Та же сцена, что и в конце первого действия, но СОЛДАТ стоит перед закрытой дверью.

СОЛДАТ. Могу я убрать, шефиня?

ЕВА. Да, пожалуйста.

СОЛДАТ начинает убирать. Обе женщины следят за ним, точно кошки. ЕВА напевает какую-то мелодию. Чувствуя спиной их взгляд, он останавливается и оборачивается.

ЕВА. Бокалы оставь.

СОЛДАТ вновь принимается за уборку. Женщины, глянув друг на друга и улыбнувшись, кивают головой, обходят его с обеих сторон и садятся. Смотрят. Он нервничает всё больше и больше. ЕВА берёт сигарету. Он зажигает спичку. В это время КЛАРА тоже берёт сигарету.

ЕВА. Сначала гостье.

СОЛДАТ. Прошу прощения.

Даёт КЛАРЕ прикурить и гасит спичку.

СОЛДАТ. Прошу прощения.

Зажигает другую спичку для ЕВЫ.

ЕВА. У тебя руки дрожат.

СОЛДАТ. Прошу прощения.

ЕВА. Ничего.

СОЛДАТ. Hat Frau Chefin sonst noch einen Wunsch?

ЕВА, улыбнувшись и ничего не ответив, отворачивается. СОЛДАТ берётся за столик, чтобы увезти.

ЕВА. Минутку. Кто разрешил тебе уйти?

СОЛДАТ. Прошу прощения. Я подумал…

ЕВА. Хватит вечно просить прощения. Не то мы подумаем, ты что-то натворил. Ты что-то натворил?

СОЛДАТ. Надеюсь, нет.

ЕВА. Я тоже надеюсь, милый.

СОЛДАТ. Могу ли я ещё что-то…

ЕВА. Посмотрим. (КЛАРЕ.) Nicht wahr, Schatzi?

КЛАРА. Sssssssi, tesoro. (СОЛДАТУ.) Подойди. О, у тебя голубые глаза.

СОЛДАТ. Да, синьора.

КЛАРА. Необычно. Красиво.

СОЛДАТ. Э-э… благодарю вас.

КЛАРА. Он покраснел. Ehi. (Треплет его по щеке.) Cherubino.

СОЛДАТ. Благодарю вас, синьора.

КЛАРА. Ты знаешь, что значит cherubino?

СОЛДАТ. Нет, синьора.

КЛАРА. За что же тогда благодаришь?

СОЛДАТ. Я принял это за комплимент. Мне можно идти?

ЕВА. Нельзя. Что ты здесь делаешь?

СОЛДАТ. Помогаю фрау шефине и её гостье.

ЕВА. Тогда сядь.

СОЛДАТ. Но моё место не…

ЕВА. Правильно. Здесь моё место. И я прошу тебя сесть. Вот. (Ногой толкает к нему стул. Стул падает.)

СОЛДАТ. Благодарю вас. (Садится, держа спину очень прямо.)

ЕВА. Сигарету?

СОЛДАТ. Спасибо, я не курю.

ЕВА. Почему?

СОЛДАТ. Фюрер говорит, это опасно.

ЕВА. Потом прополощешь горло. Я всегда так делаю.

СОЛДАТ. Хорошо.

Берёт сигарету. ЕВА чиркает спичкой.

СОЛДАТ. Благодарю.

КЛАРА. Ты куришь, как девочка на первой вечеринке. Cara, налей ей выпить.

СОЛДАТ. Нет, я…

ЕВА. Я знаю, что фюрер не пьёт. Но он не против, если пьют другие. Чего бы ты хотел?

СОЛДАТ. Может быть, пива.

ЕВА. Конечно. Сию секунду. (Наливает ему полный бокал ликёра ядовитого цвета.) Вот.

СОЛДАТ. Благодарю вас. (Осторожно делает глоток.)

КЛАРА. Не нравится?

СОЛДАТ. Очень вкусно.

ЕВА. Как думаешь, я напилась?

СОЛДАТ. Разумеется, нет, фрау шефиня.

ЕВА. Попробуем снова. Как думаешь, я напилась?

СОЛДАТ. Мне кажется, фрау шефиня выпила.

ЕВА. Кажется! Ты же видишь, что я напилась. Вопрос не в этом.

СОЛДАТ. Раз я должен так ответить, то да, вижу.

ЕВА. Тебя удивил мой вопрос? Таких не задают в нормальном состоянии?

СОЛДАТ. Наверное, нет.

ЕВА. Наверное! Если вопрос вызывает удивление, значит он не соответствует нормальному состоянию. Я права?

