Начать мой рассказ лучше всего с имени. Меня зовут Тенделео, и родилась я здесь, в Гичичи. Вы удивлены? Действительно, поселок так изменился, что люди, жившие там в одно время со мной, теперь вряд ли его узнают. Одно название осталось прежним. Вот почему имена так важны – они не меняются. Родилась я в одна тысяча девятьсот девяносто пятом году – как мне сказали, это произошло после ужина, но до наступления сумерек. Именно это и означает мое имя на языке календжи: ранний вечер вскоре после ужина. Я была старшей дочерью пастора церкви Святого Иоанна. Моя младшая сестра родилась в девяносто восьмом, после того как у матери было два выкидыша, и отец, в полном соответствии с местными традициями, попросил помощи у общины. Мы все называли девочку Маленьким Яичком. Я да она – в семье нас было только двое. Отец считал, что пастор должен служить примером для своей паствы, а в те времена правительство как раз пропагандировало компактные семьи.

На моем отце лежала обязанность окормлять сразу несколько приходов. Он объезжал их на большом красном мотоцикле, который выделил ему епископ в Накуру. Это был отличный японский мотоцикл фирмы «Ямаха».

Водить мотоцикл отцу очень нравилось; он даже учился прыгать на нем через небольшие препятствия и тормозить с разворотом. Впрочем, для своих упражнений он выбирал глухие проселочные дороги, считая, что духовное лицо не должно заниматься такими пустяками на глазах прихожан. Разумеется, все знали, но никто его не выдал – ни один человек!

Церковь Святого Иоанна построил мой отец. До него прихожане молились прямо на улице – на скамьях, врытых в землю в тени деревьев. Наша церковь была приземистой, с крепкими белеными стенами, сделанными из бетонных блоков. По красной жестяной крыше карабкались вьюнки и лианы, которые цвели крупными колокольчиками. Весной же за окнами церкви колыхалась настоящая завеса из цветов и листьев, и внутри было красиво, точно в раю. Во всяком случае, каждый раз, когда я слушала рассказ об Адаме и Еве, я представляла себе рай именно таким – зеленым, тенистым, благоухающим.

Внутри церкви стояли скамьи для прихожан, аналой и кресло с высокой спинкой для епископа, который приезжал на конфирмацию. В алтаре находились престол, накрытый белой пеленой, и шкафчик для чаши и дискоса. Купели у нас не было – тех, кого крестили, водили к реке и окропляли там.

Я и моя мать пели в церковном хоре. Службы были долгими и, как я теперь понимаю, скучными, но музыка мне нравилась. Пели у нас только женщины, а мужчины играли на музыкальных инструментах. Самый лучший инструмент был у нашего школьного учителя из племени луо; преподаватель был таким высоким, что за глаза мы кощунственно называли его Высочайшим. Он играл на поршневом кольце от старого «пежо» – по нему надо было бить тяжелым стальным болтом, и тогда кольцо издавало высокий звенящий звук.

Все, что осталось от строительства церкви, пошло на пасторский дом. У нас были бетонные полы, жалюзи на окнах, отдельная кухня и замечательная угольная печка, которую один из прихожан смастерил из бочки для солярки. В доме было электрическое освещение, две розетки и кассетная магнитола, но никакого телевизора. Иметь телевизор, говорил отец, все равно что приглашать на обед дьявола. Итак, кухня, гостиная, наша спальня, спальня мамы и отцовский кабинет – всего пять комнат. Как видите, в Гичичи наша семья имела определенный вес, во всяком случае – среди календжи.

Сам поселок в беспорядке вытянулся по обеим сторонам шоссе. В Гичичи имелось несколько лавок, школа, почта, кондитерская, заправочная станция и контора по найму матату. Все они находились почти у самой дороги: жилые дома стояли чуть в глубине, и почти от каждого начинались утоптанные пешеходные тропинки, которые вели к устроенным на склонах земляным террасам. В конце одной такой тропинки – примерно в полукилометре дальше по долине – находилась и наша шамба. Идти к ней надо было мимо дома, где жила семья укереве. В этой семье было семеро детей, и все они нас ненавидели. Когда мы проходили мимо, они швыряли в нас камнями и кизяком и кричали: «Вот что мы думаем о вас, проклятые календжи, богомерзкие епископалы!» Сами укереве принадлежали к Внутренней Африканской церкви кикуйо и не подчинялись епископу.

Если для отца земным подобием Небес была его церковь, то для матери раем была шамба. Воздух на склонах долины был чист и прохладен, а внизу шумела по камням река. На шамбе мы выращивали маис, тыквы-горлянки и немного сахарного тростника. Его охотно покупали местные самогонщики, и когда приходила пора сбора урожая, отец делал вид, будто не знает, для чего тому или иному из наших соседей нужен сладкий сахаристый сок.

Еще на шамбе росли перец, бобы, лук, картофель и две банановые пальмы. Отец ни за что не хотел их срубить, хотя м'зи Кипчоби вполне авторитетно утверждает: деревья высасывают из земли силу. Как бы там ни было, маис и тростник каждое лето вымахивали выше моего роста, и мне очень нравилось, забежав в эти заросли, притворяться, будто я перенеслась в другой мир.

На шамбе всегда звучала музыка – играл чей-нибудь радиоприемник на солнечных батарейках, или пели хором женщины, помогавшие друг другу вскопать землю или разделаться с сорняками. Я всегда пела с ними, так как, по общему мнению, у меня был неплохой слух.

Было здесь и свое святилище. В расщелинах коры между толстыми скрюченными ветками старого дерева, давным-давно задушенного золотистым фикусом, женщины оставляли маленьким деревянным божкам свои подношения – купленные у странствующих торговцев-индусов стеклянные бусы, мелкие монетки и чашки с пивом.

Вы спросите меня: а как же чаго? Вы, наверное, уже подсчитали, что, когда на Килиманджаро упал первый контейнер, мне было девять. Вы хотите узнать, почему столь важное событие, как завоевание нашей планеты пришельцами из другого мира, не оказало на мою жизнь никакого особенного влияния? На самом деле все очень просто. Для наших жителей Килиманджаро находится лишь немногим ближе, чем тот, другой мир, из которого явилось к нам чаго. Нет, разумеется, кое-какие сведения до нас доходили. Мы смотрели телепередачи, где рассказывали про Килиманджаро, читали статьи об этой штуке в «Нейшн» и знали, что чаго похоже одновременно на коралловый риф и тропические джунгли и что оно попало на Землю с какого-то летающего объекта. Мы слышали передачи по радио, в которых обсуждалось, как быстро растет чаго (пятьдесят метров в сутки, эта круглая цифра легко запоминалась), что оно может собой представлять и откуда оно появилось. Каждое утро в небе над Гичичи мы видели белые инверсионные следы больших ооновских самолетов, которые перевозили исследователей и научное оборудование. С каждым днем их становилось все больше и больше, но нас это не касалось. Церковь, школа, дом, шамба. Праздничная служба в воскресенье. Кружок по изучению Библии в понедельник. Спевки церковного хора. Вечерние посиделки с подругами. В промежутке я могла вышивать, полоть, гонять из маиса коз или играть с Маленьким Яичком, Грейс и Рут, но только чтоб не очень шуметь, потому что папа работает. Вот из чего состоял мой мир. Раз в неделю в Гичичи приезжал передвижной банк, раз в месяц – передвижная библиотека.

По шоссе носились громоздкие матату, с азартом обгонявшие друг друга и все, что двигалось, а на их подножках и окнах гроздьями висели пассажиры. Большие грязные рейсовые автобусы, словно сонные волы, тащились вверх по склону, и одетый в лохмотья деревенский дурачок Гикомбе – роскошь, которую мы едва могли себе позволить, – бросался на дорогу перед каждым из них, стараясь остановить. На смену дождям приходила жара, после знойного лета наступал сезон холодных туманов, и так происходило из года в год. Люди рождались, женились, разводились, болели, погибали от несчастных случаев. Килиманджаро? Чаго?.. Что нам было до них?.. Для нас это были только слова, картинки, которые попадали в наш мир из одного и того же далекого мира.

Мне было тринадцать, и я только вступила в женский возраст, когда чаго пришло в мой мир и разрушило его. В тот вечер я отправилась к своей подружке Грейс Мутиго, чтобы позаниматься вместе. Но мы, конечно, не занимались. Уроки были просто предлогом; на самом деле мы хотели послушать радио. После того как в нашу страну понаехали ооновцы, радиопередачи сделались намного лучше. Под радио теперь можно было петь и танцевать. Проблема была только в том, что музыку, которую оно передавало, мои родители не одобряли.

В тот вечер мы слушали трип-хоп. Вдруг музыка стала прерываться – она раздавалась то тише, то громче, то пропадала совсем. Сначала мы решили, что в студии слетел компакт. На всякий случай Грейс решила покрутить ручку настройки, но получилось еще хуже. Мы как раз выясняли, стоило или не стоило трогать приемник, когда из соседней комнаты вышла мама Грейс. Она пожаловалась, что в телевизоре пропало изображение: на экране были одни волнистые линии, и ничего больше.

А еще через какое-то время мы услышали первый удар. Это был глухой далекий звук, очень похожий на гром. На возвышенностях вокруг нашей долины по ночам часто бывают грозы, но это было что-то другое.

Бу-бум! Снова грохот, на этот раз – ближе. С улицы донеслись голоса, сверкнул луч фонаря. Вооружившись карманными фонариками, мы тоже вышли из дома. На шоссе толпился народ – мужчины, женщины, дети. Отблески света от фонарей и керосиновых ламп беспорядочно метались по стенам домов.

Бум-м! Третий удар был таким сильном, что в домах зазвенели стекла. Все, как по команде, направили фонари вверх, так что лучи их стали похожи на копья света. Многие дети заплакали, и я поняла, что тоже испугалась.

Один Высочайший сохранял спокойствие.

– Звуковая волна, – сказал он. – Там, наверху, что-то есть.

И как только он произнес эти слова, мы увидели это. На удивление, все происходило очень медленно. Ночь была безоблачной и ясной, как часто случается в конце мая после вечернего дождя, на небе высыпали звезды. И вот среди звезд мы увидели мерцающую точку. Она появилась над холмами восточнее Кириани и немного южнее нас. Нам казалось, она то плывет, то подпрыгивает на месте, словно искорки, которые пляшут в глазах, если долго смотреть на солнце. Светящаяся точка оставляла прямой как стрела след, похожий на след реактивного лайнера, только он не был белым, а светился чистым голубым светом, ясно видимым среди черноты небес.

Потом раздался двойной удар – такой близкий и громкий, что у меня заложило уши. В темноте запричитали старухи, и вскоре страх охватил всех. Теперь и женщины, и мужчины неотрывно смотрели на яркую голубую черту в небесах; из глаз их медленно текли слезы. Многие садились прямо на землю и, положив фонарики на колени, в растерянности качали головами, не зная, что им теперь делать. Старики накрывались платками, плащами, газетами; остальные последовали их примеру, и вскоре уже все жители поселка сидели на шоссе, спрятав головы под чем попало. Один Высочайший остался стоять. Выпрямившись во весь рост, он смотрел на яркий голубой след, разрезавший ночь надвое.

– Какая красота! – выдохнул Высочайший. – Подумать только: я вижу это своими собственными глазами!

Он стоял так до тех пор, пока светящийся объект не исчез во мраке за грядой холмов на западе, но я видела его отражение в глазах учителя. Прошло много времени, прежде чем эти крошечные искорки тоже погасли.

Казалось, все кончилось благополучно, но растерянность осталась. Люди были напуганы и в то же время испытывали радость от того, что непонятный предмет, словно ангел смерти, пролетел над Гичичи! Многие еще плакали, но слезы облегчения ни с чем не спутаешь.

Кто-то вынес из дома радио на батарейках. Другие поступили так же, и вскоре все мы собрались небольшими группами вокруг своих приемников. Буквально через несколько минут вечерняя музыкальная передача была прервана срочным выпуском новостей, и диктор объявил, что в двадцать часов двадцать восемь минут в Центральной провинции упал еще один биоконтейнер.

При этих словах многие снова заплакали и запричитали. Потом кто-то крикнул:

– Тише!

Жалобные вопли затихли, а я подумала, что каким бы страшным ни было сообщение, доносящиеся из мрака всхлипывания были стократ страшнее.

Еще диктор сказал, что контейнер упал на восточном склоне хребта Ньяндаруа неподалеку от Тусы – небольшой деревеньки кикуйо. Где находится Туса, мы все хорошо знали – у многих там были родственники. Через Тусу ходил междугородный автобус до Ньери. От Тусы до Гичичи было не больше двадцати километров.

И снова над темным шоссе раздались крики, стенания, молитвы, но большинство молчало. Мы все понимали – наше время истекло. За четыре года чаго поглотило Килиманджаро, Амбосели и приграничный район Наманга и теперь двигалось по шоссе А-104 к Каджадо и Найроби. Но мы никогда не задумывались об этом, продолжая жить, как жили, в глупой уверенности, что когда чаго наконец доберется до нас, мы не оплошаем. И вот оно оказалось в каких-нибудь двух десятках километров от Гичичи. Чаго как будто говорило: двадцать километров это четыреста дней – вот сколько времени у нас осталось.

Первым поднялся Джексон, владелец мастерской по ремонту «пежо». Он слегка наклонил голову набок. Потом поднял палец, и все затихли. Джексон посмотрел на небо:

– Вы слышите?

Я прислушалась, но ничего не услышала. Тогда Джексон показал на юг, и мы сразу поняли, что он имеет в виду. Ночь звенела от гула моторов. Над темными верхушками деревьев на дальнем краю долины один за другим вспыхивали яркие огни. Их становилось все больше – десять, двадцать, тридцать, еще и еще. Вертолеты кружили над Гичичи, словно саранча: казалось, грохот их турбин заполнил собой весь мир. Я замотала голову платком, заткнула ладонями уши и громко закричала, перекрывая шум, но все равно мне казалось, что моя голова вот-вот разлетится на куски, будто глиняный горшок.

Вертолетов было ровно сорок. Они прошли так низко над поселком, что от поднятого винтами ветра жестяные крыши домов гремели и лязгали, а взвихренная пыль засыпала глаза и скрипела на зубах. Многие дети кричали и махали им фонариками и белыми школьными рубашками, пока вертолеты не достигли гребня горы и рев турбин не растворился в звоне и стрекотании ночных насекомых. Для них это было просто забавой, но большинство понимало: ооновцы идут за чаго – словно собаки, преследующие кабана.

И действительно, не прошло и нескольких часов, как на шоссе появились первые грузовики. Громкое гудение поднимавшихся по серпантину машин разбудило весь поселок.

– Вам известно, что сейчас уже три часа ночи? – кричала грязно-белым грузовикам с голубой эмблемой ЮНЕКТА на дверцах пожилая миссис Кариа, но ее никто не слышал, к тому же вряд ли кто-то из жителей поселка собирался ложиться спать. Почти все население Гичичи вновь высыпало из домов и выстроилось по сторонам шоссе, глядя, как идет через поселок колонна. Интересно, что подумали водители, когда в свете фар за поворотом вдруг возникли все эти лица с блестящими глазами. Впрочем, некоторые из них махали нам в знак приветствия, а дети махали в ответ.

Это продолжалось всю ночь. Когда на рассвете мы поднялись на шамбу, чтобы подоить коз, я увидела: по шоссе внизу все еще ползла бесконечная белая змея, петли которой повторяли извивы дороги. Когда же передние грузовики достигли перевала, косые лучи только что вставшего солнца перекрасили их из белых в золотые.

Грузовики, бензовозы, краны, тягачи с платформами, на которых стояли бульдозеры и другая специальная техника, шли по дороге два дня. Потом их поток иссяк, и на шоссе появились беженцы, двигавшиеся в противоположном направлении. Первыми были счастливые обладатели машин. Мы видели матату, нагруженные посудой, постельным бельем, мебелью и инструментами, и грузовички, в кузовах которых балансировали на грудах домашнего скарба целые семьи. Промчался микроавтобус, битком набитый чем-то, что на первый взгляд напоминало тюки пестрого тряпья; и только потом мы поняли: это просто женщины в цветастых платьях. Тракторы тащили прицепы на колесах. Древние легковушки, мотоциклы и мопеды едва виднелись под привязанными к ним узлами. Все эти механические чудовища и возглавляли своеобразную гонку, в которой богатые, как всегда, оказались в лучшем положении.

Следом за машинами двигалась основная масса беженцев. Шоссе запрудили тележки с впряженными в них осликами, влекомые волами фургоны и велосипеды с колясками, но больше всего людей шло пешком. Кто-то толкал перед собой тачку, груженную горшками, свернутыми матрасами и картонными коробками, кто-то тащил на веревках тележку или вез в коляске закутанную в канта престарелую мать, бабку или тетку. Серпантин у перевала оказался довольно крутым, и спускаться по нему было небезопасно. Тележки так и норовили вырваться из рук, скатиться под уклон или свалиться с обрыва, и террасы у подножия горы были буквально усеяны осколками горшков, помятой посудой, разноцветными тряпками, покореженными лопатами и сломанными кирками.

Последними в этой гонке шли те, чье имущество умещалось в одном-двух узлах. Взрослые несли их на голове или на плечах. Дети тащили в руках завязанные в тряпки кастрюльки, пыльные клетки с крикливыми птицами, крошечные корзиночки из коры, в которых лежало по горсти ягод и куску зачерствевшей лепешки.

Мой отец предоставил беженцам свою церковь. Здесь они могли получить отдых, чашку горячего чая, миску угали или бобов. Угали варилось прямо на кострах в больших кастрюлях и котлах, и я помогала мешать его, чтобы оно не подгорело. Местный врач открыл при церкви пункт первой помощи. В основном, впрочем, ему приходилось лечить вывихнутые или пораненные ноги да детей, страдавших обезвоживанием вследствие неизбежного расстройства желудка. Но далеко не все жители Гичичи одобряли такую благотворительность. Некоторые боялись, что, встретив подобный прием, часть беженцев останется в поселке и истребит наши запасы продовольствия. Владельцы лавок прямо говорили, что мой отец разорит их, раздавая бесплатно то, что они продавали за деньги. Недовольным – тем, кто осмеливался заявлять об этом открыто, – отец отвечал, что он поступает так, как, по его мнению, поступил бы Иисус. Возразить на это было трудно, но я знаю, что у него была еще одна причина. Ему было интересно слушать рассказы беженцев. Очевидно, отец уже тогда догадывался, что их судьба скоро станет и его судьбою.

– Так что там у вас, в Тусе?

– У нас-то нормально. Контейнер промахнулся по нам и грохнулся двумя километрами дальше, в Комбе. Нет, там нет ничего особенного – просто ферма кикуйо; они еще коров держат. Мы все слышали гром. Наши соседи взяли матату и поехали посмотреть, что стряслось. Они-то и рассказали, что от Комбе ничего не осталось. Да вон они сидят, эти ребята, – сами у них спросите.

– Это «ничего», братья мои, как оно выглядело? Как яма?

– Нет, это было нечто особенное, но что – мы описать не можем. Что? Ах, фотографии!.. На фотографиях видна только эта штука, они не показывают, как все происходит. Дома, поля, тропинки в полях растекаются, точно жир на сковородке. Мы видели, как сама земля таяла и из нее тянулись вверх такие штуки, похожие на пальцы тонущего человека…

– Что за штуки? Какие они были?

– Мы не можем сказать – у нас не хватает слов. Их можно сравнить разве что с коралловыми рифами, которые показывают по телевизору, но эти штуки были большие, как дома, и полосатые, как зебры. Они походили на кулаки, которые растут прямо из земли, поднимаются все выше, а потом – р-раз! – раскрываются, будто пальцы. Еще там были веера, пружины, воздушные шары и футбольные мячи.

– И все это произошло быстро?

– О, очень быстро! Так быстро, что пока мы смотрели, эти штуки добрались до нашего матату. Они поползли по покрышкам, поднялись по капоту, словно ящерицы по стене, и вся машина покрылась тысячами крошечных желтых почек или бутонов.

– Что же вы сделали?

– А вы как думаете? Бросились бежать, конечно!

– А те, кто жил в Комбе? Что сталось с ними?

– Когда мы привели подмогу из Тусы, нас остановили солдаты, которые прилетели на вертолетах. Они были повсюду. Солдаты сказали: все должны уходить, здесь будет карантинная зона. У вас есть двадцать четыре часа.

– Двадцать четыре часа?!

– Да. Все, что ты честным трудом нажил за целую жизнь, тебе велят собрать за каких-нибудь двадцать четыре часа! «Голубые береты» привезли с собой инженеров, которые тут же начали строить огромную башню из рельсов и железа. От сварки ночь стала как день. Комбе снесли, и разровняли место бульдозерами, чтобы строить аэродром, – теперь там будут садиться самолеты. А нас, прежде чем отпустить, заставили сдать анализы. Мы все выстроились друг за другом и по одному проходили мимо столов, за которыми сидели люди в белых халатах и масках.

– Но зачем?

– Я думаю, они проверяли, вдруг чаго попало в нас.

– Почему ты так думаешь? Разве врачи делали что-то такое… особенное?

– Да, пастор. Некоторых они легонько хлопали по плечу, вот так, совсем как Иуда – Господа, и солдат отводил таких в сторону.

– Что было с ними потом?

– Я не знаю, святой отец. Этих людей я больше не видел. И никто не видел.

Эти истории очень тревожили моего отца. Они смущали и тех, кому он их пересказывал; даже Высочайший испугался, хотя именно он радовался тому, что на нашу землю пришли чужие. Но больше всего эти рассказы пугали ООН. Два дня спустя в Гичичи приехали на пяти армейских вездеходах представители власти. Первое, что они сделали, это приказали отцу и доктору закрыть свой пункт помощи беженцам. Официальный центр Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев находился в Муранге. Все беженцы направлялись туда, ни один из них не должен был оставаться в Гичичи.

В частной беседе они сказали моему отцу: человеку, занимающему столь высокое положение, пристало вести себя более ответственно и выдержанно и ни в коем случае не способствовать распространению нелепых слухов и глупых выдумок, способных подорвать стабильность общества. А чтобы мы узнали настоящую правду, люди из ЮНЕКТА устроили в церкви общее собрание жителей.

В этот день в церковь пришли все, даже мусульмане. Те, кому не хватило места на скамьях, встали у стен и в проходах; многие теснились снаружи у окон и, приподняв жалюзи, заглядывали внутрь. Перед алтарем поставили длинный стол. За столом разместились мой отец, наш доктор и вождь, а также правительственный чиновник, военный и одетая в белый полотняный костюм китаянка, которая показалась мне напуганной. Как я узнала, она была ученым-ксенологом. В основном говорила именно она; правительственный чиновник из Найроби только вертел в руках карандаш и постукивал им по столу, пока не сломал кончик. Военный – французский генерал с богатым опытом участия в разного рода гуманитарных кризисах – сидел неподвижно и молчал.

Женщина-ксенолог рассказала нам, что появление чаго – это первый контакт человечества с внеземной жизнью. Характер контакта, по ее словам, оставался пока неясным; во всяком случае, события развивались совсем не так, как предсказывали специалисты. Пока что все сводилось к тому, что чаго физически преобразовывало наш земной ландшафт и растительность, однако то, что содержалось в контейнерах-посылках, не являлось ни семенами, ни спорами. Непонятные штуки, которые уничтожили Комбе, а теперь медленно поглощали Тусу, представляли собой что-то вроде крошечных механизмов, которые разлагали вещество нашего мира на молекулы и вновь воссоздавали в совершенно новых, непонятных формах. Еще мы узнали, что чаго реагировало на раздражители и отлично приспосабливалось к разрушительным внешним воздействиям. Специалисты ЮНЕКТА уже испробовали огонь, яды, радиоактивное опыление и генетически модернизированные вирусы, однако чаго успешно отразило все атаки. Несмотря на это, до сих пор не удалось выяснить, обладает ли оно собственным интеллектом или это – просто инструмент, агент каких-то разумных существ, обнаружить которые пока не удалось.

– А что будет с Гичичи? – спросил наш цирюльник Исмаил.

Ему ответил французский генерал:

– Всех жителей поселка эвакуируют в ближайшее время.

– А если мы не хотим, чтобы нас эвакуировали? – заговорил Высочайший. – Вдруг мы решим, что нам лучше остаться?

– Все гражданское население подлежит эвакуации, – повторил генерал.

– Но это наш поселок и наша страна! По какому праву вы указываете, что мы должны делать, а чего не должны? – крикнул Высочайший, и все зааплодировали – даже мой отец, сидевший за столом рядом с людьми из ЮНЕКТА.

Правительственный чиновник из Найроби недовольно нахмурился.

– ЮНЕКТА, Управление верховного комиссара по делам беженцев и командование миротворческих сил ООН в Восточной Африке действуют с ведома и согласия правительства Кении, – сказал он. – Чаго представляет собой серьезную опасность для жизни людей. Эвакуация необходима для вашего же блага.

Но Высочайший не сдавался:

– Опасность? Кто это сказал? ЮНЕКТА? Организация, которая на девяносто девять процентов финансируется Соединенными Штатами Америки? Я, например, слышал другое. Говорят, чаго не приносит вреда ни людям, ни животным. Ответьте, правда ли, что внутри захваченных им районов живут люди? Правда это или нет?

Правительственный чиновник посмотрел на генерала, но тот только пожал плечами. Высочайшему ответила китаянка-ксенолог:

– Так говорят, но официально это не подтверждено. В последнем информационном бюллетене ЮНЕКТА говорится, что…

Мой отец поднялся и помешал ей договорить.

– Что происходит с людьми, отсортированными после проведения медицинских тестов? – спросил он. – Куда они пропадают?

– Мне ничего не известно… – начала китаянка, но отцу было нелегко заткнуть рот.

– Меня интересует судьба жителей Комбе. И что за тесты вы проводите?

Китаянка смешалась, но тут снова заговорил генерал.

– Я не ученый, а солдат, – сказал он. – Я служил в Косове, в Ираке, на Восточном Тиморе и могу ответить на ваши вопросы только как солдат. Четырнадцатого июня будущего года чаго подойдет к шоссе. Примерно в половине восьмого вечера оно достигнет стен этой церкви. К вечеру следующего дня от поселка под названием Гичичи не останется ничего, кроме названия.

На этом собрание закончилось. Как только сотрудники ЮНЕКТА вышли, христиане Гичичи окружили моего отца. Во что верить? Что такое чаго – Христос или антихрист? Кто эти пришельцы – ангелы или такие же грешники, как все люди? Знают ли они Иисуса? В чем здесь промысел Божий? Вопросы сыпались градом.

Голос отца звучал безнадежно, устало, немного визгливо – совсем как рев леопарда, которого гонят охотники.

