Началась вторая зима, и с наступлением холодов Гибби снова натянул свой овечий тулупчик, а также штаны и башмаки, которые он сделал себе из оленьей шкуры шерстью вверх. Старики радовались, что он так тепло одет. Ещё им нравилось, что в такой одежде он напоминал им этакого собирательного святого — то ли Иакова, то ли Иоанна Крестителя, то ли того мужественного воина, который зимой спустился в ров и убил там льва — из большой Библии, принадлежавшей Роберту и содержавшей в себе многочисленные гравюры с изображениями этих персонажей. Вскоре в деревнях опять всколыхнулись прежние слухи, а к ним добавились и кое–какие новые. То один, то другой из местных ребятишек прибегал домой с рассказом, что видел мохнатого горного чёрта, бегущего по скалам с ловкостью козла. А однажды сынишка самого Ангуса, забравшийся высоко на гору, вернулся домой мертвенно–бледный от ужаса, говоря, что за ним вдогонку долго бежало какое–то страшное чудище. Правда, он ни слова не сказал о том, что швырял в овец камнями, не заметив рядом с ними пастуха.

Итак, в один прекрасный декабрьский день, не имея никаких неотложных дел, Ангус вскинул на плечо свою двустволку и отправился вверх по Глашгару, надеясь отыскать этого дикаря, который так пугает ни в чём не повинных детей. От него надо избавиться, это решено. Он, Ангус, не допустит, чтобы в его хозяйстве происходили всякие непонятные и неприятные вещи!

Ярко светило солнце, поддувал морозный ветерок. Около полудня Ангус увидел, наконец, нескольких овец, пасущихся в укрытом от ветра месте, где посреди вереска ещё виднелись клочки жёсткой травы. Чуть повыше овец на камне сидел Гибби. Хотя обычно он коротал время за книгой, на этот раз в его руках была свирель, которую Донал недавно помог ему сделать, и он пытался её опробовать, извлекая из неё то один, то другой звук и стараясь наиграть какую–нибудь мелодию. Он был так занят своей игрушкой, что не заметил появления Ангуса. Егерь же молча стоял и смотрел на него. Незнакомец был косматым, как Исав. Голова его была увенчана густыми соломенными лохмами (даже зимой Гибби не носил шапки), тело покрыто овечьей шерстью, а ноги полностью одеты в оленью шкуру мехом наружу. Оленью шкуру Ангус узнал издалека. Вообще, его возмущало только одно преступление — браконьерство; и теперь он решил что, видит перед собой незаконную добычу злостного преступника, хотя на самом деле сам продал эту шкуру кожевнику из соседней деревни, думая, что из неё выйдет несколько хороших спорранов.

Ангус вскипел от негодования и шагнул вперёд, скрежеща зубами. Гибби вскинул голову, узнал его и, немедленно вскочив на ноги, побежал выше по холму. Ангус, скинув с плеча ружьё и прицелившись, крикнул, чтобы тот остановился, но Гибби только прибавил скорость, ни разу не оглянувшись. От ярости потеряв рассудок, Ангус выстрелил. Один ствол у него был заряжен дробью, а другой пулей. Намереваясь выстрелить дробью, он перепутал курки и выстрелил из другого ствола. Пуля попала Гибби в правую икру, и он упал.

Однако она прошла сквозь мышцы, не задев артерии, и в следующее мгновение Гибби снова вскочил и побежал дальше, пока ещё не чувствуя боли. К счастью до дома было сравнительно недалеко, и он изо всех сил бежал туда, а впереди него нёсся Оскар: его однажды тоже случайно подстрелили, и теперь он смертельно боялся любого ружья. Даже с кровоточащей раной в ноге Гибби всё равно взбирался вверх по горе быстрее, чем преследовавший его негодяй, но вскоре боль всё–таки дала о себе знать, и чем меньше оставалось бежать, тем нестерпимее она становилась. Однако несмотря на это мучение, Гибби упорно летел вперёд, понимая, что, если Ангус схватит его и потащит вниз, в Глашруах, там ему придётся гораздо хуже.

В тот день ревматизм помешал Роберту уйти вместе со стадом, и сейчас он сидел с трубкой в углу возле очага, а Джанет снимала с огня сварившуюся картошку. Вдруг дверь распахнулась, в домик ввалился Гибби и тут же упал на пол. Старик отшвырнул трубку и поднялся, дрожа всем телом, но Джанет опередила его. Она упала на колени возле своего мальчика и рукой приподняла ему голову. Он был бледен, как мел, и не двигался.

