Я следовал за ним, и мы глубоко погрузились в сосновый лес. Никто из нас не вымолвил ни слова, пока нас окружал его торжественный полумрак. Мы шли через wee, к деревьям более старым, еще старее, и они имели более выраженную индивидуальность, а некоторые из них были абсурдно стары! А затем стволы стали более тонкими.

– Вы видите этот боярышник? – сказал мой провожатый, указывая клювом.

Я посмотрел туда, где лес таял у кромки вересковой пустоши.

– Я вижу сгорбленного седого старика, большеголового и седого, – ответил я.

– Еще раз посмотрите, – возразил он. – Это боярышник.

– Да, несомненно, он похож на старый боярышник, но сейчас ведь не сезон, боярышник не цветет! – возразил я.

– Сезон цветения боярышника, – ответил он, – это время, когда он цветёт. Это дерево стоит на развалинах часовни на принадлежащей вам ферме. Вы собирались или нет отдать какие-то распоряжения вашему управляющему по поводу садика у часовни, в то утро с громом и молнией?

– Я собирался ему сказать, что собираюсь вернуть садик розовым кустам, пусть растут там в свое удовольствие; и что плуг не должен приближаться к ним ближе, чем на три ярда.

– Слушайте! – сказал ворон, и мне показалось, что он затаил дыхание.

– Я прислушался и услышал… был ли это мелодичный вздох далекого ветерка или дух музыки, который однажды когда-то был счастлив? Или… А слышал ли я что-то?

– Они до сих пор сюда приходят, – сказал ворон.

– Кто приходит? И куда? – спросил я.

– Люди, которые привыкли молиться здесь, до сих пор приходят к развалинам, – ответил он. – Но, я думаю, это не очень надолго.

– Что заставляет их приходить?

– Им нужна помощь друг от друга для того, чтобы додумать свои мысли, и для того, чтобы их чувства очнулись; поэтому они разговаривают и поют вместе, а затем (говорят они) большая мысль выплывает из их сердец так, как огромный корабль из устья реки на большую воду.

– И молятся они так же, как поют?

– Нет. Они обнаружили, что каждому легче молиться в тишине собственного сердца – некоторые люди постоянно живут в молитве. Смотрите! Смотрите же! Вот одна из них!

Он указал на что-то справа, в воздухе. Белоснежный голубь поднимался вверх по невидимой спирали воздушной лестницы, все быстрее и быстрее взмахивая крыльями. Дрожащие солнечные блики играли на его крыльях.

– Я вижу голубя! – сказал я.

– Конечно, вы видите голубя, – ответил мне ворон, – потому что это и есть голубь! А я вижу, как возносится молитва. Живительное сердце породило этого голубя! Кто-то проснется на моем кладбище!

– Как голубь может быть молитвой? – сказал я, – Я понимаю, конечно, что он мог бы быть подходящим символом или отражением чего-то, но омямлил я, – как я могу отличить ложьМолитва – это мысль, это духовная категория! – продолжал я.

– Совершенно верно! Но если бы вы понимали чей-то мир, кроме своего собственного, тот, собственный, вы бы понимали гораздо лучше! Сердце действительно живое тогда, когда оно может думать о вещах живых. Есть душа, все мысли которой сильны, создания счастливы, и все мечты – оживают.

Бывает, кто-то молится только затем, чтобы, подняв от земли свои тяжелые думы, вернуть их назад, вниз; некоторые возносят ввысь молитвы из живых образов, тех или иных, наиболее подходящих для каждой. Прежде всего было задумано все живое, и поэтому все, кто думает, может использовать эти образы. Когда кто-то говорит величайшему из мыслителей: «Вот, это одна из моих мыслей, я сейчас ее думаю!» – это молитва, слово, обращенное к большой душе одной из его маленьких душ…

…Смотрите! Вот еще одна!

В это время ворон опустил свой нос к чему-то у подножия гранитной плиты. Я посмотрел и увидел маленький цветок. Ничего подобного ему я никогда не видел и не могу передать чувство, которое он пробудил во мне своей доверчивой миловидностью, цветом и запахом, таким, будто бы это был новый мир, не успевший состариться. Могу только сказать, что он напоминал ветреницу, бледно-розовую и с золотой сердцевинкой.

– Это цветок-молитва, – сказал ворон.

– Никогда не видел прежде такого цветка! – возразил я.

– И никто не видел. Ни одна из молитв-цветков не похожа на остальные, – ответил он.

– А как вы узнали, что это – цветок-молитва? – спросил я.

– Он производит такое впечатление, – ответил он. – Больше мне нечего вам сказать. Если вы это знаете, то вы это знаете, а если нет – то уж нет!

– А вы не могли бы научить меня узнавать цветок-молитву, когда я его увижу? – сказал я.

– Не могу. Но если бы я мог… Разве было бы-лучше для вас то, что вы бы узнали это не от себя и не от него? Что проку в том, что вы будете знать имя предмета, а о нем самом не будете иметь представления? Кто должен, если вы сами этого не сделаете, открыть вам глаза? Но конечно, это забота для всей вселенной – сделать из вас такого дурака, который (для примера) узнает все о себе и таким вот образом станет мудрее!

Но я все-таки видел, что этот цветок отличается от всех, что я видел до того, поэтому я знал, что я должен разглядеть в нем тень молитвы, и великий трепет объял меня, когда я подумал о той душе, которая внимает цветку.