Наконец, они добрались до большой дороги. Вдоль неё, в широкой расселине бурлил мутный поток воды, который был когда–то ручьём Лорри. Три дня назад это был живой, весёлый ручеёк, задорно петлявший между зелёными берегами, время от времени останавливаясь в тихой, глубокой заводи, а потом снова оживляясь и принимаясь за свою неумолчную песенку. Сейчас Лорри вышел из берегов и превратился в стремительную реку. Дорога ещё не была затоплена целиком, но горные потоки уже порядком её попортили, и кое–где беглецам пришлось с немалым трудом перебираться через новопроторённые овраги.

Правда, худшее было ещё впереди. Когда они дошли до моста через Лорри, по которому только и можно было попасть на главную ферму, то обнаружили что злобствующие враги, спускавшиеся с горы рядом с ними, встречают их здесь с новой силой. Возле моста широкий тракт был залит с обеих сторон, и им пришлось долго шагать по колено в воде. Однако главный поток всё–таки оставался немного в стороне, течение было несильным, и вскоре все они уже поднимались по холму, на вершине которого стоял хозяйский дом. Войдя во двор, старики послали Гибби поискать стойло для Красули, а сами отправились на кухню.

— Господи, помилуй нас и спаси! — всплеснув руками, воскликнула Джин Мейвор, увидев вошедших гостей.

— Аминь, мэм, аминь, — улыбаясь, ответствовала Джанет.

— Но как же так? Если уж вы на горе чуть не утонули, что же там в долине делается, хотела бы я знать?

— Ну, к вам–то вода ещё не добралась! — заметила Джанет.

— И не дай Бог! — сердито воскликнула Джин, как будто при одном упоминании о такой жуткой возможности с неё разом слетела вся вежливость. — Ох, а вы–то как промокли!

— Промокли — это не то слово, — сказал Роберт и попытался усмехнуться, но не смог. На него быстро наваливалась усталость, и он почувствовал, что его вот–вот схватит за горло свистящий кашель.

Услышав их голоса, в кухню вошёл сам фермер, среднего роста и средних лет, с грубоватыми чертами лица и острым взглядом. Он постоянно нюхал табак (которого у него было неимоверное количество), держался свободно и разговаривал с лёгким оттенком иронии. К знатности и богатству от относился без особого почтения, и время от времени в нём просыпалась мягкость и вежливость.

— А–а, Роб! — нелюбезным голосом возгласил он, входя. — Вот уж не думал, что у тебя хватит ума таскаться по горе в такую погоду! Что это тебя принесло?

Однако с этими словами он протянул старику свою табакерку.

— Нужда привела, сэр, — ответил Роберт, беря себе хорошую понюшку.

— Нужда? — удивился фермер. — Неужто мука вся вышла?

— Вышла не вышла, а сухой–то, поди, и вправду уже не осталось, — ответил Роберт.

— Эх, старик, нам бы такую нужду — сидеть себе на горе вместо того, чтобы тут торчать, в долине, да ещё возле реки! Ты, Роб, видно, совсем тронулся. Уж в твоём–то возрасте можно было сообразить! Думать надо было, прежде чем идти!

— Видите ли, сэр, — проговорил Роберт, спокойно заканчивая свою понюшку, — нужда настала, а времени подумать не было. Глашгар–то как разорвало сегодня, — так вода и полилась прямо над нашей крышей, как на твоё мельничное колесо. Нельзя нам было там оставаться. Да неужто бы мы с Джанет стали наряжаться, если б думали, что в доме всё останется, как есть! Хоть наш домик и на скале стоит, сам–то он из дёрна — так там, наверное, скоро кроме скалы ничего и не останется! Когда вода немного поуспокоится, она же польётся прямо нам на крышу, и тут уж дому конец.

— Да, — тихо пробормотала Джанет, — живые камни тоже должны стоять на живой скале, только тогда весь дом устоит.

— А вы что об этом думаете, мистер Фергюс? — спросил Роберт у молодого человека, как раз заглянувшего на кухню и услышавшего слова пожилой крестьянки. — Вы ведь скоро станете священником, да?

— Оставь его, — вмешался его отец, неистово сморкаясь в платок. — Нечего ему проповедовать раньше времени. Эй, Фергюс, притащи–ка нам бутылку виски, чтобы Роберту маленько согреться. Да, брат, видно, не зря вы убежали, если весь дом чуть не снесло! Фергюс, тащи ещё пару стаканов, нам всем нужно принять чего–нибудь кроме пустой воды. Ну и ну, подумать только, какие дела творятся!

