16

Шив

Мать всегда ждет своего сына.

Для Шива это было возвращением домой. Он шел по узким гали между хижинами, пригнувшись, пролезал под электрическими проводами, старался идти по картонному настилу, так как даже в самую страшную засуху переулки Чанди Басти были залиты жидкой омерзительной грязью. Путь, по которому пролегала здесь улица, постоянно менялся по мере того, как одни лачуги разрушались, а к другим пристраивались дополнительные помещения, но Шиву были хорошо известны некоторые приметы, которыми он и руководствовался: «Неуничтожимые автомобильные детали Господа Рамы» — место, где братья Шаси и Ашиш разбирали на части «фольксваген»; «Швейная машинка господина Пиллаи» под зонтиком; Амбедкар, агент по торговле детьми, сидящий на высоком крыльце и курящий приятную травку. И повсюду устремленные на него взгляды самых разных людей — людей, уступающих ему дорогу; людей, делающих ритуальные жесты, чтобы уберечься от сглаза; людей, пристально следящих за ним, ибо они заметили нечто иное, далекое от их образа жизни, нечто, демонстрирующее вкус, стиль и дорогую обувь, нечто значительное. «Нечто», что в их понимании, несомненно, было шикарным мужчиной.

Его мать бросила взгляд на тень Шива от двери своего дома. Он швырнул ей деньги, горсть грязных рупий. У него в руке оставалось немного мелочи, которую дал тот человек, что утащил остатки «мерседеса». Шив остался ни с чем, но сын обязан выплатить хотя бы часть своего долга матери. Она делает вид, что хочет отмахнуться от денег, но Шив замечает, что на самом деле она сует их под кирпич у очага.

Он вернулся. Вся обстановка в комнате состоит лишь из чарпоя в углу, но у него здесь по крайней мере будет крыша над головой, тепло и пища два раза в день и, самое главное, уверенность в том, что никто и ничто, никакая «машина смерти» с ятаганами вместо рук не найдет его здесь. Правда, и здесь Шива подстерегает одна опасность. Страшная опасность. Он снова может легко погрузиться в обычную рутину: немного поесть, немного поспать на солнышке после обеда, немного поворовать, немного пошататься и поболтать с друзьями, поглазеть на девиц — так незаметно и пройдет день, за ним год, а потом и вся жизнь. Нет, он должен размышлять, искать выходы, способы расплатиться с долгами... Йогендра уже пошел рыскать по басти и по городу, прислушиваясь к тому, о чем болтают на улицах, что говорят о Шиве, кто обозлен на него и за что, а кто все еще продолжает питать к нему хоть толику почтения.

Кроме того, еще есть сестра. Лейла...

То, что когда-то было очаровательным, милым, застенчивым, но твердо стоящим на ногах семнадцатилетним созданием, сестренка, которая могла бы выйти замуж за богатого человека с положением, сделалась христианкой. Однажды вечером с подругой она отправилась на какое-то религиозное мероприятие, проводившееся каналом кабельного телевидения, а домой вернулась «рожденной заново». Но дело не кончилось на обретении Бога в Господе Иисусе Христе: теперь Лейла была абсолютно убеждена, что все остальные тоже должны обрести Его. Особенно ее са-а-амые грешные на свете братья. И вот она расхаживает со своей Библией из тончайшей папиросной бумаги, из которой, как хорошо известно Шиву, выходят такие замечательные сигаретки с марихуаной, с маленькими брошюрками и никому не нужным религиозным рвением.

— Сестренка, у меня сейчас время отдыха. А ты его нарушаешь. Если бы для тебя действительно что-то значило твое христианство, ты уважала бы брата. Мне кажется, там у них где-то сказано: люби и почитай брата.

— Настоящие братья мне — мои братья и сестры во Христе. Иисус сказал, что «из-за Меня вы возненавидите мать и отца и брата тоже».

— В таком случае это очень глупая религия. Кто из твоих братьев и сестер во Христе добывал лекарства, когда ты умирала от туберкулеза? Кто из них осмелился пойти на то, чтобы взломать аптеку богача? Ты же превратила себя в ничто. Никто не возьмет тебя замуж, если ты не станешь настоящей индуской. Твое чрево иссохнет. И ты будешь рыдать по нерожденным детям. Мне очень неприятно говорить подобные вещи, но кто, кроме меня, скажет их? Мата не скажет, твои друзья-христиане не скажут. Ты совершаешь страшную ошибку. Исправь же ее, пока не поздно.

— Самая страшная ошибка состоит в том, чтобы предпочесть ад! — презрительно восклицает Лейла.

— И что же такое, по-твоему, ад? — спрашивает Шив. Стоящий рядом Йогендра обнажает в глумливой улыбке неровные гнилые зубы.

Сегодня в полдень у Шива назначена встреча с Прийей из Мусста. Добрые времена еще не забыты. Шив минут пятнадцать пристально наблюдает за чайным киоском, чтобы удостовериться, что там, кроме нее, больше никого нет. Вот она, боль и тоска его сердца, в штанах, облегающих соблазнительный изгиб бедер, легкой прозрачной шелковой блузке, с янтарными тенями под глазами и такой бледной-бледной кожей и алыми-алыми пухлыми губами. И как же мило она дуется, когда сейчас нетерпеливо ищет его взглядом, стараясь разглядеть волосы Шива, лицо, походку среди многолюдной толпы рассматривающих ее мужчин. Она — самое главное из того, что он потерял. Но он должен выбраться отсюда. Снова подняться над этим миром. Вновь стать раджей.

Прийя подпрыгивает и издает крик восторга, увидев его. Шив берет ей чаю, и они садятся на скамейку у металлического прилавка. Она сама предлагает заплатить за чай, но он расплачивается из той горстки денег, что у него еще остались. Чандни Басти никогда не станут свидетелем того, чтобы женщина платила за чай Шива Фараджи. У нее красивые, длинные, стройные ноги настоящей горожанки. Мужчины Чандни Басти проходятся по ним похотливым взглядом, но тут же, заметив край кожаной мужской куртки рядом, поспешно отводят глаза. И идут дальше своей дорогой. Йогендра сидит неподалеку на перевернутой бочке из-под удобрений и ковыряет в зубах.

— Мои девочки и барменша скучали без меня?

Он предлагает ей биди, прикуривает от газовой горелки под бурлящим кипятильником.

— У тебя же такие серьезные проблемы! — Она прикуривает от его сигареты — традиционный болливудский поцелуй. — Ты знаешь, кто возглавляет агентство по сбору долгов «Ахимса»?

— Какая-то банда гангстеров.

— Банда Давуда. Их новая специализация — перекупка долгов. Шив, ты у них на прицеле. Это те самые люди, которые содрали кожу живьем с Гурнита Азии на заднем сиденье его лимузина.

— Торг есть торг. Они повышают, я понижаю, сойдемся мы где-нибудь посередине.

— Нет, ты ошибаешься, Шив. Они хотят получить все, что ты им должен, сполна. Ни одной рупией меньше.

Шив хохочет, изнутри его естества поднимается свободный, безумный смех. И вновь на периферии зрения появляется голубая пелена — чистый цвет Кришны.

— Таких денег нет ни у кого.

— В таком случае ты мертвец, и мне тебя очень жаль.

Шив кладет руку на бедро Прийи, и та застывает.

— Ты пришла сюда только для того, чтобы сказать мне это? Я ожидал кое-чего другого...

— Шив, на каждом углу таких «крупных шишек», как ты, по сотне, а то и больше, и все ожидают...

Она обрывает фразу, не договорив, Шив хватает ее за подбородок и с силой его сжимает, вдавив пальцы в мягкую плоть. Синяки... Обязательно останутся синяки, словно голубые розы. Прийя взвизгивает. Йогендра обнажает в улыбке резцы. Боль возбуждает, думает Шив. Происходящее привлекает взоры обитателей Чандни Басти. Он чувствует множество устремленных на него глаз. Смотрите-смотрите...

— Раджа, — шепчет он. — Я — раджа.

Наконец он отпускает ее. Прийя потирает подбородок.

— Больно, мадар чауд.

— Ты все-таки хочешь мне что-то сказать, не так ли?

— Ты этого не заслуживаешь. Ты заслужил, чтобы давудская банда разрубила тебя на куски своим роботом, бехен чод. — Девушка отскакивает, заметив, что рука Шива вновь тянется к ее лицу. — Ну ладно, скажу. Оно, собственно, ерунда, но может принести хорошие плоды, если воспользоваться информацией с умом. Очень хорошие плоды... Я подскажу тебе. Но если ты правильно воспользуешься моей подсказкой, то, как говорят...

— Кто говорит?

— Нитиш и Чунни Нат.

— Я на брахманов не работаю.

— Шив...

— Это вопрос принципа. А я человек принципиальный.

— И ты ради принципа позволишь давудовской банде сделать из тебя кебаб?

— Я не принимаю приказаний от детей.

— Но они не дети.

— Конечно, здесь они совсем не дети. — Шив опускает руку в пах и делает красноречивый жест. — Нет, на Натов я работать не буду.

— В таком случае не имеет смысла идти туда. — Прийя открывает сумочку и швыряет клочок бумаги на грязный прилавок. На нем адрес: это где-то в промышленной части города. — И тебе не понадобится эта машина.

Рядом с бумажкой с адресом девушка кладет талон на аренду автомобиля. «Мерседеса», большого, черного, четырехлитрового «мерседеса»-внедорожника, такого, на которых ездят раджи...

— Если тебе не нужно ничего из предложенного, то, как мне кажется, я могу прямо сейчас пойти и помолиться за твою мокшу.

Прийя подхватывает сумку, соскальзывает со скамейки, презрительно отталкивает плечом Йогендру и широкими шагами идет по картонному «тротуару», отчего ее роскошные бедра ритмично и искушающе покачиваются.

Йогендра смотрит на Шива. Именно тем взглядом мудрого ребенка, от которого у Шива постоянно возникает желание расколотить ему череп об оловянный прилавок и раз мазать мозги.

— Ты все никак не закончишь? — Он выхватывает из рук у Йогендры чашку с чаем и выливает ее содержимое на землю. — Все, хватит. Нам сейчас предстоят дела посерьезней.

Йогендра уходит в обычное для него обиженное молчание. Умом он настоящий брахман. И не впервые Шив задается вопросом, а не сын ли он и наследник богатого папаши, какого-нибудь главаря разбойничьей шайки, выброшенный из лимузина под неоновыми огнями Каши, чтобы мальчишка на собственной шкуре узнал, что такое настоящий мир? Выжил. И преуспел...

— Так ты идешь? — орет он на Йогендру.

Это дитя уже успело найти себе немного паана пожевать.

Вечером снова приходит Лейла, чтобы помочь матери приготовить пури с цветной капустой. Они хотят порадовать Шива любимым лакомством, но от запаха горячего топленого буйволиного масла в тесном и темном помещении у того начинается зуд, чуть ли не судороги. Сестра и мать Шива сидят на корточках у маленькой газовой плиты. Йогендра усаживается рядом с ними, помогает выкладывать готовые пури на мятый кусок газеты. Шив наблюдает за парнем. И для него самого это тоже когда-то было наполнено особым смыслом. Очаг, огонь, хлеб, бумага...

Он смотрит на Лейлу, которая придает пури форму маленьких овалов и бросает их в густой жир.

Сестра произносит в пустоту, как бы ни к кому непосредственно не обращаясь:

— Я собираюсь сменить имя. На Марту. Марта — библейское имя. Лейла же происходит от Леелавати, языческой богини, которая на самом деле одна из демонов-прислужников сатаны в аду. А вы знаете, что такое ад? — Она выкладывает пури с цветной капустой в специальный ковшик. — Ад — это огонь, который никогда не угасает, громадный темный зал, подобный храму, только гораздо больше любого храма, потому что он должен вместить всех людей, которые так и не познали Господа Иисуса Христа. Стены и колонны в том зале — десятки километров высотой, и от них исходит горячее желтое свечение, и сам воздух там подобен пламени. Я сказала — стены, но на самом деле для ада нет ничего внешнего, только твердый камень, простирающийся до бесконечности во всех направлениях, а ад вырублен внутри него. И даже если вы смогли бы сбежать оттуда, что невозможно, потому что вы прикованы к камню цепями, то все равно вам некуда было бы уйти. Все пространство заполнено миллиардами и миллиардами людей, скованных в узлы, которые висят один над другим. Тысяча таких связок вниз, тысяча в ширину и тысяча вверх. По миллиарду людей в каждой связке и тысячи, тысячи таких связок. Те, кто находится посередине, ничего не видят, но очень хорошо слышат друг друга — бесконечный стон муки. Единственный звук, который можно услышать в аду, — страшный, никогда не прекращающийся стон и вой всех миллиардов скованных цепями людей, что горят, но никогда не сгорают. Вот в чем весь ужас — гореть в адском пламени и никогда не сгореть.

Шив начинает ерзать на своем чарпое. С адом у христиан все в порядке. От жуткого рассказа у него встает член. Муки, крики ужаса, тела, корчащиеся в жутких муках, нагота, беспомощность всегда его возбуждали. Йогендра выкладывает высушенные пури в корзину. В его мертвых глазах пустота и отупение, а лицо не человеческое — скорее морда зверя.

— А суть-то в том, что длится это вечность! Тысяча лет для вечности всего лишь секунда. Век Брахмы не дотягивает даже до мгновения в аду. Проходит тысяча веков Брахмы, а ты все так же далек от конца. Ты еще в самом начале страшного пути. Вот куда вы все можете угодить. Демоны потащат вас вниз, закуют в цепи, положат на самый верх какой-нибудь связки грешников, и плоть начнет гореть, и вы попытаетесь не дышать огнем, но в конце концов все равно придется вдохнуть обжигающее пламя. И так будет длиться вечно. Единственный способ избежать ада — поверить в Господа Иисуса Христа и принять Его как вашего личного Бога и Спасителя. Другого пути нет. Только представьте — ад! Можете ли вы вообразить, что вас там ждет?

— Вот это?

Йогендра быстр и проворен, как кинжал в темном переулке. Он хватает Лейлу за запястье. Она кричит, но вырваться не может. На его лице все та же непроницаемая звериная маска, и он тянет руку девушки к кипящему маслу.

Ударом ноги по голове Шив отбрасывает Йогендру в противоположный угол комнаты: вместе с ним в разные стороны разлетаются пури. Лейла-Марта, вопя от боли и страха, бежит в другую комнату. Мать Шива отскакивает от плиты, от горячего жира, от коварного газового пламени.

— Убери его отсюда! Вон из моего дома!..

— Он уходит, — говорит Шив, двумя шагами пересекает комнату, хватает Йогендру за майку и вытаскивает его на грязную улицу.

Кровь струится из небольшой раны над ухом, но Йогендра продолжает тупо улыбаться звериной улыбкой. Шив швыряет его на противоположную сторону переулка. Йогендра не пытается отбиваться или сопротивляться, не делает никаких попыток бежать или даже беспомощно свернуться калачиком. Он принимает все удары с абсолютно равнодушным — вроде «а пошел ты на...» — выражением лица. Ударить Йогендру — все равно что ударить кота. Но коты никогда не прощают. А, черт с ним! Котов топят в речке. Шив бьет Йогендру до тех пор, пока не проходит голубизна по краям его зрения. Затем садится, прислонившись к стене лачуги, и закуривает биди. От своей сигареты зажигает еще одну и протягивает ее Йогендре. Тот без слов берет ее. Так они сидят и курят в грязном переулке. Шив давит окурок на картоне носком шикарной итальянской туфли.

Дерьмовый раджа!

— Пошли, дурак, нам нужно достать машину.

 

17

Лиза

Лиза Дурнау медленно пробирается по туннелю к самому центру астероида. Шахта настолько узкая, что она едва в ней помещается, скафандр белого цвета плотно прилегает к телу, и Лиза никак не может отделаться от мысли, что она сперматозоид НАСА, плывущий по космическому влагалищу. Девушка ползет, держась за белый нейлоновый канат, вслед за подошвами Сэма Рейни. Неожиданно ноги руководителя проекта останавливаются. Лиза отталкивается от узла на канате и повисает в пустоте, где-то посередине этого каменного влагалища — на расстоянии четверти миллиона миль от дома. Мимо нее протискивается рука робота-манипулятора, ползущая на маленьких механических пальчиках. Лиза невольно съеживается, когда та касается ее скафандра. Она с детства боится всего, что напоминает японских королевских крабов — мерзких, покрытых хитиновой оболочкой существ. Девушке когда-то часто снился кошмар, в котором она поднимала одеяло и находила там подобное крошечное чудовище, ловким броском протягивающее к ее лицу свои клешни.

— Почему остановка?

— Здесь начинается пустота. С этого места вы начнете ощущать воздействие гравитации. Как вы насчет того, чтобы ползти головой вниз?

— У вашей загадочной Скинии свое собственное гравитационное поле?

Ноги Сэма Рейни подгибаются, и он исчезает во мраке между люминесцентными трубками. Лиза видит перед собой что-то белое, вращающееся и маневрирующее. Наконец перед ней появляется лицо Сэма, смутно видное сквозь маску скафандра.

— Постарайтесь не цепляться ни за что руками.

Лиза осторожно ползет дальше, туда, где шахта делает поворот. Здесь она едва пролезает. Кроме того, как предупреждал девушку Сэм, тут можно и зацепиться за что-нибудь. Лиза морщится, почувствовав, как камень царапает ее по плечу.

С тех самых пор, как она оказалась в исследовательском центре Дарнли-285, ей приходится непрерывно ползти и протискивается куда-то, постоянно во что-то врезаясь. Дарнли представляет собой неустойчивый триумвират из астрономов, археологов и «нефтяных крыс» с севера Аляски. Величайшим открытием на Дарнли стала находка бурильщиков, когда буры просверлили скальную породу и ученые опустили туда камеры. Они нашли вовсе не какой-то супердвигатель и не мифический корабль инопланетян. Они обнаружили нечто принципиально иное...

Скафандр, которым снабдили Лизу, идеально облегает тело, почти прирастая к коже, — результат особой технологии использования нитей тоньше молекулы кислорода. Он был достаточно удобным для того, чтобы передвигаться в нем по узким шахтам внутренней части Дарнли, и в то же время достаточно прочным, чтобы оберегать человеческое тело от вредного воздействия вакуума. Лиза уцепилась за поручень на люке, все еще не будучи в состоянии справиться с головокружением, вызванным переходом из челнока. Она чувствовала, как белая ткань еще плотнее прилегает к ее телу, и видела, как члены команды один за другим ныряют в узкую нору, которая служила входом в скалу. Но вот настал и ее черед преодолеть клаустрофобию и влезть в шахту. Девушка слышала тиканье часов. В ее распоряжении было сорок пять минут, чтобы влезть внутрь, решить вопрос с тем, что находится в глубинах Дарнли-285, выбраться оттуда и вновь перейти на челнок, возглавляемый капитаном-пилотом Бет, пока челнок не начал разворот.

Оказавшись в длинной кишке астероида, Лиза Дурнау складывает руки на груди, поджимает ноги и делает очень точный кувырок. Спускаясь вниз по канату, она чувствует какую-то дополнительную помощь, словно кто-то снизу тянет ее за ноги. И вот к ней возвращается отчетливое ощущение верха и низа, и ее желудок начинает активно протестовать, возвращаясь к обычной ориентации в пространстве. Она бросает взгляд вниз, голова Сэма Рейни полностью заполняет всю шахту. Вокруг нее ореол. Где-то внизу свет.

Несколько сотен узлов вниз по шахте, и она сможет оторваться и понесется вниз стометровыми прыжками. Лиза издает радостный крик. Низкая гравитация ей значительно больше по душе, чем тягостная тошнотворная невесомость.

— Не забывайте, вам еще придется возвращаться тем же путем, — замечает Сэм.

Еще пять минут полета вниз, и свет превращается в яркое серебристое свечение. Телу Лизы такая гравитация доставляет особое наслаждение, у нее возникает ощущение, что с каждым метром она делается сильнее. Ее разум протестует против существования веса в абсолютном вакууме. Внезапно голова Сэма исчезает. Она цепляется пальцами рук и ног за стенку и пристально всматривается вниз в диск серебристого света. Ей кажется, что она видит паутину из канатов и кабелей.

— Сэм?..

— Спускайтесь вниз, пока не увидите веревочную лестницу. Крепко хватайтесь за нее и увидите меня.

Просунув ноги вперед, в своем идеально облегающем скафандре Лиза Дурнау проникает в центральную пещеру Дарнли-285. У нее под ногами паутина из кабелей и тросов, которые располагаются поверх полости в центре астероида. Уцепившись за канатную растяжку, Лиза ползет по паутине по направлению к Сэму Рейни, лежащему на сетке.

— Не смотрите вниз, — предупреждает Сэм. — Двигайтесь сюда и ложитесь рядом со мной... Теперь можно.

Лиза ложится на сетку и устремляет взгляд туда, где находится самый центр Скинии.

Объект представляет собой идеальную сферу серебристо-серого цвета размером с небольшой дом, которая висит в центре тяжести астероида на расстоянии двадцати метров от Лизы. Сфера излучает непрерывное тускло-металлическое свечение. Когда глаза Лизы понемногу привыкают к свету, идущему снизу, она начинает различать разницу в характере различных участков поверхности сферы, как бы игру света и тени. Это явление не сразу бросается в глаза, но стоит ей его заметить, как девушка начинает различать специфическое движение, какие-то волны, сталкивающиеся и сливающиеся, а затем отбрасывающие все новые дифракционные узоры, серые на сером.

— А что произойдет, если я что-нибудь туда брошу? — спрашивает Лиза.

— Все задают такой вопрос, — шепотом отвечает Сэм Рейни.

— Ну и что же произойдет?

— Попробуйте — и узнаете.

Единственная вещь, найденная Лизой, с которой можно было без особых опасений расстаться, — одна из бирок с ее именем. Она отстегивает бирку от скафандра и бросает сквозь паутину. Лиза думала, что вещица начнет плавать в вакууме. Но вместо этого она летит прямо сквозь абсолютный вакуум внутренней полости Дарнли-285.

Несколько мгновений бирка представляет собой едва различимый силуэт на фоне серого свечения, а затем исчезает в серебристом мерцании, словно монетка в воде. По поверхности пробегают волны, сталкиваются, расходятся, завиваются в недолговечные водовороты и спирали. Она падала гораздо быстрее, чем можно было предположить, думает Лиза. Девушка отмечает и еще одну особенность: бирка не прошла поверхность насквозь. Как только она соприкоснулась со сферой, то тотчас же исчезла. Была уничтожена.

— Сила притяжения увеличивается по мере приближения к сфере, — замечает Лиза.

— На поверхности она равна примерно пятидесяти g. Близко к черной дыре. За исключением того, что...

— Что она не черная. Значит... глупый, но достаточно очевидный вопрос... что же это такое?

Лиза слышит, как Сэм втягивает воздух сквозь сжатые зубы.

— Ну, это источник электромагнитного излучения в видимом нами спектре. Вот, пожалуй, и все, что можно о нем сказать. Все виды периферийного сканирования, которые мы пытались применить, не дали никаких результатов. Кроме свечения, во всех остальных отношениях мы имеем дело с абсолютной черной дырой. Светлой черной дырой.

Все это не совсем так, сразу же заключает Лиза. Дыра делает с вашими радарами и рентгеновскими лучами то же, что сделала с моей именной биркой. Она уничтожает их. Но что же все-таки происходит с ними на самом деле? И вдруг Лиза начинает ощущать легкую тошноту — тошноту, вызванную вовсе не непривычной силой тяжести, не последствиями клаустрофобии, не интеллектуальным страхом чуждого и неизвестного. В ней возникает то самое чувство, которое она очень хорошо помнит по случившемуся с ней в женском туалете на вокзале Виктория, — ощущение зарождения новой грандиозной идеи. Легкая дурнота, сопровождающая зачатие оригинальной мысли.

— Мне можно взглянуть на нее поближе? — спрашивает Лиза.

Сэм Рейни перекатывается по ячейкам сети к техникам, собравшимся в хрупком гнезде из старых сидений и ремней безопасности, устроенном вокруг видавших виды агрегатов. Фигура с женскими плечами и с именем «Даэн» на андрогинной груди передает Сэму усилитель изображения. Он цепляет прибор поверх шлема Лизы и показывает, как работать со сложным и очень мелким кнопочным управлением. Голова у Лизы идет кругом, как только она включает увеличение. Вокруг нет ничего, на чем можно было бы сфокусироваться. И тут внезапно сфера заполняет все поле зрения Лизы. Поверхность Скинии неспокойна, на ней что-то копошится.

Лиза вспоминает уроки в начальной школе, когда стекло с водой из пруда помещали под видеокамеру, и в водяной капельке вдруг обнаруживалось невероятное скопление всякого рода микросуществ. Она вращает колесико до тех пор, пока нервное трепетание броуновского движения переходит в нечто более упорядоченное. То, что вначале представлялось серебристым свечением, теперь напоминает газетный лист, на котором вместо букв — «атомы» черного и белого цвета, непрерывно переходящие друг в друга. Поверхность Скинии — это постоянное кипение самых разнообразных фрактальных форм, от медленных волновых до быстро исчезающих, разбивающихся друг о друга или сливающихся в более крупные — но и более недолговечные — образования, распадающиеся, словно след в пузырьковой камере, на экзотические и непредсказуемые обрывки.

Лиза вращает верньер, пока на графическом дисплее не отображается «х1000». Зернистое туманное изображение расширяется, превращаясь в ослепительное черно-белое свечение, сопровождающееся сильным мерцанием и исторгающее словно бы язычки пламени по несколько сотен в секунду. Изображение крайне нечеткое, но Лиза уже прекрасно знает, что именно нашла бы в основании всего этого, будь у нее возможность спуститься и посмотреть вблизи. Решетку из простых черных и белых квадратов, непрерывно переходящих друг в друга.

— Клеточные автоматы, — шепчет Лиза, висящая поверх фрактальных вихрей, загадочных узоров, волн и демонов, подобных тем, что Микеланджело изобразил в Сикстинской капелле.

Жизнь, какой ее представлял Томас Лалл...

Большую часть жизни Лиза Дурнау провела в мерцающем черно-белом мире клеточных автоматов. Ее дед Мак, характер и личность которого были результатом сложного смешения шотландских и ирландских генов, первым пробудил в ней интерес к неисчерпаемым сложностям, таившимся в простом шашечном узоре. Стоит применить несколько простейших правил цветового преобразования на основе номеров соседних черных и белых клеток — и можно на обычной доске получить филигранные барочные узоры.

В компьютере Лиза открыла для себя целые бестиарии черно-белых форм, которые ползали, плавали, кишели, лазали по экрану монитора, самым зловещим образом мимикрируя под живых существ. А внизу, в своем кабинете, уставленном богословскими фолиантами, пастор Дэвид Дж. Дурнау писал проповеди, доказывавшие, что Земле всего каких-нибудь восемь тысяч лет и что Большой Каньон есть результат Потопа.

Уже учась в выпускном классе, когда одноклассницы бросили Лизу ради Аберкромби, Фитча и модных скейтбордистов, она начала скрывать застенчивость за сверкающими стенами трехмерных клеточных автоматов. Проект, представленный ею в конце года, связывавший хрупкие формы с компьютерного экрана с барочными стеклянными оболочками микроскопических диатомовых водорослей, потряс даже учителя математики. Благодаря этому проекту девушка попала на тот факультет университета, на который мечтала попасть. Лиза была занудой. Но зато умела очень быстро бегать.

Ко второму курсу Лиза уже пробегала десять километров каждый день, пытаясь проникнуть под поверхностный блеск своего черно-белого виртуального мира и найти законы, лежащие в его основе. Простые программы, порождающие сложное поведение, — вот суть гипотезы Вольфрама-Фридкина. У Лизы не было ни малейших сомнений относительно того, что вселенная пребывает в постоянном общении с собственной структурой, но девушке хотелось знать, где находится эта точка взаимодействия. Ей хотелось подслушать тот самый шепот Бога, о котором говорят китайцы. Поиск привел ее из шашечной Искусственной Жизни в не менее фантастические пределы, населенные драконами: космологию, топологию, к «М-теории» и ее наследнице — теории «М-звезды». В каждой из рук Лиза держала по одной теоретической вселенной. Она соединила их вместе, увидела пламенную дугу, возникшую между ними, и наблюдала за тем, как они почти мгновенно сгорели. Жизнь. Игра.

— В настоящее время у нас есть несколько теорий, — говорит Сэм Рейни.

Через тридцать шесть часов после своего пребывания на Дарнли Лиза вновь находится на МКС. Она, Сэм и дама-агент ФБР Дейли составляют изящный галантный трилистник, парящий в невесомости, — неосознанное повторение стального символа, указывающего дорогу к святая святых Дарнли-285.

— Помните тот момент, когда вы уронили бирку со своим именем?

— Это идеальное запоминающее средство, — отвечает Лиза. — Все, с чем оно физически взаимодействует, разлагается в чистую информацию.

И теперь имя девушки тоже является частью такой информации. Она даже не до конца понимает, какие чувства должно вызывать у нее осознание подобного факта.

— Итак, оно все поглощает. Но что-нибудь когда-нибудь из него исходило? Какой-нибудь сигнал, например?

Она замечает, что Сэм с Дейли обмениваются между собой совершенно недвусмысленными взглядами. Дейли говорит:

— Я отвечу на ваш вопрос, но вначале Сэм должен кратко представить историческую перспективу проблемы.

— Она сказала «историческую», — начинает Сэм, — на самом деле речь идет об археологической перспективе. Но даже и это не совсем точно. Скорее о перспективе космологической. Мы провели изотопные тесты...

— Я знакома и с палеонтологией, так что не бойтесь напугать меня терминами.

— Данные изотопных тестов показывают, что возраст этой штуки — семь миллиардов лет.

Лиза Дурнау — дочь священника и потому совсем не склонна упоминать имени Господа всуе, но в данный момент она не может удержаться и произносит с благоговением: «Господи Иисусе!» Эры «Альтерры», пролетавшие незаметно и сменявшие одна другую в течение суток, дали ей некое представление о глубине Времени. Но распад радиоактивных изотопов приоткрывает дверцу в самый длинный коридор времен — в бездну прошлого и будущего. Дарнли-285 старше Солнечной системы.

Внезапно у Лизы возникает мучительное ощущение того, что она не более чем комок костей, хрящей и нервов, мятущийся внутри пустой банки из-под кофе, парящей среди бесконечной пустоты.

— Почему, — осторожно спрашивает Лиза, — вы хотели, чтобы вначале я узнала об этом?

Дейли Суарес-Мартин и Сэм Рейни обмениваются взглядами, и Лиза понимает, что именно на них двоих должна будет положиться ее страна в случае встречи с инопланетным разумом. Не на супергероев, не на суперученых и не суперменеджеров. Вообще ни на каких суперов. На обычных, вполне средних ученых и госслужащих. Привыкших хорошо и добросовестно выполнять свою повседневную работу. Но наделенных главным человеческим инструментом — умением импровизировать.

— Мы снимаем поверхность Скинии на протяжении всего времени, начиная с первого дня, — говорит Сэм Рейни. — Не сразу стало ясно, что для того, чтобы выделить отдельные структуры, возникающие на поверхности, камера должна снимать со скоростью пятнадцать тысяч кадров в секунду. Мы их анализируем...

— С тем, чтобы выявить закономерности.

— Не думаю, что я выдам какую-то государственную тайну, если скажу, что в нашей стране мы не располагаем необходимыми мощностями.

— Понимаю, — говорит Лиза. — Вам необходимы высокоуровневые сарисины, распознающие структуры. Уровень 2,8, а возможно, и выше.

— Нам известна пара специалистов в дешифровке и распознавании структур, — говорит Дейли Суарес-Мартин. — К сожалению, они находятся... как бы это лучше определить... далеко не в самом политически стабильном регионе мира.

— Значит, вы пригласили меня сюда вовсе не для того, что бы помочь отыскать ваш Розеттский камень. Но для чего же?

— В некоторых случаях нам удавалось выделять некие узнаваемые структуры.

— И как часто?

— Трижды, на трех последовательных кадрах. Дата — 3 июня нынешнего года. Вот первый из них.

Дейли передает Лизе большую фотографию размером тридцать на двадцать. Женское лицо, серое на сером. Степень разрешения клеточного автомата достаточна для того, чтобы различить, что незнакомка слегка хмурится, что рот у нее приоткрыт и даже чуть-чуть видны зубы. Она молода, миловидна, неопределенной национальности. Застывшие взаимопереходы черного и белого запечатлели явное выражение усталости на лице.

— Вам известно, кто это? — спрашивает Лиза.

— Как вы сами прекрасно понимаете, сейчас мы как раз и пытаемся решить данную проблему, — отвечает Дейли. — Мы уже связались с ФБР, ЦРУ, Внутренней налоговой службой США, со службами социального обеспечения и паспортными базами данных. Никаких соответствий.

— Но ведь она совершенно не обязательно должна быть американкой, — возражает Лиза Дурнау.

Как ни странно, вполне резонное возражение Лизы удивляет Дейли. Она передает ей следующую фотографию изображением вниз. Лиза переворачивает ее и инстинктивно пытается нащупать что-то, за что можно было бы ухватиться, чтобы не упасть. Она забыла, что здесь все и так непрерывно падает.

Он сменил очки, подстриг бороду, превратив ее в обычную кайму из щетины. Он отрастил волосы, сбросил вес, но невозможно не заметить характерное сардоническое, немного стеснительное выражение лица — «сейчас же уберите от меня вашу камеру!».

Томас Лалл...

— О боже! — выдыхает Лиза.

— Перед тем, как делать какие-либо выводы, взгляните, пожалуйста, на последний снимок.

Дейли Суарес-Мартин отправляет к Лизе последнюю фотографию.

Это она сама... Ее собственное лицо, вырисованное на серебристой поверхности достаточно отчетливо, чтобы разглядеть родинку на щеке, маленькие морщинки вокруг глаз, более короткую, чем сейчас, спортивную стрижку и не совсем понятное выражение лица: приоткрытый рот, широко распахнутые глаза, мимические мышцы заметно напряжены. Что это? Гнев? Ужас? Восторг? Все, что она сейчас видит, невозможно, невероятно, безумно. Безумно превыше всякого известного ей безумия. И все-таки с фотографии на нее смотрит ее собственное лицо. Лицо Лизы Леони Дурнау.

— Нет, — медленно произносит Лиза. — Вы все это придумали, не так ли? Воздействие наркотиков. У меня галлюцинации. Ответьте же мне.

— Лиза, вы поверите мне, если я скажу, что вы не страдаете ни от каких послеполетных галлюцинаций? И мы показали не какие-нибудь подделки, сделанные только ради того, чтобы пошутить. Да и с какой стати стали бы мы заниматься подобными вещами? Зачем привезли вас сюда? Для того только, чтобы показать поддельные фотографии?

