I

Судя по позднейшим откровениям Вильгельма, выбор нового канцлера был для него тяжелым и мучительным испытанием, не в последнюю очередь потому, что он не хотел отправлять в отставку старого. Что же представлял собой преемник Бисмарка? Георг фон Каприви был прусским генералом славяно-итальянских кровей. К моменту вступления Вильгельма на престол он возглавлял адмиралтейство и стал последним сухопутным офицером на этом посту. Вскоре по распоряжению кайзера высшие должности в военно-морском флоте будут занимать исключительно моряки-профессионалы. В знак протеста против вмешательства Вильгельма в дела его ведомства Каприви добровольно ушел со своего поста, что создало ему репутацию человека принципиального, не карьериста. Рассматривался вопрос о назначении его начальником Генерального штаба, но эту должность кайзер уже отдал Вальдерзее. Кайзер говорил о Каприви как о человеке упрямом и не чуждом тщеславия, что в переводе на общепринятый язык означало, что преемник Бисмарка не желал исполнять роль простой марионетки, беспрекословно принимающей к исполнению все мудрые решения своего суверена, чем тот, естественно, был недоволен. До поры до времени Вильгельм, впрочем, предпочитал обходиться вообще без канцлера и министров, сформировав свой «кухонный кабинет». В него входили генерал Ферди, граф Дуглас, Хинцпетер, Беттихер и, разумеется, Эйленбург, который играл там первую скрипку. По мнению баварского посланника Лерхенфельда, это было «фантастическое собрание» личностей. Эпитет довольно двусмысленный, надо сказать.

Баронесса фон Шпитцемберг говорила: то, что кресло канцлера досталось именно Каприви, а не кому-либо другому, было «единственным утешением в создавшейся катастрофической ситуации». Она считала нового канцлера «исключительно одаренным». Каприви пришлось нелегко — тень «железного канцлера» еще витала в коридорах власти. Вахтер у главного входа на Вильгельмштрассе на вопрос, на месте ли канцлер, со слезой в голосе отвечал обычно: «Старого нет, его замещает новый». Бисмарк, естественно, не упускал случая бросить камешек в своего преемника, и тому пришлось столкнуться с недоверием тех, кто сожалел об уходе «железного канцлера». Каприви выступил за свободу торговли, вызвав ненависть ост-эльбских помещиков-юнкеров — для них он был человеком, у которого никогда не было ни кола ни двора, и который соответственно был не способен понять чувства и интересы земельных собственников. Новый канцлер подвергался обструкции со стороны собственных министров и терпел нападки прессы. Все, что он делал, подвергалось беспощадной критике или высмеивалось. Первое время Вильгельм решил предоставить Каприви свободу рук, но к концу года кайзер сам менял послов и подбирал новых министров, порой забывая проинформировать канцлера о новых назначениях — так было с епископом Страсбурга, послом в Париже.

Каприви воплощал триумф промышленного города над аграрным селом, свободной торговли над протекционизмом. Новый канцлер попытался отказаться от наиболее сомнительных методов государственного управления, которые были характерны для его предшественника. Доходы ганноверской короны, так называемый «фонд Гвельфов», были возвращены законным владельцам. Бисмарк эти деньги направлял на финансирование рептильной прессы. Каприви явно недоставало политического опыта. В некоторых вопросах он проявлял полную беспомощность, в чем открыто признавался. Ситуация была удобна Гольштейну и Эйленбургу. Когда Вильгельм отказался утвердить на посту бургомистра Берлина Макса Форкенбека (тот голосовал против военного бюджета), именно Эйленбург убедил кайзера изменить решение. Виновником непринятия военного бюджета назвали Каприви — он не сумел как следует подготовить соответствующий законопроект.

Эйленбург не участвовал в интригах против Бисмарка, напротив, он пытался взывать к благоразумию кайзера. Считается, что ему принадлежало высказывание: «Ваше величество, ссора с Бисмарком будет иметь те же последствия, что и приказ стрелять в толпу». Иными словами, уход Бисмарка привел бы, по его мнению, к катастрофе для нации и лично для монарха. Вильгельм, как говорят, только рассмеялся в ответ. Пост Герберта Бисмарка занял юрист из Бадена Маршалль фон Биберштейн, кандидатура Гольштейна. Рожденный не в Пруссии, новый статс-секретарь вряд ли мог удовлетворить тех, кто считал защиту интересов Пруссии в рейхе первостепенной задачей. Эйленбург говорил, что допущена ошибка. Когда на место Биберштейна пришел Бюлов, всем было ясно, что это работа Эйленбурга. Взгляды обоих совпадали. Известно высказывание Бюлова: «Я рассматриваю себя как исполнителя воли Его Величества, в роли, так сказать, начальника его политического Генштаба. При мне и начинается режим личной власти — в самом хорошем смысле этого слова». Эти слова вполне могли бы принадлежать и Эйленбургу. Бюлов был, по сути, творением Эйленбурга, и после его назначения приятель кайзера мог сложить с себя то «бремя ответственности за сохранение единства власти», которое на себя взял.

Герберт покинул министерство иностранных дел 21 марта. Последний вопрос, который стал предметом его внимания, касался судьбы тайного «договора перестраховки» с Россией, который гарантировал Германии российский нейтралитет в случае войны с Францией. Срок его действия истекал 18 июня. Герберт представил Вильгельму меморандум, в котором заявлял, что при другом канцлере русские не пошли бы на подписание этого договора. Намек был ясен — при новом канцлере Россия откажется от продления договора. Это не вполне соответствовало истине: российский посол Шувалов просто запросил новые инструкции из Петербурга. Кайзера, судя по всему, содержание меморандума Герберта не удовлетворило. Его ремарка на документе ограничивается одним словом: «Почему?»

22 марта был устроен торжественный акт вручения орденов Черного орла. Наградили и Беттихера, получившего известие о присвоении ему награды 8 марта, в самый разгар скандала Вильгельма и Бисмарка. Вероятно, удостоив такой почести бывшего министра, Вильгельм хотел уколоть самолюбие Бисмарка. Орден Черного орла получил и принц Уэльский. Во время церемонии Вильгельм устроил импровизированный опрос своих советников по поводу договора. Посол в Петербурге Швейниц был за его сохранение. Гольштейн высказался против. Победила последняя точка зрения.

Решив не продлевать «договор перестраховки», Вильгельм тем не менее заверил Шувалова, что он будет делать все для сохранения германо-русской дружбы. Царь предпочел бы продление договора. Ему хотелось узнать больше о Каприви: не продолжит ли он курс на войну, который проводил Вальдерзее? 14 мая оба монарха обменялись мнениями по вопросам большой политики. Вильгельм заверил императора: «Я хочу мира на международной арене и порядка внутри страны, ничего иного». «Это полностью совпадает с моими пожеланиями», — ответил российский самодержец. Несмотря на столь явно выраженное единство взглядов, в отношениях двух стран наметилось охлаждение, продолжавшееся вплоть до смерти Александра III. Россия заключила союз с Францией.

Вернемся к приему 22 марта (официально он назывался Орденфест, то есть Праздник орденов). Вильгельм появился на нем в форме адмирала британского флота — в честь принца Эдуарда, к которому кайзер обратил прочувствованную речь. Он вспомнил о братстве по оружию, скрепленном в битве при Ватерлоо, и, как вспоминает присутствовавший при этом Гогенлоэ, «выразил надежду, что английский флот вместе с германской армией станут гарантами сохранения международного мира». Это была старая идея принца-консорта Альберта, которая прочно засела в голове у Вильгельма. Престарелый Мольтке, несмотря на грохот двух оркестров, кое-что расслышал и выразил скептическое отношение к нарисованной кайзером перспективе, процитировав высказывание Гете насчет ценности слов в политике. Гогенлоэ имел беседу с Каприви и пришел к выводу, что их взгляды совпадают.

Человек утонченных манер, Гогенлоэ умел расположить к себе лиц из противоположных лагерей и вызвать их на откровенность. От Бисмарка он слышал, что причиной его отставки стало стремление кайзера править единолично. Вильгельм изложил Гогенлоэ версию, согласно которой он уволил прежнего канцлера, потому что ему была ясна альтернатива: Германией будут править либо Гогенцоллерны, либо Бисмарки. Герцог Баденский обратил внимание Гогенлоэ на непопулярность Бисмарка в южных регионах Германии. Наконец, Бисмарка подозревали в намерении порвать союз с Австрией и укрепить союз с Россией. Все вместе определило отрицательное отношение к нему со стороны ряда членов «кухонного кабинета» Вильгельма, в частности Эйленбурга.

Стоит сказать о позиции Вальдерзее. Он, конечно, не имел никаких оснований сожалеть об уходе Бисмарка, но не все его устраивало и в поведении Вильгельма. 21 марта в своем дневнике он записал, что кайзер преувеличивает свои способности военачальника и продолжает предаваться всякого рода «незрелым идеям». Начальник Генерального штаба многозначительно отметил: «Наши с ним отношения основываются на взаимном доверии. Если оно будет подорвано, мы расстанемся». Вильгельм, видимо, почувствовал что-то неладное. Вечером того же дня он осведомился у генерала, долго ли тот собирается на него дуться. Вальдерзее встретился с Каприви, который доверительно сообщил, что не знает, как долго он продержится на посту канцлера, и рассказал о своей неудачной попытке убедить Герберта Бисмарка не уходить в отставку.

Укрывшийся в Саксенвальде экс-канцлер тем временем начал вендетту против кайзера, попортив Вильгельму немало крови в первый «медовый месяц», которым тот наслаждался с новым канцлером. Каприви предоставил в распоряжение кайзера кое-какие материалы, которые Бисмарк предпочитал от него скрывать. Вильгельм был разгневан тем, что «фонд Гвельфов» использовался для организации разного рода грязных трюков.

21 апреля Вильгельм выступил с речью на банкете, устроенном в его честь бургомистром. Не жалея голосовых связок, он напомнил о божественном происхождении власти Гогенцоллернов. Еще одну речь он произнес на борту судна «Фульда», принадлежащего компании «Северогерманский Ллойд». Там он сделал акцент на своей миссии по поддержанию международного мира: «Сохранить мир, всегда и везде, поелику возможно, — это первостепенный предмет моих забот… ибо торговля может процветать только в условиях, когда купцы имеют надежную защиту и опеку… Можете быть уверены, что в этом отношении все совсем не так плохо, как вам может показаться…»

24 апреля в винном погребке «Ратхаузкеллер» (в Бремене) избранное общество предавалось дегустации благородных вин. Вильгельм закурил сигару, все присутствовавшие последовали его примеру. Эйленбург, не переносивший табачного дыма, и Мольтке с трудом нашли помещение, где можно было продохнуть. У 89-летнего фельдмаршала развязался язык. Он посетовал на то, что Бисмарк не сумел приспособиться к новому монарху: «Имея дело с таким молодым и горячим господином, не стоило самому горячиться, надо было проявить больше понимания». Он считал, что Вильгельму следовало оставить старого канцлера на своем посту.

Там же, в Бремене, у Вальдерзее был долгий разговор с Эйленбургом. У главных советников молодого кайзера были различные взгляды. Эйленбург выразил мнение, что все будет хорошо, если Вильгельм будет получать своевременные и правильные советы. Вальдерзее не скрыл своих опасений в отношении внутренней и внешней политики государства, которую намеревался проводить кайзер:

«Что особенно меня беспокоит, так это тот факт, что у кайзера до сих пор нет твердых, устоявшихся взглядов. К счастью, за пределами узкого круга никто об этом не подозревает. Как часто я был свидетелем его шатаний между Австрией и Россией! Как часто он менял свои взгляды о тех или иных лицах! Сегодня он самого лучшего мнения о том-то и том-то, а через несколько дней и слышать о нем не хочет, или наоборот…»

У представителей армейского командования, которое состояло сплошь из пруссаков, были свои основания для недовольства. Их волновало тяготение Вильгельма «к морским волнам», то есть увеличение ассигнований на флот за счет сухопутных сил. В самой армии Вильгельм оказывал явное предпочтение гвардии в ущерб обычным пехотным частям, проявлял грубость в отношении старших по званию офицеров — нечто немыслимое при правлении его деда. Он выступал за смену командного состава более молодыми офицерами, что многим пришлось не по нраву. От новых поветрий армию защищал Вальдерзее, причем в обход Каприви, который, несмотря на свое генеральское звание, после ухода на гражданскую службу утратил доверие военных. Вальдерзее жаловался, что Вильгельм ведет себя несерьезно: «…устраивает бессмысленные учебные тревоги, неизвестно с какой целью: мы и без того всегда в полной боевой готовности, он упорствует в суждениях по таким вопросам, в которых не разбирается», склонен отмахиваться от мнений более опытных военачальников.

Вильгельм рассчитывал обессмертить свое имя в качестве создателя германского военно-морского флота. Кроме того, таким образом он рассчитывал снискать симпатии либерального среднего класса и расширить социальную базу режима, ранее ограниченную пределами прусского истеблишмента. В Пруссии флоту никогда не уделялось большого внимания. В этом отношении мало что изменилось и в первые годы Второго рейха. С 1871 по 1888 год моряками командовали «сухопутные» генералы: принц Адальберт Прусский, генерал-лейтенант фон Штош и, наконец, Каприви. Талантам было нелегко пробиться наверх. Тирпиц, к примеру, выступил с новаторской идеей по тактике боевого применения торпедных катеров, но сумел опробовать их на деле лишь благодаря родственным отношениям с Каприви. Интересно, что стремление Вильгельма создать флот, достойный статуса нового рейха, поначалу не вызвало тревоги в Великобритании. Напротив, в начале 90-х годов британский королевский флот стал сокращаться. Позже Вильгельм не раз вспоминал об этом факте.

