Часы шли, день понемногу угас, и его осенняя яркость померкла в холодном тумане. Вдоль Висельного холма в окнах нахмуренных, обшарпанных лавчонок зажглись газовые фонари. Зажиточному прохожему, спешащему домой, чтобы поскорей приступить к главному делу сегодняшнего дня — горячему, плотному ужину, — эти утлые домишки казались пристанищем неприглядной нищеты и ожесточённой борьбы за существование. Даже для тех, кто стоял сейчас за прилавком этих магазинчиков и заведений, сидел в задних комнатах или в спальнях наверху (кроме, может быть самих владельцев), всё вокруг казалось обыденным и тягостным. Только для бледного студента, скользящего в своей алой мантии сквозь серый туман и украдкой заглядывающего в каждую приоткрытую дверь, они были полны таинственного очарования, и он с радостью отдал бы все книжные знания за один–единственный взгляд, который помог бы ему подлинно увидеть и понять трепетные движения человеческих душ и судеб, скрывающихся за каждом освещённым окном. Дома казались ему гнёздами, полными птенцов–людей, над которыми раскинулись вечные крылья Любви, ничего не делающей зря. И какие разные птенцы вылупляются порой в одном и том же гнезде! И каким удивительным гнездом будет тогда весь город! — со своим университетом, школами, церквами, больницами, миссионерскими обществами, особняками, съёмными квартирами, гостиницами, пивнушками и домами с ещё более дурной репутацией, со всеми своими фабриками, парусниками и огромными пароходами — и везде трудятся, живут, снуют те же самые люди! Вот больная старушка, закутанная в одеяния любви и потому безбоязненно идущая страшной тропой жестоких страданий. Вот крепкая молодая мать, неистово влекущая по переулку своё собственное чадо, осыпая его неслыханно яростной и грубой руганью. Какой великой и могущественной должна быть воля Духа, носящегося по земле, чтобы вобрать в Себя столько всего, что никак не может входить в Его волю, и обратить всё на пользу вечного Блага! Как мало мы пока знаем и понимаем живущих на земле человеков — и насколько меньше знаем и понимаем их Небесного Отца.

В сарайчике под лестницей уже какое–то время было довольно темно — то есть, слишком темно для того, чтобы работать без света, и Джордж Гэлбрайт зажёг свечу. Он никогда не заканчивал работу, пока на улице были видны лица проходящих людей. Теперь же он с облегчением вздохнул и поднялся. Час искупления настал, долгожданная надежда была уже близко. Внешне он был спокоен, но внутри у него всё горело, и с пылкостью влюблённого он желал поскорее добраться до задней комнаты в заведении миссис Кроул. Его руки задрожали от нетерпения, когда он отложил в сторону шило, убрал с колен башмак с только что залатанным носком, стащил через голову кожаный передник и отбросил его в сторону. Поспешно окинув комнату взглядом, как будто опасаясь, что какой–то невидимый враг помешает ему улизнуть, Джордж Гэлбрайт подхватил свою шляпу, выглядевшую так, как будто её чистили ворванью, обеими руками нахлобучил её на голову, быстро вышел, закрыл за собой дверь, запер её на ключ и, оставив ключ в замке, прямиком — хоть и слегка виноватой походкой — направился в место своего земного блаженства.

Все завсегдатаи заведения миссис Кроул старались хотя бы на улице выглядеть прилично, изо всех сил стремясь хотя бы видом своим показать, что направляются на чашечку чая, а не на стакан виски, — а если даже и на виски, то вовсе не потому, что им так уж этого хочется, а просто из–за того, что они привыкли пропускать рюмочку–другую перед ужином. В конце концов, разве у человека есть выбор? Ведь должен же он куда–то идти и чем–то занять свободное время? А если так, то почему бы не пойти к матушке Кроул и не заняться там опустошением очередной бутылки? Но это притворное внешнее безразличие никого не обманывало. Жители переулка (да, пожалуй, и всего Висельного холма) прекрасно знали каждого из них и всю их подноготную. Они прекрасно знали, что для этих пьяниц каждая выпитая рюмка была, как золотая монета для скупого скряги; знали, что, как лань стремится к потокам вод, так и они стремятся к своему стаканчику и жадно заглатывают последние капли одной рюмки, чтобы поскорее погрузиться в сладостную полноту следующей. Они знали, что, подобно тому же прижимистому сквалыге, эти несчастные всегда преуменьшают размеры своих приобретений, чтобы не стесняясь требовать себе ещё и ещё.

Джордж Гэлбрайт был высоким, ладно скроенным человеком, но уже сутулым и потрёпанным жизнью. У него было приятное, хорошо очерченное лицо; однако, его сильно портила неопрятная щетина и скопившаяся за неделю грязь, из–под которой проступала измождённая бледность впалой щеки. Из–под чёрных, нависших бровей тускло блестели глаза, как угли костра, подёрнутые белым пеплом. Джордж не смотрел ни направо, ни налево и шёл, как в забытьи, тупо смотря вперёд неподвижными глазами.

