Наконец зима вошла в свою полную силу. Сначала подморозило, потом выпал снег, за ним пришла слякоть и ветер с дождём, а потом опять пошёл снег, густой и спокойный, и покрыл землю пушистым, толстым ковром. А там ударили морозы, река замёрзла, и Дейви с восторгом начал учить своего учителя кататься на коньках. Сначала Донал то и дело падал, но потом, отчасти из–за того, что не боялся ушибиться, стал кататься вполне прилично. Все его успехи мальчик приписывал своему учительскому таланту, и когда Доналу особенно удачно удавался какой–нибудь поворот или пируэт, важно говорил, что этому мистера Гранта тоже научил не кто–нибудь, а он, Дейви. Однако он очень скоро заметил, с каким безоговорочным доверием Донал слушает его и пытается сделать всё, что он ему говорит. Это помогло мальчугану впервые увидеть красоту и достоинство послушания и в конце концов понять, как низкопробна нравственность того, кто пытается обрести свободу, отказываясь подчиниться воле другого. Такой человек постепенно утратит даже собственную волю и будет действовать, покоряясь любому случайному побуждению — которое, кстати, вполне может оказаться волей дьявола.

Итак, Донал и Дейви возрастали вместе, соединяя свои сердца в одно крепкими узами дружбы. Донал никогда не вздыхал про себя, желая поскорее освободиться от общества своего ученика, а Дейви больше всего на свете нравилось быть рядом со своим учителем. Старший мягко вёл младшего к свободе. Только Сам Творец человеческой души может научить душу подлинной свободе, но чаще всего Он учит нас устами и делами тех, кто уже познал Его освобождение, а Дейви был способным учеником. Донал радовался, видя, что мальчик крепко верит и охотно слушается, и поэтому надеялся, что тому не придётся, как многим другим, проходить долгий и трудный путь учения на ошибках и страдании.

Но, конечно же, Дейви бывал не только с Доналом, и со временем Донал начал беспокоиться о том, что и как мальчик делает в остальные часы. Иногда Дейви сидел в комнате лорда Форга, иногда на конюшне, иногда с отцом. По всей видимости, общество младшего сына не так раздражало расшатанные нервы графа, как беседы с другими обитателями замка, и он виделся с Дейви чаще, чем с Форгом. Донала всегда поражало, сколько времени граф мог проводить в полном одиночестве, а после загадочного ночного явления он стал даже немного опасаться того влияния, которое оказывал на мальчика его отец.

Прямо спрашивать об этом Дейви было бы нетактично, однако вскоре мальчик заговорил об этом сам.

— Знаете, мистер Грант, — сказал он, — какие чудные истории рассказывает мне папа? Жаль, что вы не можете слушать их вместе со мной!

— Мне тоже жаль, — ответил Донал. — Я бы с удовольствием.

— Я спрошу его, нельзя ли вам тоже прийти послушать. Я ему говорил, что вы тоже умеете придумывать сказки. Только у него они совсем другие. Должен признать, — добавил Дейви неожиданно поважневшим голосом, — его я понимаю не так хорошо, как вас. И никогда не могу найти в его историях того, что вы называете «солью». Даже не знаю, есть она там или нет. Сегодня же попрошу, чтобы он позволил вам прийти!

— По–моему, так не годится, — покачал головой Донал. — Отец любит рассказывать тебе сказки, но он вряд ли захочет рассказывать то же самое чужому взрослому человеку. И потом, не забывай: хотя я живу в замке уже давно, твой отец очень мало меня знает и может почувствовать, что я ему мешаю. Видишь ли, больным редко нравится общество малознакомых людей. Может, не нужно ни о чём его спрашивать?

— Но я ему уже много раз рассказывал о том, какой вы хороший, мистер Грант, и как сильно вы не любите всё дурное. Я уверен, что вы ему уже нравитесь. Хотя, конечно, не так сильно, как мне: вы ведь ничему его не учите!

И верно: никто не может любить человека сильнее, чем тот, кто учится у него добру!

— И всё равно, я думаю, что лучше тебе оставить эту затею, — мягко сказал Донал. — А вдруг отцу не понравится, что ты его об этом просишь? Будет жалко, если он рассердится, и ты только огорчишься.

— Раньше я и сам этого боялся, а сейчас уже почти не боюсь. Знаете, мистер Грант, если вы мне не скажете, что делать этого нельзя, я всё равно попробую.

