Однажды утром, постучавшись в дверь пасторского домика, Джиневра услышала, что хозяину совсем плохо и посему мисс Мейчер не сможет сегодня уделить ей ни времени, ни внимания. Тогда они с Ники повернули обратно и зашагали домой. Пасторский домик находился на другой стороне Глашгара, почти у самой горы, и был намного ближе к жилищу Грантов, чем поместье Глашруах.

Часто во время утренней прогулки Ники с грустью вскидывала глаза на огромный каменный утёс, скрывавший от неё родительский дом. Сегодня же Джиневра заметила, что Ники то и дело поглядывает вверх на гору, как будто там появилось что–то необычайное, — и даже не только поглядывает, а останавливается, чтобы ещё и ещё раз на это посмотреть.

— Что с тобой, Ники? — спросила девочка. — На что это ты смотришь?

— Да вот, думаю, что делает сейчас моя мама, — ответила Ники. — Она там, наверху.

— Там, наверху? — воскликнула Джини и, повернувшись, тоже начала вглядываться в расселины горы, пытаясь увидеть мать Ники, стоящую на каком–нибудь из каменных уступов.

— Нет, нет, барышня, так Вы её не увидите! — улыбнулась девушка. — Она там, за утёсом. Надо подняться наверх, пока не попадутся на склоне две–три овечки, и тогда сразу наткнётесь на наш домик, маленький такой. Там она и живёт вместе с отцом.

— Ох, Ники, как бы мне хотелось познакомиться с твоими родителями! — воскликнула Джиневра.

— Да и они тоже были бы рады Вас повидать, барышня, в любое время, как Вам захочется.

— Так, может, нам пойти прямо сейчас, Ники? Скажи, а это не опасно?

— Что Вы, барышня, совсем нет, — смеясь отвечала Ники. — Тише да спокойнее горы, чем Глашгар, во всей стране не найдёшь! Бедновата она, правда, что с неё возьмёшь! Но овечки как–то кормятся, то тут травки пощиплют, то там. А у мамы даже есть корова, и молока у неё всегда вдоволь.

— Тогда пойдём, Ники, сходим к ней в гости! Времени у нас много. Никто даже не заметит, что нас с тобой нет. Пока хватятся, мы уже вернёмся.

Ники с радостью согласилась. Они тут же повернули к горе и начали карабкаться наверх. Эту часть горы Ники знала гораздо хуже, чем тропинку, ведущую к её дому от Глашруаха. Они забрались уже довольно высоко, часто останавливаясь и оборачиваясь, чтобы взглянуть на простиравшуюся внизу долину, расширяющуюся и меняющую свой облик по мере того, как они подымались всё выше и выше. Наконец они вышли на какое–то незнакомое место, где тропинка раздваивалась, и Ники начала с сомнением оглядываться вокруг, пытаясь понять, в какую сторону им теперь идти.

— Давай, ты пойдёшь по той тропинке, а я по этой, — предложила Джиневра. — Если там дальше дороги нет, я сразу вернусь к тебе, а если у тебя тропинка кончится, ты вернёшься ко мне.

Это было детское, наивное предложение, и Ники не должна была на него соглашаться, но она и сама была ещё совсем ребёнком. Она зашагала по своей тропинке, которая сначала было оборвалась, но потом снова появилась и даже стала довольно широкой. Тогда Ники уселась на траву возле тропы, с минуты на минуту ожидая прихода своей хозяйки. Она не испытывала ни малейшей тревоги. Да и откуда было взяться беспокойным мыслям в её голове сейчас, средь бела дня, на склоне родной горы, в приятный летний день, когда до вечера была ещё уйма времени? Мало–помалу ею овладели сладкие девичьи грёзы, и она ещё довольно долго сидела на траве в полузабытьи, нежась на солнце и особо ни о чём не думая.

Вдруг она резко встрепенулась и пришла в себя: внутри у неё как будто взорвался некий дремлющий страх. Ой, а куда же подевалась её хозяйка? Ники вскочила на ноги и закричала:

— Барышня! Мисс Гэлбрайт! Джини!

Но ответа не последовало. На горе царила полуденная тишина. Ники кинулась на развилку, где они с Джиневрой расстались, и побежала в другую сторону.