Они смотрят на нее. Пытаются успокоить. Ладно. Возьми себя в руки. Постарайся оставаться спокойной перед лицом самого безумного факта во вселенной...

Ухватившись одной рукой за стропу на обитой чем-то мягким внутренней поверхности МКС, Лиза вдруг начинает понимать, что все, что произошло с ней с того самого момента, как в ее кабинете появились люди в строгих костюмах, является непостижимой цепью все более абсурдных совпадений. Нет-нет... с того момента, когда лицо всплыло из хаоса черно-белых клеток, а она сама еще не имела об этом ни малейшего представления, с того момента, когда Скиния избрала ее. Все уже было предопределено загадочной серой сферой.

— Не знаю! — кричит Лиза. — Не знаю, почему... почему вначале она демонстрирует вам полный хаос и неразбериху, а затем ни с того ни с сего — мое лицо. Не знаю, понимаете? Я его не просила, ни к чему подобному не стремилась, и вообще оно не имеет ко мне никакого отношения. Вы меня понимаете?!

— Лиза, — вновь ровный успокаивающий голос дамы из ФБР.

Девушка на мгновение задумывается. Да, это она, но такая она, какой себя никогда не знала. У нее никогда не было такой прически... Кстати, и Лалл никогда так не выглядел. Старше, свободнее, какой-то более виноватый. Отнюдь не мудрее. И та девушка... Она никогда ее не встречала. Но теперь обязательно встретит, Лиза знает наверняка. Перед ней только что прошли снимки из ее будущего, сделанные семь миллиардов лет назад.

— Лиза, — говорит Дейли Суарес-Мартин в третий раз. Третий раз, как тогда, с Петром* [Имеется в виду эпизод из Нового Завета, когда Петр трижды отрекается от Христа, прежде чем пропел петух] и его предательством. — Я должна сказать, чего мы хотели бы от вас.

Лиза Дурнау делает глубокий вдох.

— Я знаю, — отвечает она. — Я его найду. Ничем другим помочь не смогу.

Земля крепко держит и тянет к себе небольшое космическое тело. Прошло три минуты — Лиза считала секунды с того момента, как в последний раз включались двигатели. Теперь все во власти скорости и силы притяжения. Впервые испытывая все прелести возвращения, Лиза издает громкий вопль, когда несущая ее штуковина, чем-то напоминающая соковыжималку, приближается к границе земной атмосферы, а температура обшивки достигает трех тысяч градусов по Цельсию. Девушке становится совсем не смешно. Стоит одной цифирьке отклониться в ту или другую сторону, и прозрачный воздух превратится в непроницаемую стену, от которой вы рикошетируете обратно в космос, и уже никому и никогда не удастся вернуть вас обратно. Или же вы превратитесь в огненный шар и рассыплетесь на ионы титана с соусом из обгоревшего углерода.

Еще подростком в колледже Лиза испытала один из самых жутких кошмаров в жизни. Она сидела в темной комнате, слыша шум проводившихся рядом сантехнических работ, и неожиданно попыталась вообразить, что произойдет, когда она умрет. Дыхание ослабевает. Сердце судорожно сражается за остатки кислорода, что вызывает нарастающее ощущение паники. Темнота, наступающая со всех сторон. Полное осознание того, что происходит: вы не в состоянии ничего изменить, вслед за последним вздохом вас поглотит абсолютная пустота. И все это произойдет с Лизой Дурнау. Никакого спасения. Никакой надежды на исключение лично для нее. Смертный приговор одинаков для всех и обжалованию не подлежит.

Тогда Лиза пришла в себя с ощущением жуткого холода в желудке, с бешеным сердцебиением и чувством абсолютной неизбежности конца. Она зажгла свет, попыталась думать о чем-нибудь приятном и веселом: о красивых парнях, о занятиях бегом, о своей работе, о том, куда они вместе с подругами смогут пойти в пятницу, но воображение упорно возвращало ее к жуткому, но одновременно невыносимо притягательному кошмару, словно кошку к блевотине.

Возвращение на Землю чем-то напомнило Лизе ту самую ситуацию. Она пытается думать о чем-то хорошем, веселом, а в голову приходят только страшные и мрачные мысли, и самая страшная из них — об обшивке посадочного модуля, нагревшейся до температуры кремации. Здесь не помогут никакие таблетки. Ничего не поможет. Ты женщина, падающая на Землю.

Лиза чувствует рывок и вскрикивает.

— Все в порядке. Обычное дело, просто незначительное нарушение симметрии в плазменном щите.

Сэм Рейни сидит, пристегнувшись, в кресле номер два. Он опытный астронавт, летал туда и обратно раз десять, никак не меньше, но Лизе кажется, что в данном случае что-то происходит не совсем так, как надо, не по плану. У нее затекли пальцы. Девушка несколько раз сгибает и разгибает их, затем касается груди, как будто для того, чтобы хоть немного успокоиться. Она нащупывает плоскую квадратную вещь, которая лежит в правом нагрудном кармане.

Когда Лиза найдет Томаса Лалла, она должна будет показать ему содержимое своего кармана. Это блок памяти, в котором содержится вся информация о Скинии, известная на данный момент. Потом Лизе будет необходимо убедить Лалла присоединиться к работе над проектом. Томас был самым выдающимся, довольно эклектичным и наиболее влиятельным мыслителем своего времени. И притом самым большим мечтателем от науки. К его мнению в одинаковой мере прислушивались и целые правительства, и ведущие телевизионных ток-шоу. И если вообще существует кто-то, кому может прийти в голову какая-то идея или попросту присниться сон относительно того, что же все-таки такое эта странная сфера, вращающаяся в своем каменном коконе, если кто-то способен разгадать заложенный в ее существовании смысл, то таким человеком может быть только Томас Лалл.

Блок памяти может служить чем-то вроде электронного гуру. Он способен сканировать любую систему видеослежения с целью распознавания лиц. Кроме того, в том случае, если блок в течение часа не будет ощущать присутствия рядом с собой Лизы Дурнау, он распадется и превратится в грязный комок белковых схем. Инструкция гласит: будьте внимательны при принятии душа, плавании, держите его при себе даже во время сна. Единственная нить, которая может при вести к Томасу Лаллу, — это лишь недостоверные сведения трехлетней давности о том, что его видели в Керале, в южной Индии. Шанс расшифровки послания Скинии висит на волоске, на неподтвержденных сведениях, полученных от одного рюкзачника, путешествовавшего по Индии. По посольствам и консульствам всех стран мира разосланы инструкции об оказании Лизе всей необходимой помощи. Ей также вручили кредитную карточку с открытым банковским счетом. Однако Дейли Суарес-Мартин, которая в любом случае оставалась руководителем Лизы, дала понять, что ей хотелось бы получать от девушки отчеты о расходах.

Маленький объект с силой врезается в атмосферу. Гравитация рывком вдавливает Лизу еще глубже в гелевое кресло, все вокруг дергается, грохочет и трясется. Она до смерти перепугана, и рядом нет ничего, абсолютно ничего, за что она могла бы ухватиться. Девушка протягивает руку. Сэм Рейни берет ее в свою. Его рука в перчатке — большая и несколько карикатурная — остается, пожалуй, последним крошечным островком стабильности в падающей и сотрясающейся вселенной.

— Как-нибудь!.. — кричит Сэм, и голос его дрожит. — Как-нибудь!.. Когда мы!.. Приземлимся!.. Как насчет... того, чтобы пойти куда-нибудь! Пообедать!.. Где-нибудь?!.

— Да!.. Конечно!.. Где угодно!.. — вопит в ответ Лиза, а в это время несущий их аппарат, прочертив в небе длинный и яркий плазменный хвост, пролетает над широкими прериями Канзаса, направляясь к космодрому Кеннеди.

 

18

Лалл

У Томаса Лалла неамериканская душа. Он ненавидит автомобили и любит поезда, индийские поезда, большие, словно предназначенные для того, чтобы вместить целую страну, отправляющуюся в путешествие. Его вполне устраивают имеющиеся социокультурные противоречия — наличие демократии при сохранении определенной иерархичности: идеальная модель временного сообщества, вполне реальная и активно функционирующая, пока поезд находится в пути, и мгновенно рассеивающаяся, словно туман поутру, сразу же после прибытия на конечный пункт. Любое путешествие — паломничество, а Индия — страна-паломник. Реки, громадные магистрали, поезда — священные понятия для множества индийских народов. На протяжении тысячелетий люди бесконечным и непрерывным потоком текли по этой земле. Все здесь подобно реке — встреча, короткое совместное путешествие и — расставание.

Западное сознание восстает против подобного взгляда. Западное сознание — миропонимание автомобилиста. Свобода движения. Свобода выбора направления. Индивидуального, личного выбора, самовыражения и секса на заднем сиденье. Великое автомобильное общество. Во всей западной литературе и музыке поезд всегда был символом рока, слепо и неумолимо влекущего индивида к смерти. Поезда проносятся через двойные ворота Освенцима прямо к «душевым»... В Индии поезда никогда не воспринимались как нечто роковое и страшное. Здесь особенно не задумываются над тем, куда везет вас невидимый локомотив. Здесь главное то, что вы видите из окна, о чем беседуете с попутчиками. Смерть же не более чем громадный, многолюдный вокзал, на котором гремят нечленораздельные сообщения о прибытии новых поездов, о переходе на другие линии, о начале новых путешествий.

Поезд из Тируванантапурама мчится по широкой паутине рельсов по направлению к большой станции. Изящные шатабди летят по скоростным линиям. Длинные пригородные электрички, скуля, несутся, увешанные пассажирами, свисающими с дверей, оседлавшими ступеньки, взгромоздившимися на крышу, просовывающими руки сквозь решетки на окнах: узники мирских забот.

Мумбаи... Город, который всегда пугал Томаса Лалла. На этом бывшем архипелаге, когда-то состоявшем из семи благоуханных островов, сейчас живет двадцать миллионов человек, и они прибывают как раз в вечерний час пик. Центр Мумбаи фактически самое большое в мире единое строение. Универмаги, жилые дома, офисы, места развлечений, соединенные в некое подобие многорукого многоголового демона. В самом его сердце расположен терминал Чаттрапати Шиваджи, безоар викторианских излишеств и чванства, в настоящее время полностью скрывшийся под торговыми пристройками, словно мертвая жаба, замурованная в известковых наслоениях. Ни на одно мгновение Чаттрапати Шиваджи не затихает. Это самый настоящий город внутри города. Некоторые касты могут похвастаться тем, что существуют только на его территории. Есть семейства, которые заявляют, что они целыми поколениями взращивались среди платформ, путей и краснокирпичных пилястров терминала и что многие родившиеся там никогда не видели солнечного света, ибо никогда не выходили за его пределы. Пятьсот миллионов паломников проходят по его мрамору каждый год, обслуживаемые целым городом носильщиков, грузчиков, торговцев, дельцов и проходимцев всякого рода.

Лалл и Аж сходят на платформу и оказываются среди многолюдных семейств и тюков с поклажей. Шум поистине оглушительный. Сообщения о прибытии и отправлении поездов сливаются в сплошной нечленораздельный рев. Носильщики стаями набрасываются на белых пассажиров. Двадцать рук одновременно тянутся к их багажу. Худой мужчина в красной униформе «Железных дорог Маратха» хватает сумку Аж. Быстрая, как удар кинжала, ее рука останавливает носильщика. Она наклоняет голову, смотрит прямо ему в глаза.

— Вас зовут Дхирадж Тендулкар, и вы осуждены за воровство.

Псевдоносильщик исчезает мгновенно, будто укушенный змеей.

— Мы сами справимся.

Томас Лалл берет Аж под локоть и ведет ее, словно невесту. В бескрайнем потоке людей взгляд Аж скользит с одного лица на другое, как будто ища кого-то.

— Имена. Слишком много имен.

— И все-таки я никак не могу понять того, что вы говори те об этих своих богах, — говорит Лалл.

Парни в красных куртках собираются вокруг какого-то бродяги. Слышны крики, ругань.

До отхода бхаратского экспресса еще целый час. Томас Лалл находит убежище в валютной кофейне. Он платит бешеные деньги за картонный стаканчик кофе с деревянной ложечкой. Лалл чувствует неприятное сжатие в груди, астматическую реакцию на мучительную клаустрофобию «города внутри города». Дышать нужно через нос. Через нос. Рот для беседы.

— Кофе очень плохой, не так ли? — говорит Аж. Томас Лалл пьет молча, наблюдая за тем, как прибывают и отправляются поезда, как бесчисленные людские толпы вовлекаются в бесконечное коловращение этого символа урбанистического бытия. Вот человек, которого несут к месту последнего упокоения, человек его возраста. Грязная маленькая война из-за воды... Лалла охватывает странное загадочное чувство, желание всегда нутром ощущать постоянный ритм жизни.

— Аж, дайте-ка мне снова ту фотографию. Я должен вам кое-что сказать.

Но Аж уже нет рядом. Девушка движется сквозь толпу словно призрак. Люди расступаются, завидев ее, смотрят вслед. Томас Лалл бросает деньги на стол и бросается за ней, жестом приказав двоим носильщикам взять багаж.

— Аж! Наш поезд вон там!..

Она продолжает идти, словно не слыша. Девушка похожа на Мадонну терминала Чаттрапати Шиваджи. Какое-то семейство сидит на дхури под большим табло. Они пьют чай из термоса: мать, отец, бабушка, двое девочек-подростков. Аж движется по направлению к ним, не спеша, но с каким-то загадочным упорством. Люди поднимают головы и устремляют взгляды на девушку, почувствовав, что внимание всего вокзала обращено на них. Аж останавливается. Томас Лалл тоже останавливается. Останавливаются и носильщики, следующие за ним. Лалл чувствует на каком-то глубинном уровне, что все вокруг застыло — все поезда и тележки с багажом, все пассажиры, инженеры и полицейские, все табло, сигналы и указатели.

Аж опускается на корточки перед перепуганным семейством.

— Я должна вас предупредить. Вы едете в Ахмедабад, но вас там никто не встретит. Он попал в беду. В большую беду, его арестовали. Ему предъявлено серьезное обвинение — похищение мотоцикла. Его содержат под арестом в сурендранагарском районном отделении полиции, номер GBZ16652. Ему понадобится адвокат. «Азад и сыновья» — одна из лучших адвокатских контор в Ахмедабаде. Вы сможете доехать быстрее, если сядете на поезд, который через пять минут отправляется с платформы 19. Но вам потребуется сделать пересадку в Сурате. Если поторопитесь, вы еще сможете успеть. Пожалуйста, поторопитесь!

Лалл хватает ее за руку. Аж поворачивается. В ее глазах Томас замечает нечто, что пугает его, однако ему удалось снять напряжение и рассеять чары. Члены до смерти перепуганного семейства находятся на разных стадиях паники. Отец что-то кричит и размахивает руками, мать куда-то бежит, бабушка, воздев руки, благодарит богов, дочери пытаются собирать термосы и посуду. Огромное горячее пятно от пролитого чая расплывается по дхури.

— Она права, — выкрикивает Лалл, оттаскивая Аж от семейства. Теперь девушка не сопротивляется, ее тело стало тяжелым, свинцовым, как у тех, кого ему приходилось уводить с пляжных вечеринок: едва бредущие по песку любители и любительницы трансовых путешествий. — Она всегда права! Если она что-то говорит, всегда следует слушаться ее совета.

Терминал Чаттрапати Шиваджи успокаивается и вновь возвращается к своему обычному нормальному гулу.

— О чем вы, черт вас возьми, думаете? — говорит Лалл и тащит Аж к платформе номер 5, куда должен подойти шатабди Мумбаи — Варанаси, длинный серебристо-зеленый ятаган, уже мерцающий вдали среди вокзальных толп. — Что вы говорили этим людям? Из-за ваших слов могло начаться все что угодно, все что угодно...

— Они едут на встречу с сыном, а он в большой беде, — отвечает девушка слабым усталым голосом.

Томасу кажется, что она вот-вот упадет в обморок.

— Сюда, сэр, сюда! — кричат носильщики, протискиваясь сквозь толпу. — Вот к тому вагону, к тому вагону!..

Лалл дает большие чаевые, чтобы они довели Аж до ее места.

У них удобное двухместное купе, уютное, с интимным светом лампы. Наклонившись к конусу света, Томас спрашивает:

— Откуда вам все это известно?

Аж отводит глаза, смотрит на обивку сиденья. Ее лицо приобретает сероватый оттенок. Лалл вдруг с ужасом думает, что у девушки сейчас начнется новый приступ астмы.

— Я видела. Боги...

Томас бросается к ней, берет ее лицо в свои ладони и поворачивает к себе.

— Не лгите. То, что вы делаете, невозможно.

Аж прикасается к его рукам, и они сами собой отпадают от ее лица.

— Я же вам говорила. Я вижу вокруг людей нечто похожее на ореол. И сразу начинаю понимать многое: кто они, куда идут или едут, на каком поезде. Как те люди, что ехали к сыну, которому не суждено их встретить. Если бы не я, они бы ничего не знали и ждали бы, ждали, ждали на вокзале... поезда прибывают и отправляются, а он все не приходит... отец идет по его адресу и узнает, что его сын ушел утром на работу, сообщив, что пойдет на вокзал встречать родственников... Потом они идут в полицию и выясняют, что он арестован за похищение мотоцикла, и им приходится платить залог за него, и никто не знает, куда обратиться за помощью...

Лалл тяжело опускается на сиденье. Он потерпел поражение. Его гнев, его тупой североамериканский рационализм рассыпается в прах от простых слов этой девушки, произнесенных таким тусклым усталым голосом.

— А сын, их блудный сын, как его зовут?

— Санджай.

Автоматические двери захлопываются. Впереди звучит оглушительный свисток, и его звук перекрывает гул и рев вокзала.

— У вас есть фотография? Дайте ее. Ту, которую вы показывали мне у заводи.

Тихо и плавно экспресс отправляется от станции. Провожающие какое-то время пытаются угнаться за ним, чтобы в последний раз помахать рукой, попрощаться. Аж открывает палм.

— Я сказал вам неправду, — говорит Лалл.

— Я спросила вас. И вы ответили мне: «Просто какие-то другие туристы. У них, наверное, есть точно такая же фотография». Это была неправда?

Поезд, слегка покачиваясь, проносится мимо стрелки, с каждым метром набирая скорость. Вот он ныряет в туннель, освещенный сверху редкими зловещими вспышками света.

— Нет, это как раз правда. Они были туристами. Мы все были туристами... Но я знаю их, знал много лет. Мы вместе путешествовали по Индии и превосходно изучили друг друга. Их звали Жан-Ив и Анджали Трюдо. Они работали в лаборатории по исследованиям в области искусственного интеллекта в Страсбургском университете. Он француз, она индуска. Великолепные ученые. В последнем письме, которое я от них получил, сообщалось, что они собирались перебраться в Бхаратский университет, поближе к сундарбанам. По мнению супругов Трюдо, именно там находился передний край научных исследований в интересовавшей их области. Там ведь нет ни Актов Гамильтона, ни законов по лицензированию сарисинов. Кажется, они все-таки туда переехали... но Трюдо не ваши настоящие родители.

— Почему вы так уверены? — спрашивает Аж.

— По двум причинам. Во-первых, сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Когда я встречался с Трюдо четыре года назад, у них не было детей. Но даже не в этом дело. Анджали родилась без матки. Жан-Ив говорил мне... Она не могла иметь детей. Даже посредством искусственного оплодотворения. Ни при каких обстоятельствах она не могла быть вашей матерью.

Шатабди вылетает из подземелья. Широкая золотистая полоска света падает через окно на поверхность столика. Фотохимический смог Мумбаи благословляет их болливудским закатом. Постоянная коричневая дымка делает громадные зиккураты новых жилых кварталов отдаленно похожими на вершины священных гор. Мимо проносятся сигнальные железнодорожные огни.

Томас Лалл всматривается в лицо Аж, наблюдает за мельканием отсветов на нем, пытается понять, что чувствует девушка, о чем думает под этой золотистой маской. Она наклоняет голову. Закрывает глаза. Томас слышит, как Аж делает вдох.

Девушка поднимает на него глаза.

— Профессор Лалл, должна вам признаться, что я испытываю сильные и довольно неприятные ощущения. Могу их вам описать. Хотя в данный момент я нахожусь в состоянии относительного покоя, но чувствую сильное головокружение — так, словно падаю. Не в физическом смысле слова, а как бы внутри... У меня появилось ощущение тошноты и какой-то пустоты. Некое чувство нереальности происходящего, словно все происходит не со мной, а с кем-то другим, а я на самом деле лежу в постели в номере гостиницы Теккади и сплю. Ощущение столкновения с чем-то, словно что-то ударило меня, но не на физическом уровне... Мне все больше кажется, что материальная структура мира очень тонка, хрупка и неустойчива, и в любой момент я могу провалиться в пустоту, и в то же время у меня в голове рождаются тысячи самых разных идей. Профессор Лалл, вы можете объяснить, в чем причина моих столь странных и противоречивых ощущений?

Быстро заходящее индийское солнце делает лицо Аж красным, как у последовательницы Кали. Экспресс несется по бескрайним трущобам Мумбаи.

— Наверное, вы переживаете то, что испытывает практически каждый, кто сталкивается с ложью, — отвечает Лалл. — Гнев, понимание того, что вас предатели, смущение, чувство утраты, страх, боль... но все это только слова. У нас нет языка для выражения эмоций, кроме самих эмоций.

— Пожалуй, самое удивительное, что я чувствую, как слезы подступают к глазам.

Голос Аж обрывается. Лалл ведет ее к умывальнику, чтобы она смогла излить чуждые эмоции вдали от любопытных взоров пассажиров. Вернувшись в купе, он зовет проводника и просит принести бутылку воды. Наливает воду в стакан, бросает туда таблетку довольно сильного транквилизатора из своей маленькой, но очень хорошей дорожной аптечки и с удивлением созерцает нехитрую сложность узора колебаний воды на поверхности, вызванную ритмичным стуком колес. Когда девушка возвращается в купе, Томас молча пододвигает к ней сотрясаемый движением поезда стакан — прежде чем она успевает задать следующий вопрос, на который все равно не возможно дать ответа. Да с него хватает и своих собственных вопросов.

— Выпейте все до дна.

Транквилизатор начинает действовать очень быстро. Аж смотрит на Томаса, мигая, как пьяная сова, а затем сворачивается поудобнее в кресле и засыпает. Рука Лалла тянется к ее тилаку, но останавливается на полпути. Это будет поступок не менее вызывающий, чем если бы его рука сейчас скользнула вниз по ее узким облегающим серым брюкам... Томас почувствовал, что впервые за все время осознал и вербализировал подобное желание.

Странная девушка, свернувшаяся на сиденье подобно долговязой десятилетней школьнице. Он сообщил ей истины, способные напугать любого, а она восприняла их как начала какой-то философской системы. Так, словно они были совершенно ей незнакомы. Чужды. Но зачем он стал ей рассказывать? Чтобы разрушить иллюзии — или чтобы просто посмотреть, как девушка будет реагировать? Увидеть на ее лице то особое выражение, которое будет сопровождать попытку понять, что переживает тело? Лаллу известна жуткая растерянность на лицах ребят из пляжных клубов, когда ими овладевают эмоции, порожденные в матрицах белковых процессоров. Эмоции, в которых не нуждаются их тела, для которых нет аналогов. Эмоции, которые они испытывают, но не могут понять. Чужие и чуждые им эмоции.

Ему предстоит многое сделать. Пока экспресс пролетает мимо пустых ступенчатых резервуаров Нармады и мчится в ночь мимо деревень, городков и иссушенных засухой лесов, Томас Лалл удаляется в невозможное. Выражение, придуманное когда-то Лизой Дурнау и означавшее просто разрешение мыслям вырваться за все пределы вероятного. Это та самая работа, которую он больше всего любит, и тот вид деятельности, в котором старый язычник Лалл ближе всего подходит к религиозности. Здесь, как ему кажется, и заключена суть любой религии. Бог есть наша самость, наша истинная, досознательная самость. Йоги знали и исповедовали подобное на протяжении тысячелетий. Длительная проработка идеи никогда не бывает столь же волнующей, как жар мгновенного созидания, момент обжигающего проникновения в сущность, когда вы сразу же знаете все полностью.

Пока идеи всплывают в голове Томаса, сталкиваются, рассыпаются и вновь вовлекаются в круг размышлений силой интеллектуального притяжения, он внимательно рассматривает Аж. Со временем его мысли сольются и создадут новый, пока еще неведомый мир, но уже сейчас Лалл примерно представляет его грядущие очертания. И ему становится страшно. Поезд взрезает ночь, за каждый час покрывая по сто восемьдесят километров индийской территории. Утомление борется с интеллектуальным возбуждением — и через какое-то время все-таки побеждает. Томас засыпает. Просыпается он только во время короткой остановки в Джабалпуре, когда местная таможня проводит поверхностный досмотр. Два человека в остроконечных головных уборах бросают внимательный взгляд на Лалла. Аж спит, опустив голову на руки. Белый человек и западная женщина. Абсолютно безупречно. Томас Лалл вновь засыпает и просыпается лишь однажды, испытав детский восторг от стука колес внизу. После этого он впадает в долгий и безмятежный сон, который прерывает внезапная остановка. Грубый удар головой об стол вырывает Томаса из блаженного бессознательного состояния.

Багаж валится с верхних полок. Пассажиры, шедшие по проходу, падают на пол. Со всех сторон раздаются вопли, сливающиеся в невнятный панический хор. Экспресс сотрясается, затем еще раз вздрагивает, словно в агонии, и с металлическим визгом застывает. Шум достигает пика и вдруг затихает. Поезд неподвижен. В репродукторе раздается какой-то треск и тут же замолкает. Лалл приставляет руку козырьком ко лбу, вглядываясь в окно. Сельская темнота совершенно непроницаема, она облекает собой все и вся, словно первобытная утроба. Томасу кажется, что где-то вдали он видит автомобильные фары, вырывающиеся из темноты подобно свету факелов. И тут все почти одновременно задают один и тот же вопрос: что случилось?..

Аж что-то бормочет, ворочаясь. Транквилизатор оказался даже более действенным, чем думал Лалл. И тут он слышит, как по поезду несется нарастающая волна человеческих голосов, а вместе с ней из кондиционеров доносится вонь горящих полимеров. Одной рукой Томас хватает сумку Аж, другой поднимает ее саму. Девушка непонимающе моргает.

— Пошли, спящая красавица. У нас незапланированная высадка.

Он вытаскивает ее, все еще пребывающую в полубессознательном состоянии, в проход, хватает сумки и толкает Аж по направлению к задним раздвигающимся дверям. Темное окно за спиной у Лалла вдруг взрывается фонтаном мелких осколков — в него влетает большой бетонный блок, привязанный к веревке. Он грохается об стол, отскакивает и ударяет женщину, сидящую на противоположной стороне прохода. Та падает на пол, течет кровь. Толпа бегущих пассажиров наваливается на женщину, несколько человек тоже падают. Она обречена, думает Томас Лалл, и страшный пронизывающий холод пробегает по его телу. Эта женщина и все остальные, кому случится упасть во время паники.

— Ну, двигайся, двигайся, черт тебя подери! — Лалл с силой бьет Аж по спине и толкает вперед по проходу. Сквозь пустое окно становится видно пламя. Пламя и человеческие лица. — Ну иди же, иди, иди...

Давка у них за спиной делается поистине страшной. Из вентиляционных отверстий и из-под дверей начинают вырываться клубы дыма. Крики перерастают во всеобщий хор ужаса.

— Ко мне! Ко мне! Сюда!.. — кричит сикх-проводник в железнодорожной форме, стоя на столе у внутренней двери вагона. — Проходите, проходите, по одному... Еще много времени! Вы. Теперь вы. Вы...

— Что, черт возьми, происходит?! — спрашивает Томас Лалл, оказавшись во главе очереди.

— Бхаратские карсеваки взорвали поезд, — спокойно отвечает проводник. — Не болтайте. Проходите.

Лалл проталкивает Аж в дверь, а сам выглядывает в тем ноту.

— Черт возьми! Что же здесь творится?!

В кольце огня небольшая группа насмерть перепуганных пассажиров с вещами. Десятилетия работы с клеточными автоматами научили Томаса Лалла практически с первого взгляда определять примерное число людей в толпе. Их около пятисот. Они стоят, сжимая в руках зажженные фонарики. От передней части экспресса во все стороны разлетаются искры и всполохи пламени. Оранжевый дым, светящийся в полумраке — явное доказательство того, что горит пластик.

— Изменения в плане. Мы здесь не выходим.

— Что происходит, что случилось? — спрашивает Аж, когда Томас Лалл ударом открывает дверь в соседний вагон. Он уже наполовину пуст.

— Поезд остановили, какие-то экстремисты Шиваджи.

— Шиваджи?

— Я думал, вам все известно. Индусы-фундаменталисты. Уже успевшие обанкротиться из-за Авадха.

— Вашей лаконичности можно позавидовать, — говорит Аж, и Лалл не знает, то ли закончилось действие транквилизаторов, то ли вновь в девушке пробудились способности пифии.

Но зарево снаружи становится все ярче, слышен громкий звон разбивающегося стекла и стук каких-то предметов, которыми бросают по вагонам.

— Это потому, что я очень, очень напуган, — отвечает Томас Лалл.

Он толкает Аж мимо следующей двери, распахнутой в непроглядную ночь. Ему совсем не хочется, чтобы девушка услышала крики и звуки, в которых он узнает пистолетные выстрелы. Вагоны уже практически пусты, и они продолжают пробираться через один, затем второй и третий. Внезапно поезд сотрясается от сильнейшего взрыва, и Лалл с Аж падают.

— О боже! — восклицает Лалл.

Он понимает: скорее всего это взорвался локомотив. Вопль одобрения слышится со стороны толпы, собравшейся снаружи. Лалл и Аж бегут дальше. Пройдя четыре вагона, они сталкиваются с кондуктором-маратхи, который смотрит на них широко открытыми глазами.

— Дальше нельзя, сэр.

— Я пойду дальше. Во что бы то ни стало: потребуется ли мне для этого пройти мимо вас, через вас или сквозь вас.

— Сэр, сэр, вы меня не поняли. Они подожгли поезд и с противоположного конца...

Лалл внимательно смотрит на кондуктора в идеально отутюженном костюме. Внезапно Аж оттаскивает его в сторону. Они выходят в тамбур. Дым начинает проходить уже и сквозь внутренние двери. Свет гаснет. Лалл мигает, пытаясь приспособиться к полной темноте, затем у них под ногами загорается аварийный фонарь, отбрасывающий на человеческие лица зловещие мертвенные тени. Входная дверь не открывается. Запечатана. Закрыта наглухо. Томас видит, как дым наполняет вагон за внутренней дверью. Лалл пытается открыть ее.

— Сэр, сэр, у меня есть ключи...

Кондуктор вытаскивает из кармана тяжелый металлический ключ на цепочке, подгоняет его к шестигранной гайке и начинает с громким скрипом открывать дверь. Внутренняя дверь вагона почернела от сажи и уже заметно гнется и коробится.

— Еще немного, сэр...

Дверь со скрежетом приоткрывается. И уже шести рукам под силу сдвинуть ее дальше. Лалл швыряет вещи в темноту и прыгает за ними сам. Он неуклюже приземляется, падает, катится по камням и рельсам. За ним следуют Аж и железнодорожник. Томас поднимается и видит, как озаряется ярко-желтым светом внутренность вагона, из которого они только что выбрались. И почти тотчас же все окна взрываются и разлетаются множеством мелких осколков.

— Аж!.. — вопит Лалл, пытаясь перекричать оглушительный грохот и звон.

Никогда раньше ему не доводилось слышать подобного немыслимого шума. Вопли, стоны, обрывки умоляющих голосов, стук и несущаяся отовсюду совершенно нечленораздельная речь. Рычание моторов, свист летящих снарядов. Крики испуганных детей. А у него за спиной чмокающий, влажный рев горящего поезда, с обоих концов быстро пожираемого огнем, и дым, источающий жуткую вонь. Должно быть, именно такие звуки постоянно слышны в аду.

Человеческие тела движутся во всех направлениях. Лалл начинает понимать, с какой стороны исходит главный ужас. Люди бегут от головы поезда, раздается еще несколько взрывов, и оттуда приближаются несколько человек в белом. Большинство из них вооружены лати, остальные держат в руках заостренные мотыги, топоры, мачете. Сельскохозяйственная армия. Над головами идущих возвышается по крайней мере один настоящий меч. На некоторых совсем нет одежды, у них белые от золы тела — «нага садху», святые воины. У всех — кусочек красной материи: цвет Шивы. Раздается грохот взрыва. Бутылки, камни, куски сгоревшего поезда падают на пассажиров, которые разбегаются в разные стороны, в панике ползут куда-то на четвереньках с тюками и сумками, не зная, откуда ждать следующего нападения. Земля покрыта брошенными вещами, лопнувшими сумками и чемоданами, рубашками, сари, зубными щетками, втоптанными в песок и пыль. Какой-то мужчина держится за пробитую голову. Среди бегущих ног сидит ребенок и беспомощно оглядывается по сторонам, широко открыв рот. Он молчит, онемев от ужаса. Щеки блестят от слез. Кто-то спотыкается о тюк мятой ткани. Тюк содрогается под напором множества бегущих ног. Слышен хруст костей...

Только теперь Томас начинает понимать, в какую сторону и от кого они бегут. От людей в белом — по направлению к узкой линии хижин, которые Лалл стал понемногу различать, когда его глаза привыкли к темноте. Деревня. Убежище...

Но из-за пылающего хвоста поезда надвигается вторая волна карсеваков, отрезая последний путь к отступлению. Толпа останавливается. Бежать больше некуда. Люди опускаются на землю, падают друг на друга. Шум становится еще громче, еще страшнее.

— Аж!..

И вдруг она вырастает перед ним — словно из-под земли. Девушка стоит, пытаясь вычесать из волос осколки стекла.

— Профессор Лалл...

Он хватает ее за руку и тащит назад к поезду.

— С этой стороны путь отрезан. Попробуем с другой... Наступающие все ближе, они надвигаются с двух сторон.

Томас Лалл понимает: всех, кто окажется в кольце окружения, ждет неизбежная и страшная смерть. Остается лишь совсем маленький просвет — дорога по направлению к темным высохшим полям. Люди бегут, бросая вещи, думая теперь только о спасении жизни. Аж поворачивается и несется к поезду. Лалл и девушка теперь находятся совсем близко от пылающих и взрывающихся вагонов. Оттуда вываливаются стекла, разлетаясь мелкой серебристой шрапнелью.

— Сюда, вниз! — Томас ныряет под вагон. — Осторожнее!

В подбрюшье поезда полным-полно высоковольтных кабелей и герметичных контейнеров с жидкостью. Лалл выползает из-под вагона и обнаруживает, что на него устремлен свет десятков автомобильных фар.

— Черт!..

Машины выстроены в длинный ряд на расстоянии примерно метров ста от поезда. Грузовики, автобусы, пикапы, семейные автомобили, такси.

