Для графа потянулись дни, полные мучительной тоски и страдания. Иногда он лежал без сна чуть ли не всю ночь, исходя криком от диких болей и обвиняя Донала в бессердечной жестокости. Ведь тот прекрасно знает, что` может принести ему долгожданный покой и притупить адские терзания, но даже не двигается с места, чтобы избавить его от этой пытки! Он просто решил отомстить ему за всё прошлое и отомстить самым наиподлейшим образом! Какое Доналу дело до его души? И потом, ведь это он пробудил в ней такую жгучую ненависть, по сравнению с которой любые наркотики кажутся невинной забавой!

— Говорю вам, Грант, — сказал он однажды, — я никогда не был так жесток даже со своими злейшими врагами! Вы не знаете, как эта жажда ломает и терзает мне внутренности! Что мне до адского пламени? Мне уже сейчас в сто раз хуже! Умоляю, дайте мне немного опия, и я расскажу вам, где достать ещё!

Всякий раз, когда Донал отрицательно качал головой, граф разражался потоком ругательств и проклятий, но потом затихал и какое–то время лежал без движения.

— Как же вы будете обходиться без своих лекарств в ином мире, где у вас уже не будет тела? — однажды возразил ему Донал.

— Но ведь я ещё здесь! Когда настанет пора умирать, всё будет по–другому, совсем по–другому. А пока нам нужно оставаться в том мире, который у нас есть. Так что, милый мой мальчик, сходите и принесите мне то, о чём я вас прошу. Вот ключи.

— Не могу. Нельзя.

— Вы просто хотите уморить меня!

— Я не стал бы продлевать ваши дни ради того, чтобы вы и дальше поглощали опиум! У меня есть дела и поважнее. И не стал бы спасать вас ради такого существования. Но я охотно положил бы свою жизнь, чтобы помочь вам обходиться без наркотиков. В такой жизни будет хоть какой–то толк.

— Будьте вы прокляты со своими проповедями!

Однако со временем цепкая хватка пристрастия начала немного ослабевать. Временами казалось, что она вернулась с новой силой, но приступы были недолгими и вскоре проходили. Графу явно стало полегче. Поскольку практика у нового доктора была пока небольшая, он проводил с больным по несколько часов в день, давая Доналу возможность выспаться. По мере того, как граф выздоравливал, с ним понемногу начали оставаться Дейви, миссис Брукс и леди Арктура. Однако даже тогда Донал старался быть поблизости. Ведь сумасшествие графа было самого худшего толка: он потерял всякое нравственное чувство. Разъеденная душа не могла не повлиять на его мозг, но пока не лишила его способности совершать сознательные поступки. Пару раз Донал был готов даже вскочить и силой удержать больного безумца, но до сих пор ему удавалось обходиться уговорами. Донал не боялся графа и потому решил, что воспользуется силой лишь в самом крайнем случае, а крайний случай пока не настал.

Арктура ухаживала за ним так ласково и нежно, что со временем закостенелое сердце графа стало чуть–чуть оттаивать. Он даже начал немного любить свою племянницу. Он улыбался, когда она входила в комнату, и спрашивал, как её здоровье. Однажды он долго–долго смотрел на неё, а потом сказал: — Надеюсь, тебе было не очень больно.

— Когда? — спросила она.

— Тогда, — ответил он.

— Нет, не очень.

— Я очень жестоко поступил с твоей тётей. Как ты думаешь, она меня простит?

— Думаю, да.

— Значит, ты тоже меня простила?

— Конечно, простила!

— Тогда и Бог тоже простит меня?

— Он простит — если вы, дядя, перестанете пить опиум.

— Ну, этого я обещать не могу.

— Если вы постараетесь, Он непременно поможет вам.

— Чем тут поможешь? Это моя вторая натура.

— Но ведь ваша первая натура — это Он! И потом, разве Он не может помочь вам, если заберёт к Себе сразу и душу, и тело?