– Я ничего не знаю! – прокричал он. – Вы думаете, у меня есть ответы на все ваши вопросы, но это не так. У меня нет ни одного ответа! Больше того, я не могу говорить с вами на эти темы, и никто не может. Зачем вы задаете мне ваши дурацкие вопросы? Или вы считаете, что простой деревенский священник знает что-то такое, что может остановить чаго или прогнать его туда, откуда оно явилось? Это не так. У меня, как и у вас, накопились десятки, а может быть, сотни своих вопросов, на которые я не в силах дать ответ.

На несколько мгновений все замолчали. Помню, мне тогда показалось, что вот сейчас, сию секунду я умру от стыда. Потом моя мать взяла отца за руку, и я заметила, что его трясет. Извинившись перед своими прихожанами, он двинулся к выходу, и толпа все так же молча раздалась, пропуская нас.

В дверях мы, однако, остановились, остолбенев от изумления. Еще недавно церковный двор был полон беженцев, но сейчас от них не осталось и следа, словно все они были живыми взяты на небо. Их тюки, постели, скот и тележки – все исчезло. Не осталось даже нечистот, которые, бывало, так раздражали отца.

По пути домой я увидела, как Высочайшего обогнала китаянка-ксенолог, спешившая к одному из вездеходов.

– Насчет людей, мистер… – шепнула она на ходу. – Они изменились и стали совсем другими.

– Как? Как изменились? – быстро спросил Высочайший, но дверца вездехода уже захлопнулась.

«Голубые береты» подняли с земли сумасшедшего Гикомбе, который терпеливо сидел в пыли перед его капотом, и вездеход, то и дело сигналя, двинулся сквозь валившую из церкви к дороге толпу. В окошке в последний раз мелькнуло испуганное лицо женщины-ксенолога.

В тот же день после обеда отец сел на красную «ямаху» и куда-то уехал. Вернулся он только через неделю.

Именно тогда я кое-что узнала о своем отце, точнее – о его вере. Он был неуступчив и строг в мелочах, в простых, бытовых вопросах только потому, что перед большими проблемами его вера пасовала. У него она складывалась в основном из церковного пения, воскресных проповедей, дисциплины, личной молитвы и умения сосредоточиться во время службы – то есть из таких вещей, которые легко увидеть в том числе и в других людях. Что же касалось «осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом», то этого в отце никогда не было.

Собрание в церкви оказалось раной, через которую медленно вытекала живая кровь Гичичи. «Это наш поселок и наша страна!» – сказал Высочайший, однако уже через несколько дней первая семья, увязав пожитки и загрузив ими древний пикап, влилась в поток беженцев, двигавшийся по шоссе на юг. После этого не проходило и недели, чтобы кто-то из односельчан не покинул насиженного места, в последний раз закрыв двери своего дома. Брошенные дома превращались в руины. Вода подмывала стены, крыши рушились, а остальное сжигали распоясавшиеся подростки. Мертвые дома походили на древние черепа. Собаки тонули в выгребных ямах, которые беженцы даже не давали себе труда прикрыть как следует.

Опустела и хижина укереве. Уже давно никто не бросал в нас камнями, когда мы шли на шамбу, а однажды мы обнаружили, что их хижина сгорела и ее окна превратились в пустые, закопченные глазницы, слепо глядящие на тропу.

Лишенные ухода и присмотра шамбы зарастали травой и сорняками. Козы и коровы паслись, где хотели, стены террас осыпались, и дожди размывали плодородную почву, которая стекала вниз, словно крупные красные слезы. Бывало, что после особенно сильного дождя поля, которые возделывались поколениями хозяев, исчезали в одну ночь. За священным деревом тоже никто не ухаживал, никто не приносил деревянным божкам пиво и украшения. Казалось, всякая надежда покинула Гичичи, и даже те, кто еще оставался в поселке, ни на секунду не забывали о том, что настанет день, когда над перевалом, будто передовой отряд вражеской армии, покажутся странные деревья, гигантские кораллы и разноцветные шары.

Я помню, однажды утром меня разбудили голоса, доносившиеся из соседнего двора, где жила семья Мутиго. Голоса принадлежали нескольким мужчинам, которые говорили негромко, словно боясь разбудить окружающих, но меня это как раз не удивило, поскольку было еще довольно темно. Тем не менее я соскочила с кровати и, торопливо одевшись, вышла на улицу посмотреть, что происходит. Грейс и Рут как раз вынесли из дома большие картонные коробки, которые мистер Мутиго и двое его друзей грузили в багажное отделение «ниссана». Очевидно, они работали уже давно, поскольку свободного места в пикапе почти не оставалось, и девочки собирали последние мелочи.

– А-а, это ты, Тенделео, – печально сказал мистер Мутиго. – А мы-то надеялись уехать, пока никто не видит!

– Можно мне поговорить с Грейс? – спросила я. Но разговаривать с ней я не стала. Вместо этого я принялась на нее орать. Понимает ли Грейс, что, если она уедет, я останусь совершенно одна? Неужели она хочет меня бросить?

И тогда Грейс задала мне вопрос. Она сказала:

– Ты говоришь, мы не должны уезжать. Скажи, Тенделео, почему ты должна остаться?

Возразить на это мне было нечего. Мне всегда казалось, мы никуда не уезжаем, потому что пастор всегда должен оставаться со своей паствой, но недавно я узнала, что епископ несколько раз предлагал отцу перевести его в новый приход в Элдорете.

Грейс с семьей уехали, едва начало светать. Красные габаритные огни их «ниссана» скоро затерялись в потоке беженцев, не редевшем даже ночью. Несколько раз я слышала сигнал клаксона, сгонявший с дороги скот и предупреждающий пешеходов; этот звук разносился по всей долине.

Я не надеялась, что Мутиго вернутся, но старалась поддерживать их дом в порядке. Однако всего несколько недель спустя компания подростков из соседней деревни вломилась в него, вытащила все ценное, что там еще оставалось, а сам дом сожгла.

Вопрос, который задала мне перед отъездом Грейс, оказался довольно мрачным прощальным подарком. Чем больше я над ним размышляла, тем сильнее становилась моя убежденность, что мне необходимо самой взглянуть на вещь, вынуждавшую нас принимать столь непростые решения. Я должна была увидеть чаго своими глазами. Мне хотелось оказаться с ним лицом к лицу и попытаться выяснить, что им движет.

Маленькое Яичко стала моим доверенным лицом и помощником. Мы тайно собрали в дорогу еду и даже взяли деньги из церковной кружки для пожертвований. Лучшим временем для путешествий было выбрано раннее утро, когда в школе начинались занятия.

Нам хватило ума не идти по дороге, где нас легко могли заметить. Вместо этого мы сели на попутный матату, который довез нас до Кинангопы в долине Ньяндаруа, где нас никто не знал. Деревни вдоль шоссе еще не обезлюдели окончательно, и матату был битком набит крестьянами, везшими на продажу самые разные товары, а также связанными за ноги курами, которых владельцы затолкали под скамьи. Нам с Яичком досталось место в самом конце. Стараясь не привлекать к себе внимание, мы сели и принялись за орехи, вытаскивая их из бумажного кулечка.

Чем ближе к границе чаго, тем чаще попадались на шоссе грязно-белые ооновские грузовики. Пассажиры выходили один за другим, и к Нданьи в кузове матату остались только мы с Яичком. В конце концов помощник водителя обернулся и спросил:

– А вам куда, девочки?

– Мы хотим посмотреть чаго, – ответила я.

– Скоро чаго само доберется до ваших мест, смотрите тогда на него сколько влезет.

Я показала ему церковные шиллинги.

– Вы можете отвезти нас туда?

– Ну, ваших денег на это не хватит. – Помощник покачал головой, потом переговорил о чем-то с водителем. – Мы высадим вас в Ньеру, оттуда вам придется идти пешком. Впрочем, там совсем недалеко – километров семь, может быть, меньше.

В Ньеру мы очень ясно увидели, что станет с Гичичи, когда там останутся только старики, больные или безумцы. Я была рада, когда мы покинули поселок. Определить, в какой стороне находится чаго, было очень легко – туда никто не ехал и не шел. Только мы с Яичком шагали к горам по заброшенной грунтовой дороге.

Должно быть, со стороны мы выглядели довольно странно. Две девочки, идущие по пустынному, разоренному краю с узелком в руках, должны были сразу бросаться в глаза, но, к счастью, смотреть на нас было некому.

Солдаты остановили нас, когда мы отошли от Ньеру километра на два. На протяжении нескольких минут я слышала позади урчание мотора. Потом показалась и сама машина – большой четырехосный бронетранспортер Южноафриканской армии.

Офицер показался нам очень сердитым. Он то и дело хмурился и говорил раздраженно, отрывисто, но наша храбрость, похоже, произвела на него впечатление. Что мы себе думаем, вопрошал он. Здесь повсюду рыскают шайки стервятников. Только на прошлой неделе в пяти километрах от этого места они напали на рейсовый автобус и перерезали всех пассажиров. Ни один человек не спасся. Если бандиты наткнутся на двух беззащитных девочек, они ограбят их, изнасилуют, а потом подвесят за ноги и перережут глотки, как свиньям.

Пока он нас отчитывал, солдат на башне внимательно оглядывал окрестности, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону вместе со своим большим тяжелым пулеметом.

– Так что, черт возьми, вам здесь понадобилось?

Я честно ответила, и офицер ушел переговорить с кем-то по радио. Когда он вернулся, то коротко сказал:

– Полезайте назад.

В бронетранспортере было ужасно жарко и пахло мужским потом, оружейным маслом и соляркой. Когда бронированная дверца с лязгом захлопнулась за нами, я подумала, что еще немного – и мы задохнемся.

– Куда вы нас везете? – спросила я, впервые почувствовав страх.

– Смотреть чаго, вы ведь этого хотели? – ответил командир.

Мы молча съели наши завтраки, стараясь не глазеть на солдат, которые наперебой угощали нас водой из своих фляжек и пытались рассмешить. К счастью, поездка оказалась недолгой, хотя и не слишком комфортной. Снова лязгнула бронированная дверца, и офицер помог мне выбраться наружу. Оглядевшись, я чуть не упала от изумления.

Я стояла на склоне холма. Повсюду виднелись древесные пни – они были совсем свежими, многие еще сочились. Откуда-то доносился визг бензопил. На расчищенном от леса пространстве яблоку негде было упасть – столько здесь было военной техники и палаток. Между палатками суетились люди, главным образом – белые. В самом центре обширной поляны находилось нечто, что я могу сравнить разве что с городом на колесах. Тогда я еще не бывала в Найроби, но узнала это сооружение по снимкам из газет. Над скоплением невысоких прямоугольных строений возвышался целый лес изящных высоких башен и ажурных ферм. Именно такой, похожей на железные джунгли, показалась мне база, когда я впервые увидела ее. Только приглядевшись, я поняла, что строения – это стандартные сборные вагончики, установленные на огромных лесовозных платформах, подобных тем, какие я один раз видела в Элдорете. Их тащили за собой мощные трактора. От платформ к башням тянулись толстые пучки кабелей и вели железные лестницы. По лестницам быстро, чуть ли не бегом поднимались и спускались люди. Некоторые из башен возносились высоко к небу, но к ним тоже сновали люди. Я смотрела на смельчаков со страхом. Сама я не отважилась бы на подобное и за миллион шиллингов.

Таковы были мои первые впечатления. Вы, конечно, будете смеяться, потому что вам хорошо известно: прекрасный белый город, который я описываю, был на самом деле мобильной базой ЮНЕКТА, собранной на скорую руку из самых дешевых материалов. Но в моих словах есть и доля истины, ведь видеть – это одно, а рассматривать – совсем другое. Рассматривать – значит убивать волшебство, и чем дольше я смотрела, тем меньше магии оставалось в открывшейся мне картине.

Воздух на поляне был таким же скверным, как в бронетранспортере, и так же сильно вонял дизельными выхлопами. Отовсюду доносился рев, стук, урчание работающих моторов. Вырубленная в лесу просека выглядела так, словно ее проломила сама база. Невольно я перевела взгляд на огромные зубчатые колеса тракторов. Они едва заметно вращались. База действительно двигалась – тяжело, грузно, не быстрее, чем стрелки часов; она пятилась назад по своим следам с той же скоростью, с какой наступало чаго.

Маленькое Яичко взяла меня за руку. Думаю, некоторое время я стояла разинув рот.

– Идем, – сказал офицер. Он больше не сердился. – Ведь вы хотели увидеть чаго.

И он подвел нас к высокому американцу, у которого были рыжие волосы, рыжая борода и голубые глаза. Его звали Байрон, и говорил он на таком скверном суахили, что даже не понял, когда Яичко довольно громко шепнула мне: «Он похож на вампира».

– Я умею говорить по-английски, – сказала я, и Байрон, с облегчением улыбнувшись, повел нас между тягачами к центральной, самой высокой башне. Как и все в городе, она была выкрашена белой краской, и на ее боку большими голубыми буквами было написано: ЮНЕКТА, и ниже, буквами помельче: «Станция «Ньяндаруа». Здесь мы вошли в небольшую металлическую клетку. Байрон закрыл дверцу, нажал кнопку, и клетка стала подниматься вверх вдоль стены башни. Должна сказать, что этот грузовой лифт показался мне куда более страшным, чем любые рассказы о бандах мародеров. Вцепившись в металлический поручень, я крепко зажмурилась, но это не помогло: я ясно чувствовала, как башня – и вся база – раскачивается подо мной.

– Можешь открыть глаза, – сказал Байрон. – Иначе ничего не увидишь, и получится, что весь путь ты проделала зря.

Лифт поднялся уже выше макушек деревьев, и передо мной открылась панорама окружающей местности. Я увидела, что станция «Ньяндаруа» двигалась вниз по восточному склону Абердарского хребта. Чаго расстилалось передо мной, как разложенное на кровати свадебное покрывало-канга.

Выглядело оно так, словно кто-то нарезал из цветной бумаги кружочков и рассыпал по горам. Чаго повторяло все изгибы и складки местности, но это было, пожалуй, единственной его особенностью, которая казалась естественной. Во всем остальном оно было совершенно чужим. Цвета этих кругов были ошеломляюще яркими, и я едва не рассмеялась, глядя на апельсиново-рыжие, вишнево-алые, ядовито-розовые и темно-красные пятна, словно венами пронизанные ярко-желтыми полосами. Мне не верилось, что это – настоящее. Ничто живое, реальное такой расцветки иметь не могло, и оттого мне на мгновение почудилось, будто передо мной созданная в Голливуде киношка, сверх меры напичканная компьютерными спецэффектами.

Я прикинула, что от нас до чаго примерно километр. Это было совсем небольшое чаго – куда меньше килиманджарского, которое уже поглотило Моши, Арушу и другие танзанийские города и находилось теперь на полпути к Найроби. Когда я сказала это вслух, Байрон ответил, что новое чаго имеет в диаметре пять километров и начинает приобретать классическую форму скопления разноцветных кружков.

Я вгляделась пристальнее, стараясь рассмотреть детали. Мне казалось, если я сумею это сделать, чаго станет для меня реальным. Вдали я увидела путаницу отростков-ветвей цвета медной проволоки, и впрямь похожих на кораллы, увидела стену темно-малиновых деревьев, вздымавшихся на невероятную высоту. Их стволы были прямыми и гладкими, как копья, а листья смыкались наподобие зонтиков. За деревьями громоздилось что-то похожее на покосившиеся ледяные горы, на молитвенно воздетые к небу руки, на пористые, как старые грибы, колонны, на веера из перьев, на груды футбольных мячей, купола, гигантские мозги или ядра грецких орехов. Были там и совсем уж непонятные образования, похожие только друг на друга и ни на что больше. Чего там не было, так это того, что принято называть предметами в общепринятом смысле слова. И весь этот невообразимый хаос тянулся ко мне, но я почему-то сразу поняла – чаго не схватит меня до тех пор, пока я нахожусь здесь, на белой башне, которая медленно пятится назад вниз по отрогам Абердарской гряды со скоростью пятьдесят метров в день.

Мы были почти на самом верху, и наша клетка раскачивалась на ветру. Я почувствовала тошноту и страх и снова с силой вцепилась в ограждение. Именно тогда чаго стало для меня реальностью. Я почувствовала его запах, который принес ветер. Иллюзии не пахнут, а от чаго пахло корицей, потом и свежевспаханной землей. Еще от него пахло гнилыми фруктами, соляркой и мокрым после дождя асфальтом. От него пахло свернувшимся молоком, которое отрыгивают грудные младенцы, телевизором, той штукой, которой мастер из нашей сельской цирюльни «Под деревом» смазывал волосы отцу, и женским святилищем на шамбе. Каждый из этих запахов будил во мне воспоминания о Гичичи, о наших соседях, о моей жизни, а все вместе они вновь всколыхнули во мне чувства, которые я испытала совсем недавно, когда вступила в Возраст. Так чаго стало для меня реальностью, и каким-то шестым чувством я поняла, что оно поглотит мой мир.

Пока я стояла, стараясь как-то вместить в себя все, что было или могло быть внутри этих цветных кругов, в стене башни отворилась дверь, и в клеть лифта вошел белый мужчина в вылинявших джинсах и превосходных ботинках «Тимберленд».

– Привет, Байрон, – сказал он и только потом заметил двух кенийских девочек. – А это кто такие?

– Меня зовут Тенделео, а это – моя сестра, – объяснила я. – Мы зовем ее Маленькое Яичко. Мы пришли сюда, чтобы посмотреть чаго.

Кажется, мой ответ ему понравился.

– Меня зовут Шепард, и я исполнительный директор ЮНЕКТА, – представился он, пожимая нам руки (судя по акценту, Шепард тоже был американцем). – Это значит, что я мотаюсь по всему миру и ищу ответы на вопросы о чаго. Что это такое, откуда оно взялось и что нам теперь с ним делать…

– Ну и как, нашли хоть один? – спросила я. Шепард, казалось, слегка растерялся, и я почувствовала себя нахалкой и грубиянкой, но он сказал:

– Пойдем, я покажу вам одну штуку.

– Может, не стоит, Шеп?.. – сказал вампир-Байрон, но Шепард все равно повел нас в башню.

В комнате, куда мы попали, было столько белых (большинство – бородаты и одеты только в шорты), сколько я не видела за всю свою жизнь. На каждом столе стояло по компьютеру, но за ними никто не работал. Вазунгу в основном сидели друг у друга на столах, очень быстро и много говорили и еще больше жестикулировали.

– Разве нам сюда можно? – спросила я на всякий случай.

Шепард рассмеялся. На протяжении всей экскурсии он относился к каждому моему слову так, словно оно слетело с уст старого мудрого м'зи, а не тринадцатилетней девчонки.

– Почему бы нет? – спросил он и повел нас в комнату, где компьютеры рисовали на круглых столах планы чаго: чаго сейчас, чаго через пять лет, чаго, когда оно встретится со своим братом с юга и они оба начнут поглощать Найроби сразу с двух сторон, точно два старика, повздоривших из-за стебля сахарного тростника.

– А что будет, когда и Найроби исчезнет? – спросила я.

На картах я видела названия всех городов и поселков, уже проглоченных чаго, но это меня не удивило. Как же иначе? Ведь названия не меняются! И я потянулась к тому месту на карте, где, по моим расчетам, должно было находиться Гичичи.

– Мы не можем заглядывать так далеко, – сказал Шепард.

Но я все думала о Найроби – огромном городе, который исчезнет под яркими красками чаго, словно втоптанная в ковер грязь. Человеческие жизни вместе с их прошлым превратятся в воспоминание, в ничто… И я поняла, что некоторые названия все же могут исчезать – даже названия таких больших вещей, как города и народы.

Потом мы спустились по крутым металлическим лестницам на другой этаж. Здесь в закупоренных контейнерах хранились образцы, добытые из самого чаго. В пробирках топорщились колонии изящных грибов, в стеклянной реторте лежало несколько голубоватых губчатых пальцев, цилиндрический резервуар размером с двухсотлитровую бочку сплошь зарос изнутри похожей на тесто зеленоватой массой. Некоторые контейнеры были настолько большими, что внутри мог свободно поместиться человек. Я увидела несколько таких исследователей – они были одеты в мешковатые белые костюмы, которые скрывали их целиком и соединялись со стенами шлангами и гибкими трубками. Глядя на них, трудно было сразу сказать, где люди, а где – чаго. Запертые за стеклом полосатые, странной формы листья диковинных растений выглядели едва ли не более естественно, чем специалисты ЮНЕКТА в своих странных костюмах. Чаго в своей прозрачной темнице было по крайней мере на своем месте, чего нельзя сказать о людях.

– Чаго надежно изолировано от окружающей среды, – сказал Шепард.

– Это потому, что если оно вырвется, то сразу начнет нападать и расти? – спросила я.

– Совершенно верно, – подтвердил он.

– Но я слышала, чаго не нападает на людей и животных, – сказала я.

– От кого ты это слышала? – удивился Шепард.

– Мне папа сказал, – вежливо объяснила я. После этого вопросов он уже не задавал, а повел нас еще ниже, в отдел геодезии и картографии. Там мы увидели огромные, размером во всю стену, видеоизображения нашей планеты, передаваемые со спутников. Сейчас такие изображения знакомы буквально всем, но тогда они были в диковинку. Мы, дети, видели их только в учебниках, а среди поколения, к которому принадлежали мои родители, еще встречались люди, от души веселившиеся, когда им говорили, что Земля – шар и что она не висит ни на какой ниточке.

Я долго рассматривала изображения (на мой взгляд, это одна из тех вещей, которые становятся тем интереснее, чем дольше на них смотришь) и только потом заметила, что лицо мира сплошь покрыто точками, как у женщин из племени гириама. Под тонким слоем облаков вся Южная Америка, Южная Азия и мать Африка словно оспинами испещрены светлыми пятнышками, выделявшимися на фоне коричнево-зеленого ландшафта. Некоторые пятна были довольно большими, некоторые – крошечными, как пылинки, но все имели форму правильного круга. Глядя на один из них, разместившийся на восточном боку Африки, я поняла, что за болезнь поразила континенты. Чаго. И впервые я поняла, что это не только наша, кенийская беда. И даже не африканская. Весь мир был поражен чаго.

– Они все на юге, – заметила я. – На севере нет ни одного чаго!

– Как ни странно, над Северным полушарием действительно не отсеялся ни один из биоконтейнеров, – ответил Шепард, с уважением поглядев на меня. – Именно это дает нам основания полагать, что чаго все же можно остановить и что оно не покроет собой всю нашу Землю от полюса до полюса, а ограничится одним Южным полушарием.

– Почему вы так думаете?

– Мы не думаем. – Он пожал плечами. – Скорее надеемся.

– Надеетесь?

– Да.

– Мистер Шепард, – сказала я, – объясните, пожалуйста, почему чаго отнимает наши земли и дома и не трогает богатых людей на севере? Это несправедливо!

– Во Вселенной, детка, не существует такого понятия, как справедливость. Но ты, наверное, знаешь это лучше меня.

Потом мы перешли в отдел звездной картографии – еще одну просторную темную комнату, где на стенах мерцали тысячи и тысячи звезд. Примерно на высоте моего лица звезды сливались, образуя широкую белую полосу, которая опоясывала всю комнату.

– Я знаю, что это, – сказала я. – Это Серебряная Река. Я видела такую картинку по телику у Грейс, пока они не увезли его с собой.

– Серебряная Река? Да, это она. Хорошее название.

– А где находимся мы? Земля? – спросила я.

Шепард подошел к стене возле двери и показал пальцем на крошечную звездочку где-то на уровне его колен. Она была обведена красным кружочком. Я думаю, что если бы не это, даже Шепард не смог бы отыскать наше Солнце среди окружающих звезд. То, что оно оказалось таким маленьким и обычным, мне не понравилось.

– А откуда взялось чаго? – спросила я.

Не отрывая пальца от изображения звездного неба, Шепард двинулся вдоль стены. Он дошел до угла, повернул и остановился, лишь добравшись до середины смежной стены. Его палец уперся в небольшой радужный завиток, похожий на язычок пламени.

– Ро Змееносца. Это просто название, которое ничего не значит. Важно другое – то, что Ро находится очень, очень далеко от нас. Так далеко, что свету – а быстрее света ничто в природе двигаться не может – необходимо восемьсот лет, чтобы долететь до нас. Кроме того, Ро Змееносца не планета и даже не звезда, а огромное облако светящегося газа; мы называем подобные объекты туманностями.

– Как могут люди жить в облаке? – спросила я. – Разве они ангелы?

Это мое замечание рассмешило Шепарда.

– Не люди, – сказал он. – И не ангелы, а машины, механизмы. Не такие машины, какие мы знаем. Обитатели Ро Змееносца больше похожи на живые существа, только очень, очень маленькие. По своим размерам они меньше, чем самая маленькая клеточка твоего тела. Представь себе цепочку атомов, которые обладают способностью перемещать, компоновать окружающие атомы и таким образом копировать самих себя и все, что им захочется. Существует гипотеза, что эти облака газа есть не что иное, как триллионы триллионов этих микроскопических живых машин.

– То есть это не растения и не животные? – уточнила я.

– Нет, не растения и не животные.

– О такой гипотезе я еще не слышала, – сказала я. Она казалась мне замечательно всеобъемлющей, почти гениальной, но думать о ней было все равно что смотреть на солнце – очень больно. И я стала разглядывать завиток туманности, раскрашенной так же ярко, как оспины на лике Земли, и крошечную белую точку у двери, которая дарила мне свет и тепло. По сравнению со всей комнатой и та, и другая казались просто ничтожными.

– А зачем этим машинам понадобилось лететь так далеко? Что им надо в нашей Кении? – спросила я.

– В том-то и вопрос… – сказал Шепард.

На этом наша экскурсия закончилась. Очевидно, мы осмотрели все, что специалистам ЮНЕКТА разрешалось показывать посторонним, потому что из комнаты со звездами Шепард повел нас в помещения, где сотрудники базы ели, спали, смотрели телевизор и видео, пили алкоголь и кофе или, одевшись в нескромные костюмы, занимались на тренажерах, что, похоже, нравилось им больше всего. В коридорах мы то и дело встречали голоногих, нескладных, как щенки, молодых мужчин, идущих в спортзал или из него.

– Здесь пахнет вазунгу, – заявила Маленькое Яичко, не подумав о том, что этот м'зунгу может знать суахили лучше, чем Байрон. Но Шепард только улыбнулся.

– Мистер Шепард, – сказала я, – вы не ответили на мой вопрос.

Сначала он удивился, но потом вспомнил.

– А-а, что такое чаго и прочее… Этого я не знаю – не знаю даже, как лучше взяться за поиск ответов. А какой вопрос считаешь самым главным ты?

