглядывал витрины магазинов. То, что они пытались сделать, это вылезти из того положения, в каком они уже пребывали, а затем рассчитать, что делать дальше.

То, что они сейчас делали, было повторением того, что делал Мэттью на прошлой неделе. Идя по его следам, они надеялись узнать то, что узнал он. Если они поймут это, то, может быть, сумеют вычислить того, кто стрелял в него. Но Мэттью занимался двумя разными делами: покупкой земли здесь и сейчас, и подозрительным самоубийством три года назад.

Мария Торренс без всяких колебаний заявила, что некто по имени Дэви Шид — Король всех зверей — убил ее мать. Если это было правдой, то прикосновение к делу, которое полиция Миссури закрыла три года назад как самоубийство, могло представлять для Мэттью очевидную опасность. С другой стороны, приобретение участка для зрелищ и ярмарок штата само по себе могло обернуться многими сложностями.

Утром по телефону Блум перечислил все высказывания, которые Вард сделал при его встрече с Мэттью на прошлой неделе. Теперь было ясно, что Мэттью обнаружил нагноившуюся рану, которую намеревался вскрыть. Пометка на его расписании встреч несомненно была сделана после его встречи с Бардом. Они встретились утром в прошлый вторник. Его договоренность с Рафферти была помечена на полдень в этот же день.

— Мне хочется знать, — спросил Уоррен, — что, черт побери, происходит между этими двумя людьми? Человек ненавидит другого, но просит у него два миллиона долларов?

— И получает их, не забудь.

— А затем отказывается их вернуть. Как это понимать?

— И почему Вард одолжил их ему?

— Двадцать пять процентов интереса, вот почему.

— Предел перед тем, чтобы это оказалось ростовщичеством.

— Чертовски хороший доход на каждый доллар.

— Но ты бы стал одалживать деньги человеку, который ненавидит тебя?

— Вард говорит, это потому, что он черный.

— Если ты ненавидишь черного человека, то не иди к нему за деньгами, — сказала Тутс, пожав плечами.

— Но он сделал это.

— И он получил эти деньги.

— Хотел бы знать, что отсюда следует, — сказал Уоррен.

— Хотела бы знать, что получит Блум из Миссури.

— А как по-твоему, что он получит? Он получит «Дело закрыто, не беспокойте нас».

— Может быть, и нет.

— Давай снова пройдемся по кругу, — предложил Уоррен. — Поищем, может быть, кто-нибудь помнит, что произошло в Раттерфорде?

— Это было три года назад, Уоррен.

— Если бы кто-то вышиб свои мозги в трейлере по соседству со мной, я бы вспомнил об этом через три года, а ты бы — нет?

— Нет, если бы я была тем, кто застрелил ее, — сказала Тутс.

— Прямо в лоб, — уточнил Уоррен.

Оплаченный обратный звонок из Раттерфорда последовал в это утро в десять часов семь минут. Звонивший попросил к телефону детектива Морриса Блума, а потом назвал себя доктором Абелем Вурхисом, одним из тех врачей, кто готовил отчет Офиса медэкспертизы по Уилле Торренс три года назад. Вурхис сообщил, что в то время у него были некоторые сомнения о заключении медицинской экспертизы, которое сделал Офис, но мнение большинства…

— Большинства? — удивился Блум. — А сколько человек были привлечены к вскрытию?

— Э-э… Извините, но это не мистер Хоуп вывел вас на меня?

— Нет. А что вы имеете в виду? Вы говорите о Мэттью Хоупе?

— Да. Потому что он звонил сюда на прошлой неделе, понимаете, и задал, по существу, этот же вопрос. Я подумал…

— Вы говорили с мистером Хоупом на прошлой неделе?

— Да, в прошлый вторник.

— Что он хотел?

— Ну, он сказал мне, что завещание миссис Торренс связано с определенными переговорами о недвижимости…

— Понимаю.

— Да, и он хотел знать подробности о ее самоубийстве три года назад. Очевидно, какой-то пункт в завещании… впрочем, это неважно. Мы получаем подобные запросы каждый год, в годовщину ее смерти, газеты и телевизионные репортеры копаются в прошлом, мы к этому здесь, в Раттерфорде, привыкли. Это центр графства, вы понимаете…

— Я этого не знал.

— Да, это означает, что у нас вполне достаточный штат и мы в состоянии управиться с этими запросами. Мистер Хоуп хотел знать, были ли мы озабочены отсутствием предсмертной записки…

— И что в этой связи?

— Я сказал ему то, что говорил каждому, кто спрашивал меня об этом. А таких вопрошающих масса, поверьте мне. Я сказал ему — да, я был озадачен отсутствием записки. Но, опять же, не все самоубийцы оставляют записки; я уверен, что вы это знаете.

— Это верно, но…

— И не все самоубийцы-правши стреляют себе в правый висок. Я уверен, что среди них масса таких, кто стреляет себе прямо в лоб, как это сделала Уилла Торренс. Вы расследовали многие самоубийства, мистер Блум?

— Для меня достаточно.

— Тогда задумайтесь вот над чем: если кто-то намеревается покончить с собой, держит револьвер в своей правой руке — а револьвер был именно там, когда дочь нашла тело в пять тридцать пять утра, — и если этот кто-то, лежа на спине, рассуждает о том, что собирается совершить, и, наконец, окончательно и бесповоротно идет на это, то почему бы вам не поинтересоваться, почему выбрана такая неудобная поза?

— А что это была за поза, доктор Вурхис?

— Она лежала на правом боку.

— Правда?

— Как она должна была выгнуть свою кисть и принять столь неуклюжую позицию, чтобы выстрелить себе в лоб? Почему она просто не повернула голову и не выстрелила в правый висок? Она даже не повернулась всем телом, чтобы лечь на спину, чтобы было легче совершить акт самоубийства и, между прочим, больше соответствовать статистике самоубийств из револьвера для правшей: револьвер в правой руке, ранение в области правого виска. Вы улавливаете нить моих рассуждений?

— Да, вполне. Продолжайте, доктор. Я вас внимательно слушаю.

— Просто я рассуждал, почему она предпочла выгнуть свою руку в локте, вывернуть кисть под углом почти в девяносто градусов и пустить себе пулю в лоб из такой странной позы? Вы не находите, что это странно?

— Да, нахожу.

— Будильник меня тоже заботит.

— Будильник?

— Понимаете, она поставила будильник. Понимаете, при всем моем опыте, я простой сельский врач, мистер Блум, но, по-моему, некто, решившийся покончить самоубийством, обычно не решает совершить это в такое-то время следующего утра. Черт побери! Я принимаю решение убить себя завтра в пять пятнадцать, ставлю будильник на это время, встаю рано и стреляю себе в лоб, лежа на боку! Нет, мистер Блум, самоубийство обычно бывает результатом месяцев отчаяния, но окончательное решение приходит внезапно, после мрачного и долгого периода неопределенности и проволочек.

— Мой опыт таков же, доктор.

— Да. Но тем не менее будильник был установлен. Ее дочь поставила свой собственный будильник на четыре тридцать, и она засвидетельствовала на допросе, что ее мать все еще спала, когда она покинула трейлер в пять. А всего через десять минут после этого миссис Торренс уже достаточно бодрствовала для того, чтобы вывернуть свою руку в неудобную позицию, чтобы лежа на боку выстрелить себе в лоб. За пять минут до того, как зазвонил ее будильник. Для меня это не выглядит самоубийством, детектив Блум.

— Но медицинская экспертиза определила это как самоубийство.

— Мы втроем обследовали тело, мистер Блум. Мои коллеги пришли к заключению, что это самоубийство. Я написал свое особое мнение, но превалировало большинство.

— Что было сказано в вашем отчете?

— В нем говорилось, что я рассматриваю убийство как определенную возможность. Я рекомендовал дальнейшее полицейское расследование.

— А полиция когда-нибудь…

— Нет, было дознание коронера, а затем дело закрыли. На прошлой неделе я рассказал все это мистеру Хоупу. Вам следовало бы расспросить его. Это сэкономило бы деньги на междугородный разговор.

Новость о покушении на Мэттью была передана по радио вскоре после того, как это произошло ночью в прошлую пятницу. По телевидению сообщили о том, как это было, в субботу утром, а субботние газеты дали это под крупными заголовками в утренних и вечерних выпусках. Но потом шумиха затихла, и до следующих выходных об этом нигде ничего не появлялось до нынешнего утра, когда в «Трибюн» на первой полосе появилась статья под заголовком: «Юрист в коме»; написал ее редакционный репортер, который воображал, что он Джимми Бреслин или Пит Хэмилл.

Калуза не была захудалой, маленькой рыбачьей деревушкой, это был оживленный город с пятьюдесятью тысячами постоянных жителей, и не каждый в нем мог знать Мэттью Хоупа. Но эта заметка явно затронула какую-то чувствительную струнку многих; а потому сразу на больничном коммутаторе стали зажигаться лампочки звонков незнакомых людей, которые интересовались здоровьем юриста.

— Как его состояние? — спрашивали звонившие.

— Стабильное, но критическое.

— О, я очень сожалею, — сочувствовали они.

Никто из них не знал Мэттью, как жильца соседнего дома, но все они говорили что-нибудь хорошее.

Джону Рафферти было около сорока лет, должно быть, он был на два-три года старше Эндрю Варда. Это был дородный мужчина с каймой седеющих каштаново-рыжих волос вокруг лысины, его веснушчатое лицо свидетельствовало, что когда-то он был весь рыжий. Одет он был в свитер лимонного цвета поверх белой с раскрытым воротом рубашки и темно-зеленые свободные брюки. Белые легкие мокасины, без носков.

Они находились в гостиной его роскошного дома на Виспер-Ки. На огромном кофейном столике со стеклянной столешницей перед софой, накрытой белым вязаным покрывалом, были разложены синьки. Вращающаяся стеклянная дверь выходила на просторную лужайку с огромным плавательным бассейном, вдали виднелись воды Залива Калузы. Вард сказал, что этот дом стоит пять миллионов. Блум поверил в это.

— Вы с Эндрю тоже встречались? — спросил Рафферти.

— Эндрю?

— Вардом.

— А-а… Действительно, он приходил поговорить со мной.

— По его собственной воле?

— У него были дела поблизости, и он согласился зайти.

— Мило с его стороны, — сухо сказал Рафферти. — Я думал, что вы звонили ему. Ваш мистер Хоуп пришел сюда сразу после визита к нему, я надеялся, что вы последуете этому примеру. Ужасно, что такое произошло, не так ли?

— Да.

— Теперь всякие помешанные начнут вопить об усилении контроля за оружием. Они не понимают, что этот контроль не выбьет оружие из рук преступников, он выбьет оружие из рук людей, подобных Мэттью Хоупу.

Блум ничего не ответил. Он размышлял, владеет ли Джон Рафферти оружием.

Более конкретно, он размышлял, владеет ли Джон Рафферти револьвером «Ивер Джонсон Трэйлмен Снаб», двадцать второго калибра, шестьдесят шестой модели.

— О чем вы говорили, — спросил он, — когда мистер Хоуп был здесь на прошлой неделе?

— Его клиент хочет купить землю, которой я владею. Он пришел сюда с предложением.

— Вы его приняли?

— Нет, сэр, не принял.

— Это было разумное предложение?

— Это всего лишь любопытство, мистер Блум? Я чертовски хорошо знаю, что не должен отвечать на вопросы подобного рода.

— Вы не обязаны отвечать на вопросы любого рода, мистер Рафферти. Это всего лишь дружеский визит.

— …который не означает, что я должен раскрывать какие-либо из моих личных деловых сделок.

— Конечно, не должны, — Блум любезно улыбнулся. — Но я уже знаю, что за эту собственность вам было предложено три миллиона долларов.

Рафферти прищурился.

— Я также знаю, что вы вовлечены в судебный процесс из-за безнадежного долга, — продолжил Блум.

— Ну, это решать судье.

— Нет, безнадежный долг — это факт. Дело судьи — вынести вердикт о запрещении выкупа закладной против вас. Если он это сделает, он в ту же минуту подхватит предложение Мэттью Хоупа.

— Но пока что он не имеет этого решения.

— «Пока что» — это верно, — сказал Блум. — И как мистер Хоуп отреагировал на ваш отказ?

— Он юрист. Работа юриста убедить вас, что его клиент прав. Хоуп пытался убедить меня, что три миллиона это хорошее предложение. Как будто я не знаю, сколько стоит эта земля.

— Это верно. Вы уже отвергли предложение в четыре миллиона, не так ли?

— Правильно. — Рафферти снова прищурился. — А как вы об этом узнали?

— Вы говорили мистеру Хоупу, что отказались от четырех миллионов?

— Он уже знал об этом. Вы с ним говорили об этом? Или это Эндрю сказал вам, что я отказался от четырех?

— Он мог упомянуть об этом мельком, — подстраховался Блум.

— В любом случае, черт побери, это его не касается. Эндрю хочет, чтобы я продал эту землю и вернул ему его деньги. Я полагаю, вы знаете, что сумма, которую он одолжил мне, исчисляется двумя миллионами…

— Да.

— Он хочет ее вернуть, плюс интерес, а теперь еще и судебные издержки, потому что он передал дело в суд, вместо того, чтобы просто подождать немного. Он знает, что раньше или позже он получит свои деньги обратно. Так какого черта он тревожится?

— Я понял, что он предпочитает получить их раньше.

— Да ладно, черт бы его побрал! Посмотрим, что судья скажет по этому поводу. Я не продам эту землю никому, кем бы он ни был…

— А он не говорил?

— Нет. Большой секрет. Законники! — Рафферти закатил глаза. — Через два, три года эта земля будет стоить десять, двенадцать миллионов долларов. Почему я должен продать ее сейчас? Только для того, что удовлетворить их?

— Кого вы имеете в виду, мистер Рафферти?

— Моих кредиторов — Эндрю и Джинни. Они вполне могут подождать, у них и так достаточно денег.

— Кто такая Джинни?

— Его жена. Несколько лет назад никто из них не имел и ночного горшка, чтобы писать в него. А теперь, когда они заимели немного денег, они начинают швырять их на ветер. Я вожу всего лишь чертов «понтиак», а они оба разъезжают на «джагах». Белый у нее и черный у него. Разве я не прав? Ее девичья фамилия Лоусон. Джинни Лоусон. Я знал ее, когда она еще училась в средней школе. Я дал ей работу в офисе на неполный день, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Она работала на меня целое лето. Это я отговаривал ее бежать вместе с цирком.

Неожиданно Блум весь обратился в слух.

— Когда это было? — спросил он.

— Я говорил вам, когда она еще училась в средней школе. Я был единственным, кто называл Эндрю правильное время дня. Флорида это Юг, вы знаете; и не имеет значения, сколько тут у нас пляжей и пальмовых деревьев. Не упоминайте о гражданских правах, здесь негр все еще негр. Я был единственным, кто дружил с Эндрю. И он отплатил мне тем, что оторвал ее от меня. Никто больше не имел с ней дел. Это было пять или шесть лет назад. И это здесь белая девушка встречается с черным мужчиной?! На Юге? И который на пятнадцать, двадцать лет старше, чем она? Он тогда работал в бригаде на жилищном строительстве, которое вела моя компания. Вот как они встретились! Теперь эти называют себя афро-американцами, совсем свихнули свои мозги. Вы бы видели ее! Она и сейчас блондинка, но я думаю, что теперь уже в партнерстве с «Ревлоном».

Пять лет назад, размышлял Блум, Марии Торренс должно было быть семнадцать, примерно тот же возраст, что у молодой Джинни Лоусон.

— И вы говорите, что она хотела сбежать с цирком? — спросил он.

— Ага. Бредовая идея. Что ж, она сбрендила вдвойне, разве я не прав? Встречаясь с Эндрю?

— А что было раньше? Встреча с Эндрю или желание бежать с цирком?

— Эндрю. Все ребята в Калузе готовы были с позором выгнать их из города: вымазать обоих смолой, вывалять в перьях и изгнать из города. Она позвонила мне однажды и сказала, что хочет убежать вместе с цирком. Она сказала, что может стать «девушкой со слоном», прыгать через обруч на спине у слона. Я спросил ее, откуда она взяла эту бредовую идею, и она объяснила, что переговорила с владельцем. Тот сказал, что у нее хорошие ноги, и при должной практике он сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

— Что это был за цирк?

— Ринглинга, я полагаю. А что?

— Вы уверены?

— Может быть, и какой-то другой. Кто это помнит? Все было так давно!

— Вы говорили, пять или шесть лет…

— Да, по крайней мере.

— Вы не можете припомнить, когда именно?

— Сейчас мне тридцать семь, так что это должно было… Эндрю моложе меня, это еще одна причина, почему я так злюсь, то, что она встречалась не просто с ниггером, а с парнем, который моложе меня! Ему в то время было лет двадцать восемь — двадцать девять. Ей было семнадцать. Значит, когда это было? Мне было тридцать два, выходит, это было пять лет назад. Так случилось, что Эндрю и Джинни оба покинули город… Да, Эндрю должен был сделать это, они бы убили его.

— Куда они направились?

— Он — в Южную Америку, а она уехала с цирком через несколько месяцев.

— Но… они женаты сейчас?

— Да, они поженились, это верно. Джинни вернулась обратно в город, когда закончился сезон. Ей надоело выгребать слоновий навоз. Эндрю вернулся два года спустя. С состоянием. Всем говорил, что он вернулся, чтобы заявить права на свою маленькую невесту. Но было одно затруднение: она уже была замужем.

— А за кого она вышла замуж?

— За меня.

Он знал, что не был мертв, потому что продолжал помнить разные вещи. А вы не можете ничего помнить, если вы мертвы, не так ли? Он так не думал. В темноте плавали обрывки разговоров; шепот, секреты, разные слова, которые они говорили, слова, которые он складывал вместе кусочек за кусочком; желтая вспышка, потом другая, потом еще, и он падает, все помня.

Цирковая площадка.

Кипя энергией в этот вторник, Стедман с видом владельца средневекового поместья вел по арене Мэттью. Участники выступления приветствовали его и прерывали свои репетиции, чтобы поболтать. Здесь все еще ощущался дух постоянной готовности. Они должны были открыться только после второго апреля, а это означало, что все артисты имели еще две недели на совершенствование своего мастерства. Девушки, катающиеся внутри колеса, слишком часто падали со своих вращающихся аппаратов, жонглеры слишком часто роняли свои незажженные факелы, а под большим тентом, где Стедман, попыхивая сигарой, уселся рядом с Мэттью, — десять акробатов вновь и вновь повторяли свой номер. Это была группа, известная под названием «Той Чен Акробатик Трупп».

Открытие их номера было эффективным и впечатляющим атлетическим зрелищем. Самая молоденькая из Ченов, крохотная китаянка, репетировавшая в тугих трико, вырывалась сквозь пару подвешенных красных шелковых занавесей, ударялась об арену, на бегу совершала серию сальто-мортале, которые переносили ее к противоположной стороне арены. Когда она снова приземлялась на ноги, широко раскинув кверху руки, через раздвинутые занавеси выпрыгивала вторая из Ченов. Эта была на несколько сантиметров повыше своей младшей сестры. Она отталкивалась от земли и совершала такую же серию сальто-мортале, затем следовали все новые Чены, и каждый был чуть выше предыдущего. Каждый член семьи возрастал в размере, пока, наконец, не появлялись три старших брата Чена, а вслед за ними вылетал Папа Чен, самый высокий в труппе, тоже исполнял сальто, а потом они все выстраивались в линию: самый крохотный Чен спереди, самый высокий Чен сзади.

Трюк заключался в том, объяснил Стедман, чтобы сохранить иллюзию того, что сквозь занавеси все время вылетал один и тот же артист, но каждый раз при этом немного увеличиваясь в размерах.

Мэттью неожиданно понял, почему он не любил цирки.

Он не любил их, потому что они были скучные.

Он наблюдал, как семья Ченов повторяет порядок своего выхода Бог знает какое число раз, все снова и снова, пока ему не стало казаться, что уже не десять, а десять тысяч китайцев все возрастающего размера вылетают и вылетают между этими раздвинутыми красными занавесями. Наконец Папа Чен щелкнул пальцами и хлопнул в ладоши, чтобы дать команду следующему выходу, и все остальные Чены снова скрылись за таинственными шелковыми занавесями, приготовившись снова повторить свой номер.

На этот раз появился и оркестр. Загудела барабанная дробь, а затем взревели медные трубы, когда первая из этих Ченов, эта крохотная то ли трех, то ли четырех, то ли пятилетняя куколка вылетела из-за занавеса с высоко поднятыми в приветствии руками и тут же совершила первое из своих сальто. Она совершила целый каскад их — второй, третий, четвертый, пятый раз под барабанную дробь и, наконец, — бац! — приземлилась на ноги под взвизг труб, и тут же следующая Чен, чуть повыше, вылетела с улыбкой из-за занавесей. Вдруг Мэттью почувствовал, что он уже сам способен проделать это.

Он вспомнил старый анекдот о том, как приезжий в Нью-Йорке остановил прохожего на улице и спросил:

— Как я могу дойти до Карнеги-Холл?

— Практикуйтесь, — ответил прохожий.

Тут все дело в практике, понял Мэттью. Практика и репетиции делают все это заведомо скучным. Если вы видели одно цирковое представление, подумал он, вы видели их все. Вы знаете, каким будет большой номер на открытии, затем будет номер с животными, забавы клоунов, потом снова животные — собаки, лошади, тюлени, слоны или носороги, затем все эти прыгуны, артисты на роликовых коньках, воздушные полеты, акробаты, всякие жонглеры; все рассчитано на то, чтобы ошеломить вас номерами отчаянной смелости и риска, а вы тем временем засыпаете от всего этого ошеломляющего однообразия.

Практика, практика, практика.

Мэттью хотел разузнать о семнадцатилетней сбежавшей девушке по имени Джинни Лоусон. Был ли Стедман тем «владельцем», который сказал ей, что «при должной практике он сможет сделать из нее хорошую девушку со слоном»? И знает ли он, что сейчас она замужем за человеком по имени Эндрю Вард, который добивается решения о лишении права выкупа закладной на ту самую землю, которую Стедман пытается купить?

Стедман выглядел изумленным.

Он вынул сигару изо рта и держал ее в руке недалеко от своего рта; он был очень похож на неумелого актера, пытавшегося изобразить удивление.

— Кто? — спросил он.

— Джинни Лоусон, — ответил Мэттью. — Джинни Вард. Жена Эндрю Варда.

— Как я уже сказал вам раньше, я не знаю, кто владеет площадкой для зрелищ и ярмарок. Моя информация сводилась к тому, что «Сан энд Шор»…

— Да.

— А теперь вы говорите, что некто по имени Эндрю Вард?..

— Нет, он не владеет этой землей. Он добивается решения суда о запрете права выкупа закладной на нее.

— И вы говорите, что он женат на женщине, которая когда-то была «девушкой со слоном» у «Стедман энд Роджер»?

— Возможно.

— Как давно? — спросил Стедман и снова стал попыхивать сигарой. Она погасла. Он достал пачечку спичек из кармана и прикурил сигару. В воздух поднялись клубы дыма. На арене снова и снова прыгали Чены.

— Она должна была присоединиться к вам пять лет назад, — пояснил Мэттью, — на…

— И вы думаете, что я помню?

— …на один-единственный сезон. Она говорила, что владелец сказал ей, что сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

— Людей для номера со слонами нанимает ведущий этого аттракциона, а не владелец цирка.

— А у вас был тогда номер со слонами?

— У нас всегда был номер со слонами. Поверьте, я рассказал вам…

— Да.

— …что номера со слонами и большими кошачьими собирают нам сорок процентов аудитории.

— А вы не помните, чей номер со слонами был тогда у вас?

— Пять лет назад, — задумчиво произнес Стедман, — мне кажется, это мог быть Руди Кронер. Лучший дрессировщик слонов в нашем деле. Его сын сейчас в шоу Бьюти-Коул. Ганс Кронер, он почти так же хорош, как и его отец.

— А где сейчас отец?

— Умер.

— А вы не припомните, нанимал ли он девушку по имени Джинни Лоусон?

— Руди питал слабость к молодым девушкам, — сказал Стедман, — одевал их почти в ничего, украшал ими своих животных. Голубые костюмы, он… Подождите минутку, подождите… Это не она ли имела неприятности с черным мужчиной?

— Я не уверен, что это следует называть неприятностями, но…

— Она должна была удрать из города, пока с нее заживо не спустили шкуру! Это она?

— Да.

— О, я помню ее. Точно. Джинни Лоусон, верно. Дикая маленькая штучка. Пришла в марте, как раз в конце сезона. Уилла пыталась взять ее под свое крыло… Ну, вы понимаете, она по-матерински покровительствовала каждой молодой девушке в труппе…

Сейчас, когда Стедман выпускал густые клубы дыма в воздух, а Чены беспрерывно снова и снова повторяли свои трюки, труба, барабаны, туба и тромбон отмечали каждое усложненное движение, которое они совершали. Стедман выискивал в памяти то, что происходило пять лет назад, а Мэттью пытался зримо представить ту женщину, которой была Уилла Торренс, по-матерински опекающая этих молодых девушек. Знаменитая маленькая цирковая девушка, предлагавшая утешение, покровительство и заботу девочкам, которые были младше ее: пятнадцати- и шестнадцатилетним, некоторые из них были еще моложе. Иногда вы видели… двенадцати- или тринадцатилетних, карабкающихся вверх и вниз по канату, одетых в такие костюмы, которые выявляли каждую расщелину на их теле. Дженни Лоусон была хорошенькой штучкой: блондинкой с волосами цвета латуни, маленькой фигуркой с хорошими формами, длинными ногами, красивой грудью. Она пришла в цирк с репутацией, которая опережала ее как пушечный выстрел. Руди одевал всех своих девушек в синее, чтобы подчеркнуть цвет серых слонов. Он брил своих животных, чтобы костюмы девушек не рвались об их грубую щетину. Для наведения этой прически он использовал паяльную лампу.

Первым требованием к так называемым «девушкам хора» было наличие фигуры, которая хорошо бы гляделась в обтягивающем трико. От «девушки со слоном» требовалось дополнительное качество — мужество. Это может показаться простой задачей — улыбаясь сидеть между ушей слона, одетой почти в ничего, и красиво помахивать рукой публике. Но когда вы усвоите тот неоспоримый факт, что самец-слон, весящий от четырех до пяти тонн, может мгновенно растоптать вас, не моргнув и глазом, тогда, возможно, станет понятно, почему такая пичужка может дважды призадуматься, прежде чем вскарабкается на его спину. Вот почему всегда было желательно, чтобы «девушки со слоном» выглядели такими нежными, а Джинни Лоусон не нуждалась в помощи салона красоты.

Если Стедман вспомнил правильно, в День Выбора Джинни выбрала не одного, а двух молодых ребят. В то время в цирке «Стедман энд Роджер» работали два крепких черных парня, и Джинни начала свою бурную карьеру с ними, буквально затащив их на себя, сначала по одному в разное время, а затем в тандеме. Когда Руди Кронер сам заявил на нее претензию, она буквально вышвырнула их из своего трейлера. Так что вовсе не за ничто он обещал семнадцатилетней девчонке, выкинутой из школы, что «с практикой он может сделать из нее хорошую девушку со слоном».

Они практиковались весь апрель, май и июнь на арене и вне ее. Но к пятнадцатому июля, когда стало очень жарко и душно, Джинни надоело то, что, в сущности, было замужним существованием с мужчиной много старше себя, и она взялась сначала за Евгения Звонкова — дядю Бориса, который сейчас вместе со своей женой Риммой ведет фамильный аттракцион Звонковых, а затем за постоянного тренера больших кошек Дейва Шида, Короля всех зверей. Это просто чудо, что Руди не вышвырнул молодую Джинни пинком под ее хорошенькую маленькую задницу, но сезон шел успешно, и было бы трудно найти ей замену к концу лета. Кроме того, она иногда навещала его, когда была в настроении.

На цирковом языке Джинни была известна как «специалистка». Это не означало, что она хорошо управлялась со слонами, хотя это и соответствовало действительности. Это означало лишь, что ее привлекали большие органы, покрупнее, чем тот, которым могли бы похвастаться некоторые музыканты из оркестра Ринглинга, включая самого Эндрю Варда. Это и влекло к ней сердца всех мужчин; ее запах просачивался в их ноздри так же уверенно, как возбуждающая субстанция, вырабатываемая железами самок-слонов, когда те пылают вожделением. Джинни Лоусон, казалось, постоянно пылала вожделением. Возможно, это подвигло Уиллу Торренс увести ее в сторону для сердечного разговора матери с дочкой, но из этого ничего не вышло.

В недвусмысленных выражениях она сказала, что не нуждается в советах кого-то, кто едва достигает ей до колен, и она предложила Уилле оставить ее в покое, если та не хочет, чтобы одна из больших кошек Дэви не проглотила ее в один темный и штормовой вечер. Уилла могла быть совладелицей цирка, но она не могла позволить себе уволить самую большую звезду цирка, с которым спала Дженни, и его главный аттракцион. Она отступила. Так, во всяком случае, говорила.

Джинни оставалась в цирке до тех пор, пока он в октябре не вернулся в Калузу. И тут она распрощалась со всеми своими партнерами по постели, включая, по слухам, и некоторых молодых девушек, и улыбаясь, ушла с закатом солнца. Стедман больше никогда ее не видел.

— Я пришел к выводу, — говорил он Мэттью, — что она вернулась к городскому образу жизни, хотя, должен сказать вам, испробовав вкус глины, не всегда легко вернуться к цивилизованной жизни. А теперь вы скажите мне…

— Да. Она замужем за человеком по имени Эндрю Вард, который…

— Я не знаю этого имени.

— Это тот черный мужчина, о котором вы упомянули.

— М-да, вы знаете, что говорят по такому поводу?

— Нет. А что говорят?

— Если женщина однажды постигла вкус лакрицы…

Стедман не закончил свою тираду… Он поднял брови, понимающе улыбнулся и снова попытался пыхнуть своей сигарой, но та уже погасла. Мэттью наблюдал, как он раскуривал ее. Чены опустили свои красные шелковые занавеси. Старший Чен, как приличествовало его патриархальному положению, величественно удалился с арены, в нескольких шагах позади за ним следовали две женщины. Младшие Чены стали скатывать шелк. Две девочки в колготках, трико и балетных тапочках направились к противоположной стороне арены, где в нескольких метрах над их головами свисала веревочная лестница. Одна из них высвободила канат от его крепления и начала опускать лестницу, в то время как другая, уперев руки в бока, наблюдала за ней. Девочкам было не более пятнадцати лет. Мэттью продолжал раздумывать о том единственном сезоне Джинни Лоусон в цирке.

— Вы можете увидеться с ней снова, — сказал он Стедману.

— Каким образом?

— Если Вард получит решение суда, а вы все еще будете изъявлять желание купить эту землю…

— Я все еще изъявляю, — отрезал Стедман.

— Так вот, она не только его жена, она еще и партнер его компании.

— Мир тесен, не так ли?

Сюзан собиралась позвонить дочери в этот вторник днем, в два тридцать. В это утро она покинула больницу в десять, но все остальное время ей потребовалось, чтобы собраться с духом. Сейчас она слушала гудки телефона на том конце линии. Когда она в последний раз разговаривала с Джоанной, та сказала, что в Массачусетсе идет снег.

Телефон находился в самом конце коридора, вдалеке от комнаты Джоанны. Сюзан ждала.

— Логан Холл, — запыхавшись, выпалила молодая девушка.

— Хелло, могу я поговорить с Джоанной Хоуп? — спросила Сюзан.

— А кто это?

— Ее мать.

— Секунду, я посмотрю, в комнате ли она.

Сюзан ждала. Через мгновение в трубке послышался голос другой девушки:

— Хелло! Кто-нибудь есть на линии?

— Да, я жду Джоанну Хоуп.

— Ах, извините, — пробормотала девушка, — я подумала, что кто-то забыл повесить трубку.

— Нет, нет, я жду.

— Извините, — снова сказала девушка.

Сюзан могла слышать быстрые шаги в коридоре. Она продолжала ждать.

— Хелло? — Голос Джоанны был тревожен.

— Дорогая… — начала Сюзан.

— Что случилось? В чем дело?

— Дорогая…

— О Господи, нет, — пробормотала Джоанна. — Что случилось? У него сердечный приступ или что-то другое?

Она, как всегда, удивилась силе интуиции ее дочери, когда что-то касалось Мэттью, и снова ощутила укол ревности, которую испытывала всегда, когда сознавала глубину их любви друг к другу.

— Твой отец в больнице.

— Что случилось? — спросила Джоанна тем же повелительным, нетерпеливым голосом.

— В него стреляли.

— Что?

— Кто-то стрелял в него.

— Когда? Что ты хочешь сказать? Стреляли? Как?..

— Ночью в пятницу. Он встречался с кем-то в Ньютауне…

— Ньютауне?

— И в него стреляли. Сейчас он в полукоме.

— Что это значит — полукома?

— Он ни в нормальном, ни в коматозном состоянии. Доктор сказал…

— Кто? Что за доктор?

— Спинальдо.

— Кто он?

— Врач, который оперировал его.

— Куда он ранен?

— В плечо и в грудь.

— Тогда как он может быть в коме? Я думала, что только ранения в голову…

— Он не в коме. Они могут пробудить его. Но…

— Так он в сознании?

— Нет. Но…

— Значит, он в коме.

— Нет, дорогая. Этот доктор…

— Мама, так он в коме или нет?

— Этот доктор употребил слово полукома. Это не научный термин, но он лучше описывает состояние твоего отца. Именно так сказал доктор.

— Я должна быть там, мама. Я…

— Нет, я не думаю, что это необходимо.

— Я выясню, когда вылетает следующий самолет, и прибуду с ним.

— Дорогая, пока в этом нет необходимости.

— Что ты хочешь сказать этим «пока нет»?

— Я хочу сказать… нет опасности, что твой отец…

— Что?

— Что твой отец умирает или что-нибудь еще. Доктор не…

— Я хочу быть с ним, когда он придет в себя, мама.

— Хорошо, дорогая.

— Могу я использовать «Виза-карт» для билета?

— Да, хорошо. Позвони мне, когда будешь знать, каким рейсом прилетишь. Я встречу тебя в аэропорту.

— Тебе не надо этого делать. Я возьму такси.

— Я хочу.

— Мама!

— Да, дорогая.

— Мама… Насколько он плох?

— Я не знаю в действительности.

— Мама, позволь теперь мне сделать мои звонки.

— Позвони мне, когда узнаешь, каким рейсом ты вылетишь!

— Сделаю. Я надеюсь, что сумею попасть на самолет в полдень.

— Позвони мне.

— Да, мама. Позднее.

Сюзан опустила трубку на рычаг.

Она хотела бы понять, что она чувствует.

Когда Уоррен и Тутс добрались в этот вторник до цирка, им сказали, что Стедман на деловой встрече и не в состоянии переговорить с ними до четырех или пяти часов. К этому времени стрелки часов Уоррена показывали два пятьдесят семь.

— Что ты думаешь? — спросил он Тутс. — Будем ждать?

— Давай пока поищем Маккалоу, — предложила она.

— Зачем?

— Спросим его о матери Сэма.

— О ком?

— О его матери — Эгги. Той, с которой бежал Питер Торренс.

— Ладно. А зачем?

— Мне нравятся скелеты в шкафу. А тебе?

— Не особенно.