Эта тропа была гораздо шире и лучше той, возле которой она так беспечно размечталась. Ники со всех ног побежала по ней, то и дело истошно выкрикивая имя мисс Гэлбрайт.

Тем временем Джиневра, обнаружив что её тропинка не собирается никуда пропадать, подумала, что она, должно быть, ведёт прямо к двери того дома, где живут родители Ники. Не сомневаясь, что горничная вот–вот к ней присоединится, и решив немного над ней пошутить, Джини, пританцовывая, полетела вперёд по дорожке, да так быстро, что к тому времени, когда Ники пришла в себя, она уже убежала от неё на добрую милю. Как же было хорошо вот так в одиночку бежать по склону большой горы! Земля осталась далеко внизу, а горные кряжи под её ногами вздымались всё круче и круче, уводя её прямо в небо.

Джини никогда не думала о Боге. Ей почти ничего о Нём не рассказывали, а то, что она слышала, не вызывало в ней ни малейшей радости и никак не располагало к размышлениям. Она не знала о Нём ничего такого, что можно было бы сокрыть в сердечке и радостно вспоминать, лёжа вечером в постели и слушая журчание ручейка, струящегося под окном. Но вся душа её была подобна пустыне, ожидающей, что вот–вот где–то неподалёку возопиёт глас, призывающий приготовить пути грядущему царю.

Однако тропинку, по которой она бежала, протоптали не люди, а овцы, и в конце концов Джиневра оказалась в узкой, заброшенной лощине, на дне которой виднелось торфяное болотце. Девочка остановилась. Это место показалось ей неприятным, и она почувствовала себя так же, как всякий раз при неожиданной встрече с Ангусом МакФольпом. Одной ей дальше не пройти. Надо подождать Ники. Наверное, как раз в таких местах и бродят одержимые!

Пока Джиневра размышляла, неподалёку раздался жалобный, заунывный крик одинокой птицы, странно резанувший её слух. Птица крикнула и замолкла, никто ей не ответил. Внезапно Джиневра поняла, что кроме неё вокруг никого нет, и в её сердце шевельнулось неясное чувство беспокойства. Но она была не из робкого десятка и не боялась почти никого и ничего кроме своего отца. Она повернулась и медленно побрела назад, к краю лощины. Ники должна вот–вот появиться на тропинке!

Однако не разбирая дороги в спешке и тревоге, Ники нечаянно свернула на другую тропинку и к тому времени поднялась по горе гораздо выше Джиневры. Вокруг девочки не было ни одного живого существа, кроме маленьких фигурок, копошащихся в долине. Она видела (и сейчас, когда к ней начало подкрадываться отчаяние, это принесло ей немалое утешение), что там внизу вьётся дорога, а по ней катится повозка, в которую впряжена белая лошадь. Повозка была так далеко, что казалась почти неподвижной. Никогда в жизни Джиневра ещё не оказывалась в таком полном одиночестве. Она нередко чувствовала себя одинокой, но всегда знала, что люди неподалёку. А теперь кричи и плачь хоть целый день — никто не услышит! Сердце её комком подкатилось к горлу, а потом ухнуло, провалилось куда–то внутрь, оставляя в груди жуткую, зияющую пустоту. Как же тут страшно! Но ничего, скоро придёт Ники, и всё будет хорошо.

Она уселась на камень так, чтобы хорошо видеть тропинку. Но Ники всё не было и не было. Тогда Джиневра начала плакать. Вообще, плакала она редко, и слёзы не приносили ей большого облегчения. Они всегда подступали чрезвычайно медленно и не проливались сразу, но долго дрожали на глазах, как васанские озёра. Потом так же медленно эти озёра становились всё глубже, крупнее и выпуклее и наконец, когда они достигали уже совсем огромных размеров, две большие слезы переваливались через порожек ресниц и скатывались по бледному печальному личику. На этот раз слёз было гораздо больше, и глаза Джиневры были вот–вот готовы превратиться в бурные источники, как вдруг ей в голову сами собой пришли слова, услышанные в церкви в прошлое воскресенье: «Воззови ко Мне в час скорби, и Я услышу тебя». Должно быть, это значит, что она должна попросить Бога о помощи. Наверное, надо сказать какую–нибудь молитву. Но она же вовсе не хорошая девочка, а Бог слушает только хороших людей. Но если Он слушает только хороших, как же тогда быть всем остальным, особенно тем, кто заблудился на склоне высокой горы? Надо попробовать, хуже не будет. Даже если Бог не станет ей отвечать, Он, наверное, не рассердится на неё за то, что она воззвала к нему в такой трудный час? Подумав так, Джиневра начала молиться тому расплывчатому и искажённому представлению о Боге, которое обитало в её головке.

