Однодолларовая бумажка скромна и выглядит бедновато. Пятерка задирает нос повыше. Десятка поигрывает мускулами, все в ней надежно и честно. Двадцатидолларовая банкнота шелестит, как музыка в хорошем баре, тихая и волнующая. Пятьдесят? Тут уж в ушах словно бы раздается отдаленный рев публики на конных скачках. Полтинник — удачливый игрок, уверенный в себе; ему не мешало бы побриться; на мизинце у него — видите? — посверкивает желтоватый бриллиант. Ну а стольник, — что говорить, в нем проглядывает уже порода, чувство достоинства, истинного, а не напускного.

А теперь о количестве. Несколько мелких купюр на дне грязного кармана или веер долларовых бумажек в верткой руке шулера где-нибудь в глухом закоулке. Или три пятерки, захватанные и сальные, старательно запечатанные в дешевом конверте. А теперь представим себе солидный портфель, набитый пятерками, десятками, двадцатками. Увидели? Следующей ступенькой в этой иерархии стал бы неброский портфель с банковскими пачками, почти плоский, одними сотнями, — вот он украдкой меняет хозяина где-нибудь в коридоре помпезного правительственного здания.

И все это — ничто в сравнении с увиденным нами. Ничто. После того, что открылось нашим глазам, я был уже другим человеком. И я знал, что мне уже никогда не сделаться прежним, таким, каков я был еще минуту назад. Перед тем как замки черного металлического кейса были взломаны.

Я присел перед ним на корточки. Посмотрел на Винсента. Наши глаза встретились, и около секунды мы смотрели друг на друга так странно — растерянные, объятые неясным чувством то ли стыда, то ли вины, то ли тревоги. И мы сконфуженно отвели глаза в сторону.

— Да-а… — протянул Винс. — Что, собственно, принято говорить в таких случаях?

Деньги были сложены в пакеты высотою около четырех дюймов, каждый пакет перевязан крепко-накрепко проволокой. Пачки лежали плотно, впритирку. Я вытащил одну. Верхняя и нижняя купюры были по сто долларов, и ни та, ни другая не была новой. Взвешивая пачку на руке, я рассматривал ее. Винс тоже хотел увидеть деньги поближе. Я взял второй пакет, передал ему. Он зажал пачку между колен и провел большим пальцем по боковой поверхности, состоящей из краешков множества банкнот.

— Должно быть, пятьсот, — сказал он.

— Это по пятьдесят тысяч в пачке.

— А сколько тут пачек?

Я стал вынимать по одной, считая.

— Хотел в уме сосчитать — не получается, — сказал Винс.

— Минуточку!

На дне кейса лежала записка. Деньги закрывали ее. Тут были цифры, напечатанные слепо, нечисто, — видно, лента была старая, а в шрифт набилась краска. Я взглянул на записку, потом протянул ее Винсу.

34000 х S 100 = S 3400000

500 x S 500 = S 250000

S 3650000

— Кармела не в счет? — спросил я.

— Ты же сам слышал.

Итак, мне принадлежит миллион триста двадцать пять тысяч долларов. Мне лично, одному мне. Я смотрел на всю эту кучу денег.

— Одну пачку придется раздраконить.

— Давай.

Когда я развязал пакет, одна банкнота порвалась. В разъятом виде деньги занимали гораздо больше места. Я на глазок разделил развязанную пачку пополам. И ближнюю ко мне половину сосчитал. Двести шестьдесят две банкноты. Двенадцать штук я переложил в оставшуюся часть. Мои двести пятьдесят сотенных я сунул в свой чемодан, под белье. Карманные деньги. Каких-то двадцать пять тысяч долларов. Порванная сотняга лежала сверху. Я помахал ею Винсу.

— Эту мы, пожалуй, выбросим?

— Бога ради! Давай ее сюда и возьми из моих другую.

— И ты жертвуешь ею с легким сердцем?

— Для надежного друга — да.

Я достал сигареты и зажигалку. Он держал разорванную купюру. Я поджег ее. Он поднес горящую сотню сначала к моей, потом к своей сигарете. Он держал купюру за уголок, пока не обжег себе пальцы.

— Никогда не думал, что когда-нибудь смогу себе это позволить, — сказал он.

И вдруг мы начали хохотать как безумные, задыхаясь от смеха и кашля.

Отсмеявшись, мы разделили всю эту уйму денег. Я получил двадцать шесть пачек сотенных. Винс сказал, что хотел бы взять себе купюры по пятьсот долларов. Там, куда он направляется, их легче сбыть. Я полюбовался своей горой денег, развалил ее и сложил заново. Потом взглянул на ту, на чужую груду денег. И внезапно почувствовал, как злость шевельнулась во мне. Та груда была выше, она и выглядела значительней, да что там — она внушала трепет. Однако тут же я одернул себя: ребенок ты, что ли?

