Прочитав это письмо, Гибби вдруг ощутил такое безысходное одиночество, какого не чувствовал даже в те далёкие дни, когда остался совсем один и бродил по свету, никому не нужный. Он никак не мог понять, почему Донал так упорно его избегает. Он не сделал ему ничего дурного, всегда был ему верным другом и в скорби, и в радости. Не мешкая, Гибби уселся за стол в комнате Донала и написал ему письмо. Время от времени поднимая глаза, через полуоткрытую дверь он видел пыльные солнечные квадраты на ветхой мебели. На улице был ясный день, один из провозвестников далёкого лета. Но как хмуро и уныло было на душе у Гибби! Каким невесёлым и безжизненным стало всё вокруг теперь, когда Донал уехал и больше не будет жить рядом с ним!

Закончив письмо, Гибби подпёр голову руками и, наверное, впервые в жизни задумался о том, что же делать дальше. Ему казалось, что в его жизненном море вдруг наступил полнейший штиль. Один ветер стих, а другой ещё не подул. Его немного беспокоила мысль о том, что придётся вернуться в дом к мистеру Склейтеру и снова ощущать на себе давление чуждой ему натуры. Ну ничего, теперь это ненадолго. Правда, Мистер Склейтер не раз подумывал о том, чтобы попытаться удлинить определённый законом срок опекунства на том основании, что его подопечный ещё не готов распоряжаться своим имуществом.

Но характер Гибби, его нынешняя учёность и сообразительность (а также мысль о том, что подумают о самом мистере Склейтере в обществе, если его попытка вмешаться закончится провалом) удержали его от каких–либо действий. Таким образом, в мае, согласно записи о его рождении в церковной книге, он станет, наконец, совершеннолетним, а значит, сможет быть сам себе хозяином и не будет больше зависеть от кого бы то ни было. Гибби часто и много думал о том, что будет делать дальше, и у него уже были определённые планы, но о них никто ничего не знал, кроме Донала. А теперь Донал оставил его.

Гибби не спешил с возвращением на Даурстрит. Он упаковал вещи Донала, сложив вместе с ними все те книги, которые они успели купить, и оставил сундук на попечение миссис Меркисон. Затем он сказал ей, что не хочет пока отказываться от этой комнаты и поэтому оставит её за собой и будет время от времени сюда наведываться.

— Как пожелаете, сэр Гибби, — ответила ему старуха–хозяйка. — Приходите и уходите, когда Вам вздумается. Чувствуйте себя как дома!

Он сказал, что сегодня переночует здесь, и она, как обычно, приготовила ему ужин. Поев, он засунул в карман учебник греческого и отправился к морю, чтобы уйти на самый конец пирса и немного там посидеть. Он с радостью пошёл бы к Джиневре, но она ещё в пансионе просила его не приходить и потом, переехав к отцу, ни разу не приглашала его в гости.

Гибби не было тоскливо или скучно. Радость жизни произрастала из самых корней его существа и непрестанно наполняла собой все его мысли и чувства. Даже в своей печали он не слишком тревожился, ничто не могло отравить чашу его мира. Он просто жаждал реального человеческого присутствия. Поэтому не успел он выйти на улицу, как решил навестить миссис Кроул. Солнце, всё ещё яркое, склонялось к западу, подул холодный ветер. Гибби пошёл к городскому рынку, пробрался к его дальнему концу через галереи лавок и лавочек, на ходу приветствуя их хозяев, и наконец добрался до лавки миссис Кроул.

Увидев его, она ужасно обрадовалась; ей льстило, что соседи видят, в каких они отношениях. К тому времени она неплохо понимала язык и жесты глухонемых, но сама обращалась к Гибби вслух. Она поведала Гибби, что всю прошлую неделю Донал провёл у неё на чердаке — непонятно почему, сказала она. Неужели они поссорились? Гибби знаками показал, что не может говорить об этом сейчас, но придёт к ней вечером выпить чаю.