СОЛДАТ. Разумеется, фрау шефиня.

ЕВА. Выходит, я не в нормальном состоянии.

СОЛДАТ. Очевидно, фрау шефиня желает посмеяться.

КЛАРА. Над тобой.

СОЛДАТ. Я немного смущён.

ЕВА. Сейчас я тебе всё объясню. Если мой вопрос не обычный, и я таким образом в ненормальном состоянии, это, возможно, потому, что я напилась.

СОЛДАТ. Это одно объяснение.

ЕВА. У тебя есть другое?

СОЛДАТ. Нет, фрау шефиня.

ЕВА. Для девочки твоих лет ты не очень-то разговорчив.

Никто не обращает внимания на «девочку».

КЛАРА. Мы должны получить ответы на все вопросы. Будем вытаскивать клещами.

СОЛДАТ. Понравился ли вам чай?

Женщины хохочут.

ЕВА. Сам-то пил?

СОЛДАТ. Я был в столовой.

ЕВА. Не уверена, что там хорошо кормят.

СОЛДАТ. Кормят достаточно.

КЛАРА. Где ты живёшь?

СОЛДАТ. Недалеко.

ЕВА. Один?

СОЛДАТ. Мы снимаем квартиру с подругой, возле завода «Сименс».

КЛАРА. Налёты тебя не пугают?

СОЛДАТ. Пока не очень.

ЕВА. Оставайся с нами. Мы за тобой присмотрим.

КЛАРА. Чёрный тебе к лицу.

СОЛДАТ. Моя подруга говорит, чёрный цвет идёт всем.

КЛАРА (разглаживая свой чёрный как смоль костюм). Да-а-а.

СОЛДАТ. Я хочу встретить девушку, которая следит за собой. С чувством собственного достоинства. Еврейские девушки, как только выйдут замуж, словно с цепи срываются.

КЛАРА. Ты не женат?

СОЛДАТ. Ещё нет.

ЕВА. Но ты и не еврей, нет?

СОЛДАТ. Ещё нет. То есть нет.

КЛАРА. Терпеть не могу евреев и газеты.

СОЛДАТ. Что плохого в газетах?

КЛАРА. А что плохого в евреях? Ха-ха-ха. Попался.

СОЛДАТ смеётся. ЕВА сидит с каменным лицом.

ЕВА. Это смешно?

СОЛДАТ. Я знаю ещё одну. Как умный немецкий еврей разговаривает с глупым немецким евреем?

ЕВА. Как?

СОЛДАТ. По телефону. Из Нью-Йорка.

Мёртвая тишина.

КЛАРА. Тебе говорили, что у тебя красивые глаза?

СОЛДАТ. Да.

ЕВА. Ты в самом деле не голоден?

СОЛДАТ. В самом деле.

ЕВА. Давай. Съешь что-нибудь. Набирайся сил для войны. Мы что-нибудь съедим, что-нибудь выпьем, потанцуем разок-другой, а там посмотрим. Съешь эклер. Это разбудит твоё воображение. Кусай. Вот.

СОЛДАТ. Вы очень добры. Вы здесь живёте?

ЕВА. Пока да.

СОЛДАТ. Одна?

ЕВА. С другом… (В сторону.) Забудь о нём. Держись меня, и ничего с тобой не случится.

СОЛДАТ. Очень необычная. Эта комната.

ЕВА. Мне нравится.

СОЛДАТ. Ну да… она очень красивая и очень… необычная. (Указывая на одну из моделей.) Что это?

ЕВА. Триумфальная арка. После войны войска фюрера пройдут под ней на параде победы.

СОЛДАТ. Моя подруга говорит, если русских разобьют…

ЕВА. Что значит «если»?

СОЛДАТ. То есть когда разобьют, ни один немец больше не будет мести улицы и вывозить мусор.

КЛАРА. А итальянцы?

СОЛДАТ. Итальянцы ведь не похожи на нас. Здесь жарко.

ЕВА. Сними пиджак. Давай я тебе помогу. Так лучше?

СОЛДАТ. Ммммм.

Его взгляд тут же становится рассеянным, ему трудно сосредоточиться. КЛАРА ставит пластинку.

СОЛДАТ. Красивая музыка. Американская?

ЕВА. Кажется, да.

СОЛДАТ. Я думал, сейчас нельзя слушать американскую музыку.

ЕВА. Просто надо иметь хорошие связи. Хочешь потанцевать?

СОЛДАТ. Я?

ЕВА. Кто же ещё?

