Ни один человек не может сам распоряжаться своей жизнью, ибо жизнь, как волна, нагоняет и накатывается на него сзади. Но даже если бы жизненный поток бежал у нас перед глазами и мы издалека видели его приближение, разве могли бы мы хоть что–то с ним сделать, пока не настанет сегодня и он не добежит, наконец, до нас? Глуп тот, кто рассуждает, что со своим характером и воспитанием мог бы сделать то–то и то–то, если бы ему вовремя дали знать о том–то и об этом–то. Даже будь он и вправду таким добрым и мудрым, каким себя считает, в лучшем случае он произвёл бы на свет плоскую камею с едва намеченными выпуклостями. Ничего по настоящему объёмного (каким он и должен быть сам) ему не сделать никогда. Главная тайна жизни и роста заключается не в том, чтобы измысливать и выдумывать что–то своё, а в том, чтобы соучаствовать в работе уже действующих сил, каждую минуту совершать свой долг, исполняя ту часть дела, что предназначена нам, — и пусть будет то… нет, не «то, что будет» (такого вообще не бывает), а то, что Вечная Мысль задумала и приготовила для каждого из нас с самого начала. Если бы человеки поверили, наконец, что их творение продолжается, и позволили бы Создателю делать с ними Своё дело, поступать с собой так, как горшечник поступает с глиной, покоряясь Его рукам, послушно вторя Его движениям и с надеждой действуя в такт Его колесу, они давно научились бы с радостью принимать всякое прикосновение Его пальцев, даже если оно приносит с собой острую боль. Они научились бы даже не только верить в Божье предназначение, но и иногда узнавать его, помня, что Он пытается привести Своих сынов в славу. А то часто они ведут себя как дети, брыкающиеся и вопящие во всё горло, пока мать одевает их и умывает. Конечно, в конце концов, их всё равно умоют и оденут, только это будет стоить им многих слёз и неприятностей. Подчас они даже оказываются в углу — с мокрыми, спутанными волосами, в кое–как напяленных штанишках — до тех пор, пока не придут в себя и не попросят родителей вытереть их насухо, надеть им рубашонку и застегнуть её на все пуговицы.

В тот момент ни Гибби, ни Донал не пытались противиться тому, что творил в них Отец, — тому, что мудрые мира сего называют судьбой. По правде говоря, Гибби вообще никогда ей не противился. Что же касается Донала, то сейчас судьба казалась ему настолько благосклонной, что у него не возникало ни малейшего желания ей сопротивляться. Новая страница жизни была ему очень по душе. И если он не вышел в первые ученики, то не из–за небрежного отношения к урокам, а потому, что кроме учёбы он был занят тем единственным занятием, благодаря которому в колодце его существа могла появиться и подняться чистая, свежая вода. Он сам продолжал расти. Он слишком жадно тянулся к знаниям, чтобы соперничать со сверстниками, и потому не тянулся за наградами: что за дело ему было до того, много ли пищи смогут съесть и переварить его товарищи по сравнению с ним?

Соревновательность, равно как и жадность, не может породить никакого по–настоящему благородного или воистину благого дела; мне кажется, в духовном смысле эти побуждения одинаково вредны. И только потухший, скучный и вульгарно–обыкновенный учитель будет заставлять своих подопечных трудиться из честолюбивых соображений, стремясь показать всему миру, каких прекрасных учеников он способен произвести, чтобы впоследствии неумные родители приводили ему всё новых и новых учеников. Соперничество рядится под целеустремлённость, но на деле является лишь бесовской тенью высоких мечтаний. Модные поветрия в школах и университетах влекут студентов прямиком в это бескрайнее болото, но мудрые учителя прекрасно это понимают, а мудрость — это та самая черепаха, которая первой приходит к финишу. Сколько учеников с головой и лапами быстрых зайцев наивно полагают, что вот–вот добегут до конца, вот–вот добьются наивысшей награды, а на самом деле всё это время безвозвратно теряют то, без чего любая награда теряет всякий смысл!