Десятки новых вопросов тотчас пришли мне на ум, но ни один из них не был таким важным и правильным, как тот, который я уже задавала.

– Мне кажется, единственный важный вопрос, от которого зависит все остальное, это вопрос о том, могут ли люди жить внутри чаго.

Шепард отворил дверь, и мы вышли на металлическую платформу, нависавшую над одной из тракторных упряжек.

– Это и есть тот вопрос, который нам даже обсуждать не разрешается, – сказал он, когда мы поравнялись с лестницей-трапом.

Итак, можно было подвести первые итоги нашей дерзкой вылазки. Мы увидели чаго. И еще мы увидели наш мир, и наше будущее, и наше место между звездами. Быть может, эти вещи были слишком большими для двух деревенских девочек-подростков, но не думать о них мы не могли – не имели права, потому что в отличие от большинства вазунгу найти ответы нам было необходимо.

Снова очутившись на твердой земле, где звенели бензопилы и пахло гарью от множества работающих дизелей, мы поблагодарили доктора Шепарда. Казалось, он был тронут. Судя по всему, на базе он пользовался достаточной властью. Одно его слово – и вот уже юнектовский «лендровер» везет нас домой. Мы были так взволнованы увиденным, что позабыли попросить водителя высадить нас не доезжая Гичичи, чтобы пройти остаток пути пешком. Так мы и въехали в поселок по главной дороге, промчавшись в облаке пыли мимо лавки Харана, мимо авторемонтной мастерской и мимо мужчин с газетами, которые именно в этот час выходили посидеть в тени под деревьями.

Потом «лендровер» уехал, а мы остались лицом к лицу с отцом и мамой. Объяснение было тяжелым. Отец увел меня к себе в кабинет. Я стояла. Он сел. Достал свою Библию на языке календжи, которую епископ подарил ему в день рукоположения, чтобы отец всегда мог иметь под рукой слово Божье на своем родном языке, и положил ее на стол между нами. Отец сказал, что я обманула его и мать и сбила с пути истинного Маленькое Яичко. Он обвинил меня во лжи и воровстве. «Это не Бога ты обокрала, – сказал он про деньги, которые я взяла из церковных сборов, – а тех людей, с которыми ты каждый день встречаешься на улице, вместе с которыми каждое воскресенье молишься и поешь в церкви. Ты подвела их», – вот как он сказал.

Все эти обвинения отец произнес очень спокойно, он даже ни разу не повысил голос, и я готова была рассказать ему обо всем, что с нами произошло. Все эти вещи я хотела предложить ему, так сказать, в обмен: да, я совратила сестру, я лгала, обманывала, обокрала христианскую общину Гичичи, но зато я многое узнала. Я видела наше Солнце, затерявшееся среди миллионов других звезд. Я видела, что наш мир, который Бог якобы создал совсем особенным, на самом деле так мал, что его едва можно разглядеть среди остальных миров. Я видела, как люди, которых Бог возлюбил настолько, что умер за их грехи, пытаются понять живые машины, каждая из которых меньше, чем бактерия, но которые вместе образуют облако столь большое, что пересечь его из конца в конец можно лишь за несколько световых лет. Я хотела сказать отцу, что это путешествие не прошло даром и что я узнала, насколько сильно многие вещи отличаются от наших представлений о них, но не успела, потому что он сделал невероятную вещь. Он встал. И ударил меня по лицу – ударил, не сказав ни слова, без всякого предупреждения или другого знака. Я упала на пол, больше от неожиданности, чем от удара.

А потом папа сделал другую невероятную вещь. Он снова сел за стол, обхватил голову руками и заплакал. Это настолько испугало меня, что я выбежала из кабинета и бросилась к матери.

– Он боится, – сказала мама.

– Но ведь у папы есть церковь, есть его пасторский воротничок. Библия – что же могло так его напугать?

– Ты, – ответила мама.

Этот ответ потряс меня едва ли не сильнее, чем удар по лицу, и мама спросила, помню ли я, как после собрания в церкви отец сел на мотоцикл и куда-то уехал на целую неделю. Я сказала, что да, помню.

– Он ездил на юг, к самому Найроби и даже дальше. Он ездил, чтобы взглянуть на то, чего боялся, как это сделала ты. И он увидел, что даже вера не поможет ему победить чаго.

Отец сидел в своем кабинете довольно долго. Потом он вышел в гостиную, встал передо мной на колени и попросил простить его. Он сказал, что это библейское правило, которого он старается придерживаться. Но хотя библейские принципы по-прежнему жили в его сердце, в тот день отец как будто немножечко для меня умер. Впрочем, что такое жизнь, как не вереница смертей и перевоплощений в новые вещи и понятия?

Между тем дом за домом Гичичи тоже понемногу умирал. Когда над кронами деревьев на перевале показались верхушки самых высоких шпилей чаго, в поселке оставалось не больше двадцати семей.

В тот же день, вскоре после рассвета, на шоссе появились потрепанные юнектовские грузовики русского производства, ныне принадлежащие суданской армии. Небрежно раскрашенные и грязные, они ревели моторами и выплевывали черный дым. Когда грузовики остановились и из них стали выпрыгивать чернокожие солдаты, мы очень испугались, потому что нам приходилось слышать о том, как жестоко одни африканцы могут поступать с другими африканцами. Не доверяла я и их офицеру – он был слишком худым, а на его выбритом черепе красовалась странная вмятина, похожая на лунный кратер.

По его приказу все оставшиеся жители поселка собрались на площади у церкви, их пожитки были свалены тут же. У нас оказалось двенадцать завязанных в канга тюков. Я держала в руках радиоприемник, а отцовские книги были связаны бечевкой и навьючены на бензобак красного мотоцикла.

Офицер с проломленной головой взмахнул рукой, и первый грузовик подъехал к нам задним ходом. Из кузова выпрыгнул солдат. Поставив на землю складной пляжный стульчик, он уселся на него и достал карандаш и блокнот. Первыми грузились Кариа, которые были одними из самых дисциплинированных отцовских прихожан. Посадив в кузов детей, взрослые стали передавать им узлы с вещами. Солдат внимательно наблюдал за ними, делая какие-то пометки в блокноте. Потом он покачал головой.

– Очень много лишнее, – проговорил он на плохом суахили. – Что-то придется оставлять.

Мистер Кариа нахмурился, поглядел в кузов, где еще оставалось довольно много места, и поднял с земли узел с одеждой.

– Нет, нет, нет! – быстро сказал солдат и, встав со стула, постучал карандашом по их телевизору. Подошел другой солдат и, взяв телевизор из рук ошеломленного мистера Кариа, отнес его в грузовик, который стоял на обочине дороги. Мы сразу поняли, что это был «оброчный» грузовик для «лишних», с точки зрения солдат, вещей.

– Теперь садиться, – приказал солдат и черкнул что-то в блокноте.

Да, именно так все и происходило. Это был самый настоящий грабеж средь бела дня. Жаловаться было некому. Мы даже не пытались протестовать.

Нам пришлось расстаться с мотоциклом. От негодования лицо отца словно окаменело – он не выносил, когда попирались законы Божий, однако мотоцикл он отдал без звука. Офицер взял машину за руль и укатил в сторону, где возле небольшого костра-дымокура сидели на корточках несколько солдат. Сразу было видно, что мотоцикл им очень понравился. Солдаты вскочили и принялись рассматривать его и тыкать пальцами в двигатель. До сих пор, когда я слышу шум мотора «ямахи», я оборачиваюсь, чтобы увидеть вора, который ездит на нашем красном мотоцикле.

– Давай, давай, – поторапливал мытарь.

– Моя церковь! – спохватился отец и выпрыгнул из кузова на землю. Тут же на него оказалось направлено не меньше дюжины «Калашниковых». Отец поднял руки, потом оглянулся на нас.

– Идем со мной, Тенделео. Я хочу, чтобы ты тоже это увидела.

Офицер чуть заметно кивнул. Автоматы опустились, и я вылетела из грузовика. Отец взял меня за руку, и мы зашагали к церкви.

Войдя внутрь, мы немного постояли на пороге, потом медленно двинулись по проходу. На скамейках еще лежали молитвенники, а на полу перед кафедрой были расстелены новенькие яркие циновки, но отец даже не посмотрел на них. Отперев еще одну маленькую дверцу, он привел меня в ризницу, откуда я когда-то украла деньги. Темная и тесная комнатка – свидетельница моего преступления – хранила и другие мрачные тайны. Из шкафчика для церковных облачений отец достал помятую красную канистру с бензином и отнес ее к престолу. Взяв в руки чашу, он вознес благодарение Богу, потом наполнил ее бензином и повернулся лицом к алтарю.

– Кровь Христова да сохранит тебя для вечной жизни! – нараспев продекламировал отец и выплеснул бензин на белое непрестольное покрывало. Не успела я опомниться, как он уже поджег его, и я отскочила от яростной вспышки желтого пламени. На мгновение мне показалось, что отец вознесся на небо вместе с огненными языками, и я вскрикнула. Но он повернулся ко мне, и я увидела: пламя беснуется позади него.

– Теперь ты понимаешь? – спросил отец.

Я понимала. Иногда лучше самому уничтожить дорогую тебе вещь, а не ждать, чтобы ее у тебя отняли и сделали чужой.

Когда мы вернулись к грузовику, из-под крыши церкви уже вовсю валил дым, а из окон выбивалось пламя. Суданцев пожар почти не заинтересовал. Наш Бог был для них чужим, и они смотрели на гибнущую церковь лишь потому, что огонь и разрушение всегда привлекают солдат.

Когда колонна уже трогалась, старик Гикомбе, который стал слишком дряхлым и глупым, чтобы уехать со всеми, решил опробовать на суданских грузовиках свой излюбленный трюк. Раз за разом он садился на землю перед очередной машиной, солдаты оттаскивали его в сторону, но Гикомбе снова возвращался на дорогу. Суданцы проявили поистине евангельское терпение, однако искушать судьбу слишком долго не позволено было даже Гикомбе. Водитель следующего за нашим грузовика просто не заметил одетую в пыльные лохмотья фигурку, мелькнувшую перед капотом. Машина рывком тронулась с места, раздался короткий крик, Гикомбе упал и был раздавлен тяжелыми колесами.

Уже когда мы ехали по шоссе, ветер, дувший со стороны чаго, донес до нас горький запах дыма от догорающей церкви. Христианская община Гичичи перестала существовать.

Я часто думаю, что время превращает все в свою противоположность. Юность в старость, невинность в опыт, уверенность в неопределенность. Жизнь в смерть. Время превратило Найроби в чаго задолго до того, как наступил конец. Десять миллионов человек сгрудились в лачугах, окружавших башни делового центра. И каждый день, каждый час прибывали все новые и новые беженцы – с юга и севера, из долины Рифт и Центральной провинции, из Ибисила и Найваси, из Макинду и Гичичи.

Когда-то Найроби был красивым городом. Теперь он превратился в один большой лагерь для беженцев. Когда-то здесь зеленели обширные парки. Теперь между похожими на огромные ящики домами тянулись лишь пыльные пустыри. Все деревья были вырублены на дрова. Деревеньки вырастали вдоль дорог, а также на стадионах и спортивных площадках, как растут вдоль побережий коралловых островов кучи мусора и отбросов. Вооруженные патрули ежедневно очищали от самовольных поселенцев последние две полосы местного аэропорта. Железная дорога, перерезанная чаго на юге и на севере, давно не действовала, и около десяти тысяч человек ютились в заброшенных Басонах, пакгаузах и между рельсами на путях. Национальный парк превратился в огромную пыльную котловину – деревья пошли на дрова и на строительство лачуг, а животные разбежались или были съедены. Над городом день и ночь висел смог, состоявший из дыма, дизельных выхлопов и испарений сточных канав. Ширина пояса трущоб вокруг города достигала местами двух десятков километров. Чтобы добыть воду, приходилось совершать полуторачасовое путешествие, да и та часто оказывалась грязной, вонючей, едва пригодной для питья. Несмотря на это, найробский бидонвиль рос, как наго, не по дням, а по часам. В дело шло буквально все: пластиковая пленка, парусина, картонные коробки, остовы старых матату, краденые кирпичи, мешковина, жесть. Казалось, город и чаго тянутся друг другу навстречу, с каждым днем становясь все более похожими.

О тех первых днях, проведенных в Найроби, я мало что помню. Слишком много всего произошло за этот короткий промежуток времени, и мое ощущение реальности притупилось. Чиновники, записывавшие наши имена, семьи, которые, сидя на корточках, молча смотрели на нас, пока мы бродили вдоль рядов белых палаток, отыскивали свой номер, не вызывали ни страха, ни протеста. Все это было нам навязано, и мы подчинились новому порядку вещей, не рассуждая. Во всяком случае, так было со мной. Я запомнила только, что у меня все время звенело в ушах. Так бывает, когда хочется заплакать, но не можешь выдавить ни слезинки.

По злой иронии судьбы лагерь, куда мы попали, носил имя Святого Иоанна – как наша церковь в Гичичи. Лагерь был из новых и располагался к югу от Найроби, неподалеку от бывшего когда-то международным аэропорта. Наш номер был 1832. Один номер на всех, одна палатка, одна керосиновая лампа, одно пластмассовое ведро для воды, один половник недоваренного риса к завтраку, обеду и ужину. На каждые сто палаток полагалась одна водоразборная колонка. На каждые сто палаток – одна выгребная яма. Мимо нашей двери тек настоящий ручей нечистот. Вонь стояла такая, что спать было совершенно невозможно, но еще хуже был холод. Старая тонкая палатка совсем не защищала, и, как мы ни кутались в одеяла, холод пробирал до костей. Бывало, мы дрожали ночи напролет, не в силах сомкнуть глаз. Удивительно, но никто не плакал – должно быть, никому не хотелось начинать первым. Не давал уснуть и шум – то гудел моторами большой самолет, то в соседних палатках начинали кричать или драться. А в самую первую ночь где-то поблизости раздались еще и выстрелы. Стрельбы я раньше не слышала, но сразу поняла, что это такое.

В Святом Иоанне мы перестали быть влиятельными людьми. Теперь мы вообще были никем и ничем. Пасторский воротничок отца не вызывал у окружающих никакого уважения. Когда он в первый раз пошел к колонке за водой, какие-то молодчики избили его и отняли пластиковое ведро. С тех пор он перестал надевать воротничок. А вскоре и вовсе перестал выходить из палатки. Целыми днями он сидел в дальнем углу, слушая радио или глядя на свои книги, которые валялись у стены, по-прежнему связанные бечевкой. Со дня нашего отъезда из Гичичи он ни разу к ним не прикоснулся.

Сейчас я думаю, что именно лагерь Святого Иоанна источил, разрушил последние скрепы, на которых держалась душа моего отца, и если бы спасение немного запоздало, он мог бы сойти с ума. А в Святом Иоанне это означало смерть. Каждый день, когда я ходила за едой к продовольственному грузовику, я видела много таких доходяг, которые сидели перед своими палатками и, держась за пальцы ног, глядели в пыль перед собой или, бессмысленно мыча, раскачивались из стороны в сторону.

Мы прожили в лагере уже пятнадцать дней (я знала это точно, потому что отмечала каждый прошедший день обгорелой спичкой на стене палатки), когда снаружи раздался шум подъехавшей машины и чей-то голос прокричал:

– Джонатан Би! Кто-нибудь знает, как найти пастора Джонатана Би?

Думаю, отец удивился бы куда меньше, если бы за ним явился сам Иисус Христос. Но нашим спасителем оказался пастор Стивен Элезеке, возглавлявший приход Воинствующей Церкви на шоссе Джогуру. С моим отцом он подружился в теологическом колледже, где они играли в футбол в одной команде. Мой отец был крестным детей пастора Элезеке, а пастор, в свою очередь, был моим крестным отцом, хотя я в этом не уверена. Как бы там ни было, он усадил нас в белый микроавтобус «ниссан», на одном борту которого было начертано «Хвалите Его со звуком трубным», а на другом «Хвалите Его на псалтири и гуслях». Потом мы тронулись, и пастору Элезеке пришлось много раз сигналить группам подростков и молодых мужчин, которые глядели на «паршивых церковников» чуть ли не с ненавистью и не спешили уйти с дороги.

Пастор Элезеке объяснил, что нашел нас через компьютерную сеть. Оказывается, крупные церкви уже давно разыскивали своих священнослужителей в списках эвакуированных. Пастор Би оказался одним из них.

Так мы перебрались на шоссе Джогуру. Когда-то, еще до Независимости, здесь был расположен крупный учебный центр, включавший, помимо всего прочего, вполне современный двухэтажный жилой корпус. Он, конечно, уже давно был переполнен, и на каждом свободном клочке стояли палатки и деревянные хижины. Для нас, впрочем, нашлись две комнатки позади слесарной мастерской. Они были удобными, но слишком маленькими, к тому же, когда в мастерской начинались какие-то работы, у нас становилось довольно шумно. Но и это было намного лучше, чем лагерь Святого Иоанна, к тому же мы давно не верили, что где-то существует такая вещь, как укромный тихий уголок. Об уединении пришлось забыть навсегда.

Сердцем прихода Воинствующей Церкви был небольшой белый храм, имевший форму барабана и крытый соломой. Палатки и навесы беженцев окружали его со всех сторон, но держались на почтительном расстоянии. Храм оставался святыней. Одни приходили сюда молиться, другие – просто поплакать вдали от близких, чтобы не заразить их своими слезами, которые в этом отношении были еще хуже дизентерии. Частенько посещал храм и мой отец.

Несколько раз я собиралась подслушать, молится он там или плачет, но так и не решилась сделать это. Что бы ни искал в церкви отец, он так и не стал цельным человеком, каким был когда-то.

Тем временем мама пыталась воссоздать на шоссе Джогуру новый Гичичи. За жилым корпусом было небольшое поле, покрытое засохшей травой, вдоль дальнего края которого тянулись открытая сточная канава и забор из колючей проволоки, отделявший поле от шоссе. Сразу за шоссе находился давно закрытый универсальный магазин «Джогуру-роуд» (это название было написано краской на проржавевшей жестяной крыше), все пространство позади которого было занято хижинами-развалюхами, палатками, землянками, как назывались у беженцев неглубокие ямы, кое-как прикрытые картоном или кусками пластика. В этих трущобах люди жили буквально друг у друга на головах, но на землю Воинствующей Церкви никто, как ни странно, не покушался.

И вот мама нашла несколько женщин, которые, как и она, загорелись идеей превратить поле в шамбу. Пастор Элезеке дал свое благословение, и женщины, смастерив мотыги из кузова старого автомобиля, взрыхлили землю и посадили маис и сахарный тростник.

В то лето мы с волнением наблюдали, как растет будущий урожай, а тем временем лачуги бидонвиля все ближе подступали к шоссе, все теснее смыкались вокруг магазина, который вскоре исчез, разобранный на крыши и заборы.

Но до шамбы обитатели трущоб так и не добрались. Казалось, что-то ее охраняет. Работая, женщины смеялись, пели под радиоприемник, сплетничали, а Маленькое Яичко и девочки помоложе гоняли палками крупных крыс, живших в сточной канаве. Но однажды я увидела на краю поля чашечки с пивом и блюдечки с маисовыми зернышками и поняла, кто охраняет наши посевы.

Мама старательно делала вид, будто мы снова живем в Гичичи, но я хорошо видела, что это не так. В Гичичи мужчины не выстраивались вдоль проволочной ограды и не глазели на нас столь бесстыдно. В Гичичи военные вертолеты не кружили над нашими головами, словно стервятники. В Гичичи ярко раскрашенные матату, стремительно носившиеся по шоссе, не были вооружены тяжелыми пулеметами, установленными прямо на крыше, и там не сидели подростки в спортивных костюмах, которые делали вид, будто все вокруг принадлежит им. Эти вооруженные банды – Молодые Шакалы, как их еще называли – появились в Найроби недавно. Состояли они в основном из молодых мужчин и подростков, некоторым из которых только-только исполнилось двенадцать, однако у них были и машины, и оружие, и даже подобие формы. Банды эти присваивали себе громкие названия, например: «Черные носороги», «Черные симба», «Эбеновые мальчики», «Объединенный христианский фронт» и «Черные талибы». Слово «черный» явно нравилось им больше всего…

Сколько названий, столько же было верований и даже политических взглядов, однако всех Шакалов объединяло одно: все они контролировали какой-то определенный район, регулярно патрулировали «свои» улицы и вводили свои законы. Подчинения они добивались, стреляя непокорным в коленную чашечку или сжигая их автомобили. Свои улицы Шакалы защищали от посторонних с помощью АК-47. Мы все знали, что, когда придет чаго, банды будут драться над трупом Найроби, как настоящие шакалы или гиены.

Наша местная банда называлась «Футболисты». Они тоже носили спортивные костюмы, длинные, до колен, тренерские куртки и рисовали на бортах своих пикни, как назывались вооруженные пулеметами матату, эмблему городской футбольной команды. На их зеленого цвета знамени был изображен шар, составленный из черных и белых шестиугольников, однако, несмотря на название банды, это не был футбольный мяч. Так схематически изображалась «сфера Бакминстера», или молекула фуллерена – ароматического углеродного соединения, являвшегося наполовину живым, наполовину механическим «кирпичиком», из которых состояло вещество чаго. Предводитель «Футболистов», похожий на крысу парень в куртке с эмблемой «Манчестер юнайтед» и темных очках, то и дело сползавших ему на кончик носа, недолюбливал христиан, поэтому по воскресеньям «Футболисты» садились в пикни и с шумом и стрельбой носились туда и сюда по шоссе Джогуру.

Но это было почти все, на что они оказались способны. Как выяснилось, Воинствующая Церковь имела свои планы на будущее, обещавшее стать временем великих перемен. Однажды поздно вечером я вышла по нужде и вдруг услышала, что из кабинета пастора Элезеке доносятся голоса. Один из них принадлежал моему отцу. Выключив фонарик, я подкралась поближе к закрытому жалюзи окну.

– Нам нужны такие люди, как ты, Джонатан, – говорил пастор Элезеке. – Я думаю, мы делаем Божье дело. Именно теперь у нас появился шанс построить настоящее христианское общество.

– Но ты не можешь знать наверняка.

– Молодые Шакалы…

– Они – грязь. Стервятники.

– Выслушай меня, Джонатан. Они, конечно, не подарок, но дело не в этом. Я знаю, что кое-кто из них ходит в захваченные чаго зоны, несмотря на все карантины. Американцы очень интересуются тем, что там происходит, и готовы платить любые деньги за «сувениры» из пораженных районов. Конечно, тот, кто подрабатывает таким способом, кое-что рассказывает. Я некоторое время собирал эти сведения, и, надо сказать, картина получается весьма любопытная. Похоже, на самом деле чаго совсем не такое, как мы думаем, вернее – как нам говорят. Оно совсем, совсем другое, Джонатан. Представь себе растения-машины, способные производить электрический ток, очищать воду, служить убежищем, давать лекарства и готовый текстиль. И знания… Говорят, там есть устройства размером с мой большой палец, которые передают информацию непосредственно в мозг. Более того – в тех краях живут люди. Это не дикари и не беженцы. Да, чаго изменило их, изменило по своему образу и подобию, но зато местные научились использовать его. Оказывается, человек все же может заставить чаго работать на себя! У подножия Килиманджаро существуют целые поселки – поселки, Джонатан! – в которых живет много таких людей, и я уверен, что это – зародыш нового, более совершенного общества, которое настолько близко к идеалу, насколько это вообще возможно. Или, вернее, вообразимо…

Последовала долгая пауза.

– Это правда, Джонатан. Если угодно – просто другой способ остаться человеком.

– К сожалению, здесь я тебе не помощник, брат мой, – ответил мой отец и вздохнул.

– Не хочешь объяснить почему?

– Хочу, – ответил отец так тихо, что мне пришлось подойти к окну вплотную. – Потому что я боюсь, Стив. Чаго отняло у меня все, но ему этого мало. Оно успокоится только тогда, когда заберет меня, изменит, сделает чужим самому себе.

– А как же твоя вера, Джонатан?

– Веру оно отняло в первую очередь.

– Ох!.. – Пастор Элезеке тоже вздохнул. Потом после непродолжительного молчания сказал: – Только помни, Джонатан: здесь тебе всегда будут рады.

– Спасибо, Стив. И все равно я ничем не могу тебе помочь.

Тем же вечером или, точнее, уже ночью я впервые вошла в белый храм Воинствующей Церкви, чтобы раз и навсегда выяснить отношения с Богом. Храм был очень красив; в нем была даже внутренняя стена – настолько длинная, что, прежде чем попасть внутрь, мне пришлось обойти храм чуть ли не кругом. Наконец я села на переднюю скамью и задумалась, с чего начать и как начать. Взгляд мой случайно упал на крест над престолом, и самый вид его неожиданно рассердил меня, хотя другому человеку эта картина показалась бы прекрасной и возвышенной. Крест был строг и прям, как сама истина, и ему не было дела ни до кого, ни до чего.

Некоторое время я сидела неподвижно, мрачно разглядывала его. Наконец я набралась храбрости и спросила:

– Так ты говоришь, ты и есть ответ? Я – ответ, сказал крест.

– Мой отец раздавлен страхом – страхом перед чаго, перед будущим. Он боится умереть и боится жить. Каков же твой ответ?

Я – ответ.

– Мы стали беженцами, мы живем на подачки проклятых вазунгу, моя мать выращивает маис, а моя сестра жарит его и продает у шоссе. Где же ответ?

Я – ответ.

– Существо с другой планеты отняло у нас все, что мы имели. Но оно хочет еще больше, и ничто, ничто не может ему помешать. Как остановить его? Скажи, где найти ответ?

Я – ответ.

– Ты утверждаешь, что ты – единственный ответ на любой вопрос, который только может задать человек, но что это значит? Каков ответ на твой ответ?

Я – ответ, сказал со стены молчаливый, строгий крест.

– Это не ответ! – заорала я. – Ведь ты даже не понимаешь, о чем тебя спрашивают, как же ты можешь быть ответом? Какая в тебе сила?! Никакой. Ты ничего не можешь. Моим близким нужна я, а не ты, и я сделаю то, на что ты не способен!

Я вышла из храма спокойно, не торопясь. От богов, в которых больше не веришь, не убегают. Я шла, не замечая людей, которые глядели на меня во все глаза.