— Ничего себе, утешение! — ехидно и горько заметил граф. — Значит, Бог поможет мне стать лучше, отняв у меня жизнь? Чудесная мысль, что и говорить! Так, может, мне самому покончить с собой, чтобы Он Себя не утруждал?

— Дело тут вовсе не в смерти, дядя! Никакая смерть не сделает человека добрым. Но, может быть, благодаря ей вам будет легче быть хорошим?

— А что если я не хочу быть хорошим? Вот не хочу и всё! Так что пусть Он оставит меня в покое!

— Бог способен сделать гораздо больше, чем вызвать в нас желание добра. Гораздо больше! Вы же знаете, дядя, что нам нужно прийти к Нему за прощением!

Какое–то время граф молчал, а потом вдруг снова заговорил:

— Я так полагаю, что ты решила выйти замуж за этого негодного учителя?

Арктура вздрогнула, невольно поднялась со стула и позвала Донала, но к её облегчению он не откликнулся — он крепко спал.

— Боюсь, это ваше предположение не покажется ему лестным, — сказала она, снова усаживаясь. — Ведь он намного лучше и выше меня.

— Значит, у Форга нет никакой надежды?

— Ни малейшей. Лучше бы я умерла там, где вы меня оставили, чем…

— Если ты хоть сколько–нибудь любишь меня, прошу тебя, не упоминай больше об этом! — воскликнул граф. — Я был не в себе! Не в себе! Не знаю, как я мог! Иногда мне самому не верится, что я мог совершить подобное!

— Дядя, вы когда–нибудь просили Бога простить вас за это?

— Просил, тысячу раз просил!

— Тогда и я уже никогда не напомню вам об этом.

Однако по большей части граф так и оставался угрюмым, сварливым и раздражённым. Все относились к нему с состраданием, как к избалованному, но от этого ничуть не менее болезненному ребёнку. Про себя Арктура думала, что бабушка, по–видимому, не слишком хорошо его воспитывала; ей казалось, что при должных усилиях из него наверняка могло бы получиться нечто гораздо большее. И всё же не надо забывать, что ей он достался после многих лет греха и тайного самобичевания, когда, мучаясь в тисках изнурительной болезни, сам того не желая, оказался на милости Божьего Духа. Он был упрямым и невоспитанным пожилым мальчиком, и вся нажитая им мудрость заключалась лишь в том, что он на собственной шкуре познал, как тяжки и печальны стези нечестивых.

Однажды ночью Донал услышал, что граф мечется по постели, поднялся с кресла, подошёл к нему поближе и увидел, что тот напряжённо вглядывается куда–то в пустоту, но либо не видит, либо не узнаёт того, на что смотрит. Вдруг он глубоко вздохнул, и его нижняя челюсть безжизненно отвисла. Донал подумал, что граф умер, но через несколько минут тот начал приходить в себя, словно ему удалось избежать страшной пытки: ужасный сон остался позади, и лишь его неясные отголоски из последних сил цеплялись за полы измученного сознания.

— Я видел её! — пробормотал он. — Она ждёт, чтобы забрать меня, но куда, я не знаю. Она не сердилась. Правда, она и так почти не сердилась, даже когда я вёл себя как последний подлец… Умоляю вас, Грант, не оставляйте моего Дейви! Сделайте из него человека, и его мать будет вам очень благодарна. Она, его мать, была чудесной женщиной, хотя я и делал всё, что мог, чтобы испортить, совратить её. Но всё напрасно. У меня так ничего и не получилось, и как раз потому она до самого конца не давала мне покоя, заставляла меня подчиняться. Поддайся она мне, и её власти тут же пришёл бы конец, а у меня и сейчас был бы законный наследник… И какой дьявол заставил меня проговориться? Кому было бы от этого хуже?

