Прислушавшись к просьбе своей жены, мистер Склейтер сделал всё, чтобы показать сэру Гилберту, как неразумно с его стороны полагать, что он способен поступать в соответствии со словами нашего Господа. Хотя, наверное, сам он пришёл бы в ужас, если бы прочёл подобное описание своей попытки, тем не менее, суть её сводилась к следующему: не стоит понапрасну тратить свои силы, стараясь соблюдать Божьи заповеди, потому что это невозможно. Он сам, будучи священником, знает, что любые попытки это сделать будут тщетными, и поэтому никогда никого к этому не призывал. Он разъяснил Гибби (и по большей части, вполне справедливо), как трудно бывает верно истолковывать слова Господа и как часто люди допускают в этом грубые ошибки, но так и не раскрыл перед ним ни духа, ни жизни, заключённых в этих словах. Он доказывал, что Христос говорил в переносном смысле гораздо чаще, чем это может показаться на первый взгляд; но почему–то в его толковании смысл любого образа всегда оказывался меньше и незначительнее самого образа, а сравнения и притчи были прекраснее и величественнее, чем те истины, на которые они указывали. Всё время, пока мистер Склейтер читал своему подопечному это нравоучение, в его голосе звучала нотка упрёка и обличения, и Гибби не заметил в его речи ни одной искры любви и восхищения Господом, ни одного признака того, что для этого так называемого Божьего служителя Христос и вправду был прибежищем и утешением; что Он, Радость Отцовского сердца, живое Блаженство всей вселенной, хоть что–нибудь значил для души сотворённого Им человека, который к тому же взялся проповедовать Его Благую весть, едва зная о Нём что–либо кроме Его имени; что жизнь Божьего Сына была для него не только мыльной водой для пускания богословских пузырей через трубку своих личных догадок и соображений. Суть нотации мистера Склейтера сводилась к тому, чтобы заглушить в своём подопечном все подлинные стремления познавать Бога через послушание и свести на нет всю его страсть по истинному Благу.

Несомненно, время от времени Гибби, как и многие другие, гораздо более мудрые люди, не вполне правильно понимал, как именно следует исполнить ту или иную заповедь. Но даже в тех случаях, когда послушание допускает ошибку, оно всё равно остаётся послушанием Тому, Кто дал эту заповедь, а научиться слушаться можно только одним способом: слушаясь. Правда, мне трудно будет сказать, в чём именно ошибался Гибби, — разве только он не всегда узнавал перед собой тех животных, перед которыми не следует бросать жемчуг. Он принимал как нечто само собой разумеющееся, что, поскольку его опекун священнослужитель, а его жена — супруга священнослужителя, они, должно быть, непременно являются учениками того самого плотника–еврея, вечного Сына нашего всеобщего Отца. Будь у него чуть больше мудрости, он не стал бы класть им в руки Новый Завет, чтобы они перестали ссориться, не стал бы показывать им Господни слова как Божий закон, освещающий нам путь.

Ведь чем упорнее мы стараемся сделать людей хорошими, тем хуже они становятся, и единственный способ сделать их лучше — это самому быть хорошим, всё время помня про сучок и бревно. Ибо время говорить бывает редко, но время быть не кончается никогда.

Правда, все эти разговоры лишь сотрясали воздух: всё время, пока мистер Склейтер говорил, Гибби усиленно соображал, где же он и раньше слышал подобные речи и где раньше ему приходилось встречать таких людей. Слова священника не оказали на него ни малейшего воздействия. Он слишком хорошо знал истину, чтобы принять заплесневелое отверстие старой бочки за источник живой воды. Незримый Господь и Его запечатленное Слово уже давно были для Гибби такой надёжной и знакомой реальностью, что по сравнению с ней и весьма осязаемый мистер Склейтер, и его уверенные речи казались лишь призрачной дымкой. Гибби никогда не принимал решения исполнять Господни заповеди; он просто их исполнял. Кроме всего прочего он помнил и то, что Господь говорил ученикам о том, чтобы они соблюдали Его Слово и не стыдились Его перед людьми, и потому выслушал премудрые наставления мистера Склейтера то ли с жалостью, то ли с негодованием. Трудно представить, что он сказал бы, а от каких слов удержался бы, будь у него дар речи. Я знаю только, что в подобных случаях чем меньше сказано, тем лучше. Какая польза от спора, если из двоих один понимает подлинную суть вопроса, а другой обладает нужными знаниями? Вот уж воистину, красноречие мудрых и благоразумных против совершенной хвалы из уст грудных младенцев!

В результате Гибби отправился к себе в комнату помолиться, ещё больше желая исполнять заповеди Того, Кто сказал однажды «Если любите Меня…».