Выпив немного виски, старики пошли переодеться в то сухое, что дала им Джин, а она сама захлопотала на кухне, развела огонь и приготовила им поесть.

— А где ваш Гибби? — спросила она у Джанет, когда та вернулась на кухню.

— Пошёл за коровой приглядеть, — ответила та. — Только его и правда что–то давно не видно.

— Наверное, в хлеву остался, с Доналом, — сказала Джин. — Он вообще стесняется заходить, пока не позвали.

Она подошла к двери и громко крикнула, стараясь перекрыть голосом завывание ветра и шум бурлящей воды:

— Эй, Донал! Скажи нашему немышу, чтобы шёл завтракать!

— Он ушёл назад, за овцами! — крикнул Донал в ответ.

— Боже правый! Да он же заблудится! — воскликнула Джин.

— Уж кто–то, а он не заплутает! — отвечал Донал, немножко рассердившись на хозяйку за то, что она назвала его друга немышом. — Гибби своё дело лучше всех знает, хотя его и считают за дурачка. А всё потому, что он ерунды не мелет, как некоторые!

Джин вернулась на кухню, всё ещё тревожась за судьбу своего маленького домового и жалея, что он ушёл. Однако она немного приободрилась, когда увидела, что ни Джанет, ни Роберт не проявляют ни малейшего беспокойства.

— Хоть бы каши поел перед тем, как идти! — сказала она.

— У него в сумке лепёшка, — ответила Джанет. — По крайней мере, Господу будет, что умножить.

— Что–то я тебя совсем не понимаю, — озадаченно проговорила Джин.

— Вы, наверное, помните, мэм, — ответила Джанет, — когда Господь решил накормить целые тысячи голодного народа, Он взял в руки то, что у них нашлось, — и умножил. Я вот иногда думаю: что было бы, не окажись рядом того паренька, с пятью хлебами и двумя рыбками? Хотела бы я посмотреть, что бы сделал Господь, не окажись у Него под рукой совсем ничего! Но ведь Он всегда исполнял только то, что Отец и до Него уже начал делать.

— Фу–ты, ну–ты! — фыркнула Джин, всегда считавшая Джанет любительницей говорить загадками. — Вечно тебе надо расспрашивать да раздумывать о чём позаковыристее.

— Да нет, — ответила Джанет, — только иногда как будто пытливый дух на меня находит, так всё сразу узнать хочется.

— Смотри, Джанет, не увёл бы тебя этот дух прочь от злачных пажитей да тихих вод, — проговорила Джин, яростно мешая длинной ложкой в котле с кашей.

— Не уведёт, — очень спокойно сказала — Джанет. — Когда Господь мне говорит: «Что тебе до того?», я уж стараюсь делать так, чтобы Ему не пришлось повторяться: встаю и иду за Ним.

Эти последние слова почти вывели Джин из себя, но она благоразумно промолчала. Она опасалась, что подобные убеждения не вполне соответствуют тому, что принято считать истинной доктриной, и считала себя гораздо более здравомыслящим и трезвым человеком, чем её гостья (хотя, как и у каждого человека, гордящегося своей житейской мудростью, в ней было больше обыкновенной мирской, житейской приземлённости, нежели подлинной мудрости). Тем не менее, она ничуть не сомневалась в том, что Джанет — очень хорошая и добрая, считала её блаженной дурочкой, которой благоволят небеса, и потому невольно прислушивалась к её высказываниям. Джанет, в свою очередь, считала хозяйку честной женщиной, которая «однажды непременно откроет глаза и увидит свет».

Позавтракав, Роберт с трубкой пошёл в амбар, приговаривая, что сегодня даже солома от искры не загорится. Джанет помыла посуду и уселась со своей Библией, а Джин то входила на кухню, то снова выходила, хлопоча по хозяйству.