Итак, мы определились с тем, что и кому принадлежит. Я сложил все купюры обратно в кейс. И похвалил себя: взламывая замки, я обошелся с ними достаточно деликатно, они и теперь не отскакивали, и кейс был снова благополучно закрыт (хотя и не заперт). Я поставил его в большой шкаф, запер дверцу на ключ. Принес Винсу еще воды, потом помог ему пройти в ванную и обратно, раздеться, лечь в постель. Я успокоил его: мне знакомо это ощущение, оно пройдет.

Я вышел, сел в машину, отыскал первый попавшийся ресторан, поел и взял для Винса два гамбургера; мне нашли даже какой-то сосуд и дали с собой кофе. Когда я отпирал дверь, во мне вдруг вспыхнула дурацкая мысль — а не смылся ли тем временем Винс со всеми деньгами?

Но он спал. Я считал, что ему необходимо поесть, и потому разбудил его. Он съел гамбургер и выпил половину кофе.

— Что дальше? — поинтересовался я.

— Дальше? Подождем, пока заживут мои раны.

— Это будет не так скоро.

— Это ты так думаешь. И ошибаешься. Если заражения не будет, мне понадобится дней десять, не больше. Я выкарабкаюсь! А потом уеду.

— Куда?

— Это мое дело. Я знаю, куда мне нужно и как туда добраться. После того что произошло с Кармелой, мне уже не придется никуда заезжать по пути.

— Хочешь сказать — то, чего я не знаю, тебе не повредит?

— Вот именно.

— А эти десять дней?

— Самым надежным и удобным местом из всех я считаю твои дом, Джерри. У него есть свои недостатки, но подумай сам и поймешь, что достоинства перевешивают.

Я задумался. Он был прав, но для меня тут возникали проблемы.

— Слушай, а ты легально въехал в страну?

— На сей раз — да.

— Но если ты остановишься у нас, риск возрастает. Чем больше риска, тем это дороже стоит, Винс.

Он бросил на меня долгий взгляд. Потом зевнул и спросил:

— Сколько?

— Еще одну пачку тех, что помельче.

— Чертовски дорогая цена. Ни один квартиросъемщик не платил таких денег ни одному хозяину.

Вот уж не думал, что мы будем этак торговаться. Но ведь, кажется, не я начал?

— Есть еще вариант. Найти уединенное место, где ты спокойно залечишь свои раны. Раз в день я доставлял бы тебе провизию. Между прочим, одно такое место я, кажется, знаю. Можешь поверить, там тебе было бы неплохо.

— А сколько это стоит?

— Это было бы бесплатно.

Он прикрыл глаза. Я решил было, что он уснул, когда раздался его голос:

— О'кей. Ваш дом. Теперь у тебя будет двадцать семь кубиков, поиграться, — ведь ты строитель. Может быть, ты и еще пару вытащишь из меня.

— А, иди ты к дьяволу, Бискай. С голоду не помрешь. Пять пачек сотенных ты бы отдал Кармеле, так ведь? У тебя и теперь остается четыре пачки сверх твоей доли. А потом, дорогой друг мой, я ведь и вообще мог исчезнуть со всей добычей, пока ты играл в волейбол сеньором Сарагосой.

Он опять прикрыл глаза и сказал, помолчав:

— Спокойной ночи, приятель. Я потому и разыскивал тебя. Потому что знал, что ты не исчезнешь.

На следующий день каждое движение доставляло ему страшную боль. Только после десяти мы отправились в путь. Он почти всю дорогу спал и громко стонал во сне. В обед он не мог проглотить ни куска.

Часам к пяти вечера его глаза приобрели странный, не-, натуральный блеск. Я положил ему на лоб ладонь.

— У меня жар? — спросил он.

— Парень, ты весь горишь.

— Это нога.

— Надо искать врача.

— А, ладно. Потерплю. Поехали дальше, лейтенант.

Но еще через час, недалеко от Бирмингема, он начал бредить по-испански и пытался на полном ходу открыть дверцу. Кажется, он уже не осознавал, что с ним, но продолжал что-то бормотать про себя.

В первом же мотеле за Бирмингемом я оплатил комнату и с превеликим трудом затащил туда моего товарища. Домик оказался с краю, на отшибе, и я вдруг подумал — как легко было бы сейчас взять да испариться. Со всеми деньгами. Дурацкая, ненужная, ни куда не годная мысль.