На следующий день я отправилась в Найроби искать работу. В целях экономии пришлось идти пешком. По дороге мне попадались одни мужчины – они прогуливались с друзьями, собирались группами на обочинах шоссе, продавали самодельные угольные жаровни из листовой жести или батарейные лампы, мастерили что-то из старых покрышек и ржавых металлических деталей, сидели на корточках у дверей своих хижин. Где-то должны быть и женщины, но я не видела ни одной, и мне стало не по себе. Мужчины откровенно ощупывали меня взглядами, и у всех без исключения были глаза жителей трущоб – глаза, которые замечают только то, что можно использовать. К счастью, я выглядела слишком оборванной, чтобы меня грабить, и слишком тощей, чтобы вызвать желание, и все же я почувствовала себя в относительной безопасности, только когда по обеим сторонам дороги выросли многоэтажные башни городского центра, а навстречу стали попадаться желто-зеленые автобусы и юркие белые ооновские машины.

Сначала я отправилась к служебному входу крупного отеля.

– Я умею чистить фрукты и овощи, убирать и обслуживать постояльцев, – сказала я одному из помощников шеф-повара, одетому в грязную белую куртку. – Я не боюсь тяжелой работы и не ворую. Мой отец – священник.

– Таких, как ты, сюда приходит тысяч по десять в день, – ответил повар. – А ну, брысь отсюда!

Потом я отправилась к зданию Си-эн-эн, что с моей стороны, безусловно, было большой наглостью. Проскользнув в здание вслед за курьером-мотоциклистом, я подошла к миловидной негритянке-луо, сидевшей в приемной за конторкой.

– Я ищу работу, – сказала я. – Любую работу. Я все умею: могу заварить чай, работать на ксероксе, знаю основы бухгалтерии. Кроме того, я хорошо говорю по-английски и немножко по-французски. А если я чего-то не понимаю, то быстро научусь.

– Вакансий нет, – ответила луо. – И не будет. Пойми для начала это.

И я отправилась по китайским лавкам на авеню Мой.

– Работа? – переспрашивали торговцы. – Ты что, не видишь, что торговля и так идет еле-еле. Мы не можем прокормить даже собственные семьи, не говоря уже о всяких беженцах из глубинки.

Тогда я пошла к оптовикам с Кимати-стрит и городского рынка, но везде получала один и тот же ответ: экономика полетела к чертям, а значит, нет ни торговли, ни работы. Я попытала счастья у лоточников и бродячих торговцев, продававших всякую рухлядь с расстеленных прямо на мостовой кусков брезента, однако от их сквернословия и бесстыдства меня скоро замутило, и я отправилась дальше. Пройдя километров пять вдоль шоссе Угуру, я добралась да штаба ООН в Восточной Африке, размещавшегося в те времена на бульваре Хироно, но часовой у ворот даже не взглянул на меня. Машины и броневики он видел, а вот своих соплеменников не замечал в упор. Проторчав там час, я побрела восвояси.

На обратном пути я по ошибке свернула не на ту улицу и оказалась в районе, который был мне совершенно незнаком. Здесь вдоль улиц тянулись угрюмые двухэтажные дома, в которых когда-то помещались небольшие магазинчики, но сейчас часть из них была сожжена, а остальные стояли заколоченными или были закрыты тяжелыми стальными жалюзи. Поперек улицы тянулись от дома к дому тяжелые кабели, собиравшиеся петлями на провисших несущих тросах. Несколько раз я слышала далекие голоса, но так и не встретила ни единой живой души.

Вскоре я поняла, что голоса доносятся из аллеи, проложенной вдоль задних стен магазинов. Казалось, там собрались все жители района, и я подумала, что не видела такой толчеи даже в лагере Святого Иоанна. Люди стояли чуть ли не вплотную друг к другу, они то двигались в какую-то одну сторону, словно грозовое облако, то топтались на месте, колыхаясь, словно волна. От крика и шума множества голосов у меня сразу заложило уши. В конце аллеи я рассмотрела большой автомобиль, блестевший так, что глазам было больно, и на крыше его стоял какой-то человек. К нему со всех сторон тянулись десятки, сотни рук, будто все эти люди поклонялись ему как божеству.

– Что происходит? – прокричала я, надеясь, что кто-нибудь услышит меня за шумом. Толпа снова качнулась вперед, но я стояла твердо, отказываясь двинуться с места, пока не выясню, в чем дело.

– Работа! – крикнул в ответ бритый наголо молодой парень. Он был на редкость тощим: наверное, страдал от хронического недоедания. Увидев мою озадаченную гримасу, он пояснил: – Ватекни, поденная работа по обработке информации. ООН считает всех жителей этой страны дерьмом, но мы достаточно умны, чтобы рассчитывать их налоговые декларации.

– И хорошо платят?

– Хорошо, что вообще платят.

Тут толпа качнулась снова, и на этот раз я двинулась вместе с ней. Сзади к нам подъехал второй автомобиль, и толпа, развернувшись, словно стая птиц, сама толкнула меня к открывшейся дверце. Оттуда вылез крупный мужчина и несколькими взмахами кулака расчистил место для агента-нанимателя. Это был низкорослый лухья в длинном белом джелябе и солнцезащитных очках-экране армейского образца. Губы его были брезгливо сжаты. Оглядев толпу, он взмахнул пачкой зажатых в кулаке бумажных карточек. Машинально я протянула руку, и он не глядя сунул мне карточку. На карточке было написано только одно слово: НИМЕПАТА.

– Пароль на сегодняшний день, – подсказал мне тот же бритый парень. – Без него не войдешь в систему.

– Туда, туда! – рявкнул один из охранников, указывая на старый автобус, остановившийся в другом конце аллеи.

Я побежала к автобусу, чувствуя, что сотни людей гонятся за мной по пятам. У дверей автобуса стоял еще один крепкий, высокий мужчина.

– Какие языки знаешь?

– Я знаю английский и немного французский, – выпалила я.

– Ты что, шутить сюда пришла, девка? – прорычал высокий. Выхватив у меня карточку, он с такой силой толкнул меня руками в грудь, что я упала.

И увидела совсем близко десятки, сотни ног, готовых сокрушить, растоптать меня. Инстинкт спас меня – я покатилась по земле, нырнула под автобус и вылезла с другой стороны.

Я бежала, не останавливаясь, до тех пор, пока не выбралась из квартала ватекни и не оказалась на улицах, по которым ходили нормальные люди. Я так и не увидела, получил ли карточку мой тощий приятель. Впрочем, я надеялась, что ему повезло.

«Требуются исполнители песен» – гласило объявление, висевшее у подножия выходившей прямо на улицу длинной лестницы. Что ж, подумала я, раз на рынке информационных технологий мои знания и умения не нужны, придется поискать другой рынок.

И я стала подниматься по ступенькам. Они привели меня в комнату настолько темную, что я даже не сразу поняла, большая она или маленькая. В воздухе густо пахло табачным дымом, пивом и жареной кукурузой. И мужчинами – их запах я научилась различать довольно отчетливо.

– На вывеске написано – вам нужны певицы, – сказала я в темноту.

– Проходи. – Мужской голос, раздавшийся в ответ, был очень низким, прокуренным, хриплым. Я ощупью двинулась вперед. По мере того как мои глаза привыкали к темноте, я начала различать столы с перевернутыми стульями на них, барную стойку, низкую эстраду в углу. За одним из столиков я разглядела несколько темных фигур и мерцающие огоньки сигарет.

– Что ж, давай попробуем.

– Где? – спросила я.

– Здесь.

Я взобралась на эстраду. Откуда-то из угла ударил мощный луч света, мгновенно ослепивший меня.

– Сними рубаху.

Поколебавшись, я расстегнула пуговицы кофточки, сбросила ее на пол и выпрямилась, прикрывая груди руками. Мужчин я рассмотреть по-прежнему не могла, но чувствовала на себе их жадные, трущобные взгляды.

– Да не стой ты, как христианская девственница, – сказал тот же голос. – Дай нам посмотреть товар.

Я опустила руки. Те несколько секунд, что я стояла на сцене в серебряном свете прожектора, показались мне часами. Наконец я осмелилась спросить:

– Разве вы не хотите послушать, как я пою?

– Ты можешь петь, как ангел, детка, – был ответ, – но если у тебя нет сисек…

Я подобрала с полу кофточку и, просунув руки в рукава, принялась застегивать пуговицы. Одеваясь, я испытывала куда больший стыд, чем когда раздевалась. Потом я осторожно сползла со сцены. Мужчины в темноте смеялись и переговаривались вполголоса. Когда я была уже около двери, хриплый голос снова окликнул меня:

– Как насчет того, чтобы сбегать с поручением, детка?

– С каким?

– Нужно срочно отнести вот эту штуку на соседнюю улицу.

В свете, падавшем из приоткрытой двери, я увидела пальцы, сжимавшие небольшую, плотно закупоренную стеклянную пробирку.

– На соседнюю улицу?

– В американское посольство.

– Я знаю, где это, – соврала я.

– Отлично. Отдашь пузырек одному человеку.

– Какому?

– Спроси у охранника на воротах – он знает.

– Но как он поймет, кто я?

– Скажешь ему, что тебя прислал брат Дуст.

– А сколько брат Дуст мне заплатит?

Мужчины снова рассмеялись.

– Достаточно.

– Из рук в руки?

– Другого способа я не знаю.

– Договорились.

– Вот и умница. Эй!

– Что?

– Разве ты не хочешь узнать, что это такое?

– Разве ты мне скажешь?

– Это фуллерены. Фуллерены из чаго, понятно? Споры чужого мира. Американцы их покупают. Они нужны им, чтобы создавать всякие вещи из… буквально из ничего. Ты что-нибудь поняла?

– Кое-что.

– Ну и хорошо. И последнее…

– Да?

– Ты не должна нести пузырек ни в руках, ни в кармане. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Думаю, что да.

– За сценой есть раздевалка. Можешь зайти туда.

– О'кей. А можно еще один вопрос?

– Валяй.

– Эти фуллерены из чаго… Что будет, если они вырвутся из флакона там, внутри?

– Можешь думать, что чаго никогда не трогает живую плоть, если так тебе будет спокойнее. Кстати, возьми, тебе будет легче… – В воздухе мелькнул какой-то предмет. Я протянула руку и поймала его на лету. Это оказался тюбик силиконового крема «Знаю тебя».

– Для смазки, – пояснил Дуст.

Прежде чем отправиться в туалетные комнаты, я задала еще один вопрос:

– Скажи, почему ты выбрал меня?

– Потому что для христианской девственницы ты достаточно чернокожа, – непонятно ответил он. – Кстати, имя у тебя есть?

– Меня зовут Тенделео.

Через десять минут я уже шла по городу мимо ооновских пропускных пунктов и застав. Пузырек с фуллеренами мне почти не мешал. У ворот американского посольства стояли двое часовых в белых касках и белых гетрах. Из них я выбрала чернокожего с крепкими белыми зубами.

– Я от брата Дуста, – сказала я.

– Подождите минуточку, – ответил морской пехотинец. Затем он связался с кем-то по переговорному устройству. Уже через минуту ворота посольства отворились, и оттуда вышел невысокий белый мужчина. Короткие волосы у него на голове стояли торчком.

– Идем со мной, – сказал он и повел меня в туалет при караульном помещении, где я заперлась в кабинке с портретом одного из американских президентов на «рубашке». Этого президента я знала – его фамилия была Никсон.

– Если хоть раз вернешься без такой карты к своим, – сказал мне американец, – тебя убьют.

Карту с портретом Никсона я отдала брату Дусту. Он сунул мне толстую пачку кенийских шиллингов и велел прийти еще раз во вторник.

Две трети заработанных денег я отдала матери.

– Где ты это взяла? – спросила она, держа деньги в сложенных как для благословения ладонях.

– Заработала, – ответила я с вызовом, думая, что она спросит – как. Но мать так и не задала этого вопроса. На эти деньги она купила одежду для Маленького Яичка и немного сушеных фруктов. А во вторник я снова отправилась в пропахший пивом и табаком клуб на втором этаже, получила новый груз и доставила его в американское посольство маленькому белому человеку с торчащими «ежиком» волосами.

Так я стала курьером, «варилой», связующим звеном в цепи, которая тянулась от полусказочных поселков, укрытых туманами Килиманджаро, через границу и карантинные кордоны ООН, через стриптиз-клуб и мою вагину в посольство Соединенных Штатов. Нет, не так. Я стала звеном в цепи, начало которой находилось в газовой туманности Ро Змееносца и отстояло от нас на восемьсот обычных и столько же световых лет. Цепь протянулась через американское посольство, через госдеп США к человеку, чье лицо я видела на «рубашке» одной из игральных карт, служивших мне расчетной квитанцией. Другой конец цепи находился, судя по всему, в будущем, предсказать которое хотя бы в общих чертах не мог никто.

– Чаго пугает америкашек – вот почему они так хотят его заполучить, – говорил мне брат Дуст. – Их, как мартышек, всегда тянет к тому, чего они боятся. Америкашки думают, что фулленеры оживят их экономику, сделают ее более могущественной и стабильной. Но на самом деле все будет не так. Фулленеры уничтожат их промышленность и пустят под откос финансы. Ведь с помощью чаго любой человек может вырастить все, что ему необходимо. Их «свободный рынок» такого не выдержит!

Курьером я оставалась недолго. Брату Дусту очень нравилось, как спокойно я отношусь ко всему, чем старался удивить меня окружающий мир, и он сделал меня своим доверенным лицом. Я назначала встречи, вела записи, сопровождала Дуста, когда он встречался с Шерифами – предводителями молодежных банд. Чаго подходило все ближе, на улицах свирепствовали Молодые Шакалы, и даже вчерашние враги сегодня могли оказаться твоими ближайшими союзниками.

В один из дней брат Дуст преподнес мне подарок, тщательно завернутый в плотный шелк. Я развернула материю, думая о том, что из такого большого куска выйдет платок для Маленького Яичка. В свертке оказался револьвер. Первой моей реакцией был испуг: мысль о том, что шестнадцатилетняя девчонка отныне будет решать, кто может жить, а кто умрет, казалась мне противоестественной. Сумею ли я применить оружие против живого человека? Смогу ли нажать на спусковой крючок? Но очень скоро мною овладело приятное сознание собственного всемогущества. Теперь у меня в руках была власть. – Не очень-то на него рассчитывай, – предупредил брат Дуст. – Оружие не дает гарантии безопасности. Нигде в мире ни ты, ни кто-либо другой не может чувствовать себя защищенным. Жизни всегда что-нибудь угрожает.

Револьвер был тяжелым, как грех, и он жег меня, точно огонь, когда, заткнув оружие за пояс, я возвращалась домой на шоссе Джогуру. Хранить револьвер в комнатах я не могла, но, к счастью, у меня было одно надежное место. Симеон – парень, работавший в слесарной мастерской, – уже некоторое время хранил мои деньги в нише за вывалившимся из стены кирпичом, и я попросила его спрятать туда же револьвер. Я видела, что ему очень хочется подержать оружие в руках, но я не позволила. Впрочем, скорее всего он вдоволь наигрался с ним, когда меня не было дома.

Как бы там ни было, каждое утро я заглядывала в тайник, доставала револьвер, брала немного денег и шла на работу. С деньгами и оружием в кармане я чувствовала себя достаточно уверенно, и предостережение брата Дуста казалось мне смешным и нелепым, как нелепы и смешны бывают стариковские страхи. Я была молода, проворна, сообразительна и думала, что в состоянии контролировать окружающую обстановку. Однако через два дня после моего семнадцатилетия я убедилась: брат Дуст был прав.

Уже совсем стемнело, когда я вышла из матату на шоссе напротив Воинствующей Церкви. Это, кстати, довольно красноречиво характеризует мои тогдашние отношения с отцом и матерью – они уже давно не спрашивали, где я задержалась и откуда взяла деньги. Но как только ноги мои коснулись земли, я сразу почувствовала: что-то случилось. Подобный инстинкт развивается довольно быстро, если проводишь все время на улицах, полных опасностей. В поселке Воинствующей Церкви царила какая-то непонятная суета, люди бессмысленно метались из стороны в сторону, порывались что-то делать, но снова останавливались в растерянности. Откуда-то доносились сердитые женские крики.

Я поспешила домой и столкнулась у мастерских с Симеоном.

– Что происходит и где моя мать? – спросила я.

– На шамбе. Туда прорвались люди из трущоб.

Расталкивая христиан, сбившихся в кучу, словно бараны, я бросилась туда. Дело близилось к осени, и кукуруза вымахала выше моего роста; сахарный тростник стоял темной стеной и негромко шелестел на ветру; тропа под ногами то и дело исчезала, и я перла напролом, пока не находила ее снова. Луна пряталась за облаками, тусклое зарево города, хотя и окружало шамбу со всех сторон, не давало никакого света, и мне приходилось ориентироваться только по звуку голосов. На них я и шла, пока между стеблями не замелькали отсветы факелов и желтых лигроиновых ламп. Голоса звучали совсем рядом; кричали в основном мужчины, сердито и громко. Я всегда боялась, когда мужчины начинали повышать голос. Не заботясь об урожае, я ринулась в ту сторону, ломая стебли и сбивая на землю тяжелые, спелые початки.

Женщины из поселка Воинствующей Церкви стояли на краю покалеченного поля. Маис, картошка, сахарный тростник, бобы были отчасти втоптаны в грязь, отчасти вырваны с корнем. Напротив стояли бидонвильцы. Мужчины держали в руках фонари, лопаты или ножи; канги женщин оттопыривались, и я поняла, что там – краденые овощи. Даже корзинки детей были полны маисовых початков и бобовых стручков. И все эти воры бесстыдно таращились на нас. Чуть дальше, за опрокинутым проволочным забором, стояла вторая, еще более многочисленная толпа. То были гиены, которые ждали, чья возьмет. Если бы победили мародеры, эти люди присоединились бы к ним; если бы удалось отбить нападение нам, они бы растворились в темноте, расползлись по своим хижинам и стали ждать следующего раза.

Численностью враги превосходили нас, причем раз в двадцать. Но у меня имелся револьвер, и это придало мне уверенности.

– Убирайтесь отсюда! – крикнула я дерзко. – Это не ваша земля!

– И не ваша! – заорал в ответ предводитель захватчиков – босой, тощий как скелет мужчина, одетый в обрезанные джинсы и грязную, изодранную тряпку, которая когда-то была майкой. В левой руке он держал сделанную из консервной банки лампу-коптилку, а в правой сжимал мачете.

– Вся эта земля, – продолжал он, – взята на время у чаго. Когда оно придет, то заберет ее назад, и она никому не достанется. Мы хотим взять, что можно, пока эта земля не пропала.

– Обратитесь в ООН! – снова крикнула я.

Но предводитель бидонвильцев только покачал головой, и толпа с грозным ворчанием качнулась вперед. Наши женщины негромко зашумели и крепче сжали свои тяпки и мотыги.

– В ООН? Ты что, не слышала последние новости? ООН решила сократить объемы выделяемой нам помощи. Они бросают нас на милость чаго!

– Это наша еда! Мы вырастили ее, и она принадлежит нам. Уходите с нашей земли.

– Да кто ты такая? – Вожак засмеялся. Мужчины, поигрывая большими блестящими панга, снова двинулись вперед, но я не испугалась. Смех предводителя разжег во мне мрачный огонь, который разглядел брат Дуст – огонь, который превращал меня в бойца. Чувствуя, как от гнева и ощущения собственной силы начинает слегка кружиться голова, я выхватила револьвер и подняла высоко над головой. Один, два, три громких выстрела разорвали ночь.

Наступившая затем тишина была еще более оглушительной, чем сами выстрелы.

– Эге, у девчонки-то револьвер! – пробормотал тощий предводитель.

– И девчонка умеет им пользоваться. В случае чего ты умрешь первым, – пригрозила я.

– Возможно, – согласился он. – Но у тебя осталось три пули, а нас здесь – триста человек. Идем, ребята, она ничего не сделает!

Трущобные ринулись в атаку, и мать едва успела оттащить меня в сторону. Они врубались в наш маис и сахарный тростник, словно саранча, и их канга отливали желтым в свете чадящих ламп. За мужчинами шли женщины и дети – они собирали срезанные стебли и початки в корзины, а то и просто за пазуху. Триста пар рук очистили наше поле в мгновение ока. Тяжелый револьвер оттягивал мне руку, но я им так и не воспользовалась. Помню, я плакала от сознания собственного бессилия и стыда. Врагов было слишком много, и мое могущество, моя решимость, хотя и подкрепленные силой оружия, оказались пустой бравадой, хвастовством, пшиком.

К утру поле превратилось в вытоптанный пустырь, засыпанный сломанными стеблями, измятыми листьями, обглоданными маисовыми кочерыжками. На всей шамбе не осталось ни зернышка.

Утро застало меня на обочине шоссе Джогуру. Я пыталась остановить матату, вытянув руку с поднятым пальцем. В маленьком спортивном рюкзачке за спиной лежали все мои пожитки. Я снова стала беженкой. Мой разговор с родителями вышел коротким и немногословным.

– Что это такое? – Не дотрагиваясь до лежащего на кровати револьвера, мама издали указывала на него. Что касалось отца, то ему не хватило смелости даже взглянуть на оружие. Он так и сидел, сгорбившись, в продавленном старом кресле и разглядывал собственные колени.

– Где ты взяла эту ужасную вещь?

Темное пламя во мне еще не остыло. С толпой оно не справилось, но для моих родителей его жара было больше чем достаточно.

– У Шерифа, – ответила я. – Ты знаешь, кто это такой? Это очень большой человек. Он дает мне споры чаго, а я ношу их в своей щелочке американцам, европейцам, китайцам – всем, кто может хорошо заплатить.

– Не смей так с нами разговаривать!

– Почему? Ведь вы палец о палец не ударили, только сидели и ждали, чтобы что-то изменилось. Но ничего не изменится. Чаго придет и уничтожит все. Это неизбежно, и я знаю это не хуже вас, но я по крайней мере взяла на себя ответственность за семью. Я вытащила вас и себя из сточной канавы. Благодаря мне вам не надо воровать еду!

– Это грязные деньги! Грязные, греховные деньги!

– Ты брала их у меня и не спрашивала, откуда они.

– Если бы мы только знали!..

– Разве вы хоть раз спросили, где я их достаю?

– Ты должна была сама все рассказать.

– Что толку, если вы не хотели знать? Не хотели и боялись!..

На это матери нечего было ответить, и она снова показала пальцем на револьвер – как на единственное неоспоримое доказательство моей порочности.

– Ты когда-нибудь… пользовалась им?

– Нет, – ответила я с вызовом. Только попробуй назвать меня лгуньей, всем своим видом говорила я.

– А ты… смогла бы? Например, вчера ночью?..

– Да, – ответила я. – Я бы и выстрелила, если бы знала, что это поможет.

– Что с тобой случилось, Тенделео? – Мама с горечью покачала головой. – Что мы такого сделали, в чем провинились?

– Вы не сделали ничего, – ответила я. – В том-то и беда. Вы сдались, опустили руки. Ты тоже сидишь здесь, как он. – Я указала на отца, который так и не произнес ни слова. – Вы оба сидите и ничего не делаете, только ждете, что Бог вам поможет. Но если бы Он мог, разве он наслал бы на нас чаго? По его милости мы все едва не превратились в напуганных, жалких нищих!

Только тут мой отец поднялся со своего продавленного кресла.

– Тебе придется уйти из этого дома, – сказал он очень тихо, и я удивленно вытаращилась на него. – Собирай свои вещи и уходи. Сейчас же. И никогда, никогда не возвращайся. Ты больше не принадлежишь этой семье.

Вот как получилось, что с рюкзаком за плечами, с револьвером, заткнутым за пояс джинсов под одеждой, и толстой пачкой денег в ботинке я ушла из родного дома. Мой путь лежал через весь поселок Воинствующей Церкви, и, шагая к шоссе, я чувствовала, что из каждого окна, из каждого домика и каждой палатки на меня устремлены десятки глаз.

В тот день я узнала, что христиане тоже могут смотреть, как трущобные.

* * *

Я поселилась в клубе – в крошечной каморке, которую нашел для меня брат Дуст. Кажется, он решил, что благодаря этому обстоятельству у него появился реальный шанс со мной переспать. В каморке скверно пахло; по ночам в ней было невыносимо шумно, к тому же мне частенько приходилось уступать ее проституткам, чтобы они могли заняться своим ремеслом, но зато эта комната была моей, и я считала себя свободной и счастливой.

Но отцовское проклятие продолжало тяготеть надо мной. Я не находила себе покоя. Я обвинила родителей в том, что они ничего не предпринимают, но что сделала я сама? Что я стану делать, когда придет чаго? Какой у меня план? Между тем дни летели за днями, и граница чаго подошла уже к Муранге, к водопадам Ганья, к Тике, и каждый раз, думая об этом, я вспоминала о родителях и сестре.

Правительство погрузилось в машины и отбыло в Момбасу – колонна грузовиков и лимузинов тащилась мимо кафе на авеню Хайл-Селасси, где я пила свой утренний курьерский кофе, добрых полтора часа. Размалеванные пикни носились по улицам, паля во все стороны трассирующими пулями, пока бронетранспортеры ООН не прогнали их. Однажды я несколько часов просидела в придорожном кювете, спасаясь от шальной пули и прислушиваясь к перестрелке, которую две соперничавшие банды затеяли из-за двух угнанных бензовозов. Несколько раз я поднималась на смотровую площадку ретранслятора «Муа Телеком» и смотрела, как над пригородами встает черный дым пожарищ и как еще дальше, на севере и на юге, где над пестрым одеялом палаточных городков и бидонвилей дрожит раскаленное марево, пламенеют не по-земному яркие краски чаго. Наконец настал день, когда все газеты – те, которые еще выходили, – написали, что 18 июля 2013 года стены чаго сойдутся и Найроби перестанет существовать. Где же спасение, спрашивала я себя. Где искать его?

Брат Дуст сказал: в себе. В своем духе.

Но что мне делать, я по-прежнему не знала.

Когда умирает человек, конец виден сразу. Грудь в последний раз опускается и не поднимается больше. Перестает биться сердце. Кровь остывает и сворачивается. В глазах гаснет отблеск сознания. Гораздо труднее сказать, в какой момент умирание начинается. Быть может, тогда, когда организм начинает стареть? Или когда в нем появляется первая переродившаяся раковая клетка? А может, человек начинает умирать с той самой минуты, когда, передав свою ДНК потомству, превращается в генетический излишек? Или с той минуты, когда появляется на свет? Это по крайней мере имеет смысл. Один государственный служащий рассказывал мне, что, выписывая свидетельство о рождении, он должен был сразу же заполнить бланк справки о смерти.

