I

Преемником Каприви на посту канцлера Германии стал Гогенлоэ, «дядя Хлодвиг». Бывший министр-президент Баварии и вице-король Эльзас-Лотарингии был опытным государственным деятелем. Он приходился дядей супруге кайзера, Доне, и имел родственные связи с королевской семьей Британии. Вильгельм предложил «дяде Хлодвигу» обращаться к себе на ты, но тот отклонил лестное предложение, напомнив Вильгельму афоризм «у королей нет родственников». Родные братья Гогенлоэ были людьми известными — один заседал в прусской палате господ, второй был кардиналом, третий служил при венском дворе. По мнению Вильгельма, их репутация поможет обеспечить канцлеру всеобщее уважение и необходимый авторитет. Эйленбург, вероятно, не возражал против выбора кайзера, однако инициатива его выдвижения принадлежала не ему, а дяде Вильгельма, великому герцогу Баденскому. Герцог имел возможность с близкого расстояния наблюдать, как «дядя Хлодвиг» управляет новообретенными территориями рейха по ту сторону Рейна, и ему нравилось, что правление вице-короля было не жестким, но твердым. Со своей стороны Гогенлоэ не испытывал особо теплых чувств к Эйленбургу, говорил, что у любимца кайзера «холодный взгляд змеи». Он порой выражал недовольство тем, что все важные государственные решения приходилось согласовывать с венским посольством, которое возглавлял Фили. 19 мая 1896 года он не смог сдержать своих чувств: «Я не делопроизводитель в ведомстве канцлера, я сам рейхсканцлер! Я должен знать, за что я отвечаю!» Что поделать — при Каприви пост канцлера в значительной мере потерял свой прежний ореол.

Многие считали выбор, павший на Гогенлоэ, странным. В списке наиболее вероятных кандидатов на канцлерство фигурировали Вальдерзее (в который раз!) и военный министр Бронзарт фон Шеллендорф. Реакционеры по-прежнему предпочитали кузена Фили — Бото Эйленбурга. Предшественники Гогенлоэ были мужчины солидные, высокого роста — по сравнению с ними он казался карликом. Непрезентабельность внешности усиливала искривленная шея — голова канцлера была наклонена набок.

Вальдерзее получил еще один удар: не получив пост канцлера, он надеялся, что прежняя должность удачливого конкурента перейдет к нему, но новым вице-королем Эльзас-Лотарингии стал другой представитель того же клана — принц Гогенлоэ-Лангенбург. В качестве утешения Вальдерзее наградили долгожданным орденом Черного орла.

Новый кабинет отразил изменения во внутренней политике страны — юнкеры были изгнаны с ключевых постов. «Канцлер и министр-президент Пруссии — баварец и католик, министр иностранных дел — протестант Ротенхан, статс-секретарь Маршалль фон Биберштейн — из Бадена, вюртембержец Гогенлоэ-Лангенбург на посту вице-короля — какой афронт для твердолобых пруссаков!» — отмечала баронесса фон Шпитцемберг, сама уроженка Вюртемберга. Правда, юнкерский блок имел своего человека на посту министра внутренних дел: Эрнст фон Келлер был отъявленный реакционер школы Бото Эйленбурга и пользовался благосклонностью Вильгельма.

Назначение Гогенлоэ стало в каком-то смысле плодом компромисса между двумя приближенными кайзера. У Эйленбурга и Гольштейна к этому времени уже наметились серьезные разногласия. Последний считал, что необходимо каким-то образом нейтрализовать стремления Вильгельма к единоличному правлению. Ради этого он готов был даже намеренно создавать монарху проблемы, которые самостоятельно разрешить Вильгельм бы не смог. Вильгельма надо было принудить — даже путем шантажа — к отказу от режима личной власти, считал Гольштейн. На этой основе возникло тайное сотрудничество между Гольштейном и журналистом Максимилианом Гарденом — на первый взгляд нечто довольно неестественное.

Каприви не устраивал Гольштейна именно потому, что он был слишком слаб, чтобы служить противовесом кайзеру. Его правление получило нелестную характеристику «оперетки», а позднее, в 1898 году, вошла в обращение формула: «Каприви просто занимал кабинет канцлера, а настоящим канцлером был сам кайзер». Гогенлоэ, по расчетам Гольштейна, не должен был стать марионеткой в руках Вильгельма. Иначе либо вернется Бисмарк и установит свою диктатуру, либо дело пойдет к ликвидации монархии и созданию республики. Эти мысли он довольно откровенно излагал в письмах к Эйленбургу. Тот, однако, придерживался прямо противоположной точки зрения. В одном из ответных посланий Гольштейну он писал:

«Король Пруссии имеет конституционное право выступать в качестве самодержца. Если кайзер в данный момент предпочитает режим личной власти, он не делает ничего противоправного. Вопрос только, насколько это целесообразно, к чему это приведет. И главное: кто в конечном счете будет победителем? Боюсь, что необходимый для победы авторитет (кайзеру) даст только успешно выигранная война».

Далее в этом письме Эйленбург излагал свою романтизированную теорию «промысла Господня»:

«Я верю, что, выражая желание самому править своим королевством, кайзер исполняет волю провидения. Я не знаю наверняка, хочет ли оно (провидение) нас погубить или наоборот — нам помочь, но, во всяком случае, мне трудно смириться с идеей, что звезда Пруссии клонится к закату».

Гольштейн не был романтиком. В датированном 2 декабря письме он метко вскрыл слабое место в рассуждениях Эйленбурга:

«Что касается правления с опорой на одних консерваторов, то я думал, что все мы давно согласились с тем, что это, может быть, приемлемо для прусского короля, но никак не приемлемо для германского кайзера…»

Другими словами: Пруссия стала частью Германии, а в Германии — своя конституция, вовсе не прусская, хорошая или плохая, но своя.

5 декабря 1894 года состоялось торжественное открытие нового здания рейхстага. Первый камень в его фундамент был заложен Вильгельмом I в пасмурный июньский день десять лет назад. Его внук, едва взойдя на трон, начал вовсю вмешиваться в планы строительства здания, разработанные архитектором Валлотом. Вильгельм считал классический стиль, избранный зодчим, слишком пышным, он полагал, что здание в романо-германском стиле смотрелось бы лучше. В апреле 1893 года, во время встречи с группой немецких художников в Риме, он назвал проект Валлота «воплощением дурного вкуса». Вероятно, нелюбовь кайзера к самому институту парламента определила и соответствующую оценку архитектурных достоинств того здания, в котором он должен был заседать. Общественность проект одобрила, и Вильгельма за его эстетско-пренебрежительное отношение к творению Валлота стали сравнивать с баварским королем Людвигом II — сравнение не слишком лестное, учитывая историю умственного расстройства и самоубийства последнего.

Интересно, что церемония открытия рейхстага прошла не в самом новом здании, а в Рыцарском зале королевского дворца. Белый зал, в котором полагалось проводить мероприятия такого рода, был на ремонте: архитектор Ине занимался его переделкой в нечто более помпезное. Кайзер, в мундире гвардейца, говорил, не вставая с трона. Гогенлоэ и президент рейхстага Леветцов также были в военной форме. Вообще все было очень по-военному; как отмечала «Берлинер тагеблатт», депутаты в своих гражданских фраках казались здесь лишними. В своей речи кайзер ни словом не упомянул о недавних перестановках в правительстве, зато напомнил присутствующим о том, что новый рейх получил свое крещение на крови. Церемония длилась не более получаса.

Описывая в отправленном 9 декабря послании Эйленбургу открытие «имперского обезьянника», Вильгельм не смог удержаться от шпилек в адрес Валлота. Ему пришлось дать дворянский титул, и в результате архитектор «прямо-таки сиял от удовольствия. Он не отставал от меня ни на минуту. Видно, понял, что я не собираюсь дать ему по шляпе или что-нибудь такое… Я ему сказал, чтобы он проводил императрицу, которая застряла в дверях, не зная куда идти, и он был так рад такой чести! Рванул к ней, вопя: „По личному приказанию Его Величества!“ Смех, да и только!»

Примирение с Бисмарком оказалось недолговечным. Когда в конце года в Варцине скончалась Иоганна, а рейхстаг отказался посылать официальные соболезнования, Вильгельм направил экс-канцлеру личное послание, в котором заявлял, что монаршая семья и весь народ не разделяют позиции, занятой политиками. Ответ Бисмарка дышал морозным холодом: «Надеюсь, Ваше Величество соблаговолит принять покорное выражение моей благодарности за Ваше Высочайшее извещение, которым Ваше Величество обратило мое внимание на дотоле не известный мне недружественный акт со стороны моих политических противников, который таким образом превратился для меня в повод для радостного удовлетворения».

На международной сцене происходили изменения. В начале ноября 1894 года скончался русский царь Александр III. Несмотря на внешне близкие и даже дружественные отношения с покойным, Вильгельм не поехал на похороны. Возможно, он хорошо запомнил те нелицеприятные высказывания царя в его адрес, с которыми его познакомил мстительный Бисмарк. В германском МИДе придерживались мнения, что преемником Александра, слабохарактерным Николаем II, можно будет легко манипулировать. Так началась известная переписка между «Вилли» и «Никки». Начало ее было вполне невинным: на Рождество Вильгельм послал своему кузену альбом с фотоснимками военных парадов в Берлине.

Гогенлоэ между тем решил испробовать свой шарм на Бисмарке. С согласия Вильгельма он нанес ему визит во Фридрихсру. Это было 13 января 1895 года, меньше двух месяцев прошло со дня смерти Иоганны. Неизвестно, что подействовало на экс-канцлера — мысли о вечном или вкрадчивые манеры гостя, но он был на удивление мягок и благодушен. Перед обедом выпили несколько бокалов мозельвейна. Бисмарк жаловался на юнкеров: они ему завидуют, не могут простить, что он стал князем. Что касается Вильгельма, Бисмарк предупредил Гогенлоэ: «Мне всегда труднее всего было из-за неожиданных решений Его Величества». Младший сын Бисмарка, Вилли, вскоре получил почетный пост обер-президента в Кенигсберге.

Среди приближенных Вильгельма наметился раскол. Куно Мольтке, Август Эйленбург и Луканус образовали «прусский блок», поставив своей ближайшей задачей устранение «южанина» Маршалля фон Биберштейна с поста министра — он попал под подозрение в чрезмерном либерализме. Попутно они разжигали в кайзере издавна присущую ему неприязнь к католикам. Сам Вильгельм в это время носился с идеей ужесточения законодательства в отношении свободы слова. Именно тогда он придумал статью, карающую за «клевету» по адресу первого кайзера, своего деда Вильгельма I. Поддержку этой идеи он нашел только у министра внутренних дел Келлера, все прочие министры были против, причем наиболее активно выступили те, кто стремился по возможности ограничить вмешательство кайзера в политику, — Гольштейн, Маршалль фон Биберштейн и Бронзарт фон Шеллендорф. Речь зашла даже о коллективной отставке. Крайние позиции занимали лица из военного окружения кайзера. Они делали ставку на государственный переворот с целью роспуска парламента и создания нового кабинета. Гольштейн сумел на какое-то время отстоять Маршалля, но «дело Тауша» (о нем — чуть позднее) решило вопрос — ему на смену пришел Бюлов.