— А я люблю их, — сказала Тутс. — Эй, ты! — крикнула она парню, бегущему со шваброй и ведром воды в руках. — Где мы можем найти Маккалоу?

— Которого? — спросил парень. — Здесь в цирке их шестеро.

— Сэма, или как там ее имя…

— Марию?

— Любого из них.

— Возможно, летают под куполом, — ответил парень и неожиданно начал хихикать.

Уоррен взглянул на него.

— А где они бывают, когда не летают? — спросил он.

— Трейлер вон там, подальше, — ответил тот. — Вы увидите: сбоку красной краской написано их имя. «Летающие Маккалоу». Так они сами себя называют.

— Спасибо, — сказал Уоррен.

— Хотя сначала вам следует взглянуть под купол, — сказал парень. — Практически они репетируют днем и ночью.

— Спасибо, — снова сказал Уоррен.

С непринужденностью человека, который бывал здесь бесчисленное число раз, он повел Тутс к входу в большой шатер и подтолкнул ее внутрь. Шатер был пуст, за исключением шести человек на канате метрах в двенадцати над землей. Они были одеты в облегающие тело розовые костюмы. Мужчина и женщина — на противоположных подмостках, еще двое мужчин — на трапециях, которые недвижно висели между подмостками. Уоррен предположил, что они и были «Летающими Маккалоу». Все шестеро. Он и Тутс сели на трибуне и стали смотреть на мужчину справа, который что-то говорил женщине рядом с ним. Тутс сразу заметила, что все Маккалоу были блондинами. Она вслух и громко стала рассуждать, крашеные ли они. Уоррен предположил, что, возможно, это часть их номера. Ему хотелось бы услышать, что они там говорят. Он любил всякого рода разговоры за сценой, всевозможные внутренние жаргоны; он даже любил блатной жаргон уголовного подполья — все это забавляло его. Сейчас он сообщил об этом Тутс. Она посмотрела на него и сказала:

— Я тоже. — Она отвернулась и взглянула туда, где мужчина на ближайших подмостках толкнул трапецию, приведя ее в движение.

Уоррен и Тутс смотрели наверх. Две так называемые ловящие трапеции делили это пространство на трети. Справа были подмостки, затем ловящая трапеция, висящая на некотором расстоянии и немного ниже, затем опять пустое пространство, и вторая ловящая трапеция, а затем подмостки слева. И все это на высоте двенадцати метров над землей. И куда бы вы ни взглянули — блондины, и все в розовых трико.

Теперь они видели четыре маятника, раскачивающихся взад и вперед, друг к другу и друг от друга в ритме, который, как знал Уоррен, был тщательно рассчитан и выверен по времени. Он полагал, что они считают про себя. Он полагал, что артисты на подмостках выжидают момент своего полета к раскачивающимся между ними трапециям. Он еще не понимал, что они собирались сделать; он бы зажмурил глаза, если бы имел об этом хотя бы смутное представление.

Теперь сверху не доносилось ни звука.

Только трапеции раскачивались вправо и влево от разделенных подмостков. И вдруг — они прыгнули!

Одновременный прыжок справа и слева, и каждый артист ловит летающую перекладину, когда она максимально приближается к подмосткам; а потом трапеция движется в обратном направлении, на этот раз со свисающим с нее артистом.

В какой-то миг, не продолжительнее, чем удар сердца, каждый артист внезапно отпустил летящую перекладину и перекувыркнулся…

Глаза Уоррена широко раскрылись.

Тутс схватила его за руку и больно сжала.

— Ты видишь это? — закричала Тутс и снова больно стиснула его руку…

…Каждый артист перевернулся посреди пустого пространства, и они разлетелись, вытянув руки навстречу другим, которые висели вниз головой и ждали их приближения. Они поймали друг друга и сцепили кисти в замок. Трапеции снова устремились обратно к подмосткам, а блондинки с длинными волосами подхватили их, помогли выпрямиться, и те вскинули руки в традиционном приветствии. Уоррен и Тутс разразились, сами того не ожидая, аплодисментами.

Уоррен сохранил воспоминание о том, как она стиснула его руку. Они сидели в артистической части кухни и разделяли выпивку с Сэмом и Марни Маккалоу. Тутс воздержалась, хотя она вполне могла бы выпить после того, что только что увидела под куполом. Маккалоу снова налил в пластмассовые чашечки «Джонни Уокер Блэк Лейбел». Марни вернулась к столу от морозильника в дальней стороне навеса, поставила на стол маленькое черное пластмассовое ведерко, которое только что вновь заполнила ледяными кубиками, перекинула великолепную длинную ногу через скамью и села рядом с Тутс, которая все еще восторженно переживала то, что проделывали Маккалоу под куполом.

— Насколько мне известно, мы — единственные воздушные гимнасты, которые могут проделать этот номер, — сказал Маккалоу, — это гораздо труднее, чем переброс поочередно…

— В тысячу раз, — подтвердила Марни. — Сэм, плесни мне, пожалуйста, содовой…

— …потому что у вас одновременно в движении два артиста и две ловящие трапеции…

— Кроме того, артисты в полете минуют друг друга впритык, если они не проделают это чисто, они могут сбить себя и других своих партнеров вниз, на сетку.

— Этот номер изобрел мой дядя, — сказал Маккалоу и ухмыльнулся, явно довольный, что все прошло так успешно в этот ранний репетиционный период. Он был польщен, что Тутс была столь щедра на комплименты. Уоррен заметил, что его взгляд снова обратился к ней, когда он разливал скотч.

— Почему бы вам не выпить одну, Тутс?

— Спасибо, я не пью.

— Правда?

— Правда.

— Я вас правильно назвал — Тутс?

— Это мое имя.

— Теперь вам, мистер Чемберс.

— Уоррен, — поправил его тот.

Уоррен подумал, не осудит ли его Тутс за эту небольшую выпивку, поскольку они оба находились на работе. Но, черт побери, он же не полицейский, он частный детектив. И все же он подметил какой-то крохотный холодок в ее глазах, словно она хотела сказать: «Осторожнее, Уоррен, мы здесь должны сохранить ясные головы». Но его голова была ясной; он прислушивался к каждому слову, разве не так? И он совершенно точно знал, что хотел выпытать из Маккалоу и его фигуристой жены, на которой прямо-таки лопалось ее трико. Внезапно он подумал, а как бы выглядела Тутс в таком розовом костюме или в любом другом откровенном костюме такого рода.

По сравнению с сидящей рядом блондинкой, Тутс выглядела свежей, милой и в чем-то очень хрупкой, хотя она пережила долгий период обид и унижений. Уоррен сомневался, что эта летающая Маккалоу переживала когда-нибудь такие суровые испытания. Заставить утратить свою сосредоточенность может кокаин и скотч. Он почувствовал, что алкоголь начал действовать на него, и сразу же опустил свою чашку и прислушался к тому, что говорила Тутс.

— …Все же, после они сделались близкими друзьями.

— Да, это так, — подтвердил Маккалоу.

— А вы знали Уиллу в то время?

— Конечно, — сказал Маккалоу. — Мне было тогда всего десять или одиннадцать лет, но ее знали все. Вы же понимаете, она была звездой!

Уоррен предположил, что сейчас Маккалоу было тридцать два или тридцать три года. Он также предположил, что Марии было под тридцать, хотя она выглядела много старше его и жестче. Может быть, цирк делает людей такими?!

— Мы не были тогда знакомы, — сказала Марни. — Я присоединилась к цирку после нашей женитьбы.

— А когда это было? — спросил Уоррен.

— Семь лет назад.

— Она занимается этим только семь лет. Она дикая, — рассмеялся Маккалоу.

— О, конечно, — Марни застенчиво, почти покраснев, оттолкнула его.

На какой-то момент в ней вспыхнула девчонка, какой, должно быть, она была до того, как стала цирковой артисткой. Уоррен стал размышлять, какого сорта юной девушкой должна была быть Джинни Лоусон. Или, коли на то пошло, юная Уилла Торренс.

— Вы были достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит… — продолжала Тутс.

— О, конечно, — сказал Маккалоу. — В цирке возраст одиннадцать лет это взрослый возраст, уж поверьте мне. К тому же, когда твоя мать уезжает с хитрым ничтожеством…

— Это был он?

— Торренс? Конечно. Бросил ее в Сиэттле и отослал обратно на Восток, не дав ей ни цента. Я хотел убить этого сукиного сына.

— О Сэме и его сестре заботилась их тетя, — пояснила Марни. — После того, как сбежала Эгги, его мать. Понимаете? Его отец уже умер.

— Он умер, когда мне было семь лет.

— Сломал себе шею, когда неудачно упал на сетку. И Торренс обманул вдову, воспитывающую двоих детей…

— Которая в то же время продолжала выступать, не забудьте. Она должна была делать тринадцать выступлений в неделю.

— Разъезжая по всей стране. Моей матери после смерти отца пришлось туго, поверьте мне. А тут появился этот Торренс и посулил ей луну с неба. Мы с сестрой проснулись однажды утром, а вокруг не было никого, кроме нас — цыплят. Мама уехала с этим пронырой, легким на подъем.

— Но их брак был хорошим? — спросила Тутс.

— Чей? — удивился Маккалоу.

— Торренсов. Питера и Уиллы.

— М-да, вы же понимаете эти цирковые браки, — Маккалоу подмигнул своей жене.

— Я разобью тебе голову, — сказала она, улыбаясь.

— Маленькая Благочестивая Мисс-Два-Вершка. Мы понимаем, почему все привыкли так называть ее.

— Да, даже дети знали это имя. Еще мы называли ее Девой-Карлицей.

— Это плохо?

— Это хорошо… Как вы полагаете, из-за чего через несколько лет поднялась вся эта ерунда?

— Какая ерунда?

— Ну, с Джинни Лоусон. Добро против Зла, ну и все такое… Это было почти, как если бы… ладно…

— Продолжайте, — сказала Тутс.

— Как если бы… я просто рассуждаю, вы понимаете…

— Конечно. Продолжайте, пожалуйста, — сказала Тутс.

— Я хочу сказать, что она была хорошей малюсенькой девушкой, когда пришла к нам, но после того, как этот сукин сын, ее муж, сбежал с моей мамой, она стала еще хуже.

— Лучше, он имеет в виду, — поправила Марни.

— Я имею в виду, что она должна была стать крестоносцем. И вся эта ерунда с Джинни Лоусон, все то, что было спустя годы, было крестовым походом.

 

Глава 4. Когда от была хороша…

Рано утром в среду, двадцать третьего марта, Мэттью позвонил в резиденцию Вардов и попросил к телефону миссис Вард. Когда она взяла трубку, он представился ей и сказал, что он тот самый юрист, который днем раньше встречался с ее мужем, чтобы обсудить вопрос о земле, которую надеялся приобрести один из его клиентов.

— О какой земле идет речь? — спросила она.

— На Баррингтон и Уэлльс. Но я звоню не по этому поводу…

— А по какому поводу вы звоните? Как, вы сказали, ваше имя?

— Мэттью Хоуп. Миссис Вард, я знаю, что когда-то вы были знакомы с Уиллой Торренс…

— О Господи! Разве сейчас снова то время года?

— Извините, не понял…

— Мне звонят каждый год в годовщину ее смерти. Можно подумать, что она была Мэрилин Монро или кем-то в этом роде.

— Действительно, годовщина будет только в мае.

— Ужасно! Позвольте мне перевести дух.

— Мне бы хотелось поговорить с вами о ней.

— Почему?

— Видите ли, как я уже упоминал вашему мужу… это решение оспорили в суде.

— Я не люблю вмешиваться в какие-либо проекты Эндрю. Если это вы уже обсуждали с ним, то…

— Нет, это…

— Тогда в чем дело?

— Понимаете, это завещание оспорили в суде. Я надеялся…

— Какое завещание?

— Завещание миссис Торренс.

— Откуда я могу что-либо знать о ее завещании? Мне было семнадцать лет, когда я видела ее в последний раз. Это было пять лет назад.

— Но вы хорошо знали ее тогда, не так ли?

— Нет. Она была взрослая женщина, извините за выражение, а я была подростком.

— Протест в суд подал тот, кого вы могли хорошо знать в период вашего пребывания в цирке.

— Кто это?

— Я не могу открыть это имя, миссис Вард.

— Почему?

— Не по телефону…

— Как бы то ни было, я едва знала Уиллу.

— Я только рассуждал, миссис Вард, что если бы я мог подъехать…

— Нет, я сожалею.

— Или, возможно…

— Нет.

— Я знаю, ваш муж стремится, чтобы эта сделка…

— Мой муж сейчас находится в Мексике. Вы можете поговорить с ним, когда он вернется.

— Дело в том…

— Я уже сказала вам…

— Я думаю, что компания «Лоусон-Вард»…

— Все, что я делаю для компании, это подписываю бумаги и чеки.

— Я думал иначе.

— Это неправильно. Мой муж будет дома утром в пятницу. Если хотите, можете переговорить с ним. Что же касается Уиллы…

— Миссис Вард, возможно, она была убита.

— Я не удивлена, — сказала она и повесила трубку.

Тимукуан Акрес был расположен на том месте, где когда-то находилось животноводческое ранчо, но предприимчивый и дальновидный застройщик приобрел эту землю около двадцати лет назад за всего-ничего и только три года назад превратил ее в поле для гольфа, окруженное домами в миллион долларов. Рукотворные озера и множество фонтанов прерывали монотонность зеленого ландшафта. Всю эту собственность окружала каменная стена, въездные ворота с колоннадой и пост безопасности.

Из телефонного разговора с Джинни Лоусон Вард в это утро Уоррен узнал, что Мэттью разговаривал с ней на прошлой неделе. Она добровольно выдала Уоррену эту информацию, как только он сообщил ей, что в его друга стреляли и он в критическом состоянии находится сейчас в госпитале. Теперь Уоррен знал, что она и молодая Уилла Торренс столкнулись лбами пять лет назад, и сейчас он размышлял, из-за чего же это могло произойти.

По словам Сэма Маккалоу, один-единственный сезон, который Джинни провела с цирком, был весьма бурным. С каким удовольствием он припомнил, что Дженни тогда встречалась с парой невежественных рабочих. А затем стала продвигаться все дальше и выше по цирковым рядам. В результате в труппе не осталось ни одного мужчины или мальчишки, который не переспал бы с ней. «Не исключая меня», — прошептал он на ухо Уоррену, когда Марни и Тутс отвлеклись.

Очевидно, Уилла не одобряла всей этой активности.

Ее «ханжеская позиция», как это назвал Маккалоу, могла быть результатом того, что шестнадцатью годами раньше ее муж бежал ни с кем иным, как с его собственной мамашей. Маккалоу предпочитал не рассуждать на психосексуальные темы, тем более что его мать и Уилла снова стали хорошими подругами к тому времени, когда юная Джинни Лоусон начала буйствовать с мужским населением цирка. Но тем не менее это стало причиной враждебности Уиллы.

То же самое интересовало и Уоррена.

Он был сегодня здесь потому, что хотел знать, имело ли столкновение Уиллы с Джинни какое-то отношение к последующему через два года самоубийству или убийству. Господи, как он ненавидел все эти дешевые тайны, особенно те, решение которых было похоронено во тьме прошлого. Но если хоть что-то из всего этого поможет найти того, кто стрелял в Мэттью, он, черт возьми, хотел бы узнать все об этом. По правде говоря, он не очень интересовался тем, почему стреляли в Мэттью; он только искал того, кто сделал это.

Белый охранник был одет в мятую серую униформу, которая делала его похожим на одного из тех слонов, на спинах которых Джинни Лоусон восседала, когда была подростком. Уоррен опустил стекло, в машину ворвался порыв раскаленного воздуха.

— К миссис Вард, — сказал он.

— Кто хочет ее видеть? — спросил охранник.

— Уоррен Чемберс. — Он раскрыл свой бумажник и помахал удостоверением частного детектива.

Охранник взглянул на него, поднял трубку телефона и нажал кнопку. Уоррен отвернулся. Неподалеку двигались поливочные машины. Над изумрудно-зеленой лужайкой изгибалась небольшая радуга. Через подрагивающее марево он мог увидеть вдалеке озеро, сияющее синевой на утреннем солнце.

— Поезжайте вокруг поля, первая дорога направо и будет Палм-драйв. Адрес — двенадцать-двадцать, Палм.

— Спасибо.

Уоррен миновал полосатый шлагбаум, проехал мимо поливочных машин и озера, объехал поле и выбрался на Палм-драйв, затем въехал на длинный подъездной путь к дому. Он вышел из машины, потянулся и направился по дорожке к низкому ранчо из красного кирпича с белой черепичной крышей, нажал на кнопку звонка и стал ждать.

Он готов был снова предъявить свое удостоверение, если потребуют.

Дверь открыла девушка семнадцати или восемнадцати лет. Черная девушка, одетая в черную униформу с маленьким белым фартучком и шапочкой. Ему показалось, что он случайно попал во французскую кинокартину.

— К миссис Вард, — начал он, — у меня договоренность.

Девушка безразлично взглянула на него.

— Уоррен Чемберс, — представился он. — «Чемберс Инвестигэйшн».

— О да, сэр, проходите, она ждет вас, — сказала девушка с таким южно-негритянским акцентом, что мгновенно развеялось все очарование Парижем.

Уоррен вошел в фойе. Здесь было прохладно. Проход вел в огромную гостиную, раскрашенную в белые, синие и зеленые цвета.

— Присядьте пока, сэр, я поищу ее.

Он оглядел комнату, затем сел на большую кожаную белую софу. Через вращающиеся стеклянные двери он смотрел на бассейн и площадку для гольфа, когда вошла она.

На ней были надеты зеленые обтягивающие шорты, прилегающая темно-синяя майка с короткими рукавами. Белые сандалии на высоких каблуках(?), длинные загорелые ноги и длинные белокурые волосы. Воистину выдалась неделя блондинов. Сначала Тутс, потом Марни, а теперь и Джинни Лоусон Вард, а день еще не закончился.

— Мистер Чемберс? — спросила она.

Ее не удивило, что он был негром. Многие люди недоумевали, когда впервые встречались с ним после предварительной договоренности по телефону. Но она была замужем за черным мужчиной, и, возможно, это делало ее безразличной к цвету кожи. Она протянула руку, на ее лице появилась приветливая улыбка. Он сразу почувствовал себя как дома.

— Здравствуйте, — он пожал ей руку, — я рад, что вы смогли найти время для встречи со мной.

— Вовсе нет, — она подошла к стеганой оттоманке, стоявшей напротив софы, и присела на нее. — Когда вы сказали по телефону, что в мистера Хоупа стреляли…

— Да, я…

— Я сделаю все, чтобы помочь вам. Как я уже сказала, он звонил мне на прошлой неделе…

— Да.

— …и боюсь, что я была груба с ним.

— Ладно…

— Нет, это правда. Полагаю, вам известно, что он звонил…

— Нет, я узнал это от вас утром.

— О, тогда… Я не уверена, что понимаю. Я думала, вы расследуете это покушение на него…

— Да.

— …и разговариваете с людьми, с которыми…

— Да, но я не знал, что он звонил вам. Я хотел вас видеть, потому что…

— Так почему вы хотели видеть меня, мистер Чемберс?

У нее неожиданно изменился тон. Или ему показалось? К тому же она только что сказала, что была груба с Мэттью. Может быть, и он близок к этому? Он не хотел портить дело, ему еще нужно слишком многое выяснить.

— Миссис Вард, множество людей убивают без всяких причин вообще. Просто они оказываются в неподходящем месте и в подходящее время.

— Вы хотите сказать, в неподходящее время, не так ли?

— Нет, именно в подходящее время. Если кто-то оказывается в неподходящем месте в неподходящее время, с ним ничего не происходит… Два отрицания…

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду.

— Мэттью Хоуп отправился в Ньютаун встретиться с кем-то. Это не было просто стрельбой из проезжавшей мимо машины и случайно поразившей невинную жертву. Кто-то знал, что он будет там, кто-то хотел убить его.

Джинни молчала.

— Он расспрашивал о смерти Уиллы Торренс, — сказал Уоррен.

— Да, я так и поняла. Он мне сказал по телефону, что, возможно, она была убита.

— Как вы отреагировали на это, миссис Вард?

— Я сказала, что не удивлена. И повесила трубку.

— Вы это имели в виду, когда говорили о грубости?

— Я была груба с ним и до этого.

— Почему?

— Потому что он задавал вопросы о Уилле Торренс. Нас не следует ставить рядом, мистер Чемберс. Мне не доставляет удовольствия говорить о ней. И если вы здесь, чтобы…

— Я здесь, чтобы получить любую информацию, которая может вывести меня на того, кто стрелял в моего друга.

— У меня нет такой информации.

— Откуда вы это знаете?

— Извините?..

— Иногда люди не сознают…

— Да, но я действительно не имею представления о том, кто мог стрелять в вашего друга.

— Может быть, мы по крайней мере попытаемся? Пожалуйста! — попросил он.

Сидя на оттоманке, стиснув загорелые колени и держа на них руки, она смотрела на него. Наконец она тяжело вздохнула и спросила:

— Что вы хотите знать?

Для семнадцатилетней девушки, какой была Джинни Лоусон, цирк был страной чудесной фантазии и побед. Уверенность в своей привлекательной внешности, оценка того факта, что Руди Кронер, лучший дрессировщик слонов, выбрал ее в качестве своей протеже в цирке, сделали ее мгновенной знаменитостью.

То, что вначале она выбрала пару туповатых мускулистых ребят из Миссисипи, которых Стедман спас от мытья посуды в одной из рыболовецких артелей в Калузе, было скорее проявлением своенравия, чем влечения. Эти два молодых черных парня семнадцати и девятнадцати лет, правда, были много красивее Эндрю Варда, но она не поэтому затащила их на себя и переспала с ними.

— Это было делом гордости, — пояснила она Уоррену, — вызов каждому в городе, кто говорил мне, как следует себя вести. Я намеренно подцепила этих двух черных ребят, чтобы показать им всем.

Цирк ничем не отличался от других странствующих трупп. Гастролирующий состав спектакля, ставшего хитом на Бродвее, оркестр, играющий поочередно то в одном, то в другом городах, бродящая по всей Америке балетная труппа — все они становятся маленькими мирками, пронизанными кровосмешением и ответственными только перед собой. Но Джинни понимала, что правила и обычаи, регулирующие поведение черных и белых, в цирке не отличались от тех, которые регулировали такое поведение во всех Соединенных Штатах Америки. Ровно через неделю и четыре дня она посоветовала Джордану и Нилу, так звали этих ребят, отправиться к чертям подальше, пока кто-нибудь в труппе не изувечит их. На самом деле она в такой же степени боялась и за свою собственную безопасность. Некоторые из самых несознательных в цирке уже называли ее «любовницей ниггеров» или «Девочкой-Сладкоежкой». Это Руди Кронер пришел к ней на помощь после того, как эти ребята из Миссисипи поспешно убрались обратно в Калузу.

Руди добродушно объяснил ей, что по многим причинам из нее может получиться хорошая «девушка со слоном». К некоторым из этих причин относятся ее великолепная грудь, зад и ноги. Когда она спросила, каковы многие другие, он сказал ей, что других причин нет. Кроме того, он объяснил, что в мире странствующего цирка существует иерархия и «порядок клевания».

— Я нашла все это интересным, — рассказывала теперь Джинни.

Порядок клевания, объяснял Руди, поглаживая ее по коленке, был цирковым методом разделения на категории работников низшего класса: расклейщиков афиш, зазывал, разносчиков конфет. Иерархия это другое дело…

— И, между прочим, — сказал он со своим гортанным тевтонским акцентом, — члена иерархии никогда не называют рабочим.

Объясняя это, Руди запустил руку Джинни под юбку и погладил ее штанишки.

— Я все еще находила это интересным, — Джинни, словно монахиня, потупила глаза.

Главным в рассуждениях Руди было то, что никто из низших классов не смеет сомневаться в действиях кого-либо из иерархии. Никогда, никогда никакая деревенщина-рабочий не оспорит слов или поступков дрессировщика животных, потому что они — вершина в цирковой иерархии. Они даже выше наездников — что было неправдой — или воздушных гимнастов, и тут Руди начал сам хихикать над своей невольной игрой слов, одновременно играя эластичной резинкой трусиков Джинни.

— Тебе следовало бы знать все это, прежде чем делать такие глупости, — выговаривал он, целуя ее во все места.

Странное дело, но она с большим эффектом использовала позже его «аргументы иерархии», когда сменила канатоходца Евгения Звонкова на дрессировщика больших кошек Дейва Шида.

— Думаю, что к тому времени я уже надоела Руди. Иначе он не позволил бы появиться Евгению. Мужчинам всегда надоедают женщины. Даже красивые женщины, — добавила она скромно и скрестила свои длинные загорелые ноги. — Я применила ту же угрозу «Львы сожрут тебя!», когда Уилла начала приставать ко мне, и я выиграла. Хотите чего-нибудь выпить?

— Спасибо, нет.

— А который час, между прочим?

— Почти полдень.

— Хотите, я распоряжусь, чтобы Реджи подала нам что-нибудь на ленч?

— Я не хотел бы беспокоить вас…

— Никаких хлопот, — сказала она, гибко поднялась с оттоманки и вышла в фойе. Стоя на кухне, она позвала: Реджи!

— Да, мэм?

— Можешь выйти на минуту?

— Да, мэм.

Горничная, которая открыла Уоррену дверь, теперь выскочила в фойе и встала там, сделав неуклюжий реверанс, в ожидании распоряжений. Уоррен размышлял, что ощущает Эндрю Вард, имея в доме черную служанку.

— Помнишь ту дыню, которую я принесла домой вчера? — спросила Джинни.

— Да, мэм.

— Ты можешь разрезать ее пополам и подать вместе с хорошим смешанным салатом? Сначала дыня, потом салат. И с приправой, которую моя сестра прислала на Рождество. Это будет неплохо, мистер Чемберс?

— Это будет превосходно, благодарю вас.

— И выпить чего-нибудь?

— Можно чаю со льдом?

— Два чая со льдом, Реджи.

— Да, мэм. Вы хотите, чтобы я подала все это в столовую или на террасу?

— Я думаю, на воздухе, на террасе.

— Да, мэм.

— Скажи нам, когда все будет готово.

— Да, мэм, — девушка удалилась.

На какое-то мгновение воцарилась тишина.

— Эндрю полагает, что я должна нанимать деревенщину, — сказала Джинни и пожала плечами.

Уоррен ничего не ответил.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросила она.

— Я не могу позволить себе держать служанку.

— А если бы вы могли?

— Полагаю, что черная служанка беспокоила бы меня. Из-за стереотипа.

— А я отбросила прочь все стереотипы, когда мне было семнадцать.

— Не каждый может.

— Тогда к черту каждого! Так на чем мы остановились?

— Вы рассказывали мне, как напугали Уиллу…

— Да, это верно! — Джинни разразилась хохотом. — Они думали, что если ты спишь с парнем, который командует львами, то он пошлет одного нанести вам визит однажды ночью. Я думаю, что и сама была немного напугана, когда представила это. Дейв был прямо-таки бешеным мужчиной. Некоторые дрессировщики зверей думают, что они несокрушимы. Они сближаются с животными, словно у них отношения с ними лучше, чем с человеческими существами. Дейв проделывал такой трюк — клал голову в пасть льва, пугая меня до полусмерти. Его это совсем не тревожило. Он похлопывал львицу по подбородку, ее звали Сэнди, она разевала свою пасть, он засовывал туда свою голову и через несколько минут, ухмыляясь, вынимал оттуда. И не обращал никакого внимания на ее дыхание. Да, они и дышали одновременно! — сказала Джинни и снова стала смеяться.

Уоррен подумал, что она восхитительна; он догадался, что она хотела, чтобы он нашел ее восхитительной. И желанной. Он уже начал ощущать ее такой. Двадцать два года, подумал он. Неожиданно ему захотелось выпить кофе с Тутс где-нибудь на Виспер Ки.

— …Как и почему Уилла начала интересоваться, черт побери, моими делами? Маленькая Благочестивая Мисс-Два-Вершка, знали бы вы ее в то время, — сказала она и покачала головой, словно погружаясь в память.

— А какой она была?

— В действительности она была невероятной. Я говорю это без всякого сарказма. Она была настоящей занозой в заднице, поймите меня правильно, но она была великолепной, талантливой и, кроме того, сексуальной. Да, сексуальной. Этакие манеры девочки с телом женщины. Она была взрослая женщина, понимаете, с женскими грудями, ногами и бедрами. Просто так случилось, что она была крохотной, только и всего. Но она была совершенной миниатюрой с потрясающими формами, мужчины с ума сходили по ней. Это вызывало у них желание увезти ее в пустыню на своих верблюдах, если вы понимаете, что я хочу сказать. Я думаю, что она любила их подразнить. Я хочу сказать… я думаю, она знала, что мужчины хотели бы спустить с нее белые хлопковые штанишки и испробовать ее золотистые прелести… она была блондинкой, вы понимаете, рыжеватой блондинкой. И она использовала преимущество такого контраста девочки-женщины. Заводила их, а затем опускала вниз. Вам известна шутка Джуди Гарлэнд?

— Нет, — ответил Уоррен.

— Ну, когда они снимались в фильме «Волшебник страны Оз», один из Обжор склонился над ней и сказал: «Джуди, с каким удовольствием я бы съел сейчас твою „киску“…» А она ему ответила: «Если бы ты сделал это, а я бы почувствовала это…»

Уоррен бесстрастно смотрел на нее.

— Может быть, вам следовало быть карликом, — Джинни пожала плечами. — Это как шутка барабанщика.

— Это какая? — удивился Уоррен.

— Ну, маленький шестилетний мальчик стучал в кухне по кастрюлям и сковородкам, а тут приходит пятилетняя девочка и говорит: «Что ты делаешь?» Мальчик отвечает: «Шшш-шш… я играю на барабанах, я барабанщик». Маленькая девочка закричала: «Барабанщик?» — и, схватив его за руку, потащила в спальню. Там она задрала свою юбочку и сказала: «Поцелуй меня сюда…» А мальчик сказал: «О, я не настоящий барабанщик».

— Угу, — пробормотал Уоррен.

— Как я сказала, вам следовало бы быть барабанщиком. Но, как бы то ни было, Уилла пришла повидать меня. Было забавно, если вы вдумаетесь. В то время как она сама совершала свои сексуальные танцы девочки-женщины прямо посреди дороги? В тридцать пять лет показывала половину своего зада под крохотной юбочкой! Я знала, что она повсюду рассказывала обо мне всякие грязные вещи, но как у нее хватило духу заявиться ко мне? Бросить мне вызов в лицо таким образом?

— Когда это было?

— Где-то в августе: сезон уже завершался. Я забыла, в каком городе мы тогда выступали. Было чертовски жарко, это я помню. Я сидела в трейлере Дейва, кроме нижнего белья на мне ничего не было…

Августовская жара в ту ночь в Алабаме…

Теперь она вспомнила, что это было где-то в Алабаме… стояла удушающая жара. Снаружи насекомые жужжали, роясь над консервными банками на краю стоянки. Они устроились на возвышенности, граничащей с болотом. Восхитительное место!

В трейлере имелся кондиционер и туалет, что избавляло их от необходимости делить общий сортир с рабочими, которые оставляли его вонючим и грязным. Дейв Шид сидел за обеденным столиком и читал «Пентхауз», нацепив свои маленькие очки; вернее, перелистывал его, разглядывая «раздетые» фотографии. На нем были только шорты. Его тело было покрыто шрамами от множества схваток с большими кошками, которых он дрессировал, но она находила это символами его мужского начала и мужества.

Стук в дверь был почти заглушен непрестанным жужжанием насекомых снаружи, слышимым даже при гуле включенного кондиционера. Дейв оторвался от журнала и попросил посмотреть, кто там.

Джинни подошла к двери и открыла ее. Сетка защищала ее от вторжения насекомых, роящихся вокруг маленькой наружной лампочки. В ее свете стояла Дева-Карлица, одетая в шорты и лифчик.

— Ничего, если я войду? — спросила она и открыла сетчатую дверь, не дожидаясь приглашения. Она вошла и направилась прямо к столу, за которым сидел Дейв. Он быстро захлопнул журнал, словно неожиданно оказался лицом к лицу с женой проповедника.

— Дейв, — сказала она, — почему бы тебе не сходить в столовую и не выпить пива с ребятами?

— Чего ради? — удивился Дейв. — Мне хорошо там, где я сейчас нахожусь.

— Мне бы хотелось поговорить с Джинни, — настаивала Уилла, — как женщина с женщиной.

Дженни бросила на Дейва взгляд, который означал: «Не смей уходить», но он или не заметил его, или проигнорировал. Он подошел к двери, скользнул в пару сандалий и оставил трейлер.

— Что ты от меня хочешь? — спросила Джинни.

Уилла сказала, что она понимает — здесь не спектакль в воскресной школе, где нетерпеливые девочки показывают фокусы, а продавцы билетов недодают сдачи посетителям. Но кое-что в сексуальной жизни Дженни привлекло ее внимание, и она хотела бы сейчас обсудить это, если Дженни не возражает. В действительности Джинни возражала! Ее раздражало, что эта Маленькая Мисс-Присс сует свой нос в ее сексуальную жизнь, что это, черт побери, вовсе не ее дело. Но Уилла сказала Джинни, что это ее дело, потому что это отражается на ней и на ее номере.

— Так о чем она говорила? — не вытерпел Уоррен.

— Ну… — протянула Джинни.

— Да?

— Там была маленькая девочка…

— Что вы имеете в виду?

— В ее номере. Вообще-то их было две.

— Угу…

— Две чудненькие маленькие девочки. Одиннадцатилетние.

— Угу?

— Маленькие девочки, вы понимаете, что я имею в виду? Ни грудок, ни бедер, ни оформленных ног, как у Уиллы. Это были просто маленькие, не достигшие половой зрелости дети. Уилла была женщиной. А это были маленькие девочки.

— Угу.

— Обе были выше Уиллы.

— Угу.

— Эти две тощие, голенастые, плоскогрудые одиннадцатилетние девочки, одетые в детские юбочки и блузки, идентичные с ее… нет, не совсем. Они носили черные юбки и белые блузки, а она была одета в белую юбку и черную блузку. Для контраста. Они были обуты в тапочки, а она была на высоких каблуках, — но даже так она все еще была ниже, чем они. Вы представляете это?

— Я начинаю представлять.

— Эти девочки заставляли Уиллу выглядеть даже меньше, чем она была на самом деле! И вот эта крохотная, малюсенькая тридцатипятилетняя женщина, которую вы можете засунуть в кармашек вашего жилета, эта крохотная сексуальная штучка, от которой у вас начинает вставать в штанах, которая короче, чем эти две одиннадцатилетние девочки, танцующие и поющие от всего сердца…

— Но… что из этого?

— Ну…

— Да?

— У Уиллы хватило духу сказать мне… Как это выразить поделикатнее?

Уоррен ждал. Очевидно, она серьезно пыталась придумать фразу, которая не оскорбила бы его, так сказать, девственных ушей.

— Она обвинила меня в том, что я делаю с Мэгги…

— Мэгги?

— Одна из этих маленьких девочек… У них обеих были черные волосы, я говорила об этом? Для контраста. Как юбки и блузки.

— Хм…

— Она обвинила меня в том, что я делаю с Мэгги… ну то, что Обжора хотел сделать с Джуди Гарлэнд.

— Понимаю.

— То, что маленькая девочка просила барабанщика сделать ей.