Было еще одно обстоятельство, которое беспокоило военные круги — сторонников Вальдерзее: ради повышения своей популярности, особенно в антимилитаристски настроенных непрусских регионах Германии, Вильгельм не чурался критиковать порядки в армии. Он резко выступил против рукоприкладства в отношении солдат, наложил вето на ряд назначений на командные должности лиц, так или иначе скомпрометировавших себя в глазах общественности.

 

II

В 1890 году состоялось второе «северное путешествие». Яхта кайзера бросила якорь в Христиании — предстояло нанести официальный визит королю Швеции. Этот город, будущая столица Норвегии Осло, в то время был ничем не примечательным портовым поселком, впрочем, по мнению Эйленбурга, «неплохо спланированным». На этот раз среди гостей был Эмиль Герц — личность, известная своей необычайной неуклюжестью и игравшая роль своеобразного клоуна. Эйленбург развлекал Вильгельма историями о своем пребывании в Страсбургском университете, который недавно подвергся радикальной германизации. Официальной целью экспедиции был сбор подходящих ракушек для грота в Новом Дворце в Потсдаме. Новый знакомый, англичанин по фамилии Байрон, научил кайзера ловить лосося на муху. Вся компания посетила представление пьесы Швейгхофера «Антисемиты». Реакция Эйленбурга, который как раз относился к числу тех, о которых шла речь в спектакле, была достаточно категоричной: «мелодраматическая чушь».

Вильгельм находил время для работы: из Берлина приходила почта, и он подписывал документы, которые не могли ждать до его возвращения, — иногда до четырехсот в день. Развлекались как умели. Сенсацию вызвало появление Кесселя в женской одежде с большой русой косой. Такого рода шутки особенно нравились кайзеру — у него было своеобразное чувство юмора. Не забытыми оставались живопись и музыка. Обычной была такая сцена: художник Вилли Штевер рисует что-то на своем мольберте, Эйленбург и Хелиус импровизируют на рояле на темы Вагнера и французского шансона. Сладкоголосый Фили исполняет свои «песни роз». Остальные занимаются каждый своим: Кессель внимательно слушает, Левенфельд отпускает шуточки, злополучный Ханке — «главный по обжорству» — размышляет, что бы поесть и выпить, Герц — «главный советник по части несчастий» — изображает животных, Хюльзен пробует себя в искусстве магии, граф Эберхард фон Данкельман стреляет чаек, Ведель и Зенден озабочены, что бы такое выкинуть, чтобы стать предметом очередной остроты. Герц и Кидерлен-Вехтер однажды предстали в виде сиамских близнецов, соединенных друг с другом большой сосиской. Эйленбург в своих мемуарах отозвался о подобных забавах довольно резко; по его мнению, они граничили с фривольностью. Кайзер, который позже прочел записки своего друга, писал в мемуарах: «Ничего подобного не было. На борт приглашались ученые, которые выступали с лекциями; проводились серьезные дискуссии и обсуждения». Каждому, видимо, запомнилось свое.

Придворный менестрель Эйленбург в то время буквально рассыпался в дифирамбах по поводу возвышенной атмосферы, царившей на яхте. В письме к Доне, которая, вероятно, интересовалась, как они проводят время, он сообщал: «Здесь у нас никаких сантиментов. Все проникнуто духом служения благородному идеалу».

Вальдерзее пришел к выводу, что Вильгельм стал все больше напоминать своего отца. Таких горьких строк о монархе, какие он записал в дневнике летом того года, никогда ранее не появлялось:

«Ни по одному из вопросов у кайзера нет своего мнения или представления о том, что нужно предпринять. Печально, но он не более чем воск, из которого разного рода умники лепят то, что им нужно. Поразительно, как он мечется из одной крайности в другую. Над всем довлеет одна мысль — он озабочен тем, как он выглядит в глазах окружающих, он думает только о своей популярности! Эгоцентризм и тщеславие растут в нем не по дням, а по часам. Я считал кайзера Фридриха человеком очень тщеславным, слишком обращавшим внимание на свою внешность и одежду. Но нынешний наш правитель далеко превзошел его в этом отношении. Он просто алчет аплодисментов, восторг толпы — это все, что ему нужно. Он абсолютно убежден в своих выдающихся способностях (что не более чем плод досадного недоразумения) и потому обожает лесть. Он любит строить из себя мецената и швыряет деньги направо и налево. И все это растет такими темпами, что это просто ошеломляет: сегодня одно, завтра другое, еще почище».

Услышав от Маршалля фон Биберштейна лестную оценку способностей кайзера — как тот быстро все схватывает и как трезво обо всем судит, — Вальдерзее саркастически заметил: «Дай Бог, чтобы он смог это повторить через полгода!»

Вильгельм решил, что нашел панацею против ненавистного ему социализма — надо строить больше церквей и школ. Вероятно, ему вспомнились проповеди Штеккера. Влияние Хинцпетера явно ослабело. Кайзер отныне больше склонялся к рецепту Бисмарка в отношении бастующих рабочих — вместо пряника появился кнут. Вальдерзее был шокирован тем, что кайзер хотел послать целый полк для «наведения порядка».

10 августа Вильгельм смог записать на свой счет один несомненный успех: он завершил начатое дедом объединение Германии приобретением скалистого острова Гельголанд; англичане согласились отдать его в обмен на территории, населенные племенем виту в Кении и Занзибаре. До 1807 года Гельголанд принадлежал Дании, а затем был оккупирован англичанами. Британское владение этим «северным Гибралтаром» было закреплено в Кильском договоре 1814 года. Вильгельм прибыл на остров, чтобы принять бразды правления от последнего британского губернатора, Артура Баркли. Его приветствовала группа островитянок в красочных костюмах. Заверив своих новых подданных в том, что он не оставит их своей милостью, кайзер так выразился о будущей роли, которую Гельголанд призван сыграть для Германии: «Остров… должен стать нашим оплотом на море, обеспечить защиту немецким рыбакам, поддержку моему военному флоту, гарантию от посягательств любого врага, который осмелился бы появиться в водах нашего немецкого моря».

Вильгельм уступил часть территории германских колоний, чтобы расширить границы метрополии, — это вполне соответствовало политике Бисмарка. Бывший канцлер считал, что заморские владения — это разменные монеты, которые в удобный момент можно сбросить ради налаживания отношений с Великобританией в частности. Вальдерзее был согласен с таким обменом, но его беспокоила идея кайзера, которую тот высказал в мае, — прихватить новые земли в Восточной Африке. Казалось, обмен африканских колоний на Гельголанд должен был вполне устроить Бисмарка, однако он высмеял действия кайзера: «Получил пуговицу от штанов за целый костюм». Что такое Гельголанд? Не более чем несколько «голых скал». Возможно, канцлер хитрил — он сам в 1884 году ставил перед англичанами вопрос о Гельголанде, но ничего не добился. В 1889 году Джозеф Чемберлен был готов отдать немцам этот остров в рамках общего соглашения о союзе двух стран, но требовал в обмен огромную территорию — всю германскую Юго-Западную Африку (в наше время Намибия). Другие комментаторы были склонны к более позитивной оценке обменной операции, характеризуя ее даже как «первый признак начала новой эры». Великобритания к тому времени стала проявлять раздражение по поводу германской экспансии. Некоторые германские политики видели здесь опасность, о чем свидетельствует, к примеру, запись в дневнике Гогенлоэ от 19 июня: «В нашей колониальной политике мы самым бесцеремонным образом наступаем на больную мозоль англичан. Это грозит тем, что Англия может объединиться с Францией и Россией, что было бы для нас крайне неприятно».

Соглашение с Англией включало не только обмен территориями, в нем был урегулирован и ряд других спорных вопросов. Английская сторона признала существующие границы германских владений в Юго-Восточной Африке, Германия отказалась от притязаний на Уганду. При Бисмарке вопрос о Гельголанде имел в лучшем случае третьестепенное значение, но для Вильгельма включение острова в состав рейха было идеей фикс еще с детских пор, когда он впервые посетил остров. Бисмарк отмечал, что Вильгельм «загорался», когда речь заходила о Гельголанде. Позиция бывшего канцлера была более сдержанной: остров неплохо взять — но только по дешевке — без какой-либо компенсации англичанам.

18 августа Вильгельм встретился с русским царем. Переговоры проходили в Нарве и Ревеле. Дело шло к созданию франко-русского союза, но Вильгельм утверждал, что в разговоре с ним российский самодержец высказывался в пользу реставрации французской монархии, отмечая, что республика — это угроза европейскому миру.

Вальдерзее нелицеприятно отозвался о поведении кайзера во время осенних маневров армии в Силезии:

«Я убежден, что монарх кое-что понимает в строевой подготовке, но отнюдь не в управлении войсками на поле боя. У него нет военного опыта, отсюда его сомнения насчет ценности кавалерии. Кайзер крайне подвижен, он мечется туда-сюда, лезет на передний край, вмешивается в действия генералов, издает бесконечное количество приказов, противоречащих друг другу, и совершенно не слушает своих советников. Он хочет всегда быть победителем и обижается, когда решение посредника оказывается не в его пользу».

Возможно, начальник Генштаба несколько преувеличил недостатки Вильгельма. На офицеров большое впечатление производило то, как хорошо кайзер знал карту, мог буквально с закрытыми глазами назвать координаты каждой деревни. Один из офицеров Генштаба высоко отозвался о его интеллекте. Правда, когда Мари фон Бунзен спросила его, сможет ли кайзер стать хорошим военачальником, тот замялся: знания у него слишком фрагментарны, ему так многим приходится заниматься. Офицер повторил то, что отмечал Вальдерзее: на маневрах кайзеру подыгрывают, чтобы он мог считать себя победителем.

Критические замечания Вальдерзее, которые он, видимо, высказывал не только на страницах дневника, вызвали недовольство кайзера. Во взглядах, которые он бросал на своего военного ментора, читалось «уязвленное самолюбие», сменившееся «суровой холодностью». При разборе учений он свалил свои ошибки на Вальдерзее.

Вильгельм пришел к выводу, что его начальник Генштаба заходит слишком далеко, да и с Каприви у него как-то не складывалось… Строптивому Вальдерзее кайзер предложил место посла в Штутгарте и орден Черного орла. Вальдерзее отказался. Строки его дневника дышат горечью: «Кайзер начинает ощущать себя настоящим военным и не хочет далее демонстрировать свою зависимость от меня. Но какой же он дилетант в военном деле! Если он пожелает в случае войны взять на себя командование, не формальное, как его отец и дед, а фактическое — какое это будет несчастье!» Вальдерзее поделился с дневником крамольной мыслью: может быть, социал-демократы были не так уж не правы в своих высказываниях о кайзере?

В сентябре 1890 года Вильгельм посетил Мюнхен. Эйленбург позаботился — выправил стиль его речей, сделав их более спокойными. Но над пером Вильгельма он был не властен. 8 сентября в золотой книге мюнхенского магистрата кайзер сделал запись, вызвавшую скандал: «Suprema lex regis voluntas» («Воля короля — высший закон»). Позднее его апологеты пытались представить дело так, что кайзер просто решил проявить свое чувство юмора, и вообще, похожее латинское высказывание — «Sic volo sic jubeo» («Как хочу, так и приказываю» — из сатир Ювенала) — было запечатлено на потолке здания министерства по делам религии, образования и культуры в Берлине. Однако в Баварии, где два последних короля были сумасшедшими (в медицинском смысле слова), такие слова были восприняты болезненно, с контекстом — пруссак насмехается над баварцами. Каприви посчитал, что если это была шутка, то крайне неудачная — кайзер совершил мальчишеский поступок. Баварцы были возмущены.

 

III

Вальдерзее еще какое-то время оставался на своем посту. Вероятно, Вильгельм решил чужими руками провести неприятную операцию по увольнению в отставку множества отслуживших свое генералов. Реакция начальника Генштаба была однозначной: «Он слишком рано взошел на трон». Впрочем, порой у Вальдерзее находились добрые слова по адресу молодого монарха: он неглуп, быстро все схватывает, у него отличная память; он в душе добряк, не забывает тех, кто ему служил верой и правдой; неплохо умеет общаться с толпой. При всем при том критические тона преобладали: кайзер стал лениться, не обнаруживает ни малейшей склонности к систематической работе. Но главный корень зла Вальдерзее видел в переменчивости взглядов и мнений правителя:

«Кайзер абсолютно непредсказуем. Сегодня он с одними, завтра с другими, сегодня он против евреев, завтра — не разлей вода с ними; то он сулит свою поддержку аграриям, то возникает впечатление, что он хочет разорить их, то он обнаруживает интерес к промышленникам, то проявляет к ним враждебность. Он увольняет Бисмарка за то, что тот вел переговоры с Виндхорстом, а теперь сидит и спокойно смотрит, как Каприви вовсю сотрудничает с Центром; он объявляет дворянство самой достойной частью общества и тут же грозит расправиться с мятежниками в их среде (непонятно, кого имеет в виду Вальдерзее); то он полон ненависти и презрения к России, то заискивает перед русскими, так что те потешаются; австрийцы для него то жалкие создания, то лояльные и верные союзники. Действительно ли он верующий и богобоязненный христианин, или просто притворяется таковым? Вообще, можно ли на него положиться? Мы не знаем ответа».

Возможно, эти слова — не более чем жалобы попавшего в немилость приближенного. Однако критические замечания встречаются в дневнике Вальдерзее все чаще. 4 октября он выразил недовольство «забавами» Вильгельма: «Маневры, то сухопутные, то теперь все чаще морские, путешествия, охота — это для него важнее всего; времени на работу, по сути, не остается». Читает кайзер только вырезки из прессы, сделанные его сотрудниками, пишет только на полях документов, используя фразы и выражения Фридриха Великого, доклады предпочитает максимально краткие. «Просто скандал: дворцовые пресс-релизы создают у публики впечатление, будто кайзер работает с утра до вечера, а на самом-то деле… Вдобавок он еще весь в долгах: точь-в-точь как его папаша…» — пишет Вальдерзее.