Конечно, истинному Богу, Создателю молящегося сердца, молятся лишь те, кто знает Его Сына, Иисуса. Но если бы Бог отвечал на молитвы только согласно тому, насколько верно мы Его себе представляем, сколько бесконечных просьб осталось бы тогда без ответа! Нет, каждый искренний и честный вопль человеческого сердца достигает слуха неведомого ему Бога и сердца неведомого ему Отца, даже если молящийся изливает его в неслышащие уши мёртвого истукана.

— Боже, помоги мне вернуться домой! — воскликнула Джиневра и, поёживаясь от безысходного одиночества, встала c камня и повернулась, чтобы пойти назад по тропе.

И в ту же секунду увидела, что неподалёку на камне сидит сам глашгарский чёрт. Ошибиться она не могла. Он был как раз таким, каким описывали его дети егеря. Волосы буйными вихрами торчали у него над головой, хотя при свете солнца они больше напоминали золотой венец или ореол из сияющего золотистого тумана. Руки у него были совсем голые, и вот это уже было по–настоящему страшно. К голым ногам она уже привыкла, но голые руки! А хуже всего было, что он, как самый настоящий дикий Пан, наигрывал то ли на свистульке, то ли на свирели, выводя сладкую, прелестную мелодию — не иначе для того, чтобы приворожить её сердце, а потом накинуться на неё и разорвать на клочки! Так вот как Бог ответил ей на просьбу о помощи в трудный час? Послал ей чёрта? Она просила Его избавить и защитить её, и вот что из этого получилось! Она просила помочь ей добраться до дома, и теперь прямо на её пути сидит страшное чудовище и дожидается, пока она подойдёт поближе! Ну что ж, Бог, оказывается, именно такой, как говорят о Нём в церкви и пишут в тех книжках, которые мисс Мейчер заставляет её читать! Всё равно, этому жуткому чудищу не приворожить её своей музыкой! Уж лучше побежать обратно, к чёрной воде на дне лощины и утонуть там, чем угодить к нему в пасть!

Большинство девочек на её месте завизжали бы от испуга, но Джини совсем не так встречала трудности и опасности. Она, скорее, задохнулась бы от страха, чем начала кричать. Она снова села и уставилась на лешего. Может быть, он уйдёт, когда поймёт, что завлечь её не удастся? Он не двигался, но продолжал играть на своей странной дудочке. Может, лучше вернуться в лощину, найти кружной путь, как–нибудь обойти его и выйти ниже по холму? Джиневра немедленно поднялась и побежала.