— Понимаю.

— Нервы… — вздохнула Дженни.

— И вы… хм… вы делали это? — спросил он. — Делали эти вещи, которые… хм… она сказала, что вы делаете?

— Это не ваше дело.

— Конечно нет, извините меня. Я не должен был…

— И это было не ее дело. Даже если я это делала.

— Но вы же этого не делали.

— Кто сказал, что я этого не делала?

— Я думал…

— Я сказала, что это не ваше дело.

— Полагаю, что не мое.

— Не ваше. И не ее тоже. Я спросила ее, почему она уверена, что я нуждаюсь в совете такой козявки, как она? Возможно, она употребляет этих сладеньких маленьких девочек сама? Мэгги и Конни, так их звали. Я сказала, если она не уберется из трейлера в эту самую минуту, я позову Дейва, и он засунет ее голову в пасть к тиграм и прикажет им откусить ее. Я сказала, что она может быть владелицей половины «Стедман энд Роджер», но без Дейва и его кошек этого проклятого цирка не будет вообще! Я думаю, это дошло до нее.

— Как я понимаю, она покинула трейлер.

— Она покинула трейлер. И никогда больше не беспокоила меня.

— Понимаю. И в ноябре…

— В октябре. Ближе к концу…

— Вы оставили цирк.

— Оставила цирк.

— И никогда больше не видели Уиллу Торренс?

— Никогда.

— Вам известно, что предположительно она покончила жизнь самоубийством?

— Конечно, я говорила вам. Каждый год они звонят мне…

— Я имею в виду то время. Вы слышали об этом, когда это произошло?

— Они тогда звонили мне.

— Да, а почему?

— Они звонили каждому, кто знал ее.

— Кто звонил вам?

— Из газет. Журналов. Люди с телевидения.

— А полиция Миссури?

— Нет, полиция не звонила.

— Сэм Маккалоу удивлялся, почему…

— Кто? — спросила Джинни, округлив глаза.

— Вы знали его?

— Я знала его. Он имел привычку дразнить кошек Дейва. Если бы хоть одна из них добралась до него… кошки никогда не забывают, вы знаете.

— Медведи тоже.

— Медведи хуже всех, — согласилась Джинни.

— Он удивлялся, почему она была так возбуждена.

— Возбуждена?

— Уилла, — пояснил он, глядя в ее глаза.

Когда он был копом, его научили смотреть в глаза. Наблюдай за ними, когда допрашиваешь кого-нибудь, наблюдай за ними, когда кто-нибудь держит револьвер. Глаза все выдают. Он должен был научить Мэттью смотреть в глаза. Он продолжал вглядываться в глаза Джинни. Она перевела их в сторону террасы. Черная девушка, Реджи, открывала дверь.

— Извините, мэм, — сказала она.

— Да, Реджи?

— Ленч готов, мэм.

— Спасибо. — Джинни встала с оттоманки. — Пройдемся? — И она направилась к террасе.

Когда они приступили к еде, он спросил:

— Это было из-за того, что вы делали?

— Из-за чего — того?

— Уилла так вышла из себя из-за… ну, того, как вы себя вели…

— А как, по словам Сэма, я себя вела?

— Ну, по его словам, вы были… Да вы и сами это говорили.

— Что я говорила?

— Что вы были… неразборчивы в связях.

— Сэм любил воровать мои штанишки с веревки для сушки белья, — сказала Джинни, — вы об этом знаете? И бросал их в клетку с большими кошками. — Она улыбнулась, а потом добавила: — Доводил их до неистовства.

— Чем вы объясняете это?

— Запахом, я полагаю.

— Я имею в виду, что выводило из себя Уиллу в вашем поведении?

— Не имею представления. Я уже говорила вам…

— Да?

— Когда я в последний раз видела ее, мне еще не было и восемнадцати. На прощание все поцеловали меня. Кроме нее.

Тутс и Уоррен ехали на Север по федеральной дороге номер сорок один, высматривая тайский ресторанчик, который только недавно открылся. Было уже почти шесть часов, и Уоррен был зверски голоден.

— Я думаю, она говорила правду, — сказал он, — по сути дела.

— Когда-то я знала девушку, которая любила повторять: «Я буду абсолютно честной с тобой», и каждый раз, когда она говорила что-нибудь, это было ложью.

— Я думаю. Джинни была…

— Ого! Когда это она успела стать Джинни? Последний раз, когда я слышала о ней, она была миссис Вард.

— Во время ланча она просила меня называть ее Джинни.

— Это было тогда, когда она рассказывала, как дурно она обращалась с парой одиннадцатилетних девочек?

— Веришь или нет, Тутс…

— «Веришь или нет». Когда кто-нибудь так говорит, значит, он собирается соврать.

— Я не собираюсь говорить какую-либо ложь.

— Тогда почему ты сказал: «веришь или нет»?

— Потому что я знал, что ты не поверила бы мне, когда я говорил о том, как изменилась вся эта история.

— Я не пойму, черт побери, о чем ты говоришь?

— Об этих одиннадцатилетних.

— О ее чудесном, нежном романе?

— Да что такое с тобой, Тутс?

— Ничего. Я просто слушаю твой отчет о приятном ленче с совратительницей малолетних…

— Господи, я пытаюсь объяснить тебе…

— …которая не сказала нам ничего, черт побери, чего бы мы уже не знали об Уилле Торренс…

— Что ж, это верно.

— …но которая так очаровала тебя, что у тебя вскружилась голова…

— Что ж, она действительно очаровательна…

— …в то время как Мэттью лежит в больнице в коме! Вчера ты напился…

— Я не был пьян, Тутс!

— Нет?

— Нет!

— А что ты пил за ленчем сегодня?

— Чай со льдом.

— Сомневаюсь.

— Послушай, Тутс, я неисправившийся…

— Кто? Ты неисправившийся алкаш? И я знаю, когда кто-то нетрезв, черт побери! А ты не был трезв вчера!

— Нет? Тогда, как ты думаешь, почему я отправился на встречу с этой женщиной?

— Ага! Теперь она уже «эта женщина»!

— Черт побери, как же мне называть ее?

— Прекрасно, прекрасно, пусть будет «эта женщина». Это прекрасно!

— Я поехал туда потому, что Маккалоу…

— …потому что Маккалоу удивлялся…

— Да, его удивило, почему Уилла так бесилась из-за…

— Да. Хороший повод, чтобы поехать. Давай бросим это, хорошо? Она сказала тебе правду, всю правду…

— Я пытаюсь втолковать тебе, что нет! У меня создалось впечатление, что она солгала мне об этих детях в номере Уиллы. Думаю, что они повздорили не из-за этого.

— Тогда из-за чего они повздорили?

— Я не знаю.

— Иными словами, твой визит оказался пустой тратой времени. Мы все еще ничего не знаем об этом проклятом деле. Что Блум должен был сообщить?

— О чем?

— Ты звонил Блуму?

— Нет. Разве я собирался звонить ему?

— Ты помнишь нашу встречу со Стедманом вчера днем?

— Конечно, помню.

— После того, как ты и Маккалоу прикончили целую бутылку виски?

— Я выпил только две рюмки.

— Ты помнишь, что Стедман говорил нам?

— Да.

— Но ты не позвонил Блуму.

— Нет.

— Ты сказал, что собираешься позвонить ему, как только придешь домой.

— Ладно, я не позвонил ему.

— А я думала, ты не был пьян.

— Черт побери, Тутс! Я выпил две паршивые…

— Ты помнишь, что Стедман говорил нам?

— Нет.

— О трейлере Уиллы.

— Уиллы?..

— За две ночи до ее смерти…

Уоррен взглянул через правое плечо, затем повернул машину к обочине. Выключил зажигание. Повернулся к ней.

— Расскажи мне.

Полицейским офицером, с которым Блум говорил в Раттерфорде, Миссури, в семь часов вечера в ту среду, был тот лейтенант, который вел так называемое «дело о ночной краже в цирке», когда «Стедман энд Роджер» давал представления в этом городе три года назад. Это был не тот же человек, который вел так называемое «дело о самоубийстве в цирке». Его расследовал капитан Леопольд Шульц. Лейтенант Хейнце прямо сказал Блуму, что в департаменте полиции Раттерфорда никто не верил, что эти два происшествия как-то связаны между собой. Их расследовали отдельно, и по каждому было заведено свое дело.

— Вы обнаружили какой-то след по делу о ночном ограблении? — спросил Хейнце.

— Нет, — ответил Блум, — но мы тут работаем по делу о покушении и просматриваем прошлое некоторых людей, оказавшихся в орбите жертвы.

— Какого рода покушение?

Блум рассказал ему.

— И кража в цирке была в его орбите?

— Нет, просто мы пытаемся найти, кого мог знать тот, в кого стреляли?

— Да? — удивился Хейнце.

— Да. Он случайно не звонил вам?

— Повторите еще раз, как его имя?

— Хоуп. Мэттью Хоуп.

— Нет, не звонил. Я должен предупредить вас… по этому лабиринту бродить придется долго.

— Возможно, и мы хватаемся за каждую ниточку.

— В том числе интересуетесь ночной кражей в цирке, случившейся три года назад?

— Да. Вы можете сообщить мне подробности?

— Произошло то, что кто-то вторгся в ее трейлер…

— Трейлер миссис Торренс?

— Да, в тот, в котором она жила со своей дочерью. Хотя, как мы смогли установить, дочь не проводила там слишком много времени.

— Что вы имеете в виду?

— Она сожительствовала с дрессировщиком львов, человеком по имени Дейв Шид.

— Значит, ее не было в это время в трейлере?

— Никого не было. Это произошло во время представления.

— Тогда кого-нибудь подозревали?

— Да, мы пошарили вокруг, как обычно.

— И кого же?

— Кое-кого из городских, нападавших на проезжающих. А также лиц с подмоченной репутацией в самом цирке. Таких много разъезжает вместе с цирками, вы же знаете.

— И что вы установили?

— Ничего, вот почему дело еще открыто.

— А что украли?

— Всего лишь некоторые безделушки и украшения.

— Какого рода?

— Ювелирные вещицы.

— Что еще?

— О, еще какие-то ценные бумаги. Понимаете, он прихватил с собой сейф.

— В трейлере был сейф?

— Ну, один из этих маленьких несгораемых ящичков, которые гроша ломаного не стоят. Вы же знаете такие нетяжелые штуковины, которые можно положить в карман. Этот был как раз такой.

— А где он находился? Прямо на виду?

— Нет, она держала его в холодильнике.

— В холодильнике?

— Да. Эта штуковина по всем измерениям имела пятьдесят сантиметров. Она сняла там несколько полок и сунула его в холодильник. Держала свои бриллианты в холоде.

— Там были бриллианты?

— Да. Бриллианты, рубины, изумруды; у нее была маленькая хорошая коллекция, у этой леди.

— Вы сказали — и ценные бумаги. Какие?

— Государственные облигации.

— Что-нибудь еще?

— Это все, что она назвала. Да, еще пара или две наручных часов и серебряная погремушка, которую ей подарили, когда она была ребенком, и кое-какие вещи, принадлежащие ее дочери.

— Какого рода? Эти вещи ее дочери?

— В основном такие же. Всякие пустяки.

— Дорогие?

— Некоторые — да.

— Класса бриллиантов, рубинов и изумрудов?

— Ну, там была нитка жемчуга, которая стоит несколько тысяч, и кольцо с сапфиром, подарок к шестнадцатилетию.

— В трейлере был револьвер?

— В перечне похищенных вещей револьвер не был указан, сэр.

— Я не говорю о том, что было в сейфе. Ваши люди не нашли револьвер в трейлере?

— Мы не искали револьвер.

— Но он был или нет?

— Мы не искали ничего, кроме следов преступника.

— Что-нибудь еще, кроме сейфа, пропало?

— По словам леди, нет.

— Но если эта леди владела револьвером, он должен был остаться. Она не упомянула о пропаже револьвера, верно?

— Нет, сэр, не упомянула.

— Я особенно думаю об этом…

— Я понимаю, что вы особенно думаете об этом, детектив Блум. Я знаком с делом о самоубийстве, хотя и не расследовал его лично.

— Значит, вам известно, какое оружие было применено…

— Да, сэр. «Кольт Детектив Спешл», тридцать второго калибра.

— Это оружие было найдено в трейлере во время обыска?

— Мы не делали обыск в трейлере, сэр. Эта леди заранее приготовила список пропавшего, и мы приняли это как… Да, сэр, мы искали улики: образцы волос, отпечатки обуви внутри и снаружи; но мы не искали оружия.

— Вам известно, что Уилла Торренс когда-либо владела кольтом тридцать второго калибра?

— Мне неизвестно.

— А ее дочь не упоминала, что у матери был револьвер?

— Я не задавал дочери такого вопроса.

— А какие вопросы вы ей задавали?

— Обычные. Не видела ли она кого-нибудь, шляющегося вокруг в последние дни, не приглашала ли она кого-нибудь в трейлер, кто мог бы сунуть нос в холодильник, не заставала ли она кого-нибудь, кто не имел права находиться в трейлере. Она рассказала мне, что в последнее время нечасто бывала дома, имея в виду трейлер. Она жила у этого парня со львами.

— Дейв Шид.

— Да, сэр. Жила в его трейлере.

— Кто-нибудь… во время этих двух расследований… спрашивал Марию Торренс, владела ли когда-нибудь ее мать кольтом тридцать второго калибра?

— Я никогда не спрашивал ее об этом, сэр. В то время револьвер не фигурировал ни в каких преступлениях. Мы расследовали кражу. У нас не было причин расспрашивать об оружии. Я не знаю, что Лео… капитан Шульц… спрашивал у дочери, или какие вопросы задавал на допросе коронер. Вам лучше переговорить с ним о расследовании, которое он проводил. Как проходил допрос, вам следует…

— Вы можете меня связать с ним?

— Я бы с удовольствием, сэр, но у него сейчас отпуск. Март — это лучшая пора в Миссури.

— А где он сейчас, вы знаете?

— Он во Флориде.

Поездка от Калузы до Брэдентона заняла у Блума менее двадцати минут. Капитан Леопольд Шульц остановился с женой в мотеле на Тамайами-Трэйл, и ему совсем не хотелось заниматься полицейскими делами во время отпуска. Он прямо сказал Блуму по телефону…

— Я и моя жена заказали ужин на восемь тридцать. Это означает, что мы должны покинуть мотель в восемь пятнадцать. Таким образом, у вас есть только полчаса, чтобы задать вопросы. Честно говоря, детектив, я не понимаю, почему вы не можете спросить обо всем этом по телефону, как это сделал тот юрист?

— Какой юрист? — встрепенулся Блум.

— Здешний юрист, он звонил мне на той неделе.

— Мэттью Хоуп?

— Он самый.

— А когда на прошлой неделе?

— Утром в среду. Должно быть, в девять часов по местному времени.

Во Флориде было десять часов, прикинул Блум. Мэттью позвонил в ту самую минуту, когда, по его расчетам, они должны были быть на месте в Миссури.

— Он, случайно, не спрашивал вас о «Кольте Детектив…

— Да, сэр.

— …Спешл» тридцать второго калибра? Что вы рассказали ему?

— То же самое, что сейчас говорю вам.

Блум разглядывал Шульца. Он не сказал ему, что хотел видеть его лицо и глаза, когда расспрашивал его о револьвере, который, возможно, был оружием убийцы. Вот почему он не задал свои вопросы по телефону. Сейчас он разглядывал лицо Шульца, сидя напротив него в комнате. Жена Шульца, вся уже расфуфыренная и готовая отправиться на ужин, смотрела телевизор. Ее тоже явно раздражало присутствие Блума. Черт с ней, подумал он, черт с ними обоими! Он продолжал наблюдать за лицом и глазами Шульца.

— Я сказал, что у меня не было сомнений, что Уилла Торренс использовала этот револьвер, чтобы выстрелить и убить себя.

— У вас возникал вопрос, кому принадлежал этот револьвер?

— Вы хорошо натаскиваете ваших людей. Он спрашивал меня о том же.

— Он не принадлежит к числу моих людей.

— У меня сложилось впечатление, что он из здешней прокуратуры штата.

— И что вы сказали ему?

— Мы считаем, что этот револьвер принадлежал миссис Торренс.

— Кто это мы?

— Я и моя команда детективов, расследовавших дело.

— Считаете, что это ее револьвер?

— Обоснованное предположение, учитывая, что револьвер находился в ее руке.

— Вы кого-нибудь спрашивали, ее ли это револьвер?

— Кажется, у ее дочери.

— И что она ответила?

— Она предположила, что это револьвер ее матери.

— На каком основании?

— Она слышала, как ее мать говорила кому-то, что хочет купить револьвер. После ограбления.

— А оно произошло двумя днями раньше?

— Верно. Вы хорошо встряли в это дело, не так ли?

— Может быть, потому, что вечером в прошлую пятницу на Мэттью Хоупа было совершено покушение, — сухо ответил Блум.

— Очень сожалею.

Миссис Шульц оторвалась от телевизора. Она, казалось, тоже была ужасно огорчена, услышав, что на Мэттью было совершено покушение — но почти тут же снова отвернулась к телевизору.

— Он, случайно, не упоминал об ограблении?

— Нет, он не упоминал. Это я напомнил ему об этом. Когда я сказал, что дочь вспомнила о желании матери купить револьвер, он очень удивился: он не мог понять, зачем. И я рассказал ему, что за два дня до того, как она убила себя, в трейлере было совершено ограбление. Он хотел знать, что было украдено, я рассказал ему все, что мог вспомнить.

— Вы упомянули, что лейтенант Хейнце расследовал это дело?

— Нет, он меня не спрашивал об этом.

— Только хотел узнать, что было украдено?

— Да, только это…

— Он спрашивал, нашла ли полиция револьвер в трейлере, я имею в виду после ограбления?

— Да, кажется, он спрашивал об этом.

Конечно, он должен был спрашивать об этом. Но как могло быть, что никто в департаменте полиции Раттерфорда не подумал спросить об этом? Полдюжины копов возились в трейлере, снимая отпечатки, собирая обрывки одежды и волос, выискивая хоть какие-нибудь следы; а через два дня никто не подумал спросить, имелось ли там оружие за два дня до самоубийства.

— Значит, вы решили, что после того, как трейлер был ограблен, она отправилась покупать револьвер?

— Я не единственный, кто так решил. Так решила и ее дочь.

— Ее дочь решила, что Уилла Торренс купила револьвер после…

— Примерно так…

— У меня тут человек в больнице, — раздраженно напомнил Блум, — поэтому я настоятельно хочу, чтобы вы более тщательно говорили о том, что предположила, а чего не предположила ее дочь.

Тон его голоса заставил миссис Шульц снова оторваться от телевизора. Очевидно, немногие позволяли себе так разговаривать с ее мужем.

Мужчины пристально посмотрели друг на друга.

Шульц моргнул первым.

— Она говорила, что ее мать хотела купить револьвер. Она не говорила, что ее мать действительно купила его.

— Таким образом, вы не можете утверждать, что тот револьвер, который вы нашли в руке Уиллы Торренс, в самом деле принадлежал ей.

— Мы не нашли этому никаких доказательств.

— Фактически револьвер мог принадлежать кому угодно.

— Он находился в ее руке, — твердо сказал Шульц и взглянул на свои часы.

— Вы не опоздаете на ужин, не беспокойтесь. Скажите, вам известно, что по крайней мере один врач в отделе вскрытий…

— Да, Абель Вурхис…

— Доктор Вурхис, верно, не согласился…

— Вурхис также делает аборты, — дополнил Шульц.

— Что бы там еще он ни делал, он написал отчет меньшинства по делу Торренс. По его мнению…

— Да, я знаю его мнение.

— Фактически он рекомендовал дальнейшее полицейское расследование. Было ли дальнейшее полицейское расследование, капитан Шульц?

— И Департамент полиции Раттерфорда, и отдел медицинской экспертизы Раттерфорда, и следствие коронера Раттерфорда — все пришли к заключению, что Уилла Торренс умерла от своей собственной руки. В дальнейшем расследовании необходимости не было.

— Лео, нам пора ехать, — сказала его жена, выключая телевизор. Она тут же направилась к столику, на котором лежала ее сумочка.

— Я думаю, вы должны знать, — подводил итог Шульц, — что за последние тридцать лет в Раттерфорде не было ни одного не раскрытого убийства. Мы и так достаточно натерпелись с этим проклятым самоубийством в цирке, можете вы представить, что…

— Лео! — резко прервала его жена.

— Желаю приятного аппетита! — кивнул он и вышел.

Все расстояние до Шарлотты она намеренно старалась опустошить свой разум, используя трюк, которому научила ее Сара Харрингтон, соседка по комнате. Все, что для этого требуется, — это подавить все белыми вещами, такими, как снег, платье невесты, лебеди, облака или застывший крем на торте, и картофельное пюре, борода Санта-Клауса или махровые банные полотенца, хлопок в цвету, целое бесконечное белое пространство, куда не могут проникнуть никакие дурные мысли, когда твой отец лежит в коме за тысячи километров отсюда.

Она позвонила матери за несколько секунд до того, как скатилась кубарем по лестнице к ожидающему такси, а затем зубами успела ухватить билет на рейс из Бостона «Эс-Эй-Эйр». Самолет приземлился в Шарлотте в семь пятнадцать, с опозданием на двадцать три минуты, что означало, что она должна спешить, чтобы поспеть на рейс в семь сорок пять на Калузу, хотя улыбающиеся диспетчеры полета заверили ее, что самолет будет ждать. Самолет должен прибыть в аэропорт Колбразы в девять двадцать девять в этот же вечер. Ее будет встречать мать. Теперь все, что от нее требуется, это успеть.

Она снова попыталась думать о белом, но все, о чем она могла думать, было серым. Серое, как мех Себастьяна, за исключением его брюшка. Она подумала об этом брюшке, таком мягком и белом, но сейчас и это не сработало, и все, что она смогла превозмочь, это бедный, серый кот Себастьян и день, когда его сбила машина. Как она любила этого большого старого кота с его улыбающейся мордочкой.

«Я пришла из школы около половины четвертого, — говорила она отцу, — и поискала Себастьяна, но его нигде не было видно. Я пошла к почтовому ящику, посмотреть, нет ли там чего-нибудь для меня, и случайно выглянула через улицу — ну, ты знаешь, там, где на лужайке доктора Ларри растет это большое дерево? И там, возле бордюра, был Себастьян… Он лежал в канаве. Сначала я подумала… я не знаю, что я подумала. Что он… играет со мной. А потом я увидела кровь… О Господи, папа, я не знала, что делать! Я подошла к нему и сказала: „Себастьян? Что… в чем дело, дорогой?“ И его глаза… Он смотрел так, как будто дремал, понимаешь, и у него все еще было это полусонное выражение на лице… только, о папа, он выглядел таким… таким скрюченным и изломанным. Я не знала… я не знала, как помочь ему. И я вернулась обратно домой, чтобы позвонить тебе, но мне сказали, что ты вышел из офиса. Я не знала, что делать. Я не знала, где мама, и не могла связаться с тобой, поэтому я пошла в спальню и нажала кнопку охранного устройства. Я решила, что теперь кто-нибудь примчится. Пришел мистер Сомс из дома рядом, а затем миссис Танненбаум. Она подкатила свой многоместный автомобиль с откидывающимся верхом к тому месту, где лежал Себастьян, и мы… мы очень осторожно подняли его. Мы сделали носилки из доски, которая была в гараже у миссис Танненбаум. Мы приподняли его совсем немного, достаточно, чтобы положить его на доску. Потом мы поехали к ветеринару. Папа, — сказала она, — доктор Ресслер думает, что он не выживет».

Они похоронили его на заднем дворе.

Там было местечко под деревом, на котором Себастьян часто располагался, наблюдая, как пеликаны низко стелятся над водой.

Его глаза подрагивали от волнения, он бил хвостом, словно кнутом. Они похоронили его здесь. Мамы еще не было дома. Отец спросил Джоанну, не хочет ли она что-нибудь сказать. Она склонилась на колени над раскрытой могилкой и положила маленькую оранжевую морскую раковину Себастьяну на грудь под пластиковый пакет, который они купили по дороге домой. «Я люблю тебя, Себастьян», — сказала она. Ее отец засыпал эту крохотную могилку, а сверху положил кусок дерна, который перед этим аккуратно срезал. Джоанна обняла его, и они вместе вернулись в дом. Он налил себе в высокий стакан виски со льдом и спросил Джоанну, не хочет ли она пива. Она кивнула, он открыл банку и дал ей. Джоанна сделала глоток и сказала: «Ненавижу вкус пива», но все равно продолжала пить.

Мать ворвалась в дом через десять минут.

Она вышла от парикмахера и обнаружила, что переднее правое колесо ее «мерседеса» спустило. Она обратилась на их местную бензозаправочную станцию за помощью, но им потребовался час, чтобы приехать, и еще двадцать минут, чтобы сменить колесо. А потом еще по пути домой мост на плотине оказался разведенным, чтобы…

— Ты пьешь пиво, Джоанна?

— Да, мама.

— Ты дал ей пива?

— Да, я дал ей выпить пива. Сюзан… кот умер, Себастьян умер.

— Что?

— Он попал под машину, дорогая.

— Ох! — вскрикнула ее мать и прижала руку ко рту.

Теперь Джоанна думала о большом лице Себастьяна, и его зеленых ирландских глазах, о том, как он подкрадывался к ящерицам, словно это были динозавры, о том, как его уши подергивались, когда он лежал между двумя динамиками, положив голову на лапы, слушая современный джаз. Она вспоминала, как побежала однажды к отцу, чтобы рассказать, как они играют с Себастьяном: «Это так замечательно, папа! Я гоняюсь за ним вокруг софы, а он улыбается и улыбается…»

Она думала сейчас о коте Себастьяне, потому что не хотела думать об отце. Думала о том, как улыбался Себастьян. Думала о том, как ее отец любил разговаривать с ним, и как Себастьян улыбался, когда он щекотал коту мягкое, белое шерстистое брюшко. Да, он тоже был уверен, что Себастьян улыбался.

Сейчас она молилась: «Господи, не дай ему умереть, пожалуйста, дорогой Боженька, ну пожалуйста!»…

Около девяти часов вечера все трое встретились в кабинете Блума. Они пришли сюда, чтобы собрать все воедино, процедура, знакомая всем. Они должны были суммировать то, что узнали в отдельности, и тем самым выяснить, что узнал Мэттью.

Что он открыл? Какая частица информации привела к покушению на его жизнь? Или же, какая комбинация фактов ответственна за то, что подвела его к черте смерти? Где еще он был или мог быть перед тем, как в него стреляли?

Его календарь оборвался на вторнике, двадцать второго марта. Он был очень занят в тот день. В девять часов утра встреча с Эндрю Вардом, и другая встреча с Джоном Рафферти в полдень. Оттуда он направился в цирк…

Этого не было в его календаре, но Стедман сообщил об этой встрече Уоррену и Тутс, когда они разговаривали с ним вчера, а затем в среду он встречался сначала с Дженни Вард, а затем с капитаном Шульцем. Но звонил ли Мэттью кому-нибудь еще? Если да, то телефонная компания может и без судебного распоряжения изъявить согласие предоставить им перечень телефонных номеров тех людей, с которыми он разговаривал или из своего офиса, или из дома.

А между тем его деятельность после последнего телефонного звонка оставалась чистым листом. С кем еще он виделся или разговаривал между десятью часами утра в среду, двадцать третьего марта и пятнадцатью минутами одиннадцатого вечером в пятницу, двадцать пятого, когда кто-то выпустил две пули ему в плечо и в грудь?

Что еще он узнал, черт побери?

Открытие галереи было в самом разгаре, когда Мэттью пришел сюда немного позже девяти. Афиша гласила:

МАКСИНА

ДЖЕННИНГС

НОВЫЕ ПОЛОТНА

23 МАРТА — 20.00

Длинная узкая комната была уставлена обычным для Калузы набором: вино, сыр, крекеры и заполнена состоявшимися и желающими состояться художниками, которые толпились у картин так, словно сам Пикассо почтил их честью своей персональной выставки. Дело в том, что художники подлинного значения редко показывали свои работы в Калузе. Максина Дженнингс была чудаковатой дамой лет шестидесяти с небольшим, которая рисовала только кошек.

Единственной кошкой, которую когда-либо любил Мэттью, был Себастьян.

Во всей Калузе был только один специализированный книжный магазин: там продавали «загадочные, научно-фантастические книги и комиксы». Мэттью заходил сюда незадолго до Рождества, надеясь найти там хороший роман «тайн» для Синтии Хаэллен, секретарши и доверенного лица фирмы. К великому ужасу, он обнаружил здесь целую секцию, посвященную сообразительным кошкам, которые раскрыли какие-либо тайны. Он бы проклял себя, если бы купил интеллигентной женщине роман о кошке-сыщике. Вместо этого он купил роман о разносчике писем, который раскрывал тайны в свободное от работы время. Когда он рассказал Блуму, что существует целая серия книг о кошках-детективах, пытающихся лишить полицию работы, Блум ответил, что обучит свою собаку пожирать их. Мэттью не знал, есть ли у Блума собака, но его чувства к кошкам были искренними.

Максина Дженнингс рисовала сообразительных кошек.

Следует отметить, что она и сама была чем-то похожа на кошку. Или, скорее, на одну из исполнительниц в мюзикле «Кошки», которые очень стараются быть похожими на кошек, но в конечном счете выглядят всего лишь как танцовщицы с кошачьими ушами и кошачьими усами. У Максины Дженнингс не было усов, а ее уши были скрыты массивной прической, которая придавала ей вид человека, пораженного молнией. Но она была длинной и гибкой, а ее зеленые глаза были густо подведены, чтобы выглядеть совсем кошачьими; одета она была в длинное серое платье с блестками, что соответствовало цвету ее волос. Она пользовалась губной помадой цвета пожарной машины и носила висячие красные гранатовые серьги. К тому же в правой руке она держала сигарету в красном мундштуке и выпускала клубы в уже и так накуренную комнату. Мэттью почувствовал себя словно на пожаре третьей категории.

Он был здесь, чтобы поговорить с Марией Торренс, потому что она была последним человеком, который видел свою мать живой.

Он нашел ее в лохматом рыжем парике, беседующей с группой молодых людей, старающихся заглянуть за ее белую шелковую блузку.

Мария заметила его, когда он пересекал комнату. Она сразу подошла к нему и шепнула настойчиво, едва переводя дыхание:

— Давайте уйдем из этого кошмарного места.

Они вышли из галереи на Дороти Вэй, где только что распахнул свои двери по-настоящему великолепный ресторан для гурманов. Никто из них еще не ужинал, поэтому они оба хотели бы попасть в «Ла Веччиаччиа», так называлось новое заведение. Но одеты они были слишком буднично для такого элегантного места.

Они выбрали заведение Марины Лу, расположенное у воды. Здесь можно было насладиться сандвичами или легкой закуской, что более всего подходило для жаркого и душного весеннего вечера. На Мэттью был бледно-голубой хлопковый пиджак, более темные легкие брюки и белая рубашка, раскрытая у ворота. На Марии были ярко-зеленая мини, соответствующие ей кожаные сандалии на высоком каблуке и дерзко расстегнутая белая шелковая блузка. Мэттью не забыл, что у нее не было волос под этими рыжими кудрями, каскадами падающими на ее плечи.

Они заказали выпить и сели, разглядывая движущиеся огоньки суденышек на воде, пересекающих Залив Калузы в мерцающей тьме. Одно из судов стало подавать сигналы другом. Здесь редко можно было видеть, чтобы один лодочник подавал сигналы другому. Возможно потому, что никто из них не знал азбуки Морзе.

Мария заказала мясо с французским соусом, с сыром и авокадо, а Мэттью, следящий за своим холестерином, морского окуня, жаренного на гриле.

— Итак, чем вы интересуетесь? — спросила она. — Когда вы позвонили, вы сказали…

— Да. На самом деле, две вещи… Во-первых, ограбление.

— Какое ограбление?

— Которое произошло за два дня до того, как ваша мать убила себя.

— Она была убита, — поправила его Мария.

— Через два дня после того, как ваш трейлер ограбили. Вам известно, что было украдено?

— Некоторые ее вещи, некоторые мои. Ничего очень уж ценного.

— На сколько, примерно, по вашему мнению?..

— Не имею представления.

— Хотя бы приблизительно.

— Я действительно не знаю. Моя мать дала перечень полиции и страховой компании. Мои жемчуга стоили пять или шесть тысяч долларов, сапфировое кольцо, которое она подарила мне на день рождения, стоило около восьми тысяч. Но я не знаю, сколько стоили ее драгоценности.

— А как насчет облигаций?

— Я не знаю.

— Как вы думаете, была какая-то связь?

— Вы имеете в виду между ее убийством и ограблением? Не представляю, какая?

— Расскажите мне снова о дне ее убийства, — сказал он и сразу осознал, что сейчас он полностью разделяет ее убеждение о том, что ее мать была убита. — Начиная с того, как вы проснулись в то утро.

— Я встала в четыре тридцать, мой будильник был установлен на четыре тридцать. Мама еще спала. Я знала, что она поставила свой будильник на пять пятнадцать, хотя она сказала мне, что хочет быть готова к шести. Она всегда все делала впритык по времени. Я пошла в столовую и встретилась там за завтраком с Дейви Шидом. В то время мы были любовниками…

Шид был не в духе в то утро. Его кошки не любили дождливую погоду, по его мнению, в дождь они были особенно опасны. У него были трудности с их погрузкой, и…

— В котором часу это было? Когда вы пошли в столовую?

— В пять часов.

— А когда вы вернулись в трейлер?

— В пять тридцать пять. Мне следовало вернуться примерно в пять тридцать.

— И все это время вы находились с Шидом?

— Да.

— От пяти до пяти тридцати пяти?

— Да. Он злился, что я не спала с ним в ту ночь. Он обвинял в этом мать, говорил, что она ревнует к нашим отношениям.

— Ревнует?

— Да… — Мария заколебалась. — Насколько… насколько я могла судить, он и мама когда-то были в интимных отношениях.

— Кто сказал вам об этом?

— В сущности, никто. Были только намеки.

— От кого? От вашей матери?

— Нет, нет! Моя мать? Господи, нет. Это Дейви намекал.

— Какого рода были эти намеки?

— Ну, ронял какие-то слова, которые заставляли меня думать… что у них были прежде интимные отношения.

— Например?

— Ну… Однажды он упомянул о ее красивой родинке. Он не мог знать о ней, если не видел. Она находилась на очень интимном месте, понимаете, очень интимном. А однажды он… о, слишком грубо… Мужчины способны быть чертовски грубыми… Как бы то ни было, он заставил меня поверить… Мне было только девятнадцать, вы же понимаете… некоторые вещи, которые он говорил, шокировали… И не только слова: его действия тоже… Он дрессировал диких зверей, вы знаете, и сам был временами как один из них, и то, что он заставлял меня делать… Как бы то ни было, — она тяжело вздохнула, — он заставил меня поверить, что он занимался любовью с моей матерью, когда я была еще маленькой девочкой.

— Вы думали, что это правда?

— Я полагаю, да.

— Вы когда-нибудь спрашивали ее?

— Нет. Никогда. Мою мать? Никогда.

— И вы говорите, что он был раздражен в то утро?