Настроение Вальдерзее не подняла и расправа со Штеккером, учиненная Вильгельмом. Ходили слухи, что кайзер окончательно порвал с «этим антисемитом» из-за того, что получил большую сумму от еврейской общины (сам Вильгельм нашел эту версию смехотворной). Как бы то ни было, 4 ноября проповедник вынужден был подать прошение об отставке, 7 ноября кайзер подписал его. По мнению Вальдерзее, проповедника «сожрали» Луканус и евреи. 16 ноября Штеккер читал проповедь в Берлинском кафедральном соборе, кайзер демонстративно проехал мимо и направился на службу в гарнизонную церковь. Отмежевание от Штеккера было разумным шагом. Несколькими годами позже социалистическая газета «Форвертс» опубликовала несколько писем бывшего редактора органа крайне правых «Крейц-цейтунг» Вильгельма фон Хаммерштейна, из которых следовало, что Штеккер плел нити заговора по устранению Бисмарка. Если бы к тому времени кайзер еще сохранял с последним отношения, это могло бы ему сильно повредить.

Сестра Вильгельма София, герцогиня Спартанская, готовилась к переходу в православие — это было условие, которое ей поставили эллины. Ярая лютеранка Дона соответствующим образом настроила супруга, и он уже собрался выразить официальный протест греческому правительству. Вмешалась Викки, резонно заявившая сыну, что ему не следует лезть не в свое дело. Вильгельм вновь разразился упреками по адресу матери. Он жаловался Вальдерзее: «Она специально торчит в Берлине», чтобы строить ему пакости. Он назначил ей «щедрое содержание, предоставил несколько замков и вообще позаботился, чтобы она могла делать что хочет или вообще ничего не делать. И вот благодарность!».

Внимание кайзера снова привлекла проблема школьных программ. Некоторые гимназии изменили их в соответствии с пожеланиями главы государства, но далеко не все. Гуманитарные дисциплины по-прежнему преобладали — лишнее доказательство того, что кайзер не был абсолютным монархом. Вильгельм не унимался. 4 декабря он выступил с речью, где страстно полемизировал со сторонниками традиционной системы обучения:

«Мы должны обращать внимание на существо дела, а не на форму… Мы должны создать немецкий тип гимназии; мы должны воспитывать национально мыслящих молодых немцев, а не молодых греков или римлян. Мы должны отойти от принципов прежних веков, от монастырского наследия Средневековья, когда латынь с примесью греческого была важнее всего на свете. Теперь другое время, мы должны ориентироваться на все немецкое».

Звезда Вальдерзее между тем неудержимо склонялась к закату. Он понимал это, что и отметил в дневнике 2 января 1891 года. Пришло время расплаты за несоблюдение золотого правила общения с кайзером, которое состояло в том, чтобы беспрестанно выражать восхищение его талантами — хотя бы ораторскими. Вальдерзее винил во всем Каприви, но он должен был отдавать себе отчет в том, что кайзер имел другие причины для недовольства. Вильгельму не нравились экстравагантные планы строительства крепостей, которые представил ему начальник Генштаба; не нашло одобрения с его стороны и создание параллельной дипломатической службы в лице военных атташе (и также любимый проект Вальдерзее). Возможно, кайзеру донесли, что Вальдерзее выразил недоумение, увидев портрет кайзера, который был отправлен в парижское посольство, — Вильгельм был изображен в форме гвардейца, с черными кирасами, в пурпурной мантии и — что, видимо, особенно удивило генерала — с фельдмаршальским жезлом в руке!

17 января Вильгельм вместе с матерью появился на торжествах по случаю десятой годовщины основания рейха. Баронесса фон Шпитцемберг отметила перемены в его внешности — он располнел и слегка обрюзг. В день своего тридцатидвухлетия кайзер сделал подарок Вальдерзее — наградил его большим крестом к ордену Гогенцоллернов и объявил о его переводе на должность командующего округом в Альтону. Округ был не пограничный, и объяснить, зачем там нужен человек с опытом службы в качестве начальника Генштаба, было затруднительно. Вильгельм нашелся: никому другому он не может доверить деликатную миссию — приглядывать за Бисмарком, поместье которого Фридрихсру было как раз неподалеку. Вильгельм пытался подсластить пилюлю генералу и другу, который много раз помогал кайзеру выпутаться из амурных приключений. Новое назначение — не понижение, сообщил кайзер и поделился с Вальдерзее новым видением роли Генштаба: она будет все более уменьшаться, и, соответственно, будет возрастать значение командующих округами. «Начальник Генерального штаба будет при мне чем-то вроде стенографистки, а для этого подойдут те, кто помоложе», — безапелляционно заявил он. Вальдерзее сделал для себя горький вывод: «Он хочет быть начальником генштаба! Боже, спаси и сохрани наше отечество!»

Каприви и Маршалль фон Биберштейн пока не вызывали особых нареканий кайзера. В рождественском послании бабушке, королеве Виктории, Вильгельм написал о своем канцлере: «Я считаю, что это одна из самых достойных личностей, которых когда-либо взрастила Германия». В фаворе оставался и Маршалль. Общее мнение о причинах постигшей Вальдерзее опалы сводилось к тому, что при разборе военных учений он недостаточно высоко отозвался о качествах Вильгельма как военачальника; он, правда, присудил победу той стороне, где командующим был кайзер, но в разговоре с Эйленбургом отметил, что сделал это, поскольку Вильгельм с детских лет привык, что его в любом случае объявляют победителем. Преемником Вальдерзее на посту начальника Генштаба стал граф Альфред фон Шлиффен — «солдат и только солдат». Он с самого начала дал понять, что безоговорочно согласен с тем, чтобы лавры победителя на любых учениях и при любых обстоятельствах доставались Вильгельму.

Большим событием для страны стали заключенные Каприви торговые договоры. Канцлер считал, что перед Германией стоит дилемма — либо экспортировать товары, либо избавляться от лишних подданных. Договор с Россией встретил яростную оппозицию со стороны ост-эльбских помещиков. Вильгельм поддержал канцлера, рассчитывая убить двух зайцев: умиротворить царя Александра, открыв дорогу дешевому российскому зерну на германский рынок, и повысить свою популярность у простого люда, снизив внутренние цены на хлебопродукты. Вскоре семье Бисмарков стало известно, что Вильгельм и Каприви не продлили с Россией «договор перестраховки». Последовали утечки информации в контролируемые Бисмарками органы печати. Одна такая «бомба» взорвалась на страницах «Гамбургер нахрихтен» 26 января 1891 года, накануне дня рождения кайзера. Многие были согласны с бывшим канцлером, в их числе и Хинцпетер. Гогенлоэ выразил мнение, что острые ситуации будут повторяться еще год-два, обстановка станет спокойнее. Внушала опасения популярность Отто Бисмарка, особенно среди студенческой молодежи. В честь бывшего канцлера в ультранационалистическом Страсбургском университете в тот год был устроен огромный праздник — «Коммерс».

После того как Викки переехала в резиденцию под Висбаденом, лед в ее отношениях с сыном постепенно стал таять — лечит не только время, но и расстояние. Викки радовалась отставке Бисмарка. Она согласилась выполнить небольшое дипломатическое поручение сына и 19 февраля с дочерью Маргаритой в сопровождении большой свиты прибыла в Париж. Формальный повод для визита заключался в том, чтобы выразить личную благодарность французским художникам, которые согласились выставить свои полотна на предстоящей в Берлине выставке. Истинная цель поездки состояла в том, чтобы прощупать мнение французов по вопросу возможного сближения двух стран. Первые дни прошли спокойно — Викки посещала различные мастерские и студии, но затем буланжисты устроили демонстрацию протеста, началась антигерманская кампания в прессе, дело дошло до беспорядков. Викки поспешила ретироваться в Лондон.

Главным занятием вдовствующей императрицы стало строительство дворца Фридрихсхоф — памятника покойному супругу. Автором проекта был Эрнст Ине — любимый архитектор семьи. Проект, в котором солидная немецкая основа была расцвечена несколькими деталями в стиле Тюдоров, произвел сильное впечатление на Вильгельма. По воспоминаниям ее служанки, Викки засветилась, получив однажды письмо от сына с приятной новостью: «О, такой чудесный подарок от Его Величества! Подумай только: он отдал мне старую крепость в Кронберге, и я могу переделать ее по своему вкусу! Есть чем заняться!»

Вильгельм продолжал свои упражнения в политической риторике, которая порой доходила до немыслимых высот. 20 февраля в речи перед бранденбургским ландтагом он заявил примерно следующее:

«А теперь, бранденбуржцы, слушайте: к вам обращается Ваш маркграф! Идите за ним, куда бы он вас ни повел, следуйте за ним в радости и горести! Все это — ради блага и величия нашей отчизны!»

Вильгельм много шумел о необходимости строительства настоящего флота, но дело пока не двигалось — вероятно, сказывалась оппозиция со стороны сухопутного лобби. Кайзер не забывал о море: его рабочий стол — подарок от британского королевского флота — был украшен выгравированным на поверхности знаменитым изречением Нельсона: «Англия рассчитывает на то, что каждый из вас выполнит свой долг». Весной в Кильском замке состоялась встреча с молодыми офицерами флота. Она не принесла удовлетворения кайзеру, который прервал беседу резким замечанием: «Вы говорите более часа, я внимательно вас слушаю, но пока никто не выступил с какими-либо позитивными соображениями». Зенден-Бибран предложил высказаться Тирпицу. Его выступление тоже не понравилось кайзеру. На следующий день все присутствующие получили взыскания.

Пока забота о флоте у Вильгельма свелась к разработке эскизов новых вымпелов и флагов. Он придумал собственный флаг капитана яхт-клуба. Его крайне занимал вопрос, должны ли трубы нового легкого крейсера быть расположены перпендикулярно палубе или могут слегка отклоняться от вертикали. Он внимательно ознакомился с чертежами своей новой яхты, а заодно внес изменения в список приглашенных на очередное «северное путешествие». Он вычеркнул фамилии Вальдерзее и Бронзарта — будут говорить только о делах и испортят все веселье. С точки зрения морского командования, именно по этой причине их и следовало бы пригласить. Последнее слово оставалось за монархом.

5 марта Отто Бисмарк рассказал баронессе фон Шпитцемберг, что именно он инспирировал появление в прессе статей, которые поставили Вильгельма в такое неудобное положение. Бывший канцлер сделал пессимистический прогноз: его меньше беспокоили внутренние проблемы, больше — перспектива войны с Россией. Он знал, что через два года, если не раньше, русские закончат перевооружение армии. «Самая опасная черта характера кайзера, — делился он с баронессой, — это то, что он очень подвержен постороннему влиянию и торопится тут же претворить в жизнь то, что ему в данный момент кто-то насоветовал; в общем, никакой последовательности…» На следующий день Бисмарк сообщил своей собеседнице подлинную причину своего увольнения: «Его главный придворный льстец Ферсен сказал ему, что, если бы у Фридриха Великого был другой канцлер, он бы никогда не стал Великим. Наш кайзер хочет, чтобы его именно так и называли».

Вильгельм все произносил речи. Особенно долго он говорил при открытии памятника своему деду Вильгельму I. Он напомнил присутствующим (вполне в духе Бисмарка, кстати) о том, что армия, а не парламент объединила страну в рейх. Это было 18 апреля, а 24-го ушел в мир иной тот, кто сыграл главную роль в успехах прусского оружия, — Гельмут фон Мольтке. Торжественные похороны состоялись 28-го числа. Вильгельм почтил своим присутствием траурную процессию, которая начала свое движение от колонны Победы. Как заметила баронесса фон Шпитцемберг, «чувствовалось отсутствие одного человека — Бисмарка». Выступая 7 мая в Бремене, Вильгельм доверительно сообщил аудитории: «Я хотел бы, чтобы дело сохранения мира в Европе было доверено мне. Я бы принял все меры, чтобы он никогда не был нарушен».

Журналисты скептически воспринимали заверения кайзера о его приверженности делу мира и о желании сделать свой народ счастливым и богатым. Для Вильгельма была характерна невоздержанность в словах и выражениях, но никто не решался сказать ему об этом. Он отказывался согласовывать заранее тексты речей с министрами, а те скрывали от него правду о той критической реакции, которую эти выступления вызывали в прессе. Даже Эйленбург трусил; самое большее, он осмеливался лишь посылать соответствующие вырезки из газет Маршаллю фон Биберштейну, чтобы тот при случае положил их на стол кайзеру. Вероятно, порой газетчики были слишком строги к Вильгельму. Ну чем так уж плоха речь, которая начиналась с таких проникновенных слов: «Я поведу вас к славному будущему»?

 

IV

«Северное путешествие» 1891 года началось в Великобритании: кайзер прибыл туда, чтобы присутствовать на состоявшемся 9 июля бракосочетании Марии Гольштейнской и принца Альберта Ангальтского. Этому предшествовал официальный визит в Голландию. Эйленбургу, который добирался до Лондона самостоятельно, город не понравился: «Серое море жилых домов с высокими трубами и общественных зданий безвкусной архитектуры». В дневниковых записях он не стеснялся в выражениях по отношению к англичанам. У него, привыкшего к баварскому пиву, не нашлось добрых слов об английском его аналоге: от местного пива, заметил он, «воняет как от резинового плаща, и вкус у него соответственный». Единственное утешение он нашел во встрече со своим старым другом Раймоном Леконтом, который служил во французском посольстве при Сент-Джеймсском дворе. Позднее Леконт станет центральной фигурой в скандале по поводу гомосексуальных похождений Эйленбурга. История произведет эффект разорвавшейся бомбы.

