Милый мой, милый.

Лу Эллен Макги.

Кажется, это уже десятое письмо к тебе, и меня не оставляет какое-то смутное ощущение, что ты знаешь о девяти предыдущих, которые я порвала и выбросила, точно так же, как считала несостоявшимися те звонки тебе, когда не заставала тебя дома. Во всех этих уже несуществующих письмах я говорила, что люблю тебя, столько раз, что, пожалуй, тебя надо сначала приучить к тому, что теперь ты будешь слышать это постоянно. Потому что теперь, после этого невообразимого уик-энда ты не сможешь уже прогнать меня, как делал обычно, пока я не соблазнила тебя. Очень забавно на бумаге выглядит это слово: «соблазнила». Я все смотрю и смотрю на него, смотрю так долго, что начинаю сомневаться, правильно ли я его написала. Я узнала, что теперь я могу часами ничего не делать, просто лежать и думать о нас с тобой, и припоминать до последней мелочи, как это все было, и на что это было похоже, и совсем скоро от таких раздумий я становлюсь мокрая как мышь и дышу с трудом, а сердце бьется так сильно! А ты думаешь так обо мне хотя бы иногда? Вообще, могут мужчины думать так о женщинах? Может у тебя встать просто от одной мысли обо мне? Надеюсь, что да. Потому что тогда это означает, что все, что было между нами — это не просто игра. Разве нет?

Ты собирался взять меня в свои руки. Правда, правда, не отнекивайся, теперь ты знаешь это не хуже, чем я. Или по крайней мере догадываешься. Я так хочу явиться как-нибудь в док, пройтись туда-сюда, подняться невзначай на борт, увидеть там тебя и сказать, привет милый, вот я пришла провести с тобой немного свободного времени, что-то около сорока или пятидесяти оставшихся у меня лет. Что ты будешь делать тогда? Ничего. Просто так предопределено судьбой. Еще с того утра, как ты вез меня обратно, сбежавшую из дома. Я очень богата и недурно готовлю. Чего еще можно желать от женщины?

Но не кидайся разыскивать меня прямо с завтрашнего утра. Я хочу, чтобы все было прилично. Мне нужно завершить эту главу в моей жизни, как бы ни была она неудачна написана. Чтобы можно было смело положить ее в архив и забыть о ней. Когда я наконец смогу остаться с тобой навсегда, я уже не стану капризничать, что это не так и то мне не нравится. Это будет просто невозможно. Мне не может быть что-то не так рядом с тобой.

Папа всегда говорил мне, что самый худший способ решать проблемы — это убегать от них, и он был совершено прав. А проблема у меня есть, и немалая, так что я хочу с ней сперва разобраться. И как только разберусь, примчусь к тебе так быстро, как сумею. Вернее, со скоростью самолета. Через два дня после твоего отъезда я решилась, пошла на «Лань» и поговорила с Говардом. Он был и в самом деле чудовищно расстроен. Он не знал, как это принять. Он просто отказывался мне верить. Боюсь, он и вправду очень сильно любит меня, бедный медведь. Когда он наконец поднял на меня глаза, у него было такое лицо, будто он вот-вот расплачется. Этот разговор был не последним, о нет! Еще очень-очень много часов я убеждала его, что лучше всего нам будет расстаться, и что он должен понять меня, если и в самом деле любит так сильно, как говорит. Ну, если бы ты не любил меня, разве смогла бы я отпустить тебя? Наверное, не смогла бы. Я просто не выжила после этого. Но сейчас я думаю о тебе, и это дает мне силы и терпение в сотый раз объяснять все Говарду.