— Да. Мы повздорили, действительно, потому что он…

Причина гнева Шида заключалась в том, что Мария предпочла провести эту ночь в трейлере ее матери, а не в его трейлере. В ту ночь было дождливо, а она знала, как большие кошки реагировали на гром и молнии. Он миллион раз говорил ей, как бури действуют на них. И вот, вместо того, чтобы остаться с ним, когда он нуждается в заботе и сочувствии, потому что знал, что его ждет утром, когда он должен будет грузить кошек, которые будут пугаться и метаться…

— Это было его любимое слово — «пугаться». Оно означало… возвращение к дикости, вы понимаете. Возвращаться обратно в дикость после приручения. У Дейва была теория… Ладно, я полагаю, вы знаете, что вы никогда не можете по-настоящему приручить дикого зверя, вы только дрессируете их. Они становятся дикими, непредсказуемыми, как женщины; так часто говорил он. Как я или моя мать, говорил он, и Дженни, и Марни, и, черт побери, каждая другая женщина в труппе, с которой он спал!

— Почему вы думаете, что это Дейв убил ее? — спросил Мэттью.

— Потому что он сказал что-то…

— Что он сказал?

— Он сказал… он действительно мог быть таким грубым.

— Так что же он сказал, Мария?

— Он сказал, что испытывает желание пойти в трейлер и придушить ее.

— Когда он сказал это?

— Когда мы сидели за столом. Когда мы все еще ссорились из-за того, что я провела эту ночь дома.

— Дома, — повторил Мэттью.

— С мамой.

— Вы упоминали об этом на следствии?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это не было настоящей угрозой. Он был просто… сексуален, я полагаю.

— Хм… сексуален.

— Он говорил мне, как сильно он был возбужден, вы понимаете.

— Да.

— Мог придушить маму за это.

— Хм…

— Я не говорю, что я нашла его очень напряженным; я говорю: он думал, что был очень напряжен сексуально.

— Я понимаю.

— Кроме того, я не была уверена во времени.

— Что вы имеете в виду? Какого времени?

— Когда он ушел.

— Ушел?

— Ушел из-за стола.

— Вы говорили мне, что были с ним от пяти до…

— Да.

— …пяти тридцати, когда вы пошли обратно…

— За исключением пяти минут, когда он выходил.

— Он не был с вами все это время?

— Это верно, не был.

— Они вас об этом спрашивали при расследовании?

— Следователь уже имел отчет медицинской экспертизы. Они искали подтверждение самоубийства. А я не была уверена относительно времени, вы понимаете. Он мог уйти после…

— Как долго он отсутствовал?

— Около десяти минут. Сказал, что должен воспользоваться донникером.

— Донникером?

— Это портативный туалет. Которым мы…

— В котором часу он вышел?

— Я не уверена. В этом все дело. Вот почему я не упомянула об этом на следствии.

— Постарайтесь сейчас вспомнить. Часы вашей матери были остановлены в…

— Я знаю. В десять минут шестого. Но я не уверена, что он выходил из-за стола до этого или после.

— Вы говорили, что он выходил на десять минут…

— Не больше.

— Где находился туалет?

— Сразу за палаткой. Он мог зайти в свой трейлер, я полагаю, но шел дождь.

— Он выходил на десять минут…

— Да.

— …а затем снова вернулся за стол?

— Да. И выпил еще одну чашку кофе.

— Он все еще злился?

— Конечно. Дейв всегда злился.

— Но я имею в виду…

— Да, он все еще был раздражен тем, что я не провела с ним ночь.

— Ваша мать знала, что вы с ним спите?

— Да.

— Она что-нибудь говорила по этому поводу?

— Только, чтобы я была осторожной.

— Были какие-то основания для такого совета?

— Я полагаю, она хорошо знала его.

— Имея в виду?

— Ну… вы знаете.

— Нет, не знаю.

— Дейви мог быть грубым, когда он хотел…

— Хм…

— Вы понимаете… Мужчины…

— После того, как он вернулся за стол… как долго вы еще сидели вместе?

— Еще пятнадцать минут, я полагаю.

— И вы говорите, что ушли в пять тридцать?

— Он не ушел раньше вас?

— Нет. Только тот один раз.

— Я имею в виду после того, как он вернулся.

— Нет, снова он не уходил. Не раньше, чем я ушла.

— Вы находились там за столом с ним еще пятнадцать минут, прежде чем покинули палатку?

— Это верно.

— …в пять тридцать.

— Да.

— Это означает, что он вернулся обратно к столу в пять пятнадцать. Он мог находиться в трейлере вашей матери в десять минут шестого. Расскажите мне, что произошло, когда вы вернулись обратно в трейлер.

Первое, что она увидела, была кровь. Именно кровь бросилась ей в глаза в тот момент, когда она закрыла за собой дверь. Дождь лил очень сильно, она должна была обернуться, чтобы закрыть за собой дверь, с силой захлопнуть ее под напором дождя и ветра. Только после этого она, наконец, вошла в трейлер, стряхивая воду со своего желтого дождевика. Повернулась к кровати и увидела кровь, все в комнате было залито красным: завязки белой рубашки ее матери были пропитаны красным, алюминиевая стена трейлера за ней заляпана красным. Она начала кричать.

Первым человеком, вбежавшим в трейлер, был Джордж Стедман. Мокрый и грубоватый, с криком «Какого черта?..» он застыл на месте, когда увидел тело на полу, дырку во лбу и кровь, залившую всю стену. Затем трейлер наполнился другими людьми, рабочими, сбежавшимися Бог весть откуда, Маккалоу смешались со всей семьей Чен, которые тогда были в цирке первый год. Человек по имени Берни Хэйл из Лондона протолкался среди других к кровати, где окровавленная и мертвая лежала ее мать. Он был воздушным гимнастом, который работал в труппе так долго, сколько Мария помнила себя. Когда она была маленькой девочкой, он проделывал такой трюк — свисал с каната на своих волосах, вращаясь в воздухе на длинном черном локоне. Дейви Шид, выглядевший очень изумленным, тоже прибежал и пробился к постели. Он встал рядом с Берни и положил руку ему на плечо. Берни же опустился на колено и плакал рядом с кроватью, на которой лежала ее мать. Кто-то крикнул, что явилась полиция. Вошел коп в промокшем черном плаще и фуражке, на которую был натянут капюшон. Он пробирался сквозь толпу, крича: «Назад, ребята, нечего вам здесь глазеть, пропустите меня». Подойдя к той стороне кровати, где стоял и глядел на нее Дейв и где все еще всхлипывал Берни, коп замер на месте. Он побледнел, когда увидел женщину на кровати; он почти отвернулся, пытаясь взять себя в руки. Мария продолжала кричать и не могла остановиться.

Мэттью оторвал взгляд от жареного морского окуня на своей тарелке.

— Как, вы сказали, его имя? — спросил он.

— Чье?

— Этого воздушного гимнаста с длинными черными волосами.

 

Глава 5. Она была очень милой…

Однорукий дрессировщик медведей был во дворе и тренировал оставшуюся руку. Мэттью появился у них двадцать четвертого марта, в четверг. Мужчина и сам напоминал медведя — ширококостный, с мощными мышцами, Герри Донован балансировал на единственной руке. Под ярко-синим облегающим костюмом у него прекрасно вырисовывались мощные плечи, волосатая грудь, ноги и тугие ягодицы.

Мэттью звонил им заранее, и жена Герри предупредила его, чтобы он не показывал удивления при виде увечья ее мужа. Она объяснила Мэттью, что левую руку восемь лет назад ему оторвал медведь и что Герри до сих пор тяжело переживает собственную инвалидность. Мэттью сразу подумал, что предупреждать кого-то об отсутствующей руке собеседника — все равно как предупреждать вас не видеть носа Сирано де Бержерака. Как только Мэттью подошел к бассейну, блондинка, которая там плавала, приложила палец к губам, чтобы напомнить ему о предупреждении. Мэттью решил, что это была Эгги Маккалоу Донован, бывшая акробатка на летающей трапеции, мать Сэма и свекровь Марни, и к тому же сбежавшая подружка Питера Торренса.

Блондинка вылезла из бассейна, как только его увидела. Она снова в качестве предупреждения покачала головой, а ее муж на одной руке прыгал по газону. Мэттью подумал, не собирается ли он подготовить номер для цирка «Стедман энд Роджер»? Он решил, что Эгги было лет сорок; столько сейчас было бы Уилле…

Эгги, как и ее муж, была в облегающем ярко-синем костюме. Так как она ожидала прихода Мэттью, она не снимала верх костюма. Он был желтого цвета и почти ничего не скрывал. У женщины было тренированное и сильно загорелое тело. Она шла к нему улыбаясь, с протянутой для приветствия рукой. У нее были движения балерины; казалось, что женщина не спешила, но тем не менее гибкой походкой быстро пересекла газон.

— Мистер Хоуп?

— Миссис Донован?

В этот миг Герри подпрыгнул на руке и встал на ноги.

— Эй, привет!

Человек-медведь буквально исходил потом, и Мэттью не хотелось пожимать ему руку, но Герри, широко улыбаясь, направлялся к нему. Рука была липкой и мокрой. Пот катился по лицу, шее и волосатому телу Донована. Мэттью показалось, что он стоит под душем.

— Пора пить пиво! — объявил Донован, хотя было всего лишь десять утра. — Вам захватить?

— Спасибо, нет, — ответил Мэттью.

— Дорогой, захвати пива для меня. Прошу вас, садитесь, — пригласила Эгги, предлагая сесть на складной стульчик из алюминия с ярко-желтым плетеным сиденьем. Сама она опустилась на газон почти у его ног.

Сиденье и спинка стула были такого же цвета, как и ее костюм. Мэттью подумал, обратила ли внимание Эгги, что он может заглянуть в вырез ее костюма и увидеть сосок ее левой груди. Он твердо решил не смотреть туда.

Донован вышел из дома, неся в одной руке четыре бутылки пива. Открывалку для бутылок он засунул под резинку трусов.

Эгги не стала помогать, когда ее муж расставлял бутылки на столе. Донован сел на стул рядом с Мэттью, взял бутылку, зажал ее между ног, открыл и передал жене. Потом то же самое проделал со второй бутылкой, отложил открывалку, чокнулся с бутылкой Эгги и произнес:

— Да здравствуют золотые денечки и темные ночки!

— Я благодарен, что вы согласились принять меня, — начал Мэттью.

— Всегда рады помочь, — ответила Эгги, — Уилла была моей хорошей подругой. Только если ваши вопросы будут касаться ее смерти…

— Вы абсолютно правы.

— Понимаете, я перестала работать в цирке после того, как Герри… решил оставить работу, — плавно закончила Эгги. — Все случилось восемь лет назад. Как вы знаете, Уилла…

— Да.

— …умерла три года назад, а Герри и я уже жили здесь, в Брэдентоне; но не в этом доме. Этот дом мы купили год назад. Здесь есть бассейн и большой газон. Герри нравится плавать.

Мэттью попытался представить, как Герри плавает, хотя Эгги несколько раз предупреждала его хранить молчание по поводу оторванной руки.

— Да, а еще я могу тренироваться на заднем дворе, — заметил Донован и отпил пиво. — Отжиматься, стоять на руке. Я устроил турник, прикрепив планку между двумя пальмами. Я также могу подтягиваться, словом, делать все, чем я занимался столько лет. Когда у меня был номер.

Он ни разу не упомянул медведей.

— Очень важно оставаться в форме. Я был очень сильным. И потом, это становится твоей второй натурой. Сейчас я не выступаю, и иногда мне хочется снова…

— Ничего подобного, — вмешалась Эгги, — ему нравится ничего не делать. Так хорошо не заниматься работой! Мы живем здесь и можем целый день загорать. Все это очень приятно.

— Что? — спросил ее Донован.

— Перестань, тебе же это нравится.

— Я скучаю по цирку, — заметил Герри. — Прошло восемь лет, а я все еще скучаю… Пожалуй, пойду приму душ, а то от меня, наверное, несет, как от…

Мэттью понял, что он чуть не сказал «медведя».

Но Герри сказал.

— Мистер Хоуп, было приятно познакомиться. Я понимаю, что вам нужно поговорить с Эгги, — он кивнул Мэттью, взял открывалку, забрал две полные бутылки и, грузно шагая, отправился к дому.

Солнечные лучи золотили воду бассейна.

— Миссис Донован, — начал Мэттью. — Пока…

— Пожалуйста, называйте меня Эгги, — улыбнулась миссис Донован.

— Когда вы выступали в цирке, Эгги, вам был известен артист по имени Берни Хэйл?

— Откуда вам известно это имя? — Эгги с удивлением взглянула на Мэттью.

— Кто-то назвал мне его имя.

— Кто?

— Мария Торренс.

— Дочь Уиллы?

— Да.

— Мария! Почему вдруг Мария…

— Она вспоминала людей, которые сбежались на ее крик в ту ночь, когда погибла ее мать.

— И она сказала, что среди них был Берни?

— Да. Так вы его знали?

— Я не могу вам сказать, был ли он в трейлере. Меня там не было. К тому времени я уже перестала выступать. Когда Уилла покончила с собой, я уже не работала в цирке пять лет.

— А до того, как вы оставили цирк? Вы его тогда знали?

Эгги молчала.

— Он был воздушным гимнастом из Лондона, — начал подсказывать ей Мэттью. — Берни Хэйл. Он крутился под потолком цирка, держась на волосах. У него были длинные черные волосы, и он носил их заплетенными в косичку, перекинув через плечо.

Эгги пристально смотрела на него, и Мэттью показалось, что она пытается понять, откуда ему так много известно. Но он знал слишком мало. Мэттью замолчал и стал ждать ее ответа. Наконец Эгги кивнула:

— Я все узнала гораздо позже. Питер рассказал мне все в Сиэттле. Я была слишком занята своей карьерой, чтобы интересоваться… или думать, что делает Уилла, или почему она это делает? Понимаете, в то время Маккалоу еще не отшлифовали номер. После смерти моего мужа мы работали над ним день и ночь. Наш номер назывался «Летающие Маккалоу», но в то время номер был не таким сложным. Это было до Питера Торренса. Да, до того, как я была с Питером Торренсом. Значит, все это было двадцать… двадцать пять лет назад. Мы тогда еще не думали о парных прыжках в воздухе…

На самом деле это было двадцать три года назад, вспомнила позднее Эгги. К тому времени прошло уже четыре года после смерти ее мужа, а она и его два брата готовили номер. К ним вернулся Джимми, который прежде поклялся, что не будет иметь ничего общего с цирком. И снова было шесть «Летающих Маккалоу»: Эгги, два брата покойного мужа, Джимми, Джек и жена Джека — Тилли. И еще двое детей — Сэмми и Джен. Братья ловили в воздухе ее и Тилли, а дети стояли у лестницы, улыбались, бросали воображаемые цветы зрителям, раскланивались и помогали гимнастам взбираться на платформу, когда те спускались вниз. Не так легко было снова взбираться наверх. Дети были милыми блондинами… В номере участвовали только блондины, даже Джимми и Джек, которым пришлось покрасить волосы.

— Мои дети стали великолепными воздушными гимнастами, — похвалилась Эгги. — Черт побери, зачем он забрал с собой это проклятое пиво? И Марни, моя невестка. Она прекрасно работает, и вам стоит посмотреть ее.

Первый сезон в цирке «Стедман энд Роджер» стал успехом для Маккалоу. В этот год Стедман набрал много новых номеров: Маккалоу, Берни Хэйл, Герри Донован…

У Донована был номер под названием «Герри и Танцующие мишки». Медведей было трое, и среди них был Гордо, который восемь лет назад оторвал ему руку. Тогда Эгги не обращала на Герри внимания. Она недавно овдовела, много работала над номером и пыталась воспитать детей приличными и хорошими людьми. А в цирке сделать это было не так просто. Берни Хэйл был очень красивым парнем, и половина девушек, работавших в цирке, старалась завладеть его вниманием. От его улыбки женщины ложились штабелями. Его номер состоял в том, что он висел в воздухе на своих волосах. Все казалось очень забавным, но на самом деле это был очень опасный номер. Подобный номер выполняла женщина по имени Маргарита Мишель. В волосах был спрятан крючок, и она висела на волосах, жонглируя в воздухе пылающими факелами, а в это время ее вращали по кругу. Как-то раз во время вращения у нее расплелись волосы и она упала с восьмиметровой высоты на манеж и сломала себе шею. Это произошло примерно в то время, когда Маккалоу стали работать в цирке «Стедман энд Роджер». Об этом несчастье писали все газеты, и после этого воздушные гимнасты стали тщательнее готовить свои номера.

Берни не жонглировал факелами, он работал с зонтиками: он висел на длинных черных волосах и жонглировал открытыми шелковыми зонтами. В зонтиках был укреплен груз, поэтому они летели точно ему в руки. Он начинал с двух зонтов и постепенно доходил до пяти. Со стороны все казалось таким легким и простым — прелестные красные и желтые зонтики, оркестр играл переливающуюся японскую мелодию. Берни был обнажен до пояса, на нем было надето шелковое трико — одна нога была желтая, а другая — красная, а длинные черные волосы украшали желтые и красные ленты. Поэтому все выглядело милым и таким простым, что казалось, любой ребенок может выполнить этот номер. Но в цирке нет простых номеров. А тем более, если этот номер — воздушный жонглер или гимнаст.

Уилла к тому времени была замужем за Питером Торренсом уже три месяца. Казалось, она была очень предана мужу, хорошая и внимательная жена, которая обожает мужа и скучает без него. Питер был менеджером цирка, и ему приходилось заранее выезжать в те города, где должны были проходить выступления, и он почти все время проводил в разъездах. Поэтому Уилла часто приглашала девушек из цирка сыграть в покер в их трейлере…

— В цирке все играют в карты. Ну, обычно играют не по-крупному, а так, для развлечения… И все девушки, даже надменные наездницы, считали честью получить от нее приглашение, потому что Уилла была известной артисткой, которая могла настроить публику соответствующим образом и привлечь в цирк зрителей. Она была милой восемнадцатилетней девушкой, очень сексуальной, обладала чудесным чувством юмора и была по-настоящему доброй к людям. Когда вы приходили в трейлер, чтобы сыграть в карты или просто на чашку чая, у вас создавалось впечатление, что Уилла была счастлива видеть вас у себя. От нее исходило ощущение уверенности. Девушки рассказывали ей о своих приятелях или о проблемах с мужьями, или о том, чего они желали добиться в жизни и в работе. Удивительно, но девушка, едва покинувшая юношеский возраст, могла играть роль матери для этих девушек и молодых женщин, часто бывших гораздо старше ее.

— Я думаю, она была удивительно цельной и милой натурой. Действительно, так оно и было: ее доброе отношение передавалось всем, кто приходил в ее трейлер. Даже Питер… когда он с ней расстался… Ну, я хочу сказать, что он не мог сказать про нее ничего плохого.

— Почему он ее оставил? — спросил Мэттью.

— Я думала, что вы знаете, — заколебалась Эгги.

— Что знаю?

— Лавлок, — ответила она.

— Что?

— Ну… маленькая девочка.

— Простите, я…

— Понимаете, там была маленькая девочка.

Мария Лавлок Торренс родилась спустя десять месяцев после свадьбы Уиллы и Питера. Малышка была удивительно красивой и казалась абсолютно нормальной, но существовали сомнения, что в дальнейшем у нее могут начаться проблемы с гипофизом, как у ее матери. Правда, медики говорили, что эти проблемы могут быть исправлены серией специальных уколов, и Уилла, как всегда спокойно, решила, что станет этим заниматься, когда у девочки будут заметны какие-нибудь отклонения от нормы. Конечно, Уилла не могла представить себе, что ее признание заставит мужа сбежать от нее с воздушной гимнасткой.

— Не понимаю, какое признание?

— На ее месте я бы ему никогда в этом не призналась, — заметила Эгги.

— В чем призналась?

— Что малышка была дочерью Берни.

Когда Питер был со своей подружкой Эгги в Сиэттле и они лежали обнаженные в постели, он ей признался, что отец ребенка — Берни Хэйл. Эгги была поражена, и тогда он объяснил ей, что второе имя «Лавлок» Уилла дала девочке, чтобы как-то напомнить о ее настоящем отце. Уилла клялась, что была с ним в постели только раз. Один-единственный раз! Но Питер сомневался. Зачем ей тогда называть девочку Мария Лавлок? Уилла клялась, что произошло все это из-за того, что она выпила слишком много шампанского, желая отпраздновать телеграмму, полученную ею от Джона Ринглинг Норта, где говорилось, что Уилла является самой блистательной артисткой цирка.

Он обещал ей номер в своем цирке, если она пожелает покинуть «Стедман энд Роджер». В тот день Берни играл в покер с Уиллой и другими девушками.

Он остался, чтобы помочь Уилле прибрать в комнате после игры, когда прибыла телеграмма. Уилла была очень рада и попросила Берни открыть бутылку шампанского, стоявшую у нее в холодильнике. Это был подарок от неизвестного обожателя, который видел ее номер и на следующий день прислал ей шампанское. Они выпили, а потом… одно потянуло за собой другое. Берни Хэйлу было двадцать лет. Его семья и друзья остались в Лондоне, а Уилле было восемнадцать, и она была доброй девушкой. Берни начал ей жаловаться на тоску, и Уилла утешила его…

Так думала Эгги. Потом она решила, что именно так и должно было случиться. Питер был на семь лет старше ее. Он был взрослый серьезный мужчина, который постоянно разъезжал по стране, а Берни был под рукой у Уиллы; он был удивительно красивым молодым человеком, и конечно, нельзя было не обратить на него внимания, когда он висел под куполом цирка на своих роскошных кудрях. Его молодое гибкое тело в шелковом трико сверкало в свете прожектора, когда он вращался по кругу, жонглируя раскрытыми шелковыми зонтиками.

— Уилла призналась мужу, что была вместе с Берни только раз, и то в состоянии хорошего подпития, но кто может в этом поручиться? Если они были вместе только раз, зачем она назвала девочку «Лавлок»? Если она действительно была с ним в постели всего один раз, зачем она потом во всем призналась мужу?!

— Она сама вам все это рассказала? — спросил Мэттью.

— Нет, я сама обо всем догадалась.

— Даже когда вы стали друзьями и прошло много лет…

— Она лишь однажды сказала, что они были в постели только раз и что Берни для нее ничего не значит.

— Как она узнала, что это его ребенок?

— В ту ночь она не предохранялась.

— Но это совсем ничего не значит…

— Нет, она обычно всегда предохранялась. Понимаете, она боялась, что у ребенка могут быть проблемы с гипофизом. Но в ту ночь, с Берни, она выпила. Вы знаете, мы можем много чего натворить после шампанского.

— Мария что-нибудь об этом знает?

— Упаси Боже, нет.

— Значит, вы и Питер Торренс были вместе около года…

— Одиннадцать месяцев…

— …А потом вы вернулись во Флориду?

— Да, но Питер не вернулся. Я не знаю, куда он поехал. Сейчас он живет в Атланте.

— А вы вернулись в цирк?

— Да, и оставалась там до того случая с медведем. Это произошло восемь лет назад.

— Вы с тех пор видели Торренса?

— Да, на прошлой неделе.

— Что?

— Он заезжал сюда на прошлой неделе.

— Вы хотите сказать, сюда? В Брэдентон?

— Ну, в Калузу.

— Для чего?

— Он считает, что ему по закону принадлежат тридцать процентов акций цирка.

В последний день марта в половине одиннадцатого телефонная компания сделала широкий жест и прислала Блуму список телефонных звонков. Правду сказать, этот список был не тем, о чем запрашивал Блум — в нем просто перечислялись звонки, сделанные из офисов «Саммервила энд Хоуп», но там не было звонков, которые Мэттью сделал из дома.

Как только он получил распечатку, то сразу же позвонил в офис Мэттью и поговорил с секретаршей по имени Синтия Хаэллен, которая быстро объяснила ему, что некоторые из звонков были к постоянным клиентам: в банки, адвокатские фирмы, бухгалтерию, к прокурору штата, судебным служащим и другим личностям, с которыми регулярно переговаривались служащие «Саммервил энд Хоуп». Два номера она не смогла идентифицировать, но обещала Блуму перезвонить, как только проверит их.

В десять сорок две она перезвонила и сказала, что связывалась со всеми поверенными фирмы, и ей сообщили, что один из этих звонков был сделан мистером Саммервилом в прошлый вторник днем в ресторан, где он и его жена собирались поужинать в тот вечер. Последний номер не знал никто. Распечатка компании, где фиксировались все звонки, указала, что звонили в одиннадцать пятьдесят одну двадцать четвертого марта. Значит, это было в прошлый четверг, ровно неделю тому назад. Синтия также сообщила, что мистер Хоуп не часто бывал в офисе на прошлой неделе, но она запомнила, что в тот четверг он пришел в первой половине дня, и думает, что именно он мог позвонить по этому номеру, потому что вскоре после этого он вышел из кабинета.

— В котором часу это было? — спросил Блум.

— В районе часа.

— И вы видели, как он уходил из офиса?

— Да, сэр. Я как раз возвращалась после ленча.

— Он сказал, куда идет?

— Нет, сэр.

— Огромное вам спасибо. Если вам когда-нибудь понадобится работа, да еще к тому же в полиции, обязательно дайте мне знать.

— Благодарю вас, сэр. Рада была вам помочь. Мистер Блум?

— Да?

— С ним… с ним все будет в порядке?

— Надеюсь…

Она сказала всем, что если ей не разрешат остаться с ним, то она перережет себе вены и зальет кровью всю больницу. Они поверили и перепугались. Обычно люди верят четырнадцатилетним подросткам, бьющимся в истерике. Кроме того, она была его дочерью, и их волновало, что он приходил в сознание всего на несколько секунд; они не хотели мешать его дочери попытаться привести его в сознание с помощью собственной примитивной магии. Все они немного верили в чудеса! Джоанна начала свой речитатив вечером, после приезда в больницу, и продолжала его до половины одиннадцатого утра.

Она положила камешек любви ему на ладонь.

Он не смог обхватить его пальцами. У него полностью отсутствовала реакция на прикосновение, и поэтому она прижимала камень своей рукой. Камешек любви был небольшим камнем, который отец отдал девочке, когда разошелся с ее матерью. На нем было нарисовано крохотное белое сердечко, обведенное красным, а внутри сердца, тоже красной краской, было написано слово «Любовь». Когда отец отдавал ей камешек, он сказал, что с ней он не расходится, а разводится только с ее матерью. И еще он сказал, что будет всегда любить ее; а когда она станет сомневаться в его любви, надо посмотреть на белое сердечко и сжать камешек в руке. Тогда слово «Любовь» выпрыгнет из сердечка и будет кричать ей про его Любовь!

Джоанна продолжала прижимать камешек к ладони; ей хотелось почувствовать ответную реакцию в его руке, потому что тогда она бы была уверена, что с ним все будет в порядке.

Она начала молитву прошлой ночью, в десять минут двенадцатого, когда они разрешили ей пройти в комнату, где в полутьме лежал отец. Она продолжала молиться уже двенадцать часов подряд.

Сейчас комнату заливал солнечный свет. Она держала руку отца с прижатым к ладони камешком любви и говорила тихим ласковым голосом.

Она хотела напомнить ему о всяких мелких событиях в те дни, которые они проводили вместе. Она старалась напомнить ему обо всем. Она вела его по молитве, как он вел ее по игровой площадке, когда она была совсем крошкой, и держал ее крохотную ручку в своей сильной руке…

— Ты помнишь, как мы отдыхали в Италии? — спрашивала она шепотом. — И ты поссорился с мамой, а потом отбросил мою руку. Ты держал меня за руку, а потом крикнул, что у меня липкие руки, потому что я ела мороженое. Ты помнишь?

— И я начала плакать, потому что решила, что ты злишься на меня. Ты присел на корточки, заглянул мне в лицо, вытер слезы носовым платком. Потом ты взял меня за руку, которая оставалась липкой от мороженого. Ты повел меня к фонтану. Их так много в Италии! Кажется, это было в Риме. Ты намочил платок в фонтане и вытер мне руки, а потом поцеловал меня в нос и сказал: «Я люблю тебя, Джинкис». Ты меня так называл в детстве.

Папочка, ты помнишь, как мы разучивали рождественскую песенку «Колокольчики звенят»? Я сейчас тебе ее спою, но когда ты проснешься, мы будем петь ее вместе, согласен? Когда будешь готов, сожми мою руку, ладно? Ну, готовы или не готовы, я начинаю: «Джинки Беррс, Джинки Беррс, раздается праздничный звон! Как приятно прятаться в кладовке каждый день!» Я не могу припомнить, как дальше, а когда ты придешь в себя, то споешь мне всю песенку. Мне кажется, ты давно начал называть меня Джинкис. Как ты меня звал, Джоанна Джинкис или Джинкис Джоанна? Ты пел песню «Когда меня любила Джоанна», ты помнишь? Мне нравится имя Джоанна. Мама сказала, что ты выбрал его для меня, а она хотела назвать меня Деборра. Деборра Хоуп. Тоже неплохо, но мне больше нравится Джоанна. Джоанна Хоуп. Мне нравится это имя, и я не стану менять фамилию, даже после замужества, если я вообще выйду замуж. Пока я в этом не уверена.

Между прочим, когда ты проснешься, не забудь мне напомнить: есть один мальчик, и я хочу, чтобы ты с ним познакомился. Его зовут Луи, он учится в старшем классе. Он — просто класс! Луи Клайн. Он — еврей и живет в Западном Ньютоне, и на еврейскую Пасху он пригласил меня навестить его родителей. Тебе не кажется глупостью, что у нас весенние каникулы бывают до еврейской и христианской Пасхи, когда все ребята хотят навестить своих родителей? Я бы обязательно приехала к тебе, если бы все так не случилось, ты это понимаешь? Зато теперь у меня есть причина поехать домой еще раз. Правда, хорошо, но только это не случится до тех пор, пока ты не придешь в себя, иначе мне будет плохо. Прошу тебя, поскорей просыпайся, ладно, папочка!

Кстати, мне нравится Патриция. Она — то, что надо! Мне жаль, что нам не удалось провести время вместе. Но вы собирались уехать отдыхать в конце недели, а мне придется половину времени провести с мамой… Понимаешь, очень плохо, когда у тебя родители развелись. Мне кажется, что я никогда к этому не привыкну. Пап, я говорю правду, мне нравится Патриция. Она красивая и умная, и еще мне кажется, что она действительно хорошо к тебе относится. Не думай, что я лукавлю. Я ведь не верю, что вы с мамой опять будете вместе. Я уже переросла это желание, и тебе не стоит больше об этом беспокоиться. Хотя должна тебе признаться, что когда вы с мамой начинали сюсюкать друг с другом, я еще на что-то надеялась… Забудь об этом. Самое главное, чтобы ты пришел в себя. И ты, и Патриция, и я сможем вместе кататься на катере и даже добраться до Калусахатчи.

Кстати, ты помнишь, когда мы отправились поудить окуня на озеро Окичоби? Тогда шел дождь, и ты сказал, что хочешь пойти в кино. Но мы с мамой уговорили тебя отправиться с нами на озеро. Папочка, ты помнишь, как все было здорово? Поднялся туман, и лодка скользила по поверхности озера, а вокруг все казалось сделанным из серебра. Было так спокойно! В тот день мы поймали столько рыбы!

Папочка, я хочу съездить в Чикаго. Пообещай мне это. Я давно не видела бабушку, и мне нравится этот город. Если я выйду замуж, то перееду в Чикаго. С другой стороны, Луи меня даже ни разу не поцеловал, поэтому мне кажется, что я вполне могу остаться старой девой. Когда ты проснешься, мы сверим наше свободное время, и, может, нам действительно удастся куда-нибудь поехать вместе. Если ты меня слышишь, сожми мою руку. Папочка, мне нужно знать, что ты меня слышишь. В твоей руке лежит камешек любви. Тот самый, который ты когда-то дал мне. Я хочу, чтобы ты его сжал, и тогда он крикнет мне о любви. Папочка, прошу тебя, сожми камешек!

Ты знаешь, я тебе что-то хотела рассказать. Девочка, которая вместе со мной учится… Ее отец работает судьей, он прислал ей стенографические записки суда над Бертоном… Все это было напечатано в каком-то юридическом журнале, ты знал об этом? Так вот, он ей сказал, что никогда в жизни не встречался с лучшим защитником. Что ты на это скажешь? И эта девочка хотела знать, правда ли, что ты мой папа? Я стала знаменитостью из-за тебя. Понимаешь? Я собиралась прислать эту статью тебе. Я останусь здесь, пока ты не придешь в себя, поэтому прошу тебя, поспеши! Мне не хочется стать седой и старой. Луи в это время станет ухаживать за другими девушками в студенческом городке!

Хочешь, я опишу тебе его внешность? Ну, я могу сказать, что у него грязно-шатенистые волосы. Конечно, я понимаю, что так не следует описывать волосы парня, который тебе небезразличен. Папочка, правда, у него волосы именно такого оттенка. Что тут поделаешь? У Луи темно-карие глаза, и лицо, как у лисицы. Он участник студенческой легкоатлетической команды.

Папа, ты не можешь слегка сжать мою руку? Я не хочу тебя торопить и буду сидеть здесь вечно, но если ты захочешь дать мне знать…

Тебе не обязательно сжимать камешек любви. Наверно, тебе трудно это сделать. Я положу руку тебе на ладонь. Ты что-нибудь почувствовал? Тогда, если хочешь, слегка сожми мою руку… Ты можешь это сделать для меня? Но только, если ты этого захочешь. Мы никуда не торопимся, ты можешь отдыхать сколько тебе захочется.

Пап, папочка, папочка, я тебя так люблю! Прошу тебя, очнись. Я буду здесь сидеть все время. Не думай, что тебе удастся от меня избавиться. Я останусь здесь и буду тебе снова и снова повторять, как сильно я тебя люблю, пока ты не придешь в себя. Как тебе это понравится? И тогда мы сможем ходить с тобой в кино столько, сколько тебе захочется, и не будем ездить на рыбалку. Я же знаю, что тебе совсем не нравится рыбалка.

Рука отца лежала под ее рукой. Пальцы были скрючены, но не двигались, лежа на белой прохладной простыне.

Она изо всех сил старалась не заплакать.

Начальницу отдела звали мисс Финч.

Блум не мог поверить, что такие люди работают в телефонной компании. Вместо того, чтобы морочить ему голову разговорами по поводу политики, проводимой компанией, о том, что должны существовать объективные причины и веские доказательства, и что только суд может разрешить устанавливать подслушивающие устройства, а судьи не желают подписывать эти разрешения, и служащие телефонной компании желают защитить собственную задницу, мисс Финч сказала, что понимает все сложности, с которыми сталкивается полиция при расследовании, пытаясь не нарушить права человека.

Блум от неожиданности чуть не грохнулся в обморок.

Мисс Финч сообщила ему имя и адрес человека, которому кто-то звонил из офиса «Саммервил энд Хоуп» двадцать четвертого марта в одиннадцать пятьдесят одну. Этот человек жил на Херон-стрит 333 в Калузе. Удивленный, он продолжал слушать, как милейшая мисс Финч своим крикливым, высоким, как у птички, голоском сообщила, что сразу же займется этой работой, чтобы собрать для него фамилии и адреса всех, кто звонил из дома Мэттью Хоупа, начиная с понедельника двадцать первого марта и до пятницы двадцать пятого марта, когда в него стреляли.

Блум знал многих поверенных, работающих в городе, но ему не был знаком человек, которого навестил Хоуп в прошлый четверг. На стене дома по улице Саут Таммайами-Трейл табличка гласила:

Артур Д’Аллессандро

Поверенный.