СОЛДАТ. Но…

ЕВА. Потанцуй со мной, если не хочешь расстроить дело.

СОЛДАТ. Боюсь, я много выпил.

ЕВА. Ничего. Повторяй за мной.

Они танцуют, не очень близко друг к другу.

ЕВА. Нет, дай я поведу. О чём ты задумался?

СОЛДАТ. Ваш друг очень привлекателен, вы не находите?

ЕВА. Никогда не замечала.

СОЛДАТ. Не очень похож на немца.

ЕВА. Потому он такой особенный?

СОЛДАТ. Да, наверное… то есть конечно. Настоящий сердцеед. Вы с ним давно знакомы?

ЕВА. Не думай об этом. Ты опять ведёшь. Дай мне повести один круг.

СОЛДАТ. Простите.

КЛАРА. Было время, ты счёл бы за великую честь танцевать со мной.

Она включает звук на полную громкость и танцует неистовый сольный танец. СОЛДАТ смеётся.

ЕВА. Прекрати строить из себя идиотку и убавь звук!

Резко выключает проигрыватель. КЛАРА останавливается в недоумении.

СОЛДАТ (ослабляет галстук и расстёгивает воротник). Я сяду. Немного кружится голова.

ЕВА. Расстегни рубашку. (Расстёгивает несколько пуговиц.) Помаши немного. Так легче?

СОЛДАТ. Прохла-а-да.

ЕВА и КЛАРА снимают с него ботинки.

ЕВА. Ты очень красивая девочка. Кто ты?

СОЛДАТ. Очень красивая девочка. (Хихикает.)

КЛАРА. У тебя есть кто-нибудь?

СОЛДАТ. Был. Больше нет.

КЛАРА. Поссорились?

СОЛДАТ. Убили.

КЛАРА. Бедняжка.

ЕВА. Грустишь?

СОЛДАТ. Немного. Во время налёта.

КЛАРА. Всё ещё сохнешь по нему?

СОЛДАТ. Кажется.

ЕВА. Не слишком ли часто тебе кажется?

СОЛДАТ. Я не знаю… (Хнычет.) Я хочу домой.

ЕВА. Рано. Тебе грустно. Выпей ещё.

ЕВА расстёгивает ему ремень. КЛАРА массирует стопы.

СОЛДАТ.

Бах-бах!

Смеётся. КЛАРА вливает ему в рот ещё один бокал алкоголя.

ЕВА. Какая нежная кожа. Мне нравятся девочки с нежной кожей…

СОЛДАТ продолжает напевать песню, женщины тихонько начинают подпевать. ЕВА запускает ладонь ему за пояс брюк. СОЛДАТ резко вскакивает.

СОЛДАТ. Господи, что, чёрт возьми, здесь происходит?

КЛАРА. Опять сорвалось.

ЕВА. А что такое?

СОЛДАТ. Что вы делаете?

ЕВА. Не строй из себя невинность. Думаешь, зачем тебя сюда позвали? Разговаривать? Восхищаться твоим остроумием и глубиной мысли? Всё это я найду, когда захочу. И даже если не найду, то уж точно не стану посылать за тобой, безмозглый маленький oysvorf. Да ты за грош готов перепихнуться ночью под мостом.

СОЛДАТ. Не понимаю, как так получилось. Я не…

ЕВА. Что-то я не заметила, чтобы ты был против хорошо провести время. (КЛАРЕ.) А ты?

КЛАРА. Не-а.

СОЛДАТ. Кто я, по-вашему, такой?

ЕВА. Мы знаем, кто ты такой.

КЛАРА и ЕВА (вместе). Просто никак не сойдёмся в цене.

Хохочут. Потом снова наполняют бокалы.

СОЛДАТ. Я думал, вам не этого нужно.

ЕВА. Открыл ящик, а теперь боишься заглянуть внутрь. Не волнуйся. Там пусто. Все летучие мыши разлетелись. Господи, презренные женщины! Пять минут, и твоя душа тебе не принадлежит.

КЛАРА. А магометане считают, что у них души нет.

ЕВА. Не лишено смысла. Вот если бы кто-то из них был на моей стороне. Но они на другой стороне. Потому что… (Набрасываясь на КЛАРУ.) …твои жалкие вояки, если не отступают, то всё свободное время, которого у них слишком много, заняты изготовлением фарша из африканцев. Боже мой, как же дорого я заплатил за твою дружбу! Империалист.

КЛАРА. Сучья да камни.