Гибби разглядел девочку задолго до того, как она его увидела, но постарался не показываться, по опыту зная, что, скорее всего, напугает её. Он постепенно подобрался поближе и теперь сидел, как будто совсем её не замечая. Он подходил к девочке осторожно, как к редкостной птичке, с которой ему очень хотелось познакомиться, и решил, что лучше будет, если она сначала привыкнет к его виду. Но когда Джиневра побежала к болоту, Гибби испугался, прекрасно зная, насколько оно опасно, вскочил и кинулся ей наперерез, чтобы не пустить её к гибельной трясине. У себя за спиной она услышала его стремительные шаги и то ли от испуга, то ли решившись лучше броситься в воду, нежели попасть в лапы к дикому полузверю–получеловеку, забыла о своём прежнем намерении и рванулась прямо к болоту. Но что это? Неужели этот страшный чёрт ещё и вездесущ? Не успела она добежать до лощины, как вдруг увидела, что он сидит на краю огромной илистой ямы c водой с таким спокойствием, как будто просидел там уже целый час. Он что, собирается столкнуть её в яму? Она снова развернулась и побежала вниз по склону. Но Гибби знал, что в той стороне её тоже подстерегает опасный обрыв, да и тропинки там не было. Не успела Джиневра пробежать и нескольких шагов, как на пути перед ней снова возникла мохнатая фигурка. Она в ужасе бросилась на землю и, упав, в отчаянии прикрыла руками лицо. Он гоняется за ней, как кошка за мышкой! Вот сейчас он наверняка набросится на неё и разорвёт на кусочки! Джиневра лежала не дыша, со страхом ожидая, что в неё вот–вот вонзятся жуткие когти. Но чудовище почему–то не нападало. Она продолжала лежать, но никто её не трогал. Может, ей всё это приснилось? Во сне все чудища обычно уходят сами собой. Она не решалась поднять голову. Она лежала и лежала, обессилевшая и неподвижная, до тех пор, пока страха в ней почти не осталось. И тут до неё донеслись странные, приятные звуки какой–то песни. Она ещё ни разу не слышала такого пения. Казалось, что мелодия звучит где–то вдалеке. Может, Бог всё–таки смилостивился и в ответ на молитву послал ей ангела, чтобы тот избавил её от этого злобного чёрта?

Да, наверное, так оно и есть. Наверное, ангел просто не смог появиться сразу — да и с ней пока ничего страшного не случилось. Пение становилось всё громче, постепенно приближаясь. Она знала, что это песня, но не слышала ни одного членораздельного звука, ни одного слова, а одну только мелодию, тихую и печальную. Наконец звуки зазвучали совсем рядом, хотя в них по прежнему слышалось что–то далёкое, отстранённое: так гудит ночной летний ветер, забравшийся в гулкий церковный колокол, повисший на заброшенной деревенской колокольне.

Джиневра открыла глаза и подняла голову. Над ней стоял горный чёрт и смотрел прямо на неё. Неужели это и вправду он? Если да, тогда он, наверное, пытается заворожить её перед тем, как сожрать; она читала, что змеи так приманивают к себе птиц. Но почему–то она никак не могла в это поверить, хотя действительно была не в силах оторвать от него глаз. И неудивительно! Из–под рыже–золотистой шапки волос на неё смотрели глаза такой небесной голубизны, что казалось, будто из них на Джиневру выглядывает само небо и всё, что есть на свете синего и голубого. Может быть, ангел решил её испытать и поэтому принял такое необычное обличье? Разве по–настоящему злобное чудище смогло бы пропеть ту песню, которую она только что слышала? И потом, разве у дикого чёрта могут быть такие чудесные глаза?

Джиневра продолжала неподвижно лежать на земле, подняв голову и безмолвно взирая на это чудное видение. Неожиданно в ней встрепенулось странное ощущение. Она почувствовала, что где–то видела его раньше, когда–то очень давно, и его вид смутно напоминал её о каком–то горе, о каком–то мерзком пятне, которое никак нельзя было ни стереть, ни забыть. Ах да! Это было то самое лицо, только повзрослевшее и ставшее ещё милее — лицо того голого мальчика, которого Ангус так жестоко хлестнул тогда в сарае! Это произошло давным–давно, но она не забыла и не могла забыть ни окровавленную спину малыша, ни повернувшееся к ней милое, бледное, невинное личико. Если это он, то, может быть, и он её вспомнит? В любом случае, теперь она точно знала, что он не причинит ей зла.

Пока Джиневра смотрела на него, Гибби вдруг посерьёзнел. Он редко смотрел на человеческое лицо без улыбки, но сейчас он тоже пытался что–то вспомнить и, как будто сквозь мутную пелену тошноты и боли, мысленно увидел перед собой лицо, очень похожее на лицо лежащей перед ним девочки — только немного другое.