Дождь продолжал лить, ветер свистел, и вода потихоньку поднималась. Работать было невозможно — разве что покормить скотину, обмолотить в амбаре немного зерна и связать из соломы несколько верёвок, чтобы потом обвязывать ими снопы будущего урожая (если он, конечно, будет). Дождь всё не кончался, и к полудню мистер Дафф начал с беспокойством подумывать, что верёвки могут и не понадобиться, а мимо фермы уже проплывали прошлогодние скирды сена, стоявшие когда–то чуть выше по долине, и Даур уносил их всё дальше, к самому морю. Зрелище было жуткое, и крестьянам казалось, что таким, должно быть, и будет тот самый страшный Судный день. Вокруг фермы до самого подножья гор, справа и слева от дома, возвышавшегося на холме, вместо полей простиралась жёлто–коричневая вода. В одних местах она медленно и тихо прибывала, в других неслась неистовым, стремительным потоком. Там, где вода была потише, из неё торчали деревья, верхушки живых изгородей, усики колосков. Потоки же тащили с собой массу самых разных предметов.

Мистер Дафф беспокойно бродил с места на место, не зная, чем себя занять. Ночь надвигалась быстрее, чем обычно; серое водяное полотнище плотно закрыло землю от солнца. В сгущавшихся сумерках мистер Дафф прошагал от амбара к дому и, войдя, устало опустился на стул, внезапно обессилев от отчаяния.

— Ну хорошо, — сказал он, — почему Господь на Саула махнул рукой, а Давида приголубил, я ещё могу понять. Но вот зачем Он позволил нам вырастить зерно, а потом наслал потоп, чтобы всё погубить, этого ни один смертный понять не в силах. Нет уж, Джанет, ты пока помолчи! Я ведь не жалуюсь. Просто говорю, как думаю. Не могу я понять, для чего Ему всё это надо. Чего в этом хорошего? Все поля и луга как корова языком слизала, прямо в море. Того и гляди, вся земля туда сползёт!

Джанет сидела молча, не отрывая глаз от мелькавших в руках спиц, довязывая носок, который Джин начала было вязать для брата. Она знала, что бесполезно убеждать в благотворности несчастий и трудностей человека, для которого жизнь состоит лишь из того, чтобы пить и есть, вставать и ложиться, работать и прокладывать себе дорогу в мире. Хотя мистер Дафф и был церковным старостой, он, как и любой язычник, почти не подозревал, что есть иная, настоящая жизнь, а еда, питьё, сон и работа должны лишь сопутствовать ей и подчиняться.

Хозяйский дом находился почти в самом центре всех угодий главной глашруахской фермы, и потому от него до соседних хозяйств было довольно далеко. Но на земле мистера Даффа проживало ещё две–три семьи, и не успело стемнеть, как к нему в дом постучались старики–супруги, жившие ближе всех остальных, а за ними со всеми своими детьми прибежала и жена десятника, чей домик находился немного дальше. На ферму быстро надвигалась ночь, а Гибби всё не было. Роберт всё больше нервничал, и Джанет всё время успокаивала и подбадривала его.

— Одно хорошо, — проговорил старик. — С ним Оскар.

— Да, — отвечала Джанет, не желая в присутствии других людей говорить ничего такого, что хотя бы отдалённо могло сойти за упрёк в адрес мужа, но внутренне страдая из–за того, что тот готов искать утешения в собаке. — Наш Оскар — пёс что надо! Не зря Господь дал ему столько ума да ловкости, чтобы за овцами приглядывать. Конечно, ведь Он и Сам Пастырь. Уж Он–то знает, что пастуху надо от верной собаки.

Только Роберт понял, что кроется за её словами.

— Нет, Оскара с ним нет, — сказал Донал. — Он у меня, в хлеву. Вернулся, когда Гибби уже давно ушёл. Скулит и всё как будто его ищет.

Роберт тяжело вздохнул, но ничего не сказал.

В ту ночь Джанет ни на минуту не сомкнула глаз: так много было людей, за которых ей надо было помолиться. Не только Гибби, но и все остальные её дети оказались в водяной ловушке, ведь они жили на разных фермах по всей даурской долине. Она призналась мужу, что не может спать, но не потому, что боится. Она просто хотела оставаться рядом с детьми и «всё время держать ворота открытыми». Именно так она всегда представляла себе молитву. Она никогда не говорила, что молится, — только всё время держала ворота открытыми. Неудивительно, что Донал вырос поэтом!

На небе проступил рассвет — но ферму уже было не видать! Даже подросшие колосья все до единого скрылись под водой. У Джона Даффа упало сердце. Убытки будут просто страшные. Овцы, которых он обычно держал на скошенном клеверном лугу, спускавшемся к ручью, теперь блеяли в амбаре, и вода уже начала просачиваться им под ноги. Если вода не перестанет прибывать, скоро все стога до единого поплывут куда глаза глядят. Правда, течение было несильным, и опасность была и вполовину не такой страшной, какой могла бы быть, окажись фермерский дом хоть немного ниже в долине.