ЕВА. Не перебивай. Невыносимо, когда появление на свет воинов зависит от низшего существа. Невыносимо, что существо, которое только и может что стирать, наряжаться да плодить щенков, должно стать необходимым спутником волевого мужчины. Но что поделаешь! Без женщин в политике невозможно. Куда они, туда и мужчины. Но ведёт женщин самый сильный. По всей Германии женщины шепчут моё имя при первом поцелуе, стонут в минуту оргазма, выкрикивают при родах. На пупках у них татуировки в виде свастики. Они бросаются в гекатомбы перед моей машиной в надежде, что я их изувечу, а потом утешу. Женские блоки партии предлагают мне возродить для них право сеньора. Каждое утро я получаю множество эротических посланий, способных разжечь огонь в чреслах отшельника. Так с чего ты взял, что чем-то от них отличаешься? Отличаешься. Отли-чаешь-ся. Да… какое-то отличие есть. Но какое? Ты не замечаешь?

КЛАРА. Что у тебя на уме?

ЕВА. Нет, посмотри внимательно на форму черепа. На волосы. Есть некая шероховатость. И эти бегающие глазки. По-твоему, он похож на типичного немца?

КЛАРА. Может быть, он итальянец.

ЕВА. Не говори ерунды. Ты отлично знаешь, к чему я веду.

КЛАРА. У него голубые глаза.

ЕВА. Да, в его внешности много диковинного. Amico, вечер не пропал даром. (В сторону, КЛАРЕ.) По-моему, мы заполучили жидёнка. Настоящего высшей пробы noffkeh.

КЛАРА. Скоро они тебе под кроватью начнут мерещиться.

ЕВА. Смейся, смейся.

КЛАРА. Нос всё равно не тот.

ЕВА. Мелочи. Мелочи. Что один изменит, другой может вернуть. (СОЛДАТУ.) Зачем тебя сегодня сюда прислали?

СОЛДАТ. Помогать вам.

ЕВА. И как ты себе это представлял?

СОЛДАТ. Я не знаю. Я думал, вы скажете мне, что вам будет нужно.

ЕВА. И что мы?

СОЛДАТ. Сказали.

ЕВА. А что ты? (Нет ответа.) А ты ничего. Ты давал присягу повиноваться беспрекословно?

СОЛДАТ. Да.

ЕВА. Ну разумеется. Не повторишь ли?

СОЛДАТ. Я клянусь тебе, Адольф Гитлер, вождь и канцлер немецкого рейха, служить верно и храбро. Я клянусь повиноваться до самой смерти тебе и… и…

ЕВА. Ну?

СОЛДАТ. …и всем, уполномоченным твоей властью…

ЕВА. И так далее, и так далее. Благодарю. Не слишком хорошее начало у нас с тобой? Кто твои родители?

СОЛДАТ. Я вырос в приюте.

ЕВА. Ты же говорил, у тебя девять братьев и сестёр, и родом ты из Эльзаса. Теперь я не знаю, чему верить. Ты стыдишься своих родителей?

СОЛДАТ. Нет.

ЕВА. Почему?

СОЛДАТ. Почему?

ЕВА. Почему ты их стыдишься?

СОЛДАТ. Я только что сказал…

ЕВА. Я слышала, что ты сказал, но я задала тебе вопрос.

СОЛДАТ пытается привести в порядок одежду.

ЕВА. Ты что там делаешь? Сам с собой балуешься, маленький пакостник? А ну, прекрати! (КЛАРЕ.) По-моему, мы что-то скрываем. Пойди проверь. Всё на месте?

КЛАРА изящно, но деловито проводит осмотр.

КЛАРА. Не совсем.

ЕВА. Чик-чик?

КЛАРА. Чик-чик.

ЕВА. Я подозревала.

КЛАРА. Может быть, он протестант.

ЕВА. Иди в жопу, протестант! Он и в дорогом ресторане не станет поднимать шум, если увидит в супе муху. Против чего ты протестуешь?

СОЛДАТ. Я не протестую.

ЕВА. Не протестант. Ясно. Тебе, конечно, известно, что истинный ариец не даст своего согласия на подобную операцию ни для себя, ни для своего потомства? На операцию, чьи корни восходят к ритуальным жертвоприношениям исключительно семитского характера. Я должна сказать, что в пустынных регионах, населённых этими народами, операция, возможно, имеет определённую практическую пользу, и я всем сердцем сочувствую бравым парням из Африканского корпуса. Тебе же… безусловно нет. Кроме того, я склоняюсь к мысли, что ты пытаешься скрыться под маской принадлежности полу, к которому имеешь весьма туманное отношение. Не окажется ли твоё происхождение таким же маскарадом, если не сказать обманом? Ну, ну, мы не чудовища. Никто не в ответе за то, чего не в силах изменить. Ты состоишь в спортивном клубе?