Теперь он уже все понял и подчинился неизбежному. Он очень угрюмое существо, по крайней мере, был таковым, но сейчас выглядит немного повеселее. Наверное, это из-за нашей прощальной поездки. Мы решили все-таки завершить круиз. Ох, видел бы ты мои бедные ручки! Мы как маньяки сутки напролет чинили и отдраивали «Лань». Да, мы решили завершить плаванье вместе — хотя бы потому, что одному человеку не справиться с такой огромной яхтой. Но мне кажется, ее просто нужно продать здесь. Говард, конечно, уже настоящий яхтсмен, ему очень жаль расставаться с такой красавицей, но, по моему, это лучшее, что мы сейчас можем сделать. Кажется, я все-таки уговорю его, тем более, что какой-то человек по имени Дэвисон очень заинтересовался ею. И предложил вполне хорошую, по-моему, сумму — сто тридцать тысяч. Он был здесь проездом на Паго-Паго, это в американской части Самоа. Он служит в какой-то геологоразведочной компании и выглядит немного молодо для того положения, которое занимает. Он сказал, что проведет на Самоа несколько лет в связи с проектом его компании, и что «Лань» — это именно то, что ему там необходимо. Он хочет, чтобы мы пришли на ней к Паго-Паго, и, если убедится, что в работе она также великолепна, как и с виду, он немедленно возьмет кредит в своем банке и выплатит нам полную ее стоимость. А оттуда мы сможет улететь домой.

Я даже отчасти рада, что все так вышло, милый. Говард, похоже, вбил себе в голову, что в этом путешествии я «приду в себя» или что-то в этом роде, но менее глупое. У него будет возможность убедиться, что я и из себя то не выходила. А я буду снова почти одна в огромном океане, и никто не помешает мне думать о нас с тобой. А его я просто не с состоянии переносить, даже его поцелуи мне неприятны. Надеюсь, за время пути он поймет, что я была совершенно серьезна и не собираюсь его разыгрывать. К тому же я хочу доказать самой себе, что со мной действительно все в порядке, что я не буду снова иметь галлюцинации от одного только… запаха призрака. Теперь мне все это кажется просто дурным сном — потому что у меня есть ты, любимый. Я теперь самая уравновешенная девушка в мире. Я влюблена. И это очень помогает.

Так что «Лань» теперь снова сияет и сверкает, словно новенькая. Мы проверили и перепроверили каждый винтик всех механизмов, а ты знаешь, что у меня папина выучка, так что за это можешь не беспокоиться. А я вернулась сюда, в студию, и живу по-прежнему здесь до нашего отъезда, брожу по улицам, мечтаю, думаю о нас с тобой, и из зеркала на меня смотрит девушка с какой-то нежной и одновременно уверенной улыбкой, и я никак не могу поверить, что эта девушка — я. Помнишь, как ты однажды подошел ко мне сзади и положил подбородок на мой затылок, скорчив совершенно ужасную рожу, так что мы стали похожи на какой-то индейский тотем? А еще я пишу тебе письма и рву их в клочья, и пишу новые. Это я начала еще вчера.

Мы уже просчитали и время, и маршрут, и расстояние. Нам предстоит около трех тысяч миль пути. Мы берем с собой запасной бак с горючим, потом, когда израсходуем, просто отцепим его. Даже при самой хорошей погоде мы сможем делать самое большое двести миль в день, так что весь переход займет шестнадцать дней — если ничего не случиться. Нам, правда, придется миновать без захода несколько очаровательных островов, но что мне до них, если я там буду без тебя! Мы будем гнать яхту изо всех сил, так что паруса останутся в этом путешествии без работы, о чем я немного жалею. Но я хочу как можно скорее покончить с этой поездкой и с этим неудачным браком, так что пусть. Вот такие дела.

Милый, ты настолько осчастливил эту кривозубую, толстоватую, с непослушными, совершенно неопределенного цвета волосами и немного утиной походкой девушку, что теперь она кажется себе почти красавицей. Я надеюсь, что ты доволен. Я имею в виду, что я постараюсь сделать все, чтобы ты был мной доволен.