Аккуратная брюнетка в бежевом костюме и бледно-лиловой блузке с галстуком сидела за столом в приемной, где стояло совсем немного мебели. Блум представился ей и сказал, что у него назначена встреча с мистером Д’Аллессандро на два часа.

Д’Аллессандро оказался маленьким мужчиной лет тридцати пяти. Он рано облысел и был одет в темно-коричневый костюм, слишком плотный для этого климата. Блум решил, что он недавно переехал на юг, видимо, из Среднего Запада. Мужчина начал отращивать усики, надеясь прибавить солидности своему небольшому пухлому личику. Его пальцы напоминали небольшие венские сардельки, на правой руке Блум заметил кольцо с эмблемой какого-то колледжа, но он не смог прочитать его названия. Но на стене позади стола поверенного висели в рамочках два диплома: один — из университета Пенсильвании, а второй — государственного университета в Огайо.

— Я хочу повторить вам то, что я уже сказал мистеру Хоупу, — начал Артур Д’Аллессандро. — Все разговоры, происходившие в этом офисе между мною и мистером Питером Торренсом, являются конфиденциальными.

— Конечно, — согласился с ним Блум. — Но ваш с ним разговор происходил до того, как в мистера Хоупа стреляли.

— Мне жаль, что так случилось, но…

— Сейчас мы ищем подозреваемых в попытке преднамеренного убийства.

— Если вы подозреваете моего клиента в…

— Кто-то что-то сказал…

— …в преступлении, тогда я предлагаю…

— …о том, что кого-то подозревают? Я сейчас…

— Вы мне угрожаете?

— Нет.

— …сделать попытку…

— Я должен выяснить, зачем Мэттью Хоуп заходил сюда, а потом мне, может быть, удастся найти того человека, который пытался его убить. Я понимаю, почему вы защищаете конфиденциальность ваших переговоров с клиентом, но это совершенно не относится к тому, что говорил мистер Хоуп. Поправьте меня, если я не прав. Или, может, он тоже был вашим клиентом?

Д’Аллессандро кисло посмотрел на него.

— Вы можете мне сказать, почему мистер Хоуп заходил к вам? — спокойно повторил Блум.

— Он был здесь, потому что кто-то сообщил ему, что мистер Торренс желал получить от меня совет…

— Так кто был тем лицом, которое сообщило мистеру Хоупу эту информацию?

— Женщина по имени Эгги Донован.

— Она сказала мистеру Хоупу, что Торренс обращался к вам за советом?

— Да.

— По какому поводу?

— Этого я не могу сказать.

— Но если мистер Торренс…

— Информация конфиденциальная.

— Как вы считаете, Торренс мог сообщить мисс Донован?..

— Миссис Донован.

— Как вы считаете, он мог ей сказать, зачем он обращается к вам?

— Не имею ни малейшего понятия, о чем он ей говорил и о чем не говорил.

— Но, кажется, мистер Хоуп знал, почему к вам обращался Торренс?

Д’Аллессандро продолжал молчать.

— Почему вы создаете мне ненужные трудности? У меня друг лежит в больнице, и я пытаюсь выяснить, кто в этом виноват. Все, что говорил вам Мэттью Хоуп, не является секретной информацией. Черт побери, он не был вашим клиентом. Вы собираетесь мне все рассказать?

— Мистер Хоуп пришел сюда с некоторыми предположениями. Я могу их перечислить, но не стану говорить, правдивы ли эти предположения. Я ему сказал то же самое. Боюсь, что он зря потерял время.

— Какие это были предположения?

— Видимо, миссис Донован сказала ему…

— Он сказал вам именно это?

— Да, она ему сказала, что Питер Торренс пришел ко мне по поводу завещания, утвержденного судом три года назад, после смерти его жены.

— Его бывшей жены. Уиллы Торренс, хотите вы сказать?

— Так полагал мистер Хоуп. Видимо, он узнал об этом от миссис Донован, но я не знаю, так ли это было на самом деле. Но, как я понял, мистер Торренс до сих пор считает себя мужем Уиллы Торренс. И поэтому ему должна достаться значительная часть ее собственности.

— Вы можете дословно повторить, что сказал вам мистер Хоуп?

— Ну…

— Пожалуйста!

— Вы знаете, что он мне сначала позвонил…

— Да.

— И спросил, не может ли он зайти во второй половине дня…

— Это было в прошлый четверг?

— Да, это было неделю назад. Мы договорились на два часа, а он пришел на несколько минут раньше, и мы сразу начали спорить по поводу конфиденциальности информации. По телефону он сообщил, что утром встречался с Эгги Донован, и выразил надежду, что я смогу разъяснить ему то, что всплыло во время этого визита. Но как только он появился в кабинете…

— Скажите мне точно, что он вам говорил.

Блум слушал, как Д’Аллессандро описывал ему встречу, которая происходила неделю назад. Мэттью рассказывал ему, что Эгги Донован работала воздушной гимнасткой в цирке «Стедман энд Роджер» в то время, когда человек по имени Питер Торренс был менеджером этого цирка. Потом она ему объяснила суть своего номера. В то время у нее была фамилия Маккалоу. Кажется, во время визита она сказала ему, что Питер Торренс собирался…

Как только Д’Аллессандро услышал имя своего клиента, он сразу сказал Мэттью, что он прервет эту встречу, если разговор будет идти о его клиенте, Питере Торренсе. Но Мэттью заверил, что они будут говорить о миссис Донован.

Д’Аллессандро выслушал все, о чем миссис Донован рассказала Мэттью. Хотя ему не следовало это делать; но его посетитель умел убеждать, и казалось, что он просто помешался на этих сведениях. Мэттью пересказал ему, что трепливый Питер Торренс разболтал Эгги Донован. Он сказал, что никогда не знал, что Уилла собиралась с ним развестись и что она одна ездила для этого в Доминиканскую Республику. Он об этом ничего не знал, он не давал ей согласия на это и не участвовал в процессе развода. Он не получал уведомления о разводе до процесса или после него, и даже не знал, что где-то было опубликовано уведомление о разводе. Он не знал, что она перестала быть его женой, пока спустя полтора года она не совершила самоубийства. В то время все газеты писали о нем, как о бывшем муже.

— Короче говоря, — сказал тогда Мэттью, — Торренс заявляет, что его жена получила односторонний развод, который не является обязательным для него. По его мнению, они все еще были мужем и женой до ее смерти. По законам Флориды, он собирается получить причитающуюся ему часть недвижимости. Вот что сказала мне миссис Донован.

— Я не стану ни отрицать, ни подтверждать это.

— Конечно. Но вы должны знать, что здесь, во Флориде, обусловленная законом часть наследства составляет тридцать процентов рыночной стоимости всего состояния.

— Да, я это знаю, — сказал Д’Аллессандро.

— Большая часть имущества Уиллы Торренс — это пятьдесят процентов акций цирка «Стедман энд Роджер».

Д’Аллессандро промолчал.

— И Уилла все оставила своей дочери.

Поверенный продолжал молчать.

— Короче говоря, — сказал Мэттью, — Питер Торренс желает получить от этого тридцать процентов.

— Если это все, что вам сказала миссис Донован…

— Да, это все, что она мне сказала. Она ничего не рассказывала мне о завещании. Я это уже знал.

— И если это правда, я не стану…

— Подтверждать или отрицать, — добавил Мэттью.

— …Подтверждать или отрицать, — кивнул Д’Аллессандро. — Что бы вы, опытный поверенный, работающий во Флориде, посоветовали мистеру Торренсу?

— Вы хотите сказать, если бы я выступал от его имени?

— Да, вы уже знаете, что я — новый человек в Калузе.

— О? Откуда вы?

— Питтсбург.

— Хороший город.

— Холодный город.

— Я бы сказал ему, что он уже опоздал. Закон дает ему четыре месяца со времени даты первой публикации о состоявшемся разводе, чтобы он заполнил прошение…

— Публикации не было.

— Так говорит он.

— Он ничего не знал о разводе.

— Поймите, мистер Д’Аллессандро, я пришел сюда не для того, чтобы спорить, может ли Торренс выиграть дело или нет? Я считаю, что он его не выиграет, но его адвокатом являетесь вы, а не я.

— Тогда почему вы здесь, мистер Хоуп?

— Потому, что я считаю, что Уиллу Торренс убили.

— И какое отношение имеет мой клиент к убийству его жены?

— Его бывшей жены.

— Так говорила она. А он утверждает, что они не были разведены. И, по закону, ему положено тридцать процентов ее собственности.

— Вам не кажется все это забавным? Я всем говорил, что кто-то собирается опротестовать завещание Уиллы Торренс, и все сосредоточилось именно здесь…

— Питер Торренс не собирается вносить протест. Он понимает, что завещание является вполне законным. Он пытается получить…

Д’Аллессандро замолчал, видимо, вспомнив о конфиденциальности отношений между клиентом и его поверенным.

— Он заявил, что его несправедливо исключили из завещания, — заметил Мэттью. — Но мне все это кажется весьма интересным.

— Я все еще не понимаю, почему вы пришли сюда? — спросил Д’Аллессандро.

— Я пришел к вам потому, что вскоре после смерти Уиллы Питер навестил Марию Торренс.

— Она — его дочь.

— И поинтересовался, не оставила ли ему что-нибудь его бывшая жена.

— Нет, не бывшая, — вмешался Д’Аллессандро. — Они не были разведены. Развод не был законным.

— Может да, а может нет…

— На самом деле все было не так.

— Пусть будет по-вашему. Но факт остается фактом: три года назад он приезжал к Марии Торренс, чтобы узнать, не упоминался ли он в завещании. А сейчас он снова появился, и требует тридцать процентов акций цирка. Мистер Д’Аллессандро, мне бы хотелось с ним поговорить.

— Зачем?

— Я бы спросил, был ли он в Миссури в ту ночь, когда была убита Уилла?

— Понимаю. Вы считаете, что он убил ее, не так ли?

— Я не знаю, кто ее убил.

— Почему вы считаете, что должны найти ее убийцу?

— Не могу сказать.

— Мне кажется, что дело полиции заниматься поисками убийцы.

— Пожалуй, вы правы.

— Тогда почему?

— Я считаю, что убийца должен получить по заслугам.

— Мистер Хоуп, мне не нравятся доморощенные детективы.

— А мне не нравятся доморощенные специалисты в любом деле.

— Тогда почему вы преследуете…

— Но еще меньше мне нравятся убийцы. Вы мне можете сказать, где я могу найти Торренса?

— Я уже сказал вашему другу, что недавно обосновался в городе, — промолвил Д’Аллессандро. — Мне пришлось дважды сдавать экзамен по юриспруденции во Флориде. Я рассчитывал, что на деньги, полученные от продажи дома в Питтсбурге, мы сможем просуществовать здесь полгода, пока я не начну работать. Я очень приличный юрист, но не самый гениальный. Я даже не входил в первую десятку учеников на своем факультете. Но я вполне прилично зарабатывал в Питтсбурге, и мне нравилось там. Моя жена захотела переехать сюда. Она беременна нашим первым ребенком. У нее сейчас уже четыре месяца беременности. А что я имею здесь? Полдюжины случайных клиентов, и среди них Питер Торренс. Мне не хотелось его упускать. Если вы спросите меня, сможем ли мы выиграть его дело, я не смогу ответить. В Питтсбурге я бы его отвадил. Но здесь не Питтсбург! Если я выиграю его дело, то смогу немного заработать. Здесь я живу в долг. Детектив Блум, если я не выплыву на поверхность в течение шести месяцев, нам придется собрать вещички и отправляться обратно на север. Ваш друг Хоуп… Кажется, у него было время и деньги, и он мог позволить себе поиграть в детективы…

— Уверяю вас, что вы не правы.

— Но мне так показалось.

— Мне тоже так казалось. Когда-то…

— Он явился сюда, желая узнать, где остановился мой клиент. Он подозревает, что Уилла Торренс была убита, но даже если все было именно так…

— Если ее убили и убийца все еще…

— Прошу вас! Детектив, в этой стране каждый час кого-то убивают! Разве я не прав? Может, в вашего друга не стали бы стрелять, если бы он занимался своими делами, вместо того, чтобы…

— Может, и так. Но именно поэтому для нас важно найти истину.

Д’Аллессандро не понял его.

— Вы дали ему адрес Торренса? — спросил Блум.

— Нет.

— Вы дадите мне его адрес?

— Нет.

— Вы начинаете вести себя здесь неправильно.

— Меня это не волнует. Все равно, мне больше нравился Питтсбург.

— Хорошо. Но как только я выйду отсюда, я отправлюсь в прокуратуру Штата и потребую, чтобы вас вызвали в суд, где вы сообщите адрес Питера Торренса.

— Но подобный вызов может рассматриваться в некоторых судах как нарушение доверия между адвокатом и его клиентом.

— Прекрасно, поверенный! Можете судиться по этому поводу, если вам этого сильно захочется.

— Уверен, мне не придется этого делать. Но, детектив Блум, мне тоже хочется вам кое-что сказать… Почему вы считаете, что стрельба в Ньютауне каким-то образом связана с Питером Торренсом? Вы думаете, что мистер Хоуп отправился к нему на встречу?

— Да, мне кажется, что так вполне могло быть.

— И вы требуете, чтобы я подорвал доверие клиента к адвокату, руководствуясь такими слабыми доказательствами? Забудьте об этом. Я слишком уважаю закон!

— Хорошо, я отправляюсь за постановлением суда, а вы пока не уезжайте в Питтсбург.

— О, у меня в запасе еще полгода. Мистер Блум, вы же детектив! Легче найти Питера Торренса другим способом!

За неделю до покушения Мэттью много раз звонил из дома. Много раз он звонил в свой офис. Синтия подтвердила, что он часто звонил туда, чтобы проверить звонки, которые поступили ему на телефон офиса. Много звонков было и в прокуратуру Штата, к Патриции Кий. Она подтвердила, что он действительно часто звонил ей, иногда раза три или четыре в день. Остальные звонки были тем людям, которых он посещал: Джордж Стедман, Мария Торренс, Эндрю Вард, Джон Рафферти. Но Блума больше всего интересовали звонки в Брэдентон.

Первый звонок был сделан в четверг рано утром. Следующий — тоже в четверг, в тринадцать десять, и спустя десять минут после встречи Мэттью с Д’Аллессандро. Блум подсчитал, что их встреча длилась сорок пять минут, и он был уверен, что Мэттью начал звонить, как только оказался дома, в Виспер Ки. Далее был звонок спустя одну минуту, а потом еще один звонок по тому же номеру, и тоже через минуту.

Номер в Брэдентоне был зарегистрирован на человека по имени Герри Донован. Блум позвонил по этому номеру и стал ждать. Один звонок, два, три, четыре…

— Алло? — он услышал приятный женский голос.

— Здравствуйте, с вами говорит детектив Блум, полицейский департамент Калузы. Я говорю с миссис Донован?

— Да.

— Миссис Донован, я звоню по поводу нескольких звонков, которые сделал вам мистер Хоуп. Это было в прошлый…

— Как он? — сразу поинтересовалась она.

— Спасибо, все нормально. Миссис Донован, в прошлый вторник он звонил вам четыре раза. Один звонок был без трех минут девять утра…

— Да.

— Три остальные звонка были в десять минут четвертого, одиннадцать минут четвертого и двенадцать минут четвертого. Вы помните, как он вам звонил?

— Да. Меня так поразило, когда я услышала, что его…

— Вы мне не можете сказать, почему он вам звонил?

— Вы не знаете, кто это мог сделать?

— Нет, мадам, пока мы ничего не знаем. Вы не помните, о чем вы с ним говорили?

— Конечно, я все помню. Я с ним встречалась в то утро, а впервые он позвонил, чтобы условиться о встрече. Мы с ним долго разговаривали, и я была поражена, когда он мне снова позвонил.

— Мадам, почему он вам перезвонил?

— Он хотел узнать, не было ли каких-нибудь вестей от Питера. Понимаете, он пытался его разыскать.

— А он у вас раньше не интересовался, как можно найти Торренса?

— Да, он говорил об этом утром, пока сидел у нас. Я ему сказала, что Питер остановился где-то в Калузе, но я не знала, где, и предложила навестить адвоката Питера. Может быть, он знает, где тот остановился?

— Артура Д’Аллессандро?

— Да, именно его.

— А вам еще раз звонил мистер Торренс? Может, он навещал вас?

— Нет.

— И вы не знаете, где он живет?

— Вы правы.

— Это все, что хотел у вас узнать мистер Хоуп?

— Да. Мне жаль, что я не смогла ему помочь. Он показался мне очень приятным человеком, я надеюсь…

— Вы не знаете, остался ли мистер Торренс в городе?

— Мне жаль, но я не могу этого сказать.

— Вы можете оказать одолжение?

— Конечно.

— Если он вам снова позвонит, спросите, как с ним можно связаться? А потом сразу перезвоните мне.

— У него могут быть какие-нибудь неприятности?

— Нет, нет! Мне просто хотелось бы с ним побеседовать.

— О чем?

У нее сразу изменился голос, и Блум понял, если ей позвонит Торренс, она ему обязательно расскажет, что им интересовалась полиция. Он услышал решение в ее голосе и пожалел, что позвонил Эгги Донован!

— Я вам сейчас продиктую номер телефона, — торопливо заметил Блум. — Вы спросите по этому номеру детектива Блума.

— Вы думаете, что в мистера Хоупа стрелял Питер?

— Нет, мадам. Мы не знаем, кто в него стрелял.

— Но вы считаете, что это мог сделать Питер, — сказала она и повесила трубку.

Блум снова стал просматривать список звонков Мэттью.

Следующий звонок был Уоррену Чемберсу.

Блум набрал его номер, и Уоррен поднял трубку после второго звонка.

— Уоррен, это Морри, — сказал Блум. — Тебе звонил Мэттью в прошлый четверг в четверть четвертого? Что он от тебя хотел?

— Он хотел узнать, не могу ли я одолжить ему портативный магнитофон.

— Что, что?

— Ему был нужен магнитофон, чтобы записать разговор с одним человеком.

— Почему ты мне раньше об этом ничего не сказал?

— Я просто об этом не подумал.

— Ты ему одолжил магнитофон?

— Я привез ему «Нагру».

— Ты отдал его ему в руки?

— Нет, его не было дома, и я оставил его около кухонной двери.

— Когда это случилось?

— В четверг. Часов в пять или в шесть.

— Он не сказал, кого он собирается записать?

— Нет.

— Ты его об этом спрашивал?

— Нет, Морри, я же не знал, что в него будут стрелять на следующий вечер.

— Теперь ты это знаешь. Тебе следовало сообщить мне об этом.

— Извини, я не подумал.

— Человек берет у тебя на время сраную «Нагру»…

— Извини.

— Отправляется куда-то, чтобы кого-то записать… Какого черта, ты?..

— Прошу тебя, извини.

— Хорошо. Мы все делаем ошибки.

— Две минуты назад мне звонил Блум, — сказал ей Уоррен. — Он плохо со мной разговаривал.

— Почему?

— Я забыл ему сказать, что Мэттью брал у меня «Нагру».

— Когда?

— В прошлый четверг.

— Ты прав, ты все проспал.

— И ты туда же?

— Кого он собирался записать?

— Я не знаю.

— Ты его не спросил?

— Нет.

— Да, Уоррен, ты отлично работаешь. Ладно, пока это не конец света. Ты меня слышишь?

— Слышу. Блум заставил своих людей все проверить в гостиницах, мотелях и барах Калузы.

— Зачем?

— Он пытается выйти на Торренса. У него не удался разговор с Эгги Маккалоу.

— Что ты хочешь сказать?

— Ему кажется, что он сказал ей что-то лишнее.

— Что именно?

— Она клянется, что не знает, где остановился Питер Торренс, но Блум не уверен, что это правда. Он боится, что она проинформирует Торренса о том, что мы его ищем. Он хочет, чтобы мы навестили следующих двоих людей лично.

— Следующих двоих? Уоррен, о чем ты говоришь?

— На прошлой неделе Мэттью много звонил из дома. Некоторые звонки были людям, которых мы ищем.

— Кого именно?

— Эгги Маккалоу, например.

— Никогда не видела эту леди.

— Мэттью навестил ее на прошлой неделе.

— А остальные двое?

— Джинни Вард и…

— Я займусь Джинни, — сказала Тутс.

— Зачем?

— Чтобы ты к ней не совался.

— Тебе не хочется узнать, кто второй?

— Нет.

— Мария Торренс.

Офис «Хейр энд Нау» располагался в здании, спроектированном одним из самых известных архитекторов Калузы. Предполагалось, что дом будет похож на старый испанский колониальный монастырь, но вместо этого он походил на розово-синий трехэтажный комплекс офисов. Кстати, он и использовался именно в этих целях.

Сначала предлагалось сдавать под магазинчики все помещения, находившиеся на уровне улицы, но архитектор хитро спланировал здание таким образом, что на улицу не выходило ни единого окна, и поэтому там не было витрин. Поэтому, чтобы пройти к магазину, вам следовало войти внутрь здания. Снаружи вы никогда бы не догадались, что внутри есть магазинчики. Если только вам не пришло в голову прочитать список жильцов, проживающих в этом здании. Именно это Уоррен сделал, прежде чем войти внутрь, а потом отправился в самый большой офис на первом этаже.

Белая приемная офиса «Хейр энд Нау» была украшена фотографиями женщин с разным цветом волос и с разными прическами. Уоррен подумал, не была ли фирма «Хейр энд Нау» салоном красоты?

Он подошел к столу секретаря и сказал сидевшей там женщине, что мисс Торренс его ожидает.

В конце комнаты открылась дверь сладко-розового цвета, и оттуда вышла молодая черная девушка в малиновой мини-юбке и белой кофточке. Она положила бумаги на стол, улыбнулась Уоррену и снова упорхнула.

Секретарша звонила по телефону, пытаясь разыскать Марию Торренс. Уоррен прохаживался по комнате. С правой стороны каждой фотографии был прикреплен кусочек пластика, на котором четким черным шрифтом было напечатано описание цвета и стиля прически: «Коричневый каскад заката», «Французский пучок осенней блондинки», «Пудель красного дерева» «Пучок цвета зимняя пшеница», «Грива волос цвета дуба», «Пышные локоны золотисто-гранатового цвета».

— Мистер Чемберс?

Уоррен повернулся.

— Мисс Торренс находится сейчас в отделе отправки. Она сказала, что вы можете найти ее там.

— Конечно.

— Пройдите через розовую дверь, до конца коридора и поверните направо. Там находится большой зал. Вы не потеряетесь.

— Благодарю вас, — сказал Уоррен и пошел к розовой двери, на которую она ему показала. Он открыл дверь и вошел внутрь.

Потом прошел несколько небольших комнат с широко раскрытыми дверями. Везде весьма энергично работали: мужчины и женщины записывали заказы, звонили телефоны, на экранах компьютеров мигали курсоры. В одной из комнат сидела черная девушка; она ему улыбнулась и помахала рукой. Уоррен тоже улыбнулся, но прошел дальше. В конце коридора он повернул направо и оказался в огромном зале, в одном конце которого был погрузочный отсек. В зале стояли длинные столы, на которых стояли парики разного цвета и с разными прическами. Он узнал некоторые из них по фотографиям в приемной. Они были надеты на полимеровые болванки в виде человеческих голов. У столов стояли женщины в синих халатах, они упаковывали в коробки всевозможные парики на безглазых и беззубых болванках. Подсобный рабочий в таком же синем халате насыпал в каждую коробку небольшие шарики из стирофоума, чтобы каждая болванка с париком прибыли по назначению невредимой. Рядом с погрузочным отсеком стоял мужчина с бумагами в руках и серьезно разговаривал с рыжей женщиной. Уоррену почему-то все происходящее напомнило сценку из фильма о Джеймсе Бонде.

Тутс описала ему Марию Торренс как высокую рыжую ослепительную девушку с голубыми глазами. Когда Уоррен подошел ближе, она выжидающе посмотрела на него. Ее голубые глаза сверкали на солнце. Она шла ему навстречу. Мужчина с бумагами остался один, а потом он пошел внутрь отсека, чтобы проверить, как грузят тяжелые коробки.

— Мистер Чемберс? — девушка протянула ему руку. На ней было облегающее платье. Тутс была права, сказав, что она привлекает к себе внимание. Глаза у нее были ясными и холодными, как арктический лед. Они пожали друг другу руки.

— Вы пришли в неудачное время, — сказала она. — Мы отправляем продукцию каждые две недели — пятнадцатого числа и в конце месяца.

— Это парики? — спросил Уоррен.

— Да, мы занимаемся производством париков, шиньонов, накладок, локонов. Называйте их, как хотите. На мне тоже надет парик. Мы рассылаем товары по всей стране. И в каждом штате, включая Аляску, у нас есть свои дистрибьютеры.

Уоррен решил, что лысым действительно очень холодно на Аляске! А потом подумал, что, если она действительно носит парик? Тутс ничего ему не сказала насчет парика. Интересно, Мэттью что-нибудь знал об этом? Когда он на прошлой неделе посетил Марию, он знал, что она носит парик?

Если это так, она что — лысая, или ее волосы заколоты? Но он решил, что она над ним пошутила.

— Вы сказали мне по телефону, что пытаетесь разыскать моего отца…

— Да.

— Зачем?

— Мы считаем, что Мэттью… мистер Хоуп… мог с ним повидаться.

— Зачем?

— Этого мы не знаем.

— Кто это «мы»?

— Его сотрудники.

— И полиция тоже так считает?

— Мы стараемся сотрудничать с полицией.

— И вы все считаете, что мистер Хоуп отправился поговорить с отцом?

— Да, кажется, туда ведут все пути.

— Куда ведут?

— Понимаете, мы все идем по следам Мэттью. А он разыскивал вашего отца.

— Зачем?

— Мисс Торренс?

Мария повернулась в сторону погрузочного отсека. Там стоял мужчина с бумагами.

— Да, Джефф?

— Могу я с вами посоветоваться?

— Простите, — сказала Мария и пошла к мужчине. Они скрылись за бортом грузовика. Уоррен подошел к столу и стал смотреть, как женщины в синих халатах упаковывают парики в коробки. Он поднял одну из болванок и повертел ее в руках. Этот кусок полимерного материала был абсолютно бесполым, без глаз, без губ, но с горбатым носом. Болванка была довольно тяжелой, и Уоррен решил, что ее можно использовать не только для транспортировки париков. Будущий хозяин может ее использовать как постоянную подставку для париков, а в некоторых домах она вполне может сойти за скульптуру, тем более что поверхность была похожа на мрамор.

— Извините, у нас возникла проблема с бумагами на отправку, — объяснила ему Мария. — По ошибке две сотни париков были отправлены в маленький городок в штате Айова, вместо того чтобы отправиться в Чикаго. Как вы думаете, во всем штате Айова найдется две сотни лысых людей?

— А вы думаете, во всем штате Айова вообще живет две сотни людей? — заметил Уоррен.

— Слава Богу, мы успели их перехватить. Я вижу, вам понравилась наша подставка. Они весьма привлекательны, как вы считаете?

— Я бы даже приобрел одну из них для себя. Они не продаются?

— Боюсь, что нет.

— Плохо.

— Ну, извините.

— Ничего страшного.

— Мистер Чемберс, почему мистер Хоуп искал моего отца?

— Я могу только догадываться.

— И что же вы думаете?

— Он хотел у него узнать, не был ли Торренс в Миссури во время смерти вашей матери.

— Понятно.

За ней рабочие укладывали коробки с париками в большие деревянные ящики, уже стоявшие на автопогрузчиках. Он опять вспомнил картину о Бонде: высокая роскошная женщина с рыжими волосами и голубыми глазами в облегающем синем платье стоит на переднем плане, а за ней работают мужчины и женщины в синих униформах. Они, как автоматы, укладывают маленькие коробки в большие ящики, а автопогрузчики перегоняют их в грузовой отсек. Там их перегружают на грузовики, стоящие на ярком солнце.

— А вам, случайно, это неизвестно? — спросил Уоррен.

— Что известно, мистер Чемберс?

— Был ли ваш отец в Миссури, когда умерла ваша мать?

— Вы хотите сказать, когда она была убита? Когда Дейв Шид убил ее?

Уоррен промолчал.

— Почему мистер Хоуп искал моего отца? — повторила Мария. — Я же ему сказала, что это был Дейв. Почему он зря тратил время?..

— Вы все еще считаете, что Дейв?..

— Конечно.

— Почему?

— Потому что моя мать сказала ему, чтобы он держался от меня подальше.

— И вы считаете, что этого было достаточно, чтобы…

— Вполне.

— Как это?

— Ну, потому что… Неважно.

— Мисс Торренс, если вы действительно считаете, что Дейв Шид…

— Да, я верю, что это сделал он. Я считаю, что мать убил он. Потому что он и моя мать… были близки до того, как он начал ухлестывать за мной. А мать знала, какой он человек, и она предупреждала меня, чтобы я не смела с ним связываться. Но я не послушалась, и она была вынуждена поговорить с ним.

— Какой он был человек?

— Животное, Король Всех Скотов! Но я узнала это, когда было уже слишком поздно. После смерти матери. Поэтому вы понимаете, что мистер Хоуп преследовал не того. Мой отец…

— Мэттью, видимо, считал…

— Нет, отца не было в Миссури в то утро. Его вообще не было там, когда мы останавливались в Раттерфорде. Мой отец никогда не приезжал к нам после того, как они расстались с матерью. Он заехал ко мне только после ее смерти.

— Когда это было, мисс Торренс?

— Как только узнал о ее смерти. Он приехал узнать, не упомянула ли она его в своем завещании, и сколько денег оставила ему.

— Где все это происходило?

— Здесь, в Калузе.

— А сейчас он опять сюда вернулся?

— Я об этом ничего не знаю.

— Он к вам не заходил?

— Нет.

— Не звонил?

— Нет.

— Но он звонил Эгги Маккалоу, — заметил Уоррен.

— Когда-то у него была связь с Эгги и он ее любил, — сказала Мария, а затем грустно добавила: — Он никогда не любил меня.

Джинни Доусон Вард была одной из молодых хамок.

Тутс ненавидела молодых двадцатидвухлетних девиц, живущих в роскошных домах, которые могут нежиться в шезлонгах, почитывать дешевые романчики и жевать конфетки. Ей было столько же, сколько и Марии Торренс, которая жила в таком же шикарном доме в другом районе Калузы. Одна из девиц была рыжей, а другая — блондинкой. Уоррен сказал ей, что Джинни Вард практически призналась в знакомстве с одной из одиннадцатилетних девочек, принимавших участие в номере Уиллы Торренс. Жила-была девочка, да? Ну-у-у, конечно, Уоррен ей не поверил.

Это случилось пять лет назад. Тогда ей было семнадцать или восемнадцать… Черт, какая разница? Уоррен ей не поверил, а он был опытным детективом. По какому поводу тогда поссорились Уилла и Джинни? Тутс насторожил тот факт, что три женщины, которых посетил Мэттью до того, как в него стреляли, были раньше в любовной связи с Королем и Повелителем Всех Животных. Теперь ей предстояло выяснить, пытался ли встретиться Питер Торренс с Джинни, когда был в Калузе. Но если ей удастся узнать еще что-либо…

— Зачем ему надо было встречаться со мной? — спросила ее Джинни.

— Вы были с ним раньше знакомы? — спросила Тутс.

— Я никогда с ним не встречалась. Он ушел из цирка задолго до того, как я начала там работать. Все говорили, что он бросил Уиллу ради Эгги Маккалоу, много лет назад, и убежал с ней в Сиэттл.

— Все об этом знали?

— Конечно. Эгги к тому времени уже вернулась в цирк, и они с Уиллой были не разлей вода.

— Не знаете, почему он оставил Уиллу?

— Опять же в цирке болтали, что она спала с жонглером, который висел под куполом цирка на волосах.

— Это был Берни Хэйл?

— Я не помню его имени. Вы же понимаете, артисты приходят в цирк и уходят оттуда.

— Вот как?

— В цирке летают не только артисты на трапеции. Слухи тоже летают в воздухе. Вы слышите то одно, то другое. А на следующий день вам могут сообщить нечто абсолютно противоположное. Так что иногда сложно составить правильное мнение. Вы поняли, о чем я вам сказала? Цирк является очень тесным, замкнутым, просто клаустрофобичным мирком. Все всё знают друг про друга, и все лезут не в свое дело!

— Дело?

— Ну да, я это сказала, фигурально выражаясь.

— Мне кажется, вы очень хорошо знали Дейва Шида.

— Я всех там хорошо знала.

— А Уилла, она хорошо его знала?

— Не имею ни малейшего понятия.

— И в цирке о них ничего не болтали?

— Я ничего не слышала.

— И ветерок вам ничего не шепнул в ушко?

— Ни-че-го.

— А как насчет дочери?

— Дочери??

— Мария. Она спала с мистером Тигровая Моча?

— Я об этом ничего не знаю.

— Тогда об этом ничего не знали только вы. Вот так-то! Но вы с ним спали?

— Что-то не помню, чтобы я вам в этом признавалась?

— Вы же сами сказали, что знали всех очень хорошо.

— Да, я сказала вам именно это.

— Простите, видимо, я вас неправильно поняла. Но я уверена, миссис Вард, что в тот вечер, когда вы сцепились с Уиллой, вы находились в трейлере Дейва Шида.

— Вы правы.

— И мне рассказали, что вы были там лишь в трусиках и лифчике…

— Вижу, мистер Чемберс слишком болтлив!

— Не хочу лезть не в свое дело, но наш человек лежит в больнице. Вы меня понимаете? И нам кажется, что эта дорожка ведет к великому белому охотнику! Нам известно, что Шид занимался дрессурой не только кошек. Вы уже рассказывали Уоррену…

— Мне всегда легче беседовать с мужчинами.

— Попробуйте побеседовать со мной. Уилла спала с Дейвом?

— Я вам сказала, что не имею ни малей…

— Хорошо, проехали. И вы ничего не знаете про ее дочь?

— Я с ней почти не была знакома.

— Я вас не об этом спросила.

— Понятия не имею, с кем спала ее дочь. Ей в то время было всего семнадцать лет.

— И вам тоже, — заметила Тутс. — Из-за чего вы поссорились с Уиллой в ту ночь в Алабаме?

— Я уже рассказывала мистеру Чемберсу…

— А мне вы не можете повторить? Прошу вас, пожалуйста…

— Она обвинила меня в непристойном поведении с одной маленькой девочкой, участвовавшей в ее номере.

— Мэгги, я права?

— Да, Мэгги.

— И вы именно это рассказали Уоррену?

— Да, и это — чистейшая правда.

В Калузе район, где жили черные, назывался Ньютаун, и зимой он не походил на Южный Бронкс или Гарлем в Манхеттене. Когда Блум ехал по району, отыскивая дом 1100 на Эль-стрит, он не видел полуразрушенных домов или исписанных неприличными надписями стен, или снега, почерневшего от сажи и пожелтевшего от мочи, или куч отбросов в черных пластиковых мешках, ожидавших, что их когда-нибудь вывезут отсюда. Там не было стариков, греющих руки и пристально глядящих на огонь в отпиленных бочках из-под топлива.

Это была Флорида.

Здесь, в Ньютауне, в четыре часа дня в четверг в марте месяце слабо светило солнце, росли пальмы и цвели яркие кусты. Конечно, не мешало бы подстричь несколько газонов и покрасить некоторые дома, но в основном все было прилично и аккуратно. Большая часть населения Ньютауна — черные. Там, конечно, проживали латиноамериканцы и выходцы из Азии, но здесь совершенно не было белых людей. Поэтому Блум решил, что это было своеобразное гетто.