— Они со всех сторон. Нам ничего не остается, как попробовать здесь...

Аж резко поднимает голову к небу.

— Посмотрите, вон там!..

Лалл смотрит вверх и видит вертолеты, которые с ревом зависают над горящим составом. Через несколько минут они превратят поезд в сплошной ураган огня... На бортах боевых машин хорошо виден зеленовато-оранжевый знак Авадхов, напоминающий символ «инь-ян». Под пилонами гроздьями висят боевые роботы. Вращаются турели с лазерными пушками. Пилоты, расположившиеся в гелевых креслах, выбирают цели, легким движением руки отдавая приказания системе управления машиной...

Три вертолета разворачиваются в воздухе над припаркованными автомобилями, «кланяются» друг другу в своеобразном механическом гавоте и плавно устремляются вниз. Раздается треск пулеметов. С высоты метров в десять вертолеты сбрасывают боевых роботов, разворачиваются и выдвигают лазерные пушки. Роботы падают на грунт и сразу же начинают атаку. Крики. Выстрелы. Люди, спрятавшиеся между машин, выбегают на открытую местность. Вертолеты осуществляют захват цели и вновь стреляют. Что-то мягкое падает на землю, тусклые вспышки, какие-то распростершиеся тела, кто-то неловко ползет рядом... Лазер превращает все, чего касается его луч, в плазму: горит и одежда, и вымазанная золой кожа обнаженного нага. Карсеваки под напором лазерного огня начинают в панике отступать. Роботы в мгновение ока, словно в японском комиксе, очищают машины от людей.

— Ложись!.. — кричит Лалл и толкает Аж вниз, лицом в песок.

Люди бегут, но прыгающие роботы страшнее, быстрее и точнее человека. Рядом с Томасом падает чье-то тело: лицо мгновенно покрывает уродливый ожог. Сверкают стальные «копыта». Лалл закрывает голову руками, переворачивается и видит, что смертоносные устройства приближаются к поезду. Он ждет. Вертолеты все еще висят над ними. Томас притворится мертвым, пока они не улетят, эти хрупкие долгоножки, живущие своей собственной жизнью...

— Вставай! Идем! Бежим!..

Интуитивное ощущение опасности заставляет Лалла взглянуть вверх. Вертолет направляет на него сенсорный кластер. Лазер берет Томаса на прицел. Но внезапно столб дыма поднимается между человеком и несущей смерть машиной, сарисины теряют цель, и вертолет перемещается к горящему составу. Раздается мерное бормотание пушечных выстрелов.

— За автомобили! Под колеса! Это самое безопасное место!.. — кричит Лалл.

Но они не успевают добежать, застывают на полпути. Воздух между автомобилями содрогается, и поток света от длинного ряда фар рассыпается на множество осколков. Видны люди в военной форме. Томас вытаскивает из кармана паспорт, поднимает его как можно выше и потрясает им, словно древний проповедник своей Библией.

— Американский гражданин!.. — кричит он. Солдаты проходят мимо. Их форма — зеркальный и инфракрасный камуфляж. — Американский гражданин!..

Субадар с аккуратно подстриженными усиками останавливается и оглядывает Лалла с ног до головы. На значке подразделения офицера символическое колесо Бхарата. В руках он спокойно сжимает многофункциональную лазерную винтовку.

— Позади нас мобильная группа, — говорит субадар. — Постарайтесь пробраться туда. Там о вас позаботятся.

Пока он говорит, вертолет вновь появляется над поездом, половина которого уже охвачена пламенем.

— Идите, идите, сэр!..

Субадар бежит. Головной вертолет направляет на него пушку носовой орудийной турели и открывает огонь. Лалл видит, как форма офицера вспыхивает, зажженная лучом лазера. Затем солдат-бхаратец прицеливается и выпускает зенитную ракету из переносного комплекса. Вертолет как будто застывает, выходит из общего строя, маленький снаряд зигзагами преследует его, прочерчивая огненную линию по ночной темноте. Настоящий дождь из металлических обломков экспресса падает вокруг Лалла и Аж. Почувствовав приближение опасности, взвод роботов занимает позиции вдоль со става с намерением сдержать натиск бхаратцев.

Вспыхивают хромированные сочленения и «сухожилия» боевых аппаратов. Люди атакуют металлическое воинство, используя электромагнитные импульсы. Каждый робот, падая с поезда, выпускает целую гроздь небольших управляемых снарядов величиной с кулак. Они подпрыгивают и раскрываются, превращаясь в «скарабеев», вооруженных вращающимися триммерными проводами. Эти «жучки» с невероятной быстротой набрасываются на солдат. Томас Лалл видит, как падает один из них, и успевает повернуть Аж спиной к происходящему как раз в тот момент, когда проводок, отходящий от «скарабея», начинает сдирать с парня кожу. Лалл замечает, как субадар сбрасывает с себя один из таких проводков и прикладом винтовки пытается раздавить его. Но их слишком много. В этом-то и состоит суть тактики. Субадар отдает приказ об отступлении. Они бегут. «Жучки» преследуют их. Томас Лалл все еще сжимает в руке свой паспорт, словно трактат, содержащий магическое заклинание от вампиров.

— Думаю, дальше будет еще горячее, — говорит субадар, хватает Лалла за руку и тащит его за собой.

Из-за автомобилей поднимаются люди с огнеметами.

Томас вдруг понимает, что рядом нет Аж. В панике он зовет девушку. Лалл уже и не помнит, сколько раз за сегодняшнюю ночь ему приходилось выкрикивать ее имя охрипшим от ужаса и отчаяния голосом. Он вырывается из крепкой хватки бхаратского офицера.

Аж стоит перед линией наступающих боевых роботов. Она опускается на одно колено. Аппараты находятся на расстоянии всего нескольких метров, нескольких мгновений от нее, и уже слышно посвистывание их смертоносных проводков. Девушка поднимает левую руку ладонью вперед. Атака роботов внезапно прекращается. Сначала по одному, затем по двое, наконец десятками они убирают оружие и медленно принимают сферическую форму, используемую при транспортировке. Бхаратец бросается к девушке, поворачивает ее, и солдаты с огнеметами открывают огонь. Лалл тоже подбегает к Аж. Она дрожит, слезы катятся по измазанному сажей лицу. Но в руке девушка продолжает сжимать кожаный ремень своей маленькой сумки.

— У кого-нибудь есть простыня или что-нибудь в этом роде?.. — спрашивает Лалл, когда солдаты проводят их сквозь ряд автомобилей.

Откуда-то появляется станиолевая ткань, обычно используемая в космосе, и Лалл накрывает ею плечи Аж. Какой-то солдат отбегает в сторону. Он видел, как сарисины нанесли удар по вертолетам и роботам, и это его пугает. Правильно делаешь, правильно, думает Лалл и ведет девушку дальше, по направлению к транспортам мобильной группы.

У нас все будет хорошо.

 

19

Господин Нандха

У всех пяти трупов кулаки подняты вверх. Господин Нандха на своем веку повидал много жертв пожаров и прекрасно понимает, что причина подобной позы в специфике чисто биологических реакций организма на высокую температуру. Однако более древние пласты его сознания подсказывают, что здесь велась жестокая борьба с джиннами огня.

Квартира все еще грязна от сажи, а в воздухе летает пепел от сгоревших полимеров: это остатки практически испарившегося компьютерного корпуса. Опускаясь на кожу господина Нандхи, пепел становится мягкой черной грязью. Чтобы пластик превратился в углеродную сажу такой консистенции, необходима температура более тысячи градусов.

Варанаси — город-крематорий.

Работники морга застегивают молнии на черных мешках. С улицы доносится сирена. Пожарники разъезжаются. Теперь здесь хозяйничают представители юридических контор и министерства. Молодые репортеры проходят мимо господина Нандхи, толкая его, и начинают перевод видеоинформации на свои палмы. Он чувствует, что находится на чужой территории. У господина Нандхи есть очень эффективная методология, и ему простое наблюдение и работа воображения может дать гораздо больше, чем самые современные и изощренные методы криминалистов из полиции.

Первые ощущения, которые вызывает у него место преступления, — обонятельные. Сыщик Кришны чувствует за пах горелой человеческой плоти и маслянисто-удушающую вонь расплавившегося пластика из коридора. «Ароматы» преступления настолько сильны, что они почти полностью перекрывают информацию других органов чувств. Господину Нандхе приходится сосредоточиться на запахах, чтобы попытаться составить на их основе более или менее полное впечатление о происшедшем. Он ищет здесь скрытые намеки, противоречия, тончайшие несоответствия, способные навести его на интересную мысль. Какие-то проблемы с электричеством в компьютерной сети, сразу предположил следователь из полиции. Как же просто у них все получается, как легко находятся ответы на все вопросы...

Затем к процессу расследования подключается зрение. Что он увидел, войдя сюда? Двойные двери, сломанные пожарными, обычные входные двери обычной квартиры. Внутренняя дверь из тяжелого зеленого металла, запертая на несколько замков и на засов, запоры взломаны опять-таки пожарными.

Они что, не могли открыть дверь изнутри? Стали жертвой собственной системы безопасности? Краска на внутренней стороне второй двери обгорела, там только почерневший от огня металл. Дальше... Короткий коридорчик, гостиная, спальни. Кухня... Останки полок на стенах, меламин облупился, но панели сохранились. Древесностружечная плитка осталась в целости и сохранности. Пепел и черная сажа, одно переходит в другое. Оконные стекла лопнули, и осколки рассыпались по комнате. Резкое падение давления, что ли? Должно быть, огонь начал угасать, израсходовав свою первоначальную мощь. Но люди скорее всего задохнулись до того, как разбились окна, а свежий приток кислорода с новой силой разжег пламя. Обломки компьютерных дисководов, вплавленные друг в друга... Викрам спасет то, что еще можно спасти.

Теперь наступает очередь слуха. В этом здании обитают около трех тысяч человек, но тишина на сгоревшем этаже абсолютная. Не слышно даже обычного чириканья радиоприемника. Пожарные убрали ограждения, но жильцы не торопятся возвращаться в квартиры. Ходит слух, что пожар был местью авадхов за резню у шатабди. Соседи поняли, что происходит, только когда стены стали горячими и начала вздуваться краска.

Осязание... Копоть и сажа в воздухе. Черная паутинка плавно опускается на рукав господина Нандхи. Он собирается стереть ее, как вдруг вспоминает, что она на десять процентов состоит из человеческого жира.

Пятый тест — вкусовой. Господин Нандха научился этому методу у кошек: раздуваются ноздри, слегка приоткрывается рот, и воздух проходит по нёбу. Конечно, смотрится далеко не элегантно, но срабатывает великолепно как для маленьких пушистых охотников, так и для Сыщиков Кришны.

— Нандха, что вы там делаете?

Патологоанатом Чаухан запаковывает предпоследний труп и приклеивает ярлык на пластиковый мешок.

— Предварительный осмотр места преступления. У вас есть что-нибудь для меня?

Чаухан пожимает плечами — здоровенный мужик, похожий на медведя, склонный к грубоватой общительности, характерной для тех, кто чаще имеет дело с внутренностями изуродованных трупов, чем с живыми людьми.

— Зайдите ко мне сегодня после обеда. Может быть, что-нибудь для вас и будет.

Инспектор полиции Вайш поднимает голову и с неодобрением смотрит на господина Нандху, ему явно не нравится, когда люди занимаются не своим делом. — Ну-с, Нандха, — говорит Чаухан, отступая от трупа, который его помощники в белых халатах кладут на носилки, — слышал я, будто ваша добрейшая женушка решила восстановить висячие сады Вавилона. Наверное, она все-таки скучает по своей деревне.

— Почему вы так думаете?

— Все говорят, — отвечает Чаухан, записывая что-то по поводу четвертого трупа. — На вечеринке у Даваров. Эта женщина... Очень интересная... Значит, увлеклась садоводством, Нандха?

— Да, я решил сделать небольшой садик на крыше. Мы думаем использовать его для развлечений, обедов, приема гостей. В Бенгале такие сады в большой моде.

— В Бенгале? Угу. Они там большие знатоки моды.

Чаухан полагает, что нисколько не уступает господину Нандхе ни в интеллекте, ни в образовании, ни в социальном положении, ни в карьерных перспективах. Ни в чем, кроме брака. Господин Нандха женился на девушке из своей джати, а Чаухану пришлось взять женщину из низшей касты. Сыщик Кришны хмуро смотрит на потолок.

— Как мне кажется, здесь должна быть обычная противопожарная система.

Чаухан пожимает плечами. Инспектор Вайш встает. Он начинает понимать.

— Вы не находили чего-нибудь, что было бы похоже на блок управления? — спрашивает господин Нандха.

— На кухне, — отвечает инспектор.

Блок находится под раковиной рядом с трубой, в самом неудобном месте. Господин Нандха срывает обгоревшую дверцу шкафчика, садится на корточки и освещает темный угол своим крошечным фонариком. Люди, жившие здесь, не жалели чистящих средств. Жар проник даже в это укромное местечко, ослабил водопроводный припой, а пластиковый кожух обвис. Несколькими поворотами гаечного ключа тут все можно раскрутить. Служебные порты не повреждены. Господин Нандха подключает коробку с аватарами и вызывает Кришну. Сарисин появляется за пределами узкого пространства шкафчика. Божество маленьких домашних радостей. Инспектор Вайш приседает рядом. Если раньше инспектор излучал грубое неудовольствие поведением господина Нандхи, то теперь от него исходит почти благоговейный трепет.

— Я проверяю файлы системы безопасности, — объясняет господин Нандха. — Это займет всего несколько минут. Какая ирония! Они защищали свою «ферму памяти» с помощью квантовых ключей, а противопожарная система — простой четырехразрядный вывод. Что и послужило, — добавляет он, пока строки команд проплывают у него перед глазами, — причиной катастрофы. Вам уже известно примерное время пожара?

— Таймер на плите остановился в семь двадцать две.

— Здесь имеется команда от страховой компании на отключение системы противопожарной защиты — вне всякого сомнения, ложная. Получена в семь ноль-пять. Она также активировала и дверные запоры.

— Значит, их буквально замуровали.

— Да.

Господин Нандха встает, отряхивает с себя пыль и грязь, с брезгливостью замечая мягкую черную гарь с десятипроцентным содержанием человеческого жира.

— А это, в свою очередь, значит, что мы имеем дело с убийством. — Он возвращает аватары обратно в коробку. — Придется поехать к себе для подготовки доклада с описанием ситуации. Мне будут нужны самые лучшие процессоры в нашем отделе еще до полудня. Да, кстати, господин Чаухан. — Патологоанатом поднимает глаза от последнего трупа, обгоревшего до костей, но сохранившего среди черного пепла жуткий оскал белоснежных зубов. Он узнает его — наглый обезьяний оскал Радхакришны. — Я вам позвоню в три. Надеюсь, что к тому времени у вас уже будет что-нибудь для меня.

Выходя из сожженного дотла офиса сундарбана Бадрината, Сыщик Кришны не может забыть страшной улыбки трупа.

За завтраком беседа вращается вокруг приема у Даваров.

— Нам нужно тоже устроить что-то в этом роде, — настаивает Парвати.

Она так свежа и обворожительна с цветком в длинных черных волосах. У нее за спиной слышатся приятные мужские баритоны: игроки в крикет дают интервью перед матчем.

— Когда наш сад на крыше будет закончен, мы устроим настоящий большой прием, о котором будут говорить не сколько недель. — Парвати вытаскивает из сумочки ежедневник. — Как насчет октября? Он будет выглядеть восхитительно после позднего муссона.

— Мы что, смотрим крикет? — спрашивает господин Нандха.

— Ах, крикет? А я и не заметила. — Женщина делает взмах рукой в сторону телевизора, обозначающий полное безразличие к тому, что там происходит, переключает каналы, и на экране появляются индийские танцовщицы. — Ну вот. Доволен? Октябрь — хороший месяц, очень ровный в смысле погоды. Но, конечно, после приема у Даваров мы можем многих разочаровать. Сад, бесспорно, очень мил, и мне он очень нравится, и ты так хорошо поступил, что разрешил им заняться... но ведь это только растения. А как ты думаешь, сколько им стоило завести ребенка-брахмана?

— Больше, чем может себе позволить офицер из Отдела расследования законности лицензирования искусственного интеллекта.

— О, любимый, мне и в голову не приходило...

Повнимательней прислушивайся к собственным словам, моя бюль-бюль, подумал он. Ты постоянно проговариваешься, с твоих прелестных губок срываются такие ужасные признания, и ты надеешься, что на них не обратят внимания, потому что ты так мила и легкомысленна. Я слышал, что говорят о тебе светские дамы, которым ты так завидуешь, и ничего не сказал, потому что они были правы. Ты старомодна, искренна и всегда говоришь то, что думаешь. В отличие от них ты честна и откровенна в своих устремлениях, и именно поэтому я постараюсь, чтобы вы как можно меньше общались.

Бхарти, ведущая «Утреннего банкета», без умолку тараторила об Особых Утренних Гостях. Сегодня Специальные Блюда для Завтрака Фанки Пури от нашего Приглашенного Шеф-Повара Санджива Капура!..

— До свидания, мое сокровище, — говорит господин Нандха, отодвигая полупустую чашку с аюрведическим чаем. — Забудь этих снобов. У них нет ничего, чему стоило бы завидовать. Нам хватает друг друга. Сегодня я могу вернуться поздно. Мне нужно осмотреть место одного преступления.

Господин Нандха целует на прощание свою прелестную жену и отправляется осматривать обгоревшие останки господина Радхакришны в сундарбановском офисе, скромно разместившемся в квартире на пятнадцатом этаже строительного комплекса Дилджит Рана.

Покачивая на нитке влажный чайный пакетик, господин Нандха окидывает взглядом Варанаси и пытается разобраться в том, что увидел в сгоревшей квартире. Пожар был страшный, но чем-то тем не менее сдерживался. Управлялся. Преднамеренный поджог. Но каким образом? Инфракрасный лазерный луч, направленный в окно?..

Господин Нандха включает на палме подборку скрипичных концертов Баха, откидывается на спинку кожаного кресла, складывает пальцы в некое подобие ступы и поворачивается лицом к городу, простирающемуся за окном кабинета.

Город всегда был для него самым верным и далеко не самым грязным и вонючим гуру из возможных. Он всматривается в него, словно в магический кристалл. Варанаси — Град Человеческий, и все человеческие деяния отражены в его географии. Его очертания бывали для Нандхи источником таких прозрений и откровений, которые никогда не могли бы стать плодом рациональных размышлений и логических сопоставлений. Сегодня его город дает ему подсказку в виде пожаров. Ежедневно возгорания происходят примерно в десятке различных мест на территории агломерации. Среди озабоченных карьерой и престижем представителей среднего класса обычай самосожжения вдов и нелюбимых жен давно исчез. Но господин Нандха нисколько не сомневается, что некоторые из более отдаленных и бледных струек дыма — тех, что видны на горизонте, — это «кухонный огонь».

Тебе со мной ничего не грозит, Парвати, думает он. Ты можешь быть уверена, что я никогда не причиню тебе боль, никогда не устану от тебя, ибо ты редкая драгоценность, бесценная жемчужина. Тебе не грозит сати пресыщения и вдовья зависть...

На горизонте появляются военно-транспортные самолеты. Сколько солдат они перевозят?.. Сидя в полицейском автомобиле, Сыщик Кришны уже успел просмотреть заголовки сегодняшних газет. Джаваны Бхарата отбили наглое вторжение авадхов и оттеснили их вдоль железнодорожного пути в западный Аллахабад. Авадхо-американские роботы совершили нападение на сидячую демонстрацию, пытавшуюся блокировать экспресс маратхов.

Господин Нандха мгновенно чувствует запашок лжи в пропагандистской кампании, устроенной Раной. Он сильнее любого фимиама или запаха сжигаемых трупов. Не странно ли, что американцы, инициаторы пресловутых Актов Гамильтона, решили вести войну с помощью тех устройств, которым они не доверяют? А если еще высокоуровневые сарисины последних поколений получат доступ к боевым роботам...

Господин Нандха разводит пальцы. Интуиция. Образованность.

Какое-то движение рядом с ним: мальчик-служка убирает использованный чайный пакетик вместе с серебряным блюдцем.

— Пришли сюда Викрама. И как можно скорее.

— Слушаюсь, саиб.

Боевые сарисины обучены наносить удары по военной технике и живой силе противника сверху, подобно охотничьим соколам. Они пользуются лазерами. Смертоносное оружие ворвалось в священное воздушное пространство священного города. Кому-то удалось проникнуть в систему обороны.

Господин Нандха узнает о присутствии Вика по запаху еще до того, как другие органы чувств сообщают о его приходе.

— Викрам.

— Чем могу быть полезен?

Господин Нандха поворачивается в кресле.

— Пожалуйста, предоставьте мне протокол перемещений всех военных сарисинов, патрулирующих над Варанаси, за последние двенадцать часов.

Викрам облизывает верхнюю губу. На нем сегодня широкие кроссовки, псевдошорты, доходящие до середины икр, и облегающая майка.

— Без проблем. А зачем?

— У меня появилась мысль, что мы имеем дело не с обычным поджогом, а с последствиями удара, нанесенного инфракрасным лазером с летательного аппарата, оснащенного боевыми сарисинами. — Брови Вика удивленно приподнимаются. — У вас есть какие-нибудь сведения относительно источника «лок-дауна» в системе безопасности?

— Сразу могу сказать только одно: он не из варанасского отделения «Ахурамазда мьючуэл». Их источники хорошо прикрыты, но думаю, что можно отследить. Мы получили кое-какие первоначальные данные из тех материалов, которые удалось спасти у Бадрината. Что бы там ни хотели уничтожить, в придачу испорчена масса дорогого имущества. Мы потеряли бодхисофты Джима Кэри, Мадонны, Фила Коллинза...

— Не думаю, что их интересовали бодхисофты или даже вообще какая-либо информация, — замечает господин Нандха. — Полагаю, что преступники охотились за людьми.

— Как же так получается? Мы работаем в Отделе лицензирования сарисинов, но в конце концов нам всегда приходится иметь дело с людьми, — говорит Викрам. — В следующий раз, когда я вам сильно понадоблюсь, просто перешлите сообщение, пожалуйста. Эти проклятые ступеньки меня доконают.

Подобное поведение недостойно старшего следователя, хочет ответить господин Нандхе. Порядок, пристойность, идеально чистые костюмы — вот о чем следовало бы тебе подумать. О своей варне. На его десятый холи мать одела детей как маленьких джедаев — в развевающиеся одежды. Нандха наблюдал за тем, как его младшие брат и сестра разгуливали в плащах с капюшонами, сделанных из старых простыней, и стреляли из игрушечного «супероружия» по «силам тьмы». И до сих пор ему становится дурно от чувства унижения, испытываемого всякий раз при воспоминании о том, как он разгуливал у всех на виду в жалких лохмотьях и с дешевыми игрушками в руках... В ту же ночь Нандха вышел из своей комнаты, отнес все это барахло к ночному сторожу Дипендре, бросил в жаровню и сжег дотла. Гнев отца был безмерен, но видеть разочарование и огорчение матери ему было еще тяжелее. Тем не менее Нандха стоически перенес все наказания и проклятия в свой адрес, так как знал, что избежал гораздо худшего — позора.

Господин Нандха нащупывает лайтхёк. Сейчас он позвонит Парвати и откровенно, безо всяких недомолвок скажет все, что думает по поводу разговоров о детях-брахманах. Он расставит все точки над «i» — так, чтобы жене стало понятно его мнение, чтобы никогда больше она не начинала разговор на эту тему.

Господин Нандха надевает хёк на ухо и уже начинает вызывать номер, когда внезапно его прерывает еще один звонок.

— М-да? — произносит Сыщик Кришны с явным неудовольствием в голосе.

Звонит Чаухан.

— Новость важная, раз я сам звоню. Могу вам кое-что показать, Нандха.

— Значит, это все-таки был инфракрасный лазер? — говорит господин Нандха, входя в морг.

Трупы лежат на фаянсовых столах — почерневшие, сморщившиеся, похожие на мумий.

— Вот именно, — отвечает всегда жизнерадостный, слегка хамоватый Чаухан, который расхаживает по моргу в зеленом халате в окружении суровых медсестер. — Короткий направленный импульс высокой интенсивности, генерирован мощным инфракрасным лазерным устройством скорее всего с воздуха, хотя я не исключаю и удар из жилого комплекса Шанти Рана, расположенного напротив.

Один из трупов, обгоревший больше остальных, кажется просто черным бревном с обнаженными ребрами и желтыми бедренными костями. Ниже колен ноги у него отсутствуют. Вонь от сгоревших волос, мяса и костей здесь, в идеально чистом новом городском морге Ранапура, еще резче и страшнее, чем в квартире, где ее перебивали запахи углеводородов и полимеров. Но в этом прохладном, сияющем белизной помещении нет ничего такого, что было бы незнакомо и что могло бы по-настоящему шокировать коренного жителя Варанаси.

— Что с ним произошло? — спрашивает Сыщик Кришны, указывая на труп.

— Подозреваю, этот человек находился у окна, когда в квартиру влетел огненный шар. Но он как раз не самый интересный случай, — продолжает Чаухан, а господин Нандха тем временем склоняется над останками, уже ничем не на поминающими человеческие. — Посмотрите сюда. Вот эти двое. Их уже довольно трудно идентифицировать. Правда, я провел только первичный осмотр. Но один труп мужской, второй — женский. Мужчина — европеец из местности между Палермо и Парижем, женщина — из южной Индии, дравидка. Я почти уверен, что они муж и жена. Интересно и то, что женщина родилась с сильной деформацией влагалища, конечно, ничего функционального... Полицейские со временем, без сомнения, установят их личности, но вас может заинтересовать и кое-что еще.

Чаухан открывает ящик и вытаскивает оттуда два пластиковых мешочка с вещественными доказательствами. В каждом по маленькому медальону из слоновой кости. Оба обгорели и почернели. На медальонах изображение белой лошади, стоящей на задних ногах, в круге чакры из стилизованных языков пламени.

— Вы не знаете, что это такое? — спрашивает Чаухан.

— Калки, — отвечает господин Нандха. Он поднимает медальон и рассматривает его на свет. Работа изумительная. — Десятая и последняя инкарнация Вишну.

Священные обезьяны прыгают с деревьев и, неуклюже сгрудившись, собираются вокруг министерского «лексуса», остановившегося у старого дворца Моголов. Из зарослей рододендронов выходит робот, чтобы проверить документы прибывшего. Сады заросли травой. Немногим садовникам удается успешно пройти проверку на благонадежность, а те, кто все-таки проходит, недолго задерживаются на этой работе, весьма скудно оплачиваемой из скупого министерского кармана.

Автомат приседает перед автомобилем и проводит по господину Нандхе круглым манипулятором. Проверяя документы, робот как-то странно припадает на левую ногу. Тоже результат недосмотра обслуживающего персонала, думает господин Нандха. Он брезгливо поджимает губы, видя, как обезьяны окружают автомобиль и суют свои мерзкие пальцы во все щели, которые им удается обнаружить. Их лапы напоминают ему руки обгоревших трупов, лежащих в морге Чаухана, — почерневшие высохшие кулачки обугленных мумий. Макака, взгромоздившаяся на радиатор, начинает неистово мастурбировать, а господин Нандха в это мгновение слушает «Страсти по Матфею» Баха.

Отсутствие средств порождает равнодушие, равнодушие порождает халатность, халатность порождает преступление. Именно халатность и явное несовершенство системы безопасности стали причиной двух побегов заключенных. Достаточно взглянуть на роботов, размером и умом напоминающих тараканов.

Робот-охранник заканчивает проверку и удаляется в кусты, словно какой-нибудь первобытный охотник. Господин Нандха заводит мотор, чтобы отпугнуть обезьян. Его охватывает ужас от мысли о том, что какая-нибудь из них может застрять в нише колеса. Его Величество Богоподобный Онанист с грохотом спрыгивает с капота. Господин Нандха с отвращением проверяет, не оставил ли он каких-либо следов на автомобиле.

Когда Сыщику Кришны было лет тринадцать и он, как и все подростки, испытывал на себе последствия гормонального взрыва и многочисленных свойственных переходному возрасту сомнений, ему в голову часто приходила странная фантазия о том, чтобы пробраться сюда, поймать священную обезьяну, посадить в клетку и медленно, постепенно ломать ее крошечные, похожие на птичьи косточки. Он до сих пор испытывает приятные ощущения, настоящее удовольствие от удовлетворенного гнева при этом воспоминании.

Несколько самых настырных обезьян не оставляют министерский автомобиль, пока он едет по узкой дорожке через сад. Господин Нандха, надев темные очки и выйдя на хрустящий под ногами гравий, все-таки разгоняет их. Белый мрамор эпохи Великих Моголов ослепительно сверкает на полуденном солнце.

Господин Нандха отходит от автомобиля, чтобы без помех насладиться роскошным видом дворца. Жемчужина, сокрытая от взглядов любопытных. Здание построено в 1613 году шахом Ашрафом в качестве загородного дворца. Там, где когда-то охотничьи гепарды восседали в хаудах и владыки из рода Моголов разъезжали по топям Кираката, теперь прямо по соседству с невысоким, но таким чудесным старинным шедевром теснятся заводские постройки и хижины из прессованного алюминия. Но архитектурный гений противостоит любым воздействиям всеразрушающего времени. Величественное здание с колоннами, укутанное одичавшими зарослями садов, остается невидимым новому времени и само не желает его видеть. Господин Нандха восторгается гармоничностью крытых галерей с величественной колоннадой, оригинальными пропорциями купола. Даже восхищаясь когда-то перпендикулярными линиями и барочным совершенством Кембриджа, он ни на мгновение не усомнился в превосходстве исламских архитекторов над Кристофером Реном и Реджинальдом из Эли. Они строили примерно так, как Бах сочинял кантаты и оратории, — сильно и мощно. Свет, пространство и геометрия служили им главными инструментами. Они творили на все времена, да и сами возвышались над своим временем, принадлежа скорее вечности, чем какой-то определенной эпохе.

Господину Нандхе неожиданно приходит в голову, что он вовсе не возражал бы против заключения в такой тюрьме, как эта. По крайней мере, здесь можно наслаждаться настоящим уединением.

Когда господин Нандха проходит по низеньким ступенькам в прохладу крытой галереи, ему кланяются уборщики, выметающие сломанные ветки деревьев. Сотрудники министерства встречают Сыщика Кришны у дверей, незаметно просканировав его своими палмами. Он хвалит их за скрупулезность, но они выглядят какими-то равнодушными. Это государственные служащие, но поручение охранять древнюю заплесневелую постройку эпохи Моголов воспринимают, по-видимому, как нечто весьма унизительное.

Господин Нандха ждет, пока охранник повернет прозрачный пластиковый замок (чем-то напоминающий игрушечную йони), врезанный в стену из изысканного резного алебастра. Последняя проверка — и зажигается зеленый сигнал. Господин Нандха входит в банкетный зал. Как всегда, у него захватывает дух при виде каменных джали, восхитительной узорчатой кладки, простора низких луковичных арок, точной геометрии лазурной черепицы, высоких стрельчатых окон, затененных занавесями из роскошных тканей. Однако главное внимание в зале приковывает вовсе не лучистая гармония изысканного оформления. И даже не клетка Фарадея, искусно включенная в сложную архитектуру. Это прозрачный пластиковый куб, который стоит в самом центре. Пять метров в длину и пять метров в высоту, настоящий миниатюрный дом, разделенный прозрачными пластиковыми стенками на маленькие прозрачные комнатки с такими же прозрачными водопроводными трубами, коммуникациями, стульями, столами, кроватью и даже с прозрачным унитазом.

В самой середине куба сидит темноволосый, заросший густой бородой мужчина с заметным брюшком. На нем белая куртка, он бос и читает книжку в мягкой обложке. Человек сидит спиной к вошедшему господину Нандхе, но, услышав шаги, встает, прищуривается, чтобы получше рассмотреть вошедшего, узнает гостя и пододвигает стул поближе к прозрачной стенке. Затем бросает на пол книжку и большим пальцем ноги отодвигает ее в сторону. На большом пальце у него надето прозрачное кольцо.

— Слова не меняются.

— Слова и не должны меняться. Под их воздействием измениться должны вы.

— Весьма эффективный способ компрессии опыта виртуальной реальности. Здесь, возможно, я и соглашусь с вами. Однако это так неинтерактивно...

— Но у каждого читающего различный опыт восприятия, — возражает господин Нандха.

Человек внутри пластикового куба наклоняет голову, задумавшись.

— Но в чем же тогда состоит совместный опыт?.. Впрочем... Так чем же я могу быть вам полезен, господин Нандха?

Господин Нандха бросает взгляд вверх, услышав комариное жужжание ховеркама. Тот вращает глазом-линзой над пластиковой клеткой, а затем поднимается к фантастическим сводам. Свет падает пыльными полосками сквозь средники окон. Господин Нандха извлекает пластиковые мешочки с вещественными доказательствами из кармана пиджака и поднимает их. Мужчина на пластиковом стуле вновь прищуривается.

— Поднесите их поближе, я ничего не вижу без очков. По крайней мере очки-то вы могли бы мне оставить.

— Вы прекрасно помните последний случай, господин Анредди. Схемы были в высшей степени изобретательны.

Господин Нандха прижимает мешочки к пластиковой стене. Заключенный опускается на колени. Господин Нандха видит, как от его дыхания запотела пластиковая стенка.

Слышен его приглушенный вздох.

— Откуда это у вас?

— От их владельцев.

— В таком случае они уже мертвы.

— Да.

Дж. П. Анредди — невысокий, рыхлый астматик лет двадцати пяти, с небольшим количеством волос на голове и с их обилием на оплывших щеках и челюстях. Он — самое большое профессиональное достижение господина Нандхи. Этот преступник был крупной шишкой в «Синха Сундарбан», довольно значительной станции подземки, управлявшейся сарисинами, в то время, когда Авадх подписал Акты Гамильтона, в соответствии с которыми был наложен запрет на любые разновидности искусственного интеллекта выше Уровня 2,0. Анредди нажил астрономическое состояние на перемаркировке сарисинов высокого уровня на более низкие и на подделке лицензий. Его основным грешком было слияние типа человек-машина, перераспределение ста пятидесяти килограммов собственного жира, скопившегося в основном в районе талии, в более гибкие и проворные тела роботов. Когда господин Нандха пришел арестовывать Анредди за нарушение законов лицензирования, ему пришлось прокладывать себе путь через несколько колец охраны, состоящей из роботов. Он вспоминает щелканье пластиковых ножек и сравнивает их с маленькими темными лапками противных обезьянок, атаковавших его министерскую машину. В этом светлом, теплом, пропахшем пылью зале господина Нандху вдруг пробирает неприятная дрожь.