7 февраля Вильгельм отправил личное послание русскому царю. Кайзер, видимо, основательно переделал подготовленный Гольштейном проект — в окончательном варианте чувствуется стиль кайзера, вплоть до специфических ошибок в правописании. Характерен такой, например, пассаж: «Мой рейхстаг ведет себя отвратительно, шатается туда-сюда между социалистами, которых подначивают евреи, и католиками-ультрамонтанами; и те, и другие заслуживают одного — виселицы». Призыв, с которым он обращается к Николаю, очевиден: крепить принципы монархизма.

Эйленбург тем временем решил, что пора переходить от теоретических рассуждений о преимуществах режима личной власти к конкретным мерам. В конце февраля Вильгельм приехал в Вену — бледный после перенесенной простуды. Речь зашла о кандидатуре Бюлова на пост министра иностранных дел. Вильгельм был в восторге от предложения Эйленбурга: «Бернхард, да это же славный парень! Я его обожаю. Боже! Не то что этот предатель с юга! Как это будет здорово — иметь дело с человеком, который тебе предан душой и сердцем, который тебя понимает или хотя бы хочет понять!» Кидерлен-Вехтер отзывался о Бюлове резко: «скользкий как угорь», но, возможно, только потому, что сам хотел стать канцлером. Кайзер и Эйленбург обсудили и Хьюстона Стюарта Чемберлена, который женился на дочери Вагнера Еве, деве отнюдь не юного возраста, переселился в Вену и трудится над фундаментальным томом о расовом вопросе.

26 марта Вильгельм нанес ответный визит Бисмарку во Фридрихсру. С собой он захватил своего сына и предназначенный бывшему канцлеру меч, сделанный по придуманной самим кайзером технологии. Кроме меча, Бисмарку был вручен патент, подтверждающий присвоение ему звания фельдмаршала прусской армии. На документе были изображены сплетенные гербы герцогства Лауэнбург и Эльзас-Лотарингии. «Да соблаговолит Ваше Величество принять к своим ногам мою покорную благодарность, — как всегда, витиевато выразился хозяин дома. — Мой воинский чин не позволяет мне медлить с выражениями моих чувств в отношении Вашего Величества. Я покорнейше благодарен Вашему Величеству». Особой теплоты в словах не было — да Бисмарк, вероятно, и не стремился к такому эффекту. Пытаясь пронять гордого старика, Вильгельм вдобавок расщедрился еще на один подарок: Бисмарку было преподнесено перо, которым писал Вильгельм I.

1 апреля Вильгельм вновь появился во Фридрихсру — чтобы поздравить Бисмарка с восьмидесятилетием. Юбиляр начал было рассуждать о политике, но Вильгельм поспешно перевел разговор на другую тему — армейскую. Все чувствовали себя неловко. Младший Мольтке шепнул Тирпицу: «Ужас!» В конце беседы Бисмарк с подчеркнутой резкостью заявил: «Ваше Величество, пока офицерский корпус с Вами, Вы, конечно, можете делать все, что захотите, а если это изменится?» Бывший канцлер оставался верным себе — присутствие Лукануса он вроде бы даже не замечал, но обнял и поцеловал в лоб адмирала Хеерингена.

В июле Вильгельм торжественно открыл Кильский канал. Были опасения, что морское министерство не найдет средств, чтобы достойным образом отпраздновать это событие, но тысяча пятьдесят приглашенных гостей смогли насладиться обедом из одиннадцати блюд с шестью марками вина. Для обслуживания гостей из Берлина были доставлены повара и официанты фешенебельного ресторана «Борхардт» (излюбленное место посещения гурмана Гольштейна). Национальный праздник жители Германии запомнили надолго не в последнюю очередь благодаря появившимся в этой связи анекдотам и байкам. Согласно одной из них, Вильгельм выразил намерение первым провести свою яхту по новому водному пути, военные решили развести все мосты через канал, чтобы, не дай Бог, ничего не случилось, но предосторожность оказалась излишней — штурвал на мостике был бутафорским, а яхтой управляли с нижней палубы. Позднее в этой байке усмотрели метафорическую символику — Вильгельм управлял рейхом так же.

Праздник открытия Кильского канала положил начало близким отношениям, которые сложились у Вильгельма с владельцем пароходной компании «Гамбург — Америка» («ГАПАГ»), еврейским дельцом Альбертом Баллином. Их первая встреча состоялась в 1891 году, когда Вильгельм с супругой прибыли в Гамбург по случаю спуска на воду быстроходного лайнера «Августа Виктория». Именно к Баллину были обращены сказанные тогда кайзером слова: «Выведите наш народ на морские просторы; там нашу страну ждут богатые призы». Потом они долго не встречались, пока предприимчивый бизнесмен не предложил лично покрыть все расходы, связанные с проведением торжеств в Киле. В знак признательности Вильгельм пригласил его в свой дворец на совещание, где обсуждался, в частности, вопрос, какие суда и в каком порядке будут участвовать в первом парадном шествии через канал. Сначала решили, что вторым после «Гогенцоллерна» проследует судно компании «Ллойд» из Бремена, а третьим — судно «ГАПАГа». Баллин настоял, чтобы вторым шло его судно. Вальдерзее по этому поводу неуклюже сострил: «Вы кончите свою жизнь тем, что Вас вздернут на арке Бранденбургских ворот; а пока давайте-ка отобедаем у Хиллера». В устах генерала-антисемита это означало что-то вроде предложения дружить домами.

Реплика насчет совместного обеда была неслучайной: Баллин знал толк в хорошей еде и умел находить кулинарные таланты. Лайнеры «ГАПАГа» славились своими гастрономическими изысками. Именно на одном из них — «Америке» — Вильгельм познакомился с творениями самого знаменитого шеф-повара своего времени — Огюста Эскофье, а затем и лично с этим волшебником кухни. Эскофье было поручено составить меню для первого рейса «Америки», состоявшегося в июне 1906 года. Кайзер был одним из пассажиров. Вильгельм обычно требовал для себя немецкие блюда, но на этот раз согласился на французские — и не пожалел. Искусство шеф-повара произвело на него впечатление — он спустился в камбуз, чтобы побеседовать с поваром. Оказалось, что во время франко-прусской войны Эскофье был в лагере для военнопленных близ Майнца. «Жаль, что меня там не было — я бы Вас отпустил на свободу», — заметил Вильгельм и принялся поучать знаменитость насчет правил здорового питания, рассказал, что предпочитает нормальный английский завтрак, плотный обед и скромный ужин.

Интерес к «ГАПАГу» диктовался, разумеется, не только кулинарными соображениями и пристрастиями. Развитию отечественного судостроения кайзер уделял особое внимание. В молодости Вильгельм-кронпринц, во время испытаний королевской яхты «Метеор», высказывался против того, чтобы отдавать заказы на английские верфи. «Германия не должна оставаться вечной Золушкой», — сказал он. В 1888 году штеттинская верфь «Вулкан» была переименована в честь Доны: она стала называться «Августа Виктория». Судостроители предвкушали солидные барыши от морских увлечений нового кайзера.

В дневнике Вальдерзее 9 апреля появилась характерная запись: он по уши сыт новым канцлером, Гогенлоэ не годится для своего поста, имперский корабль вновь на воле волн и без капитана. Вильгельм между тем продолжал обхаживать молодого российского самодержца. Он предлагает ему взять на себя роль защитника Европы от «желтой опасности» азиатских орд, которые, по мнению кайзера, несли с собой угрозу миру и безопасности. 26 апреля он писал своему кузену: «Я, конечно же, сделаю все, что в моих силах, чтобы в Европе было тихо; я буду охранять Россию с тыла, дабы никто не помешал Вашим действиям на Дальнем Востоке». Когда Николай принялся за раздел Китая, Вильгельм выразил надежду, что он подыщет там и для него какую-нибудь приличную гавань. Он предложил царю обсудить вместе проблемы внешней политики — в спокойной обстановке, где-нибудь на Балтике. 10 июля в очередном послании, обращенном к Никки, он вновь выражал озабоченность ситуацией в Азии: необходимо «защитить христианский крест и европейскую культуру от вторжения монголов и буддизма». В сентябре он даже заказал себе гравюру с изображением архангела Михаила, защищающего крест от язычников.

Вильгельм пытался вбить клин во франко-русский союз, официальное подписание которого состоялось 4 января 1894 года. Он шантажировал Никки: «чертовы негодяи» французы сосредоточивают войска по границе с Лотарингией, так что ему тоже придется увеличить свою армию. «Бог свидетель, я делаю все, что в моих силах, для сохранения мира в Европе, но если Франция и дальше будет вести себя так же — открытым или тайным образом нарушать все правила международной вежливости и мирного поведения, то в один прекрасный день ты, мой драгоценный Никки, волей-неволей окажешься вовлеченным в самую страшную войну, которую когда-либо знала Европа». Более того, история может рассудить, что именно политика Никки стала первопричиной этой катастрофы!

Пришло время очередной «северной экспедиции». Эйленбург, разумеется, был среди участников. Его влияние на кайзера было велико, как никогда, — он выступал консультантом Вильгельма по всем вопросам. В письме к матери Эйленбург доверительно сообщал: «У меня полно трудной политической работы, на мне лежит огромный груз ответственности, под которым я буквально сгибаюсь». В тот год в экспедиции приняли участие Куно и Юлиус Мольтке. Юлиус был включен в состав, так как предстоял официальный визит к королю Швеции — в Стокгольм и в его летнюю резиденцию Дроттингхольм. Во время пребывания в шведской столице разыгрался настоящий фарс, главным актером в котором выступил, сам того не желая, большой любитель крепких напитков шваб Кидерлен. После очередной попойки, длившейся всю ночь, он почувствовал себя плохо и непрерывно бегал в гальюн. И надо же было такому случиться: во время очередного его пребывания в кабинете задумчивости на борт прибыла шведская кронпринцесса и расположилась в салоне так, что несчастный Кидерлен никак не мог бы пройти мимо незамеченным. Вид у него, видимо, был такой, что он предпочел остаться там, где он был, на все время визита высокой гостьи. Его собутыльники потешались как могли, но в конце концов проявили сочувствие, через иллюминатор снабжая узника все новыми порциями шнапса. Вильгельм очень веселился, когда ему рассказали эту историю.