— Вот ведь человек, сам себе враг! — сказала добродушная зеленщица, когда он проходил мимо её двери.

— Да уж, — подхватила зашедшая к ней покупательница, которая сама держала неподалёку лавочку и торговала старой мебелью и разными другими поношенными и подержанными вещами. — Это точно! Да ещё и мальчишку совсем забросил, он, вишь, целый день по городу шныряет, а всей одежонки — воротник от куртки, да помочи от штанов. Ой, соседка, глянешь на него, так сердце и заходится от жалости! Слава Богу, мать его не дожила до такого горя. Наверное, сейчас в могиле у себя переворачивается, бедная!

В тот вечер Джордж пришёл к миссис Кроул первым. Он воровато открыл дверь её заведения и тихо проскользнул в сумеречную гостиную, где ещё не зажгли свечи. Однако в камине весело полыхал огонь, играя светом и тенями на чистом, выскобленном полу, и в его ярких отблесках были видны прикреплённые к стенам цветные картинки, клетки с чучелами птиц, огромная, полностью оснащённая барка, свисающая с середины потолка, и — самое заманчивое зрелище на свете — чёрный графин с винной рюмкой вместо пробки, стоявший посередине стола в окружении стаканов. Последним и завершающим штрихом этой картины был медный чайник, тихонько урчавший над огнём. По сравнению с сарайчиком, где Джордж проработал целый день, эта комната и впрямь была настоящим земным раем. Появление и присутствие в этом раю миссис Кроул только добавляло ему прелести. Теперь на ней был чистый белый чепчик с голубыми лентами, волосы были аккуратно расчёсаны на пробор и забраны назад, и во всём её облике не осталось и следа от утренней грязи и неряшливости, так что вид у неё был довольно импозантный и внушительный.

На ней было тёмное платье с крупными яркими цветами и чёрный шёлковый передник. Лицо её хранило сдержанное, даже печальное выражение, и в течение всего вечера, ухаживая за своими гостями, она держалась с таким достоинством, что её походка и осанка подошли бы, скорее, строгой монахине, участвующей в каком–нибудь торжественном религиозном обряде, нежели содержательнице кабака, прислуживающей десятку–другому пьяных мастеровых.

Когда в двери показалось лицо Гэлбрайта, миссис Кроул восседала возле камина на диванчике из конского волоса, ожидая прихода своих всегдашних посетителей.

— Заходите, заходите, — гостеприимно сказала она и поднялась, но тут же, другим тоном, добавила: — Вы, наверное, совсем позабыли, сэр Джордж. Знаете, сегодня ведь суббота, а если вы, как всегда, просидите до утра, то завтра перед церковью не успеете побриться!

Она знала не хуже самого Джорджа, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не появляется в церкви. Но это было одной из её привычек, присущей, по–моему, и многим столпам общества и церкви: то и дело, «примера ради», говорить об некоторых нравственных и религиозных обычаях и устоях (а иногда и о самых обыкновенных вещах вроде утреннего умывания и вечерней ванны) так, как будто они являются непреложными законами и все непременно должны их соблюдать.

Гэлбрайт поднёс к лицу ладонь, тёмную от сапожного воска, и задумчиво потёр свой подбородок. Он принял предложенную ему игру. Это был всего лишь хорошо знакомый пролог к привычному еженедельному притворству. А что если он не собирается завтра в церковь? Даже если так, наверное, всё же нужно хоть чуть–чуть привести себя в порядок после долгой недели перед выходным!

Слово за слово — и еженощная привычка начинала казаться ему лишь невинным развлечением субботнего вечера, когда каждый трудовой человек вполне может законно расслабиться перед целым днём заслуженного отдыха.

— А я и не заметил, что сегодня суббота, — ответил Джордж. — Если бы вспомнил, надел бы чистую рубашку и умылся бы получше. Пойду–ка заверну на полчасика к цирюльнику, побреюсь, а там, глядишь, и другой народ подойдёт.

Миссис Кроул прекрасно знала, что на чердаке у Джорджа нет никакой чистой рубашки. Ещё она знала, что та рубашка, которая была на нём сейчас и которую, из–за нарыва на пальце у служанки, ей, по всей видимости, придётся стирать самой, раньше принадлежала её покойному мужу и она сама подарила эту рубашку несчастному сапожнику. Но слова Джорджа относились именно к разряду тех приличий, которые так упорно соблюдали все посетители её заведения, и она ценила их гораздо больше, чем они того заслуживали.