Граф обессилено замолчал, но через несколько минут заговорил снова:

— Всё равно он бессердечный, бессовестный мерзавец! — свирепо сказал он. — Обвёл меня вокруг пальца, как малое дитя. Так мне и надо! Ничего, его мать обязательно поймёт, что я тут не виноват. Я готов был всё исправить, но было уже поздно. А вы ещё говорите, что она сама приложила руку к тому, чтобы все узнали правду, — оставила в секретере свои письма. Ну ничего, это даже к лучшему. Она всегда поступала по справедливости и потому не станет слишком сурово меня ругать. Ах, если бы Бог был хоть вполовину таким добрым, как моя бедная жена! Она всё–таки была моей женой, что бы там ни говорили все священники в этой глупой вселенной! Она была моей женой и заслуживала того, чтобы ею называться. Будь она жива, я женился бы на ней, просто потому, что это было бы ей приятно — по вечной женской глупости. Она умоляла, просила меня, но я стоял на своём. Да и зачем мне было уступать, когда так я мог делать с ней всё, что хотел?! Значит, вот в чём тут дело! Не то, чтобы я хотел обидеть её. Мне просто надо было держать её на поводу, не давать ей воли! Козырный туз лучше всегда держать при себе, чтобы женщина всегда знала, кто над ней хозяин. Но разве я мог предполагать, что она умрёт? Знай я об этом, то сделал бы всё, о чём она просила! Ведь нам было так хорошо вместе. Этот проклятый опиум вынул из меня душу, и вместо неё во мне поселился сам дьявол… Я готов поклясться, в ту последнюю бутылочку наверняка был примешан яд!.. Послушайте, Грант, нельзя ли как–нибудь уговорить Бога дать мне ещё немного пожить? Вы говорите, Он слышит наши молитвы. Попросите Его за меня! Я пообещаю вам всё, что угодно, под какой угодно залог, только бы пожить ещё немного, по–доброму, по–хорошему!

— А если, читая в вашем сердце, Бог знает, что вы не исправитесь, а будете продолжать жить точно так же, как прежде? Что будь у вас немного больше времени на земле, потом Ему было бы ещё труднее обратить вас к истине?

— Всё равно Он мог бы пожалеть меня, дать мне ещё одну возможность! И вообще, разве это справедливо — требовать от грешного человека такой же безупречной святости, как у Него Самого?

— Но ведь этот грешный человек сотворён по Его образу и подобию, — сказал Донал.

— Значит, плохо сотворен! — проговорил граф с ехидной ухмылкой. — Потому что толку от этого никакого, насколько я погляжу.

Донал задумался.

— Скажите, ваша светлость, вам приходилось когда–нибудь знать по–настоящему хорошую женщину? — спросил он.

— Хорошую женщину? Ну, конечно. И не одну. Правда, мне всегда были больше по вкусу несколько иные… хммм… особы… Да взять хоть мою матушку! Правда, с отцом она обходилась порой довольно сурово, но в общем женщина была вполне достойная.

— Будь вы на неё похожи, что тогда?

— Тогда, наверное, даже вы стали бы меня чуть–чуть уважать.

— Значит, она больше походила на Бога, чем вы?

— В сотню раз больше!

— А дурных женщин вы тоже знавали?

— Дурных? Сотни — причём таких, что для любовного зелья даже кровь у человека из сердца вытянут, пока он спит!

— Значит, вы понимаете разницу между такой женщиной и своей матерью?

— Разницу между небесным ангелом и исчадьем ада? Ещё бы!

— А приходилось ли вам видеть, чтобы дурная женщина становилась лучше?

— Нет, никогда! Хотя постойте… Я помню одну. Она была замужем, так что для неё дела обстояли ещё хуже — то есть, я хотел сказать, лучше! Она отравилась — на самом деле, всерьёз! — отравилась и умерла. Да, представьте себе, умерла. Когда пришла в себя и поняла, что натворила. Это была единственная женщина из всех, каких я знал, которая хоть немного исправилась. Уж не знаю, насколько бы её хватило, не покончи она с собой. Ведь после смерти лучше уже не станешь.