— Позавтракал бы ты, Джон, — проговорила его сестра.

— Кто голоден, тот пусть и завтракает, — ответил он.

— Поешь, а то потом сил не хватит, если придётся спасаться, — повторила Джин.

Тогда Джон Дафф сел к столу и мрачно налёг на еду, хоть и без аппетита, но с завидной силой воли.

Вода прибывала, дождь так и не кончался, а Гибби всё не было. Честно говоря, что бы с ним ни случилось, здесь его уже никто не ждал: ведь все обитатели главной фермы думали, что теперь добраться до них можно только на лодке. Однако вскоре после завтрака в дверь кто–то постучал. Джин, откликнувшаяся на стук, открыла дверь и застыла, не зная, что сказать. Перед ней стояла незнакомая седоволосая женщина несколько подозрительного вида. Конечно, в такую погоду никто не ожидал от ближнего особой опрятности, но во внешности незнакомки было что–то такое, к чему погода, по–видимому, не имела никакого отношения.

— Ну и погодка, в самый раз для уток! — проговорила гостья. — То–то им раздолье!

— Вы–то сами откуда взялись? — раздражённо вопросила Джин. Бесцеремонность незнакомки пришлась ей не по душе.

— Издалека, — ответила та.

— И как же вы сюда попали?

— На собственных ногах.

Джин посмотрела вокруг на раскинувшуюся по всем сторонам водяную пустыню и снова в изумлении взглянула на нежданную гостью. Только потом они с Джоном решили, что незнакомка, должно быть, пришла на ферму накануне вечером и переночевала в одном из сараев.

— Видно, ноги у вас длиннее, чем кажется, — сказала Джин, переводя глаза на юбку незнакомки.

Женщина лишь рассмеялась в ответ, но в её смехе не было и намёка на веселье.

— Так чего же вам надо, раз уж добрались? — сурово продолжала Джин. — Не за тем же вы явились, чтобы сообщить, какая на улице погода?

— Пришла я туда, куда смогла добраться, — отвечала гостья, — а чего мне надо, это не ваше дело. Хотя если бы всё стало по–моему, то не одной мне было бы хорошо. А вот если бы вы налили мне стаканчик виски…

— Никакого виски вы здесь не получите, — решительно перебила её Джин.

Женщина вздохнула и отвернулась от двери, как будто собираясь уйти прочь. Но каким бы образом она ни добралась сегодня до фермы, было понятно, что уйти отсюда целой и невредимой ей уже не удастся.

— Ну, вот что, — проговорила Джин, — я вам сразу скажу: мне до вас нет никакого дела, да и на вид вы мне не шибко нравитесь, так что будь сейчас обычный вечер, чтобы можно было спать на лугу или пойти куда в другое место, я бы эту дверь захлопнула перед самым вашим носом. Но в непогоду с ближними так не обходятся. Так что можете войти, а я вам всё сказала по–честному. Поесть мы вам дадим, и солома для ночлега в амбаре найдётся. Только сидите да помалкивайте. А то хозяин у нас бродяг не жалует.

— Бродяга, бродяга! — ощетинилась незнакомка, возмущённая до предела. — Никакая я не бродяга, а честная женщина!

— Тогда приведите себя в порядок, а то на вид бродяга и есть, — невозмутимо ответила Джин. — Входите же, и я вам больше ничего не скажу, если будете смирно себя вести.

Женщина прошла за ней в дом, уселась на предложенное ей место возле огня и молча съела поданные ей лепёшки, запивая их молоком. Поев, она, по–видимому, немного успокоилась, хотя её чёрные глаза горели отвращением и даже некоторым презрением, когда она взирала на эту скромную пищу: любому самому вкусному молоку она охотно предпочла бы стакан виски. По другую сторону очага сидела Джанет, неторопливо и спокойно работая спицами. Она ничего не говорила, но её серые глаза то и дело дружелюбно поглядывали на незнакомку. Весь вид этой растрёпанной женщины напоминал Джанет о заблудшей овце, и уже одно это всегда вызывало в ней сострадание и участие. «Наверное, она одна из тех, кого пришёл взыскать Господь», — сказала она себе, но благоразумно решила не проявлять пока открытого интереса, ибо знала, что овца, отбившаяся от стада, быстро становится дикой, подозрительной, и её гораздо легче напугать, чем овцу, мирно пасущуюся среди своих собратьев.