Джиневра первая вспомнила его, и её лицо медленно осветилось милой, неуверенной улыбкой, как будто солнце, прятавшееся в глубине её существа, взошло, наконец, на небосклоне её лица и поселилось в глазах, превратив их в две лучистые звезды. Тогда и лицо Гибби осветилось таким же утренним светом, и он ответил ей лучезарной улыбкой, перед которой не смогла бы устоять ни одна женщина, будь она девочкой или пожилой дамой. Всё лицо его, от лба до подбородка, просто светилось от радости. Солнечные лучи свили себе гнездо в его соломенных вихрах, но сияющая улыбка затмевала даже их золотистый ореол.

Робко, но доверчиво Джиневра выпростала одну руку и протянула её мальчику. Он бережно сжал её в своей ладони и помог ей подняться.

— Я потеряла Ники, — сказала она.

Гибби кивнул, но на его лице не отразилось ни малейшего беспокойства.

— Ники — это моя горничная, — пояснила Джиневра.

Гибби снова кивнул несколько раз. Он знал, кто такая Ники, гораздо лучше её хозяйки.

— Я оставила её там, на развилке, только уже очень давно, а она так ко мне и не пришла.

Гибби громко и пронзительно свистнул, и Джиневра в испуге отшатнулась. Через несколько секунд неизвестно откуда, прыгая по утёсам, покрытым вереском, появился большой пёс и подскочил прямо к нему. Как Гибби разговаривал со своим другом и что именно ему сказал, она так и не поняла. Но в следующее мгновение Оскар уже нёсся по тропинке, которая привела Джиневру сюда, и вскоре пропал из виду.

Гибби был настолько полон жизни, все его движения были такими решительными и быстрыми, а каждая улыбка и взгляд — такими выразительными, что Джиневре до сих пор не показалось странным, что он ничего не говорит. Она вообще об этом не подумала. Теперь она видела, что Гибби — обыкновенный человек, но почему–то у неё, как и у Джанет с Доналом, возникло чувство, что он принадлежит какому–то иному, высшему сословью, сошедшему на землю, чтобы принести людям добро. В то же самое время ей почему–то казалось, что глашгарский чёрт тоже бродит где–то неподалёку, но теперь её охраняет от него этот ангел, принявший его звериное обличье.

Гибби взял её за руку и повёл назад к тропинке. Она без малейшего колебания последовала за ним. Но по этой тропе они прошли совсем немного, и Гибби свернул налево, уводя её вверх по горе. Чем выше они взбирались, тем более безлюдной казалась гора. Но воздух был такой прозрачный и бодрящий, и всё вокруг менялось так странно и удивительно! Они то огибали отвесный обрыв, то карабкались вверх по самым головокружительным тропкам, цепляясь лишь за кустики вереска, почти полностью их покрывавшие.

Пережитый ужас оставил Джиневру, и теперь ей стало так легко, что она совершенно не чувствовала усталости. Вскоре они зашагали вдоль весёлого ручейка. Весной, когда на скалах таял снег, он превращался в широкий бурлящий поток, да и сейчас уже довольно резво скакал по камням, и Джиневра радовалась его брызжущей пляске и немудрёной песенке. Позже она узнала, что это был тот же самый ручей, чьё журчание она каждый вечер слышала у себя под окном, тщетно пытаясь угадать расплывчатую, неуловимую мелодию его песни. После этого ей всегда казалось, что ручеёк спускается к её окошку прямо с горы и несёт ей добрые вести о звёздах, вереске и овцах.

Мало–помалу они перебрались через ручей и вскарабкались на противоположный берег. Тут Гибби показал куда–то пальцем, и Джиневра увидела маленький домик и Ники, идущую к нему по тропинке в обществе верного Оскара. Собака весело крутилась у неё под ногами, но Ники горько плакала. Гибби с Джиневрой были ещё далеко, им надо было перебраться через большой ручей, но Гибби свистнул, и Оскар тут же метнулся ему навстречу. Ники взглянула ему вслед, вскрикнула и побежала к Джиневре, как овца к заблудившемуся ягнёнку.

— Ох, барышня! — печально и укоризненно воскликнула она, едва переведя дух после того, как перебралась через ручей. — Что же это Вы от меня убежали?

— Но Ники, там же была тропинка, вот я и подумала, что ты скоро меня догонишь.

— Ах, я, глупая гусыня! Ой, барышня, как же я рада, что Вы нашлись! Пойдёмте скорей к маме!