Ну вот, я отправлю по дороге на яхту, а поскольку сегодня Канун Рождества, один только Господь знает, сколько оно будет к тебе добираться. Мы снимаемся с якоря завтра рано утром, так что в четверг десятого января мы должны уже быть на Паго-Паго, то есть уже в новом году, первом году, который мы с тобой проведем вместе. Мы с тобой еще не пели вместе старых рождественских песен, но непременно споем! Поцелуй от меня Майера. Передай приветы всем нашим, поздравь их с Рождеством. Скажи всем, что Лу Эллен возвращается домой. Если ты скажешь именно так, никто не поймет, что ты говоришь обо мне, мы сделаем им сюрприз. Впрочем, можешь называть меня по-прежнему Гулей, если хочешь, когда говоришь с кем-нибудь еще. Но никогда не произноси его, когда мы с тобой вдвоем. Ох, я так безумно, немыслимо, чертовски счастлива! Я люблю тебя, люблю тебя, любл-у-у-у-у-у-у-у-у-ублю.

P.S. Если ты забыл, как делается предложение честной девушке, ничего страшного. У нас еще будет время обсудить все детали.

В четверг у Майера снова начался жар. Не то чтобы слишком сильный но вполне достаточный, чтобы Док Крелти огрызался на всех. Он назначил Майеру еще одну порцию медикаментов и вдоволь питья. А я сидел у Майера в палате и, пока он дремал, перечитывал Гулино письмо. Нельзя сказать, чтобы я был слишком им занят — я прочел его никак не больше пятнадцати раз, ну максимум шестнадцать. Разбудило ли оно уже тогда во мне какие-нибудь ужасные предчувствия? Нет. Я был просто по-идиотски счастлив, я сидел, бессмысленно улыбаясь, тихо бормоча какую-то невнятную песенку. Жизнь внезапно поворачивалась ко мне совершенно до тех пор неизвестной, полной солнечных планов и мыслей стороной.

Когда мне казалось, что Майеру что-то нужно, я звал сестру с пункта. Майер лежал бледный и жалкий, он казался почти что выходцем из тех беспокойных, мучительных сновидений, от которых он метался, не просыпаясь, в своей горячке. Однажды он приподнялся на локтях и выкрикнул: «Не сметь! Не сметь этого делать!»

Я поспешно уложил его обратно на подушки, уговаривая:

— Что ты, все в порядке. Сейчас ничего нет, все уже давным давно прошло. Успокойся.

Взгляд его немного прояснился, он узнал меня и попытался улыбнуться. — Извини.

Дождавшись, пока он снова уснет, я отправился чего-нибудь перекусить. Выходил я, пользуясь сложной сетью коридоров, по специально рассчитанному маршруту, на котором не было ни одной из самых страшных больничных теток: пожилых няничек, дежуривших у входа на этажи и зорко следящих, чтобы до больных никто не допускался никто, но у меня было устное разрешение Квелти сидеть в палате хоть сутки напролет. Я как раз шел по коридору, соединяющему Южное крыло с основным зданием, когда повстречал Мэриан. Она на ходу просматривала кипу исписанных бланков, но, заметив меня, как бы невзначай пошла вровень со мной, все еще теребя бумаги. На щеках у нее неудержимо проступала краска, она нервно оглядывалась, не идет ли кто за нами следом.

— Кто-нибудь видел, как ты выходил? — спросила она одними губами.

— Нет. Как у тебя дела дома?

— Как обычно, — вздохнула она. — Никакая девушка не может быть слишком хороша для Нормана. И смотрит на меня так, что сразу становится ясно: я-то уж не слишком хороша. Каждый раз, когда она начинает меня донимать своими обвинениями, я становлюсь просто бешенной и ору на нее в ответ. И вчера все было как всегда. Слушай, я когда-нибудь сойду с ума. Я правда не хотела этого скандала, она меня вынудила. Конечно, скандалы бывали и раньше, но такого! Со мной такое было только один раз, когда мы компанией выехали на пикник на пляже, и Норман с какой-то девицей уехали за пивом на ее машине и не возвращались целую вечность.

— Мариан! — позвал ее кто-то из кабинета.