То же самое можно сказать и о городах. Когда погиб Найроби, мир увидел только самый финал, переданный со спутников-шпионов и записанный автоматическими камерами. Но где было начало конца? Одни считают: агония началась, когда ООН отвела войска и отозвала своих наблюдателей, оставив город на растерзание бандам молодчиков. Другие утверждают, что это случилось, когда остановилась электростанция в Эмбакаси и были перерезаны топливопроводы и телефонные линии, соединявшие город с побережьем. Третьи говорят: Найроби начал умирать, когда над домами Уэстленда появилась первая Башня-Инкубатор. Для большинства же начало конца прочно ассоциируется с телерепортажем, в котором был показан чаго-мох, медленно растворяющий дорожный указатель с надписью «Добро пожаловать в Найроби!».

Для меня конец Найроби настал в тот день, когда я переспала с братом Дустом в своей каморке за сценой ночного клуба.

Я сразу предупредила его, что еще никогда не была близка с мужчиной.

– Я с самого начала понял, что имею дело с настоящей христианской девственницей, – ответил Дуст. И хотя моя невинность изрядно его возбудила, он действовал неторопливо и нисколько не грубо. Я, напротив, суетилась, не зная толком, что и как нужно делать, и изо всех сил притворялась, будто мне очень приятно, хотя, по правде сказать, никакого удовольствия я Не испытала. А если быть откровенной до конца, то я просто не понимала, что такого особенного в сексе.

Почему я в таком случае согласилась? Не знаю. Я думаю, это было что-то вроде печати в воображаемом удостоверении молодой преступницы или последней подписи под договором, который окончательно связал меня с городом.

Дуст был внимателен, почти нежен, но тем не менее мы никогда больше не спали вместе.

В последние месяцы в Найроби стало совсем скверно. Я думаю, бывают в жизни времена настолько плохие, что память невольно сохраняет только то немногое, что было в них хорошего, светлого. Но я тем не менее постараюсь рассказать о тех временах честно и непредвзято.

Мне тогда уже исполнилось восемнадцать. С тех пор как я ушла из дома, прошло больше года, и все это время я ни разу не видела ни мать, ни отца, ни Маленькое Яичко. Для этого я была слишком горда, к тому же я все еще слишком злилась и слишком боялась встречи с ними, и все же не проходило и дня, чтобы я не вспоминала о своих родных и о своем долге перед ними.

Чаго наступало на город с двух сторон. Оно подкрадывалось по равнине с юга, атаковало широким фронтом с севера и уже успело поглотить некогда фешенебельные районы Уэстленд и Гарден-Гроув. Кенийская армия вяло оборонялась, обстреливая из минометов огромную массу растительности, получившую название Большой Стены, и поражая Башни-Инкубаторы артиллерийским огнем. Впрочем, с тем же успехом можно было пытаться поджечь море. ООН на юге прилагала колоссальные усилия, стараясь поддерживать в рабочем состоянии международный аэропорт. Между тем в самом городе молодежные банды грызлись между собой, словно бродячие псы. Союзы заключались и в тот же день разрывались, сосед восставал на соседа, брат на брата. Бульвары в центре города, словно ковром, были покрыты слоем стреляных гильз, а на углах чернели сожженные пикни. На всей авеню Муа не осталось ни одного целого стекла, ни одного неограбленного магазина. И все же в городе было еще почти двенадцать миллионов жителей.

Мы, «Девочки Дуста», тоже вступали в союзы и разрывали их. Объединившись с «Момби», только что разгромившими одного из местных главарей, мы решили заключить тайный союз с «Черным симба», которые день ото дня становились все сильнее и, по нашим расчетам, должны были стать основой грядущего нового порядка после прихода чаго. Наших глупых, хвастливых «Футболистов» в одну ночь вырезало восточное крыло «Симба» из пригорода Стареге. Кустарно переделанные под броневики матату наших бывших покровителей не могли тягаться с русскими БТР, а яркие нейлоновые курточки «Футболистов» не защищали так, как боевые светорассеивающие костюмы. Произошедшее было настолько естественно, что я только приветствовала перемену, однако в целом к политике брата Дуста я относилась довольно настороженно. На мой взгляд, он слишком полагался на свои связи среди людей богатых и влиятельных. В мирное зремя иного я бы и не желала, но сейчас грубая сила значила даже больше, чем деньги. Поэтому, несмотря на наши АК-47 и клевую форму – а в последние дни в форме ходили буквально все, – нам угрожала нешуточная опасность. Те же блаженной памяти «Футболисты» при всей своей слабости могли без труда расправиться с нами – ведь мы были уголовниками, а не бойцами.

Лимуру, Тигани, Киамбу на севере, река Ати, Мата-дия, Эмбакаси на юге – чаго наступало не спеша. Тут оно поглотило школу, там захватило дом, тут заняло полцеркви или четверть улицы. Пятьдесят метров в сутки – не быстрее, но и не медленнее. Когда командование Восточно-африканских подразделений миротворческих сил ООН объявило, что граница чаго достигла Нгары, я сделала свой ход. Прямо в форме «Девочек Дуста», состоявшей из полосатого, как зебра, пластикового плаща до пят и коротких шорт, я села в такси и велела везти меня в американское посольство.

Водитель поехал через Ривер-сайд.

– На Лимурском шоссе приземлился «планер», – объяснил он.

«Планеров» я побаивалась. Они свисали с Башен-Инкубаторов, как огромные летучие мыши, ожидая момента, когда можно будет отделиться от насеста, расправить крылья и поплыть над городом, рассыпая споры. Мне они представлялись чем-то вроде крылатых ангелов смерти – слишком уж много сидело во мне ветхозаветных образов. Армейская артиллерия уничтожила много таких «планеров» прямо на башнях, еще больше расстреливали прямо в воздухе вертолеты, но одному-двум всегда удавалось прорваться, поражая Найроби изнутри.

Район Ривер-сайд когда-то был из дорогих. Я видела плавательный бассейн, из которого торчала башня танка, видела теннисные корты, заваленные распухшими телами в темно-вишневой, «под чаго», полевой форме. За уцелевшими деревьями торчали растопыренные веером лиловые отростки сухопутных кораллов, и от этого зрелища мне стало жутко.

Я велела водителю ждать меня у ворот. На территории посольства чуть ли не вплотную друг к другу стояли мощные грузовики. Солдаты и служащие, выстроившись цепью, грузили картонные коробки с документами и офисное оборудование.

Чернокожий часовой давно меня знал.

– Уезжаете? – спросила я.

– Как видите, мэм, – ответил он. Я отдала ему револьвер, и морпех кивнул в знак того, что я могу пройти.

В коридорах посольства мне то и дело попадались служащие с увесистыми пачками бумаг и коробками, на которых красовалась надпись «Собственность государственного департамента США». В комнатах стрекотали шредеры.

Наконец я отыскала нужный кабинет. Маленький белый человек со стрижкой «ежиком» упаковывал картонные коробки.

– Мы больше не работаем, – сказал он (его фамилия была Кнутсон). – Лавочка закрывается.

– Я здесь не по этому делу, – сказала я и объяснила, зачем пришла. Несколько секунд Кнутсон смотрел на меня так, словно я сообщила, что мир соткан из овечьей шерсти или что чаго повернуло вспять. Поэтому я столкнула на пол несколько коробок и разложила на столе фотографии.

– Наверное, я чего-то не понимаю, – сказала я. – Объясните же мне, что вас так привлекает? Может быть, все дело в том, что мальчики в этом возрасте мало чем отличаются от девочек? Или вам нравится, когда потеснее?

– Убирайся к черту! Ты все равно не сможешь опубликовать эти фото.

– Они уже опубликованы. И если отдел кадров дипломатического корпуса не будет получать пароль каждую неделю, файл загрузится автоматически.

Если бы у Кнутсона под рукой оказалось ружье, я думаю, он бы убил меня на месте.

– Что ж, мне следовало ожидать чего-то подобного от женщины, которая продавала свое влагалище инопланетянам.

– Все мы проститутки, мистер Кнутсон, Итак, что скажете?

– Подожди здесь. Чтобы выйти отсюда, тебе нужен чип. – Кнутсон вышел. Пока он отсутствовал, я разглядывала портрет президента на стене. Его черты показались мне хорошо знакомыми. Быть может, задумалась я, в самой атмосфере этой комнаты есть что-то такое, что делает всех президентов похожими друг на друга?

Наконец Кнутсон вернулся. С собой он принес какое-то устройство из пластика и металла, похожее на большой шприц-пистолет для подкожных инъекций.

– Имя, адрес, номер карточки социального страхования?

Я сказала. Кнутсон нажал несколько крошечных клавиш на боку устройства, потом схватил меня за запястье и прижал шприц к руке. Раздался щелчок. Я почувствовала острую боль, но сумела сдержать крик.

– Поздравляю. Теперь ты – агент военной разведки США. Надеюсь, тебе было больно.

– Да, – подтвердила я. Кровь текла по моей руке. – Мне нужно еще три чипа. Вот имена. – Рядом с зернистыми фотографиями, изображавшими Кнутсона в постели с голыми чернокожими детьми, я положила листок бумаги с данными моих родителей и сестры.

Кнутсон протянул мне шприц.

– На, возьми эту хреновину. В этой суматохе ее все равно не хватятся. Пользоваться инжектором очень просто, только сначала надо ввести данные с наборной панели – вот отсюда и отсюда.

Я смела со стола фотографии и засунула их во внутренний карман плаща вместе с инжектором. Свобода, воплотившаяся в крошечном электронном устройстве под кожей, переполняла меня, пока я шла по заваленным бумагами коридорам к выходу из посольства.

Вернувшись к клубу, я расплатилась с таксистом золотом. Золото и кокаин давно стали единственной валютой преступного мира, принимавшейся без каких-либо ограничений. Свои личные сбережения я вот уже несколько месяцев переводила в крюгеровские рэнды, хотя обменный курс был не особенно выгодным.

Взбежав по ведущей в клуб лестнице, я распахнула дверь… и оказалась на бойне.

Бар расстреливали, не жалея патронов. Под ногами хрустело битое стекло, а в воздухе сильно пахло разлитым виски. Столы были повалены и расщеплены. Между опрокинутых, изломанных стульев в противоестественных позах валялись тела мужчин – завсегдатаев клуба. Ковер стал липким от подсыхающей крови, и над мертвыми с жужжанием вились мухи. Потом я увидела своих сестер – «Девочек Дуста». Все они лежали на полу, их волосы, кожа, полосатые набивные платьица «под джунгли» тоже были залиты кровью. Шагая между ними, я думала о зебрах на высокогорных пастбищах, которых настигли львы, представляла разодранные шкуры, мускулы, мясо. Страшная это штука – запах крови, он способен преследовать тебя годами, и от него почти невозможно избавиться.

Брата Дуста я нашла в самой глубине зала. Он полусидел на полу, привалившись спиной к сцене. Брат Дуст был мертв – кто-то разрядил ему в лицо полную пистолетную обойму. Похоже, нашему с ним сотрудничеству пришел конец.

Сзади раздался какой-то шум. Круто повернувшись, я выхватила револьвер – вернее, я увидела, что уже держу его наготове. Никого. Только мертвецы в лужах засохшей крови и с оружием в руках.

Выскочив из клуба, я кубарем скатилась по лестнице. Словно обезумев, я неслась по улице с револьвером в руке, криками разгоняя прохожих, и только мой полосатый плащ развевался по ветру, едва поспевая за мной. Я бежала изо всех сил. Мне нужно было домой. Мне нужно было на шоссе Джогуру, где я оставила близких мне людей, и никто не смог бы меня остановить. Никто, впрочем, и не пытался, потому что у меня было оружие. Я твердо знала, что вернусь домой и заберу своих, спасу от этого безумия. Единственное доброе дело, которое ООН способно было для нас сделать, это посадить нас в самолет и увезти отсюда, и я пообещаю это отцу и матери. Я скажу им, что мы улетим в такое место, где нам не нужны будут пистолеты, лагеря, чужое милосердие и унизительные подачки, где мы снова сможем стать тем, чем были когда-то – семьей.

Так я бежала в своем развевающемся плаще и глупых высоких ботинках на каблуках мимо палаточного городка, мимо старой автобусной станции, мимо опрокинутых баррикад на Ландхи-роуд, мимо догоравших на кольцевой развязке пассажирских автобусов, пока не добралась до шоссе Джогуру.

Шоссе перегородила толпа – много, много людей и белые ооновские машины. Потом я увидела солдат. Поселка Воинствующей Церкви отсюда было еще не разглядеть, поэтому я с разбега врезалась в толпу сзади, бесцеремонно расталкивая людей и при случае пуская в ход рукоятку револьвера.

– Пропустите! С дороги! Мне нужно домой!

Кто-то схватил меня, развернул. Я увидела, что меня держит за плечи солдат кенийской армии.

– Туда нельзя!

– Но там живет моя семья! В поселке Воинствующей Церкви! Я должна с ними увидеться!

– Туда нельзя, – повторил солдат. – Нам приказано никого не пропускать. Да и поселка Воинствующей Церкви больше нет.

– Как нет? Почему?

– «Планер». Приземлился несколько часов назад.

Я вырвалась и, стиснув зубы, стала пробиваться дальше, пока не наткнулась на кордон. В сотне метров за ним на шоссе стояло несколько вездеходов и бронетранспортеров. А еще метрах в ста за ними начиналась инопланетная зараза.

«Планер» врезался в жилой корпус поселка. Среди расползающихся по белой штукатурке грибков и губкоподобной плесени еще можно было разобрать отвратительные перепончатые крылья. Острые гребни сухопутных кораллов приподняли и во многих местах прорвали жестяную крышу над актовым залом, где когда-то учились поселковые дети. Понастроенные вплотную к жилому корпусу хижины превратились в месиво, в лужу полурастворившегося пластика, над которым вставали и лопались, разбрасывая бурую пыль, полупрозрачные пузыри. Там, куда попадала эта пыль, вспучивались новые пузыри. Круглый храм исчез под кружевной мантильей, сотканной из тонких, красных, как вены, извивающихся нитей. Даже полотно шоссе было сплошь покрыто мелкими желтыми цветочками и синими цилиндрами, и щупальца ползучего мха уже тянулись к кордону. На моих глазах высокое дерево, росшее на краю поселка, повалилось в сточную канаву, и вверх взмыло целое облако жужжащих серебристых мушек.

– Где же люди? – спросила я у какого-то солдата. – Куда они подевались?

– В санобработке.

– Но там была моя семья! Мои родители! – закричала я.

Солдат пожал плечами. Тогда я повернулась к толпе и, выкрикивая имена отца, матери, Маленького Яичка, стала расталкивать стоящих, заглядывая им в лица, но людей было слишком много. Солдаты начали коситься на меня, время от времени переговариваясь по радио. Очевидно, я им мешала. Каждую минуту меня могли арестовать и отправить в комендатуру, но скорее всего меня бы просто отвели за броневики и пустили пулю в затылок.

Лиц по-прежнему было слишком много. Спрятав револьвер, я присела и, проскользнув между ног собравшихся, оказалась в тылу толпы. Санобработка! Поганое ооновское словечко! Впрочем, в штабе должны быть списки пораженных. Значит, мне нужно на Хиромо-роуд, но пешком туда не добраться. Надо поймать машину.

Выбравшись из толпы, я снова помчалась во всю прыть. Сначала я бежала по шоссе, мимо стадиона, потом свернула на Ландхи. К счастью, гражданские машины еще не исчезли с улиц, и я, встав на середине проезжей части, махала револьвером каждому проезжавшему мимо автомобилю.

– Хиромо-роуд! Мне нужно на Хиромо-роуд! – кричала я.

Водители объезжали меня, сердито гудели клаксонами и бранились, но я снова оказывалась перед капотом их машин.

– Отвезите меня на Хиромо-роуд, или я вас убью!

Молодые Шакалы, проносившиеся по дороге на своих пикни, громко смеялись надо мной и выкрикивали оскорбления. Никто так и не остановился. Даже мирное население давно не боялось оружия, которого оно повидало слишком много.

Я решила добраться пешком. По бульвару Пумвани шла колонна кенийской армии, поэтому я двинулась через трущобы в Кариокор. Я знала, что покуда река и болото, образованное дренажными и канализационными стоками, остается по левую руку от меня, я не собьюсь с пути и выйду к району Нгара. Обитатели трущоб со страхом разбегались от разъяренной фурии в полосатом плаще и с большим револьвером в руках.

– С дороги! – кричала им я. – Прочь с дороги!

И вдруг бидонвильцы перестали меня слушаться. Они замерли, точно по команде, и задрали головы вверх.

Я почувствовала его приближение еще до того, как увидела. Тень его скользнула по мне, и я кожей ощутила холод. Остановившись, я тоже посмотрела вверх и увидела «планер», который пикировал прямо на меня.

Так, во всяком случае, я тогда думала, так чувствовала. Я была совершенно уверена, что эта штука, рожденная где-то в самом сердце чаго, была послана именно за мной. «Планер» был значительно больше, чем мне всегда казалось, и намного темнее. Он пронесся прямо над моей головой, а я не могла сдвинуться с места, парализованная страхом. Потом я вспомнила о револьвере, который держала в руках. Подняв его над головой, я стала стрелять в похожее на гигантскую летучую мышь чудовище.

Я нажимала на спусковой крючок до тех пор, пока не услышала сухие щелчки курка. Дрожа всем телом, я проводила взглядом исчезающий за пластиковыми крышами лачуг «планер». Потом я посмотрела на руку, сжимавшую револьвер. У меня на глазах ребра барабана покрылись крошечными почками, которые, раскрываясь, превращались в мелкие желтые кристаллы, а те, в свою очередь, разбегались по вороненой стали бурой окалиной. Дульный срез револьвера тоже покрылся почками, которые ползли по стволу назад, приближаясь к моим рукам. Взведенный курок уже оброс желтыми кристаллами, и я отшвырнула револьвер, словно ядовитую змею. Я вцепилась в волосы, раздирала на себе одежду и царапала ногтями лицо. Но было поздно – одежда уже начала меняться. Мой полосатый плащ пошел пузырями. Я выхватила из кармана чип-инжектор и увидела, что он сплошь покрыт желтыми кристаллами и цветами. Он был никуда не годен, и я поняла: с надеждой спасти родных мне придется расстаться.

Инжектор я бросила. На землю вывалились из кармана фотографии Кнутсона с детьми. Они тоже запузырились и обратились в пыль. Я рванула плащ, и он расползся у меня в пальцах, превратившись в облепленные спорами нити полужидкого пластика. Каблук моего правого ботинка тоже подломился, я упала и покатилась по земле, но тут же вскочила и проворно сбросила обувь и остатки плаща.

Вокруг меня метались напуганные обитатели Карио-кора. Они тоже разрывали на себе одежду и царапали ногтями лица. И я, крича от ужаса, металась из стороны в сторону вместе с ними. Я позволила себе поддаться всеобщей панике. Остатки моей одежды давно обратились в лохмотья, в пыль. Я оказалась совершенно голой, но мне было наплевать. Я лишилась не только одежды, но и всего, что у меня когда-то было. Ничего не осталось, кроме вживленного чипа под кожей правой руки.

А чаго продолжало безмолвно бурлить слева и справа от меня, одну за другой поглощая жалкие лачуги бидонвиля и выбрасывая высоко в воздух ярко окрашенные стебли, усики, ленты.

На выходе с Кариокорского рынка мы наткнулись на кордон безопасности ООН. Солдаты стояли в несколько рядов, сомкнув плетеные щиты. Дубинки-рунгу поднялись, опустились, и люди рядом со мной покатились в пыль, сжимая разбитые головы.

Я бросилась прямо на шеренгу солдат и просунула правую руку в щель между щитами:

– Пропустите меня! У меня под кожей чип!

Дубинки взлетели в воздух над самой моей головой.

– Ооновский чип, пропуск! Я – сотрудник ООН!

Дубинки-рунгу дрогнули и замерли. Мужской голос прокричал с американским акцентом:

– Господи Иисусе, она не врет! Давайте ее сюда. Живо! Щиты разошлись, сразу несколько рук схватили меня и втянули в щель.

– Прикройте ее чем-нибудь!

Кто-то набросил мне на плечи куртку от полевой формы. Затем меня очень быстро повели сквозь боевые порядки к белому вездеходу с красным крестом на борту. Белый мужчина в жилете с красным крестом на кармане провел по моему предплечью ручным сканером, и я почувствовала, как свежая ранка от чип-инжектора снова заныла.

– Тенделео Би, агент разведывательного отдела посольства США.

– О'кей, Тенделео, я не знаю, что ты делала в пораженном районе, однако тебе придется пройти санобработку наравне со всеми.

В это время к вездеходу подошел второй военный, как я догадалась – офицер.

– Нет времени, – сказал он. – Гражданских специалистов приказано эвакуировать до двадцати трех ноль-ноль.

Врач надул щеки:

– Но существует порядок…

– Порядок? – перебил офицер. – Какой, к дьяволу, может быть порядок, кода гребаный город доживает последние часы? Да и америкашки поднимут вой, если им не понравится, как мы обращаемся с их лазутчиками. Пропустить ее через моечную, и дело с концом…

И меня повели к большому трейлеру, на борту которого был намалеван знак биологической опасности. Стоял он довольно далеко от остальных машин, но тогда я даже не задумалась – почему. От пережитого потрясения меня знобило. Я не проронила ни слова, когда мне выбрили все волосы на теле. Потом кто-то осторожно снял с меня куртку и подтолкнул к тому месту, где я должна была встать. Трое санитаров в костюмах противохимической защиты размотали шланги высокого давления, присоединили их к кранам в борту трейлера и обработали меня с головы до ног. Вода была холодной и била с такой силой, что я с трудом терпела боль. Моя кожа пылала. Я вертелась волчком, стараясь защитить соски и другие чувствительные части тела от хлещущих струй, но они настигали меня везде.

Когда после двух небольших перерывов санитары взялись за меня в третий раз, я наконец поняла, что они делают.

– Отправьте меня в санобработку! – закричала я. – Мне нужно в санобработку. Там моя семья, неужели вы не понимаете?

Но санитары не обратили на мои протесты ни малейшего внимания. Я думаю, они даже не особенно задумывались над тем, что тело, которое они окатывают шипящими струями, принадлежит молодой женщине. Все оставались глухи к моим мольбам. Меня высушили потоками горячего воздуха, одели в просторную полевую форму без знаков различия и сунули на заднее сиденье вездехода с дипломатическими номерами, который тут же рванул с места и в считанные минуты домчал меня до аэропорта. В здание терминала, где я могла бы попытаться бежать, мы не пошли. Вместо этого вездеход въехал в ворота из колючей проволоки и подкатил к грузовому люку русского транспортного самолета. Люк был открыт, и пассажиры цепочкой поднимались в трюм по наклонной рампе. В основном это были белые, многие шли с детьми, и все несли с собой чемоданы, сумки и коробки. Они тоже стали беженцами – как и я.

– Моя семья осталась в Найроби, – сказала я охраннику со сканером, дежурившему у основания рампы.

– Мы найдем ваших родных, – ответил он, проверяя мой иудин чип и сверяя данные со своим списком. – Счастливого пути и всего хорошего.

Я поднялась по металлической рампе в самолет. Русская стюардесса нашла мне свободное место в центральной посадочной секции, довольно далеко от бортовых иллюминаторов. Пристегнувшись ремнем безопасности, я сидела и дрожала до тех пор, пока не услышала, как закрывается грузовой люк и начинают работать двигатели. Только тогда я окончательно поняла, что ничего не могу сделать. Дрожь сразу прекратилась. Несколько раз подпрыгнув на выщербленном бетоне, самолет вырулил на взлетную полосу, и я подумала о том, что вот сейчас что-то произойдет, самолет упадет и я умру. Умереть я хотела больше всего. Я заслужила смерть, погубив все, что должна была спасти, и сохранив то, что не имело никакой ценности.

Но вот двигатели загудели громче, и самолет начал разбег. И хотя мне были видны только спинки кресел и дверь пилотской кабины, я точно уловила момент взлета, ибо именно в этот момент я почувствовала, как оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с Кенией. Надрывно гудя моторами, самолет нес меня в новое изгнание.

Здесь я, пожалуй, прерву свой рассказ – о том, что было дальше, лучше расскажет другой человек.

* * *

Меня зовут Шон. Это ирландское имя, но я не ирландец. Как вы, вероятно, видите, во мне нет ни капли ирландской крови. Просто моей матери нравилось это имя, к тому же тридцать лет назад все ирландское было в моде.

Боюсь, я не умею рассказывать так складно, как Тенделео. Моя специальность не слова, а цифры. Так, во всяком случае, считается. Меня можно назвать бухгалтером поневоле. Я хорошо справляюсь со своими обязанностями, но душа у меня к ним не лежит. Вот почему в фирме, где я служу, мне поручают в основном всякую случайную работу. Одной из них и был тот афро-карибский ресторан неподалеку от Ченел-стрит. Назывался он «Острова». Меню в нем обновлялось каждый день, атмосфера была приятной, а музыка – просто великолепной. Когда в первый раз я явился туда в костюме и при галстуке, его владелец Уинтон до того обиделся, что я больше никогда так не наряжался. Большую часть времени я просиживал за выделенным мне столиком и просматривал налоговые ведомости, кивая головой или притопывая ногой в такт барабанам или бас-гитаре. Уинтон опробовал на мне новые музыкальные записи, и я сигнализировал ему со своего места, показывая поднятый вверх или опущенный вниз большой палец. В конце рабочего дня Уинт подавал мне кофе с отменным ликером, который он и в самом деле привозил с Ямайки. Я выпивал его и уходил. По-хорошему, стоимость кофе стоило бы вычесть из тех денег, которые Уинт платил фирме, но поступить так значило бы обидеть его, и я не отважился ни поговорить с ним об этом, ни хотя бы отказаться от ежедневной чашечки ароматного напитка.

Однажды Уинт сказал:

– Почему бы тебе не зайти к нам вечером? Будет хорошая музыка, а не это чертово «бум-бум-бум»! Никаких придурочных диск-жокеев – только живая музыка.

Но все мои приятели любили придурочных диск-жокеев и «бум-бум», поэтому я пошел в «Острова» один. В дверях стояла очередь на вход, но швейцар узнал меня и пропустил. В баре нашлось свободное место, где сразу же за счет заведения мне подали полюбившийся «особый» кофе. Музыкальная программа уже началась, и пространство в центре зала было занято танцующими.

Оркестр свое дело знал. Закончив танцевальную часть, соло-гитарист указал на кого-то в толпе, и сразу же на сцену поднялась тоненькая темнокожая девушка, которая обычно появлялась во второй половине дня, обслуживая столики или помогая Уинту в баре. Тихая, невысокая, она почти не бросалась в глаза, если б не чрезвычайно короткая стрижка. Казалось, волосы только-только начинают отрастать после стрижки «под ноль».