На экзаменах Донал показывал лишь небольшую часть своих приобретений, но заработанные отметки были честными и делали ему честь. Главное же скрывалось в его мыслях, устремлениях, в его росте, в его стихах — во всём, что однажды может предстать взору моего читателя, если мне случится рассказать историю самого Донала. Что же касается Гибби, то почти с самого начала обучения мистер Склейтер задумал дать ему настоящее классическое образование. Постепенно его подопечный приобретал необыкновенное умение ясно и выразительно писать — отчасти из–за того, что ему приходилось прилагать к этому особые усилия. Его учитель, всегда находившийся в плену условностей, хотел было заставить Гибби подражать тем авторам, которых сам считал мастерами изысканного стиля, но тот так и не усвоил эту вредную глупость. Его заботило лишь одно: как сказать именно то, что хочешь сказать, а не что–то другое; понять, что сделать этого не удалось, и исправить ошибку, выбрав нужные слова. И если потом люди не понимали, что именно имеет в виду Гибби, то обычно виноваты в этом были они сами, а если порой его манера выражаться казалась им забавной, то только потому, что она была естественнее, нежели их собственный стиль: чтобы улучшить написанное Гибби, им пришлось бы изрядно попотеть!

Трудно сказать, почему Гибби был немым. Его опекун почти сразу же обратился к одному из самых лучших и известных врачей, профессору университета, но мнение доктора Скиннера заставило его навсегда оставить всякую надежду на то, что мальчик когда–нибудь заговорит. Сам Гибби ничуть этим не опечалился. До сих пор он прекрасно обходился и без речи. Вот если бы у него не было зрения или слуха, это было бы совсем другое дело. Он не мог слышать одного–единственного голоса: своего собственного, а как раз в этом у него не было ни нужды, ни малейшего желания. Что же до его друзей, то чем дольше они его знали, тем меньше печалились из–за его постоянного молчания. Но как только врачи объявили этот дефект неизлечимым, миссис Склейтер поступила весьма мудро, начав обучаться языку глухонемых, чтобы разговаривать с помощью знаков и жестов. Она училась сама и тут же обучала этому Гибби.

Однако главной её заботой были его манеры, потому что вслед за первыми быстрыми успехами тут же последовало некоторое разочарование: она никак не могла добиться от него той безупречной заученности жестов и выражений, которые принимала за окончательный блеск и отточенность безукоризненного поведения. В нём всё равно оставалась та безыскусственность, которую миссис Склейтер назвала ребячеством. На самом деле это была детская простота, но сама миссис Склейтер не была в достаточной степени ребёнком, чтобы ощутить разницу между одним и другим. А разница между ними есть, и большая — ничуть не меньше, чем между лбом и затылком! Мистер Склейтер никак не мог добиться, чтобы Гибби научился писать по чужим образцам, но вскоре обнаружил, что у мальчика появился свой собственный стиль. Так и миссис Склейтер: она никак не могла добиться, чтобы Гибби усвоил себе определённую манеру поведения и пускал её в ход всякий раз, когда появлялся в обществе. Казалось, он просто к этому неспособен, как некоторые другие люди неспособны обходиться без такой вот усвоенной светскости; стоит им отложить её в сторону, как вместе с манерами с них слетает всякая учтивость. Итак, миссис Склейтер была недовольна, но самому Гибби вполне хватало того, что его внешний вид и манеры полностью соответствуют его внутренней сущности и состоянию, хотя он никоим образом не желал всегда оставаться таким, каким был. Немота для него — настоящее благословение, втайне говорила миссис Склейтер самой себе; так он вполне может появляться в любом обществе. Вот если бы он умел говорить, ей никогда не удалось бы сделать из него подлинного джентльмена: он всегда говорил бы то, что нужно, в совершенно неуместной обстановке и в совершенно неподходящий момент. Под неуместной обстановкой и неподходящим моментом она подразумевала именно такие обстоятельства, в которых это «нужное» высказывание единственно имело бы смысл и цель. Однако в последующие годы все, кому доводилось познакомиться с Гибби, единодушно признавали его манеры милыми и прямо–таки чарующими. Сам Гибби знал и думал о них ничуть не больше, чем о своей собственной оригинальной манере письма.