— Смотри, Роберт! — воскликнула она. — У него кровь!

В то же мгновение они услышали, как к домику приближаются тяжёлые шаги. Роберт тут же понял, что произошло, и в неистовом гневе позабыл про ревматизм и старость. Как мальчик, он вскочил на стул, дотянулся до каменной полки и крепкой ещё рукой ухватил огромный, ржавый, старый меч, немало повидавший и послуживший на своём веку. Он два–три раза яростно дёрнул его за рукоятку, пытаясь вытащить из ножен, но тот не поддавался.

Шаги слышались уже у самой двери, и тогда Роберт, как палицу, ухватил меч за нижний конец и занёс его над головой, чтобы ударить противника круглым набалдашником рукоятки. Казалось, в старого седого пастуха вселился сам бог войны. Ярость тысячи предков кипела в его мирной груди. Его побагровевшие глаза сверкали, а лёгкие старческие волосы вздыбились на голове, как грива рассерженного льва. Не успел Ангус перешагнуть порог, как ему на голову обрушился страшный тупой удар, и он отлетел к стене.

— Вот тебе, Ангус МакФольп! — пропыхтел Роберт сквозь стиснутые зубы и ударил ещё раз, теперь уже кулаком.

Враг покачнулся и упал. Роберт снова занёс над головой меч, подошёл к распростёртому на полу и наполовину оглушённому противнику и хриплым голосом сказал:

— Клянусь Создателем, Ангус МакФольп, только попробуй встать — получишь ещё раз! Эй, Оскар, последи–ка за ним! Пусть он хоть пальцем пошевелит, сразу хватай за горло! По–человечески он не понимает, так придётся разговаривать по–другому.

Ружьё выпало из рук Ангуса, и Роберт, не сводящий с егеря глаз, тут же подобрал его.

— Оно заряжено, — сквозь зубы проговорил Ангус.

— Тогда лежи смирно, — ответил Роберт, покачав стволом у его лица.

— Но ведь это уже будет убийство! — воспротивился Ангус и сделал движение рукой, пытаясь выхватить ружье.

— Придержи–ка его, Оскар! — крикнул Роберт.

В грудь поверженного Ангуса немедленно упёрлись собачьи лапы, и прямо перед собой он увидел оскаленные зубы. Егерь поклялся про себя, что убьёт этого мерзкого пса при первой же возможности.

— Это будет кровь за кровь, Ангус МакФольп, — продолжал Роберт. — Пришёл твой час, приятель. Кровь нашего мальчика — не первая на твоём счету. Пора уже, чтобы исполнилось Писание и кто–нибудь пролил и твою кровь.

— Ты же не убьёшь меня, Роб Грант! — прохрипел Ангус, не на шутку испугавшись.

— Нет, я попробую уговорить шерифа, чтобы он тебя повесил, — ответил пастух. — Пора уже положить этому конец. А ну тихо! А то я вмиг размозжу тебе голову, избавлю шерифа от лишних хлопот! Эй, Джанет, давай–ка сюда твой котелок с картошкой. Я пойду разряжу его ружьё, а если он попробует пошевелиться, плесни ему кипятка прямо в рожу и не бойся: ведь если он подымется, он всех нас тут убьёт. Только пса попридержи, чтобы не ошпарить. Эх, я бы это поганое ружьё прямо в огонь кинул, так ведь оно, наверное, не твоё, а лэрда. Тебя к ружью вообще подпускать нельзя! Ты хуже любого разбойника!

С этими словами он вынёс двустволку за порог и, боясь, что в момент ярости или крайней необходимости не удержится и выстрелит в своего врага, вытряхнул из неё на землю всю дробь и приставил ружьё к стене.

Джанет стояла над Ангусом, держа в руках котелок с дымящейся картошкой, и неизвестно, что было бы, попытайся Ангус приподняться. Несомненно, будь на его месте отважный человек, пытающийся исполнить свой долг, он постыдился бы покориться такому слабому стражнику. Но здесь произошло столкновение добра и зла, и в нечестивой крепости зла оказался–таки предатель, склонивший всё войско к праведности.

Когда Роберт вернулся, Джанет поспешила к Гибби и подтащила его поближе к огню. Он лежал почти без чувств, и Джанет побежала за виски, чтобы привести его в сознание, но, как ни старалась, не смогла пропихнуть ему в рот даже маленькую ложечку. Чем старше становился Гибби, тем с большей неприязнью он относился к спиртному, и даже теперь, когда он мало понимал, что происходит, всё его существо с омерзением отшатывалось от одного запаха виски. Первыми признаками жизни и возвращающегося сознания было то, что, сморщившись от отвращения, он начал тереть губы то одной, то другой рукой. Через несколько минут он уже смог подползти к своей кровати, и Джанет склонилась над ним, чтобы осмотреть рану.