Донал не стал ничего говорить. Он знал, что не вправе налагать подобные запреты просто из–за того, что сам чувствует себя неловко. Ничего плохого в просьбе Дейви не было, и, быть может, из этой затеи и впрямь выйдет что–нибудь полезное. Доналу не хотелось вмешиваться в ход событий. Он полагал, что действовать нужно только тогда, когда к этому призывает долг, и поэтому позволил Дейви поступить так, как тому заблагорассудится.

— И часто отец рассказывает тебе сказки? — спросил он.

— Ну, не каждый день.

— И когда это обычно бывает?

— Когда я после чая прихожу к нему в кабинет.

— И ты можешь прийти к нему в любой день?

— Да, но он не всегда позволяет мне остаться. Иногда он начинает рассказывать про маму. По крайней мере, так мне кажется. Но и это тоже потом переходит в какую–нибудь историю. Как–то раз он мне даже днём сказку рассказал. Наверное, разбуди я его среди ночи, он мне тоже что–нибудь расскажет. Но ночью его лучше не беспокоить, потому что у него ужасно болит голова. Может быть, поэтому иногда его истории получаются такие страшные, что я даже прошу его остановиться и не рассказывать дальше.

— И что он? Останавливается?

— Ну,.. нет… По–моему, ещё ни разу не остановился. Наверное, так полагается: если уж начал рассказывать, так непременно нужно закончить.

Больше они не возвращались к этому разговору, но как–то утром примерно через неделю дворецкий принёс Доналу приглашение поужинать вместе с графом. Донал решил, что Дейви и впрямь уговорил отца позволить ему прийти, и потому подумал, что Дейви тоже будет ужинать с ними. Он надел свой лучший воскресный костюм и последовал за Симмонсом вверх по величественной лестнице. Самые роскошные залы и комнаты замка находились на втором этаже, но дворецкий прошествовал мимо и повёл Донала выше, туда, где располагались апартаменты лорда Морвена. Здесь его провели в небольшую комнатку, богато убранную в сдержанных, но нарядных тонах. Донал заметил, что занавеси и обивка совсем выцвели, а кое–где даже протёрлись от ветхости. Больше ста лет здесь располагалась гостиная хозяйки замка, но теперь граф забрал эту комнату себе, должно быть, в память о жене. Сюда он приглашал сыновей, и вот теперь Донала, но никогда не допускал тех посетителей, которых вынужден был принимать строго по делу или из вежливости.

Когда Донал вошёл, в маленькой гостиной никого не было, но минут через десять открылась дальняя дверь, и из своей спальни появился лорд Морвен. С неопределённым выражением доброй учтивости на лице он пожал Доналу руку, и почти в то же самое мгновение из третьей двери появился Симмонс и объявил, что кушать подано. Граф повернулся и пошёл к столовой, а Донал последовал за ним. Вторая комната тоже была совсем маленькой, и ужин был приготовлен на небольшом круглом столике. Прибора было только два, и прислуживал им только Симмонс.

Они ели и пили в полном молчании, причём сам граф едва притронулся к своей тарелке, и не будь Донал готов спокойно принять даже самую необычную причуду своего хозяина, он наверняка почувствовал бы себя неловко. Его светлость, казалось, не замечал своего гостя, полностью оставив его на попечение дворецкого. Он был очень бледным и измождённым и, как показалось Доналу, выглядел теперь гораздо хуже, чем в то время, когда они впервые познакомились. Щёки его ещё больше ввалились, волосы поседели, глаза казались совсем уставшими, и даже пламеневший в них огонь как будто выдохся и начал сходить на нет. Он ссутулился над своей тарелкой, словно желая скрыть её от чужих глаз, и рука, которую он протягивал к своему бокалу, заметно дрожала. По всему было видно, что и к еде, и к питью он относится с полнейшим равнодушием.

Наконец тарелки убрали, и на столе осталась лишь ваза с фруктами и два графина с вином. Граф налил себе из одного и, передав его Доналу, заметил:

— Вы очень добры к моему Дейви, мистер Грант. Он только о вас и говорит. Вы для него просто свет в окошке!

— А ему много и не надо, — улыбнулся Донал. — Он и так всё схватывает буквально на лету.

— Тем более. Значит, если вы и дальше будете давать ему так же много, он далеко пойдёт, — откликнулся граф.