Однажды вечером по дороге с вечеринки между мистером и миссис Склейтер произошла размолвка — скорее всего, по самому пустяковому поводу, который для них самих был ничуть не важнее, чем для нас с вами. К тому времени, когда они добрались до дома, их обращение друг к другу как раз достигло самой что ни на есть изысканной вежливости и учтивости. Гибби сидел в гостиной, дожидаясь их возвращения. С первой же секунды уже по одному их тону он понял, что что–то не так. Они же были слишком поглощены своей ссорой, чтобы обратить внимание на его присутствие, и продолжали пререкаться, безукоризненно соблюдая все каноны внешних приличий, но в каждом взгляде и тоне обоих сквозило чувство обиды и желание отомстить.

Один взгляд на Гибби, пожалуй, заставил бы их умолкнуть. Но хотя они и не осмеливались взглянуть в его сторону, ни один из них не в силах был удержать слетающие с губ недобрые слова.

В такой момент любой благоразумный и благовоспитанный мальчик потихоньку выскользнул бы из комнаты. Но разве мог Гибби оставить своих друзей на милость огненных стрел лукавого?! Он вскочил и подбежал к маленькому столику у стены, о котором мы уже как–то раз упоминали. Миссис Склейтер не увидела, а, скорее, почувствовала, как он бесшумной тенью метнулся в другой конец комнаты, и, смутно предугадывая его намерения, со страхом ожидала, что же будет. Её страх немедленно материализовался в форме большого тома Нового Завета и бледного лица Гибби, полного щемящей грусти, любви и смущения. Он протянул ей книгу, указывая пальцем на строчку, и она не могла не прочитать то, что он пытался ей показать: «Имейте в себе соль, и мир имейте между собою». Не знаю, что именно Гибби думал насчёт соли, понимал он это место или нет (да и какая разница? ведь в нём самом соль несомненно была), но вторую часть стиха он понимал так хорошо, что сейчас хотел напомнить о ней двум своим друзьям, сердито брыкающимся под своим супружеским ярмом.

Если до этого на щеках миссис Склейтер пылал сердитый румянец, то сейчас они заполыхали ещё ярче. Она встала бросила на немого пророка гневный взгляд, который, казалось, говорил: «Да как ты смеешь!», и вышла из комнаты.

— Что там у Вас? — спросил священник, резко поворачиваясь к нему. Гибби показал ему те же самые слова.

— Это не Вашего ума дело! — отрезал мистер Склейтер, швыряя книгу на стол.

— Немедленно отправляйтесь спать!

«Какое отвратительное самодовольство!» — воскликнет читатель. Именно так в тот вечер думали о Гибби супруги Склейтер. До сих пор они ни разу не ссорились между собою в его присутствии. По правде говоря, они вообще редко ссорились. Многие супружеские пары, любящие друг друга гораздо сильнее, ссорятся больше и меньше заботятся о вежливости. Гибби же отправился в постель, недоумённо раздумывая о том, что произошло, и пытаясь понять, не завелось ли бревно в его собственном глазу.

При первой же возможности Гибби вместе с Доналом отправились на поиски миссис Кроул. Донал полагал, что без труда найдёт дорогу к её чердаку от своего дома, но, к собственной досаде и к разочарованию их обоих, вскоре обнаружил, что не имеет ни малейшего представления о том, где её искать. Он помнил только, что живёт она где–то возле реки. В тот день продолжать поиски было уже поздно, и поэтому мальчики решили отложить новую попытку до следующего удобного случая, и вместо этого пошли прогуляться.

Однако миссис Кроул никак не могла найти себе покоя. Её мучили воспоминания о прошлом, и поскольку по большому счёту они были далеко не из приятных, ей всё чаще хотелось взглянуть на то единственное утешение, что оставалось у неё от минувших дней. Наконец, она набралась решительности и в один прекрасный день появилась на рынке в нарядном платье. В тот день, закончив торговлю, она заперла свою лавочку и зашагала на Даурстрит, к дому священника.

— Он и сам не раз переступал мой порог, — говорила она про себя, имея в виду мистера Склейтера. — И хотя от него мне всегда были одни неприятности, я всегда его привечала и ни разу резкого слова ему не сказала! И если он священник и может свободно заходить в дома недостойных бедняков, то, по справедливости, бедняки должны так же свободно входить и к нему!