С первыми лучами рассвета мужчины отправились на поиски Гибби, прекрасно понимая, что до Глашгара сейчас вряд ли доберёшься. Они вернулись около девяти часов и развели руками: подобраться к горе и впрямь не получилось. Один из них не совладал с течением, вода подхватила его, унесла в какую–то яму, и он еле выбрался живым. Однако все они были согласны в одном: если вода и дальше будет прибывать с такой же скоростью, немышу будет гораздо безопаснее оставаться в любой из глашгарских пещер, чем в лучшей из спален хозяйского дома.

Всё утро Роберт продолжал сновать между амбаром и кухней, снедаемый беспокойством за приёмного сына, дарованного ему на старости лет. Но вскоре в амбаре тоже начала подниматься вода, и ему пришлось ограничить свои хождения–молитвы расстоянием между дверью и стулом, на котором сидела Джанет. Она энергично вязала и не переставая молилась, но лицо её оставалось спокойным несмотря на то, что вокруг дома бешено кипели несущиеся к морю потоки, свирепо свистел ветер, а в хлеву нервно мычал и блеял перепуганный скот.

«Господи, — говорило её большое, доверчивое сердце, — если мой дорогой мальчик тонет сейчас в ледяной воде или умирает от холода на уступе скалы, держи его за руку! Не покидай его, Господи. Пусть он ничего не боится!»

Так называемым вопросам жизни и смерти Джанет придавала сравнительно небольшое значение, но чужие страдания и страх принимала близко к сердцу. Она молилась не столько за избавление Гибби от смерти, сколько за то, чтобы рядом с ним неотлучно находился Тот, Кто сидит у смертного ложа каждой малой птицы. Она продолжала ждать и надеяться и отказывалась беспокоиться. Нет, она не была для Гибби кровной матерью, но любила его сильнее, чем любая мать, которая так дрожит за своего ребёнка, что в подобной ситуации сходит с ума от горя. Всё дело в том, что Джанет любила не только глубоко, но и высоко. Она любила так высоко и пылко, потому что Господь жизни, отдавший нам Своего Сына, был для неё неизмеримо дороже, чем ребёнок — для его собственной матери.

Ещё она знала, что Он не покинет её Гибби, что Его присутствие — больше и лучше самой жизни. Разве так ведёт себя обыкновенная мать? Разве это по–человечески? Но Джанет верила в то Сердце, которое является источником всего человеческого. Если это Сердце и вправду существует, то нет ничего более человеческого, более естественного, чем такая вот смелость и спокойствие, и именно их должна жаждать и алкать любая ищущая Бога душа. Только достигнув такой спокойной смелости или, по крайней мере, надеясь её обрести, мы сможем увидеть, что жизнь наша — это бесценный и высокий дар. Кто понимает, пусть учится понимать ещё лучше. Пусть он не сводит Благо с вершин совершенства, пусть не пытается оправдать свою вялость и духовную лень, пусть не говорит, что в поисках Бога человек может зайти слишком далеко и продать слишком много своего ради того, чтобы купить поле с зарытым в нём сокровищем. Либо Христа Божия и вовсе нет на свете, либо всё, что у нас есть, принадлежит Ему.

Наконец Роберт перестал ходить туда–сюда. Он сел на стул, закрыл лицо руками и с четверть часа сидел неподвижно. Джанет поднялась, тихо подошла к нему и прошептала:

— Роберт, милый, неужели ты думаешь, что Гибби сейчас хуже, чем ученикам во время бури на Галилейском озере, когда Сам Господь пришёл к ним по воде? Роберт, родной мой, неужели Господу придётся упрекать тебя в маловерии? Неужели Ему придётся упрекать тебя в том, что ты усомнился? Не унывай, родной. Ведь Господь не хочет, чтобы дети Его боялись и страшились.

— Ты права, Джанет, во всём права, — ответил Роберт и поднялся.

Она прошла за ним в узенький коридор.

— Ты куда? — спросила она.

— Сам не знаю, — ответил он. — Хочется уйти куда–нибудь, побыть одному. И зачем мы с Глашгара ушли? Там места много. Или по полю бы побродить, по бороздам. Но от поля–то ничего не осталось — вишь, только стога пока торчат, не плавают. Мне бы походить, с Господом поговорить, только вот одежда не моя, мочить не хочется.