К тому времени нога уже изрядно опухла, но кровить почти перестала, и поскольку отверстия было два, Джанет заключила, что пуля прошла навылет.

Она бережно омыла рану и обвязала её чистым полотном. Тогда Гибби поднял голову и с беспокойством оглядел комнату.

— Ангуса ищешь? — спросила Джанет. — Во–он он, лежит на полу. Не бойся, отец с Оскаром крепко его держат.

— Эй, Джанет, — окликнул её муж, — ты уже закончила? Коли так, мне пора идти.

— Да что ты такое говоришь, Роберт? — всплеснула руками Джанет. — Неужели оставишь нас с Гибби одних дома с этим убийцей? А ведь Гибби вставать совсем нельзя!

— Что делать, придётся! Только сначала сходи и принеси–ка мне ту верёвку, на которой ты сушишь бельё. Свяжем ему руки и ноги, да покрепче.

Джанет послушно вышла. Ангус, который последние минут десять лежал тихо, размышляя и незаметно оглядываясь по сторонам, начал неистово ругаться, но Роберт и ухом не повёл, как будто ничего не слышал, и всё так же спокойно и сурово стоял у его головы, придерживая на плече меч. Когда Джанет вернулась, Роберт начал указывать ей, что делать, и она несколько раз обмотала верёвкой лодыжки Ангуса, потом пару–тройку раз пропустила её между его колен и перетянула, так что каждая нога по отдельности оказалась крепко обвязана тугими петлями. Пока она возилась у его ног, Ангус подумывал, не попробовать ли ему вскочить и вырваться, но неумолимый вид Роберта, болезненные воспоминания об ударах, которые тот так немилосердно ему нанёс, и некоторое помутнение в ушибленной голове поколебали его решимость, и когда он, наконец, решился, сопротивляться было уже поздно.

Однако когда старики принялись связывать ему руки, он в отчаянии рванулся, и на них обоих посыпались страшные проклятия и угрозы.

— Если не замолчишь, попробуешь собачьи зубы! — сказал Роберт.

Ангус подумал, что, когда они останутся вдвоём с Джанет, у него будет больше шансов выбраться, и замолчал.

— И не жди от меня милости, Ангус МакФольп. — снова заговорил Роберт, спокойно продолжая своё дело. — Только попробуй дёрнуться, я собаку на тебя спущу. Да я бы тебе обе руки отстрелил и не поморщился. Даже если меня за это повесят, я бы гордился. За доброе дело пущай вешают! А тебя повесят за худое. — Так, Джанет, теперь принеси–ка из хлева соломы да подложи ему под голову. Связать–то его, конечно, было нужно, иначе нельзя, но пусть лежит поудобнее. Дай–ка я оттащу его от двери, поближе к огню, а то там ему будет холодно, когда он утихомирится. Всё, пойду к шерифу. До чего же дошли дела у нас в Шотландии, если людей уже начали подстреливать, как будто они звери какие, которых можно ободрать да зажарить! Ты только посмотри на него! Может, зверей он, конечно, и сторожит, но брату своему он такой же сторож, как твой Каин! Но, — подытожил он, завязывая последний узел, — от нас ему вряд ли удастся ускользнуть!

Роберт редко бывал так многословен, но сегодня несправедливость, гнев, борьба и победа ударили ему в голову, как крепкое вино, и развязали всегда молчаливый язык.

— Может, поешь перед тем, как идти? — спросила его жена.

— Нет, мне и кусочка сейчас не проглотить. Возьму с собой лепёшку на дорогу. Можешь вместо меня покормить Ангуса. Ему перед виселицей надо подкрепиться.

С этими словами он сунул в карман лепёшку, нацепил свою широкополую синюю шляпу, подхватил посох и, приказав Оскару оставаться дома и следить за пленником, отправился в долгий путь в целых пять миль, шагая с такой бодростью, как будто вообще не слыхал о ревматизме. Ему надо было найти другого мирового судью, а не самого лэрда. Когда речь шла о егере МакФольпе, Роберт лэрду не доверял.

— Следи за ним, Джанет, — проговорил он, оборачиваясь в дверях. — Глаз с него не спускай, пока я констебля не приведу. Не бойся. Я вернусь часа через три.