Подбадривая себя этими словами, она поднялась по ступенькам и позвонила. Был морозный зимний вечер, и миссис Кроул стоя на пороге, в ожидании, когда ей откроют, вдруг страшно захотелось иметь свой дом с жарко пылающим камином, возле которого можно спокойно выпить рюмочку–другую. Ей пришлось ждать довольно долго, потому что горничная, в обязанности которой входило открывать дверь гостям, прислуживала за столом. Сегодня мистер Склейтер должен был уйти на церковное собрание и поэтому ужинал раньше, чем обычно. На столе как раз дымился куриный суп, горячий и душистый, когда горничная сообщила хозяевам, что какая–то женщина спрашивает сэра Гилберта.

Гибби поднял глаза, положил ложку и уже собрался было встать, когда священник мягко задержал его на месте. Гибби повиновался, выжидательно глядя на него.

— Что это за женщина? — спросил священник у девушки.

— Вполне прилично одетая, сэр. Наверное, работница, — ответила та.

— Передайте ей, что мы ужинаем. Пусть она зайдёт снова примерно через час. Или передаст вам то, что хочет сказать. Или, ещё лучше, пусть она зайдёт завтра утром. Интересно, кто бы это мог быть? — задумчиво сказал он, поворачиваясь к Гибби.

Но Гибби уже не было на месте. Он проскользнул за спинкой стула мистера Склейтера, и тот только успел заметить, как он спешит к двери вслед за горничной. Он так торопился, что забыл закрыть за собой дверь, и супруги увидели, что он радостно бросился навстречу гостье, горячо пожал ей руки и тут же потащил её за собой.

Сама миссис Кроул никак не желала непрошено вторгаться в дом священника, особенно когда тот сидел за ужином вместе со своей грозной супругой. Но ей показалось, что Гибби ведёт её не в столовую, а в какое–нибудь тихое местечко, где они могли бы всласть потолковать наедине. Она вообще не видела, куда Гибби её тащит и, на минуту замешкавшись то ли со своей шляпкой, то ли с каким–то другим предметом вечного женского беспокойства, шагала за ним, не думая ни о чём другом, пока не очутилась вдруг на пороге ярко освещённой комнаты. Она подняла глаза, вздрогнула, остановилась, почтительно поклонилась сначала священнику, а потом и его супруге, и застыла в нерешительности и страшном смущении.

— Вам не сюда, милая, — сказал мистер Склейтер, поднимаясь с места. — Ах, это вы, миссис Кроул! Я приму вас в прихожей.

Миссис Кроул вспыхнула и сделала шаг назад. Но Гибби всё ещё крепко держал её за руку. Он метнул на священника быстрый взгляд, который должен был бы моментально уверить его в том, что эта гостья бесконечно дорога его сердцу, и снова потянул её к столу: он хотел, чтобы она села на его место. В голове у неё промелькнула мысль о том, что, если уж долгие годы она была таким близким другом сэра Джорджа и сэра Гибби и каждое воскресенье поила малыша Гибби молоком и чаем с овсяными лепёшками, то, наверное, даже сейчас, когда жизнь их обоих так основательно переменилась, она всё равно имела право войти в его дом, каким бы роскошным и изысканным он ни был. И пока мистер Склейтер, не желавший обижать сэра Гилберта, медлил, не зная, как помешать ей войти, она, невольно подчиняясь Гибби, нерешительно шагнула вперёд. Как восхитительно было чувствовать себя в тепле! Как уютно выглядели тёмно–красные стены, освещённые яркими бликами полыхающего огня! Как чудесно здесь пахло куриным супом! Она подумала, что ей было бы гораздо легче отказаться от виски, если бы её окружали такие же утешительные удобства, как в доме у священника. А ведь именно он как–то раз сказал ей, что её душа дорога ему не меньше, чем любая другая душа в его приходе, а потом изгнал её из весьма почтенного переулка в грязные портовые кварталы. Всё это молнией пронеслось у неё в голове, пока Гибби упорно тянул её к столу, а она неуверенно сопротивлялась.