— Жаль, что мужчины не умеют вязать или шить, чтобы руки были заняты, а голова свободна! — покачала головой Джанет. — Даже если уйти никак нельзя, возьмёшь, бывало, шерстяной носок — вот тебе и келья. Да и какая разница? Сердечная молитва непременно выберется наружу. Её внутри не удержишь. Коли сердце молится, ему никакая крыша не помеха!

С этими словами она повернулась и оставила Роберта одного. Немного утешившись и приободрившись, он вернулся на кухню вслед за женой и уселся подле неё.

— Может, Гибби вернётся как раз тогда, когда его меньше всего ждёшь! — сказала Джанет.

Ни один из них не заметил, каким внезапным, живым интересом осветилось лицо пришлой женщины, когда она услышала последние слова Джанет. Незнакомка быстро и остро взглянула на неё, но в то же мгновение лицо её обрело прежнее выражение упорного безразличия. Но с той секунды под маской притворного равнодушия она внимательно прислушивалась и приглядывалась ко всему, что происходило вокруг.

Дождь не кончался, ветер не утихал. С холмов продолжали сбегать ревущие потоки, безумно кидаясь навстречу взбесившимся рекам. Реки неслись всё дальше в долину и наполняли разлившиеся в ней озёра. Вокруг главной фермы глашруахского поместья на всём пространстве между подножьями Гормгарнета и Гормду земля превратилась в одно широкое жёлто–красное море с бесчисленными подводными течениями и воронками. Вода буравила себе новые ямы, пробивалась в давно забытые каналы и русла. В одном месте она обрушивала на землю толстый слой илистой грязи, песка и гравия, в другом вычерпывала себе углубление под новое озеро или смывала прочь всю плодородную почву, вместо колосящихся полей оставляя после себя лишь голую скалу или валуны. Много прелестных лужаек, засаженных мягкой травой, деревьями и ароматными цветниками, исчезло с лица земли, и когда вода, наконец, отступила, на их месте оказались лишь каменистые пустоши или утёсы, густо покрытые мелким камнем. Рощи и лесочки смыло на корню, потоки утащили деревья вместе с травой и почвой прочь, в бескрайнюю бездну. Некоторые места было просто невозможно узнать, так всё переменилось. Дома лежали в развалинах, а вся их утварь высыпалась наружу, как из большой опрокинувшейся коробки, и уплыла странствовать по бурым волнам, разлившимся под серыми небесами, прямо к обесцветившемуся морю, чья синева вместе с солёностью отступила далеко от берега под ржавым натиском безумствующей стихии. Стога сена или оказались заваленными песком по самую макушку, или, дерзновенно вздыбившись, плыли вниз по могучей реке, подчас окружённые маленькими скирдами, как утка выводком утят. Как будто слетев с самой верхушки высоченного альпийского склона, мимо проносились огромные деревья, сокрушая по пути сложенные из камня домики и мосты. Деревянные мельницы, соломенные крыши, громоздкие мельничные колёса поплавками качались в мутных волнах, то скрываясь под водой, то снова выныривая.

Выглядывая из окна верхнего этажа, Джин Мейвор видела, как главный поток уносит на своей спине всё, что когда–то принадлежало близлежащим домам и фермам, — всё, что могло удержаться на поверхности воды. Стулья и столы, сундуки, телеги, конские сёдла, комоды, корзины с бельём, кровати, одеяла и подушки, верстаки, грабли, кадушки для муки, рубанки, головки сыра, маслобойки, прялки, детские люльки, медные горшки, тачки — всё это и многое, многое другое поспешно уплывало прочь, и Джон с сестрой провожали глазами чужой житейский скарб. Вместе с ними на бурлящую воду смотрели и все остальные обитатели фермы. На какое–то время все замолчали и призадумались.

— Господи, спаси и помилуй нас! — вдруг воскликнул Джон Дафф и побежал за подзорной трубой.

Вниз по реке спускалась широкая кровать с четырьмя высокими столбиками по краям, то решительно устремляясь вперёд, то медленно качаясь из стороны в сторону, то содрогаясь от столкновения с камнем или какой–то другой проплывающей мимо вещью, то лихорадочно кружась на водоворотах. Промокшие насквозь занавеси полога бились и яростно хлопали на неистовом ветру, и… да, Джону, глядящему в подзорную трубу, стало видно, что, на постели распласталась человеческая фигура. Мёртвая или живая, было неясно, но лежала она неподвижно. Увидев это, они все единодушно вскрикнули, но жуткое судно продолжало своё плавание в неизведанный мир, не подвластный никакому потопу, и никто не мог помешать ему или задержать его ход.