10 июля в честь Вильгельма был дан обед в Гильдейском зале, на следующий день обед был сервирован в Букингемском Дворце. Вильгельм надел мундир прусского гвардейца. Эйленбург на этих приемах отсутствовал. Как он сам пишет, «я скрывался от него (Вильгельма), поскольку хотел побродить по Лондону один, наличие официальных приглашений сделало бы это невозможным». Все мысли Эйленбурга были тогда сосредоточены на том, как заполучить место посла при баварском дворе. Для достижения цели было необходимо избавиться от занимавшего этот пост зятя Бисмарка, графа Куно Ранцау.

Участники предстоящей экспедиции — чисто мужская компания — собрались в Эдинбурге. Эйленбург посетил расположенное неподалеку, на берегу Фирта, имение лорда Розбери, известного германофила. Природа ему понравилась, но он не удержался от язвительного комментария по поводу хозяйки: «Ну и наслаждение — созерцать прогуливающуюся в этих райских кущах его супругу — эту Ханну Ротшильд, с ее длиннющим носом и семитской похотью во взгляде! Что поделать, такова оборотная сторона медали». 14 июля экспедиция покинула порт Лейт. Путь был в направлении Арктики.

Развлечения на борту почти не отличались от тех, что были в прошлом году. Герц постоянно наступал на лапы двух любимых такс Вильгельма (Лаке и Дакс) и непрерывно ронял стаканы. Адъютанты Цицевиц и Куно Мольтке составили музыкальный дуэт — виолончель и рояль. Кайзер исполнял студенческие песни. Георг Хюльзен и Герц пели под фортепиано, последний иногда прочувствованно декламировал «Горные вершины» Гете. Еще один член компании изображал итальянского тенора — в арктической экипировке это выглядело особенно комично. Вильгельм предпочитал носить мундир адмирала шведского флота. Охотились на китов, пытались поймать белых медведей для «норвежского зверинца» в Роминтене. Рафинированному интеллигенту Эйленбургу запомнился отвратительный запах сушеной рыбы в Ганзейском квартале Бергена. Кистлер исполнял функции фотографа — особенно удачно у него получились снимки Георга Хюльзена, Герца и Кидерлен-Вехтера.

На Эйленбурга произвел должное впечатление тот факт, что Вильгельм успевал заниматься делами — вел деловые беседы с военными советниками: Зенден-Бибраном от флота и Ханке от сухопутной армии, с дипломатом Кидерлен-Вехтером. По словам Эйленбурга, «кайзер рассматривал и подписывал сотни документов». Вильгельм обсудил в узком кругу свою заветную мечту — устроить государственный переворот и разогнать рейхстаг. Кидерлен-Вехтер угодливо поддакнул: мужественный облик морского волка, который приобрел кайзер за время путешествия, не преминет оказать свое воздействие. Как он выразился, «с такой бородой, как у Вас теперь, Вам достаточно просто стукнуть по столу, и все Ваши министры попадают от страха».

События за границей вызывали озабоченность. 23 июля французская эскадра прибыла в Кронштадт, где ее ждал восторженный прием. В августе узнали, что заключение официального союза между Францией и Россией состоится очень скоро. «Кошмар коалиций», как говорил Бисмарк, становился реальностью. Именно к этому времени относится одно из самых разумных высказываний кайзера: «Европейский мир напоминает больного-сердечника. Он может себе жить и жить, даже очень долго. А может с той же вероятностью в любой момент умереть — внезапно и неожиданно».

 

V

На очередных больших маневрах король Саксонии оценил способности Вильгельма: «Командующий из него никакой. Ему следовало бы взять пример со своего деда и слушаться советов экспертов. Фридриха Великого из него не выйдет». Вальдерзее продолжал свои наблюдения за молодым кайзером теперь с почтительного расстояния. Он отметил, в частности, приверженность Вильгельма принципу «воля короля — высший закон», а также совместные с Эйленбургом посещения спиритических сеансов. В связи с последним увлечением кайзера у него возникли ассоциации с другой парой из прусской истории — Фридрихом Вильгельмом II и генералом Бишоффсвердером. Вальдерзее упомянул в своем дневнике о разговоре, который у него состоялся с журналистом Арендтом из «Дейче вохенблатт»: газетчик сообщил ему, что «открыто обсуждается вопрос в частности, в медицинской среде: не повлияли ли его (Вильгельма) ушные болезни на мозг?».

Очередную речь кайзер произнес в Эрфурте накануне открытия в городе конгресса социалистов. Реакцией было всеобщее недоумение. Кайзер говорил с намеком на Бисмарка: «Я не потерплю никого, кто захотел бы встать вровень со мной. Кто против меня, будет раздавлен». Не лучше был и юмор Вильгельма — его любимая серия анекдотов про тещу, достаточно непристойная, не всем пришлась по душе. Одним из слушателей был морской офицер Мюллер (с 1896 года — адъютант принца Генриха). Мюллер был выходцем из среднего сословия, белой вороной среди искушенных представителей дворцовой знати, и его оценка личных качеств монарха несла на себе отпечаток некоторой наивности, характерной для мещанской среды. Он сокрушался о том, что кайзер «не исполняет свой долг» — «иначе он посвящал бы больше своего свободного времени серьезным, профессиональным занятиям. Кайзер хочет казаться простым рубахой-парнем, но на самом деле он тщеславен и неуправляем; в нем нет внутреннего трепета перед Господом, нет и настоящей мужественности; будем надеяться, что все это придет со временем». Мюллера удивляло пристрастие Вильгельма к обсуждению мелких технических деталей корабельного дела. Впрочем, он отметил, что кайзер в дороге всегда много читал, причем очень быстро и внимательно, отчеркивая карандашом привлекшие его внимание отрывки.

Младший Мольтке стал одним из адъютантов кайзера. 7 ноября он сопровождал Вильгельма на встречу с Каприви. По воспоминаниям Мольтке, кайзер, оказавшись в бывшем кабинете Бисмарка, почувствовал ностальгию: «…когда мы ехали обратно, он с большой откровенностью рассказывал мне, какую печаль и горечь вызывают у него воспоминания об общении с ним (Бисмарком) и его черная неблагодарность. Мне стало так жаль его — не многим известно, насколько глубоко его затронул разрыв с Бисмарком и как тяжело он его до сих пор переживает».

В декабре Вильгельм посетил Эльзас-Лотарингию. В Генсбурге для него была построена новая резиденция. Предметом обсуждения с вице-королем провинции Гогенлоэ вновь стал Бисмарк. Вильгельм повторял, что тот сам во всем виноват и он, кайзер, не может сделать первым шаг к примирению — это поставило бы в ложное положение Каприви. И не только в этом дело: возможность реабилитации Бисмарка плохо повлияла бы на австрийцев — вплоть до того, что они могли бы выйти из Тройственного союза, которого, правда, по сути, еще и нет, но тем не менее… В остальном встреча проходила в непринужденной обстановке. Хелиус музицировал, Вильгельм выразил желание поохотиться. Каприви был возведен в графское достоинство — за заслуги в деле заключения торговых договоров с Австро-Венгрией, Италией и Бельгией. Договор с Россией, который вызвал такое недовольство аграриев из Восточной Пруссии и их сторонников, оставался на повестке дня.

Месяцем позже Вильгельм в разговоре с Вальдерзее уже заявил, что Каприви действует ему на нервы: «Я начал испытывать ощущение, что с либеральной эрой пора кончать». Кайзер поделился с канцлером своими планами создания «Соединенных Штатов Европы», которые стали бы экономически независимыми от США. «Это представляется мне попыткой добиться вечного мира, но это возможно, наверное, только в раю». Каприви отказался от проводимой Бисмарком политики протекционизма в пользу создания таможенного союза в Центральной Европе. Отсюда и пошли, собственно, высказывания Вильгельма насчет общеевропейского рынка, которые он регулярно повторял. Несмотря на засвидетельствованное Вальдерзее охлаждение кайзера к идее «либеральной империи», она получила дальнейшее развитие. Вильгельм выразил сомнение в необходимости двухлетнего срока воинской службы и наложил вето на планы увеличения армии.

Кайзер выдвинул план развития империи, состоящий из восьми пунктов. Он считал необходимым свести на нет влияние социал-демократов путем улучшения положения рабочих (предполагалось претворить этот пункт в жизнь в международном масштабе). Провести школьную реформу, предусматривающую расширение образовательной программы, в том числе за счет профессионального обучения. Усилить имперский центр за счет отдельных княжеств. Улучшить армейскую подготовку. Примириться с Россией, более тесно сотрудничать с Великобританией, поддерживать дружеские отношения с Данией. Вальдерзее оценил шансы на успех этого проекта как крайне незначительные. По его мнению, этот план — лишь попытка кайзера снискать себе славу признанного всем миром властителя, одновременно внушающего уважение, страх и всеобщую популярность. На удачу в таком предприятии рассчитывать не приходилось.

Тема «народной монархии» была основной в речи, которую Вильгельм произнес за несколько дней до Рождества 1891 года в маленьком городке Тельтов под Берлином. Такие встречи, «где простой человек из народа предстает перед своим правителем не как подданный, а как член семьи перед своим отцом», — это, заявил он, нечто исключительно важное и «возможное только в Германии, а особенно — в Пруссии и Бранденбурге».

В конце года Вильгельм сделал первый примирительный жест по отношению к Бисмарку — послал ему альбом с фотографиями покоев кайзера Вильгельма в Берлинском замке. В ответ тот поблагодарил своего молодого кайзера и сообщил, как рад он был вспомнить о правителе, который вплоть до последних своих дней проявлял к нему чувства тепла и благодарности. Намек был понят: к своему следующему дню рождения Бисмарк не удостоился даже формального поздравления от кайзера.

В январе 1892 года Вильгельм предпринял практические действия по созданию германского военно-морского флота. Начальником Главного морского штаба он назначил Тирпица (очевидно, кайзер простил ему нелицеприятные высказывания в свой адрес год назад). Тирпицу велено было пребывать в Берлине и заниматься разработкой новой стратегии морской войны. Тирпиц сумел убедить Вильгельма, что Германии нужен мощный флот для защиты ее новых заморских интересов: «Лишенная морской мощи Германия в мире будет выглядеть как моллюск без раковины», чего хотела бы Великобритания. В то время Германия развивалась исключительно высокими темпами. Население страны ежегодно увеличивалось на миллион жителей. Развитие торговли и расширение земель за счет колоний были практической необходимостью. Проблема состояла в том, что объединенная Германия появилась на мировой арене слишком поздно — большая часть земного шара была поделена между великими державами. Задним числом сам Тирпиц выражал сомнение в естественности и органичности процессов, происходивших в Германии: «Не случится ли так, что наш быстрый подъем сменится страшным упадком?»

В конце февраля Вильгельм вновь удивил общественность намерением построить около Берлинского замка некую укрепленную башню, которая обеспечила бы широкий обзор набережной Шпрее и мостов. Цель — защита от анархистов, которые имеют план извести все правящие династии Европы. Для осуществления другой идеи Вильгельма — вырыть ров или создать искусственное озеро с той стороны замка, которая выходит на Фридрихштадт, пришлось бы снести шедевр архитектуры — здание Строительной академии, построенное Шинкелем. Башня так и осталась в проекте. 20 миллионов марок было выделено на обеспечение безопасности резиденции кайзера на строительство защитных террас и снос жилых домов в прилегающем квартале Шлоссфрейхейт, обитатели которого вроде бы имели возможность заглядывать в окна дворца.

На банкете, устроенном ландтагом Бранденбурга, Вильгельм неожиданно пустился в разглагольствования о том, что союзником Пруссии является сам Господь Бог, что именно божественный промысел помог Фридриху Великому в сражении при Россбахе. Далее он плавно перешел к собственной персоне, заявив: «Я поведу вас к еще более прекрасным временам. Курс верный, и полный вперед!» Ни Луканус, ни Каприви не потрудились отредактировать речь, и ее текст появился в официальном правительственном вестнике «Рейхсанцейгер» еще до того, как кайзер произнес ее. Конечно, речь вызвала в рейхстаге бурю. Баронесса фон Шпитцемберг выразила мнение, что кайзер страдает мегаломанией.

В марте прошел слух, что в скором времени канцлером станет Вальдерзее. Генерала это, видимо, весьма ободрило. Каприви и министр образования Цедлиц подали прошения об отставке — они не смогли провести через рейхстаг закон об образовании, столь дорогой сердцу кайзера. Особое недовольство парламентариев вызвал пункт о необходимости усиления контроля за школьным обучением со стороны церкви. Вильгельм так расстроился, что на две недели слег в постель — снова начались проблемы с ушами. На этот раз Каприви сохранил пост канцлера, но уступил пост министра-президента Пруссии ярому реакционеру Бото Эйленбургу. Вальдерзее отзывался о нем лаконично: «скользкий как угорь в масле».

Через месяц канцлер предпринял новую попытку провести в рейхстаге законопроект Вильгельма об образовании. Вновь неудача — на этот раз не поддержали католики. Каприви в отчаянии жаловался Гогенлоэ: кайзер «постоянно общается с разными людьми, что само по себе прекрасно; беда в том, что он при этом часто говорит совсем не то, что выражено в официальных заявлениях, а в результате возникают всякие недоразумения». Правые критиковали правительство, социал-демократы укрепляли свои ряды. Общественность выражала обеспокоенность союзом между Францией и Россией. «Проигранная война приведет к распаду рейха», — отмечал Вальдерзее.