— Ох, сэр Гибби, боюсь, меня не будет дома так рано, — вздохнула миссис Кроул. — Я обещала придти на чай к старой миссис Грин — ну, она ещё капустой торгует!

Гибби кивнул, показывая, что знает, о ком она говорит, и она продолжала:

— Но если ты не откажешься зайти ко мне часов в девять и отужинать вместе копчёной треской, то я буду очень рада.

Гибби снова кивнул, попрощался и ушёл.

Он не заметил, что дама, стоявшая у соседнего прилавка всего в нескольких ярдах от него была никем иным, как самой мисс Кимбл. Правда, в этом не было ничего удивительного, поскольку она сама постаралась остаться незамеченной и неузнанной. Увидев, кто остановился у соседней лавочки, она нарочно замешкалась, якобы пересчитывая деньги, но при этом отвернулась так, чтобы он не видел её лица. Она слышала всё, что сказала ему миссис Кроул, и удалилась, спрашивая себя, какая связь может существовать между этой торговкой и баронетом. Уж конечно, ничего хорошего быть между ними не может, думала она.

Мисс Кимбл почти ничего не знала о детских годах сэра Гилберта, потому что ещё не жила в городе в то время, когда Гибби был его своеобразной достопримечательностью, известной каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребёнку, а иначе она сделала бы из своих наблюдений совсем иные выводы. Значит, чутьё не обмануло её, с удовлетворением говорила она себе. Он именно такой, каким показался ей во время их первой встречи: мальчишка с дурным характером и низменными привязанностями. Не может быть, что его покровители знают о его предосудительных связях. Она просто обязана сообщить им об этом! И прежде всего, из уважения к своей бывшей ученице, она должна сообщить мистеру Гэлбрайту, что за друзей завёл себе этот сэр Гилберт, его племянник. Поэтому она решительно зашагала прямо к домику Гэлбрайтов.

Когда она позвонила, в доме как раз был Фергюс. Мистер Гэлбрайт выглянул в окно и, увидев, кто стоит у порога, заперся у себя в комнате ещё более поспешно, чем обычно, из–за того, что задолжал мисс Кимбл плату за обучение Джиневры и теперь полагал, что она явилась, чтобы заставить его раскошелиться. Когда мисс Кимбл, к своему разочарованию, узнала, что ей не удастся его увидеть, клокочущие волны распиравшей её тайны прямо–таки выплеснулись наружу. Больше сдерживаться она не могла. К тому же, мистер Дафф священник и близкий друг семьи! Вот ему–то она и сообщит всё, что видела и слышала. После долгих заверений в том, что она не любит и не станет сплетничать, мисс Кимбл выложила ему всю эту историю, в заключение обратившись к священнику с вопросом: разве не права она в своём желании рассказать о поведении сэра Гилберта его родному дяде?

— Я не знал, что сэр Гилберт приходится Вам кузеном, мисс Гэлбрайт, — сказал Фергюс.

Джиневра покраснела, но за окном уже сгущались сумерки, и при свете огня её лицо само по себе казалось розовым. К тому же сидела она в тени.

— Он мне не кузен, — ответила она.

— Как же так, Джиневра? Вы же сами сказали мне, что он Ваш кузен! — воскликнула мисс Кимбл укоризненным тоном оскорблённой праведницы.

— Прошу прощения, но я никогда не говорила ничего подобного, — сказала Джиневра.

— Я немедленно должна увидеть Вашего отца, — вскричала мисс Кимбл, в гневе поднявшись со своего места, — и сказать ему, какую страшную ошибку он совершает, позволяя этому молодому человеку дружить со своей дочерью!

— Отец вообще его не знает, — возразила Джиневра, — и мне кажется, что пока их лучше не знакомить.

Эти слова показались странными даже ей самой, но она не умела говорить иначе, нежели прямо и правдиво.

— Вы меня просто поражаете, Джиневра! — сказала мисс Кимбл, снова усаживаясь на стул. — Неужели Вы хотите сказать, что поддерживаете знакомство с молодым человеком, которого Ваш отец не знает и которого Вы не смеете ему представить?

