Холодный воздух (будто дом был ледяным) встретил нас на пороге. Дверь захлопнулась за нами. Могильщик сказал жене что-то, что заставило ее повернуться к нам. Какая перемена произошла с ней! Будто великолепие ее глаз выросло настолько, что взгляду было не удержать его в себе. Упоенные ее спокойствием, они лучились очарованием, как глаза Беатриче над белой розой искупления. Они были живым источником бесконечного света самой жизни, вечной, бессмертной. Даже ее руки светились белым сиянием, каждый ноготок мерцал, как лунный камень. Ее красота была всепоглощающей, и я даже был рад, когда она наконец от меня отвернулась.

Но свет свечи был так слаб, что поначалу я не мог ничего увидеть там, куда мы попали. Чуть погодя, однако, свет упал на нечто мерцающее и слегка приподнятое над полом. Что это, ложе? Неужели что-то живое может спать в этом мертвенном холоде? Тогда понятно, почему оно не может себя разбудить! Неподалеку забрезжил слабый свет, и я наконец-то рассмотрел неясные контуры тех, что были вокруг нас.

Несколько шагов отделяли нас от первого – под простыней просматривались человеческие очертания. Он был спокоен и недвижим, но кто это был, мужчина или женщина, я не могу сказать: свет будто избегал попадать на его лицо, когда мы проходили мимо.

Вскоре я понял, что мы проходим мимо рядов возвышений, на каждом из которых, головой в проход, лежал кто-то спящий или мертвый, одетый белоснежным покровом. Мою онемевшую душу обуял благоговейный страх. Мы проходили нескончаемые возвышения ряд за рядом. Одновременно я мог видеть лишь несколько из них, но они были повсюду, терялись в дали, похоже, бескрайней. Здесь ли таится моя надежда на отдых? Должен ли я заснуть среди беспробудных, без надежды на то, что кто-то когда-то меня разбудит? Это она и есть – библиотека могильщика? А это – его книги? Честно говоря, не очень-то похожа эта спальня для мертвецов на «полдороги домой»!

– Мы навестили один из подвалов, – заметил мистер Рэйвен тихим голосом, словно опасаясь побеспокоить своих постояльцев. – Много вина здесь созревает! Но путнику здесь мрачновато! – добавил он.

– Луна восходит. Скоро она будет здесь, – сказала его жена, и в ее голосе, тихом и приятном, звучала древняя тоска долгих прощаний.

Пока она говорила, лунный свет заглянул в стенные проемы, и тысячи бликов отозвались ему белым мерцанием. Но я так и не смог разглядеть, где начало или конец возвышений. Ряды их тянулись вдаль, будто весь разъединенный прежде мир здесь решил сообща отойти ко сну. Вдоль уходящих вдаль узких проходов каждое ложе стояло особняком, и на каждом их них кто-то спал. Сначала мне показалось, что этот их сон – смерть, но вскоре я почувствовал в них что-то… Очень глубоко, но что именно – я не знаю.

Луна поднялась выше и проникла в другие проемы в стенах, но я никак не мог рассмотреть за один раз достаточное пространство, чтобы составить себе впечатление о его очертаниях; теперь оно было похоже не то на длинный церковный неф, не то на огромный сарай, построенный нарочно для этих могил. Луна казалась холоднее любой из лун, которые можно увидеть на земле в самую ледяную из ночей, и, когда ее свет попадал прямо на спящих, их белоснежные покрывала и мертвенно-бледные лица мерцали ледяным, голубоватым сиянием. Но, возможно, эти лица сами заставляли луну мерзнуть!

То, что я успел увидеть, навело меня на мысль о том, что все равны и похожи в этом братстве смерти, хотя так разнятся и характеры, и истории, запечатленные на лицах спящих. Я видел человека, умершего (хотя это и нельзя назвать смертью, но мне трудно назвать это по-другому) в расцвете сил, казалось, его темная борода течет свободным потоком от мертвенно застывшего лица, его высокий лоб был гладким, как полированный мрамор; тень боли застыла на губах, но только тень. На следующем ложе лежала девушка, весьма приятная на вид. Еще не вполне поглощенная абсолютным покоем, на ее лице была грусть разлуки, но в ее безмятежности была почти абсолютная покорность. Не было ни следов изнуряющей болезни, ни «убийственной тяготы сердечной муки», если вообще это была боль, она была зачарована сном и не собиралась просыпаться. Многие были прекрасны лишь оттого, что были исполнены покоя, некоторые из них были детьми, но я не видел ни одного подростка. Самой прекрасной была леди, чьи белые волосы (но только это) свидетельствовали о ее преклонном возрасте, когда ее застал сон. На ее лице было величавое выражение покоя, но не покорности, скорее великодушной уступки, и прочная, как устои вселенной, уверенность в том, что все произошло так, как и должно было произойти.