Он повернулся, вышел за порог и вскоре исчез из виду.

Стоило Ангусу подумать, что он лежит в самом логове глашгарского чёрта, схваченный и связанный по рукам и ногам двумя стариками и паршивым колли, всё в нём снова закипало от злости и унижения. Он снова и снова проворачивал в голове происшествия последнего часа, и с каждым разом внутри него поднималась новая волна ярости. Тщетно он убеждал себя, что нападение было слишком внезапным и коварным, а Роберт оказался слишком хитрым и предусмотрительным. Он, Ангус, выставил себя настоящим дураком, и теперь по всей долине над ним будут потешаться и тыкать в него пальцем! Он прекрасно понимал, что положение его было не только угрожающим, но и нелепым, и с ужасом прикидывал, что его ждёт. Ах, если бы только высвободить руки! Тогда ему будет легко пришибить Оскара, с Джанет он как–нибудь справится, а раненый идиот не в счёт. Нет, лучше подождать, пока остынет вода в котелке с картошкой!

Джанет накрыла стол, очистила несколько картофелин и подошла к Ангусу, чтобы его накормить. Но вместо того, чтобы принять пищу из её рук, он начал осыпать её самыми страшными проклятиями, которые только мог измыслить. Не сказав ни слова, она отошла от него, села и принялась за еду. Однако увидев, что поток ругательств не прекращается, она снова поднялась, подошла к двери, зачерпнула полный кувшин холодной воды из стоявшей там бочки, подошла к пленнику сзади и опрокинула кувшин прямо ему на голову. Он истошно завопил, думая, что это кипяток.

— Нечего так вопить из–за простой холодной воды, — сказала Джанет. — Но лучше бы тебе воздержаться при мне от таких слов, а то я тебя окачу ещё раз — и даже не один, если потребуется.

Говоря так, она встала рядом с ним на колени и насухо вытерла ему лицо и голову своим передником. Ангус уже готов был выругаться ещё крепче, но угроза второго кувшина заставила его прикусить язык. Джанет снова села к столу. Но ей так было жалко связанного разбойника, что она не могла проглотить ни кусочка и всё время искоса поглядывала на него, не решаясь снова предложить ему поесть.

Посматривая на него время от времени, она заметила быстрый, оценивающий взгляд, брошенный Ангусом сначала на свои связанные руки, а потом на огонь. Она тут же поняла, о чём он думает, и, сходив в хлев, принесла оттуда железную цепь, на которую они обычно привязывали корову. Один конец цепи она ловко обернула вокруг шеи Ангуса и плотно закрепила, продев сквозь звенья железную скобку.

— Ты что, повесить меня хочешь, чертовка? — завопил Ангус, тщетно пытаясь как–то ухватить свободный конец цепи.

— А тебе, я смотрю, опять холодненькой водички захотелось, — спокойно заметила Джанет.

Она вытянула цепь во всю длину, нацепила её конец на железный штырь и большим булыжником вогнала этот штырь в глиняный пол. Но тут она снова испугалась, что и со связанными руками он всё–таки сможет ухватиться за цепь и вытащить штырь из земли — или даже исхитрится развязать ноги, согнувшись вперёд, а то и зубами развяжет себе руки. Тогда Джанет принесла ещё одну верёвку, сделала на конце петлю, молниеносно просунула её между связанными руками Ангуса, продела в петлю другой конец верёвки и туго затянула получившийся аркан. Затем она продела свободный конец через скобку дверной щеколды и постепенно, по мере того, как Ангус уставал бороться и тянуть верёвку к себе, натягивала её всё туже, пока его руки не оказались вытянутыми во всю длину за его головой. Не успокоившись, она приказала Оскару снова встать над пленником и проделала то же самое с ногами Ангуса, привязав их к тяжёлому комоду, стоявшему в углу напротив двери, и навалив на крышку несколько огромных камней. Если Господу угодно охранить её от этого человека, она готова честно потрудиться и сделать для своего спасения всё, что зависит от неё самой!

Внимательно оглядев то, что получилось, она решила, что теперь Ангус надёжно связан и никуда не денется. После перевязки Гибби заснул, но теперь он проснулся, и Джанет накормила его обедом. Потом она помыла посуду и уселась к столу, взяв свою Библию. Гибби прилёг, и Джанет думала, что он спит.