— А если бы она всё–таки продолжала исправляться? Как вы думаете, стала бы она со временем такой же достойной и праведной, как ваша матушка?

— Ну уж нет! Это вы хватили! Я ничего такого не говорил.

— А если бы Бог терпеливо учил и наставлял её, скажем, лет тысячу, а она всегда послушно делала всё, что Он ей велит?

— Ну, если так… Не знаю. И вообще, при чём здесь Бог? Да, матушка моя была женщина замечательная, но не из тех набожных кликуш, что вечно выпрашивают у Него милости!

— Есть одна старая история, — сказал Донал, — о Человеке, который был самым настоящим образом и подобием Бога. Так вот Он был лучше даже самой замечательной из женщин.

— Какой же тогда из него мужчина?

— Вам когда–нибудь приходилось бояться, ваша светлость?

— Да. Иногда. Много раз.

— А тот Человек вообще не знал страха.

— Быть того не может!

— Мать Его была хорошей, честной женщиной, а Он — ещё лучше. Ваша матушка была хорошей, честной женщиной, но вы сделались хуже неё. Кто в этом виноват?

— Я сам. И не стыжусь в этом признаться.

— А жаль, — печально покачал головой Донал. — Потому что, став хуже своей матери, вы навлекли стыд и позор на её голову. Вы сотворены по образу и подобию Бога, но вообще не похожи ни на Него, ни на свою матушку. Знаете, ваша светлость, у меня есть и отец, и мать. Так вот, по–моему, они очень похожи на Бога, и…

— Конечно, чему тут удивляться! В их положении нет таких искушений, с какими приходится сталкиваться людям нашего круга.

— Я уверен в одном, ваша светлость: вам не обрести покоя, пока вы не начнёте хоть чуть–чуть походить на тот образ, по которому были сотворены. А когда это случится, больше всего на свете вам будет хотеться, чтобы Бог творил Свою волю и в вашей жизни, и во всём мире.

— Ну, до этого мне далеко!

— Наверное, да. Но вам и вправду не ощутить ни минуты покоя, пока вы хотя бы не вступите на этот путь. Правда, сейчас говорить об этом без толку.

Видимо, Бог ещё не сделал вас по–настоящему несчастным.

— Мне гораздо хуже, чем вам кажется.

— Тогда почему вы не воззовёте к Нему об избавлении?

— Да я бы и с собой хоть сейчас покончил, если бы не одна вещь…

— Он избавил бы вас от самого себя.

— Нет, правда покончил бы. Только не хочу встречаться с женой.

— А я думал, вы наоборот хотите поскорее её увидеть.

— Иногда мне так хочется к ней, что и сказать нельзя!

— И при этом вы не хотите с ней встречаться?

— Пока нет. Не сейчас. Я хочу стать хоть немного лучше. Сделать сначала что–нибудь доброе, только не знаю что. А то она и прикоснуться–то ко мне побрезгует. У неё были такие маленькие, крепкие руки; она всё время пыталась удержать меня, когда я делал ей больно… Клянусь Юпитером, будь она мужчиной, она непременно оставила бы в мире свой след! И воля у неё была и характер. Если бы она не любила меня… Меня! Слышите, Грант? Меня! Я знаю, никому из вас нет до меня дела, да и за жизнь мою сейчас никто и гроша ломаного не даст, но стоит мне подумать о том, что она любила меня, как я сразу начинаю гордиться пуще самого Люцифера. И мне плевать, даже если никто никогда больше не полюбит меня! Меня любили так, как вам и не снилось! И только ради меня самого, слышите? Денег у меня особых не было, до титула она не дожила, а если бы и дожила, то всё равно не согласилась бы слыть графиней. Совестливая была, не как я! Я, бывало, говорил ей: «Что тут такого? Сейчас же все вокруг думают, что ты моя жена. А ведь что брак, что титул — одно и то же: ничего в нём нет, одно название! Теперь называешься женой, потом будешь называться графиней. Какая разница?» А она в ответ только улыбалась, да так грустно, что бесчувственное бревно и то расплакалось бы. А потом, когда умирала наша малышка, она всё просила меня взять её на руки, на минутку, а я не хотел. Она положила девочку на кровать, встала, сама взяла, что ей там было надо, а когда вернулась, это глупое маленькое создание уже… её уже не было, она умерла. Совсем умерла, перестала дышать, плакать… лежала, как комок белой глины. И тогда она подняла глаза, посмотрела на меня и больше уже ни разу не улыбнулась, пока была жива. Ни разу. И не плакала больше, хотя, видит Бог, что я только ни делал, чтобы заставить её плакать!