— Я зайду потом в четыреста пятьдесят пятый, — шепнула она и упорхнула. Я посмотрел ей в след. Нервная, как у чайки походка, мелко семенят загорелые ножки. Она была похожа на белую фарфоровую чашку с маленькой голубой каемочкой. Теперь мне было очень трудно, почти невозможно представить себе эту ловкую, ладную женщину в белом вчерашним юрким и ласковым ночным зверьком, прокрадывающимся в маленькую комнатку со стеклянным шкафом, столом на колесиках и грудой старых матрасов в углу. Более того, теперь у меня не было и тени желания снова поджидать ее в маленькой комнатке. Зато было смутное подозрение, что она этого тоже не очень хочет. Просто между нами возникло что-то новое, иное, чему еще не придумано определение ни в одном из языков мира. Мы никак не могли называться друзьями, потому что дружба не рождается из нескольких мимолетных встреч, нет, для дружбы, по крайнем мере в том смысле, в каком понимаю это слово я, нужно вместе съесть не один пуд соли. Но не могли мы называться и любовниками тоже, потому что для этого нужно желание, причем желание обоюдное. А у нас его уже почти не было. Нельзя сказать, чтобы мы были совершенно испорчены, распущены и бесконтрольны. Просто на нас обоих в это время обрушилась лавина не слишком понятных событий и жизненных неурядиц, нас просто тянуло друг к другу, как тянет друг к другу двоих, выживших в кораблекрушении, но еще не добравшихся до берега. Интересен ли мне он/она? Все ли в порядке со здоровьем у него/нее? Будет ли он/она осмотрителен и скромен насчет наших дел? Есть ли у него/нее какие-то принципы, занятия, друзья, о которых не принято говорить в приличном обществе? Не является ли он/она, не дай Бог, половым извращенцем? Стоит ли вообще задаваться всеми этими вопросами, быть может, игра просто не стоит свеч?

Для нас обоих в этой игре был элемент риска, элемент неизвестности, упоительное чувство балансирования на краю дозволенного. Наше знакомство протекало слишком бурно и напряженно, чтобы считать его заурядной встречей.

Великий Маг-и-Волшебник, живущий за гранью разумного, вызвал нас отсюда в свой черный ящик. Ему нужны были вовсе не обязательно мы, может быть, просто мужчина и женщина. Раскрутилась магическая рулетка и — ап! — вытащила меня на одну роль и Мэриен — на другую. Мы одновременно, еще не очень понимая, что произошло, очутились в Волшебниковом черном ящике, прижатые друг к другу, бледные, дрожащие и испуганные. Колдовство свершилось. Мы исчезли из ящика и материализовались снова в реальном мире, не лучше и не хуже, чем были прежде. Из нашей памяти стерлись короткие мгновения тьмы и страха, но осталось некое ощущение, которое должно было проявиться со временем. И встретились в мире смертных, даже, пожалуй, чересчур смертных — в самом сердце одного из главных поставщиков кладбища в наших местах — мы, влекомые тем самым смутным ощущением, немедленно прониклись друг к другу интересом, доверием и — желанием.

Быть может, мы просто — хорошие знакомые? Вряд ли этим словом исчерпывались наши отношения, наша недолгая, но глубокая связь.

Заговорщики? Но это слово подходит для общности целей, а не для общности интересов. Как назвать группировку из двух человек, немного рискованную, немного предосудительную, которые встречаются бесчисленное количество раз на дню — в офисе, ресторане, магазине, забегаловке на площади? Причем встречаются в основном взглядами — тревожными, заинтересованными, оценивающими. Неважно, сколько это длится, это зависит от их возраста, характера, опыта наконец, — может час, а может быть, целую неделю или месяц, пока в конце концов они не скажут себе сами: «Да». Они рискуют, но что им до этого — с этой минуты они рискуют только в глазах окружающих.

Вы можете найти тысячи скандальных статей в газетах определенного сорта о том, во что выливается иногда эта игра, если партнеры теряют голову. Взгляните на то, что стоит за всеми разводами. Пошарьте во всех маленьких заброшенных комнатках больших больниц.

Но если невелик риск, то невелики и потери. И то, что в других случаях становится скандалом и достоянием любого сплетника, может стать одним из самых приятных воспоминаний в вашей жизни. Но игра немедленно оборачивается бедой, если один из играющих делает это против своей воли или попросту является шулером.