Время шло, и Ангусу становилось всё тяжелее, и физически, и душевно. Он знал, что его ненавидит вся округа, и до сих пор это ему даже нравилось. Но теперь он рассудил, что если шериф и правда учинит над ним суд, то всеобщее мнение (далеко не безосновательное) будет против него. Ещё он знал, что мировой судья, к которому сейчас направился Роберт, не слишком дружелюбно относится к его хозяину и вряд ли станет слушать лэрда, даже если тот примется за него ходатайствовать. Наконец, измученная болью, голодом и страхом, его гордыня начала отступать, и после целого часа молчания он снизошёл до того, чтобы начать–таки разговор:

— Джанет Грант, — проговорил он, — отпусти меня, и я больше никогда не трону ни тебя, ни твою семью!

— Уж не думаешь ли ты, что я такая дурочка, что стану тебя слушать? — спросила Джанет.

— Ну хочешь, я чем угодно поклянусь, — заволновался Ангус, — и сделаю всё, что ты от меня потребуешь!

— Поклясться–то ты поклянешься, а дальше что?

— Что дальше? Дальше ты развяжешь мне руки, — покладисто сказал Ангус.

— Об этом и говорить нечего, — ответила Джанет. — Над всякой женой господин муж, а ты сам слышал, что Роберт мне приказывал глаз с тебя не спускать, чтобы ты не сбежал. И правильно, ведь сегодня в тебе как будто легион бесов поселился! Вон лэрд, твой хозяин, думает, что ты добрый семьянин. Да разве ж добрые люди так себя ведут?

— Как же так вышло, — зарычал Ангус, — что меня, здорового мужчину, этак скрутили и выставили на посмешище? И кто? Старый Грант с женой!

— С Божьей помощью да с верной собакой, — ответила Джанет. — Эх, Ангус МакФольп, лучше бы мне вместо тебя сторожить огненного дракона! Эх, с какой бы радостью я его стерегла! Только вот, может, кормить бы не стала.

— Что ты несёшь, женщина? Какие такие драконы? Отпусти меня, говорю тебе! Я никому ничего плохого не сделаю! От вашего дурачка не убудет, а в следующий раз я постараюсь быть поосторожнее.

— Вот придут умные люди, пусть они с этим и разбираются, — ответила Джанет.

— Ха! Я же не нарочно в него попал!

— Этого я не знаю. Посмотрим, что Гибби на это скажет.

— Да что он может сказать? Разве он скажет что–то путное?

— Это для кого как.

— У меня там жена с ума сходит, — умоляюще проговорил Ангус.

— Молока хочешь? — спросила его Джанет, поднимаясь.

— Можно, — ответил он.

Джанет налила молока в маленький чайничек, и Ангус жадно выпил его из носика, надеясь, что она смягчилась и вот–вот сдастся.

— Ну вот и хорошо, — сказала она, когда он напился. — А теперь, Ангус, придётся тебе запастись мужеством и подождать. В любом случае, это тебе хороший урок. Хоть немного научишься терпению. Видно, раньше тебя никто этому не учил. А Роберт скоро придёт.

С этими словами она поставила чайник на стол и вышла: пора было доить корову.

Через какое–то время Гибби поднялся и попробовал встать на ноги, но не смог. Тогда он встал на четвереньки и пополз в хлев вслед за Джанет. Когда он проползал мимо Ангуса, тот увидел его лицо и только сейчас узнал в нём того самого мальчишку, которого когда–то отхлестал. Его лицо намертво отпечаталось у него в памяти, но не из–за раскаяния о содеянном. Изредка на Ангуса нападал страх, что мальчишка умер тогда из–за него, и егерь побаивался, что однажды, ходя по лесу, наткнётся на его тело. И теперь, когда он увидел лицо Гибби совсем рядом, такое же обескровленное и бледное от боли, как тогда, он тут же его узнал. Его захлестнула волна безумной паники. Он подумал, что всё это время слабоумный лежал и тихо радовался своей удаче, дожидаясь, пока Джанет выйдет, чтобы отомстить своему обидчику. Должно быть, он пополз, чтобы взять нож и прикончить его! Ангус забился и заметался в своих путах, но напрасно. Спасения не было. Наконец он затих и с нарастающим ужасом ждал, что будет, напряжённо прислушиваясь к каждому звуку.