Я захватил некоторое количество денег и поехал в Бирмингем, где отыскал на одной скромной улочке врача — не из самых дорогих. Мне и нужен был такой, чтобы пять тысяч долларов сотенными купюрами казались ему целым состоянием. Ну, не состоянием, так достаточно крупной суммой для того, чтоб ему не захотелось сообщать куда-то о человеке, схлопотавшем огнестрельные раны в ногу и плечо. Я привез его с собой, он обработал раны, сделал уколы, оставил необходимые лекарства, после чего я отвез его обратно. Он предупредил, что в ближайшие два дня Винс не сможет ехать дальше. На рассвете я проснулся. Винс был слаб, но в сознании.

Глаза его глубоко запали. Я рассказал ему, как было с врачом. Винс считал, что если мне удастся перетащить его в машину, то дорогу он выдержит. Я вынес четыре шерстяных одеяла и устроил для него более или менее сносное ложе в задней части машины. Хозяину мотеля я оставил пятьдесят долларов в конверте.

Для Винсента этот день был мучительным. Боль, которую он испытывал при движении машины, сделала его лицо желто-серым. Когда стемнело, я свернул с трассы, остановился в затишке и проспал два часа. А потом ехал снова, через Спрингфилд, Престон и Канзас-Сити; ехал с максимальной скоростью, какую способна была выдержать резина. В пять часов пополудни в субботу мы были на месте, измученные и грязные. Я надеялся, что Лоррейн не будет дома. Так оно и вышло. Не было ни ее, ни Ирены. Я помог Винсу войти в дом и подняться в гостевую комнату. Он был почти не в состоянии передвигаться самостоятельно: кое-как переползал со ступеньки на ступеньку, вернее, это я перетаскивал его, а он старался мне в этом хоть как-то помочь. Он немало потерял в весе и все же оставался слишком тяжелым для того, чтобы я мог просто втащить его наверх на руках.

Я переодел его в пижаму и уложил в ту самую постель, на которой он еще недавно ночевал здоровый и невредимый. Вся эта процедура заняла сорок минут. Теперь я стоял перед новой проблемой: где спрятать деньги. Лоррейн чересчур любопытна, да и нюх у нее тончайший. И она непременно станет допытываться, где я был и что делал. Я перетащил черный кейс волоком в подвал. В котельной были заготовлены дрова для камина: береза, дуб, клен, — чистые ровные поленья, сложенные в штабель. Черный кейс весил, по моему ощущению, не меньше центнера. Его узкая ручка глубоко врезалась мне в ладонь. Я положил кейс плашмя, а поверх него сложил новый штабель. При этом я так спешил, что занозил обе руки. В последнюю зиму мы пользовались камином нечасто. Огонь в очаге принадлежит к признакам мирной, уютной жизни. У нас дело зашло так далеко, что мы разжигали камин только в те дни, когда ждали гостей.

Закончив, я поднялся наверх, вымыл руки и пинцетом вытащил занозы из ладоней. Хотелось встать, наконец, под душ, но оставались еще двадцать пять тысяч в моем дорожном чемодане. Пять сотен я взял на расходы; остальные вложил в большой конверт, который Приклеил к задней стенке письменного стола, за выдвижным ящиком. Ящик теперь закрывался не до конца, выступая наружу, и все же этот тайник казался мне достаточно надежным.

Было уже больше шести. Я посмотрел на Винса. Он спал. Я опустился на стул возле него, и он тут же проснулся.

— Как дела?

— Господи, я рад, что мы добрались наконец-то, я бы не выдержал больше трястись по шоссе — это был сущий ад! Ладно, что это я разнюнился.

— Мы не успели договориться с тобой — что я скажу Лоррейн? Что-то ведь придется сказать.

— Чем меньше, тем лучше.

— Если она решит, что мы что-то скрываем от нее, будет как раз хуже.

— Я понимаю, Джерри.

— Насчет твоих ран хорошо бы вообще промолчать. Если она узнает про эти две пули, то не успокоится, покуда не выпытает все. А потом две-три лишние рюмки, и она раструбит это повсюду. Нет, надо придумать что-нибудь попроще, поскучней.

— Нет ничего скучнее, чем чужая хирургическая операция. Ты не находишь?

— Неплохая идея. А что за операция?

— Да не все ли равно. Шишка, циста или как это называется. Вырезали эту штуку в двух местах, плечо и бедро, и еще кость поскоблили, я слышал нечто подобное от болящих.

— О'кей. Значит, еще будучи здесь, ты мне сказал, что собираешься лечь на операцию. И можешь спокойно утверждать, что то же самое ты рассказал и ей. Лоррейн так много пропускает мимо ушей, когда нагрузится как следует, что не решится возражать. А потом я тебя навестил в больнице. Но где?

— Скажем, в Филадельфии.

Это звучало действительно неплохо. Я навестил его там и решил забрать домой. Лоррейн не станет возражать против этого, во всяком случае — не при госте.

— А деньги? — спросил он.

— Деньги в надежном месте.

Он уставился на меня.