На некоторых лицах задержались полустертые рубцы раздоров, отметины безнадежных утрат, исчезающие тени сожалений, когда-то казавшиеся неутешными; заря великого утра еще не до конца растопила их льды. Но их было немного, таких лиц, и каждый из тех, кого жег огонь сомнений, будто бы извинялся про себя: «Я только вчера умер, простите же меня!..» или: «Простите мне, я умер лишь сто лет назад!» То, что некоторые умерли сотни лет назад, я установил единственно по выражению неописуемого спокойствия на их лицах, и еще чего-то, что определить и описать, я не возьмусь, – для этого у меня не хватит ни слов, ни образов.

Наконец, мы подошли к трем пустым возвышениям, сразу за которыми лежало тело красивой женщины, только что пережившей самый расцвет своей жизни. Одна из ее рук выбилась из-под покрывала, лежала ладонью вверх, в середине ладони было темное пятно. Следом за ней лежал крепкий мужчина среднего возраста. И его рука тоже была видна, она судорожно сжимала рукоять меча. Мне показалось, что это был король, павший в борьбе за истину.

– Ты не поднесешь свечу поближе, жена? – прошептал могильщик, наклонившийся над женщиной, чтобы рассмотреть ее руку поближе.

– Она хорошо заживает, – прошептал он будто бы про себя, – гвоздь не наделал большой беды.

Я, наконец, рискнул заговорить:

– Они ведь не мертвы? – тихо спросил я.

– Я не могу вам ответить, – ответил он подавленно. – Я почти забыл, что значит быть мертвым в старом мире. Если я скажу, что кто-то умер, моя жена поймет одно, а вы представите себе совсем иное. Это только один из моих склепов с сокровищами, – продолжал он, – а все мои гости лежат не в склепах, снаружи, на вересковой пустоши, так близко, как листья в вашем лесу после первых порывов холодного ветра вашей зимы; тесно, нет, лучше сказать так: будто огромная роза на небесах уронила свои лепестки. По ночам луна изучает их лица, их улыбки…

– Но почему, отражаясь от них, свет луны становится другим? – спросил я.

– Наша луна, – ответил он, – не похожа на вашу – окалину выжженного мира, чей свет хранит смерть, не изменяясь. Здесь же могильщик кладет своих мертвых в землю, лишь чуть-чуть их прикалывая. В вашем мире он заваливает их тяжелыми камнями, будто стараясь их от чего-то уберечь; я же жду часа, когда зазвонит колокол Воскресения, для того, чтобы разбудить тех, кто будет еще спать. Могильщик вашего мира смотрит на часы затем, чтобы созвать полумертвых в Церковь, я же жду крика петуха на крыше, когда он прокричит: «Вставайте, спящие, восстаньте от смерти!»

Я пришел к выводу, что мнимый могильщик на, самом деле сумасшедший проповедник – в целом все это выглядело слишком безумно! Но как мне от всего этого избавиться? Я был беспомощен! В этом мире, принадлежащем смерти, мертвому ворону и лишь одному живому существу – его жене, я искал и не мог найти, к кому воззвать за помощью. Я потерялся в месте, огромном невообразимо, так как если здесь две вещи (или их любые части) могут занимать одно и то же место, то почему не двадцать или десять тысяч? Но дальше в этом направлении я размышлять не отважился.

– Ваши представления о вашей смерти выглядят иначе, чем я себе это представляю, – рискнул я заметить.

– Ничто из того, что вы видели, – ответил он, – еще не умерло достаточно; некоторые только очнулись – и начали умирать. Остальные же начали умирать для того, чтобы вернуться к жизни, и задолго до того, как они к нам приходят. А когда они умирают по-настоящему, лишь в тот миг они просыпаются и покидают нас. Почти каждую ночь кто-то встает и уходит. Пожалуй, я не буду больше говорить, я чувствую, что мои слова только сбивают вас с толку! Вот ложе, которое дожидалось вас, – закончил он, дотрагиваясь до одного из трех.

– Почему именно это? – сказал я, напуганный этим разговором до столбняка.

– Однажды вам будет радостно это узнать, – ответил он.