Джанет часто молилась вместе с Гибби. Иногда, когда она читала Библию, сердце её просто переполнялось и душу пронзало ощущение, что Человек, обещавший всегда оставаться рядом со Своими друзьями, пришёл и сидит рядом с ними. Тогда она начинала говорить с Ним из самой глубины своего сердца, как будто видела Его в углу возле огня, где обычно сидел Роберт, и ей казалось, что Он чувствует себя так же уютно и покойно, как в том доме, где у ног Его сидела Мария, внимая Его словам. В такие минуты Гибби слушал её, как никогда, благоговея перед её священной радостью. Он никогда не сомневался, что Иисус действительно пришёл и сидит с ними, а Джанет действительно видит Его, пусть даже ему, Гибби, ничего не видно.

Джанет привыкла молиться вслух задолго до того, как в доме появился Гибби, но душа мальчика была такой по–детски светлой и чистой, что его присутствие не помешало её давней привычке. Отчасти Джанет молилась так потому, что вера её была пронзительно реальной, и благодаря молитве реальность эта становилась ещё пронзительнее и ярче. Джанет знала, что слова не так уж нужны, что Бог слышит каждую её мысль и стоит ей только вознести Ему своё сердце, как оно сразу вступает в неслышный разговор с Возлюбленным. Но когда она начинала говорить с Ним вслух, само звучание слов помогало ей ощущать себя ещё ближе к Тому, Кто был не только вечным Сыном Всевышнего, но и Человеком, а значит, имел уши, чтобы слышать, и рот, чтобы говорить, — совсем, как она сама. Молитва вслух помогала ей собирать свои мысли в один тугой узел и чувствовать не только Его присутствие, но и весомую реальность того, о чём она думала и говорила.

Хлев находился прямо за той стеной, возле которой лежал Гибби. Сквозь пласты дёрна он услышал голос Джанет, и что–то неуловимое в её тоне подсказало ему, что разговаривает она не с Красулей, а с её Создателем. Поэтому–то он встал и попытался пойти к матери. Он и подумать не мог, что ему почему–то нельзя слушать то, что она говорит Господу, — ведь раньше он так часто слушал эти разговоры! Гибби решил, что в присутствии такого человека, как Ангус, Джанет просто не могла говорить с Ним по–настоящему свободно и поэтому отправилась в хлев, чтобы сказать Ему всё, что было у неё на сердце. Гибби двигался так тихо, что Джанет не услышала его приближения. Он решил, что не станет заползать внутрь, а послушает у двери, чтобы не мешать. Стоит Джанет только поднять голову, как она сразу увидит, что это всего лишь Гибби.

Дверь была распахнута настежь. Гибби заглянул внутрь и увидел, что Красуля преспокойно жуёт своё сено, а Джанет стоит возле неё на коленях, прислонившись лбом к коровьему боку и руками обняв её мощную холку. Он ещё ни разу не слышал в её голосе такой взволнованной, такой жалобной мольбы, но где–то в глубине его сердца пробудилось странное смутное воспоминание. Да, так когда–то говорил его отец! Так он взывал к Богу в молитве последний раз, когда Гибби слышал его живой голос!

Джанет же продолжала молиться.

— Господи, скажи, что бы Ты сделал на моём месте! Тяжко мне, когда я не знаю Твоей воли! Ты лучше меня знаешь, Господи, что скажи Ты мне хоть сейчас: «Этот человек перережет тебе горло, но Я хочу, чтобы ты всё равно развязала его и отпустила», — я бы сразу побежала и сделала, как Ты велишь! Это не месть, Господи. Я просто не знаю, что делать. Этот человек ничего худого мне не сделал, разве что обидел нашего маленького Гибби. Значит, сначала Гибби должен его простить, а потом уж и я. Но Роберт велел мне не отпускать его! А разве я могу быть женой по сердцу Твоему, Господи, если не буду делать, что говорит муж? Нехорошо, если я отпущу Ангуса и получится, что Роберт ходил напрасно. А ведь он ушёл и даже не поел! Конечно, Господи, если бы Ты мне велел его отпустить, это было бы совсем другое дело! Ведь Роберту Ты тоже Господь, как и мне, и он только порадуется Твоей воле, как и я. Я бы отпустила его, бедного, да не смею! Господи, обрати его к истине! Господи, помоги ему увидеть, какая страшная штука ненависть! Ах, Господи, Господи, ну подскажи же мне, что делать! Ведь для меня Твоя воля — и начало, и конец, и всё, что между ними! Я бы отпустила его, но ведь обидел он не меня, а Гибби, и это Роберт приказал мне его стеречь! Он не мой враг, не я его поймала, и, наверное, не мне его отпускать. Кто знает, вдруг я его развяжу, а он опять пойдёт в людей стрелять? Только ведь без Твоей воли он и зайца не убьёт! О Иисус мой, Ты — Спаситель человеков и всякой твари. Не хочу, чтобы моя рука помогла его повесить! Может, он того и заслуживает, Господи, я не знаю, но мне кажется, он просто не такой сдержанный, как мой Роберт…