— Гибби, подойдите сюда, — позвала миссис Склейтер.

По–детски послушно и доверчиво он подошёл к ней.

— Знаете, Гилберт, это никуда не годится! — сказала она довольно громким шёпотом. — Нельзя переворачивать все приличия с ног на голову. Если Вы хотите быть джентльменом и продолжать жить в моём доме, Вы должны научиться вести себя, как все нормальные люди. Я не могу допустить, чтобы такая женщина сидела у меня за столом. Знаете ли Вы, кто она такая?

Лицо Гибби засветилось. Он поднял руки, потому что уже мог немного объясняться на пальцах.

«Она грешница?» — спросил он.

Миссис Склейтер кивнула.

Гибби крутнулся на пятках и кинулся в прихожую. Пока Гибби разговаривал с миссис Склейтер, её супруг, как огромный морской кит, мощно и властно надвинулся на незваную гостью и повлёк её к входной двери, всё время разговаривая с ней тоном снисходительного доверия, чтобы загладить всякую обиду, которую она могла почувствовать из–за столь неласкового приёма. И вдруг, к его ужасу, Гибби бросился к ней и крепко её обнял.

— Сэр Гилберт! — немало рассердившись, воскликнул он, сердясь ещё сильнее из–за того, что считал себя абсолютно правым. — Оставьте миссис Кроул в покое и немедленно вернитесь к столу. Джейн, откройте, пожалуйста, дверь.

Джейн открыла дверь, Гибби разжал руки, и миссис Кроул вышла. Но на пороге она вдруг повернулась: — Что ж, сэр, — сказала она тоном, в котором угадывалась скорее, не гордыня, а суровость напополам с горечью обиды и униженного достоинства, — Вы, бывало, частенько переступали мой порог, да ещё с такими недобрыми словами, от которых у честной женщины вся кровь в жилах вскипит. Но я никогда Вас не выгоняла. А Вы сначала выгнали меня из моего собственного дома, теперь выгоняете из своего. Что же остаётся? Разве только выгнать меня из Дома Господня. Теперь вам понятно, почему люди вроде меня не слишком–то часто появляются в церкви, чтобы послушать, как вы проповедуете Евангелие? Да потому что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Да скажи Вы мне сейчас: «Входите, миссис Кроул, вечер такой холодный! Входите, погрейтесь, съешьте тарелочку супа», то от такой милости вся душа моя согрелась бы так, что дома я, может быть, даже за Библию бы взялась, а в воскресенье и в церковь бы заглянула. Уж будьте уверены, так бы оно всё и было. В церковь–то ходить легче, чем самой Библию читать да раздумывать, что в ней сказано. Только сейчас я пойду домой к своей бутылке, и грех мой — если это грех, выпить в такую холодную и туманную ночь — будет навечно лежать у Вас при дверях!

— Да пожалуйста, миссис Кроул, будет вам тарелка супа! — ответил мистер Склейтер с деланным гостеприимством. — Джейн, отведите миссис Кроул на кухню и…

— Да пошёл он к чёрту, ваш суп! — вдруг взорвалась миссис Кроул, судорожно выпрямляясь и дрожа от гнева. — Что я, нищая какая? Скажите пожалуйста! Да я о чём Вас просила, сэр, о супе или о милости? Пусть Господь Сам нас рассудит! Вот увидите, первые станут последними, а последние первыми. Только сейчас я не первая, а Вы, сэр, не последний!

С этими словами она повернулась и пошла прочь с высоко поднятой головой.

— Ну знаете, сэр Гилберт,.. — начал было мистер Склейтер, вернувшись в столовую. Но Гибби исчез. В комнате была лишь его жена, одиноко сидящая во главе стола с недовольным и смущённым видом. В ту же секунду он услышал за спиной стук быстрых шагов и обернулся как раз в тот момент, когда горничная Джейн уже закрывала входную дверь.

— Сэр Гилберт побежал вдогонку за этой женщиной, сэр, — пояснила она.

— Чёрт возьми! — раздражённо пробормотал мистер Склейтер и вернулся к жене.