В словах графа не было ничего примечательного, но произносил он их с натугой. Так человек, привыкший говорить, тщательно взвешивая свои слова, с трудом отыскивает подходящее обличье для новой мысли. Это усилие, казалось, вконец истощило его силы, и он отхлебнул немного вина. Правда, Донал уже заметил, что он делал глоток вина после каждого, самого коротенького предложения, которое произносил, но каждый раз отпивал совсем чуть–чуть, буквально несколько капель.

Донал сказал ему, что из всех мальчиков, которых ему доводилось встречать, Дейви самый сообразительный и учится быстрее всех — а всё потому, что его очень легко учить послушанию и разнице между добром и злом.

— Вы меня очень радуете, мистер Грант, — ответил граф. — Я давно хотел подыскать для него кого–нибудь вроде вас. Жаль, что вас не было в замке, когда лорд Форг готовился поступать в колледж.

— В то время я и сам, должно быть, учился в колледже, ваша светлость.

— Ах да, точно, точно!

— Но что касается Дейви, ваша светлость, учить его — одно удовольствие.

— Если бы я только мог задержать вас подольше, — вздохнул граф. — Но ведь вы, наверное, метите в священники?

— Ничуть, ваша светлость.

— Как? — воскликнул граф. — Неужели вы собираетесь всю жизнь проторчать в учителях?

— Знаете, ваша светлость, — ответил Донал, — я вообще не думаю о том, что будет со мной дальше. Беспокоиться об этом — всё равно, что навьючить ослика сегодняшнего дня завтрашней поклажей, унести которую способен только верблюд. Я с радостью принимаю всё, что преподносит мне жизнь, — то есть всё, что посылает мне Бог.

— Вы правы, мистер Грант. Будь я на вашем месте, я рассуждал бы точно так же. Но, увы, у меня самого никогда не было выбора!

«Быть может, ваша светлость просто решили, что не станете выбирать?» — хотел было произнести Донал, но вовремя одумался и сдержался.

— Будь я богат, мистер Грант, — продолжал граф, — то не задумываясь нанял бы вас на неопределённое время. Но, как вам, должно быть, известно, замок принадлежит не мне и не передаётся по наследству вместе с титулом. Моему маленькому Дейви достанется лишь жалкая тысяча или две. Ну, хотя бы та женитьба, которую я задумал для лорда Форга, обеспечит его будущее.

— Надеюсь, в этой женитьбе будет не только обеспечение, но и любовь, ваша светлость, — смущённо сказал Донал, мельком подумав об Эппи.

— У меня не было ни малейшего намерения беседовать с вами о будущем лорда Форга, — произнёс граф с холодной учтивостью.

— Простите, ваша светлость, — пробормотал Донал.

— У меня теперь одна забота: Дейви, — произнёc граф прежним несколько вялым тоном благодушного снисхождения. — Я никак не могу решить, что же мне с ним делать. Будь Церковь Шотландии и по сю пору епископальной, мы бы могли определить его туда; он бы только сделал ей честь! Но поскольку сейчас никаких званий и титулов там не жалуют, это не место для юноши с его родословной и положением в обществе. Всего несколько жалких сотен в год! И подумать только, в каком кругу он будет вынужден тогда вращаться! Нет, нет! — хотя, конечно, сама по себе эта профессия, без сомнения, возвышенна и благородна, — добавил он, слегка поклонившись Доналу.

Очевидно, он никак не мог избавиться от мысли, что перед ним не кто иной, как будущий священник.

— Ну, Дейви ещё совсем мальчик, — возразил Донал, — и к тому времени, когда он начнёт всерьёз думать о том, чем ему заняться, я надеюсь, он уже будет способен принять разумное решение. У него уже сейчас немало здравого смысла. Простите меня, ваша светлость, но я думаю, вам незачем о нём беспокоиться.

— Человеку в вашем положении легко рассуждать, мистер Грант! Вы свободны выбирать, что угодно. Но для людей нашего круга выбор строго ограничен. В жизни для нас открыто лишь несколько дорог. Над нами довлеет традиция. Мы — всего лишь рабы умерших и погребённых предков. Хотел бы я родиться в семействе попроще, вроде вашего, которое хоть и ниже по положению, но на самом деле гораздо свободнее. Конечно, некоторые пути закрыты и для вас, но эта ваша жизнь — на приволье, среди овец, в горах, где можно сколь угодно мечтать о прекрасных и величественных далях грядущего мира, — всё это чрезвычайно заманчиво. Неудивительно, что такая жизнь порождает настоящих поэтов!