Встав у микрофона, девушка смущенно улыбнулась. Потом она запела, и я удивился, что не обращал на нее внимания раньше! Ее медленная и печальная песня была на незнакомом языке, но слова оказались не нужны. Каким-то образом ее голос сумел выразить боль, тоску, печаль разлуки. Бас-гитара и ритм-секция только подчеркивали бездонное горе, звучавшее в каждой ноте. Но это не был плач; в ее интонациях звучало нечто неподатливое и твердое. Она словно говорила: да, я побывала в том месте, о котором сейчас пою, – побывала и выжила. Я слушал, и время для меня остановилось. Но вот девушка взяла последнюю высокую ноту, которая тянулась, звенела под потолком, плыла вместе с табачным дымом, пока наконец не затихла, как затихает в отдалении крик летящей высоко в небесах птицы.

Несколько секунд зал молчал, потом взорвался аплодисментами. Девушка застенчиво кивнула и, сбежав с эстрады, стала пробираться к бару сквозь толпу, выражавшую свое одобрение свистом и криками. Через пару минут она уже снова разносила напитки и протирала стаканы, такая же незаметная, как раньше, но я уже не мог оторвать от нее глаз. Теперь я точно знаю, что влюбиться на всю жизнь можно за пять минут, и это совсем не трудно.

Когда она подошла ко мне, чтобы забрать пустую чашку, я сумел пробормотать только что-то вроде «Спасибо» и «Это было великолепно».

Так все и произошло. Так я встретил Тен, сказал ей пару пустячных фраз и влюбился. Произносить ее имя полностью я так и не научился. В послеобеденные часы, когда в баре было совсем мало посетителей, мы сидели за моим столиком и болтали, и каждый раз, когда я пытался назвать Тенделео ее полным именем, она качала головой и музыкально смеялась над тем, как я коверкал гласные звуки.

– Не «ео», а «эй-о».

– «Йо»?..

И снова ее коротко остриженная голова тряслась от смеха. Впрочем, мое имя ей тоже не давалось. Шан – вот как она говорила.

– Не «Шан», а «Шо-он».

– «Шоун»?..

Поэтому я звал ее просто «Тен», что означало для меня «самая лучшая», «самая красивая», «самая нежная и желанная». А она звала меня Шан. Кажется, на одном из африканских языков «шан» значит «солнце».

Однажды я спросил Уинтона, что за имя – Тенделео:

– Я знаю, что она из Африки – это видно по акценту, но ведь Африка большая…

– Разве она тебе не сказала?

– Пока нет.

– Она скажет, когда будет готова. И, мистер бухгалтер, потрудитесь относиться к Тенделео с уважением.

Примерно через две недели она подошла к моему столику и выложила передо мной несколько стандартных бланков, похожих на карты таро. Это была карточка социального страхования, налоговая декларация, пособие на жилое помещение и прочие документы.

– Говорят, ты неплохо разбираешься в цифрах, – сказала она. – Взгляни, пожалуйста, я что-то не понимаю, почему я должна столько платить.

– Вообще-то это не моя специализация, но я посмотрю. – Я бегло проглядел карточки. – Ты вырабатываешь слишком много часов в неделю… И они хотят срезать тебе пособие. Это классическое противоречие, заложенное в саму систему нашей социальной помощи. Короче говоря, чем меньше ты работаешь, тем больше пособие получаешь.

– Я не могу не работать, – ответила Тен.

Последней оказалась регистрационная форма министерства иностранных дел для лиц, подавших заявление на предоставление территориального убежища. Должно быть, она заметила, как мои глаза широко раскрылись от изумления.

– Гичичи? Кения?!

– Да.

Я стал читать дальше.

– Боже мой! Тебе удалось вырваться из Найроби!

– В последний момент.

Я немного поколебался, но все же решился спросить:

– Там было очень плохо?

– Да, – ответила она. – Я была очень плохая.

– Ты?..

– Что?

– Ты сказала: «Я была очень плохая». Что это значит?

– Я хотела сказать: в Найроби было очень плохо.

Наступившее молчание могло закончиться скверно, даже привести к катастрофе, и я поспешил заполнить вакуум, сказав Тенделео все, что мне хотелось сказать ей уже очень давно:

– Можно мне пригласить тебя куда-нибудь? Когда? А можно сегодня? Когда ты заканчиваешь? Хочешь поужинать со мной?

– Я бы очень хотела, – ответила она.

Уинтон отпустил ее пораньше, и я повел Тен в лучший ресторан в Чайна-тауне, где официанты спрашивают, сколько вы намерены истратить, еще до того, как пустить вас в зал.

– Что это такое? Никогда не видела такой еды, – сказала Тен, когда принесли первое блюдо.

– Съешь, тебе понравится, – ответил я как можно убедительнее.

Глядя в стол, она болтала своими палочками в миске с ван-таном.

– Я расскажу тебе о Найроби сейчас, – сказала она.

Блюда китайской кухни были дорогими, очень вкусными и подавались в изысканной фарфоровой посуде, но мы почти не ели. Перемена за переменой возвращались в кухню нетронутыми, а Тенделео все рассказывала мне о своей жизни – о церкви в Гичичи, о лагерях беженцев вокруг Найроби, о своей карьере члена преступного сообщества контрабандистов, о чаго, погубившем ее семью, разрушившем ее дом, надежды и едва не отнявшем саму жизнь. Чаго я видел по телевизору, как и для большинства обывателей, оно оставалось где-то на заднем плане и почти не влияло на мою повседневную жизнь. Да, я знал, что живое существо, явившееся из другого мира, захватило Южное полушарие, но думал не о нем, а о том, что африканским сафари теперь пришел конец и что бразильцы больше не будут играть в финале Кубка мира. Это было, конечно, очень огорчительно, но тут же я вспомнил, что на будущей неделе надо сдавать отчет за очередной квартал и что ставки по вкладам снова поползли вверх. Подумаешь, какие-то пришельцы! Ну еще один гуманитарный кризис – мало их было, что ли? Правда, я следил за последними часами Найроби – первого действительно крупного города, уничтоженного чаго, но мне стоило огромного труда убедить себя, что это не Брюс Уиллис воюет против мафии и что Голливуд здесь ни при чем. Но когда я наконец понял, что это не кино и что чаго действительно поглотило двенадцать миллионов человек, сердце у меня болезненно сжалось. На моих глазах радужные стены сомкнулись, похоронив под собой небоскребы центральной части Найроби, и я впервые разглядел за эффектными картинками реальные человеческие жизни. Реальных живых людей, которые гибли на моих глазах. В отличие от большинства друзей и коллег, этот репортаж вызывал у меня настоящий шок. Теперь же, осознав, что гибельный мрак пощадил одну жизнь, я испытал потрясение едва ли не более сильное. Странно и страшно было думать, что непосредственный участник событий, которые я только видел на экране телевизора, живет рядом, ходит, как и я, по улицам Манчестера.

Ресторан уже готовился к закрытию, когда Тен завершила свою историю рассказом о том, как вместе с другими кенийскими беженцами ее высадили в аэропорту Шарля де Голля и как месяцами она пробивалась сквозь препоны и рогатки иммиграционного законодательства Европейского содружества с его жесткими въездными квотами, пока – изнервничавшаяся, растерянная и бедная как церковная мышь – дождливым и прохладным английским летом не оказалась в Манчестере.

Когда она закончила, я некоторое время молчал. Любые слова показались бы банальными и незначительными по сравнению с тем, что я только что выслушал. Наконец я спросил, не хочет ли она зайти ко мне домой выпить по чашечке кофе.

– Да, – ответила Тен. После долгого рассказа ее голос звучал чуть хрипловато и невыразимо привлекательно. – С удовольствием.

Я оставил официантам непомерно щедрые чаевые – так на меня подействовал рассказ Тенделео.

Моя квартира ей понравилась. Больше всего Тен удивили ее размеры. Отправляясь на кухню, чтобы отрыть бутылку вина, я оставил девушку на софе, куда она улеглась, широко разбросав руки и ноги, явно смакуя пространство.

– Какой милый дом, – сказала она. – Большой, теплый, красивый. Твой.

– Да, – ответил я и, наклонившись, поцеловал ее. Потом сел рядом, взял Тен за руку и поцеловал красный, круглый шрам на коже, на Котором притаился чип.

В ту ночь Тен спала со мной, но мы не занимались сексом. Целомудренная и невинная, она лежала, подтянув коленки к груди и прижимаясь спиной к моему животу. Во сне она часто вскрикивала или всхлипывала, и от ее кожи пахло Африкой.

В конце концов ей все-таки отказали в пособии на жилое помещение, и Тен была в отчаянии. Жилье значило для нее очень много. Вся ее жизнь представляла собой долгий, долгий поиск собственного дома – безопасного, постоянного, надежного.

– У тебя есть два выхода, – сказал я ей. – Первый: ты можешь бросить работу.

– Ни за что, – тут же ответила она. – Я работаю, и мне это нравится. Почему я должна бросать работу?

Уголком глаза я заметил улыбку Уинтона, протиравшего бокалы за стойкой бара.

– В таком случае почему бы тебе не попробовать второй вариант?

– Какой же?

– Переезжай ко мне.

Ей понадобилась почти неделя, чтобы решиться. И я понимал, почему она колеблется. Мой дом был безопасным, надежным, большим, но он не принадлежал Тен.

Однако в субботу она позвонила. Не смогу ли я помочь ей перевезти вещи? Я поехал за ней в Сэлфорд. Убогие, холодные комнаты были обставлены мебелью, купленной на благотворительной распродаже, и выглядели ужасно. Воздух пропах наркотиками, в гостиной орал телевизор, который никто не смотрел, из комнат тоже доносилась громкая музыка – каждый слушал свое. Пока Тен собирала вещи, соседи по квартире смотрели на меня так, словно я был неким порождением чаго, а не таким же человеком, как они.

Вещей у Тен оказалось немного – узел с одеждой и узел с кассетами и книгами. Оба отлично поместились на заднем сиденье машины.

Жизнь с Тен… Как описать ее? Свои книги она поставила на полку и сложила в комод белье. Когда я слушал записи, она всегда подпевала, часто импровизируя, не зная всех слов. Она пользовалась любым предлогом, чтобы зажечь свечи. В ванной она способна была сидеть часами. Аккуратной Тен была даже в мелочах. Свою небольшую зарплату она расходовала очень экономно и никогда не соглашалась взять у меня деньги взаймы. Работала она по-прежнему в «Островах» и каждую пятницу – пела. Всякий раз, когда Тен поднималась на сцену, я восхищался ею так же сильно, как в первый раз.

Говорила она мало, но всегда по существу. Мне она казалась серьезной и бесконечно прекрасной. Улыбалась Тен редко, но когда это случалось, я чувствовал себя так, словно мне в сердце вонзили нож – такой острой была моя радость. Секс придавал нашим отношениям остроту иного рода. Девушке близость со мной давалась нелегко. Вернее, она никогда не отдавалась сексу полностью. Я уверен, что Тен получала от него большое удовольствие, однако ни на минуту не переставала контролировать себя. Удовольствие тоже должно было принадлежать ей, принадлежать полностью. Ни разу она не позволила себе ни вскрикнуть, ни застонать. Должно быть, Тен слишком боялась затаившегося внутри животного начала.

Со стороны она казалась намного старше, чем была на самом деле. И только когда мы выбирались на танцы, та же сила, что овладевала ею во время пения и занятий сексом, выплескивалась, оживляла ее, и Тен снова становилась похожа на нормальную, общительную, остроумную и энергичную восемнадцатилетнюю девушку.

Она любила меня. И я любил ее так сильно, что мои чувства приобрели почти болезненное свойство. Мне нравилось наблюдать за Тен, особенно когда она об этом не подозревала. Я любил смотреть, как она жестикулирует, когда говорит по телефону, как подбирает под себя ноги, садясь на диван перед телевизором, как чистит зубы по утрам. Часто я просыпался по ночам только за тем, чтобы посмотреть, как она спит. Порой меня охватывал безотчетный страх, и я наклонялся к ней, чтобы прислушаться, дышит ли она. Не знаю, чего я боялся… Должно быть, какой-то неожиданности, непредвиденной случайности, которая отнимет у меня Тен.

К холодильнику она прикрепила сделанную со спутника фотографию африканского континента и научила меня, как различать в разрывах облаков крошечные кружочки чаго. Каждую неделю Тен обновляла карту, и я видел, как они сливаются друг с другом.

Так, по кружочкам чаго, я отмерял нашу с Тен жизнь, день за днем, неделю за неделей. Но с каждой неделей родина Тен становилась все меньше. Где-то там далеко, под серо-голубым покрывалом облаков, скрывались ее родители и сестра, и разрастающееся чаго оставляло им все меньше шансов.

Тен ни на минуту не позволяла себе забыть о том, что она не оправдала надежд матери и отца. Ни на минуту она не забывала, что является беженкой. Это сознание и делало ее во многих отношениях серьезнее, взрослее меня. В этом, вероятно, крылась и главная причина ее почти болезненной аккуратности и приверженности порядку. Тен вела себя так, как будто явилась в мой дом ненадолго. Она словно чувствовала: все это может быть отнято у нее без всякого предупреждения.

Ей нравилось готовить для меня по воскресеньям, хотя после этого кухня целую неделю благоухала перцем и кореньями. О том, что от ее стряпни меня неизменно несет, я так ни разу и не признался. Тен с таким упоением крошила, резала, толкла специи, приобретенные в маленьких лавках индусов и выходцев с Карибских островов, так весело напевала себе под нос, что у меня просто не хватало на это духу. Когда Тен готовила, я наблюдал за нею из коридора, где она не могла меня видеть. Но когда, неловко опустив нож, она негромко выругалась на календжи и поднесла порезанный палец к губам, я вихрем ворвался в кухню.

– Черт, черт, черт! – повторяла она. Порез оказался глубоким, и кровь текла по указательному пальцу обильной струей. Первым делом я подвел Тен к крану и заставил сунуть палец под холодную воду, а сам бросился в ванную комнату, где у меня была домашняя аптечка. Вернулся с бинтом, пластырем и непоколебимой уверенностью в своей способности вылечить все порезанные пальцы на свете.

– Порядок! – встретила меня Тен, поднимая больной палец вверх. – Все уже прошло.

Порез действительно исчез. Во всяком случае, ни самой раны, ни даже корочки засохшей крови на пальце не оказалось – остался только небольшой розовый шрам, который у меня на глазах побелел и рассосался.

– Что произошло? Как?!

– Я не знаю, – ответила Тен. – Все прошло.

Расспрашивать ее я не стал. По правде говоря, мне не очень-то хотелось вникать в суть. В жизни Тен и без того хватало непростых моментов. Я желал бы, чтобы все ее беды ограничивались прошлым – чтобы там они и остались, но не верить своим глазам я не мог. Я сразу понял – эта невероятная способность к регенерации не имеет никакого отношения ни к нашей земле, ни к человечеству. Она была чужой, инопланетной, и я малодушно решил, что если не стану заострять этот вопрос, то все останется, как было, и прошлое нас не потревожит. Но я позабыл о террористах.

Началось все в Лондоне, потом взрывы прогремели в Эдинбурге и Дублине. Каждый раз это случалось в пятницу, во второй половине дня, накануне выходных, при большом скоплении людей. Манчестер был наготове, но и террористы не дремали. Во вторник – аккурат в обеденный час – в «Островах» сработало спрятанное под одним из столиков взрывное устройство, состоящее из полукилограмма семтекса и нескольких сотен гвоздей и ржавых бритвенных лезвий. Никто не погиб, но женщине, сидевшей за соседним столом, оторвало взрывом обе ноги до колен. Кроме нее было ранено еще пятьдесят человек.

В этот день Тен работала. Во время взрыва она находилась в двадцати метрах от злополучного столика. Из больницы мне позвонили как раз в тот момент, когда, обмирая от страха, я слушал ужасные новости по радио.

– Немедленно поезжай туда, – приказал мне Вилли, мой непосредственный начальник, но приказа мне не требовалось.

В приемном покое Манчестерской Ее Величества городской больницы царил бедлам. Спешили куда-то озабоченные врачи, и ожидавшие в приемной пациенты и родственники с надеждой глядели им вслед; полицейские опрашивали свидетелей и пострадавших; шелестя резиновыми колесами и негромко позвякивая, двигались по коридору каталки, и я невольно подумал: вот так же, наверное, было в Найроби в последние дни. Дежурная регистраторша провела меня в комнату, где я должен был дожидаться лечащего врача. Но усидеть там я был не в состоянии, поэтому врача – невысокую усталую китаянку – встретил в коридоре.

– А-а, мистер Гидденс… Вы хотите узнать насчет мисс Би, верно?

– Да, правильно. Как она?

– Ее привезли к нам с множественными осколочными ранениями торса, левой стороны лица, левого плеча и предплечья…

– О боже!.. И что… Как она теперь?..

– Взгляните сами.

Тен шла мне навстречу по коридору. Если бы не больничный халат, я бы мог поклясться: с утра она ничуть не изменилась.

– Шан…

Рубцы и шрамы на ее руках и лице уже побледнели и стали едва заметны. Ужасное предчувствие овладело мной. Холодок побежал по спине, и внезапно мне стало так страшно, что меня едва не стошнило.

– Мы хотели бы оставить мисс Би еще ненадолго, чтобы провести некоторые дополнительные анализы, – сказала китаянка. – Как вы понимаете, мистер Гидденс, ни с чем подобным мы еще не сталкивались.

– Я в порядке, Шан. Я хочу домой!

– Просто на всякий случай, мистер Гидденс…

Когда я вернулся в больницу с вещами Тен, дежурная регистраторша направила меня в отделение интенсивной терапии. Вне себя от страха, я преодолел шесть лестничных пролетов на одном дыхании. Тен лежала в запертой комнате со стеклянным окошечком, сквозь которое виднелись горы специального медицинского оборудования. Увидев меня, она соскочила с койки и, подбежав к окошку, прижала к нему ладони.

– Шан! – донесся ее голос из зарешеченного переговорного отверстия. – Они меня не выпускают!

Усталой китаянки нигде не было видно. Другой, незнакомый врач провел меня в комнату по соседству. В ней сидели два полисмена и мужчина в гражданском костюме.

– Что все это означает? – спросил я сердито.

– Скажите, мистер Гидденс, верно ли, что мисс Би беженка и приехала из Кении? – спросил мужчина.

– Вам это отлично известно, черт побери!

– Спокойнее, мистер Гидденс, – сказал врач. – Мы проделали серию специальных анализов и обнаружили, что в крови мисс Би присутствуют фуллереновые нано-процессоры.

– Нано… что?

– Их еще называют спорами чаго.

Я вспомнил рассказ Тен. Вот Тенделео, «Девочка Дуста», стреляет в «планер» из револьвера, который прямо у нее в руках покрывается крошечными желтыми бутонами и цветами, а вокруг тают и текут хижины бидонвиля, и ее одежда разваливается на куски, а рука с чипом, которую она протягивает между полицейскими щитами, все еще болит после инжектора. Я вспомнил и солдат, которые сначала обрили ее наголо, а потом поливали из шлангов. Видимо, это не помогло. Крошечные споры чаго успели внедриться в ее организм. А может, все началось гораздо раньше, когда она доставляла в американское посольство стеклянные пузырьки-контейнеры.

– О боже!..

В этой комнате тоже было окно. Сквозь него я видел, что Тен, упершись локтями в колени и низко опустив голову, сидит возле койки на пластмассовом стульчике.

– Мистер Гидденс… – Мужчина в костюме взмахнул у меня перед носом удостоверением. – Иммиграционная служба министерства иностранных дел. Кем вы приходитесь мисс Би?.. – Он кивнул головой в направлении смотрового окошка.

– Друг.

– Понятно. Так вот, мистер Гидденс, вынужден вам сообщить: мы не можем быть уверены, что дальнейшее пребывание мисс Би в стране не представляет опасности для общества. Ваша подруга может быть источником инфекции. Статус беженца в нашей стране присваивается прибывающим в нее лицам только в случае, если они удовлетворяют определенным требованиям…

– Вы хотите ее депортировать, черт бы вас побрал?

Полицейские повернулись в мою сторону, и я понял, что они здесь не из-за Тен, а из-за меня.

– Речь идет об опасности для всего общества, возможно – об эпидемии неизвестной, страшной болезни. Строго говоря, мисс Би вообще не должны были разрешать въезд в страну. Мы до сих пор не знаем, каковы могут быть последствия для экологии, для окружающей среды. Вам-то должно быть лучше других известно, на что способны фуллерены-нанопроцессоры – что они уже сделали и продолжают делать. Мы должны заботиться о безопасности общества, мистер Гидденс!

– В задницу вас с общественной безопасностью!

– Но послушайте…

Я встал и, подойдя к окошечку, несколько раз стукнул кулаком по армированному проволокой стеклу.

– Тен! Тен! Они хотят выслать тебя из страны! Они хотят отправить тебя обратно!

Полицейские оттащили меня от окна. Тен в своей комнатке что-то кричала, но до меня не доносилось ни звука.

– Поверьте, мне совсем не хочется этого делать, но я вынужден, – сказал человек в костюме.

– Когда?

– Мистер Гидденс…

– Только скажите мне – когда? Сколько у нее еще времени?

– Обычно высылке предшествует непродолжительный административный арест с правом обжалования решения властей, но поскольку в данном случае речь идет о безопасности всего общества…

– Поскольку речь идет о безопасности общества, вы намерены вышвырнуть ее прямо сейчас?

– В моем приказе сказано «немедленно», мистер Гидденс. Эти джентльмены, – мужчина кивнул на полицейских, – отправятся с вами к вам домой. Если бы вы смогли собрать ее вещи…

– Но позвольте мне хотя бы попрощаться с ней! Господи Иисусе, вы не можете мне отказать!

– Могу и должен, мистер Гидденс. Существует опасность заражения…

– Заражения? Да ведь я жил с ней целых полгода!..

Когда полицейские уже выводили меня из комнаты, врач, молчавший на протяжении всего разговора, нашел наконец нужные слова:

– Нанопроцессоры в крови мисс Би…

– Именно из-за них вы собираетесь вышвырнуть ее из страны!

– Фуллерены…

– Да, я знаю, что на ней все заживает, как на собаке, даже быстрее. Ну и что с того?

– Вы не понимаете, мистер Гидденс. Фуллерены не только помогают ткани регенерировать. Не исключено, что мисс Би никогда больше не будет болеть. Кроме того, у нас есть сведения, что фуллерены препятствуют быстрому истощению теломеров при делении клеток.

– И что это значит?

– Это значит, что мисс Би стареет гораздо медленнее, чем мы с вами. Благодаря этому она может прожить… даже не знаю – сколько. Может, лет двести, триста или даже больше.

Я уставился на него. Полицейские тоже вытаращили глаза.

– Но и это еще не все. В мозгу мисс Би обнаружены неизвестные образования. Что это такое, мы не знаем, однако существует гипотеза, согласно которой нанопроцессоры используют мертвые нейроны для создания второй нервной системы.

– Это означает – второй мозг?..

– Я бы сказал – дополнительный мозг.

– И для чего он нужен?

– Для чего?.. – Врач отер губы тыльной стороной ладони. – Для всего, мистер Гидденс. Это, конечно, просто догадка, но…

– Но?..

– Каким-то образом она может его контролировать. Лично я считаю… правда, это чисто умозрительное заключение… что дополнительный мозг нужен для организации взаимодействия с нанопроцессорами. Мисс Би способна отдавать им команды, программировать их.

– Спасибо, что просветили меня, – сказал я с горечью. – Это, конечно, все упрощает.

Я отвез полицейских к себе домой и сказал, что они могут выпить на кухне чаю – пусть только заваривают сами. Тем временем я собрал с полок книги и компакт-диски, вынул из комода аккуратно сложенное белье Тен и забрал из ванной комнаты туалетные принадлежности. Все это я положил в те же две сумки, с которыми она переехала ко мне. Сумки я отдал полисменам, и они унесли их в машину.

С Тен я так и не попрощался. Я даже не узнал, каким рейсом и с какого аэродрома она отправилась в очередное изгнание. Ее лицо за стеклом – вот и все, что у меня осталось. Случилось то, чего я так боялся – слепая, безумная судьба отняла у меня Тен.

После того как Тен исчезла, я на некоторое время словно обезумел. Я не замечал ни солнечного света, ни ветра, ни дождя. Дни и ночи перестали для меня существовать, и единственной реальностью, которую я еще мог ощущать, был тоскливый, пронзительный вой, который, не прекращаясь, звучал у меня в ушах.

Я думаю, это тосковала моя душа.

Коллеги держались в моем присутствии подчеркнуто спокойно, словно ничего не произошло. Только оставшись со мной наедине, кто-нибудь из них очень осторожно интересовался, как я себя чувствую.

– Как я себя чувствую? – отвечал я. – Как человек, которого застрелили наповал, а он об этом не знает.

Всю бухгалтерию «Островов» я передал другому работнику. Уинтон несколько раз звонил мне, но я не смог с ним разговаривать. Тогда он прислал мне бутылку своего знаменитого ямайского ликера и записку: «Приходи в любое время, тебе всегда будут рады». Вилли устроил мне отпуск и договорился о нескольких психотерапевтических сеансах.

Этого парня звали Грег. Он был из тех специалистов, которые полностью ориентированы на пациента. Это означало, что я могу говорить сколько угодно и о чем угодно, а он обязан все это слушать. Но во время наших сеансов я говорил очень мало – отчасти потому, что чувствовал себя глупо, отчасти потому, что мне вообще не хотелось ни с кем разговаривать. Но понемногу – я и сам не заметил как – это стало срабатывать. Впервые я ощутил пользу от психотерапевтических сеансов, когда мне вдруг стало ясно – Тенделео исчезла, но не умерла. Последняя фотография Африканского континента все еще была примагничена к моему холодильнику, и, бросив на нее взгляд, я вдруг понял кое-что новое: где-то там, под тонким облачным покровом, живет Тен.

Это открытие подействовало на меня двояким образом. С одной стороны, я был оглушен, ошеломлен открывшейся мне истиной. С другой стороны, я все еще боялся спугнуть вновь затеплившуюся во мне робкую надежду.

Мои ощущения можно сравнить с тем, что испытывает человек, внезапно оказавшийся в кромешном мраке. В такой ситуации он обычно воображает себе комнату, где нет ни окон, ни дверей и, следовательно, никакого выхода. Но когда проходит первоначальное потрясение, этот человек начинает слышать звуки, ощущать на своем лице движение воздуха, чувствовать едва уловимые запахи, и понемногу ему становится ясно: он и не в комнате вовсе, а движение воздуха – это просто ветер, звуки – голоса ночных птиц, запах – благоухание распустившихся к вечеру цветов.

А главное – он начинает различать над собой бледные пятна далеких звезд.