СОЛДАТ. Прошу прощения?

ЕВА. В спортивном клубе. В клубе для занятий спортом. Я не знаю, как это на идиш.

СОЛДАТ. Я состоял раньше.

ЕВА. Состоял. Раньше. Среди членов клуба были евреи?

СОЛДАТ. Были.

ЕВА. Были. Что с ними стало?

СОЛДАТ. Ушли. Один из них повесился.

ЕВА. Это почему?

СОЛДАТ. Его попросили покинуть клуб.

ЕВА. Разве не было спортивных клубов для евреев?

СОЛДАТ. Были. Клуб «Бар Кошба».

ЕВА. Среди его членов были арийцы?

СОЛДАТ. Вряд ли.

ЕВА. Нет? Ты говоришь, словно это само собой разумеется.

СОЛДАТ. Я только имел в виду, что ариец вряд ли вступил в такой клуб.

ЕВА. Я и говорю — как само собой разумеется. Ты это одобряешь?

СОЛДАТ. Несомненно.

ЕВА. А, значит, если ты одобряешь существование клубов для евреев, куда не допускаются арийцы, ты, очевидно, не станешь выступать, говоря твоими словами, против существования клубов для арийцев, куда не допускаются евреи?

СОЛДАТ. Наверное, нет.

КЛАРА. Наверное, наверное.

ЕВА. Так не кажется ли тебе излишним вешаться только потому, что тебя исключили из членов клуба для немцев? Высокомерие. Вот как я это называю. А ты как бы назвал?

СОЛДАТ. Высокомерие, наверн… высокомерие.

ЕВА. Оставим в стороне, что именно немцы, а не евреи, находятся в своей собственной стране. Евреи должны быть нам благодарны за то, что мы позволяем им создавать еврейские клубы. Ты нам благодарен?

СОЛДАТ. Но я не еврей.

КЛАРА. По-моему, решать это следует вышестоящим.

ЕВА. Говоря словами великого бургомистра Вены, я решаю, кто еврей, а кто нет.

СОЛДАТ. Вы сами сказали, никто не в ответе за то, чего не в силах изменить.

ЕВА. Сказала и готова повторить. Но это не значит, что мы можем позволить безответственным элементам жить в обществе в своё удовольствие. Даже ваш еврейский доктор Фрейд утверждает, что сексуальные отклонения — это болезнь, а не преступление. Значит ли это, что мы должны позволить психически нездоровым людям бродить повсюду, заражая своими болезнями здоровые массы немецкого народа? Нет, их место в больницах, или же, раз они не прикованы к постели, в таких местах, как, я не знаю, лагерь, где за ними будут ухаживать и где они перестанут быть угрозой для других. (КЛАРЕ.) Ну как?

КЛАРА. Prima.

ЕВА. Ты могла бы проявить чуть больше интереса. Вставила бы словечко-другое.

КЛАРА. Его святейшество решает за меня все эти вопросы.

ЕВА. Даже в твоих тюрьмах больше политических заключённых, чем в застенках Инквизиции.

КЛАРА. Ну, да…

ЕВА. Так не прикидывайся святошей. (СОЛДАТУ.) Итак, вернёмся к нашему дельцу. Ты когда-нибудь видел негритянок?

СОЛДАТ. Да. В кино.

ЕВА. Ты когда-нибудь спал с негритянкой?

СОЛДАТ. Нет.

ЕВА. Но хотел бы?

СОЛДАТ. Я не знаю.

ЕВА. Ты не знаешь?

СОЛДАТ. Как я могу ответить, если ни разу не пробовал?

ЕВА. Мой милый мальчик, я ни разу не пробовала играть на скрипке, но я совершенно точно знаю, что не умею играть. (КЛАРЕ.) Подтвердишь? Твой друг… (Снова СОЛДАТУ.) Подобная разборчивость прописана в Талмуде. Разве ты не видишь, что эти люди не такие?

СОЛДАТ. Какие люди?

ЕВА. Негритянки.

СОЛДАТ. Не такие, как мы. Да.

ЕВА. Я имею в виду, не такие, как арийцы.

СОЛДАТ. Да.

ЕВА. Но даже ты не знаешь, хочется тебе или нет… Должна сказать, я поражена. Сношение с иными биологическими видами столь же противно законам природы, как сношение со своим собственным полом. Мне казалось, еврейский закон гласит об этом достаточно ясно — книга Левита устанавливает довольно строгие правила поведения.