«Или царей, — подумал Донал. — А вот из графа получился бы весьма недовольный пастух!» Конечно, если человек недоволен своим нынешним положением, ничем другим ему тоже не угодишь. Разве что в каком другом месте он хотя бы жаловаться будет поменьше!

— Выпейте ещё вина, мистер Грант, — любезно предложил граф, наполняя свой бокал из второго графина. — Попробуйте вот это, может быть, оно больше вам понравится.

— Честно говоря, ваша светлость, — ответил Донал, — мне так редко приходилось пить вино, что я вряд ли отличу одно от другого.

— Должно быть, вы больше привыкли к виски! Хотите, я попрошу Симмонса налить вам немного? Позвоните, пожалуйста, в колокольчик, он вон там, сзади вас.

— Нет, ваша светлость, спасибо. Про виски я знаю ещё меньше. Мама не разрешала нам даже пробовать его на вкус, так что я даже не знаю, на что оно похоже.

— Тем более, всегда стоит попробовать что–то новенькое! — уверенно сказал граф.

— Да, но если это новенькое вызовет у человека ненасытную жажду, хорошего в том мало, — возразил Донал, механически наливая себе вина из графина, пододвинутого к нему хозяином.

— Тем не менее, я прошу вас помнить, что в конце концов Дейви придётся самому зарабатывать себе на жизнь, — продолжал граф, немного помолчав. — Может быть, со временем вы сможете помочь мне определить, для какого занятия он годится лучше всего.

— С удовольствием, ваша светлость. Наши собственные вкусы не всегда верно указывают на то, что подойдёт нам лучше всего. Но они, безусловно, помогают узнать, для чего годимся мы сами.

— Отлично сказано! — одобрил граф, хотя вряд ли понял хоть сколько–нибудь из того, что имел в виду Донал.

— Давайте я посмотрю, как ему понравится тригонометрия, — предложил Донал.

— Может быть, со временем он научится межевать и станет неплохим управляющим. Насколько я понимаю, сейчас многие джентльмены берутся управлять поместьями более состоятельных родственников. Взять хоть вашего собственного управляющего, мистера Грэма! Он ведь тоже приходится вам роднёй, да?

— Дальней, — ответил граф с подчёркнутой холодностью в голосе. — Вряд ли стоит принимать такое родство во внимание.

— Здесь на юге Шотландии, ваша светлость, люди совсем не так относятся к родичам, как у нас, в северных горах. У меня сердце сразу откликается, стоит мне лишь услышать слово «родственник»!

— Должно быть, вам не приходилось испытывать столько неловкости и неудобства из–за своих родичей, как мне, — произнёс лорд Морвен с бесцветной улыбкой. — Человек незнатный и небогатый может позволить себе поддерживать любые родственные связи. У него ничего нет, а значит, и отнимать у него нечего! Но если богатые станут давать по нужде всем беднякам, что состоят с ними в родстве, то вскоре станут самыми нищими в своём собственном семействе!

— Мне ещё ни разу не приходилось видеть человека настолько бедного, что ему нечего было бы отдать, — возразил Донал. — Правда, хищные родственники вряд ли польстятся на то, чем могут поделиться с ними бедняки.

— Хищные родственники! Хорошо сказано! — промолвил граф с полусонным смешком, хотя глаза его были широко открыты. Казалось, он едва шевелит губами, но вид у него при этом был весьма умиротворённый.

— Признаться, — заговорил он снова, — было в моей жизни такое время, когда я только и делал, что отдавал да раздавал. И к чему это привело? Лишь к чёрной неблагодарности. Когда–то я был богат — так богат, что сейчас даже вспоминать об этом не хочется. Будь у меня теперь даже десятая доля всего, что я раздал, мне незачем было бы тревожиться о будущности Дейви.

— О Дейви и впрямь незачем тревожиться, ваша светлость. Главное, чтобы он с самого начала понимал, что ему придётся самому прокладывать себе дорогу в жизни.