Когда я рассказал о своих ощущениях Грегу, он ничего не сказал. Эти ориентированные на пациента психоаналитики никогда ничего не комментируют, но я не особенно нуждался в его оценке. Сразу после сеанса я засел за компьютер и начал разыскивать в Сети следы Тенделео Би.

По закону о праве на информацию никто не мог запретить мне воспользоваться данными Иммиграционной службы. Там я узнал, что Тен отправили в Момбасу самолетом военно-транспортной авиации. Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев в Момбасе поместило ее в Ликони-12 – новый лагерь, расположенный к югу от города. Но двенадцатого декабря Тен перевели в другое место, и мне понадобилось два дня, чтобы отыскать ее в списках лагеря Северный Самбуру. В разделе медицинских данных сообщалось, что у Тенделео Би зафиксированы средней степени истощение и обезвоживание организма, которые, однако, легко поддавались лечению глюкозой и солевыми таблетками. Но главное – Тен была жива!

В середине декабря после почти трехмесячного отсутствия я вернулся на работу. Это было в понедельник, а уже в пятницу Вилли принес мне распечатку вакансий, полученную из онлайнового рекрутингового агентства.

– Мне кажется, – сказал он, – тебе будет полезно сменить обстановку. А этим парням как раз нужен толковый бухгалтер.

«Парнями» оказались «Врачи без границ», и бухгалтер был нужен им не где-нибудь, а в восточноафриканском регионе.

И вот через восемь месяцев после того, как два полисмена забрали из квартиры вещи Тен, я впервые ступил на землю Кении в аэропорту Момбасы.

Мне сразу показалось, что именно так должен выглядеть настоящий ад. Момбаса доживала свои последние дни в качестве столицы Республики Кении. Разрушенные дома, дороги и отели, перебои с электричеством и водой, коллапс экономической жизни – все это еще больше усугублялось присутствием сотен и сотен тысяч беженцев, сконцентрированных в лагерях Ликони и Шимба, а также в гавани Момбасы, где они жили в лодках или на самодельных плотах. Христианство и ислам ожесточенно дрались за контроль над этим постоянно бурлящим котлом, а с запада (после того как в Танга упал еще один биоконтейнер) и с юга к городу подступало чаго.

В самом центре этого бедлама оказался ваш покорный слуга, специалист по финансам.

Моя работа в восточноафриканском отделении «Врачей без границ» была нелегкой, но зато стабильной и серьезной и заключалась в том, чтобы покупать медикаменты и перевязочный материал где угодно, когда угодно и как угодно, торговаться с водителями грузовиков и русскими летчиками, заключать контракты на ремонт и поставку запасных частей для наших «лендроверов», не выдерживавших беспощадной, круглосуточной эксплуатации. Бюджет «Врачей без границ» был не особенно большим, и, чтобы удовлетворить самые насущные нужды, приходилось перетряхивать его чуть ли не каждый день, понемногу урезая там или сям и прибавляя, сколько нужно, здесь. Все же эта работа нравилась мне гораздо больше, чем любая другая. Я был так занят, что порой даже забывал, зачем я вообще приехал в Африку. И только на пути из офиса в поселок, глядя из окна охраняемого автобуса на дым, встававший над гаванью, или прислушиваясь к треску выстрелов, эхом отражавшемуся от глухих стен домов арабской постройки, я вспоминал лицо Тен за зеленоватым армированным стеклом и чувствовал, как внутри у меня все переворачивается.

Моим начальником в Африке был француз Жан-Поль Гастино – стреляный воробей, побывавший во всех «горячих точках» и очагах эпидемий на всех континентах за исключением разве что Антарктиды. Жан-Поль любил гаванские сигары, оперу, красное вино из той долины во. Франции, где появился на свет, и не привык отказывать себе ни в одном из перечисленных удовольствий, как бы дорого они ни обходились. Он не терпел вранья и не боялся абсолютно ничего. Жан-Поль мне очень нравился. Меня он в глаза называл слабосильным негритосом, годным только на то, чтобы жонглировать цифрами, однако мой творческий подход к бухгалтерии ему определенно импонировал. К сожалению, в Момбасе его таланты не находили применения – по характеру Жан-Поль был настоящим фронтовым врачом. Во всяком случае, он не мог ни минуты посидеть спокойно – его беспокойная натура требовала действий.

Однажды в обеденный перерыв я зашел к нему в кабинет. Жан-Поль как раз откупоривал бутылку своего знаменитого вина. Когда я поинтересовался, легко ли отыскать в лагерях беженцев какого-то определенного человека, он бросил на меня проницательный взгляд и спросил:

– Кто она?

Я ответил не сразу, и Жан-Поль воспользовался паузой, чтобы наполнить вином и второй стакан. Этот жест был настолько дружественным, что вся моя неловкость куда-то испарилась. За бутылочкой вина (оно оказалось весьма и весьма приличным) я рассказал ему всю мою историю.

– Официальным путем ни черта не добьешься, – сказал Жан-Поль, выслушав меня. – Так что лучше всего поездить по лагерям самому. Кстати, приятель, ты знаешь, что тебе положен отпуск?

– Вы ошибаетесь.

– А я говорю – положен. Недели три или около того. Возьми с собой вот это… – Жан-Поль порылся в ящиках своего письменного стола и бросил мне на колени коробочку из черного пластика, похожую на мобильный телефон-переросток.

– Что это?

– Все американские идентификационные чипы имеют микросхему-ответчик глобальной поисковой системы. Америкашкам, видишь ли, очень нравится знать, где находятся их парни. Если твоя подруга «зачипована», ты без труда ее найдешь.

– Спасибо, мсье. Он пожал плечами:

– Французы – нация романтиков, к тому же, хотя ты и черномазый, в этих краях только ты сумел по достоинству оценить настоящее «Бьюне».

Я вылетел на север на русском грузовом самолете. В иллюминатор мне было хорошо видно границу чаго. Оно казалось слишком большим и громоздким, чтобы являться частью ландшафта или географическим объектом. Невольно я сравнил его с угрюмым и мрачным морем, но тут же мне пришло в голову, что это неверно. Чаго выглядело так, словно оно было… другим миром, незаметно вызревавшим рядом с нашим, пока, подобно великим идеям, не стало слишком большим, чтобы уместиться в тесные рамки наших привычных воззрений. А не вместившись в эти рамки, чаго неминуемо должно было взломать их, взорвать, изменить до неузнаваемости. И если врач из манчестерской больницы не солгал и не ошибся, когда говорил о возможных свойствах фуллеренов в крови Би, значит, речь шла не только о новом мире, но и о новом человечестве, а также о том, что все правила, все законы и закономерности, на основе которых мы привыкли строить свою повседневную жизнь, вот-вот полетят ко всем чертям!

Впрочем, подумал я, лагеря беженцев тоже стали слишком велики, чтобы свободно вписаться в наше устоявшееся мировоззрение. Самим своим существованием они были способны разрушить уютные маленькие мирки, которые мы с таким тщанием и терпением создавали каждый вокруг себя. Стоит однажды увидеть такой лагерь своими глазами, и все, во что ты верил до этого, окажется ниспровергнутым, разрушенным, поставленным с ног на голову. В этом смысле – да и в других тоже – все, что происходило в Момбасе в те дни, не было генеральной репетицией конца света. Это и был самый настоящий конец света во всем его неприкрытом уродстве.

– Значит, ты кое-кого ищешь, – сказал мне Хейно Раутавана. Жан-Поль работал с ним еще в Найроби; он уверял, что ему вполне можно доверять, однако я, вне всякого сомнения, казался Хейно полным идиотом или в лучшем случае наивным романтиком. – Людей у нас порядочно.

Я знал, что официальные списки могут быть неполными или неточными, но не переставал надеяться на лучшее. Свои поиски я начал с Северного Самбуру, где Тен была зарегистрирована в последний раз. Однако ее следов я не обнаружил. Инспектор комиссариата ООН – маленькая американка с суровым лицом – напрасно водила меня туда и сюда вдоль палаток. Сколько я ни вглядывался в лица беженцев, Тен нигде не было, и пеленгатор в моем набедренном кармане тоже молчал.

Ночью я, словно наяву, увидел эти лица на потолке моей комнаты, да и в последующие ночи они часто мне снились.

– Неужели ты рассчитывал, что тебе сразу повезет? – спросил меня Хейно, когда мы тряслись в «лендровере» «Врачей без границ» по дороге в лагерь Дон-Дуль.

В Дон-Дуле мне, однако, повезло, если это можно так назвать. Тен, несомненно, побывала здесь два месяца назад, но в лагере она проживала всего восемь дней. В регистрационном журнале была запись о прибытии и убытии, но никаких сведений о том, куда ее могли отправить, я не обнаружил.

– Лагерей здесь тоже хватает, – «утешил» меня Хейно, основным качеством которого, как я успел заметить, был мрачный скептицизм. Сопровождать меня дальше он не мог, зато с его помощью мне удалось обзавестись документами, дававшими мне право путешествовать с колоннами «Красного креста». Такие поездки регулярно предпринимались вдоль северной границы чаго. За те две недели, что длился рейс, я увидел нищеты и горя больше, чем (как мне казалось раньше) способно вынести человеческое существо. Я смотрел на осунувшиеся лица, протянутые к нам худые руки, согнутые голодом и дизентерией тела, закутанные в тряпье, и думал: зачем непременно нужно держать всех этих людей здесь? От чего мы их спасаем? Разве внутри чаго так плохо? Пусть люди станут жить дольше, перестанут болеть, обзаведутся дополнительным мозгом!

Само чаго я так и не увидел. Оно лежало где-то за линией горизонта на юге, однако я постоянно ощущал его близость – так люди, которым в череп вживлена металлическая пластинка, ощущают постоянное давление. Иногда вместо лиц беженцев, которые преследовали меня даже во сне, меня будил странный, не похожий ни на что запах – не сильный, но вполне различимый, слегка напоминающий фрукты, чуть мускусный, теплый, слегка эротичный. Это был запах чаго, который нес с собой южный ветер.

Так я путешествовал вдоль границы, ночуя то в палатке, то в кузове грузовика. Мой трехнедельный отпуск подходил к концу; пора было договариваться о возвращении в Самбуру и обратном перелете в Момбасу. Мне оставалось всего три дня, когда я попал в Элдорет, региональный центр ЮНЕКТА на озере Виктория.

Элдорет буквально бурлил. В отелях, магазинах, кафе было не протолкнуться, однако белые лица, американский акцент и европейское платье ясно указывали, что поселок этот еще принадлежит цивилизованному миру. Гостиница «Рифт Вэли», где я остановился, казалась раем после восемнадцати дней, проведенных в буквальном смысле на передовой. Я просидел целый час в бассейне, чувствуя себя наверху блаженства. Внезапно налетевшая гроза разогнала всех, кроме меня. Я продолжал сидеть по шею в воде, любуясь тем, как крупные дождевые капли, словно пули, буравят спокойную гладь вокруг меня.

На закате я отправился по лагерям. Они располагались к югу от поселка – с той стороны, где наступало чаго. Так гонят навстречу врагу ополченцев, давая регулярным войскам возможность перегруппироваться. Только на этот раз никакой армии не было – был только поселок белых, готовых эвакуироваться при малейших признаках опасности.

Для проформы я сверился с регистрационными записями, но никакой Тенделео Би не обнаружил. Тем не менее я отправился осматривать лагерь. Он ничем не отличался от тех, которые я уже видел, а ужасы на меня почти не действовали. Человек привыкает к виду чужих страданий, и другого выхода нет. Если ты остановился в большом отеле, где у тебя есть возможность купаться в бассейне и заказывать в номер нормальные обеды, ты просто вынужден смотреть на лица беженцев спокойно, не думая о том, какая грустная история может стоять за их скорбными, исполненными молчаливого горя взглядами. Самые несентиментальные, суровые, жесткие люди, каких я когда-либо знал, работают именно в разного рода фондах поддержки и благотворительных программах.

Я довольно спокойно шагал вдоль бесконечного ряда палаток, пока где-то на половине пути не вспомнил о той игрушке, которую дал мне Жан-Поль. Я вытащил ее из кармана. Небольшой экран светился зеленым. На нем было только два слова: «Обнаружен сигнал».

Я чуть не выронил пеленгатор.

Мне казалось – сердце вот-вот остановится. Ощущение было такое, будто кто-то всадил мне пулю между глаз. Я перестал дышать. Казалось, земля заколебалась под ногами, и все окружающее как-то опасно накренилось. Пальцы дрожали так сильно, что мне долго не удавалось перевести пеленгатор в другой режим. Кое-как справившись с ознобом, я побежал вдоль ряда палаток, пристально вглядываясь в меняющиеся цифры на экране. Они показывали, в скольких метрах к северо-востоку от меня находится источник сигналов. Цифры увеличивались, и я сообразил, что бегу не в ту сторону. Развернувшись, я нырнул в просвет между палатками и помчался на восток. Цифры на экране начали уменьшаться, потом остановились и снова принялись расти. Перелет. Я снова повернул назад. Кажется, сюда. Да, точно, сюда. Изо всех сил напрягая зрение, я всматривался в сгущающиеся сумерки. В конце очередного ряда палаток несколько человек беседовали друг с другом при свете желтой керосиновой лампы. Я снова побежал, продолжая одним глазом коситься на экранчик прибора. Я спотыкался о растяжки палаток, опрокидывал ведра, расшвыривал детей, извинялся перед рассевшимися на дороге старухами. Цифры на экране продолжали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Вот осталось тридцать пять, тридцать, двадцать пять метров. Даже в темноте я различил в группе людей фигуру, одетую в полевую форму защитного темно-вишневого цвета. На восток – ноль, на север – двадцать, восемнадцать, шестнадцать… Судя по очертаниям, замеченная мною фигура принадлежала женщине. Двенадцать метров, десять… Она была невелика ростом, и у нее были короткие, мягкие, стриженные «ежиком» волосы. Восемь метров. Шесть. За четыре метра до нее я остановился, не в силах двинуться с места. Я не мог даже говорить. Если не считать крупной дрожи, сотрясавшей все мое тело, я был полностью парализован.

Почувствовав мое присутствие, молодая женщина обернулась. Желтый свет керосиновой лампы упал на ее лицо.

– Тен… – с трудом проговорил я.

Ее лицо отразило пятьдесят, нет – сто чувств одновременно! В следующую секунду Тен бросилась ко мне, и я, выронив пеленгатор, подхватил ее на руки и прижал к себе.

Не думаю, чтобы кто-то сумел выразить словами то, что я чувствовал в эти минуты.

Так вновь пересеклись наши жизни, и моя история близится к завершению.

Я верю, что человеческие чувства способны каким-то образом влиять на время и пространство. Только так я могу объяснить тот факт, что еще до того, как обернуться, я догадалась – это Шан пришел за мной. Я знала – он искал меня и наконец нашел. Казалось бы, в этом ничего особенного нет, но для меня все было иначе. Ведь ради меня Шан совершил невозможное. Когда я увидела его там, в лагере, я испытала самое сильное в жизни потрясение. Мне даже казалось, что мир, который до сих пор только и делал, что пытался навязать мне свои совершенно неприемлемые для меня правила и законы, внезапно сказал: «Нет, я готов изменить правила игры ради тебя, Тенделео, так будет справедливо». Как бы там ни было, Шан совершил невозможное. Он сумел изменить то, во что я верила и знала; он был со мной, и этим все сказано.

Бывает, от слишком большой радости люди плачут, а от горя – смеются.

Шан отвез меня в отель. Пока в вестибюле он ждал свой ключ-карточку, персонал пристально меня разглядывал. Все они знали, кто я такая, но никто не посмел сказать ни слова. Даже белые, сидевшие в баре, оборачивались и глазели на меня. Им тоже было известно, что означает одежда вишневого цвета.

Потом мы с Шаном поднялись к нему в номер, заказали пива и сели на балконе. В тот вечер была гроза – здесь, в горах, по ночам часто случались грозы, но эта бушевала среди отрогов Нанди к западу от Элдорета. Молнии вспыхивали в просветах между тучами, а при каждом раскате грома пивные бутылки на шатком железном столике между нами тихонечко звякали. Я рассказала Шану, где я была все это время, что делала, как жила. Это была долгая история, и к тому времени, когда я закончила, небо очистилось и на востоке занялась заря нового дня. Когда-то мы с Шаном часто беседовали так, рассказывая друг другу о себе.

Он не задал мне ни одного вопроса, пока я не закончила, хотя по глазам я видела, что вопросов у него очень, очень много.

– Да, наверное, это действительно похоже на старые подземные рельсовые дороги, которые прокладывали рабы, – ответила я на один из них.

– Никак не пойму, почему людям не дают ходить туда и обратно, – пожал плечами Шан.

– Потому что они нас боятся. Я имею в виду ООН, а особенно – развитые страны… С помощью чаго мы можем создать общество, которое не будет нуждаться в их подачках. Мы являемся живым вызовом всем их идеалам. Там мы как будто снова возвращаемся к колыбели человечества, когда не существовало ни философии, ни религии, ни законов. Чтобы приобрести что-то, достаточно на это просто взглянуть. Или, вернее, вообразить… Вспомни сказки – разве не к этому исстари стремились люди? Что ж, теперь они сбылись. Я читала, изучала политику, философию и многое другое. Все это есть там… – Я махнула рукой в сторону горизонта. – Ты можешь вообразить банки данных, хранилища информации размером с самый большой небоскреб? Я могу, потому что видела их собственными глазами. И там содержатся данные, касающиеся не только нашей истории. Каждый может узнать все о других народах, о других расах разумных существ. И не только узнать – можно отправиться к ним, стать ими, жить их жизнью, видеть, познавать окружающее при помощи их органов чувств. Мы не первые, Шан. Мы только звено в длинной-предлинной цепочке, и история на нас не заканчивается. Но это не мешает нам владеть всем миром. Мы сможем контролировать, изменять физическую реальность, приспосабливать ее к своим нуждам так же легко, как компьютер обрабатывает информацию.

– Да бог с ними, с мировыми державами!.. Ты пугаешь меня, Тен!

Мне всегда нравилось, когда он называл меня Тен. В том, как Шан это произносил, было что-то особенное, неповторимое.

Потом он спросил:

– А как же твоя семья?

– Маленькое Яичко живет в поселке, который называется Киландуи. Там собрались ткачи, и она теперь тоже ткачиха. Они изготавливают превосходную парчу. Я часто с ней вижусь.

– А твои отец и мать?

– Я обязательно их найду.

Но на большинство вопросов я могла дать только один ответ: «Идем со мной, и я все тебе покажу».

Этот ответ я приберегла напоследок. И, как я и ожидала, он потряс Шана. Бедняга даже покачнулся, словно от удара.

– Похоже, ты говоришь серьезно… – пробормотал он.

– Почему бы мне не быть серьезной? Однажды ты привел меня к себе домой, позволь теперь мне пригласить тебя к себе. Но сначала скажи… Все-таки прошел целый год и многое изменилось…

Шан понял.

– Этот костюм тебе очень идет, – сказал он. – И ты по-прежнему мне очень нравишься.

Мы много смеялись, вспоминали прошлое, которое почти позабыли. Было очень приятно стряхнуть пыль, пепел и ржавчину и снова почувствовать себя живым человеком. Я помню, как заглянувшая в номер горничная увидела нас, невольно ахнула… и ушла, хихикая и зажимая рот ладонью.

Шан однажды сказал мне, что «Золотой век» великой Британской империи, век ее наибольшего расцвета, зиждился на четырех простых словах – почему бы и нет? На протяжении целого тысячелетия христианство правило Англией с помощью вопроса «Зачем?». Зачем нужно возводить соборы, писать пьесы, открывать новые земли, развивать новые науки, основывать банки и строить заводы? На этот вопрос елизаветинская эпоха ответила просто: «Почему бы и нет?» – и с этого все началось.

По складу характера Шан оказался тем самым жителем елизаветинской эпохи, который на любой вопрос способен был ответить: почему бы и нет? Я не сомневаюсь, что ему вовсе не хочется возвращаться к колонкам цифр, дебету и кредиту, к налоговым ловушкам – к унылому, серому городу, к унылому, серому, умирающему миру, который, хотя и выглядел стабильным и безопасным, ничего не обещал в будущем. Я же предлагала ему мир совершенно новый, молодой, который бы мы могли строить своими собственными руками. Я предлагала будущее, и не только для нас, но и для миллионов других людей. Перед нами лежали тысячи дорог, тысячи способов устроить свою жизнь, а главное, если бы вдруг что-то не задалось, у нас всегда оставалась возможность скатать созданное, как ком гончарной глины, и начать лепить заново.

Мне это было очевидно, но я не торопила Шана с ответом. Он, как и я, понимал, что ему предстоит сделать трудный выбор. Потерять свой мир – или потерять друг друга; именно так стоял вопрос, а с подобными проблемами мы сталкиваемся далеко не каждый день. Поэтому, пока он думал, я вовсю наслаждалась удобствами, которые мог предоставить мне отель.

В один из дней я решила принять ванну. В номере была отличная ванная комната, где к тому же было полным-полно разных приятных мелочей, выдававшихся бесплатно. И вот, лежа в душистой горячей пене, я услышала, что Шан снял телефонную трубку. О чем он говорил, с кем говорил, я не поняла, однако беседа заняла у него несколько минут.

Когда я вернулась в спальню, мой друг сидел на кровати, а рядом на покрывале стоял телефонный аппарат. Лицо у Шана было очень строгое и официальное.

– Я только что звонил Жан-Полю, – заявил он. – И сказал ему, что увольняюсь.

Через два дня мы отправились к границе чаго. Ехать пришлось на матату. В школах как раз начались каникулы, и в кузов скоро набилось очень много детей, возвращавшихся домой, к родителям. Садясь в матату, дети галдели, смеялись, шумели, и было видно, что оптимизма и энергии им не занимать. Но, углядев нас, они тотчас наклонялись друг к другу и принимались о чем-то шептаться. Шан это заметил.

– Они обсуждают нас, – сказал он.

– Просто они знают, кто я такая и чем занимаюсь. Одна из девочек, одетая в черно-белую школьную форму, как видно, понимала по-английски. Наградив Шана убийственным взглядом, она сказала:

– Тенделео – воин. С ней мы снова станем народом.

Большинство детей вышли в Капсабете, где они пересаживались на другие матату. Мы не поехали дальше и вскоре оказались в самом сердце Нанди. Это была холмистая, зеленая возвышенность, отдаленно похожая на родину Шана – Англию. Я попросила водителя остановиться сразу за придорожным металлическим крестом, воздвигнутом на том месте, где когда-то давно скончался или погиб кто-то из путников.

– И что дальше? – спросил Шан, садясь на небольшой рюкзачок с теми немногими вещами, которые я разрешила ему взять с собой.

– Дальше будем ждать, – ответила я. – Не волнуйся, это недолго.

По красной глинистой дороге проехало двадцать автомобилей, навстречу им прошла санитарная колонна, два грузовика и междугородный автобус. Потом из мрака между деревьями бесшумно возникли Меджи, Хамид и Наоми, похожие не то на тени, не то на персонажи из сновидения. Они помахали нам рукой. Позади них из зарослей выходили мужчины, женщины, дети – целые семьи, включавшие грудных младенцев и древних стариков. Всего их было два десятка человек – два десятка наших новых граждан, которые по одному появлялись из темноты, боязливо оглядывались и бегом пересекали прямую как стрела пустынную дорогу.

Поздоровавшись со мной, Меджи смерил Шана взглядом.

– Это он?

– Да, это Шан.

– Я думал, он будет, гм-м…

– Белее? – спросил Шан.

Меджи рассмеялся и, пожав ему руку, представился сам и назвал остальных проводников. Затем он достал из кармана аэрозольный баллончик и принялся опрыскивать Шана защитным спреем. Шан отскочил и закашлялся:

– Что это за штуковина?

– Стой спокойно, если не хочешь, чтобы твоя одежда рассыпалась на куски, когда мы войдем в чаго, – сказала я.

Наоми перевела мои слова остальным. Раздался дружный смех – очевидно, ситуация показалась собравшимся довольно комичной.

Закончив обрабатывать одежду Шана, Меджи побрызгал из баллончика его рюкзак.

– Дальше пойдем пешком, – объяснила я Шану. Ночь мы провели в хижине вождя в деревне Сенгало.

Это была конечная остановка нашей железной дороги. Еще в бытность свою одной из «Девочек Дуста» я твердо усвоила, что друзей нужно заводить где только можно. Поэтому я не стала прятать Шана от тех, кто приходил в деревню поглазеть на «живого чернокожего англичанина», рассудив про себя, что от него не убудет. Правда, сначала Шан счел столь бесцеремонное разглядывание унизительным, но в конце концов успокоился и рассказал любопытствующим свою историю. Я, как могла, переводила. Когда Шан закончил, толпа, собравшаяся у дома вождя, захлопала в ладоши и защелкала пальцами в знак одобрения.

– Ах, Тенделео, разве мне с ним сравниться? – полушутя сказал Меджи, когда люди разошлись.

В ту ночь я спала плохо и часто просыпалась. Мне чудилось гудение самолета, приближавшегося к деревне под прикрытием грозового фронта.

– Я тебе мешаю? – спрашивал Шан сквозь дрему.

– Нет, не ты. Спи спокойно.

Нас разбудил солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в стене из толстых бамбуковых стволов. Пока Шан умывался перед хижиной (за ним пристально следили десятка три ребятишек, живо интересовавшихся, сойдет или не сойдет от воды черная краска), мы с вождем настроили его коротковолновый приемник на частоты, которыми пользовалась ООН. В эфире шел активный радиообмен на клингонском наречии, но нас это не сбило. Вы, американцы, считаете, что только вы смотрите «Звездный путь».

– Их кто-то предупредил, – сказал вождь.

И мы начали доставать оборудование и снаряжение из тайника под домом вождя. Шан с интересом наблюдал за тем, как Хамид, Наоми, Меджи и я надевали коммуникаторы. Он ничего не сказал, когда черно-зеленый комок чаго-пластика укрепился у меня на затылке и вырастил два щупальца, протянувшиеся к моему уху и губам, и только покачал головой.

– Можно? – спросил он, протягивая руку к моему посоху.

– Не бойся, он тебя не укусит.

Шан пристально разглядывал янтарно-желтый, величиной с кулак набалдашник с выгравированным на нем изображением шара, состоявшего из черных и белых шестиугольников.

– Это что – футбольный мяч? Не знал, что ты болельщица, – заметил он.

– Это «сфера Бакминстера», схематическое изображение молекулы фуллерена, – объяснила я. – Можно сказать, что это наш герб, символ нашего могущества.