Чувство юмора изменило ему в Англии, которая стала конечной точкой маршрута «полярников». Там предполагалось провести переговоры с премьером лордом Солсбери об урегулировании англо-германских колониальных споров, а также попытаться найти решение по турецкому и балканскому вопросам. Вильгельм подозревал, что Солсбери хочет разрушить Тройственный союз. Встреча должна была состояться 6-го числа в Коу, но Солсбери не явился, заставив Вильгельма тщетно прождать два с половиной часа.

Чувствительный к таким вещам, германский монарх решил, что речь идет о намеренном желании его унизить. Некоторые даже считают, что последовавшая на следующий год «депеша Крюгеру» была ответом Вильгельма на нанесенное ему британским премьером оскорбление. Солсбери в официальном письме с оправданиями, направленном германскому послу Гатцфельдту, категорически отрицал какой-либо злой умысел со своей стороны. По-видимому, речь шла действительно о прискорбном недоразумении, однако Вильгельм никогда не простил маркизу этого инцидента, который, разумеется, дал обильную почву берлинским англофобам.

Кто не скрывал своей радости по поводу случившегося, так это Вальдерзее. Кстати, вероятно, в то время Вильгельм получил еще один щелчок по носу от англичан: ему было отказано в получении звания полковника горных стрелков — кайзер так давно хотел этого! Британский военный атташе в Берлине полковник Суэйн отозвался о притязаниях Вильгельма довольно категорично: «Этого не будет никогда! Он и так уже имеет звание адмирала, хватит с него! Королева считает, что мы и так его испортили». В своем дневнике Вальдерзее, по сути, признал действенность новой тактики англичан: «Они явно считают, что с кайзером будет легче иметь дело, если вести себя с ним жестче. Они знают, что английский образ жизни, их богатство и роскошь очень его привлекают, что, поманив его всякими удовольствиями, они могут вертеть им как хотят. Я его уже достаточно долго наблюдаю и вижу, как он изменился: будучи принцем, он не испытывал к Англии ничего, кроме глубокого презрения, а сейчас превратился в ярого англомана».

 

II

Вальдерзее был не совсем прав — в Великобритании Вильгельм с радушным гостеприимством встретил в Камберленде, в поместье Хью Лоутера, пятого графа Лонсдейла, человека, получившего в английской прессе характеристику «закадычного Друга Вильгельма». Лонсдейл был фантастически богат и отличался спортивными пристрастиями. Стрелок, яхтсмен, боксер, охотник — везде ему сопутствовала удача. Он был к тому же большим любителем приволокнуться за красивыми женщинами. Ему нравилось эпатировать общество — именно этим обстоятельством, видимо, можно объяснить и его решение завести дружеские отношения с германским императором.

Познакомил их дядя Лоутера, служивший в британском посольстве в Берлине. Лонсдейл быстро сделался своим человеком в военном окружении кайзера, получал приглашения на участие во всех смотрах и маневрах. Английский лорд (с разрешения королевы, разумеется) стал неофициальным советником Вильгельма по части тактики кавалерийского боя и кораблестроения. Супруга Лонсдейла почтила своим присутствием спуск на воду строившейся в Глазго кайзеровской яхты «Метеор II» и разбила о борт ритуальную бутылку шампанского. В свою очередь, Вильгельм проявлял в отношении своего английского друга необычайную щедрость. В Кобленце Лонсдейлу понравилась ваза — Вильгельм тут же купил ее и преподнес лорду в качестве подарка. Эта ваза с выгравированным на ней изречением Омара Хайяма о воздействии лунного света на любовников стала украшением одной из клумб в усадьбе Лоутеров. У супругов стало традицией вечерами прогуливаться вокруг нее.

Лонсдейл сохранил верность дружбе с кайзером, несмотря на все исторические коллизии. После 1914 года личных встреч у них не было, но английский пэр по-прежнему отзывался о Вильгельме не иначе как о «компанейском парне». Они регулярно обменивались рождественскими открытками — вплоть до начала Второй мировой войны в 1939 году. По словам Лонсдейла, у его друга было как бы два лица: одно — официальное, другое — отражающее его индивидуальность. Все недостатки его определялись тем, что «к монархам всегда прилипают подхалимы, и к германскому кайзеру это относилось больше, чем к иным прочим». Лонсдейл продолжал защищать Вильгельма даже во время англо-бурской войны, когда общественное мнение было настроено крайне анти-немецки. Вильгельм во время своего визита в Лондон в 1899 году узнал, что английская сторона вычеркнула из программы пункт, предусматривавший визит в имение Лонсдейлов. Кайзер потребовал, чтобы имя лорда Лонсдейла внесли в список приглашенных на официальный прием в Виндзорском дворце, и добился своего!

Вернемся, однако, к английскому турне Вильгельма 1895 года. Лонсдейл, который был среди гостей на открытии Кильского канала, хотел отплатить сторицей за оказанное ему гостеприимство. Прибыв в порт Коу на своей яхте «Верена», он устроил там шикарный бал. Палуба яхты была превращена в тропический лес; по воспоминаниям одного из присутствовавших, повсюду были «цветы, пальмы и лианы». Лонсдейл пригласил кайзера и сопровождающих его лиц посетить имение Лоутеров, где их ждало нечто, «по сравнению с которым пышный прием на „Верене“ показался бы скромным пикничком». Идея импровизированной поездки кайзера по приглашению частного лица, да еще такого, мягко говоря, оригинала, как лорд Лонсдейл, вызвала изрядный переполох не в последнюю очередь в берлинских официальных кругах. Там к дружбе кайзера с Лонсдейлом относились с опаской. Тем не менее кайзер и отобранная им десятка (Куно Мольтке, посол Вольф-Меттерних, Август Эйленбург, Плессен, Хелиус, генерал фон Липпе, адмирал фон Зенден-Бибран, майор фон Якоби, врач Лейтольд и полковник фон Арним, один из многочисленных отпрысков этого прусского рода) отправились поездом на север.

На железнодорожной станции Пенрит их встретили представитель охотничьего общества — «Куорн» в полном облачении, почетный караул йоменов в красочных мундирах и два всадника в голубых шинелях. По слухам, над доведением до совершенства своего внешнего вида и конской сбруи они трудились не менее двух месяцев. В первый темно-синий открытый фаэтон уселись хозяин с братом, Ланселотом Лоутером. За ними двинулись и остальные девять экипажей, в упряжке каждого — пара гнедых, на запятках — лакеи в ливреях — белые манишки и бриджи, желтые камзолы (желтый цвет был отличительным аксессуаром династии Лонсдейлов; его самого звали поэтому «желтым графом»), на левом рукаве каждого — семейный герб Лонсдейлов, на головах — шапки из меха бобра. По всему ходу движения порядок поддерживали полицейские. Предосторожность была не лишней: чтобы увидеть кайзера, в Пенрит съехалось множество любопытных; отели были переполнены, люди устраивались на ночлег в коридорах и прямо на улицах. Вильгельм, занявший сиденье напротив Лонсдейлов, был доволен: местные жители из окон и с крыш размахивали транспарантами с изображением имперского орла.

У въезда в замок кавалькаду встретила леди Лонсдейл. На флагштоке развевался кайзеровский флаг. К замку была протянута телеграфная линия, чтобы кайзер мог в любую минуту связаться с Берлином. Вильгельм вволю поупражнялся в стендовой стрельбе; дорога в три с половиной мили до стрельбища получила впоследствии название «императорской». Хозяин на всякий случай, если гость не будет доволен его помещением, арендовал резервное — в поместье графа Стратмора Уэммергилле в Йоркшире. Видимо, было задействовано и оно, поскольку до сих пор в Уэммергилле один из стендов называется «кайзеровским». Кайзер произвел 150 выстрелов дуплетом, поразив 60 мишеней, что в принципе неплохой результат, но, говорят, он был достигнут не без помощи спрятанных от глаз стрелка снайперов, которым Лонсдейл предусмотрительно поручил дублировать его выстрелы. В качестве сюрприза хозяин пригласил высокого гостя пройтись по лесу, захватив ружье: авось вдруг выскочит какой-нибудь зайчишка. Укрытые в чаще слуги по сигналу выпускали заранее пойманных зверьков, и в результате, к вящему удовольствию кайзера, его охотничья добыча составила ни много ни мало шестьдесят семь тушек.

Вечером слух хозяев и гостей услаждал оркестр из двадцати четырех музыкантов под управлением маэстро Гамильтона, который специально по этому случаю сочинил «Императорский вальс» и песенку «Всегда добро пожаловать!». Лонсдейлу посвящалась музыкальная пьеса «Верена». Разумеется, были исполнены «Вахта на Рейне» и достославная «Песнь Эгиру». По воспоминаниям Лонсдейла, Вильгельм зарекомендовал себя «хорошим гостем» — в том смысле, что не требовал к себе особых знаков внимания, а, наоборот, стремился, чтобы все чувствовали себя легко и непринужденно. Он отпустил несколько шуток по адресу своих адъютантов, устроивших гонки на велосипедах по террасе. Когда Август Эйленбург разбил себе голову, свалившись с пони и объяснив случившееся норовистым характером четвероногой твари (леди Этель Лонсдейл на следующий день специально проехалась на оклеветанном животном; с ней, разумеется, ничего такого не произошло), Вильгельм сострил: «Скажите графу Эйленбургу, что я думаю ввести новую форму для офицеров своего штаба — жокейскую».

В знак благодарности Вильгельм решил подарить хозяину свое изваяние в мраморе. Из-под резца скульптора Шотта уже вышло несколько бюстов кайзера, видимо, это был еще один. Сразу по прибытии на место его спрятали среди пальм. Вечером накануне отъезда Вильгельм знаком прервал оркестр, исполнявший имперский гимн, и торжественно открыл ящик, в котором был упакован бюст. Последовала торжественная, хотя и несколько корявая по стилю тирада: «Я не могу найти лучшего способа выразить мое глубочайшее уважение к Вам лично и мою благодарность за оказанное мне гостеприимство, чем просить Вас принять этот дар в знак моих самых дружеских чувств». По поводу этого бюста рассказывали и другую историю: его вынули из ящика еще раньше и решили сразу установить на постамент, чтобы потом уже в таком законченном виде представить всю композицию почтенному обществу. Проблема была в том, чтобы найти подходящий постамент. Один из адъютантов предложил выход: вокруг в усадьбе полно статуй римских императоров, хозяин не обидится, если голову одного из них временно заменить головой Вильгельма. Когда тот узнал, как была решена проблема с постаментом — путем обезглавливания римского императора, он рассмеялся и проговорил: «Наверняка это был Калигула!»