Он преследовал Анредди, блуждая по лабиринту комнат, пока Индра не подсоединился к чипам белковой матрицы, находившимся у основания черепа преступника, что позволило войти в непосредственный контакт с машинными расширениями Анредди и расплавить их всех одним электромагнитным импульсом. Пойманный три месяца пролежал в коме, потерял пятьдесят процентов телесной массы, а когда пришел в себя, обнаружил, что по решению суда его дом конфискован и превращен в тюрьму. Теперь он жил в центре своего роскошного дворца времен Великих Моголов в прозрачном пластиковом кубе, где каждое его движение, каждый вздох, каждое почесывание, каждая блошка и какое угодно другое насекомое, попавшее внутрь, тщательнейшим образом отслеживались ховеркамами. Дважды ему удавалось бежать с помощью роботов размером с булавочную головку. Несмотря на то, что Анредди уже не мог управлять ими при помощи одного лишь усилия воли, преступник и по сей день сохранил давнюю любовь к мелким шустрым созданиям. Под домашним арестом он останется до тех пор, пока не выразит искреннее раскаяние в содеянном. Но господин Нандха почти уверен в том, что преступник скорее умрет и сгниет в своей пластиковой оболочке. Дж. П. Анредди, как видно, в принципе не способен понять, что совершил нечто противозаконное.

— От чего они умерли? — спрашивает человек в прозрачном кубе.

— Погибли во время пожара на пятнадцатом этаже...

— Постойте. А Бадринат? А Радха?

— Никто не выжил.

— Но как это произошло?

— У нас есть несколько версий.

Анредди опускается на прозрачный пластиковый пол, низко опускает голову. Господин Нандха высыпает медальоны из мешочков на ладонь.

— Значит, вы их знали?

— Знал о них.

— А имя?

— Какое-то французское, хотя она была индуской. Вначале они работали в университете, но потом решили уйти в свободный полет. Участвовали в проекте, на который выделялись большие деньги.

— Вы когда-нибудь слышали об инвестиционной компании под названием «Одеко»?

— Ну кто же не слышал об «Одеко»? По крайней мере из тех, кто занимается свободным бизнесом.

— Вы когда-нибудь получали какие-либо деньги от «Одеко»?

— Вы же знаете, чем я занимался, и в курсе, каков мой статус. Я всегда был крупной величиной, всегда был свободен, независим, сам себе хозяин. Враг общества номер один. Кроме того, я работал в несколько иной сфере, где эта компания не имела своих интересов. Я занимался робототехникой на наноуровне. А они в основном проводили исследования в области высокоуровневых сарисинов. Белковые микросхемы и тому подобное.

Господин Нандха прижимает амулеты к пластику.

— Вы знаете значение этого символа?

— Белая лошадь без наездника, десятая аватара.

— Калки. Последняя аватара, которая должна завершить Калиюгу. Имя из древнего мифа.

— Варанаси — город мифов.

— А вот вам вполне современный миф. Могли Бадринат на деньги «Одеко» заниматься разработкой сарисинов третьего поколения?

Дж. П. Анредди сидит, покачиваясь и запрокинув голову назад. Настоящий Сиддхартха для своих крошечных роботов. Он закрывает глаза. Господин Нандха раскладывает амулеты на полу, чтобы Анредди мог их получше разглядеть. Затем подходит к окну и медленно отодвигает штору, которая сжимается ровными складками, напоминающими меха старой, выгоревшей на солнце гармоники.

— А теперь я расскажу вам одну из версий их гибели. Мы полагаем, что это явилось результатом хорошо спланированного нападения радиоуправляемого летательного аппарата с лазерным оружием на борту, — говорит господин Нандха. Он отодвигает следующую штору, впуская в помещение ослепительное солнце и отблески коварного, предательского неба.

— Подонок!.. — кричит Дж. П. Анредди и вскакивает на ноги. Господин Нандха переходит к третьему окну.

— Мы считаем данную версию вполне убедительной. Одиночный импульс высокой мощности. — Он пересекает комнату, направляясь к другим окнам. — Очень точный выстрел. Сарисин, должно быть, определил цель, навел на нее оружие и выстрелил в течение нескольких миллисекунд. Со времени инцидента с железнодорожным экспрессом в воздухе так много всяких летательных аппаратов, что никто просто не обратил внимания на небольшое радиоуправляемое устройство.

Руки Анредди лежат на пластиковой стенке, глаза широко открыты, он всматривается в небо.

— Что вам известно о Калки?

Господин Нандха открывает еще одну занавеску. Остается последняя. Широкие полосы солнечного света расстилаются по полу. Анредди производит впечатление человека, испытывающего сильную боль. Кибервампир, сжигаемый солнцем.

— Они убьют вас!

— Это мы еще посмотрим. Значит, Калки — сарисин третьего поколения?

Господин Нандха берет мягкий хлопчатобумажный шнурок последней шторы и медленно тянет за него. Узкий луч солнечного света бежит по плитам пола. Дж. П. Анредди уже отошел в самый центр своей пластиковой клетки, но от белизны невозможно нигде укрыться.

— Итак?

— Да, Калки — сарисин третьего поколения. И он существует. Он реален! Он вполне реально существует дольше, чем вы можете предположить. А вы знаете, что такое третье поколение? Третье поколение — это интеллект, который, если его измерять по стандартной шкале, примерно в двадцать или даже тридцать тысяч раз выше базового человеческого. Но ведь я говорю только о начале. О характеристиках первичного этапа. Машинная эволюция идет в миллион раз быстрее. И если они захотят вас уничтожить, то вы не сможете убежать от них, не сможете спрятаться, не сможете укрыться где-нибудь в надежде, что они забудут о вас. Что бы вы ни сделали, они узнают о вашем поступке практически мгновенно. Под какой бы маской вы ни скрывались. Куда бы вы ни пошли, они вас опередят, ибо узнают о вашем намерении еще до того, как оно придет вам в голову. Вот что такое третье поколение, дружище. Они — боги! И даже вы не в силах отнять лицензию у богов.

Господин Нандха спокойно выслушивает весь монолог до конца, после чего поднимает с пола дешевые обгоревшие амулеты Калки и вновь кладет их в мешочки с вещественными доказательствами.

— Спасибо. Теперь я знаю имя своего врага. До свидания.

Он поворачивается и уходит, ступая по пыльным белым полосам солнечного света. Его шаги гулким эхом разносятся по изысканным мраморным залам исламского дворца. За спиной Нандха слышит звук ударов кулаками по мягкому прозрачному пластику и голос Анредди, далекий и глухой:

— Эй, а шторы?! Не оставляйте открытыми шторы! Шторы! Они меня увидят! Черт тебя возьми, они же меня увидят! Шторы! Задерни шторы!..

 

20

Вишрам

У Вишрама такой громадный рабочий стол, что на него можно посадить боевой самолет. У него первоклассный кабинет из стекла и дерева. Собственный служебный лифт и служебная ванная. Пятнадцать костюмов — той же модели и из того же материала, что и тот, что был на нем, когда он унаследовал свою империю, а также по паре туфель ручной работы к каждому костюму. А в качестве личного помощника ему прислуживает Индер, у которой есть несколько озадачивающая способность: постоянно физически находясь перед ним, она в то же время появляется на экране настольного органайзера и еще в виде призрака в зрительных зонах головного мозга. Ему уже приходилось слышать о таких корпоративных системах, которые частично являются людьми, а частично сарисинами. Вот он, современный стиль офисного обслуживания.

Кроме того, у Вишрама Рэя сильнейшее похмелье после «Стреги» и темные тени под глазами после вчерашнего слишком глубокого и слишком пристального взгляда в другую вселенную.

— Кто эти люди? — спрашивает Вишрам.

— «Группа Сиггурдсон-Артурс-Клементи», — отвечает Индер-на-ковре в то время как Индер-на-столе раскрывает ладошки-лотосы и демонстрирует его сегодняшнее расписание, а Индер-в-голове вдруг растворяется, и на ее месте возникают упитанные европейского вида господа в хороших костюмах и с великолепными фарфоровыми зубами. У Индер-на-ковре слишком низкий голос для дамочки в стиле Одри Хепберн. — Госпожа Фуско свяжется с вами в машине. Министр энергетики Патель просит о личной встрече — так же, как и дама, занимающаяся вопросами энергетики в партии Шиваджи. Они оба хотят знать, что вы планируете относительно будущего своей компании.

— Я даже сам пока ничего не знаю, но его превосходительство господин министр будет первым, кому это удастся выяснить. — Вишрам останавливается у двери. Все три Индер вопросительно уставились на него. — Индер, как вам кажется, не будет ли удобнее, если мы перенесем весь наш кабинет в «Рэй пауэр», в научно-исследовательский центр?

— Конечно, господин Рэй. Вам здесь не нравится?

— Нет-нет, очень милый кабинет. Очень... очень деловой. Но здесь я чувствую себя как-то уж слишком... близко к семье. К братьям. И кстати, раз уж мы завели разговор на подобную тему, я хотел бы также выехать и из нашего семейного особняка. Он производит на меня несколько угнетающее впечатление. Вы не могли бы найти для меня подходящую гостиницу с хорошим обслуживанием?

— Конечно, господин Рэй.

Когда он выходит, «альтер эго» Индер уже ведут переговоры с фирмами, занимающимися перевозкой имущества, а также с крупнейшими отелями.

Сев в «мерседес», Вишрам сразу же ощущает легкий аромат «шанель №27» Марианны Фуско. Он также мгновенно чувствует, что она на него злится.

— Она физик.

— Кто — она?

— Женщина, с которой я вчера вечером был в ресторане. Физик. Я говорю вам это, потому что вижу, что вы немного... напряжены.

— Напряжена?

— Ну, может быть, слово «раздражена» будет точнее.

— Вот как? И все потому, что вы вчера обедали с дамой-физиком?

— С замужней дамой-физиком. Замужней индуской-физиком.

— Интересно, почему вы сочли необходимым сообщить мне, что она замужем?

— Замужняя индуска-физик. По имени Соня. Работает на меня в моей фирме.

— Но какое это имеет значение?

— Большое. Мы ведь профессионалы. Я пригласил ее на обед, а затем она пригласила меня к себе и показала мне свою вселенную. Она маленькая, но так великолепно устроена.

— Меня интересует другое. Как вы сможете объяснить странные тени под глазами? Ее вселенная находится в солярии?

— Скорее поблизости от нулевой точки. А у вас удивительно красивые ноги.

Ему кажется, что он заметил тень улыбки на лице женщины.

— Хорошо, перейдем к нашим гостям. Как мне следует вести себя с ними?

— Собственно, никак, — отвечает Марианна Фуско. — Вы просто пожмете им руки, вежливо улыбнетесь, выслушаете все, что они пожелают сказать, и больше ничего не будете делать. Затем мы с вами встретимся снова.

— А вы что, со мной не поедете?

— На сей раз действуйте самостоятельно. Но будьте готовы к тому, что сегодня Говинд сделает Рамешу официальное предложение.

К тому моменту, когда Вишрам подъезжает к аэропорту, у него начинает болеть голова. Автомобиль проезжает мимо зоны высадки пассажиров, зоны посадки, зоны буксировки, зоны чартерных рейсов и через двойные ворота выезжает на посадочную полосу к небольшому частному самолету. Стюардесса из Ассама в безупречном традиционном костюме открывает дверцу, кланяется, словно цветок под тяжестью бутона, и ведет Вишрама на его место. Он машет рукой Марианне, заметив, что «мерседес» отъезжает. Полет в одиночестве...

Руки стюардессы движутся, проверяя ремень безопасности на Вишраме, но он не замечает этого, так как все у него внутри вдруг резко опускается вниз: самолет взмывает в воздух, вознося его над медными башнями Варанаси. Неугомонная часть существа Вишрама не может не ощущать присутствия рядом привлекательной женщины, но все же он не отрываясь смотрит в окно, а самолет проносится над речными храмами, гхатами, дворцами, хавели, расположенными вдоль течения божественного Ганга. Шикара на храме Вишваната отливает золотом. И только когда полет переходит в горизонтальную плоскость на нужной высоте, нежная женская рука, оказавшаяся на его бедре, наконец привлекает внимание Вишрама.

— Что-нибудь еще нужно, саиб? — произносит девушка с прелестным округлым лицом, подобным полной луне.

— Спасибо, пока нет, — отвечает Вишрам. Приносят шампанское. Вишрам полагает, что это только первый бокал шампанского, за которым должны последовать и другие вина в необыкновенном разнообразии. Но он сразу же решительно дает понять, что эта первая выпивка будет для него и последней на время сегодняшнего полета, хотя все указывает на то, что от него ждут злоупотреблений гостеприимством и готовы многое простить.

Шампанское холодное, очень-очень вкусное, а алкоголь на борту самолета всегда заставлял Вишрама почувствовать себя богом. Под ним расстилаются басти, разноцветные пластиковые крыши, расположенные так близко друг от друга, что создают впечатление ткани, разложенной на земле во время пикника. Самолет летит вдоль русла реки до границы воз душного пространства Патны, а затем резко поворачивает на юг. Вишраму стоило бы прочесть бумаги, но Бхарат оглушает его своей красотой. Грандиозная агломерация трущоб уступает место прихотливому узору полей и деревень, а цвета быстро переходят от утомленно-желтого в белесый оттенок засухи. Эта местность выглядела примерно так же и две тысячи лет назад, и если бы Вишрам и в самом деле был богом, пролетавшим через священный Бхарат по пути на битву с ракшасами черного юга, он увидел бы ее такой же.

И тут его взгляд падает на линию электропередачи и медленно вращающиеся ветряные турбины. Турбины «Рэй пауэр». Турбины его брата. Вишрам всматривается в золотистую дымку на горизонте. Ему показалось, или же и в самом деле среди коричневого высокоатмосферного смога появилась темная полоса — первый признак надвигающихся туч? Неужели наконец-то пришел муссон? Выжженные камни долины приобретают бежевую окраску, затем желтую, а потом появляются и зеленые деревья. Самолет поднимается у края плато, и Вишрам оказывается над высоким лесом. На западе виден какой-то дымок, который ветер относит к северу. Но зелень здесь — обман, этот высокий лес сух, истомился от жажды и после трех лет засухи готов в любое мгновение воспламениться. Вишрам допивает шампанское, уже ставшее безвкусным и теплым.

— Мне забрать?.. — спрашивает стюардесса, вновь слишком близко подходя к Вишраму.

Вишрам представляет гримасу раздражения на ее очаровательном лице. Я не поддамся на твои искушения.

Самолет начинает идти на посадку. Перемена в звуке работающих двигателей подсказывает Вишраму, что полет близится к завершению, но, выглянув в окно, не видит ничего, что напоминало бы аэропорт. Самолет летит над кронами деревьев — настолько низко, что ветви начинают раскачиваться, словно от ураганного ветра. С обеих сторон разлетаются птичьи стайки, и Вишрам по мягкому толчку понимает, что они приземлились. Рев моторов переходит в жалобное, постепенно затихающее подвывание. Девушка-ассамка что-то делает с дверью. Внутрь врывается горячий воздух. Она говорит:

— Господин Рэй.

У трапа стоит старый раджпут с пышными седыми усами, в тюрбане, настолько плотно облегающем голову, что у Рэя от сочувствия к старику возникает мигрень. Позади него дюжина мужчин в хаки и широкополых военных шляпах, лихо сдвинутых набок, с винтовками наперевес.

— Господин Рэй, мы рады приветствовать вас в Святилище Тигров Паламау, — с поклоном говорит раджпут.

Девушка-ассамка остается в самолете. Люди в широкополых шляпах окружают их со всех сторон, и раджпут уводит Вишрама от самолета. Они приземлились в круге грязи посреди густых бамбуковых зарослей и невысокого кустарника. В чащу ведет песчаная тропа, вдоль которой расположено явно избыточное, по мнению Вишрама, количество довольно крепких укрытий.

— Для чего это? — спрашивает Вишрам.

— На случай нападения тигров, — отвечает раджпут.

— Мне кажется, что все, что могло бы нас здесь сожрать, уже разбежалось из-за шума, который мы здесь устроили.

— Вовсе нет, сэр. Они уже научились ассоциировать звук моторов самолета...

С чем? Вишрам чувствует, что ему нужно задать вопрос, но что-то ему мешает. Он городской парень. Городской... Парень... Слышали вы, людоеды? Полный всяких вредных примесей.

Воздух здесь чистый, пахнет растительной жизнью и смертью и воспоминаниями о воде. И еще — пылью и жарой. Тропа поворачивает, так что уже через несколько шагов место приземления полностью исчезает из виду. Точно так же и домик, к которому они следуют, становится виден, только когда до него остается всего несколько метров. Минуту назад вокруг вас — только зелень, листья, шуршание кустарников, и вот стволы деревьев как-то сами собой превращаются в сваи, ступеньки и лестницы: перед вами уже большой деревянный охотничий домик, возвышающийся поверх верхушек деревьев, словно галеон, заброшенный сюда неведомым ураганом. Люди с европейской внешностью, в дорогих костюмах, приветствуют Вишрама, машут руками, улыбаются ему, перевесившись через балконное ограждение.

— Господин Рэй, добро пожаловать на борт!

Они выстроились на лестнице, соединяющей «палубы», словно офицеры, встречающие адмирала. Клементи, Артурс, Вайтц и Сиггурдсон. Обмениваются с ним крепким мужским рукопожатием, прямо, без лукавства смотрят в глаза, произносят те слегка фамильярные приветствия, которым их учи ли в бизнес-школе. Вишрам нисколько не сомневается, что они без особого труда обставят кого угодно в гольф или любую другую игру, где так любят демонстрировать свою мужественность все эти западные мачо. Его собственная теория гольфа сводится к принципу не заниматься никаким видом спорта, в котором требуется одеваться так, как одевался твой дедушка. Он вполне может представить себе милый стиль жизни, который строился бы вокруг этой игры. Но совсем не такие вещи и не такой стиль жизни должны сейчас занимать его мысли.

— Вам не кажется, что у нас здесь превосходное место для ленча? — говорит Артурс, высокий, академического вида джентльмен. Он ведет Вишрама по деревянным мосткам, изломанной спиралью поднимающимся все выше и выше до самых верхушек деревьев. Вишрам бросает взгляд вниз. Оттуда на него смотрят люди с винтовками. — Какая жалость, что Бхагвандас сообщил, что у нас нет практически никакого шанса увидеть настоящего живого тигра.

Артуре говорит гортанно и немного в нос — акцент явно бостонский. Значит, он здесь бухгалтер, решает Вишрам.

В Глазго есть присказка: адвокатом бери католика, бухгалтером — протестанта.

Они проходят мимо строя официантов, одетых в тюрбаны и элегантное подобие пижам в стиле Редьярда Киплинга. Распахиваются двойные двери красного дерева, украшенные резьбой с изображением батальных сцен из «Махабхараты». Метрдотель ведет их в «обеденный зал», своеобразный альков с подушками и низеньким столиком, который был бы наивысшим выражением китча, если бы не вид из больших панорамных окон на лесной водопой. Вишраму кажется, что он видит оленя, который жадно и нервно пьет коричневатую мутную воду, настороженно подняв уши в постоянном ожидании нападения. Он напоминает Вишраму Варанаси с его омерзительной водой и радарами.

— Садитесь, садитесь, — приглашает Клементи — широкий темноволосый мужчина с по-индийски болезненно-желтоватым цветом лица.

Европейцы, пыхтя и посмеиваясь, устраиваются на подушках. Над ними покачиваются большие вееры, немного умеряющие ощущение нестерпимой духоты. Вишрам элегантно усаживается на низкий диван. Метрдотель приносит воду в бутылках. Сайганга. Вода из Ганга. Вишрам поднимает бокал.

— Джентльмены, я полностью в вашей власти.

Они как-то уж слишком громко смеются его шутке.

— Мы потребуем вашу душу позже, — говорит Вайтц, явно относящийся к числу тех людей, кому никогда не приходилось особенно выкладываться ни в младших, ни в средних, ни в старших классах, ни в бизнес-школе, ни в колледже и так далее — по жизни.

Вишрам, привыкший внимательно всматриваться в своих собеседников, замечает, что Сиггурдсон, очень высокий и очень бледный господин, находит его шутку несколько менее смешной, чем все остальные. «Заново Рожденный», тот, кому принадлежит основной капитал...

Еду приносят на тридцати крошечных тали. Та самая изысканная простота, которая всегда оказывается намного дороже любой роскоши. Пятеро мужчин передают друг другу блюда, вполголоса бормоча восторженные похвалы искусным сочетаниям специй и овощей. Вишрам обращает внимание на то, что они поглощают индийскую еду как нечто давно знакомое. Их «марианны фуско» даже подсказали им, какой рукой в каком случае пользоваться. Но кроме восторженных похвал, произносимых полушепотом, и взаимных предложений попробовать кусочек того и немного этого, обед проходит в полной тишине. Наконец тридцать серебряных тали опустели. Юноши-официанты порхают, словно голуби, унося посуду, а участники беседы откидываются на расшитых подушках.

— Итак, господин Рэй, чтобы не тратить попусту время и слова, сразу скажем: нас интересует ваша компания.

Сиггурдсон говорит медленно, плетет хорошо выверенную цепочку слов, похожую на череду буйволов, идущих на водопой, и опасную тем, что ее вполне можно не принять всерьез.

— Ах, если бы она принадлежала только мне и если бы один лишь я решал, продавать ее или не продавать, — отвечает Вишрам.

Теперь он жалеет, что сел с этой стороны стола один. Все головы одновременно повернулись к нему, взгляды всех присутствующих сосредоточены на нем.

— Нам все прекрасно известно, — говорит Вайтц. И тут встревает Артурс:

— У вас есть великолепная небольшая компания по производству и распределению энергии. Хорошо организованная — правда, строящаяся на рудиментарной полуфеодальной модели собственности. Вам давно уже следовало бы диверсифицировать капитал с целью максимального увеличения биржевой стоимости акций. Но должен признать: вы, ребята, здесь смотрите на некоторые вещи иначе, чем мы. Я этого не понимаю, но в вашей стране очень многое, откровенно говоря, представляется мне абсурдным. Возможно, ваш капитал несколько завышен, и вы слишком много вкладывали в социальную сферу, а объем расходов на научные исследования и разработки многих в Европе просто шокировал бы, но при всем при том компания находится в очень неплохой форме. Возможно, не впереди планеты всей и даже не впереди вашего сектора в экономике, но тем не менее занимает вполне приличное место.

— Вы очень любезны, — отвечает Вишрам, и в эти слова он пытается вложить весь яд, который может себе позволить здесь, среди густых и опасных зарослей.

Он понимает, что они хотят уязвить, уколоть его, а потом одурачить, окрутить, заметив, что он потерял бдительность.

Вишрам смотрит на свои руки. Они спокойно лежат на столе — так же, как когда-то спокойно держали микрофон. Управляться с клакерами гораздо сложнее.

Сиггурдсон опускает на стол большие кулаки и наклоняется над ними всем своим крупным телом. Наверное, такой позой он стремится его запугать.

— Мне кажется, вы не до конца понимаете серьезность того, о чем мы говорим. Мы знаем компанию вашего отца гораздо лучше, чем он знал ее сам. Его уход был внезапным, но отнюдь не неожиданным. Мы располагаем определенными прогностическими моделями. Хорошими моделями. Они способны предсказывать будущее с вполне приемлемой точностью. Наша сегодняшняя беседа состоялась бы в любом случае — независимо от того, какое решение он принял бы относительно вас. И то, что наша беседа проходит именно здесь, является свидетельством, что мы знаем кое-что не только о «Рэй пауэр», но и о вас лично, господин Рэй.

Клементи вынимает из кармана пиджака портсигар. С щелчком открывает его. Маленькие изящные черные кубинские сигарильос лежат словно пули в магазине винтовки. В слюнных железах Вишрама возникает острое болезненное желание. Страстное желание выкурить одну из них.

— Кто стоит за вами? — спрашивает он с притворным безразличием, прекрасно понимая, что для них любое его притворство — как прозрачная вуаль. — «Эн-Джен»?

Сиггурдсон устремляет на него долгий и грустный взгляд отца, взирающего на идиота-сына.

— Господин Рэй...

Артурс облизывает губы — быстрое, едва заметное движение самого кончика языка, похожего на маленькую коварную змейку, притаившуюся в глубинах рта.

— Мы являемся официально зарегистрированным подразделением по приобретению собственности одного крупного транснационального концерна.

— И какое дело этому крупному транснациональному концерну до исследовательского подразделения «Рэй пауэр»? Возможно, его интерес имеет какое-то отношение к тем результатам, которые мы получили в лаборатории нулевой точки? Результаты с чистыми маленькими позитивами — при том, что все другие без толку бьются с большими красивыми негативами?

— До нас доходили слухи подобного рода, — отвечает Вайтц, и Вишрам понимает, что именно он — мозговой центр всей операции. Артурс заведует кошельком, Сиггурдсон — их барон, а Клементи — инфорсер.

— Это не просто слухи, — замечает Вишрам. — Но нулевая точка не продается.

— Полагаю, вы неправильно меня поняли, — тяжело и медленно произносит Сиггурдсон. — Мы не собираемся покупать вашу компанию прямо сейчас. Но если результаты, которые вы получаете, могут быть воспроизведены в коммерческом масштабе, то ваше направление исследований может стать важной областью, потенциально способной принести очень большую прибыль. И тогда мы будем весьма заинтересованы в инвестициях. Мы хотим, господин Рэй, приобрести только долю в вашей компании. Это позволит вам получить достаточно денег для убедительной демонстрации перспектив технологии «горячей» нулевой точки.

— Значит, вы не хотите выкупать компанию?

— Господин Сиггурдсон сказал, что нет! — раздраженно восклицает Клементи.

Сиггурдсон кивает. Улыбка у него холодная, как зима в Миннесоте.

— Да, теперь я вижу, что неправильно вас понял. Простите, джентльмены, мне нужно на минутку выйти в снангхар.

Оказавшись среди экзотических деревянных панелей, Вишрам закладывает хёк за ухо и открывает палм. Он собирается вызвать Индер. У этих ребят в дорогих костюмах было достаточно времени для того, чтобы снабдить «жучками» туалеты. Он вызывает почтовый сарисин, поднимает руки, будто пианист, собирающийся исполнить фугу в воздухе. У них могут быть здесь и биндикамы. А также сенсоры движений, которые считывают информацию по характеру изгиба пальцев. У них могут быть наночипы, способные расшифровывать писк палма. У них, вероятно, есть саньяссины, которые могут заглянуть в глубины его души.

Вишрам Рэй усаживается на полированное сиденье из красного дерева и посылает запрос Индер. «Индер-которая-в-голове» появляется через несколько секунд. Верхняя часть ее тела материализуется на внутренней стороне двери над держателем для туалетной бумаги.

Она быстро произносит имена, которые Вишраму известны только по порносайтам, и примерно такие же названия источников финансирования. Его внимание привлекают лишь нелепые названия корпораций. Вишрам вспоминает о людях с винтовками в руках, в широкополых военных шляпах, надетых слегка набекрень. Да, ребята, не там вы ищете. Настоящие тигры здесь, наверху.

Он печатает:

ГИПОТЕТИЧЕСКИ: ЗАЧЕМ ИМ НУЖНА МОЯ КОМПАНИЯ?

Наступает какая-то нехарактерная для сарисина пауза. Когда Индер снова начинает говорить, Вишрам понимает, что теперь с ним беседует настоящая Индер — из плоти и крови.

— Для того, чтобы связать вас условиями «должной осмотрительности» и таким образом со временем захватить полный контроль над проектом нулевой точки.

Вишрам сидит на теплом сиденье из красного дерева, и ему вдруг становится жарко и тяжело от окружающей его со всех сторон древесины. Он чувствует себя словно в гробу, который закопали в высушенную засухой землю. И Вишрам знает, что теперь ему очень часто придется испытывать подобные ощущения.

— Спасибо, — говорит он вслух.

Затем моет руки, чтобы закрепить свое алиби, и возвращается к джентльменам, сидящим за столом.

— Извините за, возможно, слишком долгое отсутствие. Как ни странно, но я еще не совсем приспособился к здешней кухне. — Он снова садится, проворно и удобно скрестив ноги. — Тем не менее у меня было немного времени, чтобы обдумать ваше предложение...

— Не торопитесь, — советует Клементи. — Такие решения требуют внимательного анализа. Тщательно продумайте наше предложение, а затем возвращайтесь.

Он раскладывает на столе роскошную папку с документами. Вайтц откидывается на подушки, взгляд у него холодный и отстраненный: он планирует какие-то перестановки. Ему очень многое известно, думает Вишрам.

— Спасибо, но мне практически все ясно, и я не хочу отнимать у вас драгоценное время. Я не принимаю вашего предложения. Я, конечно, понимаю, что должен как-то объяснить свое решение. Однако не думаю, что мои доводы покажутся достаточно логичными. Тем не менее главная причина состоит в том, что моему отцу не понравилось бы, если бы я согласился на ваше предложение. Он был настоящим бизнесменом, не меньше, чем любой из вас, и совсем не боялся больших денег, но «Рэй пауэр» — прежде всего индийская компания, и именно поэтому ее ценности, нравственные принципы, ее этика коренным образом отличаются от тех, к которым привыкли вы у себя на Западе. Это не расизм, просто так мы работаем, и наша система абсолютно не совместима с вашей. Вторая причина заключается в том, что нам не нужны ваши деньги. Я сам, собственными глазами, видел поле нулевой точки. — Он прикасается кончиком пальца к веку, кожа на котором начинает шелушиться. — Я заметил, как вы вежливо отводили взгляд от моей поврежденной кожи. Но вокруг глаз у меня печать истинности совершившегося факта: я видел его, джентльмены. Я видел другую вселенную, и она обожгла меня своим светом.

И тут эмоции Вишрама достигают пика, наступает мгновение свободной импровизации. Голова кружится от всплеска адреналина, и Вишрам продолжает:

— Я не собираюсь ничего от вас скрывать, господа. В течение ближайших двух недель мы выступим с открытой демонстрацией результатов наших экспериментов. Да, кстати, я бросил курить три недели назад.

Вслед за этим приносят кофе и очень хороший арманьяк — напиток, к которому, как прекрасно понимает Вишрам, он больше никогда не сможет прикоснуться без тягостных воспоминаний. Но беседа ведется столь же вежливо и цивилизованно, как и раньше, и никому бы не пришло в голову, что теперь разговаривают враги. Вишраму нестерпимо хочется как можно скорее оказаться подальше отсюда, подальше от леса, от причудливого строения на сваях, от зловещих охотников. Он мечтает вернуться туда, где сможет вновь пережить обжигающий восторг от хорошо сделанного благородного дела. Вишрам принял свое первое руководящее решение и сделал это правильно. В этом он абсолютно уверен.

Потом следуют рукопожатия и прощания, но когда майор и его джаваны ведут Вишрама к самолету, ему кажется, что у него изменилась даже походка, и все видят, понимают и одобряют его поведение.

На обратном пути стюардесса к нему не подходит.

А у «Рэй пауэр» несколько кули переносят мебель из его кабинета во флотилию грузовиков. Все еще переполненный адреналином Вишрам едет на лифте в свой бывший кабинет. Внезапно служебная кабина делает непредусмотренную остановку на третьем этаже, и в нее входит маленький щеголеватый бенгалец в черном костюме, похожий на птицу, и улыбается Вишраму так, словно знал его всю жизнь.

— Позвольте сказать вам, господин Рэй, что вы приняли совершенно правильное решение, — говорит бенгалец, широко улыбаясь.

Стеклянный лифт поднимается по уступам деревянного утеса «Рэй пауэр». На горизонте все еще видно огненное зарево. Небо приобрело изысканный бархатисто-абрикосовый цвет.

— А кто вы, черт возьми, такой? — спрашивает Вишрам. Бенгалец снова широко улыбается.

— О, всего лишь скромный слуга. Зовут меня Чакраборти.

— Должен сказать, уважаемый, что я сейчас совсем не в настроении и не собираюсь участвовать во всякого рода мистификациях, — говорит Вишрам.

— Извините, извините, прошу вас. Перехожу к делу. Я адвокат, нанятый одной компанией с целью кое-что вам пере дать. А именно: мы полностью поддерживаем ваше намерение о переходе к скорейшим полномасштабным демонстрациям результатов эксперимента.

— И кто же такие эти «мы»?

— Более «что», нежели «кто», господин Рэй.

Стеклянный лифт поднимается все выше и выше — прямо в янтарную дымку священного смога Варанаси.

— И что же в таком случае?

— «Одеко» — это компания, которая делает в высшей степени продуманные и весьма специфичные инвестиции.

— И если вам известно, что я только что отверг предложение от компании, о которой я по крайней мере кое-что слышал, что, по вашему мнению, может предложить мне ваша «Одеко»?

— То же самое, что и вашему отцу.

И вот теперь у Вишрама возникает острое желание, чтобы в стеклянном коконе кабины появилась вдруг кнопка остановки, являющаяся обязательной в голливудских киношных лифтах. Но она не появляется, и они продолжают двигаться вверх по деревянному фасаду «Рэй пауэр».

— Мой отец не принимал в компанию никаких партнеров.

— При всем моем уважении, господин Рэй, не могу с вами согласиться. Откуда, по вашему мнению, поступили деньги на строительство коллайдера элементарных частиц? Бюджет проекта нулевой точки разорил бы даже Ранджита Рэя, действуй он в одиночку.

— Чего же вы хотите? — спрашивает Вишрам.

Его чувства победителя и героя вдруг куда-то сами собой улетучиваются. Игры внутри других игр, уровни доступа к информации и секретность, имена, лица, маски. Лица (или маски), которые могут войти в тот лифт, в котором едете вы, и ни с того ни с сего начинают обсуждать с вами самые секретные ваши планы.

— Только успеха, господин Рэй. Только вашего успеха. Я хотел бы повторить и, возможно, даже подчеркнуть то главное, что мои работодатели желают вам передать. Вы собираетесь провести полномасштабную демонстрацию результатов проекта нулевой точки. «Одеко» также стремится к этому. И необходимо, чтобы вы знали: данная компания поддерживает вас и сделает все, чтобы обеспечить успех проекта. Невзирая на затраты, господин Рэй. А! Кажется, я приехал. До свидания, господин Рэй. Всего вам доброго.

Чакраборти проскальзывает между дверей лифта, прежде чем они успевают полностью открыться. Только проехав еще целый этаж, Вишрам решает спуститься и посмотреть, куда отправился странный человечек. Он выглядывает в коридор. Ничего и никого. Правда, бенгалец мог зайти в какой-нибудь из кабинетов, расположенных на этаже. Но с тем же успехом он имел шанс выйти и в другую вселенную — вселенную нулевой точки.

Горячие лучи заходящего солнца освещают прозрачную стенку лифта, а Вишрама пробирает озноб, как при внезапном порыве ледяного ветра. Нет, сегодня вечером ему определенно необходимо куда-нибудь пойти, подальше от всего этого, хотя бы на несколько часов. Но какую женщину пригласить сегодня?..