Утешившись и ободрившись, он побежал вниз, чтобы пойти к Доналу (не для того, чтобы рассказать ему о случившемся: такое он мог рассказать, пожалуй, только Джанет). Но тут, спускаясь по лестнице, он внезапно сообразил, кого именно напомнил ему мистер Склейтер, и снова побежал наверх, чтобы попросить у миссис Склейтер одолжить ему «Путешествие пилигрима». В домике Грантов это была одна из немногих книг, всегда стоявших на каменной полке. Джанет любила её, и Гибби перечитывал её множество раз. Миссис Склейтер послала его в свою комнату, сказав, где лежит книга, и через некоторое время Гибби убедился, что разглагольствования мистера Склейтера действительно напомнили ему речи господина Мирского Мудреца.

Когда Гибби не вернулся сразу, миссис Склейтер пошла на поиски, боясь, как бы из любопытства он не стал рыться в её вещах. Заглянув в комнату, она увидела, что Гибби сидит на полу возле книжного шкафчика, забыв про всё на свете и углубившись в разговор Христианина с Мирским Мудрецом — ой, прошу прощения: господином Мирским Мудрецом (ведь без своего титула он сущий ноль).

Вечером, когда мистер Склейтер поведал жене о своём утреннем разговоре с «юным фарисеем», она вдруг вспомнила, как Гибби сидел на полу, уткнувшись в «Путешествие пилигрима», и рассказала об этом мужу. Мистера Склейтера задело не то, что Гибби, по–видимому, сравнивал его с Мирским Мудрецом, а то, что жена именно так истолковала его поступок. Правда, ей он ничего не сказал. Будь он честнее и лучше, это стало бы ему хорошим уроком. Он же почувствовал обличение, но вместо того, чтобы покаяться, только оскорбился. Несколько дней он ждал, когда же этот несносный маленький овод появится в его кабинете с «Путешествием пилигрима» в руках, заложив пальцем нужную ему страницу, чтобы ужалить побольнее, и готовил ему сокрушительный удар. Но к тому времени Гибби уже начал кое–что понимать. Пусть он пока не был столь же мудрым, как некоторые змеи, но зато он всегда был проще многих голубей.

Священнику так и не удалось завоевать Гибби для мира, и в этом он убедился в следующее же воскресенье, когда во время первого песнопения взирал на общину с возвышенной башни своей кафедры, где он царил так важно и безраздельно. Скамья, где обычно восседала семья самого священника, находилась неподалёку от боковой двери, в которой то и дело появлялись опоздавшие прихожане. Среди них было два–три незнакомых человека, которых тут же проводили на свободные места. Песнопение ещё продолжалось, когда в дверном проёме показался никому не известный старик в бедной, поношенной одежде, похожий на нищего бродягу, постаравшегося изо всех сил придать себе более–менее благопристойный вид. Может быть, он пришёл в церковь, надеясь хоть немного побыть в тепле. Он неподвижно стоял у самого входа, опираясь на палку, и никто не обращал на него внимания — может быть, это вышло случайно, я не знаю. Но когда священник встал, чтобы произнести первую молитву, он увидел, как Гибби, услышав у входа слабое покашливание, мгновенно оглянулся, быстро и бесшумно поднялся, открыл дверцу скамьи, вышел в проход, взял старика за руку, повёл его за собой и усадил рядом с верной супругой священника, чинно сидевшей на своём месте в атласном платье и собольих мехах. Повинуясь настойчивости Гибби, старик уселся, смиренно и почтительно поглядывая на благочестивую матрону. К счастью для миссис Склейтер, места на скамье было ещё много, и она могла отодвинуться чуть дальше. Правда, старик последовал её примеру и пододвинулся, чтобы Гибби тоже мог сесть, но всё же между ним и ею оставалось достаточно места, так что она могла надеяться, что ни одно из тех зол, которых она так страшилась, не коснётся её даже краешком одежды. С кафедры священник с беспокойством смотрел на её красноречивое лицо, пылающее от гнева, негодования и неловкости. Боюсь, это слегка подпортило ему молитву, но честно говоря, это было не так уж и важно.

В то время, как супруги невольно подавали друг другу сигналы тревоги, мальчик, нарушивший спокойствие и священника, и его прихожанки, с безмятежностью летнего утра продолжал сидеть на скамье рядом с нищим стариком, почтительно притихшим из–за того, что к нему самому отнеслись с таким почтением. Священник же, читавший проповедь по стиху «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть», впервые в жизни засомневался и подумал, не обманывает ли он себя и других. Но для того, чтобы падать, надо хотя бы раз встать на ноги, так что опасаться ему пока было нечего.

Супруги ничего не сказали Гибби о допущенной им вольности. Они слишком боялись — не святого апостола Иакова и его предостережения про «бедного в скудной одежде» (ибо сами по себе эти слова казались им достаточно безобидными), а того, что Гибби покажет на них пальцем. Однако на будущее они предприняли совершенно конкретные меры: миссис Склейтер сама поговорила со служителем, открывающим дверцу скамьи с другой стороны, и теперь, проходя на своё место, всегда пропускала Гибби вперёд. Кроме того, она навсегда убрала из своей гостиной Новый Завет.