Новым кошмаром для Вильгельма стала поездка Бисмарка в Вену на бракосочетание своего сына Герберта с графиней Маргаретой Хойос. 9 июня Каприви отправил послу в Вене Рейссу инструкции не оказывать визитеру «иных знаков внимания, кроме самых формальных». Послу также запрещалось присутствовать на церемонии. Королю Саксонии было не позволено принять Бисмарка во время его следования через Дрезден. Тремя днями позже сам Вильгельм написал личное послание Францу Иосифу с просьбой «не осложнять мое положение в стране оказанием гостеприимства этому моему непокорному подданному до тех пор, пока он не явится ко мне с повинной». Такое отношение к бывшему канцлеру лишь добавило тому популярности. Когда он проезжал по улицам, публика встречала его приветственными возгласами и выкриками: «Речь! Речь!» Бисмарк пытался утихомирить толпу: «Мне нельзя! Я должен молчать». В ответ раздавалось: «Если вы молчите, то заговорят камни!» Национал-либералы выступали за примирение между кайзером и Бисмарком и, если верить Филиппу Эйленбургу, за назначение канцлером Вальдерзее. Бисмарк не желал идти на какие-либо уступки. «Я пострадавшая сторона — ею и останусь», — заявил он баронессе фон Шпитцемберг.

Наступил июль — время очередной «северной экспедиции». По пути Эйленбург сделал остановку в Берлине, чтобы разведать обстановку. Он имел беседы с Каприви, Гольштейном, Гатцфельдтом и своим кузеном Бото, перспективы карьерного роста которого его очень интересовали. Выяснилось, что у Гольштейна терпение на исходе. Вероятно, именно к тому времени относится его высказывание: «Возможно, когда-нибудь и найдется такой человек, который осмелится сказать правду Вильгельму II, но только вот вряд ли кто его примеру последует». Кстати, Эйленбург порой говорил кайзеру правду, главным образом играя с Вильгельмом в теннис. 7 июля он написал своей матери:

«Проблема с Бисмарком становится все более острой, но я думаю, что своим безобразным поведением он сам постепенно просвещает людей по поводу того, кто прав и кто виноват. Кайзер сохраняет полное спокойствие, он выжидает, сдерживая свой гнев. Каприви в очень трудном положении из-за нападок князя».

В августе Вильгельм имел беседу с Гогенлоэ. Кайзеру стало известно, что в эльзасском казначействе обнаружились лишние деньги, и он пожелал потратить их на строительство корабля. Гогенлоэ предлагал закончить строительство дворца в Цаберне. Разговор коснулся острой темы: по стране ходили слухи, что Вильгельм хочет упрятать бывшего канцлера в тюрьму — конкретно называлась берлинская тюрьма Шпандау. Кайзер все отрицал — он не хотел делать из Бисмарка мученика.

14 декабря Вальдерзее писал в дневнике о роскошном приеме, оказанном Вильгельму во время его визита в Вену: «Газеты (австрийские) дышат византийством, пишут о нем как о величайшем из монархов. Такая безудержная и бессмысленная лесть сильно вредит ему, плохо влияет на его способность самооценки. Печально, но то же самое происходит и здесь». В ноябре вновь пошли слухи, что Вальдерзее вот-вот получит канцлерское кресло. Пока он продолжал прозябать в далеком от столицы Альтоне. Видимо, чувство разочарования и обиды толкнуло его на заключение сделки с Бисмарком с целью сместить Каприви. Бисмарк, получивший мандат депутата рейхстага, намеревался проголосовать против законопроекта о военном бюджете и таким образом окончательно дискредитировать действующего канцлера.

 

VI

Осенью 1892 года разгорелся скандал, связанный с именем Леберехта фон Котце. Все началось с того, что в берлинском высшем обществе стали циркулировать анонимные письма порнографического содержания с рисунками, изображающими видных вельмож в весьма красноречивых позах, — к рисункам обнаженных тел были искусно подклеены изображения известных лиц. Нередко в них можно было узнать кайзера. В то время многие говорили о его романе с графиней Гогенау (супругой Фрица Гогенау, сына принца Альберта Прусского от его морганатического брака с Розали фон Раух). Семью Альберта постоянно преследовали скандалы на сексуальной почве: его первая супруга, голландская принцесса, была уличена в измене; ее любовником был кто-то из придворных. У графини Гогенау были очень красивые руки, что всегда возбуждало любвеобильного Вильгельма. Если верить слухам, то первая из появившихся анонимок как раз и содержала изображение Вильгельма и графини в охотничьем домике в берлинском пригороде Грюневальде. Парочка не была обременена предметами одежды, если не считать таковым меховой палантин на плечах у дамы. Надпись гласила: «Лолоки и Лотка».

При дворе склонны были считать, что интимная связь между Вильгельмом и графиней Гогенау существовала. Когда скандал несколько утих, сестра кайзера Шарлотта обронила фразу: «Брат еще хорошо отделался». Однако до конца истории с письмами было еще далеко — она продолжалась до лета 1894 года. Высокопоставленные лица в Берлине и Потсдаме получили в общей сложности около тысячи компрометирующих посланий, адресатами были Дона и Шарлотта. Письма приходили обычной почтой, в разное время дня, со штемпелями различных почтовых отделений Берлина. Работникам экспедиции двора было строго указано сортировать корреспонденцию и откладывать в сторону подозрительные конверты. Обычно адрес на них наносился в виде оттиска с заранее сделанного штампа или был напечатан на «какой-то странной пишущей машинке». Отправителем первоначально считали женщину, но вскоре по письмам, написанным от руки, специалисты установили, что почерк принадлежит мужчине.

В авторстве не случайно подозревали женщину — письма буквально источали бешеную страсть к Вильгельму-мужчине и не менее бешеную ревность к явным и предполагаемым соперницам. «Не обольщайся, имперская Мессалина, — говорилось в одном из них, обращенном к супруге кайзера Доне, все эти штучки, которые ты используешь в своем будуаре, чтобы выглядеть моложе, известны не только тебе. Твои ванны и массажи, твои притирки и духи — самая последняя уборщица во дворце знает, зачем это все. Да, кайзеру нравится его Венера. Но не она одна. Ты услаждаешь его на своем ложе весь год, но только одну ночь в неделю, и если это тебя устраивает, то что ж! Значит, ты умеешь приспосабливаться…» и далее в таком же духе. В другом письме говорилось, что графиня Гогенау благосклонна не только к кайзеру, но и к некоему барону фон Р. Буквально — «в королевских угодьях браконьерствует какой-то гвардейский лейтенантишка. Верховный потаскун терпит поражение от рядового повесы. И главное, из-за кого ломаются копья — из-за распутной дуры!». Около четырех сотен писем, очевидно, не самого откровенного содержания, передали для проведения расследования начальнику полиции барону фон Рихтгофену. Была выдвинута версия, что сочинители — какая-то супружеская пара. В одном из посланий, адресованном Доне, она была изображена в виде обнаженной натуры в объятиях… придворного проповедника Штеккера (тому из одежды оставили только его пасторский воротничок). На императрицу картина произвела впечатление — она перестала принимать Штеккера при дворе.

Просматривалась вся исходящая корреспонденция двора. Список подозреваемых становился все короче — постепенно отсеивались многие посвященные в тайны двора лица: супруги Штольберги, Каролаты, Саганы, Мальцаны, Перпонше, Харрахи, Тиле-Винклер. Наконец, следствие обратило внимание на упомянутого Котце — одного из гофмаршалов кайзера. Некий придворный хронист дает ему крайне лестную характеристику: «Этот человек был очень по душе Вильгельму. Он соединял в себе гибкость Ханке, преданность Плессена и хорошие манеры фон Шолля, да вдобавок всегда оживлял общество своим присутствием. За монарха он готов был душу отдать — и не только. Мало того, что он не получал ни пфеннига из казны, он еще тратил сотни и тысячи марок своих денег на развлечения Его Величества. Короче, он жил ради своего повелителя». Когда Вильгельм отправлялся на охоту, Котце тут же надевал зеленый галстук — показать, что душой он с кайзером. Почему же идеальный царедворец вызвал подозрения?

Интригу против Котце начал его тайный соперник, некто Шрадер. Он сумел выкрасть из кабинета Котце пресс-папье с «уликой» — чернильные следы на промокашке при разглядывании их в зеркало обнаруживали сходство с почерком, которым были написаны некоторые из подметных посланий. Вильгельм лично подписал ордер на арест Котце, который и был произведен на Потсдамском вокзале. За ужином кайзер торжествующе демонстрировал присутствующим пресловутое пресс-папье. Фрау Котце на коленях умоляла кайзера освободить ее ни в чем не виновного супруга, но тот был непреклонен. Однако поток писем не прекратился, и расследование продолжилось.

Полиция вновь расширила круг подозреваемых. Произвели обыски — даже в будуаре графини Гогенау на Беллевюштрассе. Графолог, исследовавший почерк Котце, пришел к выводу о его невиновности, но он оставался в военной тюрьме на Линденштрассе, район Крейцберг, до самой Пасхи — лишь тогда суд разобрался в его деле и вынес оправдательный приговор. В качестве главного свидетеля защиты выступала сестра Вильгельма Шарлотта. Сам кайзер ограничился тем, что послал невинной жертве своей подозрительности букет цветов и пасхальное яйцо. Между Котце и Шрадером состоялось несколько дуэлей, в результате первый был тяжело ранен, второй — убит. Вильгельм, которого, видимо, начали преследовать угрызения совести, расщедрился на подарок и фрау Котце.

После освобождения Котце подозрения сгустились над братом Доны, герцогом Гюнтером Шлезвиг-Гольштейнским. Весной 1893 года он выехал за границу, оставив за собой «облако дыма от сожженных бумаг». С его возвращением поток писем возобновился. Приятельница Гюнтера, маркиза Виллемомбль, была выслана из страны, герцогу какое-то время было запрещено появляться при дворе. Возможно, некоторые из писем были делом рук Шарлотты. Вероятно, узнав об этом, Вильгельм распорядился прекратить следствие. Для Котце, преисполненного желанием найти преступника и тем самым окончательно реабилитировать себя, это был удар, но решение кайзера можно было понять. Вальдерзее, который имел хорошие источники информации, утверждает, что преступника следовало искать среди ближайших родственников.

 

VII

Неудивительно, что охота для Вильгельма была отдушиной. Вальдерзее мрачно констатировал: «Часто слышится выражение „Король развлекается“. Это по поводу непрерывной серии охотничьих вылазок начиная с середины сентября. Раньше кайзер в сезон охоты (с конца октября до середины декабря) выезжал максимум раз в неделю. Теперь — дважды, так что из каждых семи дней по меньшей мере четыре выпадают. Социалисты и прогрессисты, должно быть, все это тщательно регистрируют».

Охотничьи угодья были строго «специализированы»: под Потсдамом кайзер отстреливал уток, фазанов, зайцев и ланей, в Саксонии, Бадене и в поместье Герца Шлитце — вальдшнепов, в поместьях семьи фон Дона — Прекельвитце и Шлобиттене — главной добычей были косули, в соседнем Мадлице, в имении Финкенштейнов, — куропатки, в Роминтене, на границе с Россией, — лоси и, наконец, на пустоши Шорфхайде под Берлином — красные олени. Вильгельм редко оставался в гостях больше двух дней, за это время хозяину приходилось потратиться на 40–50 тысяч марок. Вильгельм очень серьезно относился к охоте и гордился своими навыками меткого стрелка. «Только что убил оленя. Кессель промазал. Вильгельм» — такую лаконичную весточку супруге послал он в мае 1895 года.

Нельзя сказать, что на охоте Вильгельм полностью отрывался от дел. Существовал телеграф, кайзера всегда сопровождали министры и советники. Именно в охотничьем домике в Герде 18 ноября было принято важное решение о том, кто заменит назначенного еще Бисмарком посла при царском дворе в Петербурге генерала фон Швейнитца. Царь предпочел бы кандидатуру генерала фон Вердера — так и порешили. «В его руках будет сосредоточена немалая доля ответственности за сохранение мира в Европе», — отмечал Вильгельм.

3 января 1893 года, вероятно, можно назвать днем прощания кайзера с идеей либеральной империи. Выступая перед своим генералитетом, он заявил: «Я добьюсь утверждения (военного) бюджета — любой ценой. Что понимает в военных делах это сборище шпаков? Я не потерплю, чтобы они сократили армию — хотя бы на одного солдата, хотя бы на одну марку, и, если посмеют ослушаться, я разгоню к дьяволу этот рейхстаг полупомешанных!» К середине года бюджет незначительным большинством был принят рейхстагом.

Но вернемся к началу года. После воинственного выступления перед генералами Вильгельм отправился в Карлсруэ полакомиться трюфелями вместе со своими баденскими родственниками. Гогенлоэ, который также был приглашен, отметил леность кайзера, его нежелание читать доклады — Вильгельм явно потерял в глазах Гогенлоэ свой прежний блеск. Бывший там же Эйленбург доверительно сообщил Гогенлоэ, что его не привлекает пост статс-секретаря министерства, который ему сулили. Руководить внешней политикой он желает не больше, чем ехать в Лондон послом или стать министром двора вместо своего двоюродного брата Августа, «…он опасается, что постоянное общение с кайзером по должности разрушит тонкую ткань их отношений; а для кайзера нужнее всего именно их дружеские отношения; он знает, что мне лично от него ничего не нужно и мои советы всегда абсолютно бескорыстны», — писал Гогенлоэ.

Эйленбург все более укреплялся в мысли, что Бюлов должен сменить Каприви. Бюлов в письме Эйленбургу, датированном 9 января, буквально исходил высокопарными банальностями, которые так импонировали художественной натуре его адресата: «Все говорит за то, что в сравнении со всеми прочими странами Европы у нас самая здоровая обстановка. Мы здоровы от корней до кончиков кроны. У нас монарх, которого отличают достоинства, какие нельзя приобрести иначе как от природы, и недостатки, что легко изживаются». Излагалась в письме и новая политическая программа: основные направления политики определяет кайзер, конкретное воплощение ляжет на плечи Бюлова, Филиппа Эйленбурга и его кузена Бото. Назначениями на дипломатической службе будут ведать Гольштейн, Кидерлен-Вехтер и Эйленбург.