Вода уже затопила конюшни, коровник и амбар. Ещё несколько минут, и она проберётся на кухню. Могучий Даур и неистовый Лорри задумали сойтись воедино прямо на пороге гостиной тётушки Джин. Но хуже всего было то, что на заднем дворе, никем доселе не замеченный, появился новый сильный поток, перерезавший конюшню прямо поперёк.

Джин, как обычно, хлопотала по хозяйству и, хотя работы заметно прибавилось, наотрез отказывалась принимать какую–либо помощь от своих гостей. Только когда настало время готовить ужин, она согласилась на то, чтобы Джанет и жена десятника чем–нибудь ей пособили. Женщине — «бродяжке» она не позволила притронуться ни к одной ложке, ни к одной тарелке и даже не разрешила ей почистить картошку. Разгневанная таким презрением, та резко встала, вышла из дома и с усилием, по колено в воде, пошагала к амбару. Там по приставной лестнице она поднялась на сеновал, где спала предыдущей ночью, и бросилась на лежавшую там солому.

Поскольку делать было нечего, Донал вместе с двумя другими работниками вышел из дома и бродил по окрестностям там, где вода ещё не успела подняться слишком высоко, поражаясь тому, какими необычными и странными стали привычные места. Ни у кого из молодых людей разразившееся несчастье не вызвало особого отчаяния, ибо у них за душой не было ничего кроме воскресного платья в сундуке, да двух чистых рубашек на смену. А Донал готов был пожертвовать даже своими любимыми книжками ради того, чтобы воочию увидеть такое забавное происшествие.

— Одно хорошо, мам, — сказал он, входя на кухню весь в грязи и держа в одной руке кролика, а в другой крупного лосося. — С голоду мы не помрём, пока в изгороди водится рыба, а на деревьях — зайцы.

Хозяин начал с недоверием его расспрашивать. Ну, лососи–то понятно, их сейчас везде наловить можно, но вот чтобы кролики? На деревьях?

— Да я его в лиственнице поймал, — ответил Донал. — Очень легко, бежать–то ему было некуда. Да он, бедный, воды больше испугался, чем меня. А вот лосося–то как раз поймать было непросто. Он уж бился–бился, пока я его как следует не ухватил.

Пока не сошла вода, в деревьях было поймано ещё немало кроликов. Чаще всего они попадались в ветвях елей и лиственниц. А лососей ловили везде: в траве, среди колосьев, на картофельных грядках, в кустах, живых изгородях и прямо внутри домов. Одного поймали на лужайке с помощью зонтика, другой, по слухам, забрался даже в складную кровать, а третьего нашли свернувшимся прямо в чугунном котелке, подвешенном над очагом: бери, наливай воду и готовь уху — разве что лосось был ещё живой и непотрошёный.

Хозяин всё ещё расспрашивал Донала о его добыче, когда в дом снова вошла незнакомая гостья. Лёжа на сеновале, через окошко во внутренней стене она увидела, что поток, перерезавший конюшню, становится всё яростнее и стремительнее, и поняла грозившую лошадям опасность.

— Крыша–то на конюшне долго не продержится, — сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Может, на полчаса её хватит, но не больше.

— Ну что ж, — ответил фермер, доставая из табакерки очередную понюшку и отворачиваясь с видом отчаявшегося спокойствия. — Тогда она упадёт.

— Ну и ну! — воскликнула женщина. — Зря вы так говорите, сэр. Разве так поступают умные–то люди? Выпейте–ка лучше рюмочку, взбодритесь и не выплёскивайте ребёнка вместе с водой. Где тут у вас бутылка, сэр?

Джон не обратил на её слова никакого внимания, но Джин тут же гневно вскинулась:

— Бутылка у нас в таком месте, где вам её не достать, — отрезала она.

— Всё равно, если на людей у вас жалости не хватает, так пожалейте хотя бы своих лошадей, — возмущённо произнесла женщина.

— Что вы хотите этим сказать? — холодно вопросила Джин, с укоризной глядя на неё.

— Да вы их погубите, бедняжек, если оставите всё как есть! — ответила та.

— Ну и что же вы прикажете нам сделать? — ядовито осведомилась Джин. — Если их отвязать и отпустить, они же первыми воды испугаются и быстрее утонут.