Объяснить всё, как есть, означало бы бросить тень на собственного отца.

— Я знаю сэра Гилберта с детства, — сказала Джиневра.

— Неужели Вы настолько двуличны? — воскликнула мисс Кимбл, непоколебимо уверенная в том, что Джиневра всё–таки говорила ей о близком родстве с сэром Гилбертом.

Фергюс подумал, что пора вмешаться.

— Мне известны некоторые обстоятельства, приведшие к знакомству мисс Гэлбрайт и сэра Гилберта, — пояснил он, — и я уверен, что мистер Гэлбрайт будет недоволен, если ему об этих обстоятельствах напомнит человек — простите меня, дорогая мисс Кимбл! — сравнительно мало связанный с его семьёй. Поэтому я убедительно прошу Вас предоставить это дело мне.

Фергюс считал Гибби полоумным и не боялся его. Он ничего не знал о том, как именно Гибби познакомился с Джиневрой, но полагал, что в этом им помог Донал. Хотя мистер Гэлбрайт старательно избегал всякого упоминания о его ссоре с Джиневрой из–за её деревенских друзей, кое–какие слухи об этом всё равно разошлись по округе и добрались до фермы Джона Даффа. И теперь, осмеливаясь упомянуть об этой старой истории, Фергюс пытался нащупать больное место, которое, как он надеялся, позволит ему оказывать на Джиневру хоть какое–то влияние.

Он говорил с властной уверенностью, и хотя мисс Кимбл всё равно была убеждена, что её неблагодарная ученица всего лишь притворяется, говоря, что её отец не может выйти к гостье, она вынуждена была подняться и откланяться. Мистер Дафф тоже поднялся и сказал, что проводит мисс Кимбл до пансиона. После этого он вернулся к Гэлбрайтам, поужинал с ними и ушёл только около восьми часов.

Он был уже достаточно знаком с городом и без особого труда узнал, где проживает миссис Кроул. Делать ему было нечего, и он неспешным шагом направился по направлению к её жилищу. Он видел, как Гибби вошёл в дом, и внезапно его охватило жгучее желание проследить, когда он оттуда выйдет.

Когда–то он выслеживал Гибби, принимая его за услужливого домового; теперь ему выпало следить за ним как за распутным баронетом! Стоять на нищей улочке и ждать появления Гибби представлялось ему делом довольно безрадостным, особенно потому, что в тот мартовский вечер дул пронизывающий восточный ветер с дождём, как будто захожий великан разбрасывал над городом полные горсти дождевых семян. Но Фергюс твёрдо решил дождаться и не сходил с места. Целых два часа он ходил под окнами, и его согревала лишь смутная мысль о том, что он исполняет долг своего призвания: следить за нравами своих прихожан.

Наконец Гибби вышел из дома, но теперь Фергюс с трудом поспевал за ним, чтобы не потерять его из виду, потому что небо было тёмное, луна ещё не взошла, а Гибби быстрой тенью шагал впереди него. Вдруг, как будто какое–то воспоминание пробудило в нём старую привычку, он вприпрыжку побежал вдоль по улице. Фергюс изо всех сил бежал за ним. Внезапно на бегу Гибби заметил женщину, сидящую на пороге одного из домов, стоявшего в узком проулочке почти возле самого фонаря. Он остановился, шагнул в проулок и встал в тени, наблюдая за ней. Она вывернула наизнанку свой карман, не желая верить, что в нём нет ничего, кроме большой дыры. Она снова и снова принималась разглядывать его, как будто пытаясь понять, куда подевалась её последняя монета. Наконец она полностью удостоверилась в том, что карман пуст, затолкала его обратно, и бессильно опустила голову на руки. У Гибби не было с собой ни фартинга. Вокруг безжалостно свистал холодный ветер, а тут на пороге дрожа сидела его собственная плоть и кровь.