 

21

Парвати

Абрикос перелетает через парапет, делая широкую дугу и оставляя след от сока, капающего из-под разорванной кожуры. Он исчезает из вида где-то между зданиями, продолжая долгое падение на улицу.

— Он пересек границу в воздухе, ведь так?

— Шестерка! — восклицает Парвати, хлопая в ладоши.

Линия ворот — черта, проведенная мелом садовника, воротца — коробка для саженцев без трех сторон. Кришан опирается на свою биту — то есть на садовую лопату. — Шестерка в техническом отношении довольно слабый удар, — замечает он. — Отбивающий оказывается ниже мяча и не может им реально управлять. А принимающим игрокам гораздо легче заметить его и осуществить захват. Настоящего болельщика всегда больше восхищает четверка, чем шестерка. Четверка — гораздо более контролируемый удар.

— Возможно, но он выглядит гораздо ярче и красивее, — возражает Парвати и тут же подносит руки ко рту, чтобы сдержать непроизвольное хихиканье. — Извините, но мне сейчас пришло в голову... там же внизу кто-то мог быть... они там занимаются своими делами, и вдруг на них падает абрикос, запачкав с ног до головы соком. И они возмущенно думают: что такое здесь происходит?! Абрикосы падают с неба. Это, наверное, дело авадхов. Они бомбят нас фруктами!

И Парвати корчится в приступе смеха. Кришан не до конца понял суть шутки, но ее веселье заражает его, и он тоже хохочет, схватившись за живот.

— Давайте продолжим!

Парвати берет свежий абрикос со сложенной ткани, подбирает край сари, бежит несколько шагов и подбрасывает фрукт в воздух. Кришан ловко «срезает» абрикос, и тот катится, подскакивая, по направлению к дождевым стокам с парапета. Брызги сока и мякоть летят ему в лицо.

— Четверка! — кричит Парвати, показывая четыре пальца.

— Мяч не засчитан, потому что он брошен, а не подан по правилам.

— Но у меня не получается этот переброс.

— Не так уж он и сложен.

Кришан берет горсть абрикосов и показывает на них правильный и точный удар — такой, как в настоящем, «большом» крикете. Мягкий фрукт, подскакивая, отлетает в заросли рододендрона.

— А теперь попробуйте вы.

Он бросает Парвати недозрелый абрикос. Она легко его ловит, обнажив рукав чоли. Кришан наблюдает за игрой ее мышц, пока женщина пытается проделать все необходимые в крикете манипуляции с «мячом» в своей совершенно не спортивной, но такой элегантной одежде. Парвати роняет абрикос, и плод падает позади нее. Женщина оборачивается с гримасой утомления и безнадежности.

— Нет, у меня никогда не получится!

— Давайте я вам помогу.

Смысл слов доходит до Кришана уже после того, как они произнесены. Когда-то еще подростком он прочел в школьной сети, что все осознанные мысли пишутся в прошедшем времени. Но если так, значит, все решения принимаются неосознанно и без чувства вины, а сердце всегда говорит правду, хоть и нечленораздельно. Его путь уже определен. Он заходит Парвати за спину. Кладет руку ей на плечо. Другой рукой берет за запястье. Женщина затаила дыхание, но пальцы крепко сжимают абрикос.

Кришан перемещает ее руку назад, вниз и поворачивает ладонью вверх, затем направляет вперед, еще дальше вперед, одновременно опуская левое плечо Парвати, а правую руку передвигая вверх.

— А теперь поворачивайтесь влево. — В их своеобразном танце наступает рискованный момент, затем Кришан поднимает руку Парвати резко вверх. — Бросайте! — командует он.

Абрикос вылетает у нее из рук, ударяется о деревянные плиты и лопается.

— Неплохая скорость, — говорит Кришан. — А теперь попытайтесь сделать то же самое самостоятельно.

Он занимает позицию у черты, прицеливается лопатой-битой. Она отходит за дальнюю черту, поправляет одежду и бежит. Затем делает выпад вперед и бросает абрикос. Вначале плод ударяется о настил, как-то неуклюже отскакивает и взвивается вверх. Кришан делает прыжок, выставив вперед лопату, абрикос ударяется о самый ее верх, отскакивает и разбивается о воротца. Неустойчивая фанера от такого удара разваливается. Кришан сует лопату под мышку и кланяется.

— Госпожа Нандха, вы меня обставили.

На следующий день Парвати знакомит Кришана с «друзьями»: Прекашами, Ранджанами, Кумарами и Маликами. Она раскладывает журналы, словно дхури на нагретом солнцем настиле. Сегодня утром воздух тяжел и недвижим, будто расплавленный металл. Своей тяжестью он прижимает к земле смог и шум уличного движения.

Всю прошлую ночь Парвати сражалась с мужем. Но сражение шло в его стиле, который состоит, как правило, в том, что господин Нандха произносит сентенции, подкрепляя их многозначительными паузами, а на все ее возражения реагирует уничтожающе презрительными взглядами. Битва велась по-старому — между его усталостью и ее скукой; между его отчужденностью и ее потребностью в общении; между его нарастающим сексуальным безразличием и ее бунтующим естеством.

Парвати открывает журналы на самых ярких центральных разворотах. Идеальные ухаживания, роскошные бракосочетания и даже скандальные разводы. Кришан сидит в позе портного.

— Это Соня Шетти, она играет Ашу Кумар. Она была за мужем за Лал Дарфаном — в реальности, а не в «Городе и деревне», — но прошлой весной они развелись. Я так удивилась, ведь все думали, что они будут всегда вместе, но Соня стала появляться в обществе Рони Джхутти. Она была на премьере Према Даса в очаровательном серебряном платье, по этому я уверена, что мы очень скоро узнаем о свадьбе. Конечно, Лал Дарфан говорит о ней всякие мерзости: и что Соня бездарна, и что попросту его опозорила... Не странно ли, что актеры до такой степени могут быть не похожи на своих героев из «Города и деревни»? Теперь я совершенно иначе думаю о докторе Прекаше.

Кришан листает толстые цветные страницы, источающие ароматы химических красителей.

— Но ведь они же не настоящие, — возражает он. — Эта женщина и в реальной жизни ни за кем не была замужем, и ни на какой премьере она не была ни с каким актером. Они просто обычные компьютерные программы.

— Я знаю, — отвечает Парвати. — Никто и не принимает их за настоящих людей. Знаменитости никогда не были по-настоящему реальны. Но ведь так приятно делать вид, что ты веришь в то, что они настоящие. Все равно как если бы, кроме «Города и деревни», существовала еще одна история, которая была бы гораздо ближе к жизни, чем фильм.

Кришан кивает.

— Извините меня за любопытство, но вы очень скучаете по семье?

Парвати поднимает глаза от глянцевых фотографий.

— А почему вы спрашиваете?

— Просто меня немного удивляет, что вы к нереальным персонажам относитесь как к членам своей семьи. Вас так занимают их взаимоотношения, их проблемы, их «жизнь», если можно употребить это слово...

Парвати набрасывает на голову дупатту, спасаясь от солнечных лучей.

— Я каждый день думаю о семье, о матери. Конечно, я ни за что и никогда не соглашусь вернуться назад, но мне всегда представлялось, что, переехав в столицу, я буду встречаться с множеством людей, стану свидетельницей массы интересных событий, увижу сотни новых миров. А оказалось, что здесь тебя просто никто не замечает, здесь гораздо легче быть невидимой, чем в Котхаи. В городе я просто могу исчезнуть, и никто не обратит внимания.

— А где находится Котхаи? — спрашивает Кришан.

Над ним сливаются, накладываясь один на другой, инверсионные следы двух самолетов, разведывательного и боевого, гоняющихся друг за другом на высоте десяти километров над Варанаси.

— В районе Кишангандж в Бихаре. Благодаря вам я сейчас вдруг вспомнила одну странную вещь, господин Кудрати. Я каждый день пишу матери, и она пишет мне о своем здоровье, о Рохини и Сушиле, о мальчиках и обо всех наших знакомых из Котхаи, но она никогда ничего не пишет о самом Котхаи.

Парвати рассказывает Кришану о Котхаи — и даже не столько ему, сколько самой себе. В воспоминаниях она снова возвращается в тесные объятия потрескавшихся глинобитных домишек, сгрудившихся вокруг резервуаров с водой и колонок; она может вновь пройтись по пологому склону главной сельской улицы с магазинами и навесами из рифленого металла, за которыми располагаются мастерские резчиков по камню. То был мужской мир, мир мужчин, подолгу просиживающих за чаепитием, слушающих радио, обсуждающих политические новости. Женский мир находился в полях и у источников, ибо вода — женская стихия... еще, пожалуй, в школе, где новая учительница из города, госпожа Джейтли, по вечерам вела уроки и дискуссионные семинары.

Затем все изменилось. Приехали грузовики «Рэй пауэр», из которых высыпали какие-то мужчины, они построили палаточный городок, поэтому примерно в течение месяца бок о бок существовало два Котхаи. Они возвели ветряные турбины, солнечные панели и генераторы на биомассе, и постепенно все дома, магазины и храмы в деревне оплели провода. Сукрит, торговец батарейками, проклинал их за то, что пришельцы лишили достойного человека работы, а честную девушку, его дочь, вынудили заниматься проституцией.

— Теперь мы часть большого мира, — говорила госпожа Джейтли слушательницам на вечерних занятиях. — Паутина проводов свяжет нас с другой паутиной, которая присоединит нас к той паутине, что объединяет весь мир в единое целое.

Но старая добрая Индия умирала. Прекрасная мечта Неру расползалась по швам под давлением этнических и культурных противоречий, природная среда разрушалась из-за непомерно большого населения, достигшего уже полутора миллиардов. Котхаи гордился тем, что его отсталость и изолированность помешает разрушительному воздействию идиосинкразической смеси индуизма с прогрессизмом, свойственной идеологии правительства Дилджит Раны. Но строители о многом рассказывали в дхаба, читали вслух целые полосы из вечерних газет о Национальной армии, о военизированной милиции, о рейдах по захвату деревень, подобных Котхаи.

Джай Бхарат! Молодые мужчины ушли первыми. Парвати видела, как ее отец провожал их на сельский автобус. Эс Дж.

Садурбхай так и не простил жене того, что она рожала ему одних девочек. Он исходил завистью к семьям среднего класса, которые могут позволить себе выбирать пол ребенка. Они должны создать сильную страну, а не слабую, не такую женственную, какой была старая Индия, которая сейчас саму себя раздирает в междоусобных бойнях... В доме Садурбхая почти с облегчением встретили его слова о том, что он вместе с Гурпалом, учеником из гаража, уходит на войну. На справедливую войну. На мужскую войну. Они уехали, и из всех жителей Котхаи погибли только эти двое — стали жертвами нападения вертолета, управляемого сарисином, не способным отличить своих от врагов, на тот же самый грузовик, в котором уехали из деревни. Мужская смерть на мужской войне...

Три недели спустя появилась новая страна, и войну заменили «мыльные оперы». Через месяц после провозглашения нового Бхарата в деревню приехали еще больше мужчин из города, они привезли еще больше фиброволоконных кабелей, по которым стали приходить новости, полупристойные сплетни и «мыльные оперы». Учительница Джейтли на чем свет стоит ругала «Город и деревню», называя ее пропагандой, предназначенной для того, чтобы запудрить людям мозги, пропагандой, активно поддерживаемой правительством, так как подобное отвлекает людей от реальных политических проблем. Но от недели к неделе количество ее учениц уменьшалось, женщины уходили, и наконец ей пришлось вернуться в город, потерпев поражение от Прекашей и Ранджанов и их любовных историй. Теперь вся деревня собиралась вокруг большого экрана, подаренного государством.

Парвати выросла под сенью «Города и деревни». Сериал научил ее всему, что должна знать и уметь идеальная жена. Через шесть месяцев Парвати оказалась в Варанаси. Здесь были нанесены завершающие штрихи к ее образу невесты, и теперь она без смущения могла появиться на любой изысканной вечеринке. Полгода спустя на свадьбе какого-то очень далекого родственника троюродная сестра Парвати по имени Дипти шепнула ей кое-что на ухо. Она взглянула в том направлении, куда ей указывал шепот, и посреди освещенного фонарями сада под ярко расцвеченным навесом заметила худощавого интеллигентного мужчину, который не отрываясь смотрел на нее, но при этом сам пытался остаться незамеченным. Парвати вдруг вспомнила, что дерево, под которым он стоит, увешано крошечными плетеными клетками со свечками внутри. И ей показалось, что он окружен звездами.

Прошло еще шесть месяцев, и подготовка к бракосочетанию была закончена, небольшое приданое снято со счета матери, заказано такси, которое должно перевезти немногочисленные вещи Парвати в квартиру в новом пентхаусе в самом центре большого Варанаси. Все было бы идеально, если бы только ее вещи не смотрелись так сиротливо в отделанных кедровыми панелями стенных шкафах, а все сколько-нибудь значительные люди не переезжали из пентхаусов в грязном перенаселенном шумном Каши в зеленый приятный пригород... да и худощавый интеллигентного вида мужчина оказался всего лишь полицейским. Но сколь бы велико ни было разочарование Парвати, стоило ей взмахнуть рукой, и любимые Прекаши и Ранджаны снова были рядом, в Варанаси — точно такие же, как и в Котхаи. И они не знали ни снобизма, ни кастовых различий, а их жизнь, любовь и скандалы были ей всегда интересны.

В четверг Кришан допоздна работает на крыше. Осталось много дел, которые нужно поскорее закончить. Надо подвести электричество к устройству капельного орошения, доделать тропинку, посыпанную круглой галькой, бамбуковую ширму вокруг туалета... Он пытается убедить себя, что не сможет продолжать работу, пока не справится с этими досадными мелочами. На самом деле ему просто хочется еще раз увидеть господина Нандху, Сыщика Кришны. Из газет и радио Кришан знает, чем они занимаются, но никак не может понять, почему то, что с такой настойчивостью выслеживают и ловят Сыщики, представляет, как говорят, страшную опасность. Поэтому Кришан работает до тех пор, пока солнце не вздувается кровавым шаром на западе, за небоскребами финансового центра города. Он закручивает болты, чистит инструменты. И вот внизу раздается звук открывающейся входной двери, и слышится голос Парвати, а в ответ — рокот глубокого и глухого мужского баритона. Он спускается по ступенькам, и с каждым его шагом разговор приобретает все большую определенность. Женщина просит, умоляет мужа взять ее с собой куда-нибудь. Она хочет выходить в город, хоть на какое-то время уйти из этой надоевшей квартиры в громадном пентхаусе. У господина Нандхи голос усталый, лишенный всяких интонаций, и Кришан понимает, что он ответит «нет» на любую просьбу жены.

Кришан ставит на пол сумку и ждет у дверей. Он пытается уверить себя, что не подслушивает. Двери здесь тонкие, и говорят супруги Нандха достаточно громко. Голос полицейского становится все более раздраженным. Интонации делаются все более жесткими, как у отца, которому надоел капризный ребенок. И вот Кришан слышит в его голосе отзвук злобы и гнева, а за ним резкий скрежет отодвигаемого стула. Он хватает сумку и выходит из квартиры. Дверь распахивается, и господин Нандха спускается из гостиной к выходу из коридора. Лицо у него мрачное и неподвижное, словно высеченное из камня. Он проходит мимо Кришана, не обратив на него никакого внимания, так, словно тот не более чем ящерица на стене. Из кухни выходит Парвати. Они с господином Нандхой смотрят друг другу в лицо. Кришан стоит поодаль, невидимый ими, но словно зажатый между их голосами.

— Ну, иди, иди! — кричит она. — Если это действительно так важно.

— Да, — отвечает господин Нандха, — это действительно так важно. Однако я не собираюсь обременять тебя проблемами национальной безопасности.

Он открывает дверь на лестничную площадку.

— Я останусь одна, я всегда одна!..

Парвати опирается о хромированные перила, но дверь закрывается, и господин Нандха уходит, не оглянувшись. Только теперь она замечает Кришана.

— Вы тоже уходите?

— Мне уже пора.

— Не оставляйте меня одну. Я всегда одна, а я не люблю быть одной...

— Мне и в самом деле нужно идти.

— Но я же останусь одна, — вновь повторяет Парвати.

— У вас есть ваш «Город и деревня», — пытается возразить Кришан.

— Это идиотское «мыло»! — вдруг начинает кричать на него Парвати. — Глупая телепрограмма. Неужели вы думаете, что я и в самом деле верю тому, что там показывают? Может быть, вы тоже принимаете меня за деревенщину, которая не способна отличить телефильм от реальности?!

Ей удается немного взять себя в руки. Сказывается усвоенная с ранних лет женская дисциплина Котхаи.

— Извините. Мне не следовало говорить подобные глупости. А вам не следовало слушать наш разговор...

— Нет, простите меня, — говорит Кришан. — Он не имеет права разговаривать с вами в подобном тоне. Так, как будто вы избалованное дитя.

— Но он мой муж.

— Извините. Я сказал, не подумав. Мне в самом деле надо уходить. Так будет лучше.

— Да, — шепотом произносит Парвати. Сзади на нее падают лучи заходящего солнца, которые окрашивают кожу женщины в золотистый цвет. — Так, наверное, действительно будет лучше.

Наступает пауза, солнечный свет приобретает янтарный оттенок. Кришану становится дурно от напряжения. Будущее балансирует на кончике иглы. Их падение способно уничтожить его, ее, всех здесь, в этой квартире на верхнем этаже престижного дома. Кришан берет сумку. Внезапная мысль вдруг останавливает его.

— Завтра, — говорит он, чувствуя, как дрожит голос. — Завтра крикетный матч на стадионе имени доктора Сампурнананда. Англия, Бхарат, третий выставочный матч. И как мне кажется, последний. Англичане скоро отзовут свою команду. Вы... сможете... пойти?

— С вами?

Сердце Кришана бешено бьется. Затем он понимает, что предложил невозможное.

— Нет, конечно. Нет, вы не можете появиться...

— Но мне очень хочется увидеть матч, и особенно — с Англией. Я знаю, как это устроить! Дамы из пригорода идут на игру. Мы, разумеется, окажемся в разных концах стадиона, как вы понимаете. Но мы все равно будем смотреть его вместе. Виртуальное свидание, как говорят американцы. Да, я завтра обязательно пойду на крикет и покажу этим верхоглядкам, что в крикете я не какая-нибудь сельская простушка и разбираюсь получше их!..

Солнце зашло, золотистый оттенок исчез с кожи Парвати, янтарь рассыпался множеством мелких блесток и пропал, но сердце Кришана освещено гораздо более ярким светом.

— Значит, так мы и поступим, — говорит Кришан. — Завтра. На матче.

Он берет сумку, поворачивается и отправляется на лифте вниз, вливаясь в вечный и бесконечный поток транспорта.

Стадион доктора Сампурнананда представляет собой белую бетонную чашу, бурлящую под небом бежевого цвета. Огромное блюдо, кипящее разгоряченным ожиданием, сконцентрированным вокруг диска свежей, хорошо политой зеленой травы с искусственно поддерживаемым микроклиматом. Варанаси никогда не принадлежал к числу крупнейших индийских центров крикета, таких, как Колката, Ченнаи, Хайдарабад или даже сосед и соперник Варанаси — Патна.

Стадион Сампурнананда многими воспринимался как ухабистая лужайка с выгоревшей травой, на которую не решится выйти ни один настоящий игрок с мировым именем. Затем настало время Бхарата, и та же преображающая длань Ранов, которая превратила Сарнат в цитадель суперсовременной архитектуры и высоких технологий, сделала из незначительного университетского стадиончика спортивную арену на сто тысяч зрителей. Классический «белый слон»* [собственность, требующая от владельца значительных затрат на содержание] нынешнего правительства, он никогда не заполнялся больше, чем на половину, даже на третьем отборочном матче в 2038 году, когда бхаратцам удалось разгромить слабеющую австралийскую команду. Собственно, это была их первая и единственная победа.

Сегодня здешнее поле с тщательно поддерживаемым микроклиматом представляет собой капсулу с относительно прохладным воздухом — по крайней мере по сравнению с температурой в 43° вокруг стадиона. Однако европейцы, находящиеся на игровой площадке, все равно не могут обойтись без пластиковых бурдюков с водой. До ленча еще целых два часа, а над стадионом управляемые сарисинами самолеты авадхов и бхаратцев охотятся друг за другом. В данный момент битва в стратосфере гораздо более интересна дамам, сидящим под балдахином в ложе №17, нежели крикетное сражение внизу на лужайке. Ложей владеет супруг госпожи Шарма, богатый строительный подрядчик, купивший ее с целью уклониться от уплаты налогов и одновременно для того, чтобы водить туда друзей, гостей и клиентов. Во время крикетного сезона ложа стала уже признанным местом сбора дам из общества. Они так красиво вписываются в общий облик стадиона, подобно маленькой балконной оранжерее на фасаде жилого здания. Сквозь элегантные солнцезащитные очки с западными лейблами женщины всматриваются в переплетающиеся завитки инверсионных следов самолетов. Все изменилось с тех пор, как отважные джаваны Бхарата совершили смелый ночной марш-бросок из Аллахабада с целью захвата дамбы Кунда Кхадар.

Госпожа Тхаккур высказывает мнение, что самолеты пытаются предупредить нападение авадхов.

— На Варанаси?

Госпожа Шарма потрясена.

Но госпожа Чопра, со своей стороны, полагает, что для авадхов, мстительной, коварной нации, подобное вполне типично. Джаваны так легко смогли захватить Кунда Кхадар только потому, что силы авадхов уже двигались на столицу.

Госпожа Суд высказывает мнение, что враги способны распространять на территории Бхарата заразные болезни:

— Они могут распылить что-нибудь над нашими посевами.

Ее муж — менеджер среднего звена в крупной биотехнологической фирме, занимающейся производством удобрений. Дамы высказывают надежду, что министерство здравоохранения заблаговременно предупредит население об опасности, чтобы успеть переселиться в летние дачи в горах до того, как начнется паника.

— Как мне кажется, первыми должны быть проинформированы представители наиболее важных слоев общества, — вступает в беседу госпожа Лаксман.

Ее муж — крупный государственный чиновник. Но до госпожи Чопра дошли другие слухи: нелепая авантюра бенгальцев с айсбергом сработала, ветры изменили направление, и скоро к ним вновь придет муссон. Сегодня утром, сидя на веранде за чашкой чая, она совершенно определенно увидела темную полосу на горизонте на юго-востоке.

— Что ж, в таком случае никому уже не придется ни на кого нападать, — молвит госпожа Лаксман.

Однако Бегум Хан, супруга личного секретаря Саджиды Раны, до которой тоже дошли кое-какие слухи, отвечает презрительным смешком.

— Напротив, от этого война станет еще более вероятной. Если муссон начнется даже завтра, пройдет целая неделя, прежде чем поднимется уровень Ганга. И неужели вы думаете, что авадхи позволят нам ждать? Они мучаются от жажды не меньше нашего. Нет, говорю я вам, молитесь, чтобы не было дождя, ибо, как только упадет первая капля, Дели захочет получить свою дамбу обратно. Ну и конечно, многое зависит от того, не является ли пресловутый айсберг бенгальцев обычной, хотя и чрезвычайно грандиозной демонстрацией их псевдонаучных разработок. Откровенно говоря, большинство специалистов склоняются именно к такому выводу.

Бегум Хан пользуется репутацией жесткой, самоуверенной дамы, слишком образованной и вызывающе невоспитан ной. Мусульманский характер... Но о подобном вслух говорить в обществе не принято. Правда, как ни странно, мужчины прислушиваются к ней, с уважением относятся к статьям этой женщины, выступлениям по радио и телевидению. А вот о ее тихом и суетливом муженьке ходят странные сплетни.

Тем временем стадион разражается аплодисментами: бхаратцам удалось нанести удар по линии поля. Крикет, спорт негромких отдаленных звуков. Приглушенные хлопки, удар битой по мячу, тихие голоса. Рефери опускает палец вниз, на табло мелькают цифры, а дамы вновь обращают взоры к небу. Схватка закончилась, сильный юго-восточный ветер, несущий муссон, рассеивает инверсионный след, разрывая его в клочья. Застенчивая госпожа Суд интересуется, кто же победил в стычке.

— Конечно же, наши, — отвечает госпожа Чопра, хотя Парвати видит, что Бегум Хан вовсе не уверена в своих словах.

Парвати Нандха скрывается под зонтиком, немного выглядывающим из-под балдахина. Зонтик служит защитой от солнца не только самой женщине, но и ее палму, на котором постоянно вспыхивают цифры, характеризующие ход матча. Ей передает их Кришан, находящийся там, внизу, у разделительной линии.

Английский боулер готовится к удару. На палме появляется его имя:

ТРЕВЕЛЬЯН. СОМЕРСЕТ. 16-й КУБОК ДЛЯ АНГЛИИ. ШЕСТЬ РАЗ ПОРАЗИЛ ВОРОТА ШРИЛАНКИЙЦЕВ ВО ВТОРОМ ОТБОРОЧНОМ МАТЧЕ В КОЛОМБО В 2046-м.

Игрок выходит вперед, держа перед собой биту, словно узкий щит. Его противник на дальних воротцах напрягается. Но нет... Мяч летит, полевой игрок подхватывает его, оглядывается, видит, что воротца хорошо охраняются, и, высоко подбросив мяч, отправляет назад боулеру.

— Их короткая «нога»* [«Нога бэтсмена» — термин в крикете] оказалась поверх этой, — замечает Парвати.

Дамы, слегка озадаченные, прерывают на мгновение важную беседу о будущем государства. И вновь она чувствует, что сказала что-то не то.

Мяч, подскакивая, летит к границе поля. Парвати так старалась, выучила всю терминологию и правила, и тем не менее смысл многого, о чем здесь говорят, ускользает от нее. Война, стратегия правительства, международная политика... Однако Парвати продолжает упорствовать:

— Следующим будет Хусейни, уж будьте уверены: он ловко примет мяч от Тревельяна, как на тарелочке.

На ее слова обращают даже меньше внимания, чем на рассеивающийся инверсионной след в желтом воздухе над стадионом Сампурнананда. Парвати увеличивает изображение на палме, просматривает высветившиеся лица. Затем впечатывает:

ГДЕ ВЫ?

На палме появляется ответ:

СПРАВА ОТ ЭКРАНОВ. ТАКИЕ БОЛЬШИЕ БЕЛЫЕ ШТУКИ.

Она пробегает взглядом по смуглым вспотевшим лицам. Вот он. Машет рукой, не слишком демонстративно — так, чтобы не отвлечь игроков. Ведь это же крикет.

Парвати очень хорошо видит Кришана. Он ее — нет. Правильные черты лица, бледная кожа, слегка потемневшая от постоянной работы на солнце на крыше пентхауса «Дилджит Рана». Гладко выбрит. И только теперь, когда Парвати сравнивает облик Кришана с обилием усов самого разного калибра и конфигурации вокруг него, она начинает понимать, что именно она всегда ценила в мужчине. Нандха тоже всегда тщательно бреется... Волосы покрыты легким слоем фиксатора, но, выбившись из химического плена, непослушными прядями рассыпались у него по лбу. Зубы, которые он обнажает, когда кричит от чисто мужского восторга, вызванного очередным удачным ударом, ровные и здоровые. Рубашка на Кришане чистая, белая, свежая, брюки — отмечает она с удовлетворением, когда он вскакивает, чтобы поаплодировать двум удачным перебежкам, — простые и хорошо отутюженные. Парвати не чувствует никакого смущения из-за того, что незаметно для него самого наблюдает за Кришаном. Первая истина, которую она усвоила от женщин Котхаи, состояла в том, что мужская сущность и красота проявляются только в те мгновения, когда мужчины меньше всего думают о своей внешности.

Хлопок биты. Весь стадион единой волной вскакивает на ноги. Удар за линию поля. Щелчок на табло. Бегум Хан говорит, что благодаря Ранам Эн Кей Дживанджи теперь выглядит полным идиотом, так как из-за внезапного нападения авадхов он со своей дурацкой колесницей бежал в Аллахабад, подобно Равану, спасающемуся бегством в Ланку.

Я СЛЕЖУ ЗА ВАМИ, — шепчет палм.

На экране появляется улыбающееся лицо Кришана. Парвати слегка наклоняет зонтик, скромно приветствуя молодого человека. У нее за спиной дамы ведут оживленную беседу о партии Давар и о том, почему Шахин Бадур Хан ушел с вечеринки. Бегум Хан напоминает присутствующим, насколько занят ее супруг, особенно сейчас, когда страна находится в столь серьезном положении. Но Парвати чувствует какой-то скрытый намек в интонации женщин и вновь обращает все внимание на поле. После того, как Кришан раскрыл ей тайны крикета, она начала находить в этой игре своеобразное изящество и стройность. Матч почти так же увлекателен, как и ее любимый сериал.

МАЗУМДАР ПЕРЕХВАТИТ У ЖАРДЕНА, — сообщает ей Кришан.

Жарден лениво движется от линии ворот, осматривает мяч, трогает его пальцем, как будто гладит. Становится на линию. Полевые игроки напрягаются, каждый на своем особом месте, у которых такие странные названия... Мазумдар с двумя полосками крема под глазами от слишком яркого солнца, похожими на полосы на шкуре тигра, готовится к тому, чтобы встретить удар. Жарден бьет. Мяч подскакивает, ударяется о траву, еще раз высоко подскакивает... и ведь хорошо подскакивает. Все присутствующие на стадионе Сампурнананда видят, насколько высоко и насколько хорошо. Они видят, как Мазумдар оценивает удар, взвешивает его, немного изменяет положение, заносит биту, подводит ее под мяч, и вот мяч уже летит прямо в желтое небо. Потрясающий удар, смелый удар, великолепный удар! Толпа ревет от восторга. Шесть! Шесть! Должно быть только так... Все боги как один требуют этого. Полевые игроки бегут, устремив взгляды вверх. Никому ни за что не удастся его поймать. Мяч летит все выше, и выше, и выше...

Внимательно следите за мячом, говорил Кришан Парвати, когда они играли в свой крикет с помощью лопаты и абрикосов в саду на крыше. Парвати Нандха не сводит глаз с мяча. Он достигает точки, где сила тяжести одолевает ускорение, и начинает падать — на толпу, красный бинди, красный глазок, маленькое красное солнце. Нападение с воздуха. Реактивный снаряд от Кришана, ищущий ее сердце. Мяч летит вниз, и зрители вскакивают, но не перед Парвати. Она встает, и мяч падает ей прямо в протянутую правую руку. Женщина вскрикивает от неожиданности и боли, а затем провозглашает:

— Джай, Бхарат!

Голова у нее кружится от восторга. Вопли со всех сторон. Ее оглушают крики. «Джай, Бхарат!» Шум еще больше усиливается. Затем она делает то, чему ее учил Кришан: подбирает сари и перебрасывает мяч через границу поля. Английский полевой игрок ловит его с благодарным поклоном в сторону Парвати и перебрасывает боулеру. Но это шесть, шесть, славное шесть Мазумдару и Бхарату... Я не отрывала глаз от мяча. Я не напрягала руку и поймала его...

Она поворачивается к дамам, чтобы продемонстрировать им гордость своим достижением, но встречает лишь взгляды, исполненные глубочайшего презрения.

Парвати останавливается, только когда выходит за пределы стадиона, однако даже там ей слышны перешептывания, и она чувствует, как пылает краска стыда у нее на лице. Дура, дура, самая настоящая деревенская дура, вела себя как чернь там, внизу, вскакивала, демонстрировала себя, подобно совершенно невоспитанному человеку, лишенному элементарных представлений о приличии... Она их опозорила.

Представьте, дама из пригорода бросает мяч, как мужлан! Да еще орет: «Джай, Бхарат!»

Ее палм сотрясается от сообщений, следующих одно за другим. Но она не желает их видеть. Парвати даже не хочет оглядываться, боясь, что Кришан может попытаться догнать ее. Она идет прямо к дороге. Такси. В день матча должно быть много такси. Женщина останавливается на потрескавшемся асфальте у обочины, поднимает зонтик, а фатфаты и такси проносятся мимо. Куда вы так несетесь? Неужели вы не видите, что даме нужно ехать?..

Деревенской девчонке, надеявшейся когда-нибудь стать настоящей дамой... которая так ею и не стала и которой никогда не суждено ею стать...

К обочине сквозь поток машин сворачивает мопед-фатфат. Водитель — парень с крупными зубами и редким пушком вместо усов.

— Парвати!.. — слышится голос у нее за спиной.

Это хуже, чем смерть. Она забирается на заднее сиденье мопеда, и водитель сразу набирает скорость, проносясь мимо потрясенного мужчины в отутюженных черных брюках и в идеально чистой белой рубашке. Возвращаясь в пустую квартиру, дрожа от стыда и желания как можно скорее умереть, Парвати обнаруживает, что дверь не заперта, а на кухне сидит ее мать в окружении сумок и чемоданов.

 

22

Шахин Бадур Хан

Дамба представляет собой длинный и узкий изгиб вздыбленной земли, закрывающий собой весь горизонт. С одного конца дамбы не виден другой, она втиснута в пологие очертания долины Ганга. Самолет военно-воздушных сил Бхарата появляется над Кунда Кхадар с востока. Он проносится довольно низко над приветствующими его джаванами, поворачивает над озером. Боевые вертолеты, управляемые сарисинами, сгрудились, как кажется Шахину Бадур Хану, в неприятной близости от него. Они летают, словно птицы, отваживаясь на такие смелые маневры в воздухе, на которые никогда не осмелится ни один пилот-человек. Самолет делает вираж, управляемый сарисином вертолет резко подается вперед и устремляется вниз, чтобы прикрыть важный объект. Шахин Бадур Хан бросает взгляд на широкую и неглубокую «чашу», заполненную грязной, заросшей водорослями водой и окруженную бесконечной долиной, засыпанной песком, гравием и какой-то химической солью ядовито-белого цвета. Вонючая трясина с водой, которую не станет пить даже корова. Сидящая через проход Саджида Рана качает головой и говорит: «Превосходно!»

Если бы только они послушали меня, если бы не стали с такой поспешностью перебрасывать солдат, у которых в головах одно только «Джай, Бхарат!», думает Шахин Бадур Хан. Люди хотят войны, сказала Саджида Рана на заседании кабинета министров. Ну вот, теперь люди ее получили.

Самолет премьер-министра опускается на спешно подготовленную площадку рядом с пограничной деревушкой, расположенной на бхаратской стороне километрах в десяти от дамбы. Вертолеты, управляемые сарисинами, толкутся над ней, словно стервятники над Башней Молчания. Оккупационные силы разместили здесь мобильный штаб. Механизированные части расположены дальше к востоку, роботы минируют подходы к позициям. Шахин Бадур Хан в своем городском костюме жмурится от слишком яркого солнечного света, от которого его не спасают даже западные солнцезащитные очки, бросает взгляд на жителей деревни, стоящих на самом краю реквизированных и разоренных полей. Саджида Рана решительно направляется в сторону строя офицеров. Ей явно хочется быть первой на тех фотографиях, которые солдаты расклеивают на стенах бараков. Мама Бхарата рядом с Ниной Чандра...