– А почему не сейчас?

– И это вы тоже узнаете, когда проснётесь.

– Но они же все мертвы, а я – жив! – возразил я, дрожа, как осиновый лист.

– Это не совсем так, – возразил могильщик, улыбнувшись, – и даже не около того. Будь благословенна настоящая жизнь за то, что паузы в ее пульсе – не смерть!

– Здесь слишком холодно для того, чтобы кто-то смог заснуть! – сказал я.

– А спящие здесь, они тоже так думают? – поинтересовался он. – Они спят спокойно или вскоре утешатся и будут спать спокойно. Они не чувствуют ледяного дыхания холода, он лишь лечит их раны. Да не будьте же вы таким трусом, мистер Уэйн. Отвернитесь от страха, и встаньте лицом к чему-нибудь, что должно настать. Примите свою ночь, и вы по-настоящему отдохнете. Вреда вам от этого не будет, а что-то хорошее… Об этом заранее знать нельзя.

Я и могильщик стояли у ложа, а его жена, со свечой в руке, у изголовья. Ее глаза были полны света, но лицо опять стало спокойным и бледным, оно больше не лучилось.

– И вы думаете, что это заставит меня избрать своей спальней склеп? – громогласно возопил я. – Ни за что! Я хочу лежать там, снаружи, на вересковой пустоши. Там не может быть холоднее!

– Я ведь только что говорил вам, что мертвые лежат там, как «толстым слоем осенние листья в ручьях Валломброза», – сказал могильщик.

– Ни за что! – снова вскричал я, и в окружающей тьме два мерцающих призрака, которые будто бы ждали кого-то из мертвых, не то откликнулись на мой крик, не то застыли, грустно взирая друг на друга.

– Возрадуйся, это посланник великого пастуха. – сказал могильщик своей жене.

Затем он повернулся ко мне.

– Вам не кажется, что воздух здесь чище и душистее, чем снаружи? – спросил он.

– Да, но ах, как тут холодно! – ответил я.

– Так знайте же, – ответил он, и голос его стал суров, – что те, кто сами называют себя живыми, приносят сюда запахи смерти, а это не слишком полезно для спящих до тех пор, пока они не выйдут отсюда.

Они ушли от меня в даль огромного склепа, а я остался один, в лунном свете, наедине с мертвыми.

Я повернулся и пошел к выходу.

Каким долгим показался мне путь назад, через ряды мертвецов! Сначала я был слишком сердит, чтобы бояться, но прошло время, и я успокоился, и застывшие тени стали внушать мне ужас. Наконец я побежал, грубо оскорбляя милосердную тишину этого места, я несся, и я вырвался наружу, хлопнув на прощание дверью. Но та закрылась в благоговейном молчании.

Вокруг было темно, как в бочке с дегтем. Пошарив руками вокруг себя, я нащупал дверь, открыл ее, и был встречен слабым светом лампы.

Я был в своей библиотеке и держался за ручку двери потайного кабинета.

Пришел ли я в себя после галлюцинации, или как раз сошел с ума, придя в себя? Что было настоящее: то, что я видел сейчас, или то, что я только что перестал видеть? Или оба эти мира существуют на самом деле, не смешиваясь и не проникая друг в друга.

Я бросился на кровать и заснул.

На восток из библиотеки выходило маленькое окно, через которое в это время года первые лучи солнца попадали на зеркало, отражаясь от него, падали на дверь потайной комнаты.

Когда я проснулся, так оно и было, и я посмотрел туда. Чувствуя, что за этой дверью лежит тот самый бесконечный зал, который я покинул через эту самую дверь, я вскочил на ноги и распахнул ее. Свет торопливо, будто охотничий пес, хлынул в кабинет прежде меня и вцепился в позолоченный корешок большой книги.

– Какой идиот, – воскликнул я, – положил сюда эту книгу столь неправильным образом?

Но золотой переплет, еще раз преломив свет, отбросил его на комод в темном углу, и я заметил, что одна из выдвижных его полок наполовину открыта.

– И тут беспорядок! – снова воскликнул я и отправился задвинуть полку.

Там были старые бумаги, и были набиты туда битком, так, что полку было не закрыть. Вынув оттуда одну из верхних бумаг, я увидел, что они написаны рукой моего отца, и не так уж давно.

Первые же слова, которые я увидел, сразу же пробудили во мне страстное желание ознакомиться с содержимым этих бумаг. Я отнес их в библиотеку, устроился у одного из восточных окон и прочел все до конца.