18 января была образована новая правая партия Союз сельских хозяев, или Аграрная лига. Ее платформа заключалась в противодействии торговой политике Каприви. Вальдерзее отметил, что из партийной программы были удалены антисемитские моменты. Генерал сравнивал действующего кайзера с королем Фридрихом Вильгельмом IV, который своей нерешительной позицией в революции 1848 года и неспособностью противостоять Австрии заслужил себе плохую репутацию в глазах твердокаменных пруссаков. По его словам, «оба были идеалистами, которые начинали свою деятельность с множества прекраснодушных, но плохо продуманных проектов и быстро познали горечь разочарований. Обоих объединяет склонность поддаваться тому или иному настроению и перепрыгивать от одной идеи к другой. Тот период мне живо напоминает царящая ныне всеобщая неопределенность и неудовлетворенность, следствие отсутствия у императора какой-либо ясной цели». По здравом размышлении Вальдерзее вынужден был признать, что его сравнение не вполне точно: Вильгельм не самодержец и в отличие от Фридриха Вильгельма не любит, чтобы его окружали талантливые и умные советники.

Германия помнила Бисмарка. Демонстрации солидарности с бывшим канцлером проходили во всех городах, куда приезжал Вильгельм. Кайзер понимал, что демонстрациями выражают протест против его политики. Неизвестно, испытывал ли кайзер угрызения совести по поводу того, как он обошелся с человеком, имеющим такие заслуги перед рейхом. Известно, что Вильгельм с удовольствием пошел бы на мировую, но не хотел терять лицо. Феликс фон Бетман-Гольвег, отец будущего канцлера, пытался примирить их, но по стране моментально распространился слух, что Вильгельм намерен вернуться к прежнему политическому курсу и будет вынужден чуть ли не на коленях упрашивать старика Бисмарка вернуться на свой пост. В таких условиях монарх, разумеется, не смог предпринять каких-либо шагов к примирению, он «укрылся за каменной стеной молчания», как сказала баронесса фон Шпитцемберг.

Эйленбург продолжал повсюду сопровождать кайзера. Он участвовал и во всех «северных экспедициях», хотя к развлечениям на борту относился иронично. Летом 1893 года участников экспедиции ожидала новая роскошная яхта «Гогенцоллерн», спущенная на воду совсем недавно, 7 апреля. Вильгельм тщательно следил за ходом ее строительства, предусмотрел максимальный комфорт. Адмирал Холльман намекнул кайзеру на его расточительство, Вильгельм отреагировал резко: если адмиралтейство не хочет тратиться, он заплатит из собственного кармана. Ему робко предложили перевезти со старой яхты столовое серебро — Вильгельм и слышать об этом не хотел: по его мнению, на новой яхте все должно быть новое.

Экспедиция 1893 года отличалась от предыдущих — в числе ее участников были две дамы: Дона и Цилли — Цецилия Мекленбург-Шверинская, будущая кронпринцесса. Вильгельм не был любителем светских бесед с дамами. Для кого-то он делал исключение, но только не для собственной супруги. Для Доны присутствие на борту было вопросом самоутверждения. Вильгельм открыто говорил, что нечего ей там делать. Вскоре Дона убедилась в этом лично. Эйленбург оставил краткие характеристики своих спутников: Плессен — «фальшив», Линкер — «обаятелен», доктор Лейтольд — «великолепен», Кидерлен-Вехтер — «резковат», Зекендорф — «дурак», Куно Мольтке — «мой коллега-музыкант», Липпе — «неглуп и приятен в обращении», Зенден — «деловит, но полупомешан», Герц — «ни к чему не способен, комедиант поневоле», что касается фон Хюльзенов, то Георг — «симпатичен и легок в общении, но с явно преувеличенным представлением о себе», а Дитрих — просто «заурядный берлинский бурш».

Яхта достигла берегов Англии, Вильгельм сошел на берег в сопровождении Эйленбурга. 29 июля кайзер в мундире адмирала британского флота встретился с английскими родственниками герцогом Коннаутом и принцем Уэльским. В ходе беседы было выражено опасение, что между Великобританией и Францией вскоре может вспыхнуть война. В дневниковой записи за 30 июня Эйленбург отметил, что «вернувшись на борт „Гогенцоллерна“, кайзер сразу же прошел в свой салон. Он был во взвинченном состоянии». Волнение его объяснялось тем, что, по его подсчетам, британский флот уступает по мощи объединенным флотам Франции и России, а германская армия еще недостаточно сильна, чтобы вести войну на два фронта. «Франция удачно выбрала момент, — так передает Эйленбург слова кайзера. — Германия потеряет престиж, если не возьмет теперь на себя руководящей роли; вопрос стоит так: или мировая держава, или ничто». Его собеседник не проявил никакого энтузиазма по поводу идеи Вильгельма идти на выручку к англичанам. 5 августа они вновь обсудили международную ситуацию за кружкой послеобеденного пива. С точки зрения Эйленбурга, никакой угрозы германским интересам не было, у кайзера просто-напросто расходились нервы.

Следующий день принес испытание уже для нервов Эйленбурга — в виде пронзительных звуков волынки. Кризис к тому времени уже миновал. Королева устроила в честь почетных гостей торжественный обед в Осборне. Обслуживали прием четверо шотландцев и четверо индусов. Виктория была одета в черный бархатный костюм. Она подняла тост за «моего дорогого внука», присутствующие подняли свои бокалы в честь «германского кайзера». Вильгельм ответил тостом за королеву. Тут и начался тот самый, по определению любителя классической музыки Эйленбурга, «жуткий скрипучий вой» шотландских волынок. Во время застолья он наблюдал за королевой и Вильгельмом — как они разговаривают между собой, как ведет себя кайзер по отношению к своей бабке. Он отметил, что королева свободно владеет немецким. Виктория беседовала с Эйленбургом, и он понял, что Викки успела рассказать матери о нем. Вильгельм старательно играл роль любящего внука.

На обратном пути «Гогенцоллерн» бросил якорь в бухте Гельголанда. На острове строились фортификационные сооружения, было установлено орудие с дальнобойностью в 15 километров. Эйленбургу изрядно надоели разговоры на военно-морские темы. По возвращении в Берлин он отвел душу — на обеде со скульптором Бега, который работал в то время над конной статуей первого кайзера. Предполагалось, что она будет стоять на месте снесенных отелей и ресторанов квартала Шлоссфрейхейт.

Вильгельм усиленно пытался создать впечатление, что он искренне озабочен здоровьем экс-канцлера, но в то же время делал все, чтобы принизить его роль в создании рейха. Выступая 18 октября в Бремене, он неожиданно приписал эту роль своему отцу. Вильгельм торжественно провозгласил, что не кто иной, как Фриц, «с мечом в руках» завоевал «корону Германской империи для своего родителя».

Политическая жизнь Германии была полна интригами и заговорами. Каприви подвергался нападкам со всех сторон, особенно усердствовал лидер военного блока Ханке. Во время ужина с Вальдерзее 3 декабря кайзер выразил недовольство политикой свободной торговли: она стоила ему потери популярности в Пруссии. Эйленбург упорно пытался протолкнуть на канцлерство своего двоюродного брата Бото, что, в свою очередь, обеспокоило Вальдерзее. Гогенлоэ был рад, что хотя бы его имя не всплывает в этой мутной пене придворных интриг.

В декабре сатирический журнал «Кладдерадатч» представил художественный образ тайной силы, влияющей на корону, — рисунки «Любитель устриц», «Шпетцле» и «Граф Трубадур». В первом случае намек был на известного гурмана Гольштейна — автора рецепта оригинального блюда из телятины (оно до сих пор носит его имя). В статье не говорилось о его кулинарных способностях — Гольштейн был представлен тайным соглядатаем (в свое время он по поручению Бисмарка следил за дипломатом фон Арнимом). «Шпетцле» был Кидерлен-Вехтер (в Швабии так называлась лапша), а Кидерлен-Вехтер был как раз швабом и, по общему мнению, легко позволял себе вешать лапшу на уши. Последняя характеристика относилась, разумеется, к Эйленбургу — известному исполнителю северных баллад. Каждому из трех персонажей «Кладдерадатч» дал дополнительное звание. Эйленбург — «мастер инсинуаций», Кидерлен-Вехтер «мастер интриги», Гольштейн — «мастер клеветы». Самым опасным из троицы объявлялся Эйленбург. Авторами журнального шаржа, как вроде бы выяснилось, были два чиновника министерства иностранных дел, однако было нечто подозрительное в том, что ни Каприви, ни Маршалль фон Биберштейн не дали санкции на проведение официального расследования.

Вальдерзее получал от скандалов большое удовольствие, но не во всем был согласен с автором — с его точки зрения, хуже всех из этой троицы был Гольштейн. В своем дневнике Вальдерзее писал о нем как о злом духе, которого «никто не видит и не слышит, даже кайзер». Впрочем, двум другим от него досталось не меньше: «Кидерлен-Вехтер развлекает невинного кайзера анекдотами на своем швабском диалекте, которые он умеет рассказывать, сохраняя полную серьезность на лице. Сопровождает кайзера в поездках и часто остается с ним наедине, что облегчает возможность влиять на Вильгельма. Все знакомые Кидерлен-Вехтера считают его личностью фальшивой и злокозненной. Филипп Эйленбург умеет очаровать кайзера своим рифмоплетством и песнопениями. По сути своей он человек приличный, но его вовлеченность во всякие делишки и интрижки первых двух делает и его опасным».

Вальдерзее счел момент подходящим, чтобы раскрыть кайзеру глаза на «клеветника» Гольштейна. Тот не пожелал слушать: «Это невероятно. Я знаю Гольштейна очень хорошо, он отличный парень, абсолютно честный, как и Кидерлен-Вехтер, полностью предан мне, и, кроме того, он полностью в моих руках». Вальдерзее перенес свои обвинения на Эйленбурга, позже он записал: «Сам никогда не поверил бы, что он может зайти так далеко». К разоблачению троицы подключился еще один орган печати — «Ди цукунфт», подробно описывая роковую роль Гольштейна в трагедии фон Арнима. Гольштейн и Кидерлен-Вехтер не остались в долгу — они обвинили Хенкеля фон Доннерсмарка (предполагаемого автора статьи) в распространении лживых инсинуаций. Гольштейн вызвал его на дуэль. Еще одна дуэль состоялась между Кидерлен-Вехтером и журналистом Полсторфом; последний был серьезно ранен. Кидерлен-Вехтера поспешно отправили консулом в Гамбург. Это была своего рода репетиция большого скандала, позже затеянного Максимилианом Гарденом, — скандала, который до основания потряс весь «ближний круг» Вильгельма. Гарден был не тот человек, от которого можно было так легко отделаться.

В январе 1894 года пошли слухи о примирении кайзера с семейством Бисмарков и о смене канцлера. Говорили, что пост займет Вальдерзее, а Герберт Бисмарк станет министром-президентом Пруссии. Однако генерала вновь ждало разочарование. Герберта, правда, пригласили во дворец на ежегодную церемонию вручения наград, но кайзер не удостоил его и словом. Вальдерзее и баронесса фон Шпитцемберг упоминали о слухе: Вильгельм готов был вновь призвать Бисмарка, чтобы обеспечить прохождение через рейхстаг торгового договора, но после «жуткой сцены», устроенной ему матерью, отказался от этой идеи. Кайзер осуществил давнюю мечту Эйленбурга, назначив его послом в Вену. Но была договоренность, что этот пост займет Карл фон Ведель — кандидатура Эйленбурга оказалась полнейшей неожиданностью и для действующего посла, принца Рейсса, и для канцлера Каприви. Свое недовольство высказал и император Франц Иосиф.

 

VIII

Бисмарк не сдавался. Говорили, что он пойдет на примирение только при условии возвращения ему кресла канцлера. Все понимали — что-то надо было делать. Принц Альберт Прусский спросил своего кузена, Вильгельма II: «Если Бисмарк умрет до того, как Вы все с ним уладите, что скажет вечность?» Помог случай: в сентябре кайзеру доложили, что Бисмарк серьезно заболел. Вильгельм тотчас послал ему телеграмму в Варцин с пожеланиями скорейшего выздоровления и предложением переехать в любой из королевских замков по выбору, где ему будет обеспечен соответствующий уход. Более того, вслед за телеграммой он отправил к нему Куно Мольтке с письменным посланием и бутылкой вина из собственных погребов — Штейнбергер «Золотые ягоды» урожая 1862 года (эта разновидность рейнвейна из собственного поместья кайзера в Эльтвилле отличалась исключительно сладким вкусом; для ее изготовления брались самые зрелые ягоды, которые еще подсушивались, прежде чем идти под пресс; ныне, по законодательству 1971 года, эта марка изъята из обращения). Остряки назвали подарок «лакрицей от Каприви», однако на Иоганну, супругу Бисмарка, все это произвело должное впечатление. 22 января она писала сыну Вилли: письмо — «полно комплиментов… Его Величество узнали, что папино выздоровление затягивается, и, чтобы его ускорить, они шлют бутылку уникального рейнвейна, который можно найти только в их погребах. Ну, что ты думаешь обо всем этом, что ты на это скажешь, мой дорогой Вилли!».

Бисмарк не спешил раскупорить подарок кайзера. Говорят, он распил эту бутылку с редактором «Ди цукунфт» Максимилианом Гарденом, будущим инициатором самого громкого скандала в жизни кайзера. Бывший канцлер с иронией спросил журналиста: «Вы ведь столь же высокого мнения о кайзере, как и я, не правда ли, господин Гарден?»