— Пойдём, Ники, и расскажем ей обо всём. Видишь ли, у меня вообще нет мамы, рассказывать некому, вот я и расскажу твоей!

С того самого дня мать Ники стала матерью и для маленькой Джиневры. «Вот и ещё один ягнёночек, которого надо выкормить», — подумала Джанет, увидев девочку. У настоящей матери всегда много детей.

Никогда в жизни Джини не была ещё так счастлива. Ей ни разу не приходилось пить такого вкусного молока, как у Красули, и есть таких замечательных лепёшек. Гибби она больше не видела. Убедившись, что с ней всё в порядке, они с Оскаром вернулись к своим овцам, потому что в тот день Роберт резал на болоте торф, и Гибби пас овец в одиночку. Сгорая от нетерпения узнать о нём побольше, Джиневра расспросила Джанет обо всём, что та знала о своём приёмном сыне, и в свою очередь, рассказала ей об ужасном происшествии в каретном сарае.

— Скажите, миссис Грант, а он хороший мальчик? — спросила она.

— Лучше всех! Даже лучше моего Донала, а тот был лучше всех, пока не появился Гибби.

Джиневра тихонько вздохнула и подумала, как бы ей тоже хотелось стать хорошей.

— Ты давно не видела Донала? — спросила Джанет у Ники.

— Давно. С того дня, когда последний раз приходила домой, — ответила Ники, которой теперь не удавалось бывать у родителей так же часто, как всем остальным детям.

— Я тут подумала, — проговорила Джанет, — что его теперь видать прямо от вашего особняка, мисс Гэлбрайт. Он говорил, что пасёт прямо возле ручья на новом лугу, том самом, что папа нашей барышни купил у Джеймса Гласса.

— Неужели? — воскликнула Ники. — Ну, теперь хоть посмотрю на него, хоть издалека. Он раз пришёл было на кухню, просил меня повидать, да миссис МакФерлейн его не пустила. Нечего, говорит, всяким босякам по господскому дому расхаживать. Я ей говорила, что он мне брат, а она знай твердит, что ничего не знает и чтобы никаких братьев тут и духу не было. Вот сестра, говорит, пусть приходит, только чтобы не очень часто, а со всякими там братьями девушкам нечего якшаться. Откуда она знает, брат он мне или нет? Я ей говорю, что моих братьев по всей долине знают и все они хорошие, а она мне велела впредь держать язык за зубами и помалкивать. А я так рассердилась, что уже готова была стукнуть её хорошенько!

— Подожди, дочка, однажды ей самой будет за это стыдно, — ответила Джанет с тихой улыбкой. — А если мы с тобой знаем, что ей будет стыдно, то лучше сразу взять да и простить её без лишних разговоров.

— Мам, ну откуда ты знаешь, что ей будет стыдно? — возразила Ники, не слишком горевшая желанием простить миссис МакФерлейн.

— Потому что Господь сказал, что всем нам придётся платить до последнего кодранта. Он со всех спросит, никого не упустит. А с ближними надо поступать по правде.

— Так, может, Господь и так её простит? — предположила Ники в некотором замешательстве.

— Эх, доченька, — серьёзно ответила ей Джанет, — уж не думаешь ли ты, что Господь прощает тех, кто не раскаялся? Так это ж была бы настоящая медвежья услуга! Больше, чем нужно, Он наказывать не станет, но к благодати без страдания не придёшь. Помнишь, как мне порой приходилось вас пороть? Так и тут. Правда, старших я, конечно, не всегда по–доброму наказывала. Молодая была, глупая, не знала ещё ничего, а сердилась непомерно — вот и колошматила их бревном из собственного глаза за крохотные сучки. Ох, и тяжко же мне бывает, как об этом вспомню!

— Ой, мам! — проговорила Ники, потрясённая уже тем, что мать упрекает себя за несправедливость к своим детям. — Да никто из них ничего такого не говорит и не думает!

— Это ты верно сказала, доченька, — ответила Джанет. — Детки у матери — совсем как Бог, Который их посылает. Готовы ей что угодно простить.

В тот день Джиневра отправилась домой, переполненная новыми впечатлениями. Ей и вправду было над чем подумать.