— Уберите тарелку сэра Гилберта, — велела та прислуге. — Это он опять начитался Нового Завета! — добавила она, когда горничная вышла из комнаты.

— Дорогая, дорогая, думай, что говоришь! — ответил ей муж. Он мало смыслил в послушании Господу, но имел кое–какое представление об уважении к религии.

— Нет, в самом деле, мистер Склейтер, — продолжала она. — Я и представить себе не могла, какую обузу мы на себя взваливаем! Но Вы же практически не оставили мне выбора! Этот ребёнок неисправим! Конечно, он предпочитает общество подобных женщин! Именно от таких, как она, он получил свои первые представления о жизни. Разве могло быть иначе? Вы же знали, как он воспитывался. Чего ещё можно было ожидать?

— Воспитывался! — воскликнул священник, с булькающим шумом втянул в себя очередную ложку супа и громко рассмеялся. — Могу себе представить, как он носился по улицам в своих оборванных штанах!

— Тогда Вам тем более нужно было три раза подумать, прежде чем затевать подобные эксперименты, мистер Склейтер! — ответила его жена, кладя ложку на стол и откидываясь в уютные объятия своего кресла.

Но, по правде говоря, она совсем не жалела, что муж взял на себя обязательство по воспитанию Гибби. Она не могла не любить мальчика, и её теперешние слова были сказаны с досады напополам с ревностью из–за того, что он вот так легко оставил и её, и вкусный ужин и помчался вдогонку за этой женщиной. Даже будь миссис Кроул такой же знатной дамой, как и она сама, миссис Склейтер вряд ли было бы от этого легче. Сейчас же она испытывала особое отвращение при мысли о соперничестве с женщиной, в чьём доме было совершено страшное убийство и которую в результате долго потом таскали по мировым судам.

Супруги молчали, пока не принесли второе.

— И знаете ещё что, мистер Склейтер, Вы должны научить его, как это нелепо — пытаться сверять каждый свой поступок со… со словами, которые, конечно же, были вполне уместными в новозаветные времена, но которые в наши дни никак нельзя воспринимать буквально. Ведь никто же не носит сейчас эти глупые средневековые чепчики или остроконечные шляпы с накидками! Да вы же сами видели, — тут она рассмеялась, и смех её, хоть и был низким и мелодичным, мало походил на смех настоящей леди, потому что в нём слышалось презрение вместе с ноткой сомнения, — как он бросился на шею этой ужасной особе! А всё почему? Он спросил меня, грешница ли она. Я, конечно же, ответила утвердительно. И как же повёл себя мой дорогой джентльмен? Тут же кинулся её обнимать!

И они рассмеялись вместе.

После ужина они вдвоём отправились на миссионерское собрание, где муж выступил с проповедью, а жена сидела рядом и слушала. Наш юный баронет тем временем пил чай на чердаке у миссис Кроул.

С того дня Гибби часто и напряжённо раздумывал, как бы ему помочь миссис Кроул, и впервые пожалел, что пока не может распоряжаться своими деньгами. Научившись языку глухонемых, Гибби тут же начал обучать этой премудрости Донала, и вскоре оба они так наловчились, что порой вместо того, чтобы говорить, Донал сразу начинал объясняться на пальцах, так что теперь они могли общаться так свободно, как будто у каждого из них был не один язык, а целых два. Поэтому Гибби без труда сообщил Доналу о своём беспокойстве насчёт миссис Кроул и желании ей помочь, мягко сетуя при этом на то, что пока ничего не может для неё сделать.

Донал же при удобном случае решил рассказать об этом самой миссис Кроул.

— Видите ли, мэм, — сказал он в заключение, — он почему–то забрал себе в голову, что вы… как бы это сказать,.. водите слишком близкое знакомство с бутылкой. Я не знаю, так это или нет, вам лучше судить.

Миссис Кроул молчала, наверное, целую минуту. С того самого момента, когда Гибби выбежал из–за стола и оставил своих новых богатых покровителей, чтобы последовать за ней, сердце её всё сильнее привязывалось к нему, а старые воспоминания ещё больше возгревали эту новую любовь.

