Лес был густым и темным, и бледные куски неба, видневшиеся между деревьями, постепенно гасли; в меркнущем свете дня тусклое серебро превращалось в могильную черноту. Откуда-то с маленькой полянки донесся еле слышный кашель — мокрый, больной звук закончился бульканьем крови. Слегка вздрогнув, Колин Миллер очнулся. Он был неизвестно где… в каком-то темном и теплом месте, но он пришел в себя. Сводило ноги, сводило плечи, ныло все тело. Через минуту он встанет. Как только исчезнет это чувство. Как только перестанут болеть ноги и плечи. Как только… темнота.

В голове вспыхнули желтые и белые искры, опрокидывая его навзничь, переворачивая складной садовый стул, и, привязанный к нему ногами и руками, он упал спиной на листья и не мог пошевелиться. А потом началась настоящая боль, нет, не судорога, судорога это ничто, а настоящий огонь! Как будто кто-то поднес к рукам паяльную лампу. Как будто кто-то жег ему руки! Он открыл рот и закричал.

— Добрый вечер, красавчик. Приятно видеть, что ты пришел в себя. — Наступила пауза, заполненная криками Колина Миллера, потом: — Грег, подними его, пожалуйста. И нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы он заткнулся?

Громадные руки схватили Колина за рубаху и потащили вверх и вперед, пока садовый стул не встал на ножки. Он закричал снова, но что-то тяжелое ударило его в щеку, и рот заполнился свежей кровью. Крик перешел в хныканье.

Из надвигавшейся темноты на него выплыло лицо: белые, как солома, волосы, идеальные зубы и глаза, как вырезанные в мраморе дырочки.

— Ну, вот и мы! Чего ты, не так плохо сейчас было, правда? — Миллер ничего не ответил, и ублюдок из Эдинбурга просто пожал плечами: — О’кей, Грег, можешь развязать ему руки.

О господи, его руки! Кто-то развязал провод, которым его запястья были привязаны к спинке стула, и они свободно повисли… Он поднял их, чтобы посмотреть, как сильно они обожжены. И снова закричал, потому что сразу все вспомнил. Обжигающая боль разрезаемой плоти, хруст перекусываемых костей и хрящей.

— О господи, опять этот чертов крик!

На этот раз Грег врезал Миллеру уже без напоминаний. Колин упал на бок, все еще привязанный щиколотками к стулу, и остался лежать на покрытой хвоей земле, глядя на свои изуродованные руки и рыдая.

— Ну так вот, Колин, у нас на повестке дня есть еще пара вопросов, до того как мы тут закончим. Сначала вот это… — Тычок присел на корточки и поднес к лицу Колина фотографию. Загородил ею обрубки пальцев. Это была фотография из бумажника Миллера: Исобел на балконе отеля в Испании. В левом верхнем углу, там, где его коснулась латексная перчатка Тычка, смазанное кровавое пятно. — Красивая женщина. Слушай сюда, Колин, если я когда-нибудь просто подумаю о том, что ты снова тусуешься с полицией, я закончу то, что не закончил делать с тобой, а потом сделаю ее очень-очень уродливой. — Он убрал от лица Миллера фотографию, поцеловал ее и спрятал во внутренний карман. — И второй вопрос повестки дня — это так, мелочь, просто уборка. — Что-то твердое и холодное ударило Колина по лицу, потом еще раз и еще, и еще. Куски его пальцев, каждый длиной с фалангу, сыпались на него с неба. — Я хочу, чтобы ты их съел.

Миллер, содрогаясь, смотрел на бледные кусочки, лежавшие в грязи. Четыре были просто кончиками пальцев — ноготь с куском мяса и кости, три — из середины, и два — из основания, с кусочками сухожилий, прикреплявших палец к костяшкам. Девять маленьких бледных кусочков…

— Я… я не могу! — Он всхлипнул. — О-о, пожалуйста, господи, я не могу…

Тычок снисходительно улыбнулся:

— Да ладно тебе, давай-ка съедим немножко. Будь хорошим мальчиком, скушай их, и мы пойдем домой.

Колин вытянул дрожащие руки. Попытался поднять куски своих пальцев перепачканными в крови обрубками. К горлу подкатила тошнота.

— О господи, мои руки, сволочь, мои руки…

— У меня терпение кончается, Колин. Или ты их начинаешь есть, или я откушу тебе еще одну фалангу, и ты будешь есть ее первой. — Он помахал пред лицом журналиста кухонными ножницами с выпачканными в крови лезвиями. — Чем дольше ты будешь думать, тем меньше пальцев у тебя останется.

Два куска, кончик и средняя часть, лежали на ладони дрожащей, покрытой запекшейся кровью руки, их плоть была холодной и белой. Концы темно-красные, высовывается кость и хрящи.

— О господи… Их можно… их можно пришить обратно! Их могут пришить обратно! — Сильная рука схватила его за волосы на макушке и потянула голову вверх, пока он не уставился в ухмыляющееся лицо Тычка.

— Знаешь что — а может быть, и смогут. — Улыбка стала еще шире. — Я человек разумный. Почему бы не сохранить тебе три кусочка? Это же целый палец! Назови это жестом доброй воли. Честнее не придумаешь, а?

По лицу Колина потекли слезы, оставляя светлые полоски в крови и грязи.

— Я не могу… — Голос его был слабый и дрожал.

Тогда Тычок схватил его левую руку за запястье и потянул к себе, широко раскрыв кухонные ножницы и смыкая их над верхней фалангой указательного пальца. Колин закричал.

— Давай, выбирай себе три куска и ешь, что осталось. Понял?

Рыдая, как испуганный ребенок, Колин поднял отрубленные части пальцев и сделал то, что ему приказали.