Лорд Морвен ничего не ответил, и его вид живо напомнил Доналу о странном происшествии в башне. В следующее мгновение он поднялся и начал расхаживать по комнате. У Донала возникло неописуемое чувство, что прямо перед лицом графа повисло некое невидимое, но сияющее облако, а взгляд его упёрся куда–то в пустоту. Пройдя из угла в угол четыре или пять раз, он открыл дверь, через которую вошёл, и, продолжая говорить что–то Доналу (а тот, хотя и слышал каждое слово и, казалось, готов был вот–вот уловить смысл речи графа, никак не мог понять, о чём он говорит), исчез у себя в спальне. Донал подумал, что вежливее всего будет последовать за хозяином, и прошёл в спальню, но графа там уже не было: он вышел через другую дверь.

Донал пошёл вслед за ним и очутился в картинной галерее. Дейви и раньше рассказывал ему об этой галерее, но кроме графа в ней никто и никогда не появлялся, а сам лорд Морвен любил здесь прогуливаться, когда не хотел выходить из замка. Галерея была длинная и узкая и напоминала обыкновенный широкий коридор; в ней даже не было достаточно места, чтобы как следует разглядеть то или иное полотно. Правда, Донал и так мало что видел, потому что сейчас путь ему освещали лишь свечи и каминный огонь в спальне графа, виднеющейся через открытую дверь. Луна, закутанная в туман, лишь обводила бледным контуром оконные переплёты, далеко–далеко уходящие один за другим прямо в узкую, гулкую тьму.

Когда Донал поравнялся с графом, тот уже успел пройти довольно далеко, уверенно шагая вперёд несмотря на сумрачную темноту и продолжая беседовать с самим собой.

— Это моё любимое место, — вдруг сказал он, как будто приблизившиеся шаги Донала привели его в чувство. — После ужина, мистер Грант, я всегда гуляю здесь, в любую погоду: неважно, сыро на улице или сухо, ветрено или тихо. А что мне погода! Вот состарюсь, тогда уж и буду на барометр смотреть!

Донал немного удивился: на его взгляд, даже в самую жуткую погоду прогулка по картинной галерее не требовала особой смелости. Самый сильный и хлёсткий ветер мог, разве что, свистеть и пробиваться внутрь сквозь небольшие щели в дверных и оконных рамах.

— Да, — продолжал граф, — в молодости я приучил себя не бояться трудностей, так что теперь, в расцвете сил, могу пожинать плоды тогдашних усилий. Подите–ка сюда! Я вам покажу нечто совершенно удивительное!

Он остановился возле большого полотна и начал в подробностях расписывать Доналу красоты простиравшегося перед ним пейзажа. Судя по его словам, у них перед глазами было что–то воистину изумительное, но насколько всё это соответствовало картине, Донал судить не мог, потому что в слабом свете различал лишь очертания её позолоченной рамы.

— Даль за далью! — разглагольствовал лорд Морвен. — Бесконечная, беспредельная широта! Понятно, почему бедняга–художник захотел написать именно такой вид; в нём так и чувствуется страсть по неосуществимому. Такое удаётся лишь одной Природе. Она одна способна в совершенстве осуществить свои устремления. Она одна!

— Если вы полагаете, что Природа стремится показать нам пример совершенства, — сказал Донал единственно из желания показать графу, что у него и впрямь есть собеседник, и никак не надеясь, что тот его услышит, — то я не могу с вами согласиться: в её творениях мало того, что она сама осмелилась бы назвать безупречным. Но если вы считаете, что Природа желает научить нас видеть совершенство внутренним взором, тогда она действительно осуществляет свои замыслы, правда не будучи…

Он не договорил. Внезапно что–то в нём переменилось и так поглотило всё его существо, что он даже не пытался понять, что же с ним происходит. В его голове вдруг что–то подалось, словно где–то в мозгу лопнул огромный воздушный пузырь, и с того самого мгновения слова графа, его собственные мысли и всё, что возникало в его сознании, как будто обретало отдельное, внешнее существование. Он слышал и узнавал голос своего хозяина, но по какому–то необъяснимому волшебству (которое в тот момент ничуть его не удивляло) одновременно ясно видел всё, что зарождалось у того в разуме. Он не мог с уверенностью сказать, выходил он из замка вместе с графом или нет. Ему казалось, что они действительно вышли вместе в ночь, но по размышлении Донал решил, что этого, пожалуй, всё–таки не было. Однако проснувшись на следующее утро у себя в башне, он не только не помнил, как накануне добрался до постели, но и ощущал во всём теле страшную усталость, словно всю ночь провёл на ногах.