Наконец накануне тридцатипятилетия Вильгельма примирение свершилось. Куно Мольтке было поручено доставить прибывшего в Берлин экс-канцлера во дворец. Бисмарк ехал в закрытой карете, его сопровождал принц Генрих. Гогенлоэ, наблюдавший сцену проезда Бисмарка к Берлинскому замку из окна российского посольства у Паризер-плац, куда его пригласил Шувалов, увидел немного: только неясный профиль, руки и бело-желтую фуражку Бисмарка. В собравшейся толпе раздавались отдельные выкрики «Хох! Хох!», но особого восторга он не заметил. Воспоминания других очевидцев рисуют несколько иную картину. Мари фон Бунзен отметила «радостное волнение» на лицах пожилых берлинцев. Она стояла в толпе у Люстгартена. Ей хорошо запомнился Вильгельм, который прошелся перед строем почетного караула.

Младшему Мольтке запомнились толпы народа у Бранденбургских ворот: «Повсюду счастливые лица, на них написано радостное ожидание». По некоторым оценкам, всего собралось 300–400 тысяч человек, и охрана у пятого подъезда дворца, куда должна была подъехать карета, начала проявлять признаки беспокойства. Все обошлось. Играл военный оркестр, почетного гостя во дворце встречали адъютанты и приближенные кайзера — оба Мольтке, Плессен, оба Арнима (один представлял армию, другой — флот), Шолль, Ханке, Зенден, глава гражданского кабинета Луканус.

Предназначавшиеся для Бисмарка дворцовые покои были уставлены цветами, но в последний момент Вильгельм распорядился вынести их в вестибюль: «Слишком сильный запах». Он «явно был возбужден, нервничал» — не хотел ударить лицом в грязь перед бывшим канцлером. Буквально до последнего момента продолжалась уборка: по личным указаниям затянутого в мундир гвардейца Вильгельма вновь и вновь протирали столы, выбивали ковры — словом, «царил хаос». Мольтке обратил внимание Филиппа Эйленбурга на старую программку спектакля, лежавшую на видном месте, на ней четко выделялось название — «Новый хозяин», — листок спрятали в сейф.

Протокол предусматривал: генерал фон Плессен представит Бисмарку свиту, затем экс-канцлер один пройдет в приемную кайзера. Однако, пока процессия двигалась по Унтер-ден-Линден, во дворец поступило сообщение, что с Бисмарком едет его сын Герберт. Кайзер отреагировал однозначно: присутствие третьих лиц нежелательно, пусть граф Герберт останется ждать перед приемной. Гофмаршал и его люди начали лихорадочно соображать, как выполнить указание кайзера, не нарушая правил вежливости.

Тем временем оркестр грянул марш, Бисмарк вышел из экипажа, приветственно помахал рукой скандировавшей что-то толпе. Вильгельм поспешно бросился в свой кабинет. Бисмарк вновь уселся в карету, которая въехала во внутренний дворик замка. В вестибюль он вошел, тяжело опираясь на плечо Генриха. «Мы все низко поклонились», — вспоминает Мольтке. Бисмарк выглядел бледным. Плессен начал представлять ему присутствующих. Бисмарк никому не подал руки, ограничиваясь легким приветственным жестом. Рукопожатия он удостоил одного Кесселя, сопроводив это ироническим замечанием: «Кессель? Мне кажется, Вы как-то стали ниже ростом». Когда дошла очередь до Лукануса, который, как мы помним, привез канцлеру послание кайзера с требованием подать в отставку, Бисмарк добавил яду: «Я уже имел честь». Слуга помог Бисмарку раздеться. Экс-канцлер едва сдерживал себя, руки его слегка тряслись. Положение спас Генрих: «Не угодно ли вашему сиятельству пройти к Его Величеству?» Бисмарк молча кивнул.

Вильгельм, ожидавший посередине кабинета, сделал несколько шагов навстречу, протянул руку. Бисмарк, низко поклонившись, взял ее обеими ладонями. Вильгельм слегка наклонился и расцеловал Бисмарка в обе щеки. Что было дальше, никто не видел — двери закрылись. Кайзер и Бисмарк остались наедине. Собравшимся в приемной оставалось только слушать крики толпы, перешедшие в нестройный хор: пели «Германия, Германия превыше всего». Через десять минут двери распахнулись. Вильгельм распорядился пригласить двух своих старших сыновей и кивнул Генриху, чтобы тот присоединялся. Минут пять разговор продолжался впятером. Вильгельм сделал знак адъютантам: они могут идти. По словам Мольтке, «лицо его просветлело, было видно, как он рад и доволен».

Обедали вчетвером — Бисмарк, Вильгельм, Дона и Генрих. Бисмарк вспоминал о Франкфуртском парламенте и императрице Августе. Гогенлоэ, который имел краткую беседу с Вильгельмом на вечернем приеме у Викки, услышал от кайзера, как он был обрадован теплым отношением публики, приветствовавшей его во время проезда через Тиргартен. Толпа кричала: «Хох, кайзер!», «Да здравствует кайзер!», «Слава благородному кайзеру!»

Мольтке также пишет о резком изменении в настроении кайзера. На встрече с адъютантами сразу после обеда с Бисмарком «он был очень оживлен, шутил с нами. Он рассказал нам, что угостил гостя своим лучшим рейнвейном и что Бисмарк его по достоинству оценил. Его очевидно радовало, что он смог одержать победу над самим собой — а ведь это самое трудное!».

В 18.15 был устроен небольшой ужин в покоях, отведенных Бисмарку. Присутствовали Вильгельм, принц Генрих, Герберт и адъютанты. Мольтке отмечает, что все было очень «непринужденно, по-дружески, без каких-либо осложняющих моментов». Вновь был подан рейнвейн, к вящему удовольствию Бисмарка. Когда компания лакомилась жарким, появился второй сын Бисмарка, Вилли. Вильгельм распорядился принести еще один прибор. После ужина адъютанты закурили сигары, Вильгельм и Бисмарк ограничились сигаретами. Разговор вращался вокруг военных проблем. О политике — ни слова, и, как позже говорил Вильгельм одному из своих биографов, «за столом сидел не имперский канцлер, а всего лишь генерал-полковник».

Вильгельм проводил Бисмарка на Лертерский вокзал. Они вместе проехали в карете, кайзер помог старцу подняться по ступенькам. На перроне он вновь расцеловал его. Бисмарк почтительно прикоснулся губами к руке кайзера, его глаза наполнились слезами. Последние слова прощания Вильгельм произнес уже через открытое окно вагона: «Надеюсь, дорогой князь, Вы хорошо будете спать после такого напряженного дня. Если в феврале соберусь в Вильгельмсхафен, то постараюсь заранее выяснить, можно ли будет посетить Вас во Фридрихсру». Поезд тронулся, Бисмарк приветственно махал рукой из окна. Для поклонников Бисмарка это был радостный день. «Стерто самое черное пятно в нашей истории», — записала в своем дневнике Хильдегард фон Шпитцемберг. Вильгельм считал, что победителем остался он. При случае он позволял себе даже похвастаться: «Я любого обставлю».

 

IX

Заключенные канцлером Каприви торговые договоры были частью плана Вильгельма по созданию некоего наднационального таможенного союза — в духе идеи о «Соединенных Штатах Европы». Русские, однако, грозили начать торговую войну в случае, если они останутся за бортом союза, так что Каприви вынужден был снять вопрос об общеевропейской организации. Подписанный договор с Россией вызывал жесткую оппозицию со стороны немецких аграриев — они опасались, что импорт дешевого российского хлеба ущемит их интересы. Аграрный блок упорно противился ратификации документа в рейхстаге. Вильгельм был крайне недоволен. В беседе с Вальдерзее 5 февраля 1894 года он сказал: «Я не желаю быть втянутым в войну с Россией из-за сотни глупых юнкеров». 12 марта кайзер заявил: «Торговый договор должен пройти (через рейхстаг), я же дал царю Александру мое честное слово!» У Вальдерзее кайзер не нашел поддержки: тот был на стороне юнкеров, а кроме того, давно считал, что надо начать превентивную войну против России. 19 марта значительное большинство рейхстага проголосовало за договор, российско-германские отношения укрепились, и трудно отрицать здесь заслугу кайзера.

В стране назревал конфликт с католиками. Граф Гомпеш, светский лидер католической партии, внес совсем незначительную сумму в фонд, предназначенный для строительства национального мемориала в честь Вильгельма I. Кайзер обиделся и не нашел ничего лучшего, как публично заявить: «Если этот парень когда-нибудь осмелится появиться при дворе, я спущу его с лестницы». Это был досадный промах, шедший вразрез с официальной политикой примирения с католиками, которые после опыта «культуркампфа» требовали к себе особенно осторожного отношения. Грубый выпад Вильгельма против политика-католика трудно объяснить — кайзер питал очевидные, правда не афишируемые, симпатии к некоторым элементам католического культа — в частности, к характерному для него пышному церемониалу. (Вильгельм не менее трех раз совершил паломничество к папе римскому.)

Были и другие признаки изменения отношения к католикам, отражающие стремление покончить с их статусом подданных второго сорта. При канцлере Бюлове иезуитам было позволено возобновить свою деятельность в Германии, а еще раньше Вильгельм взял под личное покровительство монахов-бенедиктинцев; их монастырю в Мариа-Лаах он подарил новый роскошный алтарь. Естественно, он рассчитывал на взаимность. Послушникам монастыря в Бейроне он прямо заявил: «Я ожидаю от вас, чтобы вы поддерживали меня и мои усилия по поддержанию религиозных чувств в народе, чтобы вы сами воспитывали в своей пастве чувства уважения к трону и алтарю. Только таким путем мы добьемся того, что в наши бурные дни Христос защитит троны властителей-христиан».

В феврале выступление Вильгельма в ландтаге Бранденбурга вновь вызвало всеобщие пересуды. Там он пустился в рассуждения о высоком чувстве долга, которым неизменно руководствовались Гогенцоллерны на протяжении тех пяти веков, когда они властвовали в маркграфстве. В марте пошли слухи, что кайзер опасно занемог и скоро будет установлено регентство.

Конец месяца Вильгельм с Эйленбургом, послом в Вене, провели на хорватском побережье в Опатии (или, по-итальянски, Аббации). Атмосферу расслабленного безделья не смог омрачить даже кратковременный визит императора Франца Иосифа. Друзья играли в теннис, пили пиво и почти не говорили о политике. Впрочем, Эйленбург открыл для себя новые возможности оказания влияния на кайзера. По его собственным словам, «он позволяет мне высказать ему что-то о политике именно потому, что я играю с ним в теннис — между подачами и во время перерывов мне удается внушить ему некоторые полезные вещи, решить некоторые трудные вопросы — особенно если у него хорошее настроение; словом — спорт ради родины и короля! Безумный мир!». Теннис стал новым увлечением кайзера — зимой он играл на закрытом корте в Моабите; в 1895 году для него был построен новый — ближе к дворцу, в Монбижо, на противоположном берегу Шпрее.

После Опатии неразлучная пара отправилась в Венецию, где заняла резиденцию в палаццо Реале. Король Италии принял их в здании Новых Прокураций. Эйленбургу запомнилось зрелище двух монархов с сигаретами в зубах, смиренно ожидающих обеда. К ним присоединился германский посол в Италии и будущий канцлер Германии Бернхард Бюлов. После обеда прошлись вдоль набережной Скиавони, немецкие гости с отвращением говорили о поджидающих их в Берлине дрязгах: «Непереносимо — как будто лающий бульдог несется на нас». Утешением были восторги итальянской толпы. Гондолу, в которой находились оба монарха, приветствовали криками: «Эвива! Экко, императоре!»

 

X

Предчувствия не обманули. 29 апреля на немецком книжном рынке появилось произведение бременского историка Людвига Квидде «Калигула». Если раньше у Вильгельма могли быть какие-то иллюзии насчет своей популярности, отныне они были раз и навсегда развеяны. Автор, ставший в Веймарской республике депутатом рейхстага и лауреатом Нобелевской премии мира за 1927 год, проводил прозрачные параллели между императорским Римом и кайзеровской Германией. Достаточно было прочесть такие строки: «Калигула был очень молодым, незрелым юношей, когда судьба неожиданно возвела его на трон. Темны и мрачны были обстоятельства, окружавшие его приход к власти». Вначале он пользовался популярностью, но вскоре все изменилось: «Общей характеристикой его действий была нервная спешка; он беспрестанно метался от одной идеи к другой, порой противореча сам себе и проявляя при этом порочную склонность к единоличным решениям».

Естественно, в образе Агриппины все узнавали вдову Фрица Викки, а в образе несчастного министра Макро — Бисмарка. Когда Квидде писал о приступах безумия у римского императора, о «мегаломании, доходящей до самообожествления», о его «приверженности роскоши и развлечениям», использовании «очень сомнительных средств для пополнения своей казны и оплаты своих долгов», читателю и думать не приходилось, чтобы найти параллель в современном мире. Историк язвительно отмечал страсть Калигулы к возведению все новых и новых дворцов: «Эта строительная мания сочеталась у него со страстью к разрушению. Здания, которые заслуживали того, чтобы их сохранить в их нынешнем виде, сносились или переделывались до неузнаваемости безо всяких к тому оснований». Писал Квидде и об увлечении римского императора бессмысленными армейскими маневрами и его болезненной, выходящей за всякие разумные пределы любви к морю. Неясно было только, о ком шла речь, когда упоминался эпизод с конем, которого Калигула возвел в сенаторы, — уж не о Каприви ли?