После пятидневного пребывания в усадьбе Лонсдейлов кайзер со своей свитой отбыли в Лейт, где их ожидала яхта «Гогенцоллерн». Говорили, что Лонсдейлы потратили целое состояние на то, чтобы принять немецких гостей. Лорд отрицал, что чрезмерно потратился. Но что значило «чрезмерно» для человека, который привык платить шестьдесят — семьдесят фунтов за простой обед? Скупость не относилась к его порокам.

 

III

Гогенлоэ в это время занимался тем, что пытался претворить в жизнь реформу системы военной юстиции, разработанную военным министром Бронзартом фон Шеллендорфом. Необходимо было распространить на весь рейх эти новшества — прежде всего более открытую систему судопроизводства. В 1869 году в Баварии Гогенлоэ удалось это сделать без труда, но со стороны прусской военщины этот проект вызвал бешеное сопротивление. Канцлер, желавший наладить отношения с рейхстагом, попал в незавидное положение — он и без того имел массу проблем с аграриями. Министр внутренних дел Келлер, действуя через Плессена и Ханке, сумел соответствующим образом настроить кайзера, и тот тоже выступил против реформы. Дело дошло до того, что Бронзарт фон Шеллендорф вызвал Келлера на дуэль.

Нельзя сказать, чтобы Вильгельм при всей своей зависимости от военного окружения был тупым реакционером-милитаристом. Верно, что порой его стремление к новому принимало комичные формы; так, например, за последние шестнадцать лет его правления он внес ни много ни мало тридцать семь изменений в армейскую форму. Его, несомненно, заботил вопрос об улучшении пищевого довольствия в армии — он лично определял меню и норму спиртного для военнослужащих. Он выступал за омоложение офицерского корпуса армии и флота, благодаря чему в армии, в том числе в самых элитных полках, стали служить выходцы из буржуазных семей. Вильгельм был против рукоприкладства по отношению к солдатам, требуя, чтобы о каждом таком инциденте докладывали ему лично. Со временем его энтузиазм сделать армию современной несколько поостыл. Он так и не отменил дуэли — этого непременного элемента корпоративного «кодекса чести». Так называемое право на сатисфакцию в кайзеровской Германии было обязательным атрибутом члена высшего общества. Немцы делились на две категории — тех, кто имел право вызова на поединок, и тех, кто такого права не имел. Вильгельму удалось добиться лишь некоторого ужесточения наказания дуэлянтам.

Много шума в Берлине произвел визит лорда Лонсдейла. Ходили слухи, что он свел Вильгельма с красотками из своего интимного круга, что устроенная им вечеринка стоила миллион марок. Тем более удивились берлинцы, когда Лонсдейла, прибывшего в город после обычного посещения осенних маневров императорской армии, поместили не в королевском дворце, а в отеле «Бристоль» на Унтер-ден-Линден. Объяснили это тем, что заносчивого лорда надо было поставить на место — Лонсдейл-де нахально заявил, что по статусу он никак не ниже короля Вюртемберга, во всяком случае, «подданных» у него даже больше.

Намерения унизить заморского гостя, конечно, не было. Просто в отеле ему было удобнее, чем во дворце. По сообщению агентства Рейтер, 2 сентября Лонсдейла видели на Унтер-ден-Линден в личной карете кайзера, ему были выделены паж и камердинер из дворцовой свиты. Он был почетным гостем на войсковом смотре в Темпельгофе и вместе с кайзером посещал оперу. В интервью «Берлинер тагеблатт» он рассыпался в комплиментах своему другу-монарху:

«Кайзер — личность во всех отношениях уникальная… Его ум, энергия, способность немедленно проникнуть в суть интересующей его проблемы и прежде всего его прозорливость в этом ему просто нет равных, в такой комбинации эти качества встречаются только у гениев… Он — отличный эксперт в морских делах, он знает все в деталях насчет колониальных вопросов. Это просто невероятно! Если и есть у него недостаток, то это разве только молодость, но этот недостаток, как известно, быстро проходит».

«Таймс» выразила согласие: «Кайзер Вильгельм — личность действительно уникальная». Но в остальном к характеристике Лонсдейла не присоединилась.

 

IV

25 октября 1895 года русскому царю было отправлено очередное послание, в котором Вильгельм, очевидно, по рекомендации своих советников предпринял новую попытку вбить клин в отношения между Россией и ее союзниками — реальными и потенциальными. Прежде всего утверждалось, что Франции нельзя доверять, поскольку там всем заправляют типы вроде социалиста Жана Жореса, там — республика, а ведь республиканцы в свое время отрубили головы королю и королеве… Вильгельм заявлял буквально следующее: «У нас, христианских королей и императоров, есть священный долг, возложенный на нас небесами, — отстаивать принцип божественного происхождения нашей власти». Это была проповедь легитимизма в чистом виде. Далее Вильгельм попытался открыть глаза царю на происки Англии: она-де нацелилась на черноморские проливы. И в этой ситуации русские считают возможным угрожать войной Германии из-за каких-то ее приобретений в Африке! На этой ноте оскорбленной невинности Вильгельм завершал свой обзор международной политики. В качестве средства для улучшения германо-российских отношений он предложил обмен генштабистами. Со своей стороны он выражал готовность послать к царю Юлиуса Мольтке, будущего начальника своего Генерального штаба.

Германские политические круги были в это время обеспокоены британскими планами установления протектората над Трансваалем. Считалось, что это будет угрожать интересам германской торговли. В британской Южной Африке имелась не такая уж малочисленная и быстро растущая немецкая диаспора. Она возникла в 1857 году, когда в Кейптауне обосновались бывшие немецкие легионеры, сражавшиеся в рядах английской армии во время Крымской войны. Многие из них затем переселились в Йоханнесбург, заняв там солидные позиции в горном и банковском деле. К 1913 году в Трансваале насчитывалось 12 тысяч этнических немцев, еще тысяча проживала в Свободной Оранжевой Республике и 20 тысяч — в других провинциях колонии.

В Великобритании, напротив, было распространено мнение, что германская сторона ведет себя в Африке как слон в посудной лавке, по существу подстрекая буров к мятежу. За несколько дней до отправки Николаю вышеприведенного послания Вильгельм имел трудный разговор с британским послом Эдвардом Малетом. Он состоялся в охотничьем заказнике Вильгельма Губертусштоке, куда посол был приглашен по случаю окончания своей миссии. Гогенлоэ и Маршалль фон Биберштейн, участники «королевской охоты», не были свидетелями разговора. О его содержании кайзер позднее сообщил своему министру иностранных дел:

«Он (Малет) дошел до того, что даже употребил слово „война“; невероятно: из-за нескольких квадратных миль, на которых, кроме негров и пальм, ничего нет, Англия угрожает войной своему единственному настоящему другу, германскому кайзеру, внуку Ее Величества Королевы Великобритании и Ирландии!»

Полковник Суэйн попытался разрядить обстановку, заявив Вильгельму, что он неверно понял посла: тот вовсе не имел намерения выступать с угрозами. Кайзера, однако, трудно было переубедить. По его словам, «тон», который взял Малет, полностью отражал позицию британской прессы. Вильгельм горько жаловался:

«Германия и Тройственный союз стали постоянным объектом клеветнических измышлений и злобных нападок. В результате разрушены плоды моих упорных семилетних усилий по сближению рейха и Англии на базе общности интересов и взаимного уважения в целях осуществления великой культурной миссии».

Такая позиция Великобритании, ее «эгоизм и бесцеремонность» вынудят Германию броситься в объятия Франции и России — таков был конечный вывод кайзера. Правда, Солсбери самым определенным образом дезавуировал высказывания Малета, о чем Гатцфельдт не замедлил доложить в Берлин. Вильгельм, однако, предпочел игнорировать эту успокоительную новость. Неудачный демарш британского посла было решено использовать для пропаганды в пользу увеличения военно-морского флота, который «необходим для защиты растущей торговли». Не слишком грамотно, но вполне в духе «реалполитик» Бисмарка.

16—19 декабря Вильгельм провел в поместье Бисмарка. Он заехал туда по пути из Киля в Алтону, где собирался посетить верфи фирмы «Блом и Фосс». Во Фридрихсру он прибыл довольно поздно — в пять вечера, задержавшись на обеде, устроенном в его честь командующим военным округом (напомним: им был Вальдерзее). Бисмарк встретил его на лужайке перед домом, без шинели, в мундире и каске. Вильгельм тепло пожал ему руку и почти в тоне приказа предложил накинуть шинель. В доме гостя ждали дочь Бисмарка графиня Ранцау со своим маленьким сыном. Вильгельм торжественно вручил хозяину подарок — книгу о германском флоте. Вряд ли это доставило тому особое удовольствие.

Вильгельм провел три четверти часа один на один с Бисмарком. Это вызвало приступ ревнивой подозрительности со стороны Вальдерзее: не приведет ли их беседа к коренному изменению внешнеполитической ориентации кайзера? Оба собеседника появились из кабинета как раз ко времени обеда. Мольтке, присутствовавший на нем вместе с прочими лицами из военного окружения кайзера, отметил, что «еда была приличная, вино — отличное». Ему запомнился исторический анекдот, рассказанный Бисмарком: Фридрих Вильгельм однажды объяснил инертность и вялость своих министров тем, что они пьют мало шампанского: «Газа-то и не хватает». Сладкое итальянское вино напомнило младшему Мольтке «Шато д’Икем». Бисмарк доверительно поделился с ним своими соображениями о состоянии государственных дел: «У Его Величества есть основания быть недовольным своими министрами. Вообще-то монарху можно обходиться и без них — спокойнее будет, но на случай потопа полезно иметь дамбы». После обеда Бисмарк закурил свою пенковую трубку с янтарным наконечником. Вильгельм пожелал перемолвиться с ним еще парой слов наедине — его интересовало мнение Бисмарка о российском самодержце. Экс-канцлер проводил высокого гостя до станции. Во время церемонии прощания он несколько раз поцеловал руку кайзера, а когда поезд с отъезжающими тронулся, Бисмарк принял стойку «смирно» и взял под козырек.

Несмотря на конфликт из-за Южной Африки, Вильгельм не оставлял попыток наладить более тесные отношения с Великобританией. Однако он выбрал сомнительный метод — угрозы и давление. 20 декабря он вызвал к себе Суэйна и поразил его неожиданным обвинением: Великобритания, оказывается, вступила в сговор с Россией с целью установления кондоминиума над черноморскими проливами.