Наш случай не содержал ни того, ни другого. Участие было взаимно радостным, игра приятной, никто не жульничал, никто не пытался использовать другого. Просто произошло одно маленькое непредвиденное событие. И все кончилось.

Она и в самом деле пришла к нам в палату — ровно в четыре часа. Быстро, ловко, не беспокоя больного, замерила температуру, кровяное давление, сосчитала пульс и записала все полученные на этот час данные в ежедневный журнал наблюдения. Бросила на меня немного неудомевающий взгляд и, покачав головой, утащила за угол коридора, к окну.

— Ну так? — почти шепотом спросила она.

Она была гордая девочка, и я по одним только ее глазам и губам, без всяких слов, понял, чего ей стоило задать мне этот вопрос.

— Все, что я могу сказать, ты знаешь. То же место — о'кей. То же время — знак вопроса.

— Ты что, не можешь?

— Сегодня к десяти я должен быть в одном месте. Это важно, я не могу отказаться.

Она скорчила гримасу разочарования, но настолько оно было искренним? — Плохо дело.

— Может быть, раньше? — спросил я, хорошо зная ответ.

— На дежурстве? Ты смеешься. К тому же кому интересно заниматься этим, поминутно глядя на часы?

Похоже, насчет разочарования я был прав. И утешил ее, как утешают всегда в таких случаях:

— Зато в пятницу я всецело твой.

— Превосходно! Хоть… Ой, нет. Я только сейчас вспомнила. Сегодня вечером я уеду — меня подменят — и выйду теперь только в утро воскресенья. Такая свистопляска в расписании из-за гриппа! Если твой друг все еще будет здесь в воскресенье и если мы… если нам не разонравиться, то мы что-нибудь придумаем, хорошо?

— Хорошо.

— А если нет, то что ж, ладно, ведь это не больше чем игра, правда, Трев?

— Ну конечно.

Личико ее просветлело, она меня быстро поцеловала, вприпрыжку помчалась к двери, распахнула ее и вскоре исчезла в лабиринте коридоров. Дверь со скрипом, словно нехотя, медленно закрывалась, я еще успел заметить в щель появившегося в коридоре пожилого джентльмена. Каждое движение давалось ему с трудом, он опирался на легкую алюминиевую палку, выдвигая вперед левое плечо, за ним левую ногу, с помощью палки переносил всю тяжесть тела на левую ногу, подволакивал правую, потом повторял все сначала, но только уже с правого плеча. Я смотрел на него, пока оставалась щель. Он был стар, слеп, немощен и бесцветен. С каждым шагом он продвигался вперед на шесть дюймов. Я подумал, что было бы с ним, если бы он жил не здесь, а один в городе, и невольно ужаснулся. А еще я подумал — дверь захлопнулась — подумал о том, скольких милых, славных молоденьких Мэриен имел в свое время этот старый джентльмен. И вспоминает ли он теперь, хотя бы об одной, во время своих бесконечных путешествий по коридорам, где каждый шаг дается ему с таким же трудом, с каким марафонцу даются последние пять миль дистанции.

— Новая приятельница? — поинтересовался у меня за спиной Майер совершенно здоровым голосом. Я так и подпрыгнул у окна.

— Чем больше у меня здесь будет приятельниц, тем больше у тебя будет сиделок, — отозвался я, подходя к его кровати. Глаза у него были ясные и хитрые.

Он приподнялся повыше на подушке и согнул под одеялом колени.

— Я счастлив, — заявил он, — что даже в моем печальном положении я в состоянии обеспечить тебя целым букетов смазливых рожиц, если у тебя вдруг появится в том нужда.

— Тебя здесь лечат, мерзавец! — сказал я с нежностью.

— А тебе создают восхитительные условия для самообмана, сам такой.

Я подсел к нему на край кровати.

— Что заставляет тебя думать, что слушая заумный медицинский шепот о состоянии твоего здоровья, ты можешь сделать выводы о недостатках моего характера?

— Лихорадка обостряет все чувства. Особенно слух.

— А-а!