Конечно, в демократическом обществе вы можете жить там, где пожелаете. И черные, живущие в Ньютауне, могут купить себе резиденцию на Фламинго Кий. Пожалуйста, хоть завтра! Но понятно, что черное население, проживающее здесь, не может и мечтать о том, чтобы жить в другом районе или купить себе шикарную квартиру в не менее шикарных домах. В Калузе были черные адвокаты или даже судьи. Там жили черные врачи, и кассиры банков, черные врачи-парадонтологи и другие черные профессиональные специалисты, получавшие большие деньги за свою работу, но они не жили в Ньютауне. Конечно, иногда здесь жили черные продавцы автомобилей или продавцы из крупных универмагов, но, как правило, небольшие и недорогие домики принадлежали или снимались черными, работавшими в так называемой сфере услуг — садовниками, посудомойщиками, уборщиками, мусорщиками, кондукторами, словом, теми, кто занимался физическим трудом. Они работали много часов и получали маленькую зарплату.

В Ньютауне происходило много преступлений.

Когда большому количеству людей не удается осуществить свои мечты, они начинают искать сладкую жизнь в чем-то другом. Люди начинают прибегать к крэку и кокаину. Им кажется, что именно там они найдут настоящую демократию. Любой человек — черный, коричневый, белый, желтый, красный, синий, фиолетовый — может «слетать на луну» за небольшие деньги. Но продажа крэка — это преступление. И это плодит другие преступления, потому что люди, пристрастившиеся к наркотикам, должны где-то добывать деньги, чтобы питать жадное чудовище, возникающее в организме из-за привыкания к наркотику. Ни один садовник во всем штате Флорида не может заработать столько денег, чтобы постоянно покупать себе крэк, и кроме того, им иногда приходится браться за оружие.

Именно здесь в прошлую пятницу был серьезно ранен Мэттью Хоуп. И теперь белый человек по имени Питер Торренс был обнаружен в доме на Эль-стрит, где сдавались комнаты. Блум не стал туда звонить. Плохо уже то, что служащий, выдававший ключи, был предупрежден звонком из полиции.

Он оставил машину без опознавательных знаков полиции перед маленьким отелем, который существовал задолго до того, как эту часть города переименовали в Ньютаун. Именно тогда был построен дом под названием «Шелби Армс», а эта часть города называлась Темплс Филдс, по имени владельца, которого звали Джейсон Темпл. Он владел всей землей от Беррингер-роуд до самого залива. В 1937 году именно на этом месте, которое называлось Темпл Филд, была построена Школа Искусств Ханны Льюис. А потом все переименовали в Ньютаун. За это единогласно проголосовали все члены городского совета.

Ньютаун!

Вот уж действительно Новый город!

Совсем новый город с новыми улицами, которые прежде были полями, засеянными соей, а по краям росли дубы и пальмы.

Блум хотел узнать, почему именно здесь поселился Питер Торренс.

Служащий отеля сказал, что мистер Торренс сейчас вышел.

Блум спросил, не выписался ли Торренс из гостиницы.

Служащий удивился и объяснил Блуму, что если бы Торренс выписался, он бы так и сказал. Блум еще не показывал свое удостоверение и не собирался этого делать.

Он сказал служащему, что подождет Торренса в холле. Из статей, где описывалась смерть Уиллы, он представлял себе внешность Питера. Кроме того, у него была твердая уверенность, что не так много белых мужчин останавливается в «Шелби Армс». Он будет его ждать столько, сколько понадобится. Блум уселся на потрепанное красное кресло, стоявшее напротив конторки дежурного.

Двадцать минут седьмого, когда на улице начали сгущаться сумерки, высокий костлявый мужчина в белом костюме поднялся по ступенькам в гостиницу, вошел внутрь и, подойдя к конторке, попросил ключ от комнаты.

Блум сразу понял, что это — Питер Торренс. Он встал и подошел к мужчине, который уже держал ключ в руках.

— Мистер Торренс?

Бледные глаза широко раскрылись на поблекшем, но все еще привлекательном лице. Вспоминая статьи в газетах, Блум решил, что Питеру Торренсу лет пятьдесят, но он выглядел лет на десять старше, может, дело было в бледном лице, совершенно необычном для этих мест, или подобное впечатление создавала небольшая седоватая щетина на лице. Так бывало у людей слишком старых или слишком ленивых, которые не желали бриться каждое утро. Общее впечатление неряшливости и старости дополнял старомодный, посеревший и неглаженный бывший белый костюм и потрепанные белые летние туфли. В общем, он производил впечатление бомжа, скорее даже бомжа-алкоголика.

— Мистер Торренс? — повторил он.

— Кто вы? — спросил его мужчина.

— Детектив Морри Блум из полицейского департамента Калузы, — Блум показал ему значок. — Вы мистер Торренс?

— В чем дело?

— Я хочу задать вам несколько вопросов.

— Я — Питер Торренс. Что вы хотите?

— Я хочу вам задать несколько вопросов.

— Что за вопросы?

— Сколько времени вы тут находитесь, мистер Торренс?

— Зачем вам это?

— Обычная проверка.

— Почему меня должна касаться обычная проверка?

— Вы знаете человека по имени Мэттью Хоуп? Мы считаем, что Мэттью Хоуп пытался найти вас. Вы мне должны ответить, удалось ли ему связаться с вами, или нет? — спросил его Блум и заметил, что служащий за конторкой внимательно прислушивался к его вопросам. — Давайте выйдем на улицу и поищем место, где сможем поговорить.

— Ладно, — неохотно согласился Питер, — но я должен вам сказать…

— Пошли на улицу, — Блум взял Торренса за руку и повел через стеклянные двери в неухоженный садик в задней части гостиницы. Они уселись на каменную скамейку, и их стали ласкать лучи заходящего солнца. Цветущий кустарник сильно разросся, было видно, что его давно не подстригали. Последние солнечные лучи проникали сквозь кружево деревьев, поросших тропическими вьющимися растениями и мхом.

— Мэттью Хоупу удалось связаться с вами или нет? — повторил вопрос Блум.

— Я не знаю никого с таким именем.

— Точно?

— Абсолютно.

— Мистер Торренс, сколько времени вы здесь находитесь?

— С двадцатого числа. А в чем дело?

— Вы здесь по делам или на отдыхе?

— Я приехал навестить старого знакомого.

— По делу или для удовольствия?

— Я проезжал город и решил заехать поболтать.

— Откуда вы едете?

— Из Майами.

— Что вы делали в Майами?

— Загорал.

— Сколько времени вы были там?

— Три или четыре дня.

— А сюда приехали двадцатого?

— Да, двадцатого марта. Извините, но мне хочется узнать, в чем дело?

— Кто тот знакомый или знакомая, к которой вы заезжали?

— Эгги Донован. Послушайте, я не стану больше отвечать на вопросы, пока вы мне не скажете…

— Мистер Торренс, адвокат Мэттью Хоуп был серьезно ранен в прошлую пятницу в баре, в семи кварталах отсюда. За день до этого он посетил адвоката Д’Аллессандро, надеясь узнать от него ваш адрес. И теперь мы думаем…

— Я ничего об этом не знаю.

— Разве мистер Д’Аллессандро не звонил вам, чтобы…

— Нет.

— Как насчет миссис Донован?

— Не понимаю вашего вопроса.

— Вы с ней недавно не разговаривали?

— Я с ней не разговаривал со времени визита на прошлой неделе.

— Когда на прошлой неделе?

— В прошлый… Кажется, это было в понедельник.

— И после этого вы с ней не разговаривали?

— Вы не упоминали о том, что собираетесь получить законную долю наследства бывшей жены?..

— Мы не были разведены по закону.

— Законную часть ее имущества? Об этом вы не говорили миссис Донован?

— Кажется, нет.

— Вы не говорили ей, что желаете получить тридцать процентов от имущества Уиллы?

— Я не помню.

— Вы с ней беседовали неделю назад и ничего не помните?

— Мы с ней старые друзья и разговаривали о многих вещах.

— Миссис Донован сказала, что вы разговаривали с ней на эту тему. И она сообщила об этом Мэттью Хоупу.

— Может, я и сказал ей это.

— Говорили ли вы ей об этом, или нет, — сказал Блум, — это — правда, разве не так? Именно поэтому вы отправились к Д’Аллессандро, так?

— Ну, на самом деле… Да!

— Сэр, вас нашел Мэттью Хоуп?

— Нет, простите, но я не знаю человека с таким именем.

— Мистер Торренс, вы были в городе Раттерфорде, штат Миссури, одиннадцатого мая, три года назад?

— Если вы меня спрашиваете о том, был ли я там, когда Уилла покончила с собой, отвечаю — нет!

— Вам известно, когда она покончила с собой?

— Я отвечаю на ваши вопросы только потому, что вы считаете, что я каким-то образом связан с покушением на мистера Хоупа. Я неоднократно уже говорил вам и сейчас хочу еще раз повторить, что я его не знаю, я с ним никогда не встречался и никоим образом не связан с его ранением, когда бы это ни случилось.

— Это случилось в прошлую пятницу. Двадцать пятого марта.

— Меня это не волнует.

— Вы не были рядом с баром «Кентавр» в тот вечер?

— Мне это место незнакомо.

— Вы были рядом с трейлерами цирка в Раттерфорде, штат Миссури, в ту ночь, когда Уилла покончила с собой?

— Каким образом одно связано с другим?

— Именно это я и пытаюсь выяснить.

— Боюсь, ничем не могу вам помочь. Вы сами только что сказали, что Уилла застрелилась. И, насколько я могу судить по вашим словам, в мистера Хоупа стрелял кто-то другой. Если вы пытаетесь установить какую-либо связь…

— Мистер Торренс, я пытаюсь установить, почему в него стреляли? За день до этого он был у вашего адвоката и задавал там вопросы о вас. Видимо, его интересовал тот факт, что вы желаете получить тридцать процентов имущества Уиллы Торренс. И я хочу знать…

— Мы не были разведены, и я имею законное право на часть ее имущества.

— Но вы бы ни на что не могли претендовать, если бы она была жива?

— Меня это не касается. Если она решила покончить с собой, а меня там не было…

— Где вы были в то время? И когда вы появлялись там?

— Не тогда, когда она покончила с собой. Мистер Блум… я хочу вам кое-что объяснить. Могу я это сделать?

— Конечно.

— Вы что, собираетесь снова начать разбирательство дела Уиллы?

— Нет, если только оно никак не связано со стрельбой в Мэттью Хоупа.

— Я его, черт побери, не знаю! Мистер Блум, вы действуете мне на нервы! Если это действительно полицейское расследование, может, вам лучше меня арестовать, а иначе…

— Иначе я могу обратиться к прокурору Штата и взять у него постановление.

— Постановление? Какого черта, для чего?

— Чтобы вы давали показания перед составом присяжных.

— Какие показания?

— В отношении выстрелов в Мэттью Хоупа.

— Я уже говорил вам сотню раз! Что вы еще хотите знать?

— Были вы недалеко от цирка в тот день или ночь.

— Нет, не был. Мистер Блум, Уилла покончила с собой. Если вы пытаетесь…

— Мэттью Хоуп так не думал.

— Да черт с ним, с вашим Мэттью Хоупом! Он не работает в полиции Раттерфорда, правда? Или в раттерфордском офисе коронера? Они определили.

— Полиция Раттерфорда обсуждала с вами смерть Уиллы?

— Нет. Зачем им это нужно? Когда Уилла покончила с собой, меня там не было.

— А вы там вообще были?

— К тому времени я уже уехал оттуда.

— Значит, до того вы были в Раттерфорде?

— Хорошо, давайте со всем этим покончим! Да, я был там. Но я оттуда убрался до того…

— Когда это было, мистер Торренс?

— Я был там за несколько дней до того, как она покончила с собой.

— Что вы там делали, мистер Торренс?

— У меня там были друзья. У меня вообще много друзей повсюду. Когда я работал в цирке, я был знаком со всеми мало-мальски известными людьми в любом городе, где проходили наши гастроли. Я приехал, чтобы повидать друзей и знакомых.

— И так совпало, что в это же время там находился цирк, правда? Вы не помните, какого числа вы были там?

— Я уже сказал, что приехал туда за три или четыре дня до ее смерти.

— Значит, это было седьмого или восьмого числа.

— Как скажете.

— И когда вы уехали?

— За день до того, как она застрелилась.

— А полиция Раттерфорда об этом знала?

— Не имею ни малейшего понятия.

— И у вас никто не поинтересовался, почему вы там были?

— До сих пор этим не интересовался никто.

— Мистер Торренс, вы встречались с Уиллой, когда были в Раттерфорде?

— Да. И что из этого?

— Когда вы ее навестили?

— Не помню.

— С какой целью вы к ней приходили?

— Пока я переезжал с места на место, я кое-что слышал…

— Что вы хотите сказать, «когда вы переезжали»?

— Я навещал старых друзей, ездил туда и сюда. В те города, где раньше бывал, работая в цирке.

— Что вы слышали?

— Те вещи, которые, как мне казалось, должна была знать Уилла.

— Какие именно?

— Если я вам расскажу, мистер Блум, вы оставите меня в покое? Мы сможем закончить этот идиотский…

— О чем вы слышали, мистер Торренс?

— Я слышал…

— Да?

— Ну, я слышал… Я слышал… понимаете… что была маленькая девочка…

— Какого черта, в чем дело?

— Понимаете, была маленькая девочка... Тот, кто занимается маленькой девочкой… Другими словами… Малышка Уилла Уинки занималась кокаином!

Когда Блум работал в окружной полиции Нассау, кокаин часто называли «Белая Леди» или «Та Самая Белая Леди». Наверно, он так назывался потому, что его предпочитали употреблять изнеженные белые. Этот наркотик был довольно дорогим, и черные им не интересовались. Они использовали «Лошадь», хотя сейчас героин никто не называет «Лошадью». Теперь его зовут «Скэд», «Смэк» или просто «Г».

Блум решил, что все это довольно забавно: феминистки так сильно боролись, чтобы их стали называть «женщины» вместо «леди», и в то же время кокаин превратился из «Белой Леди» в «Белую девочку» или просто в «Девочку». Все это оказалось довольно печальным! «Чем ярче синий цвет, тем лучше девочка» — это выражение прекрасно известно полицейским и ворам. И оно относилось не к цвету глаз или одежды леди, а к химической пробе на чистоту кокаина.

Вы делали эту пробу, если были наркоманом или продавцом наркотиков. В этом случае вы капали кобальт тиосианат на подозрительный белый порошок, и если он становился синим, это был настоящий кокаин. Чем меньше в нем было примесей, тем синей был результат реакции. Чем синее, тем лучше девочка!

Блуму стало безумно интересно, когда Торренс стал ему рассказывать о том, что он слышал об Уилле до ее смерти. Эти слухи распространились во всех городах, и последним был Раттерфорд… Ему рассказали об этом вполне солидные люди. Они уважали самого Торренса, ну и, конечно, Уиллу. Никто не желал ей зла, и никто не хотел, чтобы у нее были неприятности с полицией. Блум никак не мог понять, почему Питеру было все это небезразлично. Эта женщина изменила ему, более того, у нее был ребенок от другого мужчины. Но Торренс считал своим долгом сообщить Уилле, что все их старые знакомые считают, что она стала величайшей торговкой наркотой.

— Значит, вы отправились к ней, чтобы рассказать об этих слухах?

— Да.

— Но вы не помните, когда это было?

— Это было примерно…

— Когда?

— В тот день, когда я уехал из Раттерфорда.

— И когда же это было?

— Десятого.

— Теперь вы все вспомнили, не так ли?

— Да, это было десятого числа. Я ее навестил утром, а потом уехал из города.

— Как она вас приняла после стольких лет?..

— Конечно, она была поражена…

— Это уж точно. Сколько времени прошло со дня вашей последней встречи?

— Восемнадцать лет. Но она вела себя со мной вполне прилично. Наверное, она понимала, что я оказываю ей услугу.

— Тем, что пересказали слухи?

— Да, те, что говорили о ней люди.

— Она признала, что это правда?

— Она заявила, что это — ложь! Но тем не менее была рада, что я ей все рассказал. Она добавила, что теперь понимает, что у нее есть враги.

— Она так сказала, да? Что у нее там были враги?

— Между вами не было ссоры или неприятных объяснений?

— Нет, нет. С чего бы это?

— Ну, по поводу ее и Берни Хэйла?

— Все это случилось много лет назад.

— А у вас была связь с этой… Маккалоу?

— К тому времени Уилла и Эгги были хорошими друзьями.

— И как все закончилось? Ну, ваш разговор?

— Она сказала, что постарается выяснить источник слухов…

— Кстати, вы поверили, что все эти слухи — ложь?

— Нет.

— Вы уверены, что она торговала наркотиками?

— Да.

— Вы сказали ей об этом?

— Нет. Мы мило распрощались, и я сказал, что, может, когда-нибудь ее еще навещу.

— Вы так и сделали? Вы видели ее еще раз?

— Как я мог это сделать? Я в тот же день покинул город, а она покончила с собой на следующее утро.

 

Глава 6. Но она была очень плохой…

В семь часов утра в пятницу, первого апреля, уборщица обходила комнаты в «Шелби Армс» и обратила внимание, что дверь номера тридцать семь была приоткрыта. Она постучала в дверь, открыла ее и заглянула внутрь. Мужчина в белом нижнем белье лежал вниз лицом на постели. Его затылок и шея были в крови. Уборщица вышла из номера, оставив дверь открытой, спустилась вниз и сказала ночному дежурному, что в комнате тридцать семь лежит мертвый мужчина.

Потом она отправилась пить кофе.

Блум и так знал, кто лежит мертвый в тридцать седьмом номере; но дежурный сообщил, что мертвый мужчина в белом нижнем белье был мистером Питером Торренсом. Он также сказал Блуму, что мистер Питер Торренс въехал в гостиницу двадцатого числа. Значит, это было две недели назад. Он отметил, что мистер Торренс был единственным белым в этой дыре.

Комната была, как ни странно, довольно большой, с двойной кроватью у стены. Труп измазал кровью прикроватный столик. У окна стояло кресло, у другой стены находился небольшой комод и торшер. Стены были окрашены в ядовито-зеленый цвет. Местами краска отслаивалась кусками, а с потолка падала побелка. Но из окон простирался милый вид на садик. Внизу приехавшие лаборанты беседовали с только что прибывшим медэкспертом. Никому не хотелось подниматься наверх, где их ждал труп. В утреннем воздухе четко разносились их голоса.

Ночной дежурный сказал, что ему необходимо спуститься вниз, чтобы передать смену. Блум сказал, что он вполне может побыть здесь один.

На полу у кровати, рядом с безжизненной рукой Торренса, Блум нашел револьвер «Айвер Джонсон» двадцать второго калибра. Может быть, из этого оружия стреляли в Мэттью? Он не стал его трогать. Потом он взглянул на труп, кивнул и подошел к шкафу.

Бежевый спортивный пиджак и светло-коричневые свободные брюки-слаксы висели рядышком в шкафу. На полу стояла пара коричневых башмаков рядом с закрытой черной матерчатой сумкой. Блум поднял ее, поставил на кровать и сел рядом на пол.

На бирке был написан адрес Торренса — Атланта, Джорджия, Литтлджон Вей 2314. Телефон не был указан. Наверно, в сумке не было ничего интересного. Блум открыл ее.

Там был авиабилет до Атланты, копия завещания Уиллы Торренс и маленькая черная записная книжка.

В сумке также лежала коробка с пулями для револьвера двадцать второго калибра.

Она посадила измученную Джоанну на такси после восьми вечера, заплатив водителю и попросив отвезти девочку в квартиру матери. Сейчас Патриция сидела у постели Мэттью, держала его за руку и разговаривала с ним, так, как это делала до нее его дочь, рассказывая ему другую историю; но все равно она пыталась с ним общаться.

Она рассказывала ему историю их любви.

Она вспоминала о том, как им жилось.

— Мэттью, тебе обязательно нужно прийти в себя, — говорила она.

Она уже рассказала ему о том, как они встретились в первый раз, когда во время дождя она врезалась в его машину, а сейчас Патриция рассказывала об их следующем происшествии. На сей раз столкнулись человеческие личности, а не автомобили.

— Ты помнишь тот день в зале для тренировок? — спросила она его. — Мы не знали, что каждый из нас бежит по беговой дорожке, и бам-м-м, мы врезались друг в друга, руки-ноги у нас перепутались, и мы упали на пол… Наверно, в тот момент я в тебя влюбилась. Нет, пожалуй, я влюбилась, когда увидела тебя в самый первый раз. Видимо, дело все в том, что каждый раз, когда я тебя видела, я влюблялась в тебя по-новой. Каждый раз, когда я видела твое лицо: во время аварии, в спортивном зале, и когда ты отказался со мной позавтракать…

…Ты меня просто облил холодным душем. Я не могла этому поверить, и решила, что ты идешь на свидание с другой. Наверное, с этой вьетнамочкой, работавшей переводчиком. Я жутко разозлилась и ревновала тебя. Даже не знаю, почему, — я же тебя тогда почти не знала. А ты помнишь, как я с тобой кокетничала, когда мы встретились на слушании дела Бартона. Ты решил, что я пытаюсь предложить тебе сделку? Мы оба пили Мартини. За справедливость! Тяжелый был денек!

Первый раз мы были вместе в публичном месте, и нас окружали люди. Поразительно, что ты не испугался меня, хотя вполне мог бы удрать куда подальше…

Я сказала, что у меня дома есть бутылка коньяка двадцатилетней выдержки, подарок от одного из моих клиентов. У меня никогда не было повода ее открыть. Тогда ты на меня так посмотрел! Я решила, что потеряла тебя навсегда.

Я уставилась тебе в глаза, потом перевела взгляд на губы, думаю, что сейчас ты помчишься прочь от меня. Я склонилась к тебе, пытаясь загипнотизировать.

Все было потрясающим с самой первой минуты, правда, Мэттью? Нам не было нужно приспосабливаться, мы понимали друг друга с самого начала.

— Господи, мы были сумасшедшими, — сказала она и сжала руку. — Ты помнишь, как?..

— Сумасшедшие, — сказал он.

— В ту ночь ты…

Вдруг она поняла, что он что-то сказал.

Патриция быстро встала и, наклонившись, взглянула на него. Глаза у Мэттью были закрыты.

— Мэттью?

Молчание.

— Мэттью?

Все то же молчание.

— Мэттью, — продолжала она, — ты прав. Мы были сумасшедшие. Мы просто сошли с ума. Полностью. У нас поехала крыша. Мы были чокнутые, сумасшедшие, ку-ку. Скажи мне это еще раз, Мэттью. Пожалуйста, скажи мне, какие мы были чокнутые. Прошу тебя, повтори, пожалуйста!

Она продолжала смотреть ему в лицо и сжимала его руку своими. Она так хотела, чтобы он открыл глаза и пошевелил губами. Она молила, чтобы он заговорил, чтобы снова заговорил с ней.

— Пожалуйста, милый, прошу тебя, умоляю…

Но он больше ничего не сказал, а она начала сомневаться, не показалось ли ей, что он произнес это слово…

Патриция снова уселась у постели, продолжая держать его руку.

Когда Блум в девять утра вернулся в свой кабинет, у него на столе все еще лежал список звонков, которые делал Мэттью из дома.

Блум положил этот список рядом с маленькой черной записной книжкой Торренса и ежедневником Мэттью. Потом он сделал следующую таблицу:

Торренс сказал Блуму, что не навещал дочь с тех пор, как приехал в Калузу. Мария то же самое сказала Тутс. Но Торренс заявил, что не знает никого по имени Мэттью Хоуп. А Блум обратил внимание на запись в ежедневнике Торренса:

Пятница 25 марта Мэттью ХОУП, 10.00

Блум подвинул к себе телефон и быстро набрал номер Эгги Донован. После третьего звонка она сняла трубку.

— Алло?

— Миссис Донован?

— Да?

— Это детектив Блум. Простите, что я вас снова беспокою, но…

— Да, в чем дело?

— Я еще раз подумал о звонках, которые сделал вам Мэттью Хоуп в Брэдентон в прошлый четверг. Особенно…

— Мистер Блум, я вам больше ничего не могу сказать.

— Миссис Донован, в него стреляли как раз…

— Я ничего не знаю о том, кто в него стрелял.

— Вы ему не сказали ничего, что могло бы…

— Я не помню, что я ему сказала.

— Вы ему не сказали, где остановился Питер Торренс?

— Нет, — сказала она и повесила трубку.

В темноте постоянно сверкали молнии, и раскаты грома раздавались у него в голове. Он припомнил, как трещало что-то в трубке…

— Какая плохая слышимость, — сказала она.

— Я могу вам перезвонить?

— Не стоит, мистер Хоуп.

Щелчок и вспышка молнии! Этот звук громом отдавался у него в голове. Кругом стоял грохот и звучало эхо. Он снова набрал этот номер.

— Да?

— Миссис Донован…

— Послушайте, я же вам сказала…

— Эгги, не бросайте трубку. Если вы это знаете…

Еще один щелчок, на этот раз более громкий. В ярости он снова набрал ее номер.

— Если вы повесите трубку, я к вам приеду.

— Мистер Хоуп, пожалуйста.

— Где остановился Питер Торренс?

— Не знаю.

— Нет, вы знаете. Мне нужно его повидать.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы он рассказал мне все, что знает об убийстве Уиллы Торренс.

— Ее не убили, она…

— Эгги, ее убили. Я думал, она была вашей подругой.

— Да, она была моей подругой.

— Тогда скажите мне.

— Питер не имеет к этому никакого отношения.

— Тогда ему нечего скрывать.

— Они обвинят его в этом.

— Нет, если он не делал этого.

— Он был тогда в Миссури, но его все равно обвинят.

— Что?

— Мистер Хоуп, пожалуйста, я не…

— Вы хотите сказать, что он был в Миссури во время ее?..

— Я никому не желаю неприятностей.

— Тогда скажите мне, где он остановился. Мне нужно с ним поговорить, Эгги.

— Он остановился в «Шелби Армс».

Дневной дежурный, с которым разговаривал Блум, был тем самым мужчиной с зелеными глазами и кожей цвета крепкого чая. Его звали Мухаммед Азир. Он взглянул на фото Мэттью Хоупа в газете и сказал, что никогда не видел этого человека.

— Он мог заходить сюда в прошлую пятницу утром, около десяти часов, — сказал Блум.

— Не могу припомнить.

— Он ходил к вашему жильцу, которого убили.

— Все равно ничего не знаю.

— Тогда давайте поговорим о ваших жильцах, хорошо?

— С ними у нас все в порядке, — заметил Азир.

— Ну да, только в основном у вас снимают комнаты проститутки и их сутенеры.

— Ничего об этом не знаю.

— Сколько здесь белых сутенеров?

— Белые, черные, у нас останавливаются разные люди.

— Ага, равные права для всех… А как насчет шлюх?

— Здесь, в «Шелби Армс», у нас нет шлюх.

— Но если бы сюда вошел белый мужчина, вы бы обратили на него внимание, правда? Белый мужчина в десять утра.

— Сюда ходят белые мужчины в любое время дня. Белые и черные.

— Конечно, мужчины сюда ходят самые разные. Но этот белый человек навещал единственного белого жильца в вашей дыре… Неужели вы бы это не заметили?

— Я замечаю все, что здесь происходит.

— Но вы не заметили?..

— В тот день я не дежурил, — сказал Азир.

Человек, который дежурил в дневную смену в «Шелби Армс» в пятницу, двадцать пятого марта, был тридцативосьмилетний черный мужчина по имени Абдул Шакут.

Блум нашел его в комнате, которую он снимал недалеко от гостиницы. Дом был построен для одной семьи, но его частично перестроили, чтобы пускать жильцов. В комнату Абдула был отдельный вход. Жилище это было небольшое: там стояла кровать, маленький комод, кресло и стол у окна. У стола стояли два стула, небольшая плитка, холодильник, лампы, керосиновый обогреватель, который использовался, когда ночью было холодно, и небольшой телевизор. В маленькую ванную комнату вела отдельная дверь. Когда Блум пришел к нему, на постели сидела белая девушка в комбинации и читала журнал. Он решил, что ей было лет шестнадцать. Абдул сказал, что это его жена.

— Вы дежурили в «Шелби Армс» в прошлую пятницу в десять утра? — спросил Блум.

— Да, была моя смена. Это — моя вторая работа. Я еще работаю посыльным в «Хайятте».

— Туда приходил белый мужчина и спрашивал мистера Торренса? Вы узнаете этого мужчину? — спросил Блум и показал Шакуту фото Мэттью.

— Да, я его видел.

— Когда?

— В прошлую пятницу около десяти утра.

— Он интересовался Питером Торренсом?

— Я сказал, что он находится в комнате тридцать семь.

— И что потом?

— Он поднялся наверх. Лифт, как всегда, не работал, и ему пришлось идти пешком.

— Когда он спустился вниз?

— Без четверти одиннадцать.

— Значит, он там пробыл почти час?

— Примерно минут сорок пять.

— Он что-нибудь вам сказал, когда уходил?

— Нет.

— Спасибо.

Они ненадолго ушли из больницы, чтобы перекусить. Фрэнк ел гамбургер и запивал его кокой. Патриция безразлично погружала ложку в стаканчик с йогуртом. Она рассказала ему о том, что сказал ей Мэттью. Она сообщила об этом доктору Спинальдо, и тот посчитал, что это хороший признак. Фрэнк был настроен скептически.

— Всего одно слово?

— Да, но оно прямо относилось к тому, о чем я с ним говорила.

— Значит, вы считаете, что он вас понял?

— Да, и что-то сказал мне в ответ.

— Ну да.

— Ну, когда люди отвечают на ваши слова.

— Угу.

— Так, как вы делаете это сейчас.

— Да, да. Надеюсь, что это так. Вы говорили с Блумом?

— Сегодня утром нет. Он отправился расследовать убийство Торренса.

— Вы считаете, что они связаны?

— Не знаю.

— Потому что за ним по следу шел Мэттью. Вы так думаете?

— Если судить по тому, что сказал Блум, то — да.

— Он хорошо работает.

— Да.

— И обо всем нас информирует.

— Да. Интересно, что удалось узнать Мэттью?

— Если бы мы это знали!

— Да. Я просмотрела все бумаги в его столе, проверила все папки, и вообще проверила все в кабинете, чтобы найти что-нибудь важное для нас. Мы долго работали вместе, и я знаю методы его работы. Он очень аккуратный человек. Я не знаю, известно ли вам, но он всегда все записывает по делу, которое ведет.

— А где же записи по этому делу?

— Ну, остался его ежедневный календарь…

— Да, но это не так много…

— Вы хотите сказать… что он мог что-то продиктовать?

— Ну да, или просто записать. Я не верю, чтобы ничего не осталось.

— Вы проверили у Синтии?

— Да. На прошлой неделе он забегал на несколько минут в контору. Ничего не диктовал и ничего не печатал. Ничего!

— Он, наверное, только все еще готовил и старался все сведения собрать воедино.

— Наверно, вы правы.

Фрэнк вздохнул, взял бокал с кока-колой и начал медленно покачивать его и поболтал в нем соломинкой.

— Все равно странно, что нет никаких записок.

— Да, — добавила Патриция и покачала головой.

Она набрала в ложку йогурт и стала подносить ее ко рту, но потом остановилась на полпути, широко раскрыв глаза. Фрэнк решил, что она увидела в ложке волос или жучка.

— Он сказал не «сумасшедшие», а «заметки»!

Патриция так же хорошо знала дом на Виспер Ки, как и свой собственный. Когда они стали встречаться, Мэттью дал ей ключ от дома. Сейчас она открыла им дверь. В доме было тихо и пусто. Она дождалась Фрэнка, а потом закрыла входную дверь.

— Где мы начнем поиски? — спросил он.

— В его кабинете.

Она повела его через гостиную в заднюю часть дома, где Мэттью устроил себе кабинет.

Через открытую дверь спальни она увидела, что он не убрал постель. Это на него не похоже. Наверное, в прошлую пятницу Мэттью очень спешил. Фрэнк тоже это заметил. Он ничего не сказал, но Патриция вспомнила, что описала своего партнера как аккуратного человека. Они вошли в кабинет.

Комната была небольшой, со столом и книжными полками из тикового дерева, где стояли законы штата Флорида и книги известных криминалистов. На столе стоял телефон с автоответчиком, а на специальной подставке помещался факс. На той же подставке стояла фотография Джоанны в рамочке.

На стене висела карикатура какого-то художника из «Калуза Геральд Трибюн», которую он набросал, когда Мэттью занимался делом Мэри Бартон. Там он допрашивал свою клиентку, которая на рисунке походила на ведьму. Подпись под рисунком гласила: «Скажите нам, мисс Бартон, вы не умеете летать на метле?»

На той же стене висел в рамочке заголовок передовицы об оправдании, которого удалось добиться Мэттью в деле под названием «Дело трех слепых мышек». Это было то самое дело, которым он занимался, когда Патриция встретилась с ним впервые. Когда она увидела заголовок, то чуть не прослезилась.

Казалось, что Фрэнк не мог заставить себя коснуться чего-либо в этой комнате.

Патриция глубоко вздохнула, открыла верхний ящик стола, и они вместе начали искать.

Заметки были разрозненными и часто несвязными, написанными второпях почерком, который очень сложно разобрать, только сам Мэттью мог разобраться в этих каракулях. Но Патриция и Фрэнк все-таки нащупали ту нить, по которой двигался Мэттью…

Он старался обозначить одинаковые временные рамки.

Он выделил год, когда Уилла Д’Мот начала работать в цирке. Год, когда она вышла замуж за Питера Торренса, год, когда родилась Мария Торренс, год, когда Питер удрал с милейшей Эгги, год, когда к цирку «Стедман энд Роджер» присоединилась Джинни Лоусон, год, когда ограбили трейлер Уиллы, и год, когда она была убита.

Его заметки велись сразу в шести направлениях, обозначая отношения между Уиллой и Берни Хэйлом, Торренсом и Эгги, Уиллой и Дейви Шидом, Уиллой и Джинни, Джинни и двумя маленькими девочками, работавшими в номере Уиллы, и, наконец, связь между дочерью Уиллы — Марией и Дейвом Шидом.

Он составил поминутный график того трагического утра три года назад.

4.30 Звонит будильник Марии.

Она просыпается и одевается.

5.00 Мария отправляется на кухню, чтобы там встретиться с

Шидом. Кухня расположена в отдельном домике.

5.05 Шид выходит из кухни.

5.10 Будильник Уиллы останавливается от выстрела.

5.15 Будильник Уиллы был заведен на это время.

Шид возвращается на кухню.

5.30 Мария идет к трейлеру.

5.35 Мария входит в трейлер и находит там мертвую мать.

В других заметках Мэттью обозначил треугольник Вард — Рафферти — Лоусон:

1. Вард знает Рафферти по школе.

2. Рафферти нанимает Джинни поработать летом. Тогда ей было шестнадцать лет. Рафферти — тридцать один год. Вард тоже работает на Рафферти, ему двадцать лет. У Джинни начинается связь с Вардом.

3. Джинни и Вард покидают город. Он едет в Южную Америку, а она начинает работать в цирке «Стедман энд Роджер».

4. Отработав один сезон, она покидает цирк и выходит замуж за Рафферти.