Гибби подошёл к женщине в тот самый момент, когда на другом конце улицы показался Фергюс, и взял её за руку. Она в ужасе отпрянула, но его улыбка успокоила её. Он потянул её, и она встала. Он взял её под локоть, и она послушно пошла за ним. Гибби ещё не научился думать о благоразумии. Но если бы некоторые из нас побольше размышляли о том, чтобы поступать по истине, нам, наверное, не нужно было бы уделять столько внимания этой второстепенной добродетели. Может быть, тогда мы больше верили бы, что есть Тот, Кто непременно позаботится, чтобы всё шло так, как нужно.

Фергюс уже бросил было свою погоню и, встретив полицейского, остановился, чтобы с ним поговорить. Но тут на улицу вывернул Гибби, ведущий за собой женщину, и прошёл мимо них. Фергюс поспешно откланялся и снова побежал за ним вслед, теперь уже твёрдо уверенный в его дурных наклонностях. Только страх, что его узнают, помешал ему забежать вперёд и посмотреть, кого ведёт за собой Гибби. Но если бы он посмотрел, то увидел бы перед собой шестидесятилетнюю старуху–нищенку — хотя, конечно, будь бедняжка молода и красива, как утренняя заря, Гибби всё равно взял бы её с собой. Это был тот же самый Гибби, что когда–то провожал домой бесчувственных пьяниц. Он не изменился. Такие натуры не меняются, они просто растут и вырастают.

Пройдя вслед за странной парочкой несколько кварталов, Фергюс увидел, что Гибби остановился перед какой–то дверью и открыл её — как предположил наш сыщик, ключом, который дала ему сама женщина. Они вошли и захлопнули дверь почти перед самым носом у Фергюса, который уже совсем решился подойти и заговорить с ними. Гибби провёл несчастную дрожащую женщину вверх по лестнице, затем по проходу среди беспорядочно расставленной мебели и наконец открыл перед ней дверь своей комнаты, находившейся в другом углу, напротив комнаты Донала. К его радости, в камине всё ещё горел огонь. Он усадил свою гостью в самое мягкое кресло, подвесил над огнём чайник, раздул огонь, сварил кофе, нарезал хлеба, вынул масло, вытащил банку джема, и они вместе стали пить и есть. Она была в совершенном замешательстве, долго не знала, как себя вести, а когда, в конце концов, поняла, что её хозяин не умеет говорить, то, по всей видимости, как и многие другие, приняла его за блаженного дурачка. От неё шёл запах виски, но она была трезвая и довольно голодная. Когда она наелась до отвала, Гибби подошёл к кровати и откинул одеяло, знаками показывая ей, что спать она будет здесь. Затем он вытащил ключ из внешнего замка, вставил его в замок изнутри, кивнул, желая своей гостье спокойной ночи, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Он услышал, как женщина заперлась на ключ, отправился в комнату к Доналу и вскоре заснул.

Утром он постучал к ней, и, не получив ответа, толкнул дверь. Женщины не было. Поведав миссис Меркисон о том, что произошло, он был несказанно изумлён, когда его рассказ мгновенно вызвал самое яростное возмущение в этой обыкновенно доброй и приветливой старухе. Как! Её почтенный дом превратили в защиту от ветра и покров от непогоды? Какой ужас! Не мешкая ни минуты, она тут же принялась усиленно мести, скрести и вычищать комнату так, как будто в ней ночевали все бесы преисподней. Только тут Гибби впервые подумал, что все те годы, когда он оборванцем бегал по улицам, никто и никогда не пытался привести его к себе домой — за исключением одного раза, когда он оказался под посохом и жезлом строгой пожилой дамы. Если бы и Джанет повела себя так же, он, наверное, умер бы на Глашгаре или до сих пор бродил бы по деревням, кое–как перебиваясь и, если повезёт, помогая крестьянам за полупенсовую монетку. Значит, сам он не должен поступать, как поступают все остальные люди! Он не станет, не сможет, не смеет быть таким, как они! Его школой были ночные улицы, тёмные места распутства и преступления — и добрый дом, где царил только свет!