СОЛДАТ. Я никогда не читал её.

ЕВА. Я могу испытывать уважение к тем, кого преследуют из-за религиозных убеждений, пусть даже ошибочно. А распущенный человек подл и застенчив.

СОЛДАТ. Но я не еврей. Я немец.

ЕВА. Ворона в павлиньих перьях всё та же ворона. Не усложняй нам задачу. Не вынуждай нас прибегать к мерам, о которых позабыла даже церковь. Поверь, я была бы счастлива, если б евреи остались в Германии. Нашей военной промышленности больше пользы от одного еврея, чем от двух-трёх иностранных пленных. Вы говорите на нашем языке, не устраиваете саботаж, нам не надо тратить силы и средства, чего, видит бог, мы не можем сейчас позволить, на перевозку вас из самой… откуда-нибудь. Разве ты не видишь, что безопаснее жить со своим собственным народом? (Прикалывает ему на грудь жёлтую звезду.) Попробуй теперь выйти на улицу — далеко ли уйдёшь? И куда тебе идти? К кому обратиться за помощью? Где добыть еду? Не изменяй вере, и смерть дарует тебе славу. Если это не шутка. (Нежно обнимает его за плечи.)

СОЛДАТ. Смерть?

ЕВА. Присядь. Здесь никто не умрёт. Ты испытал потрясение. Ты чувствуешь себя измученным, униженным. Ты запутался и больше не понимаешь, что правильно, что нет — это естественно. Но ты должен верить.

СОЛДАТ. Во что?

ЕВА. Всегда есть выбор. Но свобода — это не цель, а средство, которое нужно строго контролировать и подавлять, когда надо, если мы хотим создать на земле идеальное государство. Без веры мир никогда не станет лучше. Конечно, люди будут страдать, они всегда страдали и всегда будут, но они будут страдать ради великой цели, а это — самое лучшее в жизни. Разве не так?

СОЛДАТ (робко пытается вырваться из объятий). Я — немец.

ЕВА. С библейских времён евреи не сознавали большей принадлежности к своей расе. Вы сами к этому шли. Пока они жили здесь, прикидываясь немцами, они и считали себя немцами. Их немецкие окна разбили, их немецкие имена стёрли с немецких военных мемориалов. На четвереньках они скребли немецкие тротуары немецкими зубными щётками. Теперь у них не осталось ничего, кроме их еврейства. После Артура Бальфура я сделала больше всех для еврейского самосознания.

КЛАРА. И они тебе благодарны?

ЕВА. А, благодарность! Никогда не жди её, особенно от сирот. (СОЛДАТУ.) Теперь спи. Спи. Я развею твои тревоги. (Закрыв глаза, прижимает пальцы к вискам.) Нет тревог, нет надежды. Нет надежды, нет ненависти.

КЛАРА. Cara, ты была великолепна.

ЕВА. Что-то ты не очень мне помогала.

КЛАРА. Мне казалось, ты была в упоении.

ЕВА. В упоении? Я? Да у меня не осталось сил — ни физических, ни душевных. Ты не представляешь, как это выматывает — добиваться от нации потворства, а от жертвы уступчивости. Но как ещё можно наказать тех, кто не чувствует вины? Прежде чем дети сами узнают, что такое безнравственность, им нужно объяснить. Иначе наказание не подействует. Они станут сопротивляться.

КЛАРА. Разве они не сопротивляются?

ЕВА. Кто? Они? Не слишком. Против них сила истории. И мораль. Самая большая ложь, даже если её опровергнуть, оставляет после себя следы сомнений, как веник оставляет по углам пыль. Едва наказание становится законным, его считают сперва логичным, затем обычным и, наконец, заслуженным. У всех, кто отворяет дверь в полицейский участок, совесть немного не чиста.

КЛАРА. Cara, говно есть говно… (Указывая на модели.) …даже если выглядит вот так.

ЕВА. Говорить это — в истинно итальянском духе.

КЛАРА. Подчёркивать это — в истинно немецком духе. Давно собиралась спросить, cara… этот бант… если хочешь надеть… вдруг… можно мне?.. (Прикалывает украшение к платью ЕВЫ.) Господи, какая плотная ткань.

Сирена воздушной тревоги.

КЛАРА. Ehi, Madonna mia, что это?

ЕВА. Налёт.

КЛАРА. Что будем делать?

ЕВА. С места не двинемся. Женщины, как мы, должны выступать единым фронтом.