— Привлекательная женщина. И хорошая медсестра. Долго я еще буду здесь валяться?

Я уставился в изумлении на него и покрутил пальцем у виска. Я действительно не допускал и мысли о том, что тот Майер, которого я знал, исчез навсегда, но в глубине души очень этого боялся. Слишком сильный и долгих жар могут какого угодно весельчака изменить на всю оставшуюся жизнь. Конечно, даже если бы Майер превратился в редкого зануду, я только вздохнул по нашим солнечным денечкам, да и то украдкой, и заверил бы себя, что все мы мечтаем о спокойной и размеренной жизни. Но скорее всего это было бы только данью благодарности тому Майеру, которого я уже больше никогда не увижу.

Но этот треклятый сукин сын, едва не окунувшийся в Стикс, лежал теперь передо мной как ни в чем не бывало, закинув ногу на ногу и глядя на меня ясными, совершенно здоровыми глазами. Он не изменился ни на йоту. Наверное, мне в глаз попала соринка, потому что я поспешно отвернулся к окну и долго тер покрасневший от моих усилий глаз.

— Ты гадкий, мерзкий испорченный мерзавец, — повторил я с прежним выражением.

— По-моему, мое состояние исключает плодородную почву для испорченности. У меня такое ощущение, что сейчас я не переживу даже вывиха.

— Кончина от вывиха сейчас у медиков самая модная тема для диссертации, — отозвался я. — Ладно, давай на секундочку отвлечемся от твоих проблем и поговорим обо мне. Что это ты там такое ляпнул насчет самообмана? Мне есть что тебе сообщить, старый скупщик душ, только боюсь, что это прозвучит слишком поэтично. На свете появилась женщина, которую я хочу назвать своей.

— Эта медсестра? — У него на физиономии было ясно написано: «Ты меня разыгрываешь, причем неостроумно».

— Нет. Гуля.

— Гуля? — Казалось, это сообщение поразило его не меньше. — Так ты… когда ездил, ты…

— Ну да, да, да, черт побери! Пиф-паф, ой-ей-ей, умирает зайчик мой. Он задумчиво кивал.

— Чему это ты улыбаешься?

— Я? Да над этим, что мне нет больше надобности беспокоиться о тебе. А я, знаешь ли, очень беспокоился за тебя все это время — с твоего приезда и до тех пор, пока не загремел сюда. Ты привел в замешательство всех наших друзей. С тех пор, как ты приехал, ты ведешь себя, словно на всемирной конфедерации яхтсменов. Ты знаешь, не в моих привычках следить за друзьями, но трудно было не заметить, что последние две недели ты просто как с цепи сорвался. Две заезжие туристки, новая кельнерша в баре, стюардесса, учительница младших классов и, Господи, спаси нас и сохрани, проповедница.

— И еще медсестра, — добавил я очень тихо. — Так ты говоришь, теперь можешь за меня не беспокоиться?

— Немного, конечно буду. Мне кажется, в таком количестве постелей за столь короткое время ты подрастерял свои мозги. Но я думаю, что причина пожара почти устранена, и ты теперь сполна вознагражденный.

— Какой?

— Ты ходил вокруг да около, плевался и ругался, и при всем при этом валял огромного дурака.

— Вокруг да около, да? Ну ладно, через это я уже прошел. Эта медсестра была последней.

— Это признание неизбежности семейной жизни?

— Можешь приободриться. И даже похлопать в ладоши.

Он склонил голову набок и посмотрел на меня немного кокетливо.

— Еще не сейчас. Она все-таки еще очень маленькая девочка, Тревис.

— Я сам себе это постоянно твержу.

— С совершенно другой системой ценностей.

— Я знаю.

— И ко всему прочему, до сих пор замужем.

— Но хочет развестись и неприменно разведется.

— А ты все это время будешь жить аскетом?

— Я думаю о том, что очень многие живут среди друзей, спорят о футболе и погоде и не разучились от этого смеяться. Почему бы и нет?

Он улыбнулся и закрыл глаза. Минуту спустя он уже спал глубоким, крепким и здоровым сном.