Когда миссис Меркисон заявила, что если он снова осмелится привести в её дом всякую шваль, она немедленно выставит его прочь, Гибби только молча посмотрел ей в глаза. Она осеклась, посмотрела ему в лицо, а потом крепко обняла его и поцеловала.

— Дурачок ты мой милый! Какой же ты хороший! — воскликнула она. — Откуда только берутся такие ангелы? Ой, смотри, заберёт тебя Господь к Себе, на Небеса, и глазом не успеешь моргнуть!

Правда, она снова не на шутку рассердилась, когда обнаружила, что одна из её серебряных ложек, лежавших на столе, исчезла. Несомненно, её стащила эта мерзкая нищенка, и миссис Меркисон опять принялась честить на чём свет стоит и её, и Гибби. Он же слушал её ругань и думал про себя: «Всё–таки та женщина ещё не совсем опустилась. На столе–то ведь было ещё несколько ложек!» Даже когда речь идёт о краже, мы всё равно должны помнить о бревне в своём глазу прежде, чем беспокоиться о сучке в глазу ближнего. Честным быть нелегко. На свете есть много воришек, которые воруют гораздо меньше, чем некоторые респектабельные члены высшего общества. Но любой вор должен быть наказан и, несомненно, не получит свободы, пока не выплатит всё до последнего кодранта. Гибби, который готов был скорее умереть, чем бросить на ближнего тень несправедливого подозрения, возмущался недостойным поступком ночной гостьи гораздо меньше, чем его хозяйка. Боюсь, он даже улыбнулся. Он не обратил ни малейшего внимания ни на ругань миссис Меркисон, ни на её причитания, но уже через неделю после получения свого наследства принёс ей в подарок дюжину новых ложек.

Фергюс не мог рассказать Джиневре о том, что увидел. А расскажи он об этом её отцу, она всё равно узнала бы, что он выследил её старого знакомого. По той же причине он не пошёл и к мистеру Склейтеру. Да и зачем? Разве он сторож этому тронутому баронету?

В тот же самый день Гибби вернулся под кров своего опекуна. По его просьбе миссис Склейтер пригласила Джиневру придти к ним в гости в следующий же вечер: Гибби хотел рассказать ей о Донале. Джиневра обещала придти, но в то же самое утро в деревне у подножия горы Глашгар Донал сделал то, что помешало ей исполнить своё обещание: он отправил ей письмо. Оказавшись в одиночестве и успокоившись, он вспомнил слова той песни, которую пел во время прогулки в их последний вечер вместе, и теперь записал и отослал их ей. Правда, заканчивались они совсем не так, как начинались. Кроме стихов на листке бумаги не было ни единого слова.

Это письмо вместе с двумя–тремя другими было подано мистеру Гэлбрайту, когда он сидел за завтраком. Теперь он получал совсем немного писем и поэтому мог уделять время и корреспонденции, предназначенной для дочери. Он отложил письмо в сторону, а после завтрака унёс его к себе и прочитал. Он разобрался в нём не больше, чем Фергюс в Послании к римлянам, и поэтому то немногое, что он всё–таки понял, вызывало в нём настоящую бурю. Но к тому времени он уже начал побаиваться своей дочери: её спокойное достоинство угнетало его униженную душу. Он отложил письмо, не сказав о нём ни слова, и начал ждать, полный гнева и презрения. Спустя некоторое время ему в голову пришла успокоительная и даже немного лестная мысль: должно быть, эти стишки прислал какой–нибудь дерзкий воздыхатель, неизвестный даже самой Джиневре. Однако с того самого дня он начал наблюдать и следить за ней гораздо пристальнее и поэтому не разрешил ей в тот вечер пойти в гости к миссис Склейтер. Гибби, зная, что Фергюс продолжает бывать в доме Гэлбрайтов, всё меньше и меньше сомневался в том, что она отдала предпочтение «болтуну» — именно так Донал называл этого модного и красноречивого проповедника.