Офицеры приветствуют премьер-министра и ведут ее сквозь пыль и песок к «хаммерам». Министр Чаудхури семенит рядом с Саджидой Рана, пытаясь быстро и кратко информировать ее о положении дел. Маленькая тявкающая собачонка, думает Шахин Бадур Хан. Он оглядывается на самолет, который как-то брезгливо возвышается на шасси, словно боится чем-то заразиться от этой земли. Пилот — маленький электронный «клещ», вмонтированный в систему управления лайнером. Под носом, снабженным сенсорными устройствами, длинное дуло автоматической пушки. Оно похоже на хоботок тех хищных насекомых, которые прокалывают друг друга подобным приспособлением, а затем высасывают все жизненные соки. Утонченный убийца.

Шахин Бадур Хан вспоминает «банановый клуб», который ему довелось посетить, улыбку слепой женщины, узнающей гостей по запаху феромонов; темные альковы, где смешиваются голоса и смех, а тела с жадностью касаются друг друга. Странное, загадочное и прекрасное создание выплывает откуда-то из темноты, и слышатся гипнотические звуки дхола.

«Хаммер» пахнет освежителем воздуха «Волшебная сосна». Шахин Бадур Хан щурится от слепящего блеска асфальтового покрытия. Они находятся на дороге, которая идет по верху дамбы. Здесь воздух затхлый из-за мертвой иссохшей почвы и вонючей воды. Даже «Волшебная сосна» предпочтительнее. Тонкая струйка желтой воды едва сочится из желоба. Это и есть Великий Ганг.

Джаваны поспешно формируют почетный эскорт. Шахин Бадур Хан замечает роботизированные ракетные комплексы типа «земля-воздух» и нервные переглядывания между младшими офицерами. Десять часов назад здешняя земля принадлежала Республике Авадха, а на солдатах была зелено-белая форма и оранжевый тройной знак, отдаленно напоминающий символ «инь-ян». Во всем же остальном их хамелеоноподобный камуфляж такой же, как и у наших бойцов. Вокруг — призрачные деревни, кажущиеся обнаженными из-за постоянно понижающегося уровня воды в реке, они представляют собой великолепную мишень для обстрела. Даже для одиночного снайпера.

Саджида Рана следует дальше, ее туфли ручной работы цокают по дорожному покрытию. Войска выстроились за помостом. Кто-то проверяет громкоговоритель, выкрикивая нечто нечленораздельное. Операторы новостного канала, заметив премьер-министра в военной форме, следуют за ней по пятам. Военная полиция с лати в руках прогоняет их с дороги. Шахин Бадур Хан ждет у подножия помоста. Премьер-министр, министр обороны, дивизионный командующий поднимаются наверх. Он уже знает, что скажет Саджида Рана. Он сам вносил заключительные штрихи в текст ее речи сегодня утром, сидя в лимузине, который вез его на военный аэродром. Обычное перешептывание людей, собравшихся под нещадными лучами солнца, постепенно затихает, как только они замечают, что их главнокомандующий взял микрофон. Шахин Бадур Хан с удовлетворением наклоняет голову, видя, какое сильное впечатление она производит на толпу.

— Джай, Бхарат!

Мгновение, не предусмотренное сценарием. Все сжимается внутри у Шахина Бадур Хана. Напряженная тишина длится одно бесконечное мгновение, а затем взрывается единодушным воплем. Две тысячи голосов громовым раскатом, словно эхо, отвечают: «Джай, Бхарат!» Саджида Рана еще трижды повторяет лозунг, и трижды до горизонта разносится ответный вопль. И только потом она переходит к своей речи. Речь предназначена не для тех солдат, что стоят немного расслабившись по команде «Вольно!» на дороге, идущей по верху дамбы. Она — для множества кинокамер, микрофонов и редакторов интернетных новостных агентств.

Мы стремились к мирному разрешению конфликта... Бхарат никогда не хотел войны... Мы надеялись на дипломатическое урегулирование... Мы все еще верим, что мир может стать результатом переговоров... Мы делаем достойное предложение нашим противникам... Воду нельзя присваивать никому, водой нужно делиться... Никакой народ, никакая страна не имеет на это права... Ганг — наша общая артерия жизни...

Солдаты стоят не двигаясь. Никто даже не шелохнется. Они стоят в немыслимую жару в полном снаряжении, слушают пропагандистскую чушь, в нужном месте сопровождают ее возгласами согласия и поддержки, замолкают, как только Саджида Рана дает им знак взглядом или движением руки. И в завершение речи она сообщает, возможно, самое главное:

— А теперь я должна сказать вам еще об одной нашей победе. Господа, Бхарат победил со счетом триста восемьдесят семь на семь!

Все взрывается в многоголосой здравице: «Джай, Бхарат! Джай, Бхарат!»

Саджида Рана спокойно принимает аплодисменты и спускается с помоста в самый разгар восторженных возгласов.

— Неплохо, как вам кажется, Хан?

— Насколько мне известно, счет был сто семнадцать, — замечает Шахин Бадур Хан.

Конвой ведет их обратно к штабу. Операцию с самого начала предполагалось провести в виде молниеносного наступления и такого же быстрого отхода. В Генеральном штабе были настроены против этого, но Саджида Рана настояла. Мирные предложения должны быть сделаны с позиции силы, которая не унизит правительство Раны. Аналитики сумели вовремя проанализировать данные со спутников-разведчиков и сведения, полученные с помощью электронных средств шпионажа, что позволило Бхарату по крайней мере на час опередить противника. Военная техника движется по ухабистым проселочным дорогам. Пыль, которую поднимает колонна, должно быть, видна с околоземной орбиты. А за наземными частями стаями, подобно собравшимся за добычей стервятникам, следуют различные летательные аппараты, управляемые сарисинами. Сопровождая премьер-министра и ее главного советника к ожидающему их самолету, охранники нервно посматривает на небо. Люки задраены, Шахин Бадур Хан пристегивает ремни, и самолет устремляется ввысь.

Шахину кажется, что он оставил свой желудок там, на растерзанных и выжженных полях. Самолет взлетает почти вертикально. У Бадур Хана врожденное отвращение к полетам. Он переживает каждый толчок и каждую воздушную яму, как маленькую смерть. Он судорожно сжимает подлокотники сиденья. Самолет переходит в горизонтальный полет.

— Прозвучало слишком пафосно, вам не кажется? — говорит Саджида Рана, расстегивая ремень безопасности. — В армии всегда помнят, где место женщине. Джай, Бхарат! Тем не менее все прошло хорошо. Думаю, информация о результате крикетного матча тоже была вполне уместна.

— Как скажете, мэм.

— Да, я именно так и говорю. — Саджида Рана ежится в облегающей военной форме. — Чудовищно неудобная одежда. Не представляю, чтобы кто-то мог воевать в чем-то подобном... Итак, ваша оценка?

— Она будет откровенной...

— А разве когда-нибудь бывало иначе?

— Я считаю оккупацию дамбы авантюрой. План заключался в том...

— План, конечно, был хорош, однако в нем не хватало настоящей воли.

— Госпожа премьер-министр, при всем уважении...

— Я понимаю и ценю ваши дипломатические ухищрения. Но черт с ней, с дипломатией! Я не позволю сделать из этого Дживанджи мученика хиндутвы. Мы — Раны, а это что-нибудь да значит! — Она делает паузу, чтобы снять налет театральности, и затем спрашивает: — Мы способны выйти из создавшегося положения с наименьшими потерями?

— Полагаю, что пока да. Но как только сообщения о последних событиях обойдут все новостные каналы, важным фактором в данном вопросе может стать внешнее давление. Англичане наконец получат предлог для возобновления требований о созыве международной конференции.

— Только не в Лондоне! Но американцы...

— Мы с вами думаем об одном и том же, госпожа премьер-министр. Особые отношения...

— Никогда не отличались той взаимной теплотой, о которой так любят распространяться англичане. Но я вам должна сказать, Хан, что по крайней мере одно во всей создавшейся неразберихе доставляет мне истинное удовольствие.

Мы разделались с этим дерьмом, с Дживанджи. Он думал, что ему удалось перехитрить нас, распространив повсюду изображения своей Святой Тележки, а теперь бежит домой с поджатым хвостом, словно побитый пес.

— Однако, госпожа премьер-министр, он еще окончательно не разгромлен. Я думаю, мы еще услышим о господине Дживанджи — в том случае, если начнется мирная конференция.

— Когда она начнется, Хан...

Шахин Бадур Хан наклоняет голову. Знак полнейшего смирения перед мнением премьер-министра. Но он-то прекрасно знает, что в подобных вещах не существует никаких четких правил, которыми можно было бы руководствоваться. До сих пор ему, его правительству и его народу везло.

Саджида Рана замечает неаккуратно сделанный шов на своих военных брюках и начинает нервно ерзать в кресле.

— Есть еще что-нибудь, что может меня касаться?

Шахин Бадур Хан включает палм, просматривает новостные каналы. Фантомные страницы появляются у него прямо перед глазами. Новости «взрываются» вокруг маленькими цветными бомбами.

— Си-эн-эн, Би-би-си и «Ньюс Интернэшнл» включают наши события в число первоочередных новостей.

— Что же задает тон в царстве Главного Дьявола?

Шахин Бадур Хан быстро «пролистывает» передовицы основных электронных СМИ от Бостона до Сан-Диего.

— От мягкого скептицизма до резкого отторжения. Консерваторы требуют, чтобы вначале мы вывели войска, а за тем переходили к переговорам.

Саджида Рана слегка оттягивает нижнюю губу — жест, известный только ее ближайшим доверенным лицам.

— Ну, по крайней мере пока они не посылают сюда морских пехотинцев. Собственно, с какой стати, ведь речь у нас идет не о нефти, а всего лишь о воде. Как бы то ни было, воюем мы не с Вашингтоном. Какие новости из Дели?

— На онлайновых каналах ничего.

Премьер-министр еще больше оттягивает нижнюю губу.

— Не нравится мне это. Плохой знак.

— Данные с наших спутников показывают, что силы авадхов все еще находятся на занятых ранее позициях.

Саджида Рана отпускает губу и выпрямляется на сиденье.

— Черт с ними! У нас великий день! Мы должны радоваться и торжествовать! Шахин, — называет его по имени, — между нами... Чаудхури. Что вы о нем думаете?

— Министр Чаудхури — очень способный депутат парламента от своего округа...

— Министр Чаудхури — хиджра. Шахин, у меня есть одна идея, которую я давно обдумываю. В будущем году в Дидаргандж проводятся внеочередные выборы. Ахуджа пытается делать вид, что победителем будет он, но всем известно, что беднягу давно пожирает опухоль. А место-то хорошее, надежное. Черт, они бы избрали даже самого Джеймса Маколея, стоило бы ему воскурить немного фимиама Ганеше.

— Должен вам напомнить, госпожа премьер-министр, что президент Маколей не мусульманин.

— Да бросьте, Хан. Вы-то сами даже отдаленно не сойдете за Бен Ладена. А кто вы, кстати? Суфий или что-то в этом роде?

— Да, я происхожу из суфийской семьи.

— Вот, собственно, о чем я и хотела сказать... Послушайте, вы хорошо себя проявили в нашем нынешнем деле, и мне нужно, чтобы способности такого человека не пропадали втуне. Вам, конечно, придется пройти определенный период ученичества на задних скамьях парламента, но моя задача — вручить вам министерский портфель.

— Госпожа премьер-министр, я не знаю, что вам на это ответить...

— Можете начать со «спасибо», господин расчетливый суфий. Но все, что вы слышали, строго между нами.

— Будьте спокойны, госпожа премьер-министр.

Поклоны, смирение, полное соглашательство. Простой государственный служащий. Но сердце Шахин Бадур Хана готово выскочить из груди. В Гарварде — вскоре после того, как закончились первые экзамены и спало первоначальное, свойственное всем новичкам напряжение, а лето зацвело вокруг всей своей роскошной красой, — он позабыл о добродетелях студента факультета бизнеса и о дисциплине суфия. Под долгие разглагольствования владельца магазинчика, где продавались спиртные напитки, Шахин купил бутылку импортного солодового виски и среди пыльных полос солнечного света, проникавшего в окна его студенческой комнаты, выпил за успех. Между тем мгновением, когда с характерным щелчком из бутылки вылетела пробка, и мучительными минутами, проведенными в лиловых сумерках над унитазом, он пережил период, в течение которого совершенно определенно ощущал себя погруженным в океан счастья, восторга, света, полной уверенности в собственной значимости, а весь мир казался беспредельным и совершенным. Шахин подошел к окну с бутылкой в руках и рычал от блаженства. На следующее утро его мистическая эпифания обернулась тяжелым похмельем и чувством глубочайшей духовной вины. И вот теперь, сидя в военном самолете рядом с премьер-министром, Хан вновь ощутил нечто подобное. Член кабинета министров! Он!.. Шахин пытается взглянуть на себя со стороны, представить совсем другое место — за столом в великолепном, залитом солнечным светом зале заседаний кабинета министров. Он видит себя стоящим под куполом Сабхи. Почетный член Дидарганджа. И это будет справедливо. Он будет вознагражден по заслугам — и вовсе не за усердную и безупречную службу, а за свои способности, за свой талант. Он заслужил награду. Заслужил — и получит ее.

— Сколько времени мы уже работаем вместе? — спрашивает его Саджида Рана.

— Семь лет, — отвечает Шахин Бадур Хан.

И еще три месяца и двадцать два дня, добавляет он про себя. Саджида Рана кивает и снова начинает теребить себя за губу.

— Шахин.

— Да, госпожа премьер-министр?

— У вас все в порядке?

— Боюсь, не совсем понимаю, что вы имеете в виду, госпожа премьер-министр.

— Просто мне показалось, что последнее время вы выглядите несколько... ну... скажем так, рассеянным. И до меня доходили определенные слухи.

Шахин Бадур Хан чувствует, что у него останавливается сердце, замирает дыхание, мозг отказывается работать. Он мертв. Мертв. Нет. Не может быть. Она не стала бы предлагать ему все то, что только что предложила, чтобы отобрать снова из-за какой-то совершенной им незначительной глупости, мгновения легкого помешательства. Нет, не из-за глупости и не из-за легкого помешательства, Шахин Бадур Хан. В том, что вы так именуете, — вся суть вашего истинного «Я». И настоящее безумие заключается в наивной надежде скрыть и отринуть его.

Хан облизывает губы. В словах, которые он сейчас произнесет, не должно быть никакой неуверенности в собственной правоте, никакой двусмысленности.

— Вокруг любого правительства всегда кишат слухи, госпожа премьер-министр.

— Я просто слышала, что вы очень рано ушли с какой-то вечеринки в пригороде.

— Я тогда очень устал, госпожа премьер-министр. В тот день...

Нет, он явно затевает ненужный разговор.

— Да-да, я помню, в тот день состоялся брифинг. Я слышала — но, конечно, сразу же отвергла это как возмутительную клевету, — что у вас возникло некое... э-э... напряжение в отношениях с Бегум Билкис. Я знаю, что веду себя вызывающе бестактно, Шахин, но ответьте мне, пожалуйста, на вопрос. У вас в семье все в порядке?

Что-то внутри Шахина кричит: скажи, скажи ей все как есть. Лучше пусть она узнает от тебя самого, чем от какого-нибудь светского информатора или от — избави Бог! — Дживанджи. Расскажи ей, куда ты ходил, кого встречал, что делал с... «эно»... Расскажи ей. Откройся перед ней, перед матерью страны и народа, пусть она как-нибудь уладит твои проблемы, как-нибудь замнет и скроет от любопытных глаз — ради того, что ты сделал для нее за все прошедшие годы, для Саджиды Раны.

Но он не может. Враги Хана внутри самой партии и вне ее ненавидят Шахина уже только за то, что он мусульманин. А если теперь он предстанет перед ними как извращенец, как неверный муж, как возлюбленный тех, кого они даже за людей-то не считают, его карьера будет закончена. Более того, подобного скандала не переживет и правительство Раны. Шахин Бадур Хан прежде всего государственный служащий. Его долг перед правительством превыше всего.

— Могу я быть откровенен с вами, госпожа премьер-министр?

Саджида Рана наклоняется над узким проходом.

— Вы задаете мне этот вопрос уже второй раз за наш сегодняшний разговор.

— Моя жена... Билкис... ну, в общем, в последнее время у нас период некоторого охлаждения в отношениях. После того, как наши мальчики поступили в университет, у нас практически не осталось других тем для бесед, кроме их успехов. Теперь у нее и у меня разная жизнь. У Билкис своя колонка в газете, женский форум. Но вы можете быть совершенно спокойны: наши отношения никак не повлияют на исполнение профессиональных обязанностей. Мы не допустим, чтобы вы из-за нас чувствовали себя неловко.

— Ну что вы, никакой неловкости, — бормочет Саджида Рана, и тут пилот объявляет, что через десять минут они приземляются на военном аэродроме в Набха Спарасхаме, и Шахин Бадур Хан получает возможность бросить взгляд в иллюминатор на громадное коричневое пятно чудовищных трущоб вокруг Варанаси.

Он даже позволяет себе некое подобие ухмылки. Все в порядке. Ей ничего не известно. Он все превосходно провернул. Но теперь у него появились новые проблемы, которые необходимо как можно скорее решить. А вон там, вдоль южного края горизонта... Что там? Неужели темная линия облаков?..

Только когда умер его отец, Шахин Бадур Хан понял, до какой степени ненавидит дом у реки. И дело вовсе не в том, что хавели некрасив или производит гнетущее впечатление, совсем напротив. Но его просторные галереи, веранды и широкие белые залы с высокими потолками насквозь пропитаны историей бесчисленных поколений, ощущением долга перед семьей. Шахин Бадур Хан не мог подняться по ступенькам лестницы, пройти под большим бронзовым фонарем на веранде или войти в переднюю с двумя симметричными винтовыми лестницами — одной для мужчин и другой для женщин — без того, чтобы не вспомнить о том, как он еще мальчиком прятался за колонной, когда его деда Саида Райза Хана несли на кладбище, расположенное у старого охотничьего домика у болот. Вспоминал он и о том, как сам шел вслед за собственным отцом, совершавшим такое же поспешное последнее путешествие сквозь двери из тика. И сам Шахин когда-нибудь тоже уйдет туда же. Хана понесут его собственные сыновья и внуки. Через хавели прошло столько человеческих жизней. Нет ни одного уголка, в котором можно было бы укрыться от воспоминаний о родственниках, друзьях и слугах. Любое слово, поступок, намерение зримы и прозрачны. Хан всегда тосковал по своему надежно изолированному убежищу, и подобная мысль была связана у него с Гарвардом. Идея уединения, своеобразной «резервации» в Новой Англии — «резервации» в значении места, отдельного от всех и от всего.

Он проходит через антресоли в женскую половину дома. И, как всегда, некоторое время медлит у дверей в зенану. В хавели Ханов пурда была упразднена еще при деде Шахина, но, находясь в женских помещениях, он всегда испытывал некий невольный стыд. Вещи, окружавшие его здесь, сами стены, полные особых ассоциаций, стиль жизни обитательниц были ему чужды. Дом разделен, как мозг, на два полушария.

— Билкис.

Его жена устроила кабинет на широком затененном балконе с видом на живописные холмы и спокойную реку. Здесь она пишет статьи, выступления для радио и очерки. Внизу, в садике, полном птиц, она принимает своих интеллектуальных, но не имеющих гражданских прав подруг, там они пьют кофе, строят какие-то планы, которые могут строить женщины в обществе, которое едва признает их за людей.

Мы живем в деформированном обществе, сказал тот государственный служащий, любитель музыки, когда на сцене появилась Мумтаз Хук.

— Билкис.

Шаги... Дверь открывается, появляется лицо служанки. Шахин Бадур Хан не помнит их всех.

— Бегум нет, саиб.

Шахин Бадур Хан прислоняется к крепкому дверному косяку. Ему так хотелось перекинуться с ней несколькими словами. У них мало времени для настоящего общения. Для слов. Для прикосновений. Но он устал. Устал от чувства долга, постоянно нависающего над ним. Устал от ужасающей истины, которая, даже если бы он сел, подобно садху, на углу улицы, от всего отрешившись, все равно росла и вздувалась бы у него за спиной, словно громадная приливная волна. Теперь ему постоянно придется опережать ее хотя бы на несколько шагов, чтобы она не поглотила его. Он устал от маски, от притворства, от лжи. Надо рассказать ей. Она сможет его понять, подскажет, как поступить.

— Ее никогда нет...

— Господин Хан?

— Это я так.

Дверь медленно закрывается. Впервые за всю свою жизнь Шахин Бадур Хан не может найти дорогу в собственном доме. Он не узнает двери, стены, коридоры. Внезапно он оказывается в залитой ярким солнечным светом комнате, окна которой выходят на женский садик, в белой комнате с москитными сетками, завязанными в большие мягкие узлы. Здесь пахнет теплом и пылью, и Шахин приходит в себя. Запах — ключ памяти. Он вспомнил. Он знает эту комнату, он любил ее когда-то. Старая детская — комната, в которой он провел первые годы жизни, комната с окнами, выходящими на великую реку. Каждое утро Шахин просыпался здесь от возгласов брахманов, обращенных к Гангу. В комнате чисто, светло и пусто. Наверное, Хан приказал убрать из нее всю мебель после того, как мальчики уехали в университет, но он почему-то не помнит, что когда-либо отдавал подобное приказание. Айя Гуль умерла десять лет назад, но среди деревянных панелей, занавесей и штор еще сохранился аромат ее груди, острый запах ее одежды. И тут Шахин Бадур Хан с ужасом и удивлением вспоминает, что не заходил сюда уже несколько десятилетий. Он щурится от слишком яркого света. Господь есть свет Небес и Земли... Он свет света. Господь ведет тех, кого Он захочет, к Своему свету, Господь говорит с человеком притчами, ибо Господу ведомо все. Сура струйкой дыма завивается в памяти Шахина.

И только потому, что впервые за долгие-долгие годы он чувствует, что за ним никто не следит, Шахин Бадур Хан осмеливается на это... Он вытягивает руки в стороны и начинает вращаться. Вначале очень медленно, пытаясь сохранить равновесие. Танец суфиев, с помощью которого дервиши соединялись с сознанием Бога. У него на языке возникает дхикр — священное имя Бога. Яркое воспоминание пронзает мозг Хана — его дед, вращающийся на одном месте под звуки каввалов посередине пола иувана, выложенного плиткой с геометрическим узором. Мельвели приехал из Анкары, чтобы научить индийцев семе — великому танцу Бога.

Священный танец дервишей.

Уведи меня из этого мира, Господи. Мягкий коврик мнется под ногами Шахина. Концентрация достигает предела, все мысли сосредоточены на движении ног, на повороте рук: вниз — в благословляющем жесте, вверх — в жесте принятия благодати. Он вращается, уходя в глубины памяти.

В то безумное новоанглийское лето, когда повышенное давление на много дней установилось над пуританским Кембриджем, температура некоторое время росла, а затем как будто застряла на очень высокой отметке. Все распахнули настежь окна и двери, вышли на улицы, в парки и на лужайки или просто расселись у порогов домов, на балконах. Шахин Бадур Хан являлся в тот год второкурсником и забыл, что значит быть холодным и сдержанным. Он возвращался с друзьями с музыкального фестиваля в Бостоне. И тут из мягкой, бархатной, ароматной ночи появилось оно, и Шахин был мгновенно парализован, он застыл, словно Полярная звезда посреди небосклона, точно так же, как четверть века спустя в аэропорту Дхаки при виде неземной, совершенно чуждой, волшебной и абсолютно недостижимой красоты. Ньют раздраженно реагирует на стайку шумных студентов, пытаясь уступить им дорогу.

Так впервые в жизни Шахин Бадур Хан увидел ньюта. До этого он читал о них, видел фотографии, томился страстным желанием увидеть их воочию, воплощенную мечту своего детства. И вот теперь оно явилось перед ним во плоти, нечто вполне реальное, а не какое-нибудь фантастическое существо из сборника сказок и легенд. На гарвардской лужайке он впервые влюбился. Та любовь сопровождала его всю жизнь. В течение двадцати пяти лет Хан носил ее жало в своем сердце.

Ноги движутся, губы произносят мантру дхикра. Он вращается назад, в прошлое.

Обертка была идеальная, простая и элегантная. Бумага с красно-черно-белым узором, одна целлофановая ленточка золотистого цвета. Минимум всего. Индийцы придали бы подарку еще массу всяких украшений, могли разукрасить, разрисовать сердечками, стрелами и Ганешами, сделали бы так, чтобы он наигрывал мелодии, а потом разбрасывал конфетти. В тринадцать лет Шахин Бадур Хан знал, видя пакет из Японии, что он никогда не будет в индийском стиле. Отец привез из командировки в Токио подарки для всей семьи. Младшие братья Хана получили воздушных змеев, которых они потом запускали с балконов хавели. Старший сын — «Нихон» в коробке. Манга* [Японские комиксы, часто лежат в основе жанра анимации] преобразила его жизнь так же, как часто преображает ее подаренный мотоцикл, превращающийся в орудие борьбы и мести. Поначалу ему не нравилось свойственное манга легкомысленное смешение насилия, секса и подросткового невротизма. Оно казалось ему дешевым и чуждым по менталитету. Но постепенно Хана начали привлекать персонажи, эти вытянутые фигурки бесполых подростков с оленьими глазами, вздернутыми носами и постоянно приоткрытым ртом. Чем они только не занимались! Спасали мир, решали проблемы с родителями, носили потрясающие фантастические костюмы, похвалялись самыми невероятными прическами и обувью, беспокоились за дружков-подружек, когда на Токио совершали налет зловещие «черные ангелы», то есть враждебные роботы, но чаще всего просто демонстрировали независимость, отстраненность, сказочную привлекательность, свои стройные длинные ноги и свою загадочную андрогинность. И Хану так сильно захотелось жить той же жизнью, которой жили они, увлекательной, непредсказуемой и полной страсти, что он даже заплакал. Шахин завидовал им во всем, их красоте, их сексуальной асексуальности, тому, что все знали, любили и восхищались ими. Он хотел стать одним из них, быть с ними в жизни и смерти. Ночью, лежа в постели, Шахин придумывал новые истории. Что произойдет после того, как они разгромят «черных ангелов», рвущихся сквозь трещину в небесах, — он выдумывал новые истории об их любви и играх. И андрогинные бойцы вселенной затягивали его в свое гнездо, и там они все вместе предавались любви — по-детски нерешительной, но страстной и бесконечной любви. После той ночи, когда его произвели в маги-предводители «Грассен Элементой», Шахин проснулся в пижамных штанах, насквозь пропитанных спермой.

Прошло много лет, но он по-прежнему время от времени заглядывал в пожелтевшие и помявшиеся страницы старых комиксов, теперь сложенных в коробку из-под обуви. Вечно юные, вечно стройные, всегда прекрасные, с неутолимой жаждой приключений андрогины-пилоты «Грассен Элементой», скрестив на груди руки, взирали на него с вызовом, неудержимо влекли к себе высокими скулами, оленьими глазами и такими страстными губами.

Шахин Бадур Хан вращается на границе с трансцендентным и чувствует, как глаза его наполняются слезами. Сема влечет его еще дальше в прошлое, на пляж.

Мать жалуется на высокую влажность, на социализм и на то, что рыбаки испражняются на песок рядом с бунгало Ханов. Отец раздражается, сердится и явно тоскует по дому на севере. Он нервно ходит взад-вперед в мятых штанах, поплиновой рубашке с короткими рукавами и шлепанцах. Стоит удушающая керальская жара. А для Шахина Бадур Хана эта поездка становится самой отвратительной в жизни, потому что он так ждал ее, а она так его разочаровала. Юг... юг... юг!

По вечерам с моря приходят дети рыбаков. Черные от загара, обнаженные, смеющиеся, они играют, орут, плещутся в воде, а Шахин Бадур Хан с братьями тем временем сидит на веранде, пьет лимонад и слушает рассказы матери о том, как чудовищно омерзительны местные дети. Но Шахину они вовсе не кажутся такими уж омерзительными. У них есть маленький аутригер* [шлюпка с выносными уключинами]. Шахин наблюдает за детьми со стороны и предается фантазиям о том, как спасаются они на утлом суденышке от реальной опасности в открытом море, борются с пиратами и ураганами, занимаются настоящими исследованиями и помогают попавшим в беду. Когда же дети вытаскивают свой аутригер на песок и начинают играть в крикет на пляже, ему кажется, что он умрет от страстного желания присоединиться к ним. Шахину хочется уплыть вместе с темнокожими и белозубыми керальскими андрогинами, обнаженным скользнуть в теплую, как кровь, воду и облечься ею, словно кожей. Хочется бегать и кричать, быть худым, стройным и свободным — и не стесняться своего голого тела.

В соседнем бунгало живет семейство госслужащего из Бангалора, занимающего весьма скромный пост. Но Шахин Бадур Хан видит, как его дети играют на аутригере вместе с местными, ныряют, плавают под водой, выныривают на поверхность, ловя ртом воздух, усеянные капельками морской воды, словно росой, и смеются... смеются... смеются. Зерно опустошенности упало тогда в его душу и проросло во время долгого путешествия на поезде через всю Индию, превратившись в острую боль, в надежду, в желания, не имевшие на звания, невыразимые в словах, но пахнувшие лосьоном для загара, вызывавшие зуд, подобно песку, что попал между пальцами, похожие на нагретый солнцем кокосовый коврик и звучащие голосами детей над морским прибоем...

Шахин Бадур Хан прекращает вращаться. Он не может побороть сильные, разрывающие грудь рыдания. Ему так хотелось тех детских радостей, но его детство было иным, в нем не могло быть такой свободы. Он бы все отдал, чтобы оказаться среди них, хотя бы один день.

Ноги. Там, снаружи... Голые ноги... Шахин Бадур Хан отбрасывает от себя суккуба.

— Кто здесь?

— Сэр? Все в порядке?..

— В абсолютном порядке. Оставьте меня в покое, пожалуйста.

Все в порядке, в том самом порядке, какой бывает среди развалин. Шахин Бадур Хан поправляет костюм, вновь расстилает помятый дхури в том месте, где он только что вращался в священном танце и где его почтил Своим посещением Господь. Он вошел в ан-нафс, в ядро души, из которого исходят желания, и там узрел истинную природу Бога-внутри, и его призыв о помощи был услышан.

Теперь он знает, что должен сделать относительно этого ньюта.

 

23

Тал

Остаток недели Тал пытается провести, с головой уйдя в работу, но даже раздумья над дизайном интерьера хавели, в который переедут Апарна Чаула и Аджай Надьядвала после своей виртуальной свадьбы, не могут усмирить проснувшихся демонов. Некий человек, имеющий пол. Мужчина. Некто по имени Хан. Тал пытается выбросить из головы его образ, но тот рассеян по нейронам ньюта, словно огни Дивали. Тала преследует страх, который поглощает изнутри, растворяя биочипы и гормональные микропомпы, — боязнь того, что вся ньютность уйдет из тела вместе с мочой. Тал все еще чувствует на губах губы Хана.

К концу недели даже Нита начинает говорить, что Талу следует отдохнуть.

— Ладно, давай иди, уходи отсюда, — говорит их продюсер Девган.

И Тал уходит. В Патну. Никому, кроме как ньюту, не придет в голову проводить уик-энд в этом громадном, жарком, бездушном промышленном городе. Но Талу нужно кое-кого там увидеть. Гуру ньютов.

Два часа спустя Тал уже находится у реки, смотрит по верх поляризованных контактных линз и мигает — из-за ос лепительного блеска воды. Он берет билеты до Патны на ско ростное судно на подводных крыльях. А еще через полчаса Тал садится, уютно примостившись, на свое место, закрыва ет глаза и маленькими мягкими кулачками отбивает такт пер вых аккордов «Гуру Грантх микс», а мимо проносятся про мышленные предприятия, которые прочно стоят на далеких сухих берегах. Тал не может сдержать удивления: в Ганге все еще хватает воды, чтобы удерживать такое большое судно.

Грязные улицы Патны производят гнетущее впечатление. Темнота вечера подкрашена разноцветными дымами заводов. Как и волосы, заплетенные в мохик, свешивающийся на лоб. Бесчисленные лавки и магазины открывают свои разнокалиберные пасти. Здесь бюстгальтеры, там трусики, тут нижнее белье, а в той стороне, сзади, обувь. Кредитная карточка с трудом выдерживает сильнейший удар, но уже через полчаса Тал выходит на улицы, облаченный в длинные полосы мягкого серого шелка. На ногах серебристо-черные ньютовские сапожки с пятисантиметровыми каблуками и обязательными кисточками с бусинками, что свисают со шнурков. Парни оборачиваются на ньюта, девушки смотрят с завистью, женщины в кофейнях наклоняются друг к дружке и что-то шепчут, прикрыв рты руками, полицейский на перекрестке едва не поворачивается на триста шестьдесят градусов, увидев, как Тал меняет цвет контактных линз, затемняя их от слишком яркого солнца.

Тал чувствует себя превосходно, у ньюта такое приподнятое настроение, какого не было уже давно, Тал радуется возвращению в Патну, возможности чувствовать на себе солнце Патны, вдыхать смог Патны, пробираться по улицам Патны мимо бесчисленных тел и лиц. Талу кажется, что все движется в ритмах микса, раздающегося в наушниках. Все наполнено какой-то загадочной музыкой. Каждая случайная встреча прохожих может быть прелюдией к убийству, или супружеской измене, или воровству, или встрече давно потерявших друг друга возлюбленных. Одежда ярче и красивее, чем где бы то ни было, и все как будто специально предназначено для того, чтобы привлечь внимание Тала. Ньют вспоминает о Варанаси.

О Варанаси... И о мужчине по имени Хан. И обо всем остальном.

Посвященным известно, что за стеклянными башнями «Коммершиэл банд» пришвартовано скоростное судно, которое отвезет вас в сангам, где гуру производит свои операции. Тал отмечает с удовлетворением, что судно — «Рива» из красного дерева. У «Ривы» сдвоенные моторы. Они несут ее мимо мелких суетливых паромов и барж. Судно проходит по главному каналу, затем поворачивает налево по направлению к большой песчаной косе, где Гандак вливается в священный Ганг. Здесь располагается самая обширная, самая дешевая во всем Бхарате, самая грязная и наименее обремененная законами зона свободной торговли. Палатки из прессованного алюминия давным-давно вытеснили друг друга на воду с имевшейся в их распоряжении земли. Сангам окружен множеством списанных лихтеров. В них живут целые семьи, все члены которых могут похвастаться тем, что их нога никогда не ступала на сушу. Все, что им необходимо для рождения, жизни и смерти, они могут отыскать, пробежавшись по лабиринту из сходен и лесенок, перекинутых с лодки на лодку.