30 декабря доктор Леандер Старр Джеймсон и пятьсот его сподвижников совершили свой знаменитый рейд в Трансвааль с целью свержения правительства Пауля Крюгера. Вильгельм узнал о готовящемся рейде накануне Рождества, и его первой мыслью было — не послать ли к тем берегам пару крейсеров. 31 декабря он отправил телеграмму Гатцфельдту с приказом срочно выяснить, был ли рейд санкционирован британским правительством, и если да, то потребовать паспорта. Вильгельм рассматривал план посылки пятидесяти морских пехотинцев в Южную Африку для защиты немецких интересов. Маршалль фон Биберштейн и Пауль Кайзер, директор департамента по делам колоний, быстро набросали текст телеграммы Крюгеру, где говорилось о «вооруженной банде, покусившейся на целостность Вашей страны» и о том, что Германия преисполнена решимости «восстановить мир и отстоять независимость страны от внешней угрозы». Именно эти двое убедили кайзера подписать проект, и 3 января 1896 года о телеграмме узнал весь мир.

В принципе такого рода документ необходимо было согласовать с Гольштейном, но его не смогли найти — он, как выяснилось позже, уединился с бутылкой кларета в ресторане Борхардта. Существует версия, что Гольштейн, отлично понимая, какой эффект произведет этот неуклюжий дипломатический демарш, не счел нужным вмешиваться. Возможно, он хотел половить рыбку в мутной воде, рассчитывая, что в результате Англия получит необходимый урок, Маршалль фон Биберштейн потеряет свой пост, а Вильгельма весь этот скандал надолго отучит от идеи ведения своей собственной внешней политики. Гогенлоэ, по слухам, был против посылки этой телеграммы. Он рассуждал вполне здраво: вопрос о суверенитете сложен и запутан; по договору 1884 года Великобритания действительно получала определенные права в плане контроля над внешней политикой Трансвааля. За день до опубликования «телеграммы Крюгеру» Вильгельм отправил послание царю Николаю, где говорилось, в частности: «Я никогда не позволю Британии стереть название Трансвааль с географической карты». По-видимому, формулировка эта принадлежала Гольштейну. Брат Вильгельма Генрих, узнав о телеграмме, был вне себя от ярости. Очевидно, и Вильгельм с неохотой поставил под ней свою подпись.

В разговоре с Альфредом Ниманом он признал, что это была ошибка: «Я дал свое согласие (на посылку телеграммы Крюгеру) только потому, что меня настойчиво просили об этом рейхсканцлер, принц Гогенлоэ и министр иностранных дел барон Маршалль фон Биберштейн. В британских официальных кругах она (телеграмма) вызвала недовольство, и мне стоило многих усилий и немало времени, чтобы его рассеять». Интересно, что Лонсдейл, который в то время как раз был в Берлине, высказался в том духе, что у него нет «ни малейших сомнений относительно безупречности мотивов» — кайзер доверительно сообщил ему, что просто откликнулся на призыв Крюгера о помощи.

В мемуарах Вильгельм объяснял мотивы своего поведения в этом инциденте так: в Германии его подозревали в тайных симпатиях к Британии, считали его самого наполовину англичанином — и это в то время, когда англо-американское экономическое и колониальное соперничество особенно обострилось; нужно было сделать что-то, чтобы развеять эти подозрения. Так и возникла идея послать телеграмму солидарности Крюгеру и, кроме того, дать аудиенцию находившемуся тогда в Берлине министру иностранных дел Трансвааля Лейдсу. Гогенлоэ считал необходимым, чтобы кайзер ясно дал понять своему народу, кому он симпатизирует, а кому — нет. В этом плане акцию с телеграммой можно было считать вполне удачной. Баронесса фон Шпитцемберг отметила, что она удовлетворила все партии и политические течения, притом не только в Германии, но и во Франции. Вальдерзее вообще не находил слов, чтобы выразить свое одобрение. Что же касается реакции коварного Альбиона, то «обидеться они там могут только в одном случае — если у них самих совесть нечиста».

Англичане обиделись. Королева Виктория сочла, что ее внук поступил безобразно: «Акция доктора Джеймсона была, конечно, крайне нелепой и неоправданной; однако, учитывая специфический статус Трансвааля по отношению к Великобритании, я думаю, (Вильгельму) лучше было бы промолчать». Принц Эдуард осудил телеграмму как «абсолютно беспричинный акт проявления недружественных чувств». С точки зрения Вильгельма, такая реакция со стороны «дяди Берти» объяснялась тем, что у него были сугубо личные мотивы: его друзья Альфред Бейт и сэр Эрнест Кассель, представители немецко-еврейской диаспоры, вложили в Трансвааль крупные инвестиции. Простые англичане отреагировали бурно — немецкие матросы и купцы подвергались нападениям со стороны уличной черни. В Ливерпуле были разгромлены лавки, владельцами которых были немцы, на набережной крепко побили группу немецких моряков. Самого кайзера, должно быть, больше всего задел тот факт, что солдаты его «собственного» полка королевских драгун уничтожили портрет своего полковника. Вильгельм получил также немалое количество писем от «дам из английского света», в которых те клялись никогда в жизни более не иметь ничего общего с немцами и не вступать на немецкую землю. Баронесса фон Шпитцемберг поняла так: «Эти презренные лавочницы испугались за свои кошельки». Газета «Дейли мейл» прямо призывала к войне, называя даже конкретный срок, когда ее следовало бы начать, — в сентябре.

Тяжело пришлось и «закадычному другу» Вильгельма графу Лонсдейлу. «Принц Уэльский — тоже мой друг», — отбивался он от критиков. В речи, произнесенной в Уайтхэвене, он заявил, что «смешно полагать, будто кайзер питает недружественные намерения в отношении нашей страны». Он обвинил Сесила Родса и Джеймсона в том, что они безответственно поставили на карту жизни соотечественников ради увеличения своих барышей. По его мнению, оба этих авантюриста заслуживают шести месяцев заключения и «двенадцати ударов плетью». Высказывания Лонсдейла оказались гласом вопиющего в пустыне.

Вильгельм тоже чувствовал себя обиженным: он отказался присоединиться к угрожавшему англичанам континентальному союзу — и вот пожалуйста! «Англичанам следовало бы меня благодарить, а не жаловаться!» — написал он на полях одного из меморандумов канцлера. Гогенлоэ дал свою оценку этому эпизоду: «Мы ничего не приобрели, но зато многое предотвратили». Неясно, что именно он имел в виду.

Вальдерзее по-прежнему делал ставку на освященный временем союз с Австрией, но сведения о формировавшейся франко-русской коалиции его изрядно нервировали. Лучшим выходом в данной ситуации было бы, по его мнению, заключение пакта с Великобританией, но он понимал, что это невозможно: англичане «заинтересованы только в том, чтобы ставить нам палки в колеса, поскольку речь идет о колониальной политике». Заставить англичан силком пойти на установление союзнических отношений? Попытка была, но она не удалась.

В январе 1896 года Вильгельм заявил, что воздержится от ежегодного визита на родину своей матери. Заговорили о «континентальной лиге», которая была бы направлена против Англии, но тема эта как-то быстро сошла на нет, только российская сторона в январе 1897 года сделала попытку вдохнуть новую жизнь в этот проект.

31 января 1896 года кайзер принимает решение о форсировании строительства германского военно-морского флота. Мотив защиты растущей колониальной империи тесно сплелся здесь с мотивом мести за нанесенную обиду. Решение не было единоличным. Тирпиц в своих мемуарах считает своей заслугой то, что именно он направил гнев кайзера в соответствующее русло. Логика была подкупающе проста: англичане продемонстрировали образчик «ненависти, зависти и злобы» по отношению к Германии, и прекрасно: это можно использовать, чтобы дать наконец необходимый импульс военному кораблестроению. Тирпиц, разумеется, категорически отрицал, что военно-морской флот строится для экспансии. Тем не менее он отметил, что «истерическая реакция» по ту сторону Ла-Манша наглядно показала опасность того, что англичане «при первом удобном случае не преминут расправиться с беззащитными немецкими конкурентами».

Горько размышляя над событиями тех лет в своем голландском изгнании, Вильгельм рисовал такую картину: англичане (напомним — он никогда не употреблял выражение «британцы») считали себя «богоизбранной» нацией, для них экономическая конкуренция со стороны немцев — это было нечто равноценное смертному греху, германская колониальная активность рассматривалась как вмешательство в их внутренние дела, а намерение создать довольно скромный по своим размерам и задачам военный флот они сочли непозволительной наглостью. «Между тем утверждать, что флот, предназначенный, по сути, для береговой обороны, является инструментом для достижения каких-то темных замыслов — на это способны только люди, которые сами питали такие замыслы». Ни Великобритания, ни Россия, утверждал Вильгельм-мемуарист, не желали рассматривать Германию в качестве равного партнера. Более того, после смерти королевы Виктории «дядя Берти» попытался даже убедить Франца Иосифа, чтобы тот порвал свои связи с Германией!

 

V

18 января 1896 года состоялся торжественный банкет по случаю 25-летия нового рейха. Вильгельм лично распорядился украсить карточки с меню репродукцией с картины Вернера, где был изображен происходивший в Версале акт провозглашения империи. Конечно, кайзер заказал репродукцию не картины, а одного из эскизов к ней — того, в котором центральным персонажем был его дед. (Главным героем окончательного варианта был Бисмарк.) В речи, которую кайзер произнес в этот вечер, говорилось о том, что Германия наконец-то вошла в клуб мировых держав-империй; немца теперь можно встретить в любой точке земного шара, повсюду — немецкие владения, немецкие ученые, немецкие предприниматели. Разумеется, Вильгельм не упустил случая вновь подчеркнуть необходимость создания немецкого флота — немцы за рубежом нуждаются в защите!

Продолжались акции по прославлению предков. Как обычно, это принимало довольно экстравагантные формы. 37-летний монарх решил позировать для скульптора Йозефа Уфюса: тот работал над статуей Фридриха Великого в ранней юности. Скульптура предназначалась для «Пуппеналлее» в Тиргартене. Эта попытка увековечить историю Гогенцоллернов в камне вызвала лишь всеобщее недоумение и насмешки. Вильгельм не унимался: он решил изобразить Фридриха «живьем». Дважды на протяжении 1897 года он появлялся на публике одетым в мундир «короля-философа» в окружении великанов-гренадеров (впрочем, такое окружение было больше характерно для отца Фридриха). Один раз это было на костюмированном бале-маскараде 27 февраля, другой — в Мраморном дворце, на вернисаже художника Адольфа Менцеля, который специализировался на сюжетах из жизни Фридриха II.