И снова Шан ничего не сказал, просто молча вернул мне посох. Мы тем временем достали наши автоматы, зарядили, проверили и тронулись в путь. В тот день мы шли через заброшенные поля и разрушенные деревни на восток вдоль отрогов Нанди. И все это время мы слышали далекий гул вертолетов. Время от времени мы даже видели их сквозь разрывы в плотном покрывале листвы над нашими головами. Вертолеты кружили высоко в небе и напоминали крупных черных москитов. Стариков и женщин рев их турбин пугал: я тоже тревожилась, хотя и не хотела этого показывать. Отозвав проводников в сторону, я сказала:

– Вертолеты нас нагоняют.

Хамид кивнул. Это был тихий двадцатидвухлетний парень с черной, как у настоящего эфиопа, кожей, козлиной бородкой и грустными темно-карими глазами. Несмотря на молодость, он успел окончить факультет политологии Университета Найроби.

– Но ведь каждый раз мы идем другим путем, – сказал он. – Откуда они узнали, какую тропу мы избрали сегодня?

– Нас кто-то предал, – предположил Меджи.

– Не может быть! Ведь мы выбрали этот маршрут совершенно случайно.

– А если они перекрыли все маршруты? – возразил Меджи.

После полудня мы начали спуск к долине Рифт и границе чаго. Когда мы ступили на старую, все еще скользкую после ночного дождя охотничью тропу, вдоль склона с ревом пронесся боевой вертолет, и мы бросились врассыпную в поисках укрытия. Вертолет развернулся и прошел над нами еще раз – так низко, что я различила, как бликует в лучах солнцезащитный щиток пилотского шлема.

– Они играют с нами в «кошки-мышки», – проворчал Хамид. – На самом деле ничто не мешает им расстрелять нас здесь.

– Но как они нас нашли? Как они следят за нами? – воскликнула Наоми, которая обычно говорила только то, что было совершенно необходимо и когда это было необходимо.

– Мне кажется, я знаю, – вмешался Шан, прислушивавшийся к нашему разговору. Он спустился, или, точнее, сполз по тропе к нам и встал рядом как раз в тот момент, когда вертолет сделал третий заход, раскачивая вершины деревьев и засыпая нас сорванными с ветвей листьями и сучками.

– Все дело в этом, – сказал Шан, похлопав меня по руке. – Если я смог найти тебя, они и подавно сумеют.

Я закатала рукав. Иудин чип глубоко под кожей как будто даже нагрелся, и запястье пульсировало, словно после укуса ядовитого насекомого.

– Возьми меня за руку, – велела я Шану. – Держи крепче и не выпускай, что бы ни случилось!

Прежде чем он успел что-то возразить, я вытащила нож. Такие вещи нужно делать сразу. Стоит на секунду задуматься и потом уже никогда не решишься. С другой стороны, и промахиваться нельзя, потому что отважиться на вторую попытку еще труднее.

Взмахнув ножом, я всадила его в руку чуть выше запястья. Короткое движение вниз, поворот клинка, и вот я уже зацепила предательский чип острием. Рывок – и окровавленная микросхема упала на землю.

Было чертовски больно, но кровь сразу остановилась, и рана закрылась.

– Придется мне принять меры, чтобы не потерять тебя снова, – заметил Шан.

Очень тихо и очень осторожно мы снова собрали нашу группу и один за другим стали спускаться по заросшему деревьями склону вниз, в долину, где людей уже нельзя было различить даже с вертолета. Насколько я поняла, боевая машина так и осталась наверху – караулить выброшенный нами чип-шпион.

В эту ночь мы спали под открытым небом, сбившись в кучу, чтобы согреться. А на третий день нашего путешествия мы наконец добрались до Тиндерета, где проходила граница чаго.

Тен вела нас достаточно быстро, словно ей не терпелось поскорее выбраться с кенийской территории. Часов этак с одиннадцати утра мы двигались вверх по отлогому склону могучей горы. В свое время мне доводилось ходить по горам, поэтому для меня в этом не было ничего нового, но детям и женщинам с младенцами на руках приходилось нелегко. Однако когда я окликнул Тен и попросил сделать остановку, ее лицо на мгновение исказила гримаса нетерпения и гнева.

Привал наш оказался очень коротким. Казалось, не успели мы расправить усталые члены, как Тен уже двинулась дальше, и нам волей-неволей пришлось снова подниматься и взваливать на плечи пожитки. Я попытался догнать Тен, но она все ускоряла шаг, так что на подступах к вершине мы почти бежали.

– Шан! – крикнула она мне на ходу. – Скорее! Иди сюда!

И Тен снова припустила к вершине, лавируя между редеющими деревьями. Напрягая остатки сил, я бросился вдогонку, перепрыгивая неглубокие канавы и впадины в земле. Деревья внезапно расступились, и я оказался на гребне горы.

У самых моих ног начинался пологий спуск в зеленую долину, раскинувшуюся под горой. Кое-где внизу еще можно было различить красно-коричневые, серые и желтые пятна заброшенных полей и огородов. Открывшаяся мне перспектива – а с горы долина просматривалась минимум на пятьдесят километров – искажала, размывала естественные цвета растительности и участков голой земли, вызывая подсознательное желание протереть глаза. Но не успел я поднять руку, как произошло нечто совершенно невероятное. Долина внизу изменилась в одно мгновение, словно по мановению волшебной палочки. Красновато-коричневый марс и охра голой земли заиграли всеми оттенками бордо, прочерченного изломанными, словно молнии, ярко-алыми и белыми линиями. В следующее мгновение картина буквально взорвалась мне в лицо, превратившись в яркий цветной хаос и разлетевшись во все стороны, словно детские игрушки, высыпанные на пестрый китайский ковер. От обилия красок и оттенков заболели глаза и заломило в затылке, словно мозг не в силах был вместить увиденное мною богатство. И все же я продолжал смотреть, стараясь найти в происходящем хоть каплю смысла. Вот из хаоса внизу поднялась стена глубокого красного цвета. Высотой почти в гору, на которой я стоял, она была не сплошной, а состояла из титанических колонн или, точнее, гигантских древесных стволов. Должно быть, деревья были действительно огромными, если я смог разглядеть их даже с такого расстояния. На моих глазах они выбросили ветки и оделись густой ярко-малиновой листвой, накрывшей долину, словно кружевное одеяло. Чуть дальше этот удивительный полог представлял собой совершенно невообразимую смесь самых разных оттенков зеленого – от бледно-салатового до темно-бутылочного, и из него выступало несколько высоких холмов-останцов наподобие Башни Дьявола в Вайоминге или потухших вулканов Пью ди Доум, но, в отличие от них, эти возвышенности блестели на солнце, точно стеклянные. Еще дальше земля, словно шкура тигра, была покрыта темно-коричневыми и светло-желтыми полосами, и над ней вздымались молочно-белые образования, напоминающие накренившиеся айсберги. Что творилось за ними, я уже не мог разглядеть отчетливо; совершенно ясно было одно – безумное буйство неземных красок тянулось до самого горизонта и, возможно, даже дальше.

Не знаю, сколько времени я стоял так, словно завороженный глядя на чаго. Я утратил всякое представление о времени. В какой-то момент я осознал, что Тен находится совсем рядом, но она не заговаривала со мной и не торопила. Она-то отлично знала, что чаго принадлежит к разряду вещей, которые нужно сначала увидеть, почувствовать и только потом можно попытаться как-то объяснить. Один за другим к нам присоединялись остальные члены группы. Вскоре уже мы все стояли, выстроившись в ряд на вершине горы, и в благоговейном молчании смотрели на наш новый дом.

А потом мы начали спускаться в долину.

Через полчаса Меджи, шедший впереди, знаком велел нам остановиться.

– Что там такое? – спросил я у Тен. Прежде чем ответить, она прикоснулась кончиками пальцев к своему коммуникатору. От него тотчас же отделилось еще одно гибкое щупальце. Выгнувшись, словно половинка яичной скорлупы, живой пластик прижался к ее правому глазу.

– Ничего хорошего, – сказала Тен. – Над Мененгаи виден дым.

– Мененгаи?

– Так называется поселок, куда мы идем. Меджи пытается вызвать его жителей по радио.

Я посмотрел на Меджи. Прижимая ладонь к уху, он внимательно оглядывал окрестности. Лицо его показалось мне обеспокоенным.

– И как?

– Никак.

– Что мы теперь будем делать?

– Пойдем дальше.

Мы продолжили спуск, явственно ощущая, как меняется температура. В долине было градусов на пятнадцать теплее, чем на возвышенности Нанди. Внизу нам пришлось пробираться то сквозь густой подлесок, то сквозь заросли кустарника, тянувшиеся вдоль заброшенных шоссейных дорог. Время от времени попадались нам и разрушенные деревни, но ни единой живой души так и не встретилось. Четверо наших проводников-воинов держали оружие наготове, а Тен время от времени оглядывала небосклон своим волшебным чаго-глазом. Теперь я тоже видел дым и чувствовал его запах – запах горящих специй. Время от времени я слышал, как Меджи продолжает вызывать Мененгаи, но радио молчало.

Вскоре после обеда мы пересекли границу. Чаго ясно различимо только издалека, на самом же деле его граница совсем не такая четкая, как кажется, к примеру, с самолета. Под ногами у меня все еще были спутанная трава и колючие кустарники, но между их стеблями и корнями я вдруг начал замечать тонкие полоски голубого мха. Быть может, я бы не обратил на них внимания, если бы не странная, противоестественная прямизна волокон. Приглядевшись, я разглядел, что отдельные полоски соединяются точно под углом в сто двадцать градусов, образуя правильные шестиугольники, а те, в свою очередь, складываются в полупрозрачные шары, точнее, скелеты шаров, словно вплетенные в беспорядочную путаницу наших земных кустарников.

Впервые заметив это, я остановился как вкопанный. Тен в двадцати шагах впереди меня была уже в другом мире, а я замешкался на границе своего.

– Оно все равно дотянется до тебя, даже если не будешь шевелиться, – донесся до меня ее голос.

Я опустил глаза и увидел тонкие голубые ручейки, подкрадывавшиеся к моим ногам.

– Идем. – Тен вернулась назад и, протянув мне руку, перевела меня через последний рубеж. Очень скоро знакомая земная трава совершенно исчезла, уступив место чаго-растительности.

Почти до самого вечера мы пробирались через зону сплошных разрушений. Вокруг нас валились деревья, бесшумно проседали и растворялись в голубых лужицах непроходимые кустарники, таяла и исчезала трава. Взамен по сторонам тропы вырастали диковинные грибы и похожие на кораллы деревья. Прозрачные голубые пузыри стайками проносились у самого моего лица, но не касались его. Я шел сквозь чаго, как сквозь пылающую печь, – и был все еще жив.

Меджи велел остановиться под высоким выростом чаго-мха, похожим на стрельчатую арку готического собора. Ему наконец удалось с кем-то связаться, и он собирался сообщить нам неутешительные новости.

– На Мененгаи напали, – коротко сказал он.

Это известие взволновало всех. Люди затараторили, забросали Меджи вопросами, и он поднял руку, призывая нас к молчанию.

– Это были африканцы, – сказал Меджи. – Кто-то снабдил их чагозащитными костюмами и оружием. У них на кокардах были буквы «АОК».

– Армия Освобождения Кении, – пояснила молчаливая Наоми.

– У нас есть враги, – добавил политолог Хамид. – Правительство Кении до сих пор считает районы, занятые чаго, своими и не упускает случая напомнить нам, кто хозяин в стране. Чиновникам хотелось бы постоянно гнать нас, травить, словно диких животных, не давая укрепиться на одном месте и начать строить новую жизнь. Так называемая Армия Освобождения Кении – это просто бандиты, которым Запад помогает оружием и деньгами.

– А что там насчет Мененгаи? – спросил я. Меджи покачал головой:

– Высочайший повел всех уцелевших на Ол-Паньята. Я перевел взгляд на Тен:

– Высочайший?! Это не… Она молча кивнула.

С Высочайшим мы встретились под сенью Большой Стены. Место было достаточно укромным и даже мрачным: вокруг теснились толстые, гладкие стволы, а плотное покрывало из гигантских листьев колыхалось и шумело чуть ли не в километре над нашими головами. Время от времени листва расходилась, и тогда на землю падал луч дневного света. В этом гигантском лесу люди казались карликами и невольно старались говорить тише, испытывая благоговение и страх. Должно быть, примерно так же чувствовали себя средневековые крестьяне в своих огромных соборах.

Странное это ощущение – знакомиться с кем-то, кого знал только по чужим рассказам. Все время хочется сказать: вы меня не знаете, но я много о вас слышал, и вы совсем не такой, каким я вас себе представлял.

Рассказ Высочайшего был прост и трагичен. Когда поселок проснулся, ничто не предвещало беды. Люди, как всегда, переходили со двора во двор, из дома в дом, переговаривались, сплетничали, обсуждали новости, пили кофе. Потом послышались чужие голоса и затрещали выстрелы, но жители поселка не сразу поняли, в чем дело. Пока же они гадали, что стряслось, вооруженные чужаки стремительно ворвались в поселок, крича и бранясь, стреляя на бегу во все, что двигалось, поджигая все, что попадалось им на глаза. Люди падали там, где их сразили пули, языки пламени вставали над соломенными крышами, словно диковинные красные цветы, едкий дым застилал улочки между домами. На дальнем конце поселка чужаки развернулись и, промчавшись по улицам в обратном направлении, исчезли в зарослях. Все было проделано именно так – небрежно, быстро, жестоко. За каких-нибудь десять минут Мененгаи превратился в покойницкую. Высочайший, впрочем, рассказывал об этом, словно о чем-то совершенно обычном, но костяшки его сжимавших посох пальцев побелели от напряжения.

Возможно, такова была жизнь в поселках внутри чаго, но для человека, который приехал из мирной, законопослушной страны, это казалось дикостью.

Разумеется, я видел драки и даже настоящие побоища, и они неизменно меня пугали, однако мне никогда не приходилось сталкиваться с жестокостью, о какой говорил Высочайший. И хотя я вместе со всеми прятался от вертолета на склоне горы, в глубине души я все-таки не верил, что летчик может открыть огонь – что он станет стрелять в меня из крупнокалиберных «гатлингов».

Точно так же не укладывалось у меня в голове, что бандиты из Армии Освобождения Кении, единственной целью которых было истребление народа чаго, могут находиться сейчас где-то поблизости, перевооружаясь, пополняя запасы провианта и боеприпасов из тайников или сброшенных с вертолета контейнеров, чтобы после короткого отдыха отправиться на поиски новых мишеней. Мне казалось, что это просто невозможно в таком величественном, почти святом месте. Встретить в лесу Большой Стены отряд наемников – абсурд!

Но Меджи и Тен поверили Высочайшему сразу. И как только мы снова смогли двигаться, они без всякой жалости погнали нас дальше.

– Куда мы идем теперь? – спросил я у Тен.

– На восток. У «Черных симба» есть несколько поселков в районе Кириньянги. Там по крайней мере можно обороняться.

– И далеко это?

– Три дня пути.

– Послушай, Тен, в нашей группе есть женщина, которая скоро не сможет идти вовсе. Я говорю о Хоуп… Насколько мне удалось выяснить, она где-то месяце на восьмом. Точнее я узнать не смог – Хоуп совсем не говорит по-английски, а я едва изъясняюсь на суахили. Я помог бедняжке перебраться через канаву, и она не знала, как меня благодарить. Ужасно приятно смотреть на ее огромный живот – ведь это значит, что жизнь продолжается и что ее так просто не одолеешь.

– Я знаю, – сказала Тен.

А я понял, что хотя она была вооружена, носила посох и переговорное устройство, решения давались ей нелегко. Господи, подумал я невольно, ведь тебе еще нет и двадцати, маленькая моя воительница!

Мы долго шли, петляя между огромными корнями деревьев, поддерживавших багрово-красную крышу нашего мира. Круглые набалдашники посохов в руках проводников начали светиться мягким желтым светом, и Тен объяснила мне, что это биолюминесценция. Освещая себе путь этими живыми фонариками, мы забирались все глубже в сырую и темную чащу леса-стены. Местность снова начала повышаться, медленно и равномерно, и я отправился в арьергард отряда, чтобы помочь Хоуп. Мы смогли даже поговорить, и это немного скрасило нам тяготы пути.

Лес Большой Стены неожиданно кончился, и мы вступили в царство грибов. Багровые поганки с широкими, мясистыми шляпками были в несколько раз выше моего роста, крупные дождевики осыпали нас мелкими желтыми спорами, лисички в форме гигантских воронок окатывали нас потоками холодной воды, собравшейся в углублениях шляпок, гроздья ложных опят белели в полумраке, словно пальцы мертвецов, а из листвы следили за нами крошечные мартышки с зеленоватой шкурой.

Карабкаясь по горным отрогам, напоминавшим растопыренные пальцы руки, мы поднимались все выше. Хоуп рассказывала, как во время налета на Мененгаи погиб ее муж, а я не знал, как утешить бедняжку. Потом она попросила рассказать мою историю, и я попытался сделать это на скверном суахили, а желтые огоньки посохов вели нас все дальше, все выше…

– Тен!..

Мы как раз остановились, чтобы поужинать. Что хорошо в чаго, так это то, что здесь невозможно умереть с голода. Достаточно протянуть руку, и все, к чему ты ни прикоснешься, окажется съедобным. Тен сказала мне, что если закопать собственные экскременты, то на утро на этом месте можно найти очень вкусные клубни, однако последовать ее совету я так и не отважился. Как бы там ни было, для инопланетного завоевателя чаго относилось к насущным человеческим потребностям достаточно внимательно.

– Что?

– Боюсь, я ошибся, когда определил срок беременности Хоуп. Она готова родить с минуты на минуту.

Тен покачала головой.

– Скажи, если Хоуп начнет рожать, ты остановишься?

Она немного поколебалась.

– О'кей, мы остановимся… ненадолго.

Хоуп терпела еще два дня. За это время мы успели спуститься в небольшую долину, где нам пришлось буквально продираться сквозь пятнистые, словно шкура жирафы, шарообразные скопления чаго-мхов, и снова подняться на нагорье, которое было расположено куда выше, чем холмы и возвышенности Нанди.

– Где мы находимся? – спросил я Тен. Чаго до неузнаваемости изменило ландшафт, сделав непригодными даже самые лучшие карты, и мы ориентировались главным образом по компасу и наиболее заметным объектам местности.

– Мы прошли через долину Ньяндаруа и теперь поднимаемся по восточному склону Абердарского хребта.

Между тем отряд сильно растянулся. Мы с Наоми шли чуть ли не самыми последними, помогая старикам, женщинам с младенцами и беременной Хоуп. Но если у остальных сил, чтобы одолеть подъем, еще кое-как хватало, то Хоуп слабела буквально на глазах и все чаще останавливалась. Во время одной такой передышки она пробормотала, положив руки на живот:

– Я думаю… мне кажется…

– Свяжись с Тен по этой штуке, – потребовал я у Наоми. Женщина пробормотала что-то в микрофон, потом покачала головой:

– Она не отвечает.

– Почему?

– Не знаю. Тен не отвечает.

Я бросился бежать. Спотыкаясь, падая, я едва ли не на четвереньках вскарабкался на гребень очередной возвышенности. Далее ландшафт снова резко менялся, как это бывает только в занятых чаго районах. Вместо мхов я увидел похожие на гигантские пшеничные колосья деревья, росшие такими ровными рядами, будто их высадили здесь люди.

Тен была уже в сотне метров ниже по склону. Она стояла неподвижно, как статуя, среди колосьев-переростков, крепко упершись в землю своим посохом. На мой крик она никак не отреагировала, и я подбежал к ней.

– Тен, Хоуп не может идти дальше. Нам придется остановиться.

– Нет! – крикнула в ответ Тен. На меня она даже не посмотрела, взгляд ее по-прежнему был устремлен куда-то вперед, в просвет между рядами деревьев.

– Тен!.. – Я схватил ее за руку и заставил повернуться ко мне. Лицо моей любимой отражало одержимость, страх, решимость, печаль, радость, словно в зарослях этих чужих деревьев она увидела что-то до боли знакомое.

– Но, Тен, ты же обещала!

– Шан! Шан! Я знаю, где мы! Я знаю это место! Там перевал, а здесь проходило шоссе, вот долина, а вот – река. А там, Шан, там – Гичичи!.. – Она оглянулась назад и крикнула, обращаясь к появившимся между деревьями фигурам: – Высочайший, это Гичичи! Мы дошли. Мы – дома!

Потом Тен бросилась вперед. Свой посох она держала на плече наподобие охотничьего копья. Она легко перепрыгивала через обломки скал и упавшие стволы, она поднимала тысячи брызг, наступая ногой в ручьи и канавы, она ловко огибала встающие на пути кусты и деревья. Я помчался за ней, но догнать Тен мне было не под силу, и вскоре я потерял ее из виду.

Я нашел ее на поляне. Тен стояла перед стволом упавшего пшеничного дерева, повалившего соседние деревья, словно костяшки домино. Ее посох был глубоко воткнут в мягкую землю. Тен не обернулась, и я понял, что не должен ей мешать. Я не произнес ни слова и не сделал ни одного шага, догадавшись, что стал свидетелем настоящего чуда.

Тен опустилась на колени. Закрыла глаза. Крепко уперлась ладонями в моховую подстилку. В следующую секунду я увидел, как от кончиков ее пальцев по чаго-мху разбежались извилистые темные линии, похожие на черные молнии. Они перекрещивались, соединялись между собой, пробивая новые дорожки, пока весь мшистый покров земли не стал похож на потрескавшуюся глазурь старой китайской вазы.

И все эти трещины сходились к Тен. Она была создательницей и повелительницей этой тончайшей паутины, и чаго-мох потянулся к ее нитям, как собираются вдоль линий напряженности магнитного поля железные опилки. Под колышущимся зеленоватым покровом, как ребра под кожей, появлялись и исчезали какие-то фигуры. Они образовывали прямоугольники, квадраты, медленно приподнимавшие слой чаго. Вскоре я догадался, что это такое. Я видел, как из небытия вновь возникают заборы и стены когда-то стоявших здесь домов. Частица за частицей, миллиметр за миллиметром вставал из земли поселок Гичичи.

К тому моменту, когда остальные спустились с вершины и подошли к нам, стены были уже по пояс высотой, а из земли вырастали электрогенераторы, водяные насосы, обогревательные батареи, ячейки нанофабрик и другие необходимые механизмы и приспособления. Беглецы и воины в одинаковом изумлении бродили между ними, разглядывая блестящие, словно фарфоровые, стены, которые продолжали расти и тянуться вверх.

Много позже Тен обратила на меня внимание.

Подняв голову, она посмотрела мне в глаза. Ее зубы были крепко сжаты, волосы спутались, пот тек по щекам и по лбу, собираясь на подбородке. Глаза Тен ввалились, лицо осунулось: столь интенсивное программирование миллиардов нанопроцессоров потребовало от нее колоссальных физических затрат.

– Мы можем контролировать его, Шан, – прошептала она. – Мы можем построить такой новый мир, какой захотим. И сделать его своим домом.

Высочайший положил руку на ее плечо:

– Достаточно, дитя мое. Остановись. Теперь чаго сумеет закончить и без тебя.

Тен кивнула. Прервав заклинание, она повалилась набок, тяжело, хрипло дыша и дрожа всем телом.

– Все, кончено… – прошептала она. – Шан…

Она так и не научилась произносить мое имя правильно. Я наклонился и поднял Тен на руки. Вокруг нас бесшумно и быстро вырастал поселок; он раскрывал крыши, будто зонтики, высаживал сады и заплетал вьюнками извилистые улочки. Слова были не нужны. Тен сказала все, что могла, но совсем близко раздался исполненный страдания и радости крик рожающей женщины, и я впервые подумал о том, что имя Хоуп значит «надежда».

Мы начали с поселка и поселком заканчиваем. Это совсем разные поселки в двух разных мирах, но их объединяет одно – название. Кажется, я уже говорила, что имена очень важны. Оджок, сын Хоуп, стал нашим первым гражданином. Сейчас ему только два, но каждый день через перевал к нам приходят все новые люди – чтобы остаться здесь насовсем. Сейчас в Гичичи живет уже две тысячи человек, и население продолжает расти. Пятьсот домов выстроились вдоль края долины, и перед каждым есть свой сад-шамба и компактная нанофабрика, которая может производить все, что необходимо человеку. Гичичи славится своими нанопрограммистами, и мы с удовольствием одалживаем их жителям деревень и поселков, которые, как грибы после дождя, появились в долине Ньери и у подножия горы Кения. Насколько мне известно, сейчас там возводится огромный город и зарождается новая цивилизация, но пройдет, конечно, еще очень много времени, прежде чем она наберет силу. Что касается Гичичи, то мы здесь богаты по-своему. У нас есть общественный культурный центр, кондитерская лавка, три бара, парикмахерская и даже небольшой театр. Только церкви в Гичичи нет. Пока нет. Если к нам придут христиане, они, возможно, построят здесь храм. Я надеюсь, что они освятят его в честь Святого Иоанна и вьюнки снова оплетут его стены и окна.

Наша жизнь по-прежнему небезопасна. Армия Освобождения Кении объединилась с другими бандитскими группировками, а через компьютерную сеть мы узнали, что западные державы усиливают блокаду занятых чаго районов. Нападения на наши поселки – особенно вдоль северной границы – стали обычным делом, и у меня нет оснований считать, что Гичичи ничто не угрожает. Должно быть, сейчас мы пугаем власти предержащие больше, чем когда бы то ни было. К счастью, биоконтейнеры падают на Землю все так же регулярно, а это значит, что мир продолжает меняться. Кроме того, жизнь никогда не может чувствовать себя в полной безопасности – ей всегда что-то угрожает. Эта истина, которую преподал мне брат Дуст, оказалась настолько близка к реальности, насколько это вообще возможно, а я хорошо усвоила его уроки.

И все же я верю в будущее. Скоро в списках жителей Гичичи – этого уютного и прекрасного поселка в плодородной долине между отрогами Абердарского хребта – появится новое имя. Разумеется, мы с Шаном все время спорим, как мы назовем нашу дочь. Он хочет назвать ее в честь времени суток, когда ребенок появится на свет, а я предпочла бы что-нибудь ирландское.

– Но ведь ты не можешь выговорить правильно ни одного ирландского имени! – смеется Шан, а я уверена – мы что-нибудь придумаем. И дело вовсе не в имени. Я не сомневаюсь, что как бы мы ни назвали нашу дочь, у нее будет своя жизнь и своя история. Моя же история заканчивается здесь, и я прощаюсь с вами, чтобы вернуться к своим делам, как вы возвращаетесь к своим, ибо перед нами лежит еще долгий путь.