Звонит телефон. ЕВА снимает трубку.

ЕВА. Ja… am Apparat… wir werden selbstverständlich der Einladung des Führers Folge leisten… Auf Wiederhören. (Кладёт трубку.) Великие люди из зала заседаний спустились в бомбоубежище. Я сказала, что мы идём к ним. (Берёт сумочку.) Я давно мечтала о том, как мы собьем английский самолёт, оттуда выпрыгнет пилот, раскроет парашют и приземлится в саду Канцелярии. И пилотом окажется Кларк Гейбл.

КЛАРА (вздыхает). Eechi.

ЕВА. Единственный мужчина, которому не нужен костюм, чтобы быть героем.

Слышен звук приближающегося самолёта.

ЕВА. Теперь никто не помешает нам выйти отсюда.

КЛАРА. Так может, нам пора?

ЕВА. Даже Лесли Ховард… И всё же он немного… слишком слаб, и не заслуживает любви такой женщины, как Скарлет. Женщины, способной в одиночку противостоять всему миру, пока не встретит… Обожаю предаваться иллюзиям.

КЛАРА. Тогда остаётся лишь одна надежда… создать миф.

ЕВА. Так давай создадим. Мужчины живут мифами. А женщины их создают. Мужчины тянутся к совершенству. Но не способны разглядеть мелочи.

КЛАРА (указывая на СОЛДАТА). А он?

ЕВА. Миф, который переживёт нас всех. Злодеи станут жертвами, жертвы станут злодеями. Лет через двадцать. Каждому времени нужны те и другие.

Вдалеке разрывается снаряд.

КЛАРА. Это бомба?

ЕВА. Скорее всего, зенитки. Может, они сбили самолёт Кларка Гейбла. Надо бы мне подкрасить губы. Для Кларка.

КЛАРА (глядя на СОЛДАТА). Какой… хорошенький.

ЕВА. Моя дорогая, если хочешь серьёзных отношений, выбирай те, что будут длиться — что-нибудь прекрасное и разрушительное. Точка.

ЕВА протягивает КЛАРЕ фотоаппарат. КЛАРА сначала морщится, потом качает головой.

КЛАРА. Откровенно говоря, Скарлет, мне теперь на это наплевать.

ЕВА. А, ерунда! Завтра будет новый день.

Они отступают вглубь сцены. Мощный взрыв сотрясает комнату. СОЛДАТ просыпается.

СОЛДАТ. Меня зовут Ханна Вайнтрауб. Мне девятнадцать лет. Я родилась во Вроцлаве, также известном как Бреслау. До войны мои родители, упокой господь их души, разводили на собственной ферме кур, как рейхсфюрер СС Генрих Гимлер. Мой родной язык немецкий; также я говорю на идиш, немного по-польски, и понимаю иврит ровно столько, сколько нужно, чтобы посещать богослужения. Я не знаю, как я здесь оказалась. Нет. Это неправда. Я не хочу говорить, как я здесь оказалась. Лет через тридцать-сорок люди станут спрашивать: почему они это сделали? Почему они это допустили? Пусть сами найдут ответ. Он им может понадобиться. «Никому не позволено делать ложки из костей своих отцов и матерей», — утверждают раввины, уверенные, что их паства уже испытывает естественную неприязнь к подобного рода экономии. Эта неприязнь — всего лишь сантимент.

Но…

Что если потребность в ложках будет столь велика, что кто-то спросит: «Почему нет?» И докажет, что прогресс человечества целиком зависит от применения этого материала? Понадобится закон — даже лишённый сентиментальности не допустит подобного без содрогания. И однажды какой-нибудь мелкий чиновник, сидя в конторе, возьмёт штамп и отпечатает на бумаге «алеф», первую букву алфавита уничтожения. Последние три буквы в том алфавите — разрушенные сторожевые вышки Бельцека, Майданека, Треблинки. Если я не упоминаю Аушвиц, то только потому, что вам захочется услышать страшную историю, которой вы сначала не поверите, потом сочтёте обычной, а под конец — ничуть не захватывающей. Так устроен человек. Все эти сказки можно найти в дешёвых карманных изданиях в тех же магазинах, где вы покупаете контрацептивы и трактаты о бичевании, если они вам по вкусу. Как говорится, книги читают одной рукой.

В этой истории мало нового, ещё меньше того, что когда-нибудь устареет — за исключением техники, разумеется. В любой стране найдётся кто-то, готовый назвать сограждан, чьи права следует так или иначе ограничить — пока не пришло время объявить их преступниками. Так, при неизменном попустительстве бюрократии, прорастают семена будущих убийств.