— Что ж, — наконец ответила она с завидной прямотой, — он, должно быть, вспоминает своего бедного отца и считает меня такой же. Может, я и не такая плохая, как он думает, но по большому счёту он прав. Надо мне над этим поразмыслить да прикинуть, как быть и что делать. Уж больно не хочется его, соколика, расстраивать. Эх, мистер Грант, если и есть на этой грешной земле одна чистая христианская душа, так это душа нашего маленького сэра Гибби. Кто бы мог подумать, что всё так будет? Но это — от Господа, и есть дивно в очах наших… Ох, да не смотрите же вы так на меня, уж что–что, а Библию–то я знаю! — добавила она, увидев, как в глазах Донала промелькнуло изумление. — А этот мистер Склейтер… Нет, негоже мне его злословить. Только я вот что скажу. Может он, конечно, и способен вбить гвоздик–другой или церковную крышу черепицей покрыть, а только мудрый строитель из него никудышный, и основания ему не положить. Да говорю же я вам, что помню свою Библию! — снова воскликнула она с некоторым торжеством. — Что бы им сделалось, — продолжала она, — и ему, и ей, и сэру Гибби, — пригласи они меня сесть с собой за стол и съесть тарелочку супа? Ведь Сам Господь не гнушался даже сброда почище меня. Кто знает, может наш маленький сэр Гибби ещё поможет мне воссесть с Ним за одним столом? Не могу, так мне и хочется называть его маленьким сэром Гибби — ведь его весь город так называл, — только ведь он уже совсем большой и ещё вырастет! А что он благородный, так я всегда знала, как себя вести, и отца его сколько знала, никогда по–другому и не называла, только сэр Джордж, ни больше, ни меньше. Честный он был человек, хороший. Да, сэр Джордж… хоть он и горбатился над своими башмаками, а по субботам приходил ко мне наверх, и я подавала ему умыться, да чистую рубашку моего мужа, упокой Господи его душу… Нет, мистер Грант, вы не думайте, я не католичка какая, чтобы молиться за тех, кого уже на белом свете нет, да и что в том проку, молиться, как молятся язычники? Нет, молиться надо за живых, чтобы им было во благо. А что до мёртвых — то помилуй, Господи, их души!

Читателю может показаться, что в тот вечер, ещё перед тем, как к ней пришёл Донал, миссис Кроул уже успела пообщаться с идолом, живущим в трёхстворчатом храме её кухонного буфета. Так оно, собственно, и было. Но к её чести скажем, что к концу года она стала пить заметно меньше, чем раньше, и это далось ей ценой немалых усилий, которые перемежались поражениями гораздо чаще, чем успехами.

Однажды — пусть те, кто любит копаться в человеческой душе, как в заводных механических часах, либо сами объясняют то, что произошло в тот день, либо отказываются мне верить, как им угодно — миссис Кроул вдруг с поразительной ясностью осознала, что ещё чуть–чуть, и она напьётся так, что не сможет даже встать.

— Ну тогда ещё только глоточек, — примирительно сказала она себе. — Только глоточек, он же последний, больше в бутылке ничего нет, так неужели оставлять?

Она опростала бутылку. У неё получилось почти полстакана, и она одним махом опрокинула его в рот. Но пока она держала виски во рту, чтобы растянуть удовольствие, её вдруг пронзило странное и грозное ощущение: ей показалось, что в этот самый момент решается вся её судьба, что именно сейчас секира кладётся у корней дерева её жизни. Она упала на колени, но не для того, чтобы молиться, как сэр Джордж, а для того, чтобы выплюнуть виски в огонь. Пламя с рёвом взметнулось вверх в печную трубу. Она отшатнулась.

— Боже мой! — воскликнула она. — Неужто у меня за нутро такое дьявольское, что выдерживает этакую пакость? Да во мне, наверное, бесов живёт, не перечесть! Имя мне не иначе, как легион. Что же будет с моей бедной душой?

После этого целую неделю она не пила ни глотка, а когда всё же выпила, то с большой осторожностью, раз и навсегда порешив, что не станет вливать в себя больше зелья, чем сможет унести на своих ногах.

Мистер и миссис Склейтер как могли справились со своим негодованием и сообща решили в этом случае оставить поведение сэра Гилберта без внимания.