— Нет, нет, Джин, — вмешался фермер. — Тут они смышлёные, как люди: до самого конца будут держаться, где посуше, а если надо, то и поплывут.

— Если, конечно, вы их отвяжете, — продолжала незнакомка, по прежнему обращаясь к Джин, но говоря так, как будто она отвечала своим собственным мыслям и думала о чём–то другом. — Лучше уж утонуть, пытаясь выплыть, чем утонуть привязанным в стойле. Только зачем рассуждать, если надо дело делать? У вас же есть, куда их поставить. Там наверху какие полы, сэр? — внезапно она круто обернулась к Джону, сверкнув чёрными глубоко посаженными глазами.

— Крепкие, сосновые, какие же ещё? — ответил тот. — Только в такую погоду нам не о полах надо думать, а о стенах.

— Если балки у вас крепкие и хорошо в стенах сидят, то почему бы вам не отвести лошадей наверх, к себе в спальню. Это и для стен хорошо будет.

Лошади сверху балки придавят, а вместе с ними и стены, чтобы лучше держались, так ваш дом, может, и воду выдержит. На вашем месте я бы всю лучшую скотину, и коров, и телят, привела сюда, в гостиную да на кухню. Лучше их сюда пустить, а то ведь коровник ещё прежде дома развалится.

Мистер Дафф разразился странным смехом.

— Так, наверное, для этого сначала надо убрать отсюда все ковры, — сказал он.

— Я бы и убрала, — ответила она. — Об этом и говорить нечего. Убрала бы, если бы время было! Только времени–то на это нет, я вам что и говорю! В конце концов, за одну лошадь можно не один ковёр купить, а почитай что два или три.

— Она права, права, — воскликнул Джон, внезапно осознав весь здравый смысл этого предложения, и выскочил из дома.

Все женщины (причём Джин больше не отвергала помощь незнакомой гостьи) помчались наверх, чтобы поскорее отнести постельное бельё и другие вещи в кладовку на чердак.

Не успел мистер Дафф войти в конюшню, как на противоположном её конце с грохотом и шумным всплеском отвалился кусок верхней стены и крыши, открывая взору бурлящие мутные потоки, сливающиеся с плотной пеленой дождя и ветра. Джон остановился, поражённый, но тут о другую стену, как таран, стукнулось огромное дерево — да так, что задрожала вся конюшня. Лошади, которые уже некоторое время вели себя неспокойно, совсем испугались. Нельзя было терять ни секунды. Мистер Дафф кликнул своих людей. Несколько работников сломя голову побежали к конюшне, и через минуту обитатели дома услышали, как подбитые железом копыта ступают по воде, разбрызгивая её во все стороны. Одну за одной лошадей выводили из конюшни и вели через двор прямо к двери дома.

Мистер Дафф вывел под уздцы своего любимого Снежка, который был испуган и возбуждён, то и дело становился на дыбы, бросался из стороны в сторону, так что хозяин едва мог его удержать. Работникам было приказано сначала вывести всех других лошадей, и мистер Дафф полагал, что Снежок спокойно пойдёт вслед за ними. Но стоило коню услышать грохот копыт по деревянным ступеням, как от ужаса он совсем потерял голову, вырвался из рук хозяина и что есть силы понёсся назад к конюшне. Дафф рванулся за ним, но успел только увидеть, как Снежок стремглав понёсся к дальнему концу конюшни и упал в стремительный поток, где волны, слишком глубокие для него, тут же подхватили, перекувырнули его раз, другой, закружили и унесли прочь, так что хозяин потерял его из виду. Дафф побежал к дому и одним махом взлетел на верхний этаж, к окну. Оттуда он увидел Снежка уже далеко от дома; конь отчаянно пытался выплыть. Один или два раза вода сбивала его на спину, но через мгновение его голова снова показывалась на поверхности, и он продолжал плыть дальше. Увы, Снежок плыл по направлению к Дауру, и хозяин его не сомневался, что рано или поздно взбесившаяся река вынесет его мёртвое тело на просторы Северного моря. С тяжёлым сердцем он следил за ним до последней секунды, пока ещё мог видеть его уменьшающуюся и удаляющуюся голову, но вскоре его заслонила груда какого–то скарба, плывущая по воде, и мистер Дафф уже не мог различить Снежка в волнах. Тогда с глазами, полными слёз, Джон отошёл от окна и спустился к своим работникам.