У Гогенлоэ явно не хватало сил противостоять стремлению Вильгельма лично «порулить» государственным кораблем. Маршалль фон Биберштейн пытался по мере возможности руководить внешней политикой рейха, но все больше убеждался в безнадежности этого предприятия. 4 февраля в ходе откровенного разговора с Вальдерзее он выразил ту мысль, что Вильгельм — сам себе канцлер, министры — простые исполнители распоряжений кайзера. Он, правда, признал, что в случае с «телеграммой Крюгеру» инициатива принадлежала ему и Гогенлоэ. «Это невыносимо — сегодня одно, завтра другое, через несколько дней совсем ни на что не похожее» — в таком виде занес Вальдерзее в свой дневник высказывание Маршалля.

В апреле 1896 года Вильгельм с супругой были гостями итальянской королевской четы. Эйленбург покинул свою посольскую резиденцию в Вене, чтобы составить им компанию. Все вместе собрались на борту «Гогенцоллерна». В Венеции Вильгельм с другом поплавали на гондоле. 12 апреля у них состоялся задушевный разговор. Эйленбург пожаловался, как его тяготит разукрашенная золотым шитьем парадная форма посла. Вильгельм поделился своими переживаниями по поводу бесконечных министерских свар и интриг, припомнил и «невыносимое дело Котце». Тяжелые мысли не помешали Вильгельму порезвиться в Венеции. К этому времени относятся слухи о его романе с местной красавицей графиней Морозини. Эйленбург считал эти слухи необоснованными, однако точно известно, что германский монарх был гостем графини в ее дворце. Надо сказать, об увлечениях монарха ходило множество историй. Его имя связывали с именами таких знатных дам, как княгиня фон Фюрстенбург, герцогиня фон Ратибор, княгиня Хенкель фон Доннерсмарк, графиня Зиршторп. Встречались в этом списке и иностранки — итальянская графиня Морозини, англичанка Дейзи Плесс (по мужу — немецкая княгиня), американская оперная певица Джеральдина Фаррер… Вильгельм отмахивался от этих слухов. По поводу своей предполагаемой связи с Морозини он замечал, что вообще ни разу не имел возможности остаться с ней наедине. Что касается певицы, с которой он якобы имел тайное свидание в королевской ложе театра, Вильгельм заметил, что такое было невозможно: даму наверняка бы заметили.

Императрице все эти слухи, разумеется, не доставляли удовольствия. Вильгельм не жалел комплиментов в адрес супруги; «бриллиант, который сверкает рядом со мной» — эту формулировку он повторил по меньшей мере дважды. У него постепенно развилась черта, которая была свойственна его отцу, — зависимость от мнения и настроения своей дражайшей половины. Дона была ханжой. Достаточно было малейшего ее подозрения в аморальном поведении, чтобы немедленно получить характеристику «сатаны». Как-то она прослышала, что Герберт Бисмарк пытался подсунуть ее супругу любовницу, и с тех пор он стал «пьяницей» и «развратником». Она ревновала мужа даже к. Филиппу Эйленбургу. По ее мнению, Вильгельм просто убивает себя частыми отлучками из семейного гнезда. «Ах, Ваше Превосходительство, — жаловалась она Вальдерзее, в котором видела единомышленника, — эти вечные путешествия! Императору нужен покой и сон, ведь он настоящий комок нервов!»

Весной самым ярким событием для берлинцев стала большая торгово-промышленная выставка, которая открылась 1 мая в Трептов-парке. На церемонию открытия собралось избранное общество: увешанные цепями члены магистрата, генералы, университетские профессора в красных мантиях, придворные с пряжками на туфлях, вплоть до журналистов в их сюртуках вольного покроя. Рядом с Вильгельмом и Доной находились царь Болгарии Фердинанд I и кузен Вильгельма принц Фридрих Леопольд. Принц недавно отсидел несколько месяцев под домашним арестом за жестокое обращение со своей женой — родной сестрой Доны. Теперь он был прощен и выглядел «очень счастливым», как ядовито отметил публицист Керр. После того как министр торговли Берлепш открыл экспозицию, кайзер обошел павильоны, с удовольствием внимая крикам «Хох!» и строфам национального гимна, которыми его приветствовала толпа.

Гогенлоэ неожиданно попал в немилость. В отчаянии ничего не понимающий канцлер обратился к Эйленбургу. Тот дал ему мудрый совет: «Покуда мы желаем оставаться монархией, мы должны принимать в расчет особенности характера монарха», который сочетает в себе черты разных эпох — «современной» и «рыцарской». В середине мая Вальдерзее писал, что в настоящее время на кайзера определяющее влияние оказывают Эйленбург, Кидерлен-Вехтер и Бюлов. Между тем, как и раньше, Вильгельм не осознает, что им манипулируют. Вдобавок он все меньше обращает внимания на конституционные нормы. К счастью, общественность этого пока не замечает. И никого не находится в его окружении, кто попытался бы как-то умерить антидемократические поползновения кайзера. В устах Вальдерзее, которого трудно было заподозрить в приверженности демократическим идеалам, эти слова звучали, конечно, несколько странно. Но, видимо, Вильгельм действительно зашел слишком далеко.

Жизнь Вильгельма продолжала свой обычный круговорот: визиты, церемонии открытия все новых и новых памятников и снова визиты. Прошлой осенью он открыл монумент своему отцу, воздвигнутый на месте битвы при Верте. Теперь, весной 1896 года, пришла очередь еще более помпезного ансамбля на вершине Кифхойзер в Тюрингии. На его строительство ушло пять лет. Архитектор Бруно Шмиц воздвиг 75-метровую стелу, которую венчала имперская корона диаметром шесть с половиной метров. На площадке перед ней скульптор Эмиль Хундрайзер изваял конную статую Вильгельма I. В эклектическом ансамбле была четко проведена идея преемственности между средневековыми императорами и Гогенцоллернами. Фрицу это наверняка понравилось бы.

Другие германские монархи, тяготившиеся тяжеловесной опекой со стороны пруссаков, почувствовали себя ущемленными. Вильгельм пытался подчеркнуть общегерманский, а не прусский характер правления Гогенцоллернов, но, как обычно, темперамент его подводил. Летом 1895 года он устроил самую настоящую выволочку баварскому наследнику престола Людвигу всего лишь за то, что на его корабле, бросившем якорь в гавани Стокгольма, развевался королевский штандарт Вильгельма. Людвиг был в Москве на коронации Николая II и 13 июня встретился с московской немецкой колонией. Его приветствовали как «представителя кайзера», поставив тем самым на одну доску с младшим братом Вильгельма, Генрихом, который сопровождал его в этой почетной миссии. Людвиг раздраженно напомнил, что он, как и все другие немецкие государи, — это «не вассалы, а союзники германского кайзера».

Выступая 28 июня в Киле, Вильгельм вновь заявил, что его морская программа имеет исключительно мирный характер. Речь была, разумеется, адресована британской общественности и содержала очередную попытку убедить ее в том, что Германия — не соперник Альбиона. Риторика была довольно красочная, хотя и несколько напыщенная: «Моря не разделяют, они объединяют. Военные эскадры на рейдах — это символ мира, символ общих усилий всех цивилизованных стран Европы в осуществлении миссии, возложенной на них европейской цивилизацией… Мировая торговля может развиваться и процветать только в условиях мира, и поэтому мы будем крепить мир».

Лето выдалось неудачным. Последствия инцидента с «телеграммой Крюгеру» все еще давали о себе знать. Пришлось отменить намеченный визит к Лоутерам. Королева Виктория не пригласила его на свой юбилей, который должен был отмечаться на следующий год. Во время очередной «северной экспедиции» Эйленбург настойчиво внушал ему, что нужно сделать: в первую очередь — убрать Бронзарта фон Шеллендорфа, он всем надоел со своими новшествами по части военной юстиции, Маршалль фон Биберштейн тоже хорош — это он главный виновник заварушки с Крюгером. Неизвестно, чем бы все это кончилось, сумел бы Фили настоять на своем или нет, но путешествие пришлось срочно прервать — у Вильгельма снова заболели уши.

Снова зашаталась почва под канцлером. В качестве его преемников назывались разные имена — Бото Эйленбург, Бронзарт фон Шеллендорф, Вальдерзее, но все сходились на том, что дни Гогенлоэ сочтены. Они ошиблись. Канцлер устоял и, более того, сумел наконец-то к осени добиться согласия кайзера на реформу военного судопроизводства. Удержался на своем посту и Маршалль фон Биберштейн, сумевший удачно справиться с развернутой против него клеветнической кампанией (она была связана с именем бывшего телохранителя кайзера, полицейского инспектора Ойгена фон Тауша). Министр подал на Тауша в суд, и, хотя добиться обвинительного приговора не удалось, истец, сам отличный знаток юриспруденции, явно одержал моральную победу над ответчиком; Маршалль фон Биберштейн стал самой популярной фигурой в правительстве, и метившему на его место Бюлову оставалось только ждать.

В сентябре в Силезии состоялись очередные большие маневры. 5-го числа кайзер принял в Бреслау высокого гостя — российского императора. Вильгельм, одетый в мундир Александровского полка, выглядел болезненно-бледным. По воспоминаниям очевидцев, застольному разговору двух монархов мешала громкая музыка. Вильгельм произнес речь на тему русско-германских отношений — по мнению Гогенлоэ, вполне приемлемую. С ответным словом выступил царь со стандартными заверениями: «Я искренне разделяю высокую оценку традиционных связей, объединяющих наши страны».

Двумя днями позже в личной жизни кайзера произошло знаменательное событие — знакомство с англичанкой по имени Дейзи Плесс. Эта дама, вышедшая в 1891 году замуж за немецкого владетельного князя (позднее — герцога) Генриха XV, давно уже положила глаз на нашего героя. В июле она рассчитывала встретиться с ним в Примкенау, имении брата Доны, герцога Гюнтера (как мы помним, тот попал в немилость при дворе из-за дела Котце, но, видимо, успел уже заслужить прощение). Тогда не удалось, сейчас — получилось. В Бреслау предстояло открытие очередного памятника Вильгельму «Великому», на котором должен был присутствовать кайзер, туда же отправилась и Дейзи.

Вильгельм предстал перед ней в мундире кирасира, с орлом на шлеме. Присутствовавшие были поражены: на этот раз кайзер воздержался от произнесения речи! На Дейзи монумент не произвел впечатления («посредственное творение, очень высокое, с большим количеством ступеней, солидным мраморным постаментом и бронзовой фигурой старого кайзера на лошади»), как, собственно, и сам предмет ее домогательств. В Вильгельме она почувствовала что-то актерское: «Экспансивный, говорливый, очень озабоченный тем, как он выглядит в глазах других». Тем не менее, как она говорила супругу, «удел многих — общаться с правителями, стиль и политику которых они не совсем одобряют». Мотивы Дейзи были очевидны — она хотела, чтобы муж сделал при дворе хорошую карьеру.