Эта женщина относилась к Джорджу с настоящей любовью и заботой. Её нисколько не занимали ни характеры, ни судьбы остальных её гостей, но в глубине души она горько сожалела о том, что Джордж так беспробудно пьёт и так мало беспокоится о своём сыне, оставляя его жить на улице. Однако она утешала себя той мыслью, что уж если Джордж продолжает пить, то пусть хотя бы пьёт в приличной компании и в таком месте, где её строгая, властная рука сможет хотя бы сдерживать пьяное распутство его собутыльников. Ведь стоит ему покинуть её очаг — а она воспринимала своё заведение именно как домашний очаг, а не как случайную забегаловку, — как он непременно прибьётся к пивнушке Джока Тамсона или Джими Дьюка, а там его тут же втянут в грубые, неприличные разговоры и, скорее всего, даже в драки или буйные попойки.

Через несколько минут Джордж вернулся, и можно было сразу заметить, как сильно отличается верхняя половина его лица от нижней. Услышав его приближение, миссис Кроул подошла к двери.

— А теперь, сэр Джордж, — сказала она, — подите–ка в мою комнату и умойтесь хорошенечко, да и рубашка чистая там же, лежит на кровати. А потом приходите назад и выпейте немножко.

Вся душа Джорджа была устремлена к выпивке, но он послушно зашагал наверх, как будто миссис Кроул была ему дважды матерью. Когда он спустился вниз, там уже собралась обычная компания, и он появился среди приятелей со всей респектабельностью, которую могла придать ему свежая рубашка и попытка отмыть с лица и рук застарелую, въевшуюся в кожу сапожную грязь. Приятели приветствовали его появление кто кивком, кто широкой улыбкой, кто добрым словом. Каждый из них сидел за столом, занимаясь своим делом: отмеряя в стаканчик виски, ложкой раздавливая в нём куски непослушного сахара или пробуя получившуюся смесь, критически выдерживая её между языком и нёбом.

Какое–то время разговор протекал вяло и скучно. Все присутствующие негласно принимали царящие здесь правила светского приличия и знали, что за столом все суждения должны высказываться в согласии с ними, и потому с готовностью порицали всё и вся, встречая новости о городских событиях или о предосудительном поведении того или иного знакомого то недоверчивой или жалостливой улыбкой, то неодобрительным покачиванием головой. Но в то же самое время каждый из них изо всех старался поскорее довести себя до такого состояния, когда слова вообще утратят для них всякий смысл.

Все собравшиеся, как и миссис Кроул, называли Гэлбрайта сэром Джорджем, и он принимал этот титул с заметным, но негорделивым достоинством. Ведь если не весь город, то, по крайней мере, его лучшие адвокаты знали, что Джордж Гэлбрайт является настоящим баронетом по прямой линии, а титул был дарован его семье королём Иаковом шестым.

Огонь весело плясал в камине, и по мере того, как чайник несколько раз путешествовал к столу и обратно, атмосфера в гостиной понемногу оживлялась. То и дело слышались какие–то истории, часто без начала и конца, но принимали их на ура. Кое–кто начинал слезливо–сентиментальные воспоминания, но никак не мог решить, что же именно произошло, так что и сам рассказчик, и его слушатели заливались смехом, который трезвому уху показался бы странно чужим и неестественным. Кто–то ещё принимался хвастаться своими приключениями, и другие с удовольствием слушали, несмотря на все сомнения в подлинности произошедших событий. К примеру, там был почтальон, которого неделю назад уволили за потерю целого мешка писем. Так вот, никто из присутствующих не верил ни одному его слову, но он был наделён таким неистощимым чувством юмора, что все его байки выслушивались так же охотно, как если бы они были чистой правдой от начала до конца.

Но это оживление не трогало сэра Джорджа. Он почти ничего не говорил и между медленными глотками виски бессмысленно смотрел в свой стакан.

Правда, порой он рассеянно улыбался, когда все вокруг смеялись очередной шутке, но это было лишь данью вежливости. Перед его внутренним взором стояло самое печальное из человеческих видений: видение несбывшегося и неудавшегося прошлого. Мне кажется, что кроме временного утоления ненасытной жажды, главной радостью, которую приносило ему виски, была возможность ещё раз почувствовать себя джентльменом. Чистые руки, выбритое лицо и свежая рубашка, несомненно, тоже помогали поддерживать эту хрупкую иллюзию, но волшебная сила виски превосходила их во много раз. Кто знает, какие возвышенные мечтания, какие угасшие призраки былого благородства, какие легенды вспыхивали в мозгу сэра Джорджа под воздействием пагубного зелья? Он сам был похож на последний, или почти последний, подгнивший и увядший плод, готовый вот–вот упасть с фамильного древа Гэлбрайтов. Ах, если бы его славные предки вняли гласу совести и как должно позаботились о своих потомках! Тогда они не передали бы бедному сэру Джорджу эту жуткую тягу к спиртному, которая вкупе с его собственной нравственной слабостью переросла в нём в неодолимую жажду! Ему самому уже казалось, что он просто не может обходиться без виски — как не может жить без воздуха, пищи и воды.