5. Вард возвращается в Америку богатым человеком через год. Она разводится с Рафферти и выходит замуж за Варда.

Кроме этого, Мэттью пытался понять, что же случилось с Джинни, когда она один сезон проработала в цирке «Стедман энд Роджер»:

1. Джинни начала работать в цирке, когда ей было семнадцать лет. Дочери Уиллы было столько же.

2. Джинни была неразборчива в сексуальных отношениях:

  а) связывается с двумя молодыми черными мужчинами;

  б) спит с дрессировщиком слонов;

  в) заводит роман с Шидом.

3. Уилла предупреждает Джинни, чтобы она не приставала к молоденьким девочкам, работающим в ее номере. Джинни угрожает ей. Уилла идет на попятную.

4. В конце сезона Джинни уходит из цирка.

На следующей странице Мэттью написал крупными буквами:

«ДЖИННИ ВРЕТ!»

Ни на одной странице его заметок не стояла дата, поэтому они решили, что заметки, лежавшие внизу, были самыми недавними. Там было написано и подчеркнуто: Питер Торренс.

Множество записей было сокращено: как будто он записывал только основное, стараясь ничего не упустить и не забыть. Мэттью писал:

«Торренс отправился в Миссури, чтобы повидать старых друзей из цирка. Заезжал потолковать с Уиллой. Приехал до ограбления, а уехал до убийства».

И потом:

«ТОРРЕНС ВРЕТ!»

И еще дальше:

«Просмотреть показания Марии по поводу того, что не было поездки в Калузу».

И потом еще запись:

«МАРИЯ ТОЖЕ ВРЕТ!»

Далее.

«Еще раз прослушать запись разговора с Торренсом».

— Какая запись разговора с Торренсом? — спросил Фрэнк.

Заметки кончались на этом месте.

Они тщательно обыскали стол, каждый его ящик. Но кассету не нашли. Потом они тщательно проверили каждую полку — ничего. Затем перешли в спальню и внимательно проверили ночные столики. Нашли там презервативы, аэрозоль для носа в пластиковой упаковке, пять пар запонок, четыре пары японских часов, дюжину каталогов от Крю и Лендс Энд, но никакой кассеты.

— В тот вечер, когда в него стреляли, — сказал Фрэнк, — у него был магнитофон? Ты с ним ходила ужинать…

— Да, но…

— Ты видела магнитофон?

— Нет.

— Если он записывал разговоры…

— …он был бы с ним. Да, ты прав.

— Но где? В тот вечер у него была с собой какая-нибудь сумка или папка?

— Нет. Мы ужинали в кафе. Это было после работы. Фрэнк, у него не было ни сумки, ни портфеля. Позже мы собирались пойти ко мне домой, но он сказал, что у него появились неотложные дела. И еще он сказал, что неизвестно, сколько времени у него займет эта встреча. Он постарается заехать ко мне позже.

— Пока вы были в ресторане, ему никто не звонил? Ты, по-моему, говорила мне об этом.

— Правильно.

— Значит, еще до ужина Мэттью знал, что ему придется поехать в Ньютаун.

— Да.

— Итак, если он записывал разговоры… и ему было нужно, чтобы магнитофон был неподалеку… Где он мог его держать?

— Конечно, в машине.

Никто не подумал о том, как Мэттью добирался до Ньютауна. В городе, где почти все ездят на собственных машинах и где муниципального транспорта практически не существует, все спокойно решили, что Мэттью сам вел машину, но детективы, расследовавшие покушение, не сделали ни малейшей попытки отыскать его машину.

В Ньютауне перестрелки и попытки физической расправы над людьми были обычным делом. Детективы Кепьон и Де Люка не думали, что здесь имеется какой-то заговор. Просто одному белому мужчине не повезло и в него стреляли. Им даже в голову не пришло проверить его машину, стоявшую в одном квартале от бара.

Точно так же полицейский, который выписал штраф за парковку в неположенном месте, а потом приказавший отвезти машину в «отстойник штрафников» на следующий день после стрельбы, не связал имя, упоминавшееся в газетных заголовках, с именем на правах, которые выдал ему компьютер. Блум готов был убить себя за собственную глупость! Он поехал в больницу и забрал ключи от машины из кармана пиджака, который хранился там вместе с остальными вещами Мэттью.

После этого он отправился в «отстойник» арестованных машин.

В багажнике машины Блум обнаружил кейс коричневого цвета, к его крышке был прикреплен магнитофон на батарейках. Это была «Награ», которую Уоррен Чемберс одолжил Мэттью в прошлый четверг.

Микрофон был сделан в виде части петли, соединявшей крышку кейса с его днищем, а кнопка запора кейса могла включать магнитофон на запись. Батарейки обеспечивали четыре часа непрерывной записи. Записана была лишь половина кассеты.

— Мистер Торренс?

Голос Мэттью.

— Да?

Блум узнал голос Торренса, хотя казалось, что он говорил из колодца. Блум понял, что Мэттью позвонил ему из машины, а Торренс, видимо, отвечал ему из гостиницы. Телефон в машине. Блум не учел и этого фактора. Сколько раз Мэттью звонил с этого телефона на прошлой неделе? Он снова был готов дать себе по заднице, потому что не попросил милейшую мисс Финч представить ему другие звонки Мэттью.

— Надеюсь, что смогу с вами поговорить как-нибудь на этой…

Блум остановил пленку и перемотал ее с самого начала.

— Да?

— Меня зовут Мэттью Хоуп, сэр. Я знаю, что вы сейчас требуете пересмотра дела по исключению вас из завещания вашей бывшей жены. Мне бы хотелось побеседовать с вами сегодня вечером…

— Откуда вам известно, по какой причине я нахожусь в городе?

— Сэр, я — адвокат и, может быть, смогу помочь вам в этом деле. Между прочим…

— Вы говорили с моим поверенным? Он вас просил…

— Да, я с ним говорил, но с вами сейчас я разговариваю по собственной инициативе.

— Он вам сказал, где вы меня можете найти?

— Нет.

— А кто вам это сказал?

— Женщина по имени Эгги Донован. Мистер Торренс, мне кажется, что вы получили копию завещания вашей бывшей жены из Отделения суда по наследственным делам…

— Умершей жены, а не бывшей. Завещания не скрываются, поэтому в этом нет ничего противозаконного…

— Сэр, я не заявляю, что в этом есть что-то противозаконное. Я звоню вам, потому что надеюсь, что смогу как-то ускорить решение этого дела. Если только вы действительно хотите, чтобы все было разрешено как можно скорее. Я могу заехать к вам вечером, если это заинтересует вас. Я могу приехать в «Шелби Армс», нуу-у, скажем, через полчаса…

— Вы представляете мою дочь?

— Марию? Нет, сэр.

— Но вы ее знаете?

— Да, я с ней разговаривал.

— О чем?

— Она считает, что мать убил Дейви Шид.

— Какая чушь!

— В любом случае, если бы я мог заехать…

— Я сейчас занят.

— Может быть, попозже?

— Тогда я тоже буду занят.

— Завтра утром?

— В какое время?

— В девять часов?

— Слишком рано.

— Как насчет десяти утра?

— Я с вами свяжусь.

И послышался звук повешенной трубки.

Блум продолжал слушать

— Пятница, двадцать пятое марта, без пяти десять. Я подъехал к гостинице «Шелби Армс»…

Звуки шагов, какие-то шумы и неразличимые голоса.

— Пожалуйста, мистера Торренса.

— Ваше имя?

— Мэттью Хоуп. Он меня ждет.

— Секунду.

Опять послышался шум.

— Мистер Торренс. Человек по имени Хоуп внизу. Он говорит, что… Хорошо, сейчас. Вы можете подняться, комната тридцать семь, лифт не работает.

— Благодарю.

Шум громкого дыхания. Потом стало слышно, как он постучался в дверь. Неразличимый голос:

— Мэттью Хоуп?

Снова неразличимый голос и щелканье замка.

— Мистер Торренс?

— Входите.

Звук закрывающейся двери, шум запора.

— Садитесь.

— Спасибо.

— Так в чем дело?

— Мистер Торренс, я предпочитаю действовать в открытую. Мне известно, что вы желаете получить законную часть имущества вашей бывшей жены…

— Откуда вам все это известно?

— У меня есть друзья в суде.

— В суде я ни с кем не обсуждал этот вопрос.

— У меня есть друзья друзей.

— Кто-то, кто знает Д’Аллессандро?

— Какое это имеет значение? Если у меня правильная информация и если я помогу вам получить тридцать процентов от состояния Уиллы, без шума и без трудностей…

— Как вы сможете это сделать?

— Проблема состоит не в том, как я смогу это сделать. Проблема в другом: имеется ли возможность сделать это без лишнего шума?

— О чем вы говорите?

— Мистер Торренс, я говорю об убийстве Уиллы.

— Она не была убита, она покончила с собой. И в любом случае я не имел к ее смерти ни малейшего отношения.

— Ну, в Миссури, кажется, имеется кое-что…

— Меня это не волнует.

— Я хочу сказать, что другая сторона может начать тяжбу.

— Что за другая сторона?

— Конечно, ваша дочь. Я уверен, ей не захочется расставаться с тридцатью процентами наследства.

— Вы точно ее не представляете?

— Абсолютно точно.

— А кого вы представляете?

— Надеюсь, что стану представлять вас.

— Интересно, вы что, работаете в качестве «Скорой помощи»?

— Давайте скажем так: я — оптимист, желающий получить десять процентов от тридцати процентов акций на владение половиной цирка.

— Ничего себе!

— Марии досталась половина цирка «Стедман энд Роджер», не так ли?

— Вы и это знаете?

— Да, сэр, знаю.

— И вы желаете получить десять процентов того, что получу я?

— Только если я выиграю дело. Если я проиграю, вы отправитесь домой, в Атланту, не заплатив мне ни цента!

— Вы и об этом подумали? И вы все знаете?

— Что вы живете в Атланте? Да!

— Вам пришлось потрудиться.

— Ну-у-у! Так что вы скажете?

— Почему вы считаете, что Мария подаст встречный иск? Вам сказала об этом моя дочь?

— Нет, она мне этого не говорила. Между прочим, вы с ней виделись после вашего приезда сюда?

— Нет.

Он врет, подумал Блум. В его календаре было записано на прошлую среду:

СРЕДА, 23 МАРТА

МАРИЯ

13.00

— Почему вы считаете, что она станет ворошить дело о самоубийстве Уиллы?

— Потому что вы желаете оттяпать у нее часть наследства, мистер Торренс. И вы были в Миссури во время смерти Уиллы.

— Что?

— Вы, кажется, удивлены?

— Кто вам сказал об этом?

— Эгги Донован.

— Меня не было рядом в Миссури, когда…

— Пожалуйста.

— Я вам говорю…

— Вам нужна моя помощь или нет?

— Если вы будете повторять, что я был в Миссури…

— Хорошо. Если вас там не было, вам нечего бояться. И другая сторона не сможет утверждать, что вы каким-то образом связаны со смертью Уиллы.

— Но я с этим не связан.

— Но вы были в Миссури, не так ли? Удачи вам, мистер Торренс! Может, они не станут это упоминать, если вам повезет?

— Сядьте.

— Конечно.

— Я там был до того, как что-то случилось.

— Но вы там были?

— Да, я там был.

— В Раттерфорде, штат Миссури, одиннадцатого мая, три года назад.

— Да, но…

— Мистер Торренс, когда вы туда приехали?

— Восьмого мая.

— Когда вы уехали?

— Десятого мая.

— Вы видели Уиллу в тот раз?

— Да.

— Вы помните, когда это было?

— Да, я пошел ее проведать вскоре после приезда.

— Восьмого? Девятого?

— Я ее видел восьмого, и еще раз — десятого мая.

— Дважды?

— Да, два раза.

— Мистер Торренс, зачем вы ее навещали?

— В первый раз, чтобы просто… увидеть ее и объяснить, что я на нее зла не держу.

— По какому поводу?

— Ну… из-за того, что мы расстались.

— Но ведь именно вы покинули ее.

— Да, я хотел сказать, что прошу у нее прощения. Вот и все.

— Понимаю. Но ведь вы давно расстались.

— Восемнадцать лет назад… почти, даже девятнадцать.

— А тогда вы ей не говорили, что вам жаль?

— Ну-у-у…

— Когда вы были в Миссури, вы ее посетили дважды?

— Да, мне сказали, что ее трейлер обокрали, и мне хотелось ей сказать, как мне жаль.

— На этот раз насчет кражи?

— Да.

— Что она сказала, когда вы появились у ее порога? Я спрашиваю вас о первом свидании. Спустя почти двадцать лет.

— Конечно, она была поражена, но…

— Вы сказали, что это было до ограбления?

— Да, за день до ограбления.

— Восьмого мая.

— Да.

— Хорошо ли она вас приняла? Я хочу сказать, после того, как прошло первое удивление.

— Да, она мне даже предложила выпить, и мы немного поболтали.

— Она предложила вам шампанское?

— Что? Нет, не шампанское. Шампанское? Конечно нет.

— Я знаю, что у нее в холодильнике обычно стояла бутылка шампанского.

— Не могу сказать.

— В тот день она вам не предлагала его?

— Нет, я пил скотч и содовую.

— Со льдом?

— Да.

— Она доставала лед из холодильника?

— Да. Простите, что…

— Оттуда же она доставала содовую?

— Да, именно так. Вы хотите сказать, из холодильника?

— Да.

— Ну конечно, да.

— Вы, случайно, не увидели там сейфа?

— Что?

— Когда она открывала холодильник, там был небольшой сейф. Она держала сейф в холодильнике.

— Я там не заметил никакого сейфа.

— Это было восьмого числа, так?

— Но вы уехали оттуда тоже десятого?

— Да, только попозже.

— Значит, когда это было? Утром? Днем?

— Вы хотите спросить, когда я был у нее в трейлере?

— Да.

— Утром.

— К тому времени вы уже слышали об ограблении?

— Да. В цирке слухи распространяются с ужасной скоростью.

— Где вы услышали об этом?

— Что?

— Вы сказали, что слухи быстро распространяются…

— О, ну-у-у… Я… был там утром. Не для того, чтобы повидать Уиллу, а поболтать со старыми друзьями. Когда услышал о кра…

— С кем вы тогда болтали?

— С Джорджем Стедманом.

— О чем шел разговор?

— О краже, все тогда обсуждали кражу. Простите, мистер Хоуп, вы сказали, что попытаетесь мне помочь. Пока что вы только…

— Вы разговаривали с дочерью?

— Нет.

— Почему?

— Мы с Марией никогда не ладили. Мне кажется, что она меня никогда не простила за то, что я оставил ее мать.

— А Уилла? Она вас простила?

— Ну, мы — взрослые люди. Понимаете?

— Как она к вам отнеслась, когда вы снова появились? Я имею в виду после кражи?

— Нормально.

— Вы не стали больше обсуждать то, что случилось много лет назад?

— Нет. Мы разговаривали о краже.

— Не упоминали Эгги Маккалоу или Берни Хэйла?

— Нет.

— Она всегда так себя вела? Ну, я хочу сказать, когда вы были женаты.

— Мистер Хоуп, мы все еще не разведены, и в этом состоит мое требование. Мы никогда не были должным образом…

— Конечно. Она всегда прятала сейф в холодильнике?

— Я не помню, чтобы она прятала сейф в холодильнике. Я даже не знал, что у нее был сейф.

— Странное место для хранения сейфа. Вам так не кажется?

— Да.

— Интересно, откуда грабитель знал, где нужно искать?

— Грабители ищут повсюду.

— Интересно, Мария знала шифр сейфа?

— Да, Уилла упоминала об этом.

— О, зачем?

— Ну, не знаю. Так, к слову пришлось.

— Как это?

— Ну-у-у…

— Почему Уилла сказала, что ее дочь знает шифр сейфа?

— Когда говорила, что у нее украли…

— Мистер Торренс, я что-то вас не понимаю.

— Ну, понимаете, там была маленькая девочка…

Что? Блум пропустил несколько слов записи. Ему пришлось перемотать пленку назад и снова включить магнитофон.

— Ну, понимаете, там была маленькая девочка.

— Маленькая что?

— Кокаин.

— Простите, что?

— Девочка. Кокаин. Мария хранила в сейфе кокаин.

— Уилла вам сказала об этом?

— Да.

Блум снова перемотал пленку и включил с того места, где он не все сразу понял.

— Мария держала кокаин в сейфе.

— Это сказала Уилла?

— Да.

— Она не боялась вам в этом признаться?

— Ну, она узнала об этом за день до ограбления, понимаете? Она мне сказала…

— Когда вы мне сказали, что она только недавно узнала об этом…

— Да.

— Вы хотите сказать, что она открыла сейф и нашла кокаин там?

— Да, и сразу поняла, что кокаин принадлежит Марии.

— Почему?

— Потому что она была единственным человеком, знавшим шифр сейфа. Понимаете, тогда можно сказать, что она занималась кокаином. Не только его принимала, но, может быть, и распространяла… Там лежало не несколько порций, там его было много. Вот что Уилла нашла в сейфе.

— Она вам сказала, сколько его там было?

— Около двух килограммов. Она сказала мне, что, наверное, Мария торгует наркотой. И еще она боялась, что грабитель вернется и начнет шантажировать ее.

— Вы считаете, что он знал все заранее?

— Не понимаю.

— Вор, грабитель знал, что в сейфе был кокаин?

— Нет, нет. Она считала, что он наткнулся на кокаин случайно, а теперь воспользуется подходящей ситуацией.

— И что сказала по этому поводу Мария?

— Она все отрицала.

— Тогда как наркотик мог попасть в сейф?

— Она сказала, что он не принадлежит ей.

— Чей был кокаин?

— Дейва Шида. Кому бы кокаин не принадлежал, теперь он у совершенно другого человека, и Уилла боялась, что он станет ее шантажировать.

— Она говорила об этом с Шидом?

— Не знаю.

— Я понял, что она не пошла в полицию. Если она боялась шантажа…

— Даже не могу себе представить, что она отправилась в полицию. А что вы думаете по этому поводу?

— По какому поводу, мистер Торренс?

— О моих шансах получить законную долю имущества Уиллы. Я хочу сказать, теперь, когда вы все знаете о том, что творилось вокруг Уиллы…

— Что именно вы хотите сказать?

— Ну, все…

— Что именно?

— Например, тот факт, что Мария жила с Шидом. Мне все это кажется жутко странным — девятнадцатилетняя девушка спит с мужчиной, который годится ей в отцы? Человек, бывший любовником ее матери! Человек, который просит, чтобы она прятала его наркотики в сейфе матери? Мне кажется все это весьма странным. А вам? Я хочу сказать… Если Мария будет настолько глупа и обратит внимание суда на мое случайное присутствие в Миссури во время этих трагических событий, мы сможем напомнить ей о ее странных деяниях, как вы считаете? Наркотики, тот факт, что она спала с Шидом, желание продать, ну, словом, все, все. Мы не сможем остановить ее подобным образом?

— Мистер Торренс, вам будет интересно выслушать мое мнение?

— Конечно. Иначе почему я…

— Мне кажется, что вам прекрасно известно, что вы с Уиллой были разведены на законных основаниях…

— Что?

— И что вам не положено ни гроша из ее наследства. Я также…

— Эй, послушайте, вы…

— …также считаю, что вы все врете о том, что случилось тогда в Раттерфорде, штат Миссури.

— Что?

— Я считаю, что вы увидели сейф, когда Уилла открывала холодильник…

— Прощайте.

— И потом вернулись, чтобы стащить его. Мистер Торренс, именно вы нашли там кокаин и пытались шантажировать…

— Убирайтесь отсюда к черту!

— Конечно. Приятно было поболтать с вами.

Сейчас было четыре часа пополудни первого апреля. Ровно неделю назад в двадцать два пятнадцать в Мэттью стреляли около бара в Ньютауне. Сейчас, когда оркестр заиграл финальную мелодию, вся труппа цирка «Стедман энд Роджер» выстроилась после окончания генеральной репетиции, ожидая, что Стедман в галифе, сапогах, красной куртке шпрехшталмейстера и в черном цилиндре поведет ее в шапито.

— Подождите здесь, — недовольно сказал он и приказал человеку в униформе открыть вход в шапито. Под куполом цирка трубач заиграл приветствие, которое сделало бы честь римскому императору. Униформисты широко распахнули вход, и Стедман вошел внутрь. Улыбка волшебно изменила его лицо, когда он приветствовал воображаемую аудиторию. Правой рукой он в знак приветствия снял цилиндр.

Блум широко раскрыл глаза от изумления — мимо него проходили, сверкая и сияя, артисты. Блестящий парад из фильмов Феллини. Они проходили рядом с Блумом, и он мог их коснуться. Здесь были лошади, которых проводили гибкие и стройные девушки в развевающихся белых нарядах, за ними шли прыгуны и вольтижеры, клоуны и акробаты. Потом шествовали Звонковы, одетые в изумрудно-зеленые трико. Семейство Чен делало кувырки и сальто, пока входили под купол.

Далее опять шли лошади, акробаты, балансеры, а затем воздушные гимнасты в плотно прилегающих розовых трико — Марни, Сэм и «Летающие Маккалоу». А потом проследовал Дейв Шид в полосато-звездном трико и блестящем серебряном жилете, открытом на голой груди. Такая же серебряная повязка была у него на голове. Он важно щелкнул кнутом, входя в шапито. Потом опять проходили девушки, собачки, везущие повозки, жонглеры, пони, чревовещатель со своей куклой, клоуны на велосипедах. И, наконец, мимо Блума, тяжело ступая, важно прошли слоны в шелковых попонах. Весь парад-алле оказался в цирке среди громкой музыки и ярких огней. Музыка заиграла тише, огни медленно меркли, и цирк погрузился на секунду в темноту. Потом огни засверкали снова.

Пора начинать представление!

Стедман был весь в поту и тяжело дышал после своего номера.

Когда они вошли в трейлер, он сразу снял цилиндр и нетерпеливо бросил его на комод. Под красной курткой к телу прилипла белая рубашка, взлохмаченные волосы спутались. Он выглядел возбужденным и раздраженным. Было ясно только одно — его единственным желанием было завтра же утром отправиться с цирком дальше. Казалось, его раздражало, что здесь находился Блум, когда ему следовало обсудить очень важные вопросы с человеком, который привлекал посетителей в цирк — с Королем Всех Животных.

Дейви Шид тоже был раздражен. Его загорелое тело блестело от пота. Мышцы переливались под кожей. На теле было множество шрамов, которыми он гордился, как медалями за храбрость. Он расхаживал по трейлеру взад и вперед в блестящем серебряном жилете. Его синее трико сверкало огромными звездами. Он энергично отмахивался от облаков дыма, которые выпускал Стедман, зажигая сигару.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил его Стедман.

— Все проходило слишком долго.

— Я знаю.

— Включая и мой номер.

— Да, немного.

— Сакти начинает думать, что звезда не я, а она.

— Хитрушка.

— Да, и оркестр играл не в такт.

— Я знаю. Что еще?

— Чены тоже слишком много о себе воображают. Они желают иметь собственный цирк, пусть они его купят.

— Угу.

— Марни тоже сделала ошибку. Она чуть не испортила двойной прыжок.

— Расскажи-ка мне об этом подробнее.

— У одной из девушек, выступающих на слонах, несколько нескромный костюм. Ну, как ее там? Ольга? Неважно. Рыжая…

— Я этого не заметил.

— Скажи, чтобы она поправила костюм.

— Что еще?

— Ну, мне кажется, что все прошло вполне… О, между прочим, почему испугалась лошадь?

— Не знаю.

— Мне кажется, что это как-то связано с оркестром.

— Может быть.

— Джордж, тебе следует с ними серьезно поговорить.

— Знаю.

— Ты считаешь, что шуточная серенада хорошо прошла?

— Я думаю, нужно побольше шума.

— Дело не только в шуме, нужно сделать номер побыстрее.

— Я с ними поговорю.

— А в остальном все неплохо.

— Да, неплохо.

— Для начала, — добавил Шид и улыбнулся.

— Да, для начала, — тоже улыбнулся Стедман. Потом он обратился к Блуму: — А вам понравилось?

— Я видел только парад-алле.

— Это — самое лучшее, — подхватил Шид и подмигнул ему.

— Ну и как вам показалось? — продолжал расспрашивать Стедман.

— Потрясающе!

— Я вас оставлю, — сказал Шид, направляясь к двери.

— Я пойду с вами, — поспешил за ним Блум.

Шид непонимающе взглянул на него.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов.

— Конечно, — согласился Шид. — Пока, Джордж!

— Приходи пораньше! — Стедман помахал им рукой.

На улице толпились артисты, обсуждая их первую генеральную репетицию. Они выглядели возбужденными и усталыми.

— Хотите пива? — поинтересовался Шид.

— Нет, благодарю вас.

— А я хочу, — сказал он и отправился к кухне-кафе, где купил банку «Хейнекена». Они отправились дальше, Дейви на ходу отпивал пиво из банки.

— Так что вы от меня хотите? — спросил Шид.

— Мой друг сделал несколько записей…

— Что за друг?

— Мэттью Хоуп.

— Ага, адвокат. И что это за записи?

— Записи о Питере Торренсе.

— Эй, в чем дело? Сначала Хоуп, а теперь — он? Вы что, считаете, что у меня желание расстрелять всех в городе?

— Вы все знаете о Торренсе, не так ли?

— Я смотрю телевизор, как и любой другой человек.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Много лет назад. После того, как я начал работать в цирке «Стедман энд Роджер», он появлялся время от времени. Разговаривал с дружками, болтал всякую чушь, разносил сплетни и выпивал. Но я думал, что он давно умер. Да, действительно, теперь это так.

— Вы его, случайно, не видели в Миссури?

— Наверно, парочку раз видел. А что?

— Я имею в виду недавно.

— Как недавно?

— Три года назад, одиннадцатого мая.

— А, опять все сначала?

— Что?

— Я имею в виду самоубийство Уиллы.

— Вы видели Питера Торренса три года назад в Миссури?

— Нет, я слышал, что он был там, но я его не видел. Он был без денег и пытался достать деньги у Уиллы, но она его послала…

— Мой друг считает, что он влез в ее трейлер и унес сейф…

— Ваш друг прав. Торренс украл сейф, и когда он открыл его, то нашел там кокаин…

— Два килограмма, — уточнил Блум.

— Да, а потом пытался потрясти Уиллу.

— Откуда вы все это знаете?

— Мария рассказала.

— Когда?

— За день до того, как Уилла застрелилась.

Пока Блум слушал его, у него начало создаваться впечатление, что он смотрит японский фильм под названием «Расёмон»… Не совсем этот фильм, но что-то весьма на него похожее. Как в том фильме, никто по-настоящему не лгал, но все воспринимали правду по-своему. То есть каждый видел одно и то же событие с разных точек зрения, и невозможно было решить, чья же история была на самом деле наиболее правдивой. Торренс уже рассказал два варианта своего визита в Миссури три года назад. Один вариант — Мэттью, а другой — Блуму. В двух вариантах он фигурировал как приятельски настроенный бывший муж, предложивший жене помощь в трудную минуту. Но в данном случае, если верить Шиду, Торренс был ворюгой и шантажистом.

— Никому не нравится, когда в цирке работает вор, — продолжал Шид. — Но часто к нам попадают люди после тюрьмы, и не знаешь, кому можно доверять. Это было на следующий день после кражи, и вы понимаете, что никто ни о чем другом не мог говорить. Шел дождь…

…Дождь шел, и вся земля раскисла. Потоки дождя заливали навес, где располагалась кухня. От постоянной влажности ныли кости. Вода заливала клетки, где огромные кошки беспокойно расхаживали взад и вперед. В ту ночь Мария не захотела спать с Шидом. После кражи мать боялась оставаться одна, и Мария решила, что ей нужно побыть с матерью, а Шид заявил, что хочет, чтобы она была с ним.

Тогда она призналась ему, сказав, что Торренс приходил к матери и сообщил, что в сейфе был кокаин и что там его было достаточно, чтобы начать торговлю снова. Он не желал на нее «стучать», но ради прежних времен ему бы хотелось кое-что поиметь. Разве его милая малютка Уилла Уинки не трахалась когда-то с другим мужчиной, висевшим на волосах под куполом цирка, пока Торренс работал, как вол, переезжая из города в город. А теперь, ради справедливости, если эта малышка-шлюшка и предательница занимается наркотой, почему бы ей не поделиться денежками со своим бедным муженьком? Торренс считал, что именно так и должно произойти.

Уилла знала, что наркотики были не ее, и знала, что дочь обладала шифром к сейфу. Пока ветер и дождь бушевали на улице, Мария рассказала ему о том скандале, который произошел между ней и матерью. Мария поклялась ей, что хранит в сейфе наркотики для другого человека и что больше никогда на свете не будет такой дурой!

Но правда была в том, что Мария уже больше года продавала кокаин половине труппы цирка и отдавала его желающим продавцам на улице так, как будто это были конфетки. Торренс уехал, но сказал матери, что догонит цирк в Теннесси, и ему нужно знать, какова будет его доля. Иначе, вопреки своей милой натуре и хорошему к ней отношению, ему придется сообщить об этом властям.

— Мария попросила совета у партнерши, — сказал Шид.

— Какая партнерша? — удивился Блум.

— Ее подружка, с которой дружила с семнадцати лет.

— Кого вы имеете в виду?

— Некого другого, как Джинни Вард.

Де Люка и Кепьон — детективы, которые с самого начала занимались покушением на Хоуп, — расспрашивали Марию Торренс на третьем этаже в помещении пункта охраны общественного порядка, а в соседней комнате Блум допрашивал Джинни Вард. Ни одной женщине не было известно, что ее подруга находится в соседнем помещении. Им было объявлено, что они арестованы, и если желают, могут вызвать к себе адвоката. Мария Торренс тут же потребовала адвоката. Джинни Варда предпочла отвечать на вопросы без адвоката.

— Мисс Торренс, — сказал Де Люк, — мы бы хотели спросить вас кое о чем, если только вы…

— Да? Что такое? — сразу спросил адвокат.

Его звали Говард Мандел. Он был одним из лучших адвокатов Калузы по уголовным делам. Мэттью всегда говорил об этом. Когда Патриция узнала, что Мария позвонила именно ему, она закатила глаза, зная, что тягаться с ним будет очень трудно. Мандел ждал вопросов, вызывающе упершись руками в бедра, выпрямившись и выставив вперед подбородок. Он пытался нагнать страх на Де Люка и Кепьона, работавших в полиции по двадцать лет. Они уже давно все слышали и видели, и его поза их не могла запугать. Мария блестела глазками и казалась весьма внимательной. На ней был надет рыжий парик и зеленый костюм с туфлями на высоком каблуке в тон костюму. Казалось, Марию Торренс ничто не волнует и не страшит, потому что ее защитник сможет защитить ее от любых опасностей и неприятностей.

— Адвокат, — сказал Кепьон, — вот кассета, которую записал Мэттью Хоуп во время разговора с Питером Торренсом.

— Между прочим, — спросил Марию Де Люка, — вы с ним недавно виделись?

— Мистер Хоуп сейчас находится в больнице, — ответила Мария.

— Минуточку, — прервал их Мандел.

— Я имею в виду вашего отца, — сказал Де Люка.

— Нет, я его не видела.

— Вы с ним не разговаривали недавно?

— Нет.

— Вы знали, что он был в городе?

— Это для меня новость.

— В его записной книжке встреча с вами была записана на час дня в прошлую среду, — сказал Де Люка, а потом добавил: — Извините, адвокат, не хотел вас перебивать.

— Вы закончили? — спросил Мандел.

— Да, сэр, извините.

— Откуда мне знать, что на кассете записано именно это? — поинтересовался Мандел.

— Ну, вам придется поверить мне на слово. Я уверен, вы дадите правильный совет своей клиентке, если считаете, что кассета не настоящая.

— Мне кажется, что у вас есть какие-то обвинения, иначе…

— Сэр, мы думаем об обвинениях в убийстве, — вклинился Кепьон. — Плюс попытка убийства, сговор и незаконное владение оружием.

— И это только для начала, — добавил де Люка.

— Значит, если вы поверите, что на кассете записан разговор мистера Хоупа с мистером Торренсом, а не каких-то актеров, которых мы наняли…

— Зачем нам прослушивать эту пленку?

— Мы хотим, чтобы ее прослушала мисс Торренс и ответила на некоторые вопросы.

— Она может прослушать пленку. Но что касается вопросов, я буду решать это после прослушивания.

— Конечно, адвокат. Она может отказаться, как только пожелает… Вам это известно.

— Начинайте. Если не хотите, можете не отвечать на вопросы, — посоветовал он Марии.

— Мне нечего скрывать, — сказала она.

— От телефонной компании я получил список звонков, — сказал Блум, — Мэттью Хоуп звонил вам домой, на Фламинго Ки, утром в прошлую пятницу, в…

— Да, я помню, — сказала Джинни.

— Миссис Вард, можете мне сказать, по какому поводу был звонок?

— Он хотел связаться с моим мужем, я сказала ему, что Эндрю все еще был в Мексике.

— Зачем ему нужен был ваш муж?

— Понятия не имею. Я никогда не лезу в дела мужа.

— Мне казалось, что вы — партнеры, — заметил Блум.

— Так оно и есть.

— Но вы не лезете в его дела.

— Я не знаю, зачем ему звонил Мэттью Хоуп.

— Это случилось после разговора с человеком по имени Питер Торренс. Вы его знали?

— Нет.

— Вы его никогда не встречали, когда работали в цирке?

— Я работала в цирке всего один сезон.

— И в то время вы с ним не встречались?

— Нет. Я вам только что сказала, что никогда его не знала.

— Вы знали Дейви Шида?

— Да.

— Вы не прокомментируете некоторые вещи, которые сегодня сказал Дейви Шид?

— Все зависит от того, что он вам сказал.

— Ну, начнем с этого, — Блум открыл записную книжку. — Дейви Шид сказал, что Мария просила вашего совета на следующий день после того, как был украден сейф ее матери. Вы хотите что-нибудь сказать?

— Я не стану проигрывать вам всю кассету, — сказал Кепьон и открыл крышку кейса с монограммой «У. Ч.». — Я поставил ее… Так, сейчас проверю… Ага, вот здесь… Я могу начать, как только вы будете готовы.

— Детектив, я уже готова, — сказала Мария, улыбнувшись.

Кепьон нажал кнопку «Воспроизведение».

Комнату сразу же заполнил чужой разговор:

— Узнала об этом за день до ограбления, понимаете.

— Когда вы сказали, что она только тогда узнала…

— Да?

— Вы хотите сказать, что она открыла сейф и нашла их там?

— Да, и сразу поняла, что это принадлежит Марии.

— Почему Марии?

— Потому что только она знала шифр сейфа, а это значило, что она употребляла кокаин. Может, даже распространяла его. Там лежала не просто пара доз, она обнаружила в сейфе много кокаина.

— Она вам сказала, сколько его было?

— Около двух килограммов. Она сказала, что Мария, по всей видимости, была продавцом кокаина, и она испугалась, что вор начнет ее шантажировать.

— Она считала, что он обо всем знал заранее?

— Не понимаю.

— Вор. Что в сейфе лежал кокаин?

— Нет, нет. Она думала, что он неожиданно на него наткнулся и попытается извлечь из этого свою пользу.

— Хорошо… А что сказала по этому поводу Мария?

— Она сказала, что кокаин был не ее.