Следующий свой визит Вильгельм нанес в аннексированную Эльзас-Лотарингию. Новые его подданные не испытывали большой радости от своего колониального статуса. Паултни Бигелоу вспоминал свое впечатление от речи Вильгельма в Меце перед мировой войной. Кайзер выступал перед людьми, «которых можно удержать (в рейхе) исключительно силой меча, которые каждодневно молят Бога избавить их от надетых на них оков». И далее: «Я никогда не слышал от него таких резких, отрывистых фраз, никогда не видел, чтобы его лицо и вся поза источали такую злобу, никогда не видел, чтобы он так сжимал эфес своей сабли — как будто собираясь вот-вот начать рубить ею направо и налево… „Вы — немцы! — вопил он. — Вы были всегда немцами и останетесь немцами — залогом тому воля Божья и мой острый меч!“» По-видимому, Бигелоу описал события 1896 года, поскольку именно в этот год он последний раз присутствовал на маневрах немецкой армии (начиная с 1888 года он не упустил ни одного такого случая) и последний, когда он лично общался с кайзером. Тот охладел к своему другу детства после того, как прочел его четырехтомник «Борьба немцев за освобождение», посвященный истории Германии до 1849 года. Конечно, Бигелоу, писавший вышеприведенные строки в обстановке военного психоза (книга его вышла в Лондоне в 1918 году), мог что-то утрировать и даже исказить; он сам признает, что цитирует по памяти, но общий тон откровений Вильгельма, видимо, передан верно.

17 октября Гогенлоэ записал в своем дневнике: его отношения с кайзером носят «странный» характер; позиция последнего по вопросам военной юстиции и законодательства о стачках его никак не радует; Эйленбург, очевидно, хочет занять его место. Что касается последнего, канцлер был не прав: Фили вполне устраивала роль «делателя королей», официальный статус главы правительства его не привлекал.

Бисмарк подготовил новый удар — 24 октября 1896 года он опубликовал текст секретного германо-российского «договора перестраховки» который, как мы помним, был фактически денонсирован Вильгельмом. Кайзер был буквально вне себя от ярости: собрав всех своих адъютантов, он торжественно заявил, что уже отдал приказ об аресте Бисмарка по обвинению в государственной измене. Неизвестно, кто убедил его отменить этот приказ. Возможно, он сам передумал. Во всяком случае, позднее он приписал идею заключения Бисмарка в крепость своему окружению: «Если кто-то думает, что я собираюсь водворить князя Бисмарка в Шпандау, то он ошибается; я не собираюсь делать из него мученика, а то ведь к нему паломничество начнется!»

Были опасения, что австрийцы примут акцию Бисмарка за сознательную утечку информации, предпринятую правительством, и это ослабит Тройственный союз. Вильгельм поспешил отправить Францу Иосифу личное послание, в котором писал, что бывший канцлер своим поведением лишний раз доказал, насколько необходимой мерой было устранение его с политической арены. Само имя Бисмарка стало сильнейшим раздражителем для кайзера. Когда кто-то в его присутствии назвал Бисмарка «основателем рейха», Вильгельм прямо-таки взвился: «Неправда, это был дедушка!» Предпринятая Бисмарком акция вынудила Вильгельма оправдываться перед российским самодержцем. В направленном царю послании от 12 ноября он заявлял, что цель преступного демарша Бисмарка состояла в том, чтобы «заставить людей поверить, будто я был и остаюсь под влиянием англичан (подумать только — англичан!); но теперь любой с более или менее трезвой головой начнет понимать, что у меня были веские причины послать в отставку этого буйнопомешанного с его подлым характером».

Отношения с Великобританией все еще оставались напряженными: эффект «телеграммы Крюгеру» продолжал действовать. 25 октября Вильгельм направил Гогенлоэ директиву — выяснить возможность подписания соглашения Германии с Россией и Францией о совместной защите колоний от враждебных акций со стороны Великобритании. Кайзер тяжело переживал слабость своего флота — у него всего несколько «горошин», а у англичан целый котел. «Вновь и вновь со всей очевидностью обнаруживается, насколько глупо было десять лет назад начинать нашу колониальную политику, не позаботившись о строительстве военно-морского флота. Наши купцы сцепились в схватке не на жизнь, а на смерть с англичанами, и наша пресса хвастается нашими успехами в этом деле, но весь наш огромный коммерческий флот, бороздящий моря и океаны под нашим флагом, — он ведь совершенно бессилен перед лицом их ста тридцати крейсеров, которым мы можем гордо противопоставить четыре — всего четыре — наших!» — так формулировал кайзер свои мысли. Читатель сам может оценить их глубину и содержательность.

В середине ноября Вильгельм вызвал настоящую бурю в театральном мире. Он потребовал отменить решение жюри, которое присудило ежегодную Шиллеровскую премию драматургам Герхарту Гауптману и Вильденбруху. Собственно, против последнего кайзер ничего против не имел: Вильденбрух был его кузеном, автором сугубо верноподданнических пьес; он, правда, один раз уже получил эту премию, но, с точки зрения Вильгельма, вторая ему никак не могла бы помешать. Возмутило кайзера, что премию он должен разделить со смутьяном — автором пьесы «Ткачи» (реалистично описывала восстание силезских ткачей в 40-х годах XIX века и его жестокое подавление). Акция, направленная против Гауптмана, обернулась, однако, против инициатора — Вильденбрух решил отказаться от премии, а два члена жюри в знак протеста против вмешательства власти в дела искусства подали в отставку.

В обществе все громче становились голоса осуждения в связи с попытками Вильгельма править без рейхстага. Журналисты пронюхали кое-что о содержании переписки Вилли и Никки стали раскручивать кампанию против военного окружения кайзера, с влиянием которого связывали все его опрометчивые решения. Особенно усердствовала британская пресса. Вильгельм, заимствовавший у Бисмарка искусство манипулирования рептильной прессой, видимо, искренне считал, что подобная практика широко распространена и в других странах, и делал вид, что нападки со стороны британских газет инспирированы сверху. Обеспокоенный Солсбери попытался убедить германского монарха, что британское правительство здесь ни при чем. 3 декабря 1896 года он послал директиву новому послу в Берлине, сэру Фрэнку Ласкеллю, в которой требовал «разъяснить Его Величеству, что мы абсолютно не в силах контролировать прессу или оказывать на нее влияние». Вряд ли посол преуспел в этом предприятии.

Новый год принес с собой новую проблему. На Крите греки-христиане подняли восстание против мусульман и провозгласили свою независимость от турецкого господства. Последовали кровопролитные стычки между повстанцами и турецкими гарнизонами, многие города были превращены в руины. Вильгельм решил поддержать турок, распорядившись блокировать порт Пирей, через который повстанцам поступала помощь из Греции. Германия оказалась единственной европейской державой, выступившей на стороне султана, остальные страны прямо не вмешивались. Гольштейн решил, что кайзер потерял рассудок. Гогенлоэ и Маршалль фон Биберштейн, бессильные повлиять на своего монарха, обратились к Эйленбургу, чтобы тот помог выйти из ситуации. Тот действительно попытался урезонить впавшего в раж Вильгельма. Его увещевания звучали мягко, но содержали вполне определенную рекомендацию кайзеру — не вмешиваться в международные дела: «Может случиться так, что действия Вашего Величества нарушат правильный ход государственной машины. Я должен еще раз напомнить, что достижение единомыслия между Вашим Величеством и министерством представляет собой жгучую необходимость». В мае Эйленбургу, прибывшему на Вильгельм-штрассе с докладом, пришлось выслушать многочисленные жалобы окружения на экстравагантное поведение кайзера.

Распространялись слухи о новом увлечении кайзера. Вместе с «дядей Берти» он стал крестным отцом новорожденного ребенка Дейзи Плесс. В имении Плессов он отметил свой день рождения. Кокетливая дамочка в своем дневнике отметила факт особого внимания, проявляемого к ее персоне со стороны кайзера: «Однажды вечером он поцеловал мне левую, а не правую руку, заметив: „Я не целую рук в перчатках“, сам же потом начал целовать руки других дам, причем именно правые, те, что были в перчатках».

В феврале 1897 года Вильгельм посетил открытую в старом здании рейхстага выставку батальной живописи русского художника Верещагина, которая ему очень понравилась. Он активно посещал театральные репетиции пьесы Шекспира «Генрих IV» и не удержался от того, чтобы внести изменения в замысел режиссера. Его любимая «Кукольная аллея» (Пуппеналлее) пополнилась новыми фигурами. В основном это были различные представители династии Гогенцоллернов, но в их ряду появился и Бисмарк — но не бывший канцлер, а Клаус Бисмарк — предок из XVI столетия. На конец месяца был намечен костюмированный бал, приглашенным указывалось надеть костюмы прошлого века. Кайзер с увлечением занялся подготовкой военной бутафории — на балу предполагалось представить точные копии-муляжи оружия той эпохи. Бал состоялся 27 февраля, а днем раньше Вильгельм держал речь в Бранденбурге, заявив, что «общение с сынами маркграфства всегда действует на меня как освежающий напиток».

Балы и прочие развлечения, повторявшие те, что проводились во времена Фридриха Великого (насколько копии соответствовали оригиналу, судить трудно), несколько развеивали скуку и монотонность, царившую при императорском дворе. Двор, надо сказать, представлял собой странное образование. При нем числились генералы и послы, которые по роду своей службы никак не могли исполнять функции, которые вроде бы соответствовали придворному «штатному расписанию». Там имелась позиция «имперских виночерпиев» (оберст-шенков), но занимавший ее дипломат Герман фон Гатцфельдт унд Трахтенберг находился в прискорбном удалении от королевских погребов. Оберст-трухзесс по идее должен был управлять дворцовой кухней, но как мог этим заниматься князь Радолин — посол в Петербурге?

Разумеется, среди придворных чинов были лица, исполнявшие более или менее реальные роли. Князь Плесс стал главным устроителем охотничьих забав кайзера. Граф Болко фон Хохберг надзирал за королевскими театрами. Он сам когда-то музицировал и даже сочинял музыку, так что за оперный репертуар можно было не беспокоиться. Обер-шталмейстер граф Ведель ведал конюшнями, обер-ягдмейстер барон фон Гейнце-Вейссенроде — охотничьими угодьями, обер-церемониймейстер граф Георг фон Каниц — придворным протоколом. Тем, кто хотел сделать быструю карьеру, следовало иметь хорошие отношениями с гофмаршалами фон Линкером и фон цу Эглоффштейном, мажордомами фон Узедомом и фон дер Кнезебеком и разного рода шлоссгауптманами, смотрителями многочисленных королевских резиденций. Во главе всей этой камарильи стоял министр двора обер-гофмаршал Август Эйленбург.