«Калигула» имел огромный успех: за короткое время было распродано 150 тысяч экземпляров, книга выдержала несколько изданий. Вальдерзее дал свой комментарий: «Аналогии поистине потрясают, но не хотелось бы верить, что для нашего кайзера все кончится так печально». К концу жизни оптимизма у него поубавилось. Как обычно, генерал объяснил все плохой наследственностью: виной всему Гвельфы-Кобурги, еретические идеи Альберта, которые мать привила сыну еще с колыбели…

Против Квидде было выдвинуто обвинение в «оскорблении величества», и он отсидел три месяца в заключении. Это была стандартная практика, применявшаяся в подобных случаях. Только в маленьком княжестве Рейсс провинившийся мог укрыться от ареста и последующей отправки в крепость. Впрочем, нельзя сказать, чтобы камеры там были забиты заключенными, как это имело место в обычных тюрьмах для уголовников. В 1895 году писатель Фридрих Вильгельм Ферстер получил три месяца тюрьмы за статью в журнале «Этише культур» («Этическая культура»), которые отсидел в крепости Вайксельмюнде близ Данцига. Там он обнаружил всего трех узников — учителя музыки, отозвавшегося о кайзере как о «зеленом юнце», редактора антисемитского журнала, высказавшего мнение, что кайзер попал в тенета еврейского заговора, и юриста-дуэлянта, застрелившего в ходе поединка своего соперника. Согласно одному из источников, «общий срок приговоров, ежегодно выносимых за оскорбительные высказывания по адресу кайзера, равнялся числу дней в году». Другими словами, 365 лет крепости в год на всех подданных рейха. Много это или мало?

Сам Вильгельм явно придерживался последнего мнения. Он неоднократно пытался ужесточить закон. Наказуемыми стали анекдоты с использованием имени кайзера, а также «покушения на честь и достоинство» его деда Вильгельма I. В ноябре 1898 года трое сотрудников журнала «Симплициссимус» были арестованы за юмористический комментарий по поводу помпезного палестинского турне кайзера. Супруга одного помещика из Померании, которая публично выразила желание, чтобы Вильгельм «поцеловал ей ножку», получила девять месяцев; проститутка, высказавшая подобное, но не столь невинное желание, отсидела четыре месяца. Депутат рейхстага Ойген Рихтер получил девять месяцев тюрьмы за выражение «старая свинья», которое он употребил не в адрес кайзера, а другого лица из окружения Вильгельма. Хедвиг Йеде был осужден на три месяца за то, что назвал «бредом» сочиненную Вильгельмом «Песнь Эгиру», причем кайзер счел приговор слишком мягким. Однако когда он узнал, что шестнадцатилетняя девочка, заявившая, что она мечтает провести ночь с кайзером, получила за это девять месяцев тюрьмы, Вильгельм добился, чтобы приговор был отменен.

Драконовские меры не могли серьезно ущемить свободы слова. Современные исследователи истории прессы отмечают, как трудно было обвинителям доказать вину привлекаемых к ответственности за неосторожные высказывания. Оппозиционно настроенные немецкие газеты свободно печатали смелые материалы. Орган социалистов «Форвертс» часто помещал тексты правительственных документов, добытых тайным путем. В работу проправительственной «Норддейче альгемейне цейтунг» цензура практически не вмешивалась. Наконец, в стране было множество иностранных газет. На страницах издававшейся в Праге «Прагер тагеблатт» житель Берлина Альфред Керр публиковал свои иронические «письма читателя». В Германии его никто не преследовал. Распространение в стране французского юмористического журнала «Ле рир» было приостановлено лишь после того, как его автор вволю порезвился по поводу палестинского турне Вильгельма. Тем не менее журнал можно было свободно купить из-под полы — с наклейкой «Запрещено в Германии», разумеется, по более высокой цене. Кстати, если кто и привлекался к суду за опубликованные в прессе материалы, то, как правило, не автор, а редактор, издатель или распространитель издания. В общем, трудно говорить о том, что рейх в правление Вильгельма II был царством тирании.

«Калигула» был не первым произведением, содержавшим намеки на правящего монарха. В «Талисмане» Людвига Фульды, появившемся в 1892 году, описан король-деспот, помешанный на ярких костюмах: пурпур, золото, кружева… Лишь потеряв власть, он осознает, что был окружен льстецами и подхалимами:

Осознание своей ошибки приводит его к печальному выводу: «Я леденею в своем гордом одиночестве».

Вальдерзее, понявший наконец, что он окончательно утратил свое влияние на кайзера, с тем большей яростью обрушился на его ближайшее окружение. В июле он записал в дневнике, что в ведении внешнеполитических дел как никогда велика роль Гольштейна, который, в свою очередь, является креатурой Эйленбурга. Последнему он адресует наполненные желчью строки: «Я никогда не думал, что в Филиппе Эйленбурге может проявиться такая фальшь. Отныне я его не буду защищать. Ему придется за все ответить. То, что кайзер попал в такие руки, — национальная катастрофа».

В составе «северной экспедиции» 1894 года вновь оказались две женщины — Дона и ее фрейлина фон Герсдорф. Их присутствие несколько облагородило мужскую компанию. Вильгельм большую часть времени провел за мольбертом: рисовал корабли. Все было четко и однообразно: с 8.00 до 8.30 — завтрак: чай, кофе, два блюда, в 11 — горячий бульон, сандвичи и мадера, в 13 — обед из трех блюд, в 17 — чай и вино, и, наконец, в 20 — ужин из трех-четырех блюд с красным или белым шипучим вином.

Вскоре после возвращения Вильгельма из его арктического круиза проправительственная газета «Фоссише цейтунг» напечатала заметку, где было скрупулезно подсчитано, сколько дней предыдущего года кайзер провел за пределами Берлина и Потсдама. Оказалось — 199! Из них 156 дней пришлось на охоту, морские или сухопутные прогулки, 27 дней — на посещение воинских частей и еще 16 — на государственные визиты. В Берлине была распространена шутка: Вильгельм удачно перефразировал предсмертное высказывание своего деда «Мне некогда уставать» на «Мне некогда управлять».

4 сентября Вильгельм, выступая в Кенигсберге, подчеркнул свою приверженность делу мира: «Обеспечение прочного мира составляет постоянную цель моих усилий». Двумя днями позже на открытии памятника Вильгельму I он объявил, что «его дверь всегда открыта для любого подданного». Вальдерзее был другого мнения: «Общеизвестно, что, несмотря на внешнюю открытость, кайзер почти недоступен».

В кенигсбергской речи были довольно острые места. «Господа, — заявил он, обращаясь к местным помещикам, — оппозиция со стороны прусского дворянства — это абсурд!» При этом он, видимо, предпочел позабыть о том, что Великому Курфюрсту пришлось в свое время отрубить пару голов представителям этого самого дворянства, чтобы искоренить его оппозицию. Как бы то ни было, его речь была предупреждением местным аграриям — они должны были прекратить свою обструкцию в отношении ратификации торговых договоров.

Адъютанты Вильгельма убеждали его в необходимости вновь обратиться к услугам Бисмарка, но для него возвращение «этого мерзкого старикашки» или «ужасного» Герберта никогда не стояло на повестке дня. Эйленбург был категорически против всех членов семьи Бисмарка и впоследствии отговорил Бюлова (канцлера) предоставить Герберту пост посла.

В кенигсбергской речи Вильгельм, по сути, объявил смертный приговор либеральному курсу. На него сильное впечатление произвела новость об убийстве анархистами французского президента Сади Карно. Отныне кайзер и слышать не хотел о прогрессивных реформах, напротив, стал выступать за жесткие, реакционные меры. По его мнению, немецкие рабочие проявили черную неблагодарность в ответ на все то хорошее, что он сделал для них. Вильгельм вернулся к мыслям о государственном перевороте. Каприви, как он полагал, будет здесь плохим союзником, к тому же канцлер снова провалил прохождение в рейхстаге законопроекта о военном бюджете — словом, он должен уйти. Подходящей заменой ему будет, пожалуй, Бото Эйленбург. Вильгельм отправился в Либенберг на очередную охоту. Там Филипп Эйленбург сумел отговорить кайзера от осуществления замыслов — было решено составить новый законопроект об ассигнованиях на армию. Вопрос о смене канцлера остался нерешенным. Кайзеру нравился Бото и не нравился Каприви, но Бото был крайне непопулярен в стране. Все кончилось тем, что прошения об отставке подали оба. Филипп Эйленбург вспоминал, что «дезертирство» двух высших чиновников — рейхсканцлера и министра внутренних дел Пруссии — сильно расстроило кайзера: он «пришел ко мне бледный, весь какой-то прибитый. Я спросил его, пойдем ли мы опять на охоту. На улице было пасмурно, все казалось таким неуютным… Он непрерывно повторял: „Кого ты можешь посоветовать (в канцлеры)? Мне в голову никто не приходит. Никого не знаешь?“ Я редко видел его таким беспомощным».

У двух друзей в Либенберге была еще одна тема для обсуждения. 24 октября 1894 года — в тот самый день, когда Каприви наконец отменил запрет на предоставление кредитов России, в оперном театре состоялась премьера «Песни Эгиру». Кайзер утверждал, что он сочинил ее сам, подбирая мелодии на рояле. Однако его сестра Шарлотта в ответ на это разъяснение, данное ей во время первого представления адъютантом кайзера, Куно Мольтке, удивленно провозгласила: «С каких это пор Его Величество стал играть на рояле?» На самом деле либретто написал Эйленбург, партитуру — Мольтке, а окончательно все отредактировал профессор Альберт Беккер. В результате получился коктейль из псевдовагнеровского с псевдосредневековым, что, впрочем, всегда было характерной чертой баллад Эйленбурга. Достаточно привести несколько строф — больше читатель вряд ли выдержит (для несведущих: Эгир — бог викингов, Фритьоф — герой северного эпоса, «Эллида» — его корабль):

Современники иронизировали: творческие таланты Вильгельма ограничиваются «отдачей распоряжений, кому что делать». Карикатуры за него рисовал профессор Кнакфус, проповеди сочинял капеллан Фроммель, морские пейзажи писал Зальцман. «Песнь Эгиру» была не последней попыткой кайзера оставить свой след в литературе. В соавторстве с Эрнстом фон Вильденбрухом была написана пьеса «Виллехальм» — нечто действительно ужасающее. Она была поставлена в 1897 году в рамках торжеств по случаю столетия первого кайзера. Единственное, что в ней было достойного, — это несколько цитат из высказываний Вильгельма I, включая его предсмертные слова: «У меня нет времени, чтобы уставать». Говорили, что из тысячи приглашенных на премьеру зрителей к концу спектакля осталась едва ли четвертая часть. Вильденбруху помогли родственные узы — он был из Гогенцоллернов, из боковой ветви рода, его пращуром был доблестный принц Людвиг Фердинанд, павший в 1806 году в битве под Заальфельдом. Кроме того, он был идеальный пруссак — офицер резерва, автор эпической поэмы «Седан», воспевавшей славу прусского оружия. Отрывок из нее он продекламировал Вильгельму при их первой встрече в Потсдаме в 1880 году, и это, по всей видимости, произвело на тогдашнего кронпринца такое впечатление, что он не забыл автора и став кайзером.

Еще одну попытку опробовать свое перо Вильгельм предпринял в сотрудничестве со своим любимым драматургом, уроженцем Рейнской области, католиком Йозефом Лауффом. Тот ворвался в его жизнь 16 мая 1897 года, когда кайзер посетил спектакль по его пьесе «Бургграф». Речь там шла о правлении одного из Гогенцоллернов в Нюрнберге. Молодой автор правильно определился с сюжетом. После «Бургграфа» каждой новой его пьесе было обеспечено благосклонное одобрение кайзера — и тем самым включение в обязательный репертуар. Три месяца спустя после первого представления «Песни Эгиру» Альфред Керр отметил: «Может показаться странным, но такова ситуация в Германии: вся судьба художника или его творения зависит от того, проявлен ли к ним интерес со стороны кайзера или же нет».

Вильгельм заявлял о своем пристрастии к Гете и Клейсту; последний, вероятно, нравился ему тем, что воспел пруссачество в «Принце фон Хомбурге». Порой кайзер пытался дирижировать оркестром. Музыка, архитектура и скульптура особенно его увлекали. Как-то в присутствии кайзера военный оркестр начал «Фуникули, фуникула»; Вильгельм сделал протестующий знак рукой, вырвал у дирижера палочку и стал показывать, как это исполняют в Италии. До Бега его любимым скульптором был Вальтер Шотт, изваявший в стиле неорококо светильники в виде человеческих фигур для парка Сан-Суси и изящные скамейки вдоль Зигесаллее (некоторые сохранились до наших дней). Он продолжал покровительствовать художнику-маринисту Карлу Зальцману. Эстетические вкусы кайзера развивались под сильным влиянием Эйленбурга. Известно, что в начале ноября 1894 года Эйленбург думал, не стоит ли ему занять пост министра двора, чтобы иметь возможность создать салон, где кайзер общался бы с выдающимися деятелями искусства, науки и политики.

Политика, впрочем, властно вторгалась в жизнь; музыкально-литературные экзерсисы не могли отдалить неумолимой развязки. Каприви был срочно вызван во дворец. Он прибыл, когда кайзер заканчивал обед. Выйдя из своего кабинета в приемную, где его ждал канцлер, он вытер губы салфеткой и сухо сообщил, что ждет от него прошения об отставке. Каприви уже несколько месяцев ожидал этого момента, но все равно испытал шок. По его словам, «в тот день я ожидал всего, чего угодно, только не отставки». Двумя днями позже из Франкфурта в Потсдам был вызван Гогенлоэ, который знал об отставке Каприви и прусского министра внутренних дел Бото Эйленбурга. 28-го он дал свое согласие стать канцлером. Ему тогда было семьдесят пять лет.