«Рива» везет Тала по неуклонно сужающимся каналам между стальными корпусами, расписанными текстами на хинди. Наконец они оказываются в узкой протоке, рядом с буксиром с причудливым названием «Фугаци».

На протяжении долгих тридцати лет этот кораблик таскал грузы вверх по реке — от Колкаты до новых промышленных гигантов Патны. Затем холдинг-компания «Белый орел» купила его и отправила в док в свободной зоне Гангак, выпотрошив и лишив двигателей.

«Белый орел» — в высшей степени респектабельная фондовая компания с центром в Омахе, штат Небраска. Она специализируется на пенсионном страховании медицинских работников. Ей принадлежат несколько плавучих отделений в Патне, занимающихся предоставлением тех медицинских услуг, которых избиратели на Среднем Западе, во всем следующие библейским заветам, столь решительно лишают соплеменников. Сотни высокодоходных и юридически сомнительных производств размещают свои центры в свободной зоне Гангак: здесь нашли приют пиратские радиостанции, производители фальсифицированных медикаментов, торговцы ворованным программным обеспечением, производители эмотиков, нелегальные лаборатории по генной инженерии, клонированию и клеточной терапии, знаменитые порнократы и многие-многие другие, чей род деятельности порой даже не имеет названия. И среди всего этого обитает добрый доктор Нанак, достойный ньют, гуру спасительных ножей.

Тал поднимается по стальной лесенке, всеми фибрами тела ощущая нависающую сзади металлическую стену соседней баржи. Одна хорошая волна — и стальные стены, окружающие ньюта со всех сторон, сомкнутся и раздавят Тала, точно выпавшее из гнезда яйцо. Чьи-то глаза пристально смотрят поверх перил. Это Нанак, добрый доктор, он выглядит чудовищно в своих шортах грузчика на три размера больше, чем надо, в женских туфлях на широкой платформе и в обтягивающей майке в сеточку. Он улыбается улыбкой щенной обезьяны.

Они обнимаются, прикасаются друг к другу, целуются, пробуждая друг в друге чувство радости, ощущение наивного детского восторга, касаясь тех подкожных зон, тех физиологических клавиш, которые роботы-хирурги Нанака ввели в нервные волокна освежеванного тела Тала. Объятия закончены, ньюты улыбаются, издают глупые, веселые восклицания и вновь чувствуют себя безумно счастливыми.

— Мода и тебя подчинила себе, как я вижу, — говорит Нанак.

Он невысок, немного застенчив и робок, слегка сутуловат, но у него самая добрая улыбка на свете. Кожа Нанака приобрела охристый оттенок от солнца.

— По крайней мере я стараюсь ей следовать, — отвечает Тал, наклонив голову.

— Поосторожнее здесь на каблуках, — предупреждает Нанак.

Палуба полна всяких кабелей, люков, труб, споткнувшись о которые, зазевавшийся ньют может серьезно разбиться.

— Останешься на чай? Осторожнее, осторожнее...

Они поднимаются по крутой лесенке в рулевую рубку. Не дойдя одной ступеньки до верха, Тал останавливается, чтобы окинуть взглядом этот город, состоящий из бесчисленных кораблей. Он живет не менее активной жизнью, чем какой-нибудь базар. Помимо зарабатывания денег, на любом судне всегда есть масса другой работы: покраска и уборка палубы, уход за растениями, проверка исправности солнечных батарей и коммуникаций. Со всех сторон доносится музыка, усиленная эхом, отражающимся от многочисленных металлических поверхностей.

— Итак, что же случилось? — спрашивает Нанак, вводя Тала в кабинет, выложенный деревянными панелями и пропитанный ароматом кедра.

Ароматы вызывают у Тала не менее сильную эмоциональную реакцию, нежели любое запрограммированное воздействие на его нервные «клавиши». «Эно» вновь чувствует себя в теплом древесном лоне. «Эно» вспоминает, как скрипят кожаные диваны, как Сунити напевает хиты из кинофильмов, когда ей кажется, что ее никто не слышит.

— Просто обычный осмотр, — отвечает Тал.

— Да-да, конечно, — говорит Нанак и вызывает лифт, спускающийся в пустое нутро корабля, где гуру проводит свои трансформации.

— У тебя нет времени? — спрашивает Тал, пытаясь отогнать внезапно пробудившиеся дурные предчувствия.

Дверцы лифта открываются в коридор из красного дерева с несколькими бронзовыми дверями. За одной из них Талу пришлось провести целый месяц — месяц мук, вызванных болеутоляющими и подавляющими иммунитет средствами, пока тело Тала привыкало к тому, что роботы-хирурги с ним сделали. Настоящий кошмар наступил, когда протеиновые чипы, введенные в костный мозг, раскрылись и начали переписывать биологические императивы, существовавшие на протяжении четырех миллионов лет.

— Сейчас у меня двое, — говорит Нанак. — Один готовится, хорошенький маленький малаец, очень нервничает, может сбежать в любую минуту, что будет жаль, а второй — в послеоперационной палате. Сейчас мы собираем много трансгендеров старого стиля, поэтому наша известность растет, хоть я и не очень к этому стремлюсь. Подобные операции я считаю делом мясника, а не хирурга. Ни какого изящества, никакого искусства.

За изящество и искусство надо платить, как Тал платит до сих пор. Десять процентов наличными, а затем месячные выплаты на протяжении почти всей оставшейся жизни. Тело в заклад.

— Тал, — тихо говорит Нанак. — Не сюда, вот сюда.

Тал вдруг обнаруживает, что касается рукой двери в операционную. Нанак открывает дверь клиники.

— Мы просто вас осмотрим, дорогуша. Даже одежду снимать не придется.

Но Тал уже сбрасывает обувь, легкую накидку и ложится на белый мягкий смотровой стол. Ньют моргает, чувствуя некоторое смущение, пока Нанак суетится, настраивая сканер.

В это мгновение Тал вспоминает, что Нанак, наш милосердный доктор, не имеет даже среднего медицинского образования. Он обычный брокер, стивидор от хирургии. Роботы разделили Тала на части — и вновь соединили: микроманипуляторы, скальпели толщиной в молекулу, направляемые хирургами из Бразилии. Талант Нанака состоит в его уникальном умении общаться с пациентами и в чутье на лучших медиков, довольствующихся самым низким гонораром, которых он способен искать по всему миру.

— Итак, скажи-ка, детка, это чисто медицинский визит или же ты хочешь узнать, как обстоят дела в Патне? — спрашивает Нанак, засовывая хёк за свое большое ухо.

— Нанак, неужели ты не знаешь, что я теперь ньют, делающий карьеру? Мне удалось за три месяца стать начальником отдела. Через год, вполне возможно, я уже буду выпускающим продюсером фильма.

— Тогда ты сможешь приезжать ко мне за новыми наборами эмотиков, — говорит Нанак. — У меня есть кое-что новенькое, только что от изготовителя. Очень хорошая вещичка. Но очень странная. Вот так. Все готово. Дыши спокойнее.

Тал поднимает руку, складывает пальцы в мудру, а из основания кушетки выдвигаются полукружия из белого металла и замыкаются в кольца вокруг ног Тала. Несмотря на просьбу Нанака дышать ровнее, как только сканер начинает странствие по телу, у Тала немного перехватывает дыхание. Когда световое кольцо касается шеи, ньют закрывает глаза и пытается забыть о том, другом столе, что находится за бронзовой дверью. О столе, который на самом деле и не стол вовсе, а особое гелевое ложе. Тала положили на него, анестезировали до полного бесчувствия, мало чем отличавшегося от клинической смерти. Всеми физиологическими функциями организма управляли сарисины: заставляли легкие дышать, сердце — биться, а кровь — течь по сосудам. Тал уже не помнит, как опустилась верхняя крышка резервуара, как он наполнился нагнетаемым под очень высоким давлением анестезирующим гелем. Но Тал обладает превосходным воображением, и воображение заменяет воспоминания, клаустрофобические воспоминания о погружении в бездонные океанские глубины. Но что ньют не может — точнее, не осмеливается, — вообразить, так это роботов, с обнаженными скальпелями движущихся по гелю и срезающих кожу с тела Тала сантиметр за сантиметром.

Такова была первая часть.

Когда старая кожа сгорела (новая же тремя месяцами ранее проросла из образца ДНК Тала), а яйцеклетка, проданная какой-то женщиной из трущоб, созрела в своем резервуаре, в дело включились особые механизмы. Они медленно двигались по вязкому органическому гелю, забирались под мышечную арматуру, отгибали слои жира, проходя вокруг основных путей кровотока и вздувшихся артерий, разделяли сухожилия, чтобы добраться до костей. В своих кабинетах в Сан-Паулу хирурги вели виртуальную операцию, с помощью манипуляционных перчаток на своих визорах они путешествовали по сокровенным путям тела Тал. Остеоботы формировали кости, изменяли очертания щек, расширяли таз, срезали полоски плоти с лопаток, изменяли положение, смещали, ампутировали, заменяли на пластик и титан. Одновременно другие механизмы удалили гениталии, переделали мочеточники и мочеиспускательный канал, подсоединили нервные пути и агенты, ответственные за выброс гормонов, к набору подкожных штифтов, вживленных в левое предплечье.

Тал слышит смех Нанака.

— Я вижу тебя насквозь, — хихикает доктор.

Талу пришлось висеть в том резервуаре в течение трех дней. С ободранной кожей, истекая кровью. Все тело превра тилось в один сплошной стигмат. А механизмы медленно, но упорно выполняли свое дело, слой за слоем разбирая тело и вновь восстанавливая. Наконец и их работа была закончена. Освободившееся место заняли нейроботы. Ими руководили уже совсем другие врачи, группа из Куала-Лумпура. Это уже была иная, значительно более тонкая наука, чем просто на резание и подшивание кусков мяса. Слаженно работающие крошечные роботы подсоединили белковые чипы к нервным волокнам, срастили нервы с индукторами желез, перестроили всю эндокринную систему Тала. Пока они занимались трансплантацией, большие механизмы сняли верхнюю часть черепа ньюта, микроманипуляторы проползли между спутанными ганглиями, подобно охотникам в зарослях мангровых деревьев, чтобы прикрепить белковые процессоры к нервным узлам в спинном мозге и в мозжечковой миндалине, в глубинных анатомических основаниях самости.

И вот утром четвертого дня они вернули Тала с границы между жизнью и смертью. Для Тала пришло время проснуться. Сарисины, подсоединенные к задней части черепа ньюта, теперь должны были провести полное автономное тестирование нервной системы и установить, правильно ли прижились биочипы и насколько точно мозговые структуры Тала, связанные с половым поведением, воспроизводят новые, имплантированные тендерные модели.

Пробуждение ньюта проходило при практически полном отсутствии кожи. Мышцы мешками свисали с разделенных сухожилий, глазные яблоки и мозг были обнажены. Разрезанное, освежеванное тело покоилось в антитравматическом геле.

— Ну что ж, я практически закончил, детка, — говорит Нанак. — Ты можешь открыть глаза.

Только кокон из анестезирующего геля спас Тала от смерти от болевого шока. Сарисины «играли» на нервной системе ньюта, как на ситаре. Воображение Тала переполнилось невиданными образами и немыслимыми ощущениями. Пальцы двигались, ноги бежали, сами собой возникали желания, доселе неведомые Талу, являлись видения, полные чудес, пели хоры, среди которых возвышался глас Божий. Ньюта захватывал поток ощущений и эмоций, появлялись жуткие монстры-насекомые, набивавшиеся ему в рот. Талу мерещилось, что тело становится крошечным, с горошину величиной, попадает в места, где доселе бывать не доводилось, встречается с друзьями, которых у Тала никогда не было, размышляет над воспоминаниями о никогда не случившемся. Ньюту хотелось позвать мать, отца, хотелось кричать и кричать, но тело было недвижимо, безгласно, беспомощно.

Затем сарисины вновь отключили мозг Тал, и в анестезийной амнезии забылись все чудеса, все кошмары, с которыми довелось столкнуться в гелевом резервуаре. Точные машины снова водрузили верхнюю часть черепа на голову Тала, подсоединили все, что было разъединено, «одели» ньюта в новую, только что выращенную кожу. Еще пять дней Талу нужно было «провисеть» в бессознательном состоянии в особом растворе, стимулирующем рост клеток. В те дни приходили самые потрясающие сны. На десятое утро сарисины отсоединились от черепа Тала, опорожнили резервуар, обмыли совершенно новую кожу ньюта. Узкая грудь Тала поднималась и опадала в ослепительном свете ламп.

— Ну вот, это ты, — произносит Нанак.

Тал открывает глаза и видит, как кольцо сканера разделяется надвое, а полукружия скрываются под смотровым столом.

— Я?..

— За исключением некоторых последствий естественного процесса саморазрушения ты в полном порядке. В тебе полно света. Ну, я мог бы еще прочесть длинную проповедь о вреде насыщенных жиров, алкоголя, табака, ряда медикаментов и о пользе движения и спорта, однако, думаю, ты и так в курсе.

— А как насчет...

Тал касается рукой головы.

— Все в абсолютном порядке. Могу выдать тебе полный сертификат здоровья. Радуйся. Теперь вставай. Пойдем пообедаем, и ты расскажешь мне, в чем дело.

Перегнувшись через край диагностический кушетки, Тал пытается подыскать десятки отговорок, чтобы отказаться от приглашения на обед, и вдруг понимает, что, если не выложит Нанаку все, что накопилось на душе, поездка в Патну окажется напрасной.

— Хорошо, — говорит Тал. — Я принимаю приглашение.

Обед очень прост и состоит из нескольких изысканных вегетарианских блюд. Проходит он на штурманском мостике, с которого когда-то капитаны окидывали взглядом флотилии своих барж. Ассистент и повар Нанака, Сунити, бегает туда-сюда с бутылками холодного «кингфишера», засыпая Тала советами по поводу того, как следует есть каждое блюдо. «Нужно держать во рту, пока не занемеет язык», «следует откусить два раза», «ложечку этого, потом кусочек того, а по том закусить лаймом»...

Свободная торговая зона Гандак расслабляется после дня, проведенного в зарабатывании дивидендов для врачей-профессионалов в Небраске. Музыка и запах марихуаны поднимаются от барж, когда «предприниматели» выходят из своих «предприятий», чтобы, облокотившись на перила, покурить и раздавить бутылочку пива в последних лучах заходящего солнца.

— Ну а теперь ты должен со мной расплатиться, — говорит Нанак, однако, увидев озабоченное выражение на лице Тала, успокаивающим жестом слегка касается рукава ньюта. — Нет-нет. Пойми меня правильно. Ты расплатишься со мной за эту превосходную еду, за прекрасный вечер и за мою приятную компанию рассказом о том таинственном, что моя неблагодарная крошка утаивала от меня на протяжении всего дня.

Тал слегка расслабляется. Над головой ньюта небо впервые за несколько месяцев покрывается полосками лиловых облаков. Талу кажется, что в атмосфере разлито предчувствие дождя, такого желанного и уже почти фантастического.

— Речь идет об одном человеке... но ты ведь уже наверняка понял.

— В общем, скорее всего да.

В надвигающейся темноте слышны звуки одинокого бансури. Музыкант выводит древнюю бихарскую народную мелодию.

— ...О человеке умном, сделавшем хорошую карьеру, спокойном, очень глубоком, с тонким вкусом, окруженном массой тайн и секретов, но напуганном всем этим и в то же время всей душой стремящемся к запретному...

— Разве не все мы стремимся к чему-то подобному, ханум?

— Но он мужчина.

Нанак наклоняется вперед.

— В чем и заключается суть проблемы для тебя, как я вижу.

— Мне пришлось уехать из Мумбаи, чтобы вырваться из окончательно запутавшихся отношений, а здесь я попадаю в еще более сложную ситуацию. Мне захотелось сделать «Шаг-В-Сторону», потому что надоело участвовать в идиотской игре. Игре в мужчину и женщину. Ты дал мне другие правила, вон в той комнате вложил их мне в голову, и теперь они тоже не работают.

— Насколько я понимаю, тебе хотелось, чтобы я проверил, все ли функционирует нормально в рамках заданных параметров.

— И все-таки со мной что-то не в порядке. Для меня по крайней мере это очевидно.

— С тобой все в абсолютном порядке, Тал. Я просмотрел тебя насквозь. Ты обладаешь идеально здоровым телом, психикой и всем остальным. И теперь хочешь, чтобы я дал совет, как жить дальше. Ты называешь меня гуру, думаешь, что я мудр, однако я не стану давать советов. До сих пор не существовало ни одного правила или закона человеческого поведения, которые не были бы нарушены кем-то, когда-либо и где-либо при тех или иных обстоятельствах, вполне обыденных или в высшей степени исключительных. Быть человеком — значит нарушать правила. Для нашей вселенной характерно, что простейшее правило может стать причиной самого сложного и запутанного поведения. Импланты дали тебе просто новый набор психологических императивов, не связанных с репродуктивным поведением, вот и все. Остальное, слава Богу, зависит исключительно от тебя. Они ничего бы не стоили, если бы сами не становились причиной сложнейших, а порой и весьма мучительных сердечных проблем. Именно эти проблемы и придают ценность нашей жизни, которая без них превратилась бы в бессмысленную суету. У нас на роду написано страдать и тревожиться. Но именно в страданиях и тревогах наше величие, всех нас — мужчин, женщин, трансгенов, ньютов...

Звуки флейты преследуют Тала. Ньют чувствует, что ветер, дующий с реки, несет с собой дыхание приближающегося дождя.

— Не в них, а в нем, — поправляет Сунити, собирая тарелки. — Ты любишь этого человека?

— Я думаю о нем постоянно, я не могу забыть его, я хочу позвонить ему, купить ему обувь, составить для него музыкальные миксы и приготовить его любимое блюдо. Он любит ближневосточную кухню, я знаю...

Нанак плавно раскачивается.

— Да, да, да, да, да. Моя помощница, как всегда, права, но как насчет прямого ответа на ее вопрос? Ты любишь его?

У Тала перехватывает дыхание.

— Думаю, что да.

— В таком случае ты знаешь, что нужно делать, — говорит Нанак, а Сунити собирает все металлические блюда в скатерть, но Тал видит, что ей нравится их разговор.

После обеда наступает время джакузи. Нанак и Тал плещутся в большой деревянной ванне. Вода, в которую добавлено немного масла чайного дерева, помогающего от постоянно мучающего Нанака дерматофитоза, усыпана лепестками бархатцев. С трех сторон вертикально вверх поднимаются ароматы благовоний. Воздух абсолютно неподвижен, все застыло, как будто в ожидании чего-то очень и очень важного.

На западном горизонте виднеется золотистая туманность. Нанак поглаживает бедра Тала своими длинными и очень развитыми большими пальцами ног. В таком поведении нет обычного для разнополого общения стремления сексуально возбудить партнера. У ньютов это чисто дружеские прикосновения. Тал вынимает из пластикового холодильника еще два «кингфишера», открывает их и ставит на край ванны. Один для себя, другой — для гуру.

— Нанак, как ты думаешь, все обойдется?

— Лично для тебя? Да, конечно. Счастливый конец — не такое уж сложное дело для большинства. Но вот что касается этого города, страны и войны... Я не очень уверен. Нанаку многое видно с его мостика. Я вижу, как понижается уровень воды в реке, я вижу скелеты на берегу, но они не пугают меня. Вот те жуткие дети, «брахманы», как их называют... Кто бы ни дал им подобное название, он попал в самую точку. И я скажу, что меня больше всего в них пугает. Вовсе не то, что они живут вдвое дольше нас со скоростью вдвое меньшей, чем мы, и не то, что они дети с правами и вкусами взрослых. Меня пугает, что мы уже достигли такой ступени развития общества, когда деньги способны изменить направление человеческой эволюции. Раньше вы могли унаследовать мешки рупий, послать детей учиться в Америку, как делали полоумные выродившиеся магараджи, но не могли купить коэффициент интеллекта, талант или даже красоту. Единственное, что было доступно в прежние времена, — косметика. Но теперь можно купить новую инфраструктуру личности. Родители всегда хотели дать детям те или иные преимущества, теперь они могут передавать их через поколения. И чего родитель не сделает ради ребенка? Махатма, да будет благословенна память о нем, был великим мудрецом, но он никогда не говорил большей глупости, чем тогда, когда сказал, что сердце Индии в ее деревнях. Сердце Индии — так же, как и ее голова, — всегда было в среднем классе. Англичане очень хорошо знали эту истину, вот почему небольшой горстке британцев удавалось держать нас в повиновении в течение целого столетия. Мы агрессивно-буржуазное общество. Богатство, статус, респектабельность... А теперь все перечисленное можно унаследовать в самом буквальном смысле слова — с генами. Вы можете потерять все свое состояние, обанкротиться, проиграть все деньги до последнего гроша, имущество может погибнуть во время наводнения, но ничто не способно отнять у вас ваши генетические преимущества. Такое богатство не под силу похитить никакому вору, наследство, которое при любых обстоятельствах благополучно перейдет к вашим потомкам... Я много думал об этом в последние дни.

— Нанак-джи, не стоит обременять себя такими мыслями, — говорит Тал. — К нам подобные вещи не имеют никакого отношения. Мы сделали «Шаг-В-Сторону».

Тал прикасается к Нанаку и чувствует, что тот внезапно напрягается.

— Вовсе нет, детка. И никто не сумеет его сделать. В современном мире не может быть тех, кто стоит в стороне от битвы. Да, мы живем нашей прелестной жизнью и радуемся нашим особым утонченным удовольствиям, не доступным никому другому, кроме нас, но все же мы остаемся людьми. Мы — часть человечества. Теперь человечество разделилось. И вскоре все мы станем грызть друг другу глотки из-за будущего наших детей. Представители среднего класса за десятилетия «потерянных женщин» хорошо поняли, что создать новую касту не так уж и трудно и что никто не будет сильно против, особенно если бинди будет запрограммировано в вашем ДНК. Тысячелетнее правление этого генетического раджи...

Вокруг уже совсем стемнело. Тала пробирает дрожь. Ньют ощущает себя крошечным существом, для которого нет места в будущем, его нет для всех сделавших «Шаг-В-Сторону», для всех генетических пацифистов.

Откуда-то снизу доносится голос с австралийским акцентом:

— Добрый вечер, Нанак-джи! В Хайдарабаде дождь, я только что слышал сообщение.

Нанак поднимается из ванны, но говорившего не видно в ночной темноте.

— Действительно, добрые новости! — отвечает Нанак. — Необходимо отметить такое важное событие!

— Я выпью за это!

Слышны приглушенные звуки. Кто-то движется от люка к капитанскому мостику. Купающиеся оборачиваются. Там стоит ньют. На нем легкая голубоватая юката.

— Я услышал... Я подумал, что, возможно...

— Мы всем рады, — отвечает Нанак и начинает искать в маленьком холодильнике очередную бутылку «кингфишера».

— Как вы думаете, это правда, что приближается дождь? — спрашивает ньют, сбрасывая хлопчатобумажное одеяние голубоватого цвета.

По телу Тала пробегает приятная дрожь от вида узких плеч, по-женски широких бедер, плоской груди и выбритого священного треугольника йони. Предоперационный период... Ньют — тот самый, застенчивый, о котором Нанак говорил, что он может сбежать.

Тал вспоминает три года, проведенные в предоперационном статусе в попытках накопить деньги на место в «клинике» Нанака. Как и воспоминание о ночном кошмаре, оно состоит из нескольких отрывочных впечатлений. Гормональные инъекции три раза в день. Постоянное бритье. Бесконечное чтение мантр, отвлекающих от сексуально дифференцирующих мыслей и заставляющих воспринимать себя как ньюта.

— Да, думаю, что он наконец-таки пойдет, — отвечает Нанак, когда ньют опускается в воду рядом с ними, и сразу же все сексуальные и тендерные ассоциации исчезают.

Они движутся вместе в теплой, как кровь, воде, касаясь друг друга прикосновениями ньютов. Этой ночью Тал спит рядом с Нанаком, свернувшись калачиком. Они лежат в одной постели — просто как друзья.

— Будь осторожен там, в своем Варанаси, — кричит Нанак вслед Талу, когда ньют спускается с исцарапанного борта «Фугаци» и прыгает в «Риву», поджидающую его в грязной воде неподалеку.

— Постараюсь, — отвечает Тал. — Но сердце ведь такая слабая штука.

Выглянув из иллюминатора в тот момент, когда судно на подводных крыльях отчаливает от берега, Тал успевает увидеть широкую полосу клубящихся темно-серых облаков, простирающихся на юг и восток значительно дальше, чем можно разглядеть. А в ушах ньюта звучит микс «Любовь и приключение».

Тала всегда тешили надежды, что когда-нибудь ньют потрясет Варанаси. Так оно в каком-то смысле и получилось. Точнее, Талу удалось поразить компанию «Индиапендент Продакшнз», отдел разработки мета-сериалов. А еще точнее, ньют потрясает Ниту, которая хлопает в ладоши и говорит, что Тал выглядит просто по-о-отряса-а-юще и что, конечно же, Талу удалось великолепно провести время в этой жуткой Патне, и... о, я совсем забыла, что для тебя здесь есть письмо, доставленное особой почтой.

Особая почта доставляется в пластиковом пакете со специальными флэш-печатями, хитрыми шнурками, за которые нужно потянуть, чтобы стали доступны особые петельки, каковые, в свою очередь, позволят вам сорвать перфорированную ленту. Только после описанной операции вы сможете извлечь внутренний вкладыш с надписью «ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ», сорвать пластиковую ленту, налепленную вдоль специальной перфорации, после чего вы и получите послание. Обычный листок бумаги. Письмо, написанное от руки. Простые слова.

Должен увидеть вас снова. Не могли бы вы прийти сегодня, 2 июля, вечером? Буду ждать в клубе, в любое удобное для вас время. Очень прошу. Спасибо.

А внизу подпись. Неразборчивые инициалы.

— Совсем как в «Городе и деревне», только все на самом деле! — восклицает Нита.

Тал раз десять перечитывает письмо, пока едет в «Белый форт» в фатфате. Принаряжаясь для большой вечеринки (ныот хочет понравиться всем, кто только способен обратить на него внимание), Тал включает телевизор. В новостях показывают скучнейшую ерунду о войне, а развлекательные каналы полны улыбающихся людей, танцующих и веселящихся. Впервые за все время Тал не может на них смотреть и с отвращением выключает телевизор. Потом хватает сумку и выбегает из комнаты. Мама Бхарат стоит на лестничной площадке у мусоропровода. Она выносила мусор.

— Не могу, не могу, очень, очень важное свидание, — на ходу кричит Тал.

Мама Бхарат кланяется. Ньют бежит вниз по ступенькам, протискивается мимо двух мужчин в пиджаках, поднимающихся вверх, которые оборачиваются и пристально смотрят на Тала. Ньют видит, что они проходят мимо его квартиры и поднимаются на этаж выше.

При входе в подъезд Тал ждет такси, и сегодня пусть дети орут, что им заблагорассудится, пусть обзывают ньюта, как хотят, пусть строят рожи, обступая его, подобно лепесткам бархатцев. Сегодня Тал никого и ничего не боится, ничто не способно его унизить...

При входе в переулок, где расположен «Банановый клуб», Тал поднимает рукав и программирует себя на сладостное предвкушение. Белковые чипы начинают работать, как только открывается серая деревянная дверь. Появляется слепая женщина в малиновом сари и с птичьим лицом, голова слегка наклонена набок, в руках карликовые бананы. Такое впечатление, что она так и стояла, не двигаясь с места, со времени предыдущего визита Тал.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, мое очаровательное создание! Сюда... пожалуйста... угощайтесь...

Она предлагает ньюту свое лакомство. Нежные пальцы Тал ласково отводят в сторону руку с бананом.

— Нет, не сегодня. — Тал колеблется, ему неловко спрашивать. — А есть ли?..

Слепая женщина указывает на самую верхнюю галерею. Сегодня вечером тут пусто, хотя только самое начало месяца. Наверное, всему виной слухи о войне и о дожде. Внизу, в центральном дворике, какой-то ньют в широких развевающихся одеждах исполняет катак с грацией, недоступной классическим танцовщикам. На втором уровне никого нет, за исключением двух пар, мирно беседующих на диванах. На третьем уровне кожаные кресла и низкие столики. Бронзовые на стольные светильники излучают тусклое сияние, напоминающее мерцание светлячков в ночи. «Зона прохлады». Сегодня там только один гость.

Хан сидит в кресле в самом конце галереи, руки его покоятся на подлокотниках. Талу подобная поза всегда казалась самой изысканной. И очень английской. Их взгляды встречаются. Но этот милый Хан не знает языка ньютов. Тал проводит рукой по деревянным перилам. Они сделаны из сандала, на ладони ньюта остается феромоновый след.

— О... вы... — говорит Тал, устраиваясь в кресле напротив Хана.

Ньют ждет улыбки, поцелуя, любого приветствия, но мужчина начинает нервно и резко с чего-то похожего на ворчание. На низком столике с толстыми ножками лежит белый конверт. Тал извлекает письмо, аккуратно сложенное, и кладет его рядом с конвертом. А затем кладет ногу на ногу, как бы в ожидании.

— Ну, скажите мне по крайней мере, что я выгляжу потрясающе, — шутит Тал.

Человек напротив него вздрагивает. Все идет не по его сценарию. Он слегка подталкивает конверт к ньюту.

— Пожалуйста, возьмите.

Тал открывает конверт, смотрит внутрь и не может поверить своим глазам, смотрит снова и в недоумении поднимает взгляд. Внутри лежит пачка из сотни банкнот по тысяче рупий.

— Что это?

— Это вам.

— Мне? Но...

Тал кладет конверт на стол.

— Что ж, это очень щедрый подарок, но мне хотелось бы кое-что узнать, прежде чем я его приму. Ведь там большие деньги.

На лице человека напротив появляется гримаса.

— Мы больше не сможем видеться.

— Что? По моей вине?..

— Нет, вы ничего дурного не сделали!

И затем более тихим и мягким голосом, полным сожаления и печали:

— Вы совершенно ни при чем, виноват только я сам. Не следовало... Я не могу с вами больше встречаться. Мне вообще не надо было сюда приходить. — Он смеется, и смех его звучит болезненно и неприятно. — Это место показалось мне самым безопасным... Берите деньги... они для вас. Пожалуйста, возьмите их.

Тал чувствует, как от удивления у него приоткрывается рот. И кажется, что ощущения, охватившие ньюта, в чем-то сродни тому, что чувствует человек, когда его мозг размазывается по стенкам черепа от удара крикетной битой. Священный лоскуток кожи на затылке Тала дает знать владельцу, что на балконе третьего уровня, кроме них, появился кто-то новый, неизвестный.

— Вы откупаетесь от меня? Протягиваете мне пачку рупий, намекая на то, что больше никогда не захотите меня видеть? Я знаю, что подобное значит. Этими деньгами вы говорите мне: убирайся с моей дороги! Вы подонок! Подонок!.. Что, по вашему мнению, я стану делать? Шантажировать вас? Расскажу обо всем вашей жене или вашему любовнику? Опубликую в газетах? Расскажу своим друзьям-извращенцам-ньютам, которые, как всем известно, спят друг с другом вперемешку? За кого вы себя почитаете?

Лицо человека напротив искажает искреннее страдание, но Тала невозможно остановить. Ньюта переполняют праведный гнев и возмущение. Тал хватает деньги, рвет их в клочья и швыряет в лицо Хану. Тот поднимает руки, чтобы закрыть лицо, но напрасно...

— Так его, так, Тал, — произносит чей-то голос. Яркая вспышка света. В конце длинного стола стоит Транх, расставив ноги и твердо сжав в правой руке миниатюрную камеру.

— Еще разок, пожалуйста.

Вспышка. Хан пытается спрятать лицо, оглядывается в поисках возможности для бегства, но за спиной Транх стоят мускулистые молодцы в пиджаках.

— Я скажу тебе, за кого он себя почитает, дорогуша. Перед тобой сидит Шахин Бадур Хан, личный парламентский секретарь Саджиды Раны, вот кто. Мне очень жаль, что так получилось, милашка, очень жаль, что пришлось тобой воспользоваться. Никакой личной неприязни к тебе, пожалуйста, поверь. Политика. Обычная грязная политика. Извини, Тал.

Транх убирает камеру, какое-то мгновение медлит, затем прижимает руку ко рту, словно пытаясь скрыть какой-то омерзительный и рвущийся наружу секрет.

— Тал, уезжай из Варанаси. Тебя с самого начала рассматривали здесь как хорошую подставу. И меня послали, чтобы найти тебя. Важна была твоя невинность, отсутствие каких-либо связей в этом городе. От тебя можно в любой момент избавиться так, что никто просто ничего не заметит. Беги!

Здоровенные мужики уводят ньюта вниз по лестнице.

Словно колибри среди стаи ворон.

 

24

Наджья

Наджья Аскарзада вместе со своими подругами занимается спортивной ходьбой. На ней суперприкид. Она купила и его, и массу других вещей на деньги, полученные за снимки Рат Ятры. Вещи для себя, вещи для друзей, чтобы они оставались друзьями. Отношения Наджьи Аскарзады с людьми всегда больше напоминали деловые связи по контрактам.

Девочки занимаются спортивной ходьбой перед завтраком каждый вторник и четверг с тех самых пор, как Наджья поселилась в «Империал интернэшнл». А сегодня утром ей как никогда нужна такая тренировка. Накануне вечером они явно хватили лишнего, сидя за бутылочкой шампанского «Омар Хайям». С ними был и Бернар. Он весьма сдержанно поздравил Наджью с ее журналистскими успехами, а весь остаток вечера проболтал о репрезентациях и эпистемических поливерсах и еще о том, что единственно правильной реакцией на происходящее будет восприятие всего как лишь еще одного эпизода из сериала «Город и деревня», бесконечного сериала, у которого не может быть сюжетного завершения. Есть ли у кого-нибудь, задавался он вопросом, реальное доказательство того, что Саджида Рана на самом деле посещала Кунда Кхадар, помимо телевизионной картинки, которая, естественно, могла быть и сфальсифицирована? А что касается Эн Кей Дживанджи... что ж, существует расхожая шутка, что все его видели, но никто никогда не встречал. Намечающийся брак Апарны Чаулы и Аджай Надиадвалы по крайней мере отличается правдоподобием, свойственным любому китчу.

Тем не менее Бернар радовался ее успеху, радовался потому, что теперь она поняла объединяющую роль энергии войны.

Он, наверное, будет предлагать мне вернуться, думает Наджья. Он же ревнив и, кроме того, целую неделю не трахался.

А стоит ли ей возвращаться и начинать теоретизировать с ним относительно всего происшедшего?