— Очень хорошо. Превосходно. Но где?

— Говорю же — в абсолютно надежном месте. Тебе что, этого мало?

Он мучительно повернулся на левый бок и приподнялся, опираясь на локоть. Луч заходящего солнца через окно высветил на его щеках щетину — жесткую, темную, с видимым медным отливом.

— Джерри, будь благоразумен. Это ведь очень много денег. Настолько много, что всякая недомолвка может вызвать сомнение, недоверие, мало ли что. Не станем мучить друг друга. Джерри, я должен знать, где они.

— В подвале. Под дровами. Он вздохнул и откинулся назад.

— Это хорошо, — сказал он.

И в тот же миг я услышал мотор. Подъехал «порше» моей жены, я узнавал его по звуку. Спустившись, я встретил ее ухе в кухне.

— Хелло! — сказала она. — Вот и мы. На ней был серый купальник и пляжный халат, очень стильный. Влажные волосы вились колечками.

— Ты что, купалась?

Она выложила на тарелку кубики льда.

— Нет, танцевала. Хорошо съездил, дорогой?

— Да, ничего. Я привез с собой гостя. Она бросила лед в стакан, выпрямилась и сверкнула глазами:

— Что за дурацкие шут…

— Да ты что, забыла? Винс ведь рассказывал нам, что ложится на операцию. Плечо, бедро… Не говори мне, что ты не помнишь.

Глаза ее забегали.

— Да-да, — сказала она с неохотой. — Припоминаю что-то… Но очень смутно.

— Я заезжал в Филадельфию, в больницу — посмотреть, как у него дела.

— Ты был аж в Филадельфии?

— И не только. Несколько городов объездил. А ему там, в Филадельфии, не очень-то повезло. Я уговорил его отлежаться у нас. На какое-то время ему запретили вставать с постели.

— Бедняга!

— Так ты не будешь против?

— Бог ты мой, нет! Может быть, Ирена поворчит, но и ей грех обижаться, она тут у нас не перетрудилась. Ах ты незадача, ведь я ее сегодня отпустила! Что ему можно есть, не знаешь?

— Немногое. Суп, тост. Я могу пообедать в городе.

— Я тоже сегодня обедаю в клубе. Но что-нибудь перед уходом соображу. — Она испытующе оглядела меня. — Джерри, ты скверно выглядишь. Совсем исхудал.

— Еще бы, я не вылезал из машины.

Она взяла выпивку с собою наверх. Проходя в спальню, я слышал, как она уже разговаривала с Винсом и он отвечал ей своим густым басом.

Я принял душ. Когда я вошел в спальню, Лоррейн в пеньюаре стояла перед комодом, а в руках у нее был спичечный коробок.

— Ты и вправду далеко забрался, мое сокровище. Судя по этому коробку, ты побывал во Флориде. Мотель в Старке.

— Я… Нет, так далеко я не был. Может быть, это цепь мотелей: знаешь, один хозяин, одна реклама.

— На твоем счете почти ничего не осталось. Что ты собираешься предпринять?

— Кое-что положу опять… Немного, сама понимаешь. Лоррейн, прости, но тебе придется поумерить расходы. То, что мы могли себе позволить раньше, теперь не пройдет.

— А кто виноват? Ты мог бы в понедельник спокойно вернуться к папе и приступить к работе. И все уладилось бы по-людски. Как, согласен?

— Так ты подумаешь о том, что я сказал?

— Там посмотрим. А ты что, присмотрел себе место?

— Пока не знаю.

— Ага. Твои хваленые друзья не собираются ничего давать взаймы. Это меня ничуть не удивляет. Лучше пораскинь мозгами — что ты будешь делать дальше? Иначе люди решат, что ты, как бы это выразиться помягче, с приветом… Послушай, тебе не кажется, что у Винса тот еще видок? Краше в гроб кладут.

— Да, он что-то совсем раскис.

— Но почему, что с ним такое?

— А, не беспокойся за него, он выкарабкается. Приняв душ, она сварила бульон и приготовила тост для Винса. Потом переоделась для коктейля. Я стоял в комнате Винсента у окна, смотрел, как она уезжает, — в открытой машине, черные волосы повязаны цветным платком, а концы его струятся по ветру. Звякнула посуда — это Винс отодвинул от себя поднос.

Я помог ему с ванной, устроил на ночь; воду, лекарства, будильник расположил на столике так, чтобы он мог легко до всего дотянуться. У меня было чувство, что мы спешно должны были обговорить кое-какие вещи, но я просто падал с ног от усталости. Даже поесть уже сил не было. Поднос из комнаты Винса я унес в кухню. Один тост он оставил нетронутым, и я съел его, запил стаканом молока и рухнул в постель. И заснул тут же — словно упал в колодец, где вместо воды была теплая черная тушь.