Тут слова её оборвались, и она начала горько стонать. Её страдание тупой болью отозвалось в душе Гибби. Он со страхом и изумлением видел, как Джанет, знавшая всё на свете и, подобно священнику, свободно входившая и выходившая из святого святых великого Царя, одиноко мучается, не зная, что делать. Только сейчас Гибби понял, что произошло у них в доме и куда ушёл Роберт. Он увидел, что сам является в этом деле чуть ли не главным действующим лицом. Если согрешили против него, тогда он имеет полное право простить обидчика, а значит, просто должен его простить!

Душа Гибби изобиловала благодатью, но его собственной заслуги в этом вовсе не было. Ему всегда было настолько легко любить своих врагов, что для послушания этой заповеди ему не требовалось никаких добродетельных усилий. Пока ни один враг не сумел обидеть его так, чтобы Гибби не мог его простить. Поэтому не успела Джанет замолчать, как Гибби уже двинулся назад в дом. Там на полу лежал человек, который нуждался в его прощении.

К тому времени, когда Гибби показался на пороге, Ангус обессилел от тщетной борьбы и мучительного ожидания и затих. Мальчуган подумал, что тот заснул, но на самом деле егерь с напряжённым вниманием следил за каждым его движением. Прыгая на здоровой ноге, Гибби добрался до полки, на которой Джанет хранила единственный в хозяйстве нож. Ножа там не оказалось. Гибби оглянулся, но ножа нигде не было видно. Время шло, нельзя было терять ни секунды. В любую минуту за дверью могли послышаться шаги Роберта, и тогда беднягу Ангуса повесят — только за то, что он подстрелил Гибби!

Мальчуган подскакал к егерю и осмотрел узлы, стягивавшие ему руки. Узлы оказались чрезвычайно тугими (отчасти из–за отчаянных попыток Ангуса вырваться), да и добраться до них было нелегко, и Гибби понял, что вряд ли успеет их развязать. Ангус, похолодев от ужаса, решил, что слабоумный решил убедиться, крепко ли он связан, и с таким неослабным напряжением следил за каждым его жестом, что совершенно позабыл о ругани и проклятиях.

Гибби снова окинул комнату оценивающим взглядом, как будто что–то прикидывая, а потом кинулся к очагу, подхватил угольные щипцы (кочерги у Джанет не было) и сунул их в огонь. Затем он схватился за древние, задыхающиеся от астмы мехи и начал раздувать угасающее пламя.

Ангус увидел щипцы, услышал присвист мехов и рёв пламени, и жуткое отчаяние охватило его сердце. Так вот как этот слабоумный варвар собирается ему отомстить! Он прижжёт его раскалёнными щипцами! Ангус знал, что милости ждать неоткуда, — наверное, потому что понимал, что ничуть её не заслуживает. Он мужественно молчал, пока не увидел страшный инструмент, только что извлечённый из огня и раскалённый даже не докрасна, а добела. Но тут он испустил такой истошный вопль, что Гибби выронил щипцы прямо себе на ногу (к счастью, не раскалённым концом). Однако он тут же подхватил их снова и одним мощным прыжком подскочил к Ангусу: если Джанет услышала его вопль и поспешила на выручку, он не успеет его отпустить. Но маловерный егерь начал неистово метаться и брыкаться, испуская при этом такие душераздирающие крики, что Гибби не решался ничего сделать, чтобы ненароком его не обжечь. Как будто что–то сообразив, Гибби вдруг бросился к двери и запер её, чтобы Джанет не смогла войти. Ангус же, увидев его движение, ещё больше убедился, что тот замышляет недоброе, и начал кричать и метаться с новой силой, не сводя глаз с раскалённых щипцов, быстро остывающих в руке Гибби. Если бы вместо этого он хоть раз взглянул в лицо своего мстителя, которого считал настоящим одержимым, то увидел бы самую ясную, добрую и сострадательную улыбку, которая когда–либо появлялась на человеческом лице. Правда, око его было худым, недобрым, и наверное, даже тогда он узрел бы в лице того, кого считал полоумным, лишь злорадное торжество от того, что месть его вот–вот должна была свершиться.