Тут несчастный не выдержал и зарыдал, и сердце Донала вздрогнуло от радости. Слёзы — товар дешёвый, и люди частенько проливают их по самым незначительным пустякам, но иногда бывают такие рыдания, от которых ликуют Небеса. Порой человек сам не понимает, отчего плачет, и не знает, что за этими слезами стоит крутой поворот на его жизненной дороге. Графа никак нельзя было назвать хорошим человеком. Между ним и образом Бога простирались миллионы духовных миль. Трудно сказать, о чём он сейчас плакал. Это были не слёзы раскаяния из–за собственной жестокости или из–за причинённых жене страданий, и даже не слёзы жалости к крохотной душе, покинувшей сей мир без последнего объятия. Сам он меньше всего понимал, почему плачет, но эти рыдания как будто протянули тоненькую ниточку между его человеческой душой и великой человеческой душой Бога. Возможно, теперь он смог бы обратиться к Отцу всего творения с первыми робкими словами.

Конечно же, Бог всё это знал. Он знал сотворённое Им сердце и видел, что лён всё ещё продолжает куриться . Он не отпустит нас, пока мы не выплатим всё до последнего, но неизменно радуется и ликует, когда мы в первый раз приносим Ему пригоршню золотого зерна.

Донал опустился на колени и начал молиться.

— Боже, Ты — Отец нам всем, — сказал он, — и наши непослушные сердца в Твоей руке. Мы не способны измениться сами и лишь делаем себе хуже. Но в Тебе вся помощь наша.

Тут молитва как будто иссякла, и Донал поднялся.

— Нет, нет, Грант, молитесь дальше, не останавливайтесь! — вскричал граф.

— Кто знает, может, Он и услышит вас?

Донал снова встал на колени.

— Боже, — сказал он, — говорим мы с Тобой или нет, Ты знаешь нас до конца. Прошу, убери всякое жестокосердие из этого человека. Научи его любить Тебя.

Тут он снова остановился, потому что больше не мог ничего сказать.

— Я не могу молиться, ваша светлость, — сказал он. — Не знаю почему. Мне кажется, что все мои слова пусты и ничего не значат. Я помолюсь за вас, когда останусь один.

— Неужели вокруг меня столько бесов, что честный человек и помолиться за меня не может? — горестно воскликнул граф. — Тогда я сам буду молиться, сколько бы их тут ни было, больших и малых… О Боже, спаси меня! Я не хочу оказаться среди проклятых. Я буду хорошим, если Ты сделаешь меня хорошим. Самому мне мало до этого дела, но Ты сделай меня таким, как угодно Тебе. Забавно было бы увидеть, как негодяй вроде меня в последнюю минуту сбежит от дьявола по Твоей милости и доброте! Сам я ничего не стою, но вот моя жена… Прошу, прошу Тебя, Господи Боже, позволь мне однажды снова увидеть её! Молю Тебя ради Христа… ведь так, кажется, принято говорить, а, Грант?.. Аминь.

Когда граф начал молиться, Донал снова опустился на колени и теперь вслед за ним от души сказал «аминь», громко и страстно. Граф резко повернулся к нему, увидел, что тот плачет, протянул к нему руку и проговорил:

— Вы же останетесь моим другом, а, Грант?