Наследие немцев — это не зверства их программы, даже не их размах. Это установленный ими стандарт. Который пока не превзойдён. Дым из труб «пекарен», как мы трусливо называли крематории — назовите это бегством от реальности — скрывает так много, о чём можно сказать: «Всё не так уж страшно». Во всяком случае, кто теперь вспомнит? Кто вспомнит сорок пять тысяч крепких здоровых мужчин из Галлии, у которых по приказу Цезаря отрубили правую руку? Семьдесят пять тысяч убитых при Бородино, о которых Наполеон сказал: «Одна ночь в Париже восполнит все потери»? Цезарь, Наполеон, Гитл… Безумцы, безумные настолько, что даже безумцы считают их безумными. Ах да, Мессия. Как же! Ещё одна выдающаяся личность.

И запад сияет, но лишь на закате солнца, и нет спасения на востоке. Я обращу очи мои к вершинам: но откуда приидет помощь? Чёрт, хороший вопрос! Моген Тувид, знак Давидов, жёлтая звезда. Мой освети путь; и погасни над Вифлеемом. Во время своей речи СОЛДАТ привёл в порядок форму и снова держит спину прямо. Он катит сервировочный столик с чаем, словно только что вошёл в комнату. Женщины, продолжая разговор, выходят вперёд. Они вновь выглядят безупречно. Только комната осталась в беспорядке.

ЕВА. Я так рада, что вы смогли приехать.

КЛАРА. А какие сцены мне пришлось для этого устроить! Но поезд был превосходный. До самой… (Замолкает на полуслове. Острый угол обойдён.)

ЕВА. Не хотите ли чаю? (СОЛДАТУ.) Можете подавать.

КЛАРА. Как чудесно увидеть что-то кроме этого бесконечного коричневого цвета! Какой странный выбор! Почему не белый? Видели фильм «Письмо»? С Бетти Дэвис? Нет? У нас в Риме уже показывали. Oh, ma che maraviglia. Она носит белое всё время, и убивает этого парня, он, кажется, её любовник, но на суде её оправдали, а потом узнали, что убила она, её муж узнал, и она ему говорит: «Ssssssssii, l’ho ammazzato io. E sono felice, te dico, felice, felice, felice.» (Вздыхает.) Aahi.

ЕВА. И что это значит?

КЛАРА. А? А, она рада, что сделала это. Рада.

ЕВА. Рада?

СОЛДАТ предлагает сахар и молоко.

КЛАРА. Рада. Да, да. Потом она идёт в сад на Верную Смерть. О, чай, спасибо. Кто вам нравится больше всего? Сахара не надо. Благодарю. Чудесный. Чай.

ЕВА. Когда я была моложе, я питала огромную слабость к Джону Гилберту.

КЛАРА. А! С Гретой Гарбо в «Королеве Кристине». Знаете, почему она всегда носит длинные платья? У неё огромные ноги. Si, ma vero. Мне Феррагамо сказал. Из всех клиентов самые большие ноги. На вас это платье — как у Миры Лой в фильме «Когда встречаются леди». Смотрели?

ЕВА. Не думаю.

КЛАРА. Ahi, peccato, эта Мира Лой, она прекрасно одевается. С таким вкусом. Всегда в новом наряде, в каждой сцене. Нора Шерер, у неё тоже красивые вещи. Знаете, в жизни она ужасно косит. Vero. На экране иногда заметно, но только если знаешь. Конечно же. Она замужем за директором киностудии. Немного похоже на нас с вами, не так ли?

ЕВА. Какое счастье знать, что так будет всегда. Так, как мы хотели.

КЛАРА. Ma cara, разве можно жить, если всё известно заранее? Дуче и ваш друг, они осуществили мечту каждого — мундиры, пистолеты и никакого выбора. Да — могу я называть вас Евой? — маленькие девочки играют в куклы, потом вырастают и рожают детей, некоторые. А маленькие мальчики играют пистолетами, потом сами с собой, а когда вырастают — во что им играть? Вот я и говорю, дуче и ваш друг, они дали им всё — как в кино. Верно? Не надо пирожных, спасибо. Может, немного хлеба с маслом?

СОЛДАТ. Фюрер заставил Историю служить Предназначению.

КЛАРА (мгновенно переходя от замешательства к ликованию). Именно это я и говорю — как в кино. (Снимает шляпу.) Не хотите ли примерить мою шляпку, cara? Вам подойдёт. И поднимет настроение.

Конец