Пока в доме разыгрывались эти события, Джанет, в своём горе совершенно позабывшая о корове, вышла из хлева, побрела по тропинке и дошла до самого ручья, с другого берега которого должен был появиться Роберт. Между нею и её домом возвышалась могучая скала, но она не слышала криков Ангуса ещё и потому, что сама была безраздельно погружена в свои мысли, беззвучно умоляя великого Пастыря, Господа душ человеческих, указать ей верный путь.

Гибби снова сунул щипцы в огонь и начал было раздувать пламя, как вдруг ему показалось, что Ангус успокоится, если он снимет цепь с его шеи. Гибби отложил мехи и снял с несчастного железный ошейник. Но Ангус решил, что мальчишка сделал это всего–навсего для того, чтобы удобнее ухватить его за горло огненными щипцами. В дикой агонии, обезумев от тщетных попыток вырваться, он заметался ещё сильнее. Гибби тем временем уже развязывал верёвку, прикреплённую к сундуку. Этого Ангус не видел, и когда верёвка вдруг ослабла прямо посередине одного из его яростных рывков, ноги его неожиданно запрокинулись на голову, и на секунду Ангус оказался в совершенно беспомощном положении с задранными вверх ногами.

Гибби увидел, что настал решающий момент. Он выхватил из огня неуклюжий инструмент, уселся верхом на Ангуса, ухватил щипцами верёвку, перетягивавшую ему ноги и крепко её сжал, несмотря на неистовые толчки снизу. Пока Гибби пережигал верёвку, Ангусу несколько раз почудилось, что к его телу прикасается раскалённое железо. Но когда Гибби вскочил с него и на одной ноге ускакал прочь, Ангус обнаружил, что свободен и, шатаясь от слабости, с мутной головой поднялся, наконец, на ноги.

Гибби стоял рядом и улыбался с такой неподдельной радостью, что Ангус, вскинувший на него глаза, с минуту смотрел на него, не двигаясь. Правда, при этом в нём шевельнулась лишь невнятная мысль о непоследовательности слабоумных, быстро сменившаяся жгучим желанием отомстить этому идиоту за все свои страдания. Но Гибби всё ещё держал щипцы, а руки у Ангуса всё ещё были связаны. Ангус протянул их к Гибби, и тот немедленно бросился их развязывать. На это понадобилось немало времени, и Ангус был почти что вынужден хорошенько рассмотреть лицо этого странного дикаря. И хотя он плохо умел различать в людях добро, то, что он увидел сейчас, поразило и даже усмирило его. Кроме того, он не мог не понять, для чего Гибби так усердно работает ногтями и зубами.

Как только с рук егеря упали последние верёвки, Гибби с улыбкой взглянул в его лицо, и в ответ Ангус даже не отвесил ему оплеуху. Держась за стену, Гибби прохромал к двери и открыл её. Кивнув ему в знак благодарности, егерь угрюмо вышел из домика, подхватил своё ружьё, стоявшее у стены, и поспешил вниз по холму. Случись это минутой раньше, он столкнулся бы с Джанет, но она уже снова вошла в хлев, чтобы подоить наконец бедную корову.

Вернувшись в дом, она с изумлением увидела, что Ангуса и след простыл. Гибби, почувствовавший новый приступ боли, снова улёгся было в постель, но, заметив Джанет, знаками объяснил ей, что отпустил егеря с миром. На её лице появилось выражение такого облегчения, что Гибби и сам чуть не заплясал от ликования, ещё больше радуясь тому, что совершил.

Роберт вернулся только поздно вечером — один, уставший и разочарованный. Судьи не оказалось на месте, и он ждал его сколько мог. Однако он беспокоился о жене и потому решил отправиться домой, так никого и не дождавшись. Кроме того, он знал, что не сможет добраться до дома, если не поторопится, потому что видел, что над горой собирается метель и луны, скорее всего, не будет видно за тучами.

Обнаружив, что Ангуса дома нет, Роберт даже не пытался скрыть своё облегчение. На следующий день он отправился к егерю и сказал, что никому не расскажет о том, что произошло, потому что так хочется Гибби. Ангус слушал его с мрачным, угрюмым видом, но почёл за лучшее вести себя достойно и не давать воли обиде и негодованию. Он извинился за то, что выстрелил так поспешно, но добавил, что Роберт и так примерно наказал его за это, и ему понадобится теперь не одна неделя, чтобы оправиться от удара по голове. Они расстались довольно мирно, и егерь больше никогда не причинял Гибби вреда.

Гибби ещё долго не мог выходить на улицу, но каждый час, проведённый с Джанет, был для него неподдельной, не с чем не сравнимой радостью.