Бернар скрылся за марлевой занавеской. Они развешены у него по всем комнатам, широкими кулисами и длинными занавесями, а когда поднимается ветер и начинает дуть сквозь щели в жалюзи, занавески набухают и вздуваются. Бернар слышал, что по Деканскому плоскогорью начались дожди и люди от радости целыми деревнями пускаются в пляс. Ему хочется потанцевать вместе с ней под дождем. Ей тоже пришлась по душе эта идея. Садик на крыше был очарователен, и через полчаса Наджья уже сидела обнаженная на коленях у Бернара, с его восставшим и упругим членом внутри, и при свете дюжины терракотовых масляных ламп, под бормотание мантр размеренно то сжимала, то отпускала его. Наверное, виною всему были полторы бутылки шампанского, выпитые накануне.

Как бы то ни было, они наконец достигли того, что так давно обещал Бернар. Ему удалось продержать свой член в ней в течение часа, не двигаясь, при этом они оба размеренно дышали вместе и произносили мантры, а она сжимала и отпускала, сжимала и отпускала, сжимала и отпускала до тех пор, пока, к собственному величайшему изумлению, не ощутила, как начинает медленно наполняться светом оргазма, который распространяется по ее телу, словно текущее масло. И вот они оба одновременно в единой кульминации взорвались фонтаном спермы, и Кундалини огнем прожгла вершину чакры Сахасрара у каждого из них.

Девушки сворачивают с тенистой аллеи, проходящей рядом с «Империал интернэшнл», на центральную торговую улицу. Зелень дает прохладу и источает влажный аромат, но на бульваре жара уже через час после восхода солнца сделалась просто нестерпимой. Наджья истекает потом, вместе с которым выходят и воспоминания о прошедшей ночи. Сжатые кулаки Наджьи отбивают такт так же, как и ее поджарые ягодицы, обтянутые модными шортами. Мужчины свистят и кричат, но спортивный шаг девушек быстрее движения варанасских автомобилей в час пик. У нового парка под мягкой и пыльной кроной засыхающих миндальных деревьев уличные торговцы уже расставляют пластиковые подставки и раскладывают на них фрукты, автомобильные батареи, нелицензированные лекарства. Поры Наджьи сообщают ей, что сегодняшний день обещает быть одним из самых жарких. Как говорит Бернар, день становится невыносимым еще до того, как успевает по-настоящему начаться. Сделав глоток из бутылки с водой, девушка бросает взгляд в сторону горизонта, но небо за башнями Ранапура напоминает опрокинутую бронзовую чашу.

Наджья ощущает, как жар горячей волной исходит и от большого автомобиля, медленного движущегося рядом с ней, «мерседеса»-внедорожника, поверхность которого отливает матовым цветом черного скарабея. Опускается зеркальное окно, и отдаленные ритмы музыкального центра вдруг становятся оглушительными.

— Привет! Привет!

Из автомобиля на девушку таращится смуглый, почти черный, щербатый гунда. На шее у него висит нитка жемчуга.

Опустив голову, сжав кулаки, она продолжает идти как ни в чем не бывало. Ягодицы мерно покачиваются. Кто-то что-то передает ей на палм, висящий на поясе. Сообщение не голосовое, не видео и не текстовое, а прямая передача данных. «Мерседес» резко рванул вперед мимо Наджьи, водитель размахивает палмом, а пальцами показывает — О'К. Он ловко протискивает машину между муниципальным автобусом и автоцистерной с водой, сопровождаемой военным эскортом.

Наджье хочется рухнуть в прохладу пруда при «Империал интернэшнл», но тайна загадочного послания не дает ей по коя. На палме она находит видеофайл. Журналистская интуиция подсказывает ей, что нужно быть осторожной. Она берет палм с собой в душевую кабинку и включает видео. Эн Кей Дживанджи сидит в светлом просторном павильоне под расписными каламкари. Ткань слегка развевается, что придает всей сцене дополнительную таинственность. Эн Кей Дживанджи кланяется.

— Мисс Аскарзада, доброе утро. Полагаю, что именно утром мои агенты доставят вам это сообщение. Думаю, что вы уже успели совершить освежающую пробежку, ведь я убежден, что хорошая зарядка — лучшее начало любого дня. Как бы мне самому хотелось каждый рассвет встречать с сурья намаскар, но — увы! — годы... Тем не менее примите мои поздравления по поводу успешной журналистской реализации той информации, которую я в последний раз передал вам. Должен сознаться, что вы даже превзошли мои ожидания. Я в совершенном восторге, поэтому решил доверить вам обнародование очередной порции конфиденциальных сведений. Вы получите их от моего сотрудника сегодня в полночь по адресу, который сейчас появится на экране. Упомянутая информация имеет громадное значение, и, как мне кажется, я нисколько не преувеличу, если скажу, что она перевернет всю политическую структуру страны. Все мои предшествующие указания и предостережения не просто будут подтверждены, но получат особую значимость. И вновь я хочу повторить: мы полностью полагаемся на вас. Спасибо, да благословят вас боги.

Наджье Аскарзаде известен этот адрес. Она тщательно прячет палм в номере, прежде чем присоединиться к своим подругам, плещущимся в голубом пруду.

Один раз побывай в каком-нибудь месте и будь уверен, что обстоятельства обязательно приведут тебя туда снова раньше, чем ты можешь предположить.

Шум в клубе умопомрачительный. Деревянные скамьи забиты мужчинами, размахивающими квитанциями о сделанных ставках и ревущими при виде того, что происходит на забрызганной кровью арене. Многие из зрителей в военной форме. Любая война тоже пари. Указания на палме направляют Наджью вниз по ступенькам почти к самой арене. Шум, запахи пота, разлитого пива и выдохшегося одеколона становятся невыносимыми. Наджья с трудом протискивается между орущими и жестикулирующими людьми. Сквозь лес рук девушка едва может разглядеть мини-саблезубых, которых на руках обносят вокруг арены их владельцы. Она вновь обращает внимание на грубовато-красивого парня, которого заметила еще во время своего первого визита сюда. И вот кошек опускают на песок, их владельцы ныряют под арку, а толпа вскакивает в едином порыве и ревет так, будто поет какой-то страшный гимн. Наджья проталкивается к будкам, где сидят букмекеры. Толстая женщина подзывает ее к себе.

— Садитесь, садитесь сюда, рядом со мной.

Наджья протискивается на скамейку. От женщины пахнет перегоревшим буйволиным маслом и чесноком.

— У вас есть что-нибудь для меня?

Женщина-букмекерша как будто не слышит этих слов, углубившись в записи. Ее ассистент, худощавый пожилой мужчина, роется в мелочи и раздает квитанции, бросая их на полированную поверхность деревянного стола. Зазывала спрыгивает с высокого стула и семенит в центр арены, чтобы объявить о следующем раунде. Сегодня он одет в костюм Пьеро.

— Не у нее, а у меня, — внезапно произносит чей-то голос прямо за спиной у Наджьи.

Девушка оборачивается. Какой-то мужчина перегибается через спинку кресла. На нем куртка из черной кожи. Наджья чувствует запах — пахнет дымом, очень сексуально. Рядом с человеком страшноватый парень из «мерседеса». Та же самая рубашка, та же самая улыбка, та же нитка жемчуга. Мужчина протягивает Наджье большой конверт.

— Это для вас.

У него темные влажные глаза, красивые, словно девичьи. Такие глаза невозможно забыть, однажды увидев, и Наджья знает, что уже видела их. Но что-то удерживает ее от того, чтобы принять конверт.

— Кто вы такой?

— Платный агент, — отвечает мужчина.

— Вам известно, что там внутри?

— Я просто доставляю почту. Я знаю только одно: все, что находится внутри, совершенно реально и может быть подтверждено.

Наджья берет конверт, открывает его. Рука парня из «мерседеса» с громким стуком опускается на перегородку.

— Не здесь, — говорит парень.

Наджья сует конверт в сумочку. Когда снова оборачивается, никого уже нет. Ей вновь в который раз хочется задать вопрос: почему именно я? Но у мужчины с девичьими глазами вряд ли нашелся бы ответ.

Она перекидывает сумку через плечо и начинает протискиваться сквозь толпу, а зазывала орет с арены смерти, дуя в свой рожок: «Делайте ставки! Делайте ставки! Делайте ставки!.. » И тут Наджья вспоминает, где видела те незабываемые глаза. Она встретилась с ним у балконных перил, здесь же, в бойцовском клубе.

Девушка вновь сидит на мопеде посреди оживленной улицы. Сегодня город как-то угрожающе обступает ее: кажется, будто каждый прохожий сжимает в кармане нож. Автомобили и грузовики словно во что бы то ни стало хотят наехать на нее. Вокруг коровы, которой вдруг взбрело в голову помочиться посередине улицы, образуется пробка. Наджья открывает конверт, примерно на треть вытаскивает из него первую фотографию. Затем наполовину. Потом — полностью. Вынимает следующую. Затем следующую. И следующую.

Корова спокойно отправилась дальше. Фургоны и грузовики истошно сигналят, водители орут что-то, размахивают руками, слышны грубые проклятия в ее адрес.

И следующая... И следующая... Этот тот самый человек. Тот самый... Наджья узнает его, хотя мужчина относится к тем людям, которые не любят демонстрировать себя перед камерами. Тот человек, о котором говорят, что он есть воплощенная воля Саджиды Раны. Ее личный секретарь. Он дает деньги. Пачки банкнот. Ньюту. В клубе. Шахин Бадур Хан...

Вся улица смотрит на нее. Приближается полицейский, размахивающий своим лати. Наджья Аскарзада запихивает фотографии обратно в конверт, при этом ее сердце неистово бьется, она жмет на газ, вырывается вперед и несется прочь от скопления машин.

Шахин Бадур Хан... Шахин Бадур Хан...

Девушка ведет мопед на голых рефлексах сквозь оглушительно сигналящий строй машин. У нее перед глазами деньги, большие деньги, роскошные апартаменты у реки в Нью-Сарнате, супермодные шмотки, отдых на элитных курортах, шампанское (и совсем не «Омар Хайям»), интервью и ее имя в заголовках в газетах по всему Бхарату, по всей Индии, по всей Азии, по всей Земле... И в далекой холодной Швеции ее родители открывают «Дагенс нюхетер» с фотографией своей милой дочурки под главными зарубежными новостями.

Наджья останавливается, чувствуя, что сердце бьется лихорадочно и не совсем ритмично. Вот они, последствия слишком большой дозы кофеина, слишком большой дозы секса, слишком большой дозы удовольствий. Вот что происходит, когда сразу получаешь все, о чем мечтал. Она видит. Она слышит. Она чувствует. Вихрь шума и цвета окружает ее. В таком полусознательном состоянии Наджья могла приехать только сюда, в центр всего безумия и всех противоречий Бхарата, — на развязку Саркханд.

Все, что имеет колеса и мотор, не может проехать вперед. Расходящиеся в разные стороны дороги вздулись, подобно больным артериям, превратились в палаточные городки, в лагеря, составленные из фургонов, отливающих желтоватым светом уличных фонарей и мерцанием плошек от придорожных алтарей. Наджья спрыгивает с мопеда на землю и ведет его на обочину. Ее притягивает к себе картина величественного хаоса вокруг. Кипящее разноцветное море, проглядывающее сквозь хаос из грузовых машин и больших листов пластика, «колесо», состоящее из сотен людей, бегающих вприпрыжку и распевающих молитвы вокруг ярко раскрашенной статуи Ганеши... Некоторые несут плакаты, другие держат над головой лати, размахивая ими во все стороны, так что создается впечатление тростниковых зарослей, раскачиваемых предмуссонным порывом ветра. На некоторых дхоти и рубашки, на других — европейские брюки и даже пиджаки. Есть здесь и совершенно обнаженные, измазанные золой садху. Мимо быстро проходит группа женщин в красном — последовательницы Кали. Все они без всякой команды идут в ногу, в идеальном ритме. Кто-то присоединяется к человеческому коловращению, кто-то выходит из него, но колесо продолжает бесконечно вращаться. Столб воздуха между двумя зданиями гудит, как барабан.

В поле зрения Наджьи появляется массивный красно-оранжевый предмет — рат ятра, похожая на ту, что она видела на окраине города. Возможно, это она и есть. Колесница Шивы Эн Кей Дживанджи. Вместе с мопедом девушка подходит поближе. Синкопированное пение молитв отличает безумный и одновременно радостный ритм. Она чувствует, как у нее перехватывает дыхание, как пульс перенимает ритм танца, как сжимается матка, как набухают соски. Наджья становится частью здешнего сумасшествия. Оно овладевает ею. Но ведь Наджья искала чего-то подобного — опасности и безумия, — как противоядие своей слишком уж спокойной и рациональной шведскости. Происходящее здесь словно говорит: все еще возможно в жизни, любые неожиданности и сюрпризы, твоя жизнь может стать удивительно интересной. Разнообразной и волнующей. «Вельветовые брюки!» — сообщает громадный желтый рекламный плакат над безумствующей мела.

Карсевак с громадными выпирающими вперед зубами сует ей в руки лист бумаги.

— Читайте, читайте!.. На нас нападают демоны, помешанные на сексе развратители малолетних! — кричит он. Листовка отпечатана с одной стороны на хинди, с другой — на английском. — Наши руководители находятся в рабстве у христиан и демонопоклонников-магометан! Основатели Мата Бхарат! Прочтите!..

На листовке имеется большая карикатура на Саджиду Рану, которая изображена в виде марионетки, танцующей в стильной военной форме. Нити держит человек с утрированной арабской внешностью, с огромным крючковатым носом и в традиционной арабской одежде. На нем надпись — Бадур Хан. Саджида указывает дорогу американскому телепроповеднику, с сигарой в зубах управляющему бульдозером, который надвигается на хрупкую индуску, держащую за руку ребенка и пытающуюся скрыться под сенью священной колесницы разгневанного Ганеши, уже грозно поднявшего бивни и топор. Мусульманские насильники-педофилы планируют нашу капитуляцию перед культурой «Кока-колы»! Вначале они отняли у нас воды Ганга, теперь хотят отнять Саркханд, а потом наступит очередь и всего священного Бхарата! Ваша страна, ваша душа в страшной опасности!..

Они ненавидят его, думает Наджья Аскарзада, все еще дрожа от кипящей вокруг человеческой энергии. Они ненавидят его больше всего на свете. И я могу отдать его им. Я могу дать им то, чего они больше всего хотят: страшное жуткое падение человека и политика. Насильник-педофил? Нет-нет, гораздо, гораздо хуже: поклонник существ, не являющихся ни мужчинами, ни женщинами. Чудовищ. Ньютов. Не мужчина!..

Вспышка света и гром восторженных аплодисментов со стороны подпрыгивающей толпы. Девушка замечает горящий флаг Авадхи, который корчится в огне, словно душа грешника. Она может лишь пошевелить пальцем, и будущее всего того, что она видит перед собой, ринется в непредсказуемом направлении. Наджья никогда не чувствовала себя настолько полной энергии, настолько сильной, могущественной и непостоянной. Всю жизнь она была аутсайдером, беженкой, ищущей пристанища, шведской афганкой. Но она хочет быть частью большого целого, хочет прикоснуться к сути своей идентичности, ощутить зов крови...

 

25

Шив

Шив и Йогендра проезжают сквозь ураган сильнейшего шума. Фирма «Констракс» гордится своей группой геодезистов, которая объезжает джунгли строящихся районов Варанаси и Ранапура, отбирая лучшие пред- и постиндустриальные площадки. В прошлом месяце фирма занималась строительством пентхауса «Башня Нарайяна» в западной Варауне: восемьдесят восемь этажей, которые легко можно будет сдать в аренду под офисы. В этом месяце они работают над громадной бетонированной шахтой, которая, как только с окончанием войны появятся деньги, может стать университетской станцией метро. «Констракс» известен неплохими архитектурами и очень тонким пиаром. Если вы хоти те что-то узнать о фирме, вам придется искать «нужных» людей в «нужном» месте.

Вот местонахождение «Констракс» на июль 2047 года. Доезжаете на метро до станции «Панч Коши», последней остановке на новой линии Южного кольца — сплошной хром, стекло и та разновидность бетона, которая кажется маслянистой, когда к ней прикасаешься. В конце платформы временная деревянная лестница, ведущая к путям. Эта часть линии отключена и не действует. Идите по туннелю, пока не увидите маленький кружок мерцающего света. Две тени, которые вдруг появятся с обеих сторон расширяющегося круга, — охранники. Вы должны произвести на них впечатление либо своим обликом, либо стилем, либо славой, либо статусом. Либо быть просто приглашенным гостем Нитиша и Чунни Натов.

А теперь взгляните наверх. Прожектора, установленные на осветительном мостике под временной пластиковой крышей, отбрасывают быстро перемещающиеся круги синего цвета. Из-за карнизов, платформ, проводки, стальных решеток и сеток свет выстраивается в сложный узор из теней и радужных оттенков. Движущиеся тени — это тела, танцующие под индивидуальные мелодии, поступающие с палмов. Место ди-джея где-то как раз посередине между полом и потолком — хлипкий настил из лесов и других строительных конструкций. Здесь группа, состоящая из двух людей и пятнадцати сарисинов, направляет каждому танцующему на платформе свой собственный микс «Констракс июль-2047».

«Констракс июль-2047» подчиняется строгой и очень простой вертикальной иерархии. Шив и Йогендра едут на служебном лифте мимо уровня для девочек с улицы и секретарш из офисов, целый месяц откладывавших от своей скромной зарплаты ради этой единственной ночи безумств, мимо восходящих звезд и обворожительных молодых преступников, мимо сыновей и дочерей больших шишек — и все они развлекаются на отдельных платформах. Лифт везет их мимо громадных букв красного цвета, заполняющих собой половину окружности шахты, — «Империя индустрии искусств».

Шив отбрасывает докуренную сигарету. Она катится по стальной решетке и падает в клокочущую музыкой и светом голубую бездну, рассыпая искры. Главный бар и место основного скопления народа находится в том месте, которое, вероятно, служит здесь вестибюлем с кассой по продаже входных билетов. Настоящие «боги» расположились на уровнях для VIP, размещенных над шахтой в виде веера из игральных карт.

Шив подходит к охране. Это две крупные русские блондинки в оранжевых комбинезонах с мантрой «Констракс». Выпуклости в их униформе говорят о наличии не слишком очевидного, но при необходимости легко доступного оружия.

Пока они сканируют его приглашение, Шив внимательно всматривается в то, что происходит на уровне VIP. Наты, две маленькие фигурки в одежде золотистого цвета, похожие на изображения богов, раздают даршан клиентам и просителям. Русская девица жестом дает понять Шиву, что он может пройти к бару. На социальной лестнице он явно находится на очень низкой ступеньке.

Напитки продаются там же, где и билеты. Десятки барменов смешивают, взбивают, охлаждают и разливают в ритме, отчасти напоминающем танец, а отчасти демонстрацию боевого искусства. Коктейль сегодняшнего вечера — нечто под названием «Кунда Кхадар». Кусочек льда бросается в неразбавленную водку. Лед раскалывается, подтаивает и окрашивается в красный цвет при контакте со спиртом. Кровь священного Бхарата, пролитая на водах Ганга. Шив был бы не против испробовать этого напитка, он выпил бы чего угодно, в чем есть хоть капля спирта, чтобы хоть немного успокоить расшатавшиеся нервы, но денег нет даже на стакан чистой воды. Кто-то должен заплатить за него. Единственные глаза, которые отвечают на его взгляд, принадлежат девушке, стоящей в полном одиночестве у ограждения. Она вся в одежде красных тонов: мягкая кожаная юбка терракотового цвета, длинные прямые волосы, выкрашенные в ярко-малиновый цвет. В пупок вставлен опал. На ногах обувь из шкуры какой-то живности с перьями, а с ремешков свисают колокольчики — новый стиль, который Шив пропустил из-за своего изгнания. Одну, две, три секунды девушка глядит на него, затем отворачивается в сторону провала шахты. Шив тоже, опершись на ограждения, начинает рассматривать мельтешение фигур внизу и мерцание светомузыки.

— Приносит несчастье, знаете ли.

— Что приносит несчастье? — спрашивает девушка. У нее вялое городское произношение.

— Это.

Он похлопывает ее по опалу на животе. Девушка слегка дергается, но не отшатывается, потом ставит гироскопический бокал с коктейлем на перила и поворачивается к Шиву лицом. Красноватые завитки спиралью закручиваются вокруг чистого спирта.

— Опалы. Камни, приносящие несчастье. Так думали англичане в викторианскую эпоху.

— Не могу сказать, что считаю себя особенно несчастной, — говорит девушка. — А вы случаем не приносите несчастье?

— Самое страшное, — отвечает Шив. Расслабившись, он раскидывает руки по перилам ограждения и сбрасывает ее бокал с коктейлем вниз. Тот падает, подобно слезе бога, отливая всеми цветами радуги. Снизу доносится женский вопль. — Вот ваше несчастье. Мне очень жаль. Я куплю вам другой...

— Не беспокойтесь.

Ее зовут Джухи. Шив подводит девушку к месту, где продают входные билеты. Йогендра прекращает нагло рассматривать здешних милашек и следует за Шивом на пристойном расстоянии. Коктейль «Кунда Кхадар» очень холодный, очень вкусный и очень дорогой. Красные прожилки в нем — корица с разными добавками. Джухи болтает о клубе и о людях, которые его посещают. Шив бросает взгляд на VIP-зону. Брат и сестра Наты переместились на один уровень выше. Теперь они напоминают две золотые звезды под раскачивающимся пластиковым балдахином. Джухи слегка ударяет его по ноге носком своей суперстильной обуви — начинает заигрывать.

— Я вижу, ты все куда-то вверх смотришь, парень. На кого ты работаешь?

Джухи пододвигается к нему поближе. Шив кивает в сторону Натов, окруженных темными фигурами своих марионеток. Джухи тоже смотрит вверх.

— Вот черт! У тебя что, какие-то дела с ними? Тогда будь осторожен. Они могут делать все, что захотят, потому что у них есть деньги, а их папаша закупил всю полицию. Они похожи на ангелов, но внутри — черные и старые демоны. Очень плохо обращаются с женщинами. Ему хочется трахаться, потому что он чувствует себя двадцатилетним, но у него не встает, приходится принимать гормоны и все такое прочее. Но даже это не помогает, и он вынужден пользоваться куклами и другими приспособлениями. И она не лучше его. Она наблюдает за его играми. Мне все известно, потому что одна моя подруга как-то принимала участие в их развлечениях. Они оба хороши.

Русская девица ловит взгляд Шива, кивает ему, как бы говоря: ты — и твоя обезьянка тоже.

— Пойдем со мной наверх, — говорит он, обращаясь к Джухи. — Тебе не придется с ними встречаться.

Но сейчас он думает только об одном: когда у него наконец появятся деньги, чтобы закрутить все снова. И опять будут коктейли «Кунда Кхадар» и им подобные без счета, номер в отеле, свой столик в кафе и телевизор для Йогендры. Шив даже начинает ощущать некую легкость внутри. Плечи расправляются. Подбородок поднимается вверху. Походка становится увереннее, а шаг шире. «Золотые» люди поворачиваются в его сторону. Они держат «Кунда Кхадар» в руках, словно вещественные доказательства бесчисленных совершенных ими убийств. Посередине «золотые» дети. Нитиш и Чунни Наты стоят рядом. Они одеты совершенно одинаково в расшитые золотом кружевные шервани. У них гладкие лица, чем-то напоминающие мордочки хорошеньких щенят, неестественно открытые и невинные. У Чунни волосы спускаются до пояса. Нитиш обрит наголо, его голый череп посыпан слюдой и блестит. Шив думает, что Нитиш очень похож на пациента детской онкологической клиники, проходящего курс лучевой терапии. Они улыбаются. Теперь он видит, где скрывается разгадка. В старческих улыбках. Нитиш манит его к себе.

— Господин Фараджи. — Голос Нитиша Ната высок, чист и звонок настолько, что даже заглушает звучащий микс. — А парень — ваш...

— Личный ассистент.

— Да, понимаю.

Шив чувствует, как под кожаной рубашкой конденсируются капельки пота. Каждое слово, каждый нюанс поведения, каждая интонация, движение мышц сканируются, прочитываются и анализируются. Он снова начинает ощущать тот самый запах. Шив не знает наверняка, на самом ли деле существует этот аромат или только у него в мозгу, но всякий раз, когда он находится рядом с «брахманами», то чувствует запах чего-то дурного, искаженного, каких-то перепутанных генов. И вообще от них пахнет чем-то нечеловеческим.

— А... женщина?

— Ничего особенного. Случайная встреча. Не имеет значения.

— Превосходно. Пройдемте со мной, пожалуйста.

Здесь есть уровень, расположенный над всеми остальными, крошечная клетка из строительных деталей, подвешенная к главному крану. Шив, Йогендра и Нитиш Нат располагаются в ней, как дольки внутри апельсина. Гул от многоголосой болтовни, эхо, звук от множества толкущихся в танце ног на платформах разного уровня — все внезапно смолкает с такой неожиданностью, что отсутствие шума воспринимается Шивом как резкая боль.

— Это поле полной тишины, — поясняет Нитиш Нат. Его голос звучит как-то неестественно близко. Шиву кажется, что он говорит ему прямо в барабанную перепонку. — Разумно, не правда ли? Очень важно для рассмотрения щепетильных вопросов бизнеса. Должен вам сказать, что пока мы очень довольны вашей работой, господин Фараджи. Ваше отношение к делу вдохновляет. Вам дали понять, что если задание будет выполнено удовлетворительно, то появится и другая работа. Мы бы хотели предложить новый контракт. Не буду скрывать, дело крайне опасное. Вполне вероятно, что, выполняя предлагаемую работу, вы будете убиты. В качестве оплаты услуг гарантируем списание ваших долгов Давудам. Их жуткие механизмы больше никогда не нарушат ваш покой. Кроме того, мы выплатим достаточную сумму для того, чтобы вы смогли прекрасно устроиться в этом городе — или в любом другом.

— В чем состоит предлагаемая работа?

— Совершенная абстракция, господин Фараджи... Объяснения могут показаться вам лишенными всякого смысла, но мы прекрасно понимаем, что должны сделать все от нас зависящее, чтобы вы не обвиняли нас впоследствии в том, что не были в необходимой мере информированы. В течение определенного времени правительство Соединенных Штатов заключает здесь субдоговоры на производство таких разновидностей искусственного интеллекта, которые они не имеют права разрабатывать у себя из-за Актов Гамильтона. Для них уже стало обычной практикой пользоваться услугами тех стран, что не присоединились к международным соглашениям, касающимся доступа к искусственному интеллекту высокого уровня. Вам известно, что значит поколение 2,52?

— Компьютер, который вы на семьдесят пять процентов не сможете отличить от человека...

— Неплохое определение. Все, что превышает 2,5, запрещено по условиям названного Акта. Все, что ниже, должно быть лицензировано. Бхарат относится к числу неприсоединившихся стран, однако местные законы требуют лицензирования всего до уровня 2,75. Это делается с целью сохранения доминирующего положения на медиа-рынке, где выпускают «Город и деревню» и тому подобное. Наш клиент предоставил информацию, согласно которой в Бхарате некто проводит работу по декодированию для США. В деле замешаны НАСА, Пентагон и ЦРУ, что необычно, но указывает на важность проводимой работы. Нашему клиенту нужен ключ к шифру.

— А что же вы хотите лично от меня?

От противоестественной тишины в «зоне молчания» у Шива начинают болеть зубы.

Нитиш Нат хлопает в свои крошечные пухленькие ладошки.

— Слышу голос по-настоящему делового человека! Ваша миссия будет состоять из двух частей. Во-первых, вы должны найти, кто конкретно занимается дешифровкой. Во-вторых, проникнуть в организацию и добыть ключ. Нам известно только то, что человек, занимающийся расшифровкой, прибыл в Бхарат три недели назад.

Нитиш Нат поднимает руку. На ней надет палм-перчатка. На экране видефрагмент с бородатым европейцем в мешковатой одежде, в которой они всегда так идиотски выглядят. Его засняли, когда он выходил из фатфата. Он оглядывается по сторонам, а затем идет сквозь толпу по направлению к бару Каши. Фрагмент идет снова с самого начала.

— Его зовут Хейман Дейн. Он американец, независимый специалист по криптографии.

Шив внимательно рассматривает толстяка.

— Думаю, с ним нам придется попотеть.

Нитиш Нат хихикает. Шив вряд ли когда-либо слышал более жуткий звук.

— Как только вы обнаружите местонахождение объекта и продумаете план операции, наш клиент оплатит все оправданные расходы — дополнительно к тому щедрому вознаграждению, о котором речь уже шла ранее. А теперь... не могли бы мы покинуть это место? Извините, но от вашего телесного запаха мне становится дурно.

«Зона молчания» вдруг взрывается шумом. И вновь все органы чувств Шива заполняются звуками и красками «Констракс июль-2047». Все вокруг снова становится свежим, гибким, чистым и просторным.

Шив следует за Нитишем Натом вниз по крутым ступенькам к VIP-зоне.

— Я свободен в выборе методов осуществления операции?

— Абсолютно. Вашу связь с нами или с нашим клиентом проследить будет невозможно. Ну а теперь мы хотели бы услышать окончательное решение.

Решение уже принято.

— Я это сделаю.

— Прекрасно, прекрасно, прекрасно!

Нитиш Нат останавливается у подножия лестницы и сует свою маленькую гладкую ручонку Шиву. Шив делает над собой усилие, чтобы не отдернуть руку. Он видит, как тело женщины выбрасывают из черного гроба в черную реку...

— Чунни! Господин Фараджи с нами!

Чунни Нат едва доходит Шиву до пояса, но стоит ей взглянуть ему в глаза, как у него внутри все сжимается от страха. Эти глаза — словно шарики из свинца.

— Вы с нами. Ну что ж... хорошо. — Слово «хорошо» она тянет, будто хлопковую нить. — Но вы ведь не один из нас, господин Фараджи?

Ее брат улыбается.

— Прошу прощения, госпожа Нат, но я не понял вас.

— Мы хотим сказать, что до сих пор вы демонстрировали свои достоинства в мелочах, в которых их мог бы выказать любой уличный гунда.

— Я не какой-то уличный гунда.

Вновь на периферии зрения Шива начинают мелькать голубые пятна, где-то там, внизу, в шахте, среди танцевальных платформ.

— В таком случае докажите это, господин Фараджи.

Чуни бросает взгляд на брата. Шив чувствует, как Йогендра берет его за рукав.

— Та девушка, с которой вы пришли сюда. Мне кажется, вы сказали, что познакомились с ней в баре.

— Да, она хотела посмотреть VIP-зону.

— Вы сами сказали, что она не имеет значения.

— Да, я так сказал.

— Прекрасно. Бросьте ее через перила, пожалуйста.

Шиву хочется рассмеяться, громким хриплым смехом, который заполнил бы собой все пространство подземного зала. Ему хочется смеяться над безумными словами, которые нельзя произносить вслух.

— Вам очень многое доверяется, господин Фараджи. И самое меньшее, что мы имеем право от вас потребовать, — это демонстрация вашей полнейшей преданности.

Смех застревает у Шива в горле.

Платформа располагается так высоко и кажется такой неуютной и такой чудовищно хрупкой над громадной бездной. Огни прожекторов мелькают, словно в горячечном бреду. Вместо музыки звучит какое-то оглушительное однообразное бренчание.

— Вы шутите. Вы с ума сошли. Она мне говорила, что вы сумасшедшие придурки, что вам нравится делать всякие безумные вещи, играть в страшные игры...

— Ну вот видите. Значит, есть и причина для того, о чем мы вас просим. Мы не можем стерпеть оскорбление, господин Фараджи. И это проверка для нас самих. Доверяете ли вы нам настолько, что считаете, что вас никто пальцем не тронет, если совершите здесь то, о чем мы просим?

Сделать подобное будет не так уж и сложно. Она стоит у самого ограждения рядом с какой-то знаменитостью и пристально смотрит на Шива. Она расслабилась благодаря нескольким «Кунда Кхадарам». Быстрый удар, толчок, переброс через металлическое ограждение — и она летит в темную бездну. Но он не может сделать этого. Он торговец человеческими органами, делец, мясник. Он может неплохо отделываться от трупов, сбрасывая их в реку, но он — не убийца. Но если не убийца, значит — мертвец... Ему лучше сейчас самому подойти к ограждению, взобраться на него, развести руки в стороны и броситься вниз.

Шив отрицательно качает головой. Наверное, он стал бы еще очень долго говорить им о чем-то, объяснять, убеждать, но Йогендра действует быстро. За мгновение, которое потребовалось Йогендре на то, чтобы подбежать к Джухи, девушка успевает улыбнуться, нахмуриться, открыть рот, чтобы закричать. Бокал взлетает в воздух, расплескивая во все стороны кровавую водку. Джухи отшатывается. Йогендра опускает голову и наносит ею удар в лицо девушке. Она взмахивает руками... Она теряет равновесие... Она падает за ограждение... Вверх взмывают супермодные ботинки, в воздухе трепещут перья. Руки Джухи как-то странно вращаются. Она летит мимо перекрещивающихся полос света, мимо равнодушных танцующих. Короткий вопль. Когда тело ее врезается в край нижней платформы, по бетонному колодцу «Констракс июль-2047» разносится эхо от удара. Тело подпрыгивает. Поворачивается в воздухе — странное, бесформенное, разбившееся. Шив надеется только на одно: девушка уже мертва. Он думает, что от удара у нее мгновенно сломался позвоночник.

Все слышат мягкий глухой звук, когда тело Джухи достигает самого дна шахты. Происшедшее заняло гораздо больше времени, чем предполагал Шив. Перегнувшись через перила, он видит, как к девушке спешит кто-то из охраны. Они ничем не могут ей помочь, просто о чем-то перешептываются между собой. Затем смотрят вверх по ходу световых полос, прямо ему в лицо. Снизу раздаются вопли. Цилиндр «Констракс июль-2047» наполняется паническими криками.

Она просто хотела хорошо провести ночь. Вот и все. Выпить. Потанцевать. Пофлиртовать. Посмотреть на знаменитостей. Поразвлечься. Чтобы было что рассказать подругам на следующий день.

Пустой бокал все еще вращается на полу. Нитиш и Чунни Нат смотрят друг на друга.

Он не убийца... Он не убийца...

Русская девица протягивает ему толстый пластиковый бумажник. Сквозь дымчатый винил Шив видит толстую пачку банкнот. Ему кажется, что Джухи плывет перед ним, он не может понять, что это может значить. Он замечает, что Йогендра все еще стоит у ограждения словно окаменевший, бледный как смерть. Шив не понимает, что означает все происходящее.

Она хотела просто весело провести ночь. Тело, падающее в темную воду... Джухи падает в бездну, судорожно размахивая в воздухе руками и ногами...

— Кстати, — говорит Нитиш. Его голос еще не звучал так искусственно и так механически, даже в «зоне молчания». — На тот случай, если вам вдруг захочется узнать, что пытаются расшифровать американцы. Они что-то нашли в космосе и не могут понять, что это такое.

«Империя индустрии искусств» — гласит красное граффити на стене.