— Хорошо, а как он тогда попал в сейф?

— Она его туда положила. Правильно, но она говорила, что он принадлежал не ей.

— А чей это был кокаин?

— Дейви Шида.

Кепьон выключил магнитофон.

— О Господи, — вздохнула Мария.

— Простите, — промолвил Мандел, — но если вы…

— Просто какая-то сказка, — заметила Мария.

— …Если вы расследуете дело о наркотиках?

— Нет, сэр, это было давно: то, о чем они говорили на кассете. Я считаю, что мисс Торренс обо всем этом знает, и если она желает с нами об этом поговорить…

— О каких наркотиках он говорит? — спросила Мария, широко раскрыв глаза. — Этот человек на кассете…

— Это Питер Торренс. Ваш отец, — сказал Де Люка.

— А наркотики лежали в сейфе вашей матери, — добавил Кепьон.

— Где эта наркота? — спросила Мария. — Она у вас?

— Нет, мисс. Конечно, ее у нас нет, — заметил Кепьон.

— И у меня нет, — сказала Мария и широко улыбнулась.

— Если у вас имеются вопросы по убийству или покушению на убийство, — сказал Мандел, — или о сговоре, мне бы хотелось, чтобы вы…

— Он все это придумал, — сказала Мария и, немного помолчав, добавила: — И потом, он сейчас мертв, не так ли?

— Дейви Шид может подтвердить его рассказ, — заметил Де Люка.

— Дейви убил мою мать!

— Секунду, — вклинился Мандел, — Мария, вам понятно, что не следует отвечать ни на один вопрос? Вопросы, относящиеся к преступлениям…

— Да, я все понимаю.

— Что вам посоветовала Джинни, когда вы обратились к ней? — спросил Де Люка.

— Какая Джинни?

— Вард.

— Когда это было?

— На следующий день после ограбления.

— Какого ограбления?

— Хватит, сотни людей говорили вам…

— Ах, это ограбление…

— Мисс Торренс, — сказал Мандел, — я должен дать вам совет. Они продолжают перечислять эти преступления…

— Не волнуйтесь, — успокоила его Мария.

— Миссис Вард, что вы можете сказать? — спросил Блум.

— Дейви Шид — поганец и тварь с плохими манерами, он может сказать или сделать все, что угодно, чтобы самому выбраться из неприятного положения. Кажется, вы расспрашивали его об убийстве Уиллы Торренс…

— Между прочим, нет.

— Все до сих пор уверены, что это сделал он. Он станет лгать, чтобы…

— Кто это «все»? — спросил Блум.

— Все, кто знаком с обстоятельствами ее смерти.

— А вы знаете обстоятельства ее смерти?

— Мне каждую годовщину ее смерти звонят журналисты, желающие знать все об Уилле. Да, я знакома с этим случаем.

— Кто вам сказал, что ее убил Дейви Шид?

— Не нужно, чтобы кто-то говорил мне об этом. Я знаю Дейви.

— Из-за чего поругались вы и Уилла Торренс?

— Когда?

— Знаете, когда! Вы в цирке работали только один сезон и прекрасно помните, когда могла случиться эта ссора!

— Мне казалось, что Уоррен Чемберс работает с вами.

— Так оно и есть.

— Тогда спросите у него. Я ему уже все рассказала.

— Я спрашиваю вас!

Джинни глубоко вздохнула.

Блум ждал.

— Ей показалось, что я приставала к двум маленьким девочкам из ее номера.

— Шид сказал, что вы ругались не из-за этого.

— Я вам уже говорила, Дейви…

— Он считает, что Уилла пыталась поговорить с вами по поводу ее дочери.

— Я почти не знала Марию.

— О вас и ее дочери.

— Почему вдруг?..

— Ее дочь и вы были любовницами.

— Насколько хорошо вы знали Джинни Вард? — спросил Де Люка.

— Мы знакомы весьма поверхностно, — ответила Мария.

— Но вы с ней до сих пор общаетесь, не так ли?

— Как я уже сказала…

— Ну да, слегка знакомы, — добавил Кепьон. — Насколько хорошо вы были с ней знакомы, когда она работала в цирке? Когда она была еще Джинни Лоусон?

— Не очень хорошо.

— Да, плохо знали ее тогда — и плохо знаете сейчас.

— Абсолютно верно.

— Вы с ней разговаривали на следующий день после того, как украли сейф вашей матери?

— Нет, зачем? Никто не знал, где она была в то время.

— Вы не знали, где она была?

— Нет. Наверное, она была в Калузе. Я слышала, что она вернулась в Калузу и там вышла за кого-то замуж…

— Вы не знаете, за кого она вышла замуж?

— Тогда не знала.

— Но сейчас вы это знаете?

— Правильно.

— Что посоветовала Джинни, когда вы ей позвонили?

— Я ей не звонила.

— Она уже говорила вам, что не звонила, — вмешался Мандел.

— Я это слышал, а Дейви Шид считает, что она звонила ей.

— Что вы скажете об этом, миссис Вард?

— У Дейви весьма живое воображение. Наверно, так бывает, когда спишь с кошками.

— Значит, это — неправда, когда он говорит, что вы и Мария…

— Конечно.

— Вы не были любовницами.

— Мы не были любовницами.

— Ни тогда, ни сейчас?

— Никогда.

— Но она вам позвонила, чтобы спросить, что делать…

— Она никогда не спрашивала у меня совета.

— Она звонила вам вся в слезах! Шид сказал, она хотела знать, что делать с наркотиками.

— С какими наркотиками?

— Наркотиками, которые Торренс нашел в сейфе ее матери.

— Я не знаю, о каких наркотиках вы говорите.

— Вы знали, что за два дня до смерти Уиллы в ее трейлере произошло ограбление?

— Да, я это знаю.

— Вы знали, что тогда у нее украли сейф?

— Да.

— Но вы не знали, что было в сейфе?

— Нет.

— Вы не знали, что в сейфе было два килограмма кокаина?

— Откуда я могла это знать?

— По этому поводу вам звонила Мария.

— Мария мне вообще не звонила.

— Мария позвонила, чтобы предупредить о том, что Торренсу все известно о наркотиках…

— Нет, она этого не делала.

— …Что ее мать знает насчет наркотиков…

— Послушайте, детектив…

— Мария позвонила, потому, черт побери, что она не знала, что делать. Разве это было не так? Разве не так все происходило?

— Мария мне не звонила! — твердо заявила Джинни. — Мы уже все закончили?

— Не совсем.

— А я закончила, — отрезала она.

И у них осталась только Мария Торренс.

— Давайте еще раз поговорим о той ночи, когда из холодильника утащили сейф, ладно? — предложил Кепьон.

— Конечно, — согласилась Мария.

— Зачем об этом говорить? — спросил ее адвокат.

— Чтобы прояснить некоторые вещи, — ответил Блум.

Он совсем недавно присоединился к ним, и теперь в комнате находилось трое полицейских. Три полицейских производят большее впечатление, чем два, особенно если там присутствует адвокат. Мария сидела, положив ногу на ногу и покачивая туфелькой. Блум посчитал это признаком волнения.

— Вы знаете, где была ваша мать в ту ночь? — спросил он.

— Она выступала. Вы же знаете, что она работала в цирке.

— Она вернулась в трейлер и обнаружила, что сейфа там нет? — добавил Кепьон.

— Наверно, так. Об этом я услышала на следующий день.

— Когда ваша мать сказала вам, что там был кокаин, не так ли? — добавил Де Люка.

— Я ничего не знаю о кокаине.

— Она уже несколько раз заявляла вам об этом, — вклинился Мандел. — Если вы, джентльмены, придумаете какие-нибудь новые вопросы…

— Адвокат, мы до них еще не дошли, — ответил ему Кепьон.

— Когда это будет? Мой клиент находится у вас уже…

— Адвокат, здесь никто не покушается на ее права, — заметил Де Люка.

— Я должен вам заявить: или вы предъявляете ей обвинение, или отпускаете, — сказал Мандел.

— Вам хочется, чтобы мы ее поскорее обвинили? — удивился Де Люка.

— Нет, но когда ходят вокруг да около, мне становится все понятным, — сказал Мандел. — Вы начали здесь раскручивать старые дела, потому что, черт возьми, у вас нет никаких новых данных.

— Боже, как вы безобразно выражаетесь, — отругал его Блум.

— …У вас нет ничего, что бы связывало ее с покушением на убийство Хоупа и убийством Торренса. У вас вообще ничего на нее нет. Поэтому вы придумали какую-то чушь по поводу украденного сейфа и кокаина в нем…

— Кража была зафиксирована в полицейском деле, — заметил Блум. — Если желаете, вы можете проверить эти записи в Миссури.

— А как насчет кокаина? В деле о нем тоже записано?

— Нет, но…

— Вот в этом-то и дело.

— Питер Торренс сказал мне, что в этом сейфе был кокаин, — сказал Блум.

— Мой отец — мертв, — холодно заметила Мария.

— А я нет. И он мне сказал именно это.

— Мой отец — врун, был вруном.

— Разве вы с ним об этом не разговаривали при встрече?

— Я его не видела много лет.

— О чем он с вами говорил вчера?

— Он мне не звонил.

— Адвокат, вы не против, если я ей кое-что покажу?

— Что такое? — спросил Мандел.

Блум достал из кармана сложенную распечатку телефонных разговоров, разложил ее на столе, так, чтобы ее было хорошо видно Марии и ее адвокату.

— Вам знакомы какие-либо номера? — спросил он. — Это телефонные звонки, которые были сделаны из номера тридцать семь в гостинице «Шелби Армс». Мы рассчитали, что Мэттью покинул Торренса примерно в одиннадцать утра двадцать пятого марта. А здесь зафиксирован звонок мистера Торренса в начале двенадцатого. Мисс Торренс, вам знаком этот номер?

— Да, он…

— Мария!

— Это номер моего домашнего телефона.

— Мария, мне кажется, что пора…

— Успокойся, Говард, — холодно сказала девушка.

Именно в этот самый момент Блум понял, что она в его руках.

— Разве вы не говорили детективу Де Люка о том, что не знали, находился ли Торренс в городе?

— Правильно.

— И что вы его не видели?

— Правильно.

— …И не разговаривали с ним?

— Так.

— Но здесь зафиксирован звонок вам домой в Фетбек Кей в одиннадцать ноль семь двадцать пятого марта…

— Вчера меня не было дома в это время.

— Тогда он, видимо, разговаривал с кем-то, кто там был.

— Понятия не имею, — сказала девушка.

— У вас есть прислуга?

— Да.

— Может, он разговаривал с ней? Это ведь вполне возможно.

— Конечно. Я знаю, что со мной он не разговаривал.

— Значит, он беседовал с ней. Правильно? — сказал Блум, а потом добавил: — Он разговаривал с ней сорок пять минут.

Мария посмотрела на него.

— Так зафиксировал компьютер в гостинице. Сорок пять минут. Нам дал эту информацию мистер Мухаммад Азир. Если желаете, можете все проверить, адвокат. Там записано, что мистер Торренс звонил мисс Торренс из своего номера, и разговор продолжался сорок пять минут.

— Кто такой этот Мухаммад?

— Дневной дежурный в «Шелби Армс». Мисс Торренс, о чем вы с ним беседовали так долго? Вы не хотите нам об этом сказать? — спросил ее Блум.

— Конечно, почему бы и нет? Он пытался меня шантажировать, сказав, что встречался с адвокатом по имени Мэттью Хоуп, и во время разговора ему пришло в голову, если я стану протестовать и отказываться удовлетворить его притязания, он расскажет все, что ему известно… об ограблении.

— Что насчет ограбления?

— Что в сейфе был кокаин. Он так сказал. Конечно, это все сплошная чушь. Там лежали украшения и…

— Значит, вы все знали. Я имею в виду о кокаине, — заметил Кепьон.

— Только после того, как он мне рассказал об этом по телефону.

— Но когда я включил для вас запись…

— Какую запись? — спросила она насмешливо, раскрыв широко глаза.

— Ту запись, которую сделал Хоуп во время разговора с вашим отцом…

— Ах, эта запись.

Блум подумал: «Ты, крошка, можешь изворачиваться, как уж на сковородке. Мы тебя подцепили на крючок!»

Кепьон резко открыл записную книжку.

— После того, как вы прослушали запись, вы сказали: «Господи, прямо какая-то сказка! О какой наркоте он толкует? Где эти наркотики? У вас есть эти наркотики? Он все выдумал». Вы говорили это, не так ли?

— Возможно.

— Не возможно, а точно, потому что я вел записи. Значит, вам было известно о кокаине, вы и ваш отец обсуждали это по телефону. Мы правы?

— Ну и что? — спросила Мария.

— Мисс Торренс, — вмешался Блум, — вы не звонили Джинни Вард после разговора с отцом?

— Нет, я этого не делала.

— Я думаю, что вы сделали именно так. И я могу получить постановление суда, чтобы телефонная компания дала мне список.

— Ну, я ей звонила.

— Так же, как вы сделала это в Миссури?

— Я не звонила ей в Мис…

— Чтобы сказать, что ваш отец все знает о наркотиках.

— Я не…

— Так же, как вы это сделали двадцать пятого марта?

— Достаточно, Мария. Не отвечай им, — не выдержал Мандел.

— Вы снова начали паниковать по поводу наркотиков!

— Нет!

— Мария!

— Говард, это все такое дерьмо!

— Вы ничего не знали о коке в Миссури, так? — спросил Блум.

— Сколько раз я должна вам…

— А как насчет коки здесь? Во Флориде?

— Что?

— Мисс Торренс, я собираюсь достать разрешение на обыск вашего дома на предмет поисков кокаина.

— На каком основании? — сразу спросил Мандел.

— Основываясь на информации и уверенности, что…

— Какая информация?

— Информация лицензированного частного детектива Тутс Кили, что во внутреннем дворике дома мисс Торренс в Фетбек Кей в прошлую субботу примерно в четыре часа пополудни… Да, это было двадцать седьмого числа… Мисс Торренс предложила ей выпить, но мисс Кили отказалась, а потом мисс Торренс спросила: «Может, нюхнем?» Мисс Кили снова отказалась, тогда мисс Торренс заявила ей, что будет нюхать сама и вошла в дом. Это правда, мисс Торренс?

— Могу я поговорить с моей клиенткой? — мягко поинтересовался Мандел.

 

Глава 7. Она была отвратительной

На Патриции была надета другая шляпка.

Помощник прокурора Штата, двенадцатого юридического отделения, Калуза, Флорида. На этот раз Джинни Вард согласилась на то, чтобы ее представлял адвокат. Наверное потому, что ей предъявили целый ряд обвинений, включая убийство Питера Торренса и попытку убийства Мэттью Хоупа, но это было не единственным предъявленным обвинением.

Имя адвоката Джинни было Бенни Вайсс.

Это был небольшой человечек, весьма хрупкий с виду, с узким лицом, грустными и мягкими карими глазами коккер-спаниэля и огромной шевелюрой шатеновых волос, которые он пытался пригладить каждые три или четыре минуты. Все говорили о том, что он — прекрасный защитник. Патриция никогда прежде не сталкивалась с ним во время процесса, но сейчас он выступал против нее. Бенни Вайсс. Прекрасный защитник по уголовным преступлениям. Лучший в штате Флорида. Не говоря уже о Говарде Манделе. Но не стоило забывать о Мэттью Хоупе. Но это был — Бенни Вайсс! И против него выступала Патриция Демминг; и она не собиралась играть с ним в гольф.

— Я посоветовал моему клиенту не отвечать на ваши вопросы, — сразу объявил ей Бенни.

— Прекрасно, но только…

— Пэт, никаких «только», — заметил Бенни.

Первая ошибка.

В университете Брауна Патриция Демминг расквасила нос защитнику футбольной команды, который пытался называть ее «Пэт» вместо ее полного и прекрасного имени.

— Меня зовут Патриция, — заявила она Бенни, глядя на него злыми и холодными, как у акулы, глазами. Не зря ее называли «Чертова Ведьма с Запада», когда она занималась частной практикой в Лос-Анджелесе. Бенни следовало бы это знать, но ему даже в голову не пришло заглянуть в ее досье. Он ничего этого не знал, стоя рядом со своей клиенткой. Он был уверен, что разделается с Патрицией минут за пять, и был абсолютно уверен, что Джинни Вард освободят под залог, как только он заикнется об этом судье.

— Я поняла, что миссис Вард не желает отвечать на мои вопросы, — сказала Патриция. — Но я надеюсь, что она выслушает то, что я хотела бы ей сказать.

— Что? — поинтересовался Бенни.

— Что я смогу ее заживо поджарить, — мило улыбаясь заметила Патриция.

— Почему нас это должно интересовать? — улыбаясь спросил Бенни.

— Потому, что это поможет вам подготовить вашу защиту, — пожала плечами Патриция.

— Спасибо за подсказку, Пэт, но я…

— Это уже второй раз, — спокойно заметила Патриция.

— Что?

— Мое имя Патриция!

— Патриция, Пэт, как вам будет угодно.

— Я говорю Патриция, и никогда Пэт. Всегда только Патриция!

— Прекрасно, Патриция. Прекрасно, но…

— Никаких «но», адвокат.

— Хорошо.

— Вам будет интересно дослушать?

— Не понимаю, зачем нам вас слушать. Если вы собираетесь запугать моего клиента…

— Не думайте об этом.

— Тогда какой смысл нам?..

— Мне бы хотелось ее выслушать, — вмешалась Джинни.

— Благодарю вас, миссис Вард, — улыбнулась Патриция.

— Вы можете ее слушать, но не произносите ни единого слова, — настаивал Бенни.

— Мария Торренс полчаса назад сделала заявление, и в нем она говорит, что вы…

— Минутку, минутку, придержите, — вмешался Бенни. — Где это заявление, что за заявление, о чем вообще идет речь?

— Вот оно у меня, — сказала Патриция. — Я собираюсь передать его вам вкратце, чтобы сэкономить время…

— Спасибо, я умею читать, и у меня есть много времени. Дайте мне самому посмотреть заявление.

— Конечно, — Патриция передала ему копию подписанного заявления Марии Торренс.

— Где вы его взяли? — спросил Бенни.

— Его дал мне детектив Блум.

— Как оно оказалось у него?

— Он сказал, что получит ордер на обыск ее дома, и в зависимости от того, что он там обнаружит, получит второй ордер на обыск ее рабочего офиса. И веревочка начала расплетаться…

— Как?

— Адвокат, мне казалось, что вы умеете читать.

Бенни бросил на нее яростный взгляд.

— Она знала, что в ее доме найдут достаточное количество кокаина… и она, конечно, не забыла, что он был в коричневом плотном пакете, на котором написан адрес ее фирмы. Она немного поболтала со своим адвокатом, и он подсказал, что из всего сказанного можно сделать вывод, что наркотик перевозился с места работы домой. Еще он сказал, что такая транспортировка дает возможность Блуму обыскать весь ее салон «Хейер энд Нау». Так называется ее фирма. Оттуда по стране отправляют парики и… наркоту. Они перевозят наркотики внутри полых подставок для париков. Сейчас там работает Блум с собаками, которые обнюхивают все помещения.

— Мой клиент не имеет ничего общего с бизнесом Марии.

— Может так, а может и нет. В любом случае, килограмм кокаина, как вам известно, составляет 2.2…

— Благодарю вас, я знаю, что такое килограмм.

— …фунтов, — продолжала Патриция, — сто пятьдесят килограммов наркотика составляют триста тридцать фунтов. И в статье говорится, что любое лицо, сознательно продающее, покупающее, изготовляющее, распространяющее и привозящее в штат…

— Спасибо, я прекрасно знаю эту статью.

— …Или если какая-то личность имеет сто пятьдесят килограммов наркотиков, — продолжала Патриция, не обратив на замечание Бенни никакого внимания, — то она совершает преступление первой степени по распространению кокаина. И его ждет наказание…

— Я и об этом знаю, — прорычал Бенни.

— Но, может, миссис Вард об этом не знает, — мило заметила Патриция и продолжила: — Наказание предусматривает пожизненное заключение, без всяких надежд на оправдание. Мария призналась в том, что она и ее сообщники распространяли кокаин именно в таких количествах, — Патриция сделала паузу, а потом сказала: — Между прочим, миссис Вард, она упомянула вас и вашего мужа в качестве ее партнеров.

Бенни просматривал заявление Марии, но сейчас он резко поднял голову.

— Я смогла ей предложить, — сказала Патриция, — взамен ее признания, где говорится, что вы и ваш муж занимались с ней этим бизнесом последние четыре года, когда она еще работала в цирке и распространяла кокаин на каждой его остановке…

— Это ее слова против…

— Не совсем так, адвокат. У Марии имеются записи так называемых заказов на парики, путевки на транспортировку, вклады в банк наличностью, телефонные звонки тем людям, у которых имеется роскошная шевелюра. Кстати, о телефонных звонках… Она сказала, что звонила вам из Миссури за день до того, как была убита ее мать, и мне это кажется весьма странным совпадением.

— Уилла совершила самоубийство, — пробормотала Джинни.

— Да, я слышала. Но я попытаюсь снова открыть это…

— В Миссури? — переспросил Бенни. — Не говорите ерунды…

— Нет, во Флориде и по законам Флориды. Адвокат, вам известно, что здесь можно судить за совершенное преступление без всяких ограничений срока давности совершения преступлений. А этот телефонный звонок дает мне возможность сделать это, не так ли? Звонок к миссис Вард сюда, во Флориду, сразу после подозрительной смерти Уиллы в Миссури. Тогда можно квалифицировать все как сговор, разве я не права? Особенно если я представлю мотив, связанный с боязнью разоблачения. Я так считаю… и как я уже говорила…

Бенни внимательно следил за ее рассуждениями.

— …Мария в панике позвонила вам в прошлый четверг после того, как ее отец еще раз пригрозил ей разоблачением.

— Это указано в ее заявлении?

— Да. Мы также обратились в телефонную компанию, чтобы они нам представили списки звонков. Миссис Вард, и вы снова пришли ей на помощь. Сначала вы попытались ликвидировать Мэттью Хоупа, потому что он подобрался к вам слишком близко, а потом…

— Я уверен, что здесь этого нет, — заявил Бенни и потряс заявлением.

— Адвокат, вы правы, там этого нет. Это все пока в моей голове.

— Я так и думал, — Бенни отдал ей обратно заявление Марии. — Я не нашел здесь ничего, о чем нужно было бы беспокоиться, — обратился он к Джинни. — Итак, адвокат, если вы не против…

— Я сказала Марии, если она признается в том, что владела четырьмястами граммами, мы сможем настаивать на минимальном наказании и не станем возражать против освобождения, после того, как она отсидит пятнадцать лет. И тогда она выйдет из тюрьмы, когда ей будет тридцать восемь лет, вместо того, чтобы просидеть там всю оставшуюся жизнь. В качестве условия мы согласились отказаться от обвинения в сговоре об убийстве и покушении на убийство, и ее адвокат решил, что в этом есть смысл…

— Кто ее адвокат? — спросил Бенни.

— Мандел.

— Этот индюк, если будет нужно, настрочит заявление на собственную мать.

— А вы? — поинтересовалась Патриция.

— Патриция, вас что-то заносит.

— Может, вы меня плохо выслушали. Ее партнерша уже созналась и попалась по обвинению в торговле наркотиками. Ей грозит пожизненное…

— Только до тех пор, пока я не призову Марию в качестве свидетеля и не стану расспрашивать ее о той сделке, которую вы придумали.

— Конечно, вы можете это сделать. Не первый раз в истории кто-то попытается опровергнуть ее заявление. Но знаете, адвокат, мне кажется, стоит упомянуть миссис Вард, что если лицо распространяет сто пятьдесят килограммов наркотиков или более того…

— …Я имею в виду кокаина, да к тому же еще связана с преднамеренным убийством…

— Миссис Вард не убивала…

— …Тогда все становится страшным преступлением. Адвокат, разговор может пойти об электрическом стуле.

— Вы нас берете на пушку!

— У меня есть два панических звонка от Марии, за которыми последовали два убийства.

— Все это ничего не доказывает.

— Это вам так кажется, а мне кажется, что здесь была причина.

— Слабая, Патриция, весьма слабая. Но если это все, что у вас имеется, тогда я стану ждать суда.

— У меня есть свидетель, который может опознать машину, в которой ехал снайпер в ночь, когда стреляли в Мэттью. Миссис Вард, мы знаем, что вы ездите на красном «мерседеса», но в данный момент люди Блума проверяют компании по сдаче в прокат машин. Может, они смогут узнать, что вы брали напрокат черную «Мазду» с двумя дверями в день, когда была стрельба, как вы считаете?

— Джинни, ничего не отвечай, — предупредил ее Бенни.

— Понимаете, нам очень помогает телефонная компания, и так было еще до того, как мы обратились в суд, чтобы получить ордер на ваш арест. Например, у них зафиксирован звонок из вашего дома на Палм-драйв домой к Мэттью Хоупу…

— Никаких ответов, — снова предупредил ее Бенни.

— …В пять часов вечера в прошлую пятницу. Миссис Вард, зачем вы ему звонили? Чтобы договориться о встрече в баре? Чтобы вам было удобно в него стрелять?

— Нет, я позвонила, чтобы…

— Джинни!

— …Сказать ему, когда Эндрю возвратится домой.

— О? И почему же вы это сделали?

— Когда мы разговаривали в начале недели, он хотел знать, когда мой муж будет дома.

— Понимаю. И вы позвонили ему, чтобы сказать…

— …что Эндрю возвращается сегодня вечером.

— Понимаю. Вы считали, что вам нужно позвонить мистеру Хоупу заранее, за целую неделю, чтобы передать ему такую ценную информацию. Я вас правильно поняла?

— Его это интересовало, — сказала Джинни, пожав плечами.

— Я уверена, это заинтересует и детектива Блума. Наверное, ему захочется встретить вашего мужа в аэропорту. Так сказать, поздравить его с возвращением в Калузу.

— Какая у нас приятная беседа! — заметил Бенни.

— Вы меня спросили о том, что я знаю, и я вам все честно рассказываю, — обратилась к нему Патриция.

— У вас не так много фактов.

— Если только мы не станем упоминать об оружии, — мило улыбаясь заметила Патриция. — У нас есть оружие.

— Какое? — поинтересовался Бенни. — В заявлении ничего не говорится об…

— «Айвер Джонсон» двадцать второго калибра, который ваша клиентка уронила рядом с постелью в номере Питера Торренса, — Патриция снова улыбнулась. Улыбка на секунду подчеркнула в ее внешности облик акулы.

Бенни посмотрел на Джинни.

— Вы хорошо постарались, миссис Вард, — заметила Патриция.

— Мне кажется, что мы здесь выслушали чересчур много, — сказал Бенни.

— Чисто протереть оружие, бросить его на пол, а потом поместить коробку с патронами в сумку Торренса, надеясь, что мы решим, что пистолет…

— Мне кажется, эта схема тоже находится только в вашем воображении, — прервал ее Бенни.

— Вы правы.

— В таком случае, мы увидимся в…

— Но чек о продаже не в моем воображении, — заметила Патриция.

— Какой чек?..

— О продаже пистолета.

Бенни снова посмотрел на миссис Вард.

— Пистолет был куплен в магазине на Саут Тамайами-Трейл пятнадцатого октября прошлого года, — заметила Патриция. — Это был день рождения великих людей. Мы отыскали продавца по серийному номеру. Его продали мужчине по имени Эндрю Вард, который сообщил, что его адрес Палм-драйв 1120, в Тимукуан Акрес. Кажется, вы живете именно там. Не так ли, миссис Вард? Эндрю — ваш муж, я не ошибаюсь?

— Эндрю был в Мексике, когда…

— Да, но вас там не было. Мне кажется, вы согласитесь, Бен, что ее…

— Меня зовут Бенни.

— Ох, простите. Мне кажется, что вы согласитесь, что тот факт, что ее муж владеет оружием убийства, устанавливает ее связь с убийством; особенно если в то время, когда два раза стреляли из пистолета, его не было дома. Наверное, он в это время закупал наркоту, если только мне будет дозволено еще раз что-то предположить.

— Не стоит делать никаких предположений, — заметил Бенни. — Будет лучше, если вы будете перечислять только факты.

— У меня есть связь с оружием, — сказала она, — и у меня есть мотив…

— Мотив, мотив, какой еще мотив?

— Боязнь разоблачения. По статье 893.135…

— Перестаньте мне читать статьи.

— Вы сами меня просили. Кроме того, у меня имеется одна и та же, абсолютно идентичная схема двух убийств: одно из которых произошло в Миссури, а второе — здесь. Адвокат, думаю, вам известно, что примеры идентичных преступлений являются весьма веским доказательством. Может, такая точка зрения не всеми приветствуется, но она имеет огромный вес… и я могу использовать одно преступление в качестве доказательства другого.

— Минуту, минуту, — сказал Бенни, поднимая вверх руку. — Кто сказал, что мы собираемся о чем-то договориться?

— Простите, я решила, что нам стоит прийти к договоренности, — заметила Патриция.

— Если даже ее муж владеет оружием… Тем оружием, которое вы нам описали, это не значит…

— А мне кажется, что значит…

— Он мог потерять оружие…

— Конечно.

— Или его украли…

— Точно. Но мне кажется, что ваша клиентка стреляла из него два раза и убила одну жертву.

— У вас нет никаких доказательств, — заметил Бенни. — Но я все равно хочу выслушать ваши условия. Просто потому, что мне это интересно.

— Мне не нужны никакие условия! — взорвалась Джинни и накинулась на Патрицию. — У вас нет никаких доказательств, кроме слов Марии. Почему она вам все это рассказала? Она сошла с ума?

— Нет, просто она разозлилась.

— Бог мой, из-за чего?

— Ну, может, она не ожидала, что вы убили ее мать?

— Я была во Флориде, когда Уилла…

— Или помогли ее убить. Так или иначе, это было убийство.

— Я никак не связана со смертью Уиллы.

— Тогда вам нечего бояться, разве я не права?

— Неужели она сможет притянуть в этот процесс Миссури?

— Да, она это сможет сделать, — сказал Бенни.

— Пусть делает, что хочет.

— Я так и сделаю, — подтвердила Патриция.

— Пожалуйста, можете этим заниматься. У вас нет никаких доказательств, и вам это известно.

— Могу признаться, что доказательств у меня не так много. Но с другой стороны, моя жизнь от этого не зависит. Если вам будет интересно выслушать заявление, то я буду счастлива…

— Нет, я сказала, что не желаю слушать никакого заявления.

— Прекрасно, тогда надейтесь на счастливый случай.

— Может, вам стоит все выслушать, — заметил Бенни. — Я бы на вашем месте послушал.

— Я послушаю, — выдохнула Джинни.

— Мне все видится так, — начала Патриция. — Если я забуду об убийстве в Миссури и попытку покушения на жизнь Мэттью Хоупа…

— Откажитесь от убийства Торренса, — предложил Бенни.

— Ни за что.

— Дайте ей тот же самый шанс, какой вы даете Марии.

— Нет, я предлагаю ей пожизненное заключение за убийство Торренса.

— Вы нам просто перечислите все «за» и «против», — сказал Бенни, — мы признаем владение четырехстами граммами кокаина, если вы откажетесь от максимального тюремного заключения. Мы получим законные пятнадцать лет, а вы не станете возражать против пересмотра дела… и последующего освобождения.

— Бенни, вы же знаете, ей грозит электрический стул! Нет и нет. Это может случиться через двенадцать или через три года, в зависимости от того, как пойдут ваши апелляции. Но совершенно ясно, что она умрет молодой. Я предлагаю ей жизнь в тюрьме, но это все равно жизнь. Можете принять это предложение или отказаться от него.

— Давайте согласимся на двадцать лет, без освобождения.

— Спасибо, тогда будет смертный приговор.

— Хорошо, мы признаем убийство Торренса, если вы не станете протестовать против освобождения после двадцати пяти лет отсидки.

— Пожизненное заключение, Бенни!

— Патриция, двадцать пять лет — это минимальный срок за столь тяжкое преступление!

— Почему она должна получить по минимуму?

— Пусть будет сорок лет. Мы признаем убийство Торренса, если вы не станете протестовать против освобождения после сорока лет.

— Нет, Бенни.

— Ей в то время будет шестьдесят, нет, шестьдесят пять лет!

— Лучше я умру! — сказала Джинни.

— С ней нам придется повозиться, — сказала Патриция Блуму.

Они ехали в больницу в его машине без опознавательных полицейских знаков. Сейчас уже было тридцать семь минут десятого; прошла почти неделя без нескольких минут с тех пор, как стреляли в Мэттью.

— Я надеялась, что она согласится, — сказала Патриция. — У нас не слишком много доказательств.

— Если только мы не найдем машину.

— Как это продвигается?

— Мы работаем над этим.

— Если придется, я соглашусь на освобождение после сорока лет заключения, — сказала Патриция. — Но только не в том случае, если нам станет известно, что она брала напрокат «Мазду».

— Посмотрим.

— Что обнаружили собаки?

— О, они все ищут и ищут. Вчера они отправляли товар, пока там находился Уоррен, и туда уже поступили новые наркотики. Эта молодая Мария правильно сделала, что решила заключить с нами сделку.

— Кто встречает Варда в аэропорту?

— Кепьон и Де Люка.

— Вот он удивится!

— Может, и нет. Понимаешь, в Мексике тоже есть телефоны. Наверное, ему позвонила жена до того, как он сел на самолет.

— Надеюсь, что нет. Именно он поможет нам вбить последний гвоздь в ее гроб!

— Да будет так! Я уяснил себе одну вещь: как только ты предложишь кому-то сделку, он в ту же минуту «сдает» своего товарища. На свете нет ни единого человека, который предпочел бы провести десять секунд на электрическом стуле, а не прожить всю жизнь в тюрьме.

— Скажи это Джинни.

Доктор Спинальдо устал. Он хотел поесть, а потом отправиться домой, но в коридоре, рядом с палатой интенсивной терапии, его окружили пять человек. Дочь пациента Мэттью Хоупа была самой агрессивной из всех. Она желала знать, когда придет в себя ее отец, что они делают, чтобы это произошло как можно скорее. Женщина из офиса прокурора Штата ничуть от нее не отставала, выпаливая вопросы так, как будто он был под присягой и не мог лжесвидетельствовать.

— Доктор, каков прогноз? Насколько важным признаком является то, что он говорит отдельные слова? Является ли это признаком того, что его состояние улучшается?

— Ну, в общем-то, если пациент лежал и молчал, а теперь иногда бормочет парочку слов, тогда можно осторожно сказать, что, кажется, его состояние несколько улучшилось. Да, наверно, так можно сказать.

— Мы можем что-нибудь сделать, чтобы помочь ему? — спрашивала его дочь.

— Молитесь за него, — ответил Спинальдо.

В глазах девочки стояли слезы, и она умоляюще смотрела ему в глаза. Они все ждали чуда. Все пятеро. Известный полицейский детектив, блондинка из офиса прокурора Штата и двое других — черный полицейский и еще одна блондинка. Все ждали, что им скажет Господь Бог. Все желали, чтобы он обещал им, что Мэттью Хоуп обязательно поправится и будет снова с ними.

— Мы ведем за ним постоянное наблюдение, — сказал Спинальдо, — записываем все обнадеживающие признаки. Словом, делаем все, чтобы его состояние не ухудшилось. Но вы понимаете…

«Что я могу им сказать? — подумал он. — Что можно сказать в данном случае?»

— Пока я ничего не знаю, — ответил он им.