Придворная табель о рангах включала в себя шестьдесят две позиции. Царила строгая иерархия: выше всех, после королевских особ, стояли высшие придворные чины, фельдмаршалы, министр-президент Пруссии, кавалеры ордена Черного орла, кардиналы и медиатизированные князья (те, что потеряли свои земли после распада Священной Римской империи в 1806 году), затем шли генералы, министры, советники с титулом «эксцелленц» («ваше превосходительство»), потом старшие офицеры, пасторы, актеры императорских театров, профессора — и так далее, вплоть до лейтенантов, на которых список заканчивался. Сама по себе принадлежность к дворянскому сословию еще не означала автоматического включения в номенклатуру — из нее, безусловно, были исключены все депутаты рейхстага. Офицер независимо от звания считался принадлежащим к свите двора и в принципе мог появиться на любом приеме или балу, устраиваемом во дворце. Разумеется, было бы неверно говорить, что при Вильгельме II в армии преобладали дворяне, однако дискриминация была. Объектом ее были евреи. При дворе их, мягко говоря, не очень жаловали, между тем закрыть доступ туда еврею-офицеру было бы невозможно; выход был найден в том, чтобы не допускать евреев в офицерский корпус — по крайней мере в мирное время.

 

VI

Рейхстаг отказался поддержать планы кайзера по усилению военно-морского флота. Вильгельм отреагировал — уволил морского министра Холльмана и назначил на его место Тирпица. Кайзер вновь стал думать о государственном перевороте — в общем и целом повторить то, что совершил Бисмарк в 1862 году, — только на этот раз ассигнования в обход рейхстага должны были бы пойти на нужды флота, а не сухопутной армии, как это было тогда. 18 марта в Тиргартене состоялась конфиденциальная встреча между Вильгельмом и промышленником Карлом фон Штумм-Хальбергом, в ходе которой кайзер поручил последнему проинформировать депутатов, что, если кто-нибудь покусится на бюджет флота, он распустит палату, разгонит министров и будет править единолично. Подобно многим другим эмоциональным всплескам монарха, все осталось на словах. Помимо рейхстага, существовал и бундесрат, который наверняка не одобрил бы антиконституционный акт, которым угрожал Вильгельм, а распустить бундесрат — это было уже слишком.

Между тем приближалась знаменательная дата. 27 марта 1897 года первому кайзеру исполнилось бы сто лет. За месяц Вильгельм развернул кампанию по прославлению «великого» предка, масштабы которой превзошли все мыслимые рамки. 3 марта, выступая в Бранденбурге, он применил своеобразный метод возвеличивания своего кумира — путем умаления заслуг его соратников. Бисмарк, Роон, Мольтке получили от него пренебрежительную характеристику «прилежных советников». Некоторые утверждают, что он даже назвал их «пигмеями и щенками», но доказать это невозможно: речь не стенографировалась. Во всяком случае, Альфред Керр, острый критик режима, в описании дня празднования столетия Вильгельма I упомянул об этих высказываниях Вильгельма. Характер торжеств, по его мнению, отражал то же самое отсутствие всякого такта и вкуса устроителей. Огромные полотнища в цветах национального флага покрывали здания и памятники — зрелище впечатляло, но резко контрастировало с прусской скромностью и простотой, отличавших покойного кайзера. День выдался дождливый, лица людей выражали чувства подавленности и безразличия. Возможно, отчасти это объяснялось поведением полиции, которая, как всегда при подобных случаях, вела себя грубо и бесцеремонно. В основном среди зрителей многочисленных парадов и фейерверков, которыми был отмечен этот день, преобладали женщины.

Те берлинцы, которые, несмотря на дождь, вышли на улицы города, украсили себя значками с изображением подсолнечника — как и десять лет назад, по случаю девяностолетия тогдашнего их правителя. Только настроение было иное. Больше всего поразили воображение толпы солдаты гвардии — они выглядели как будто вылитые из бронзы. Бега создал к юбилею очередной монумент — конную статую первого кайзера Гогенцоллерна. Приятельница Бисмарка баронесса фон Шпитцемберг выразила ту же мысль, что и Керр: «Печально видеть, как внук, видимо, сам того не понимая, искажает образ своего деда… Старый господин, которого всегда отличала скромность, перевернулся бы в гробу, если бы все это увидел».

Юбилейные торжества плавно перетекли в фестиваль «Дни империи», который состоялся в Висбадене в мае того же года. Вильгельм верхом, в зеленом охотничьем костюме собственного фасона, носился с одного мероприятия на другое. Фестиваль представлял собой смотр театрального искусства. Заслуги его устроителя — интенданта графа Хюльзен-Хезелера — не остались незамеченными: в 1903 году он сменил Хохберга на посту управляющего императорскими театрами. Главной звездой фестиваля был Йозеф Лауфф, лицо, особо приближенное к императору. К концу года он спешно написал псевдоисторическую пьесу, смысл которой заключался в прославлении только что возобновленного германо-итальянского союза. Соавтором был кайзер. Альфред Керр по прочтении пьесы (она в отрывках публиковалась в газетах) выразил недоумение: при чем здесь драматургия? Налицо скучнейший исторический трактат. Лауфф получил от него меткое прозвище «Фестилауф» — намек на его амплуа писаки, чьи творения пишутся по заказу устроителей фестивалей и забываются сразу же после их окончания. Правда, мало кто знал, что авторство Лауффа заключалось лишь в том, что он зарифмовал текст, который ему диктовал главный драматург рейха — кайзер Вильгельм.

 

VII

В 1897 году влияние Эйленбурга на кайзера достигло своего апогея. Именно по его инициативе произошла тогда смена руководства в морском министерстве и министерстве иностранных Дел. Новым морским министром вместо Холльмана стал Тирпиц — мы об этом уже упоминали, а Маршалля фон Биберштейна сменил Бюлов — об этом речь еще впереди. Отныне курс был однозначен: реакционная «мировая политика» вовне и «политика сосредоточения», как назвал ее Иоганнес Микель, — внутри страны (имелось в виду объединение промышленников и аграриев против социалистов). В сущности, речь шла о реставрации (после семи лет неудачных экспериментов) политики, проводимой Отто Бисмарком. Эйленбург сделал свое дело и мог с основанием сказать, что никогда не преследовал личных интересов (пожалуй, единственным исключением было его лоббирование в пользу своего приятеля Куно фон Мольтке); Эйленбург отстаивал принцип «личной власти» правителя. Ходили слухи, что он может стать канцлером, но окружение кайзера выступило против, да и сам Вильгельм однажды выразился в том смысле, что Эйленбург «слишком мягок» для такой роли. Луканус выразился иначе: «Он (кайзер) не очень ему доверяет».

Эйленбург писал своему протеже Бюлову в июне 1897 года перед самым назначением того на министерский пост:

«И вот мое последнее слово, последняя просьба, обращенная к Вам… Вы сможете быть полезным стране только в том случае, если психологически верно построите Ваши отношения с кайзером. Вы — его последняя карта. Он все воспринимает на сугубо личном уровне. Он воспримет Ваши аргументы, только если Вы сможете убедительно изложить их в личной беседе. Он любит поучать других, но сам не любит, чтобы его поучали. Он не выносит рутины; люди самодовольные, чопорные, тяжеловесно-основательные действуют ему на нервы. Он хочет всегда блистать, делать и решать все сам. Увы, то, что он делает сам, зачастую оказывается неправильным. Он гонится за славой, он амбициозен и ревнив. Чтобы получить от него одобрение какой-либо идеи, нужно представить дело так, будто он сам ее придумал. Он не любит неприятностей. Он будет призывать других к смелым решениям, но и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить их из той ямы, куда они в результате могут рухнуть. Никогда не забывайте: Его Величество нужно время от времени похваливать. Он принадлежит к той категории людей, которая перестает доверять тем, от кого не слышит признания его исключительных качеств… Разумеется, это не должно переходить определенных границ: ни Вы, ни я никогда не унизимся до беспардонной лести…»

Последняя фраза как-то выпадает из общего контекста. В другом письме тому же адресату Эйленбург высказался более откровенно и по делу: «Прежде всего не забывайте — побольше сахара!»

Советы были явно излишни. Бюлов сам мог поучить любого. Известно его высказывание, обращенное к дипломатам: «Со спартанцами надо есть похлебку, с персами — облачаться в дорогие одежды» (в вольном русском переводе: «с волками жить — по-волчьи выть»). Графу Ратибору он дал совет, как преуспеть на дипломатическом поприще: «Никогда не пишите в Берлин, как обстоят дела в действительности; пишите то, что там хотели бы видеть». Лесть стала его основным оружием в отношениях с кайзером. Его эпистолярное наследие — собрание неискренних излияний. Характерный пример — письмо Эйленбургу от 1898 года. Бюлов писал, в частности: «Я испытываю все большую и большую сердечную и душевную привязанность к кайзеру. Он так велик! Он, Великий Курфюрст и Фридрих Великий — вот три величайших монарха из рода Гогенцоллернов! Он соединяет в себе самое оригинальное воображение с самым трезвым здравомыслием. Для него характерны, с одной стороны, полет мысли, позволяющий подняться над всем мелким, обыденным, а с другой — ясное представление о том, что возможно и достижимо, а что — нет. И притом — какая энергия! Какая память! И какая скорость и точность мышления!»

Бюлову нельзя было отказать в проницательности и взвешенности суждений — в том случае, когда он считал нужным проявить именно эти качества. В августе 1897 года он, к примеру, отзывался о кайзере куда менее восторженно: «Пока еще трудно решить, войдет ли его правление в историю как светлая или как черная страница. Учитывая особенности его личности, возможно и то, и другое». Прежние канцлеры вели себя иначе — Каприви часто отступал от своих принципов, чтобы угодить кайзеру, Гогенлоэ обычно тянул время в надежде, что монарх либо забудет об очередной своей безумной идее, либо сам поймет ее бесполезность, — такая тактика не всегда приносила должный эффект. Бюлову было легче: принципов он не имел, значит, и о каких-то уловках думать ему нужды не было. Внешняя политика в бытность его министром иностранных дел была политикой Вильгельма, и иностранным дипломатам оставалось только гадать, в какую сторону поведет кайзера сегодня.

Бюлов был назначен министром 16 июня 1897 года, и этот день стал кульминацией четырехлетних интриг со стороны Эйленбурга. Гогенлоэ отныне оставался практически без каких-либо полномочий, Вильгельм мог наконец осуществить свою мечту о личной власти. Вальдерзее надеялся, что приход Бюлова по крайней мере положит конец тайному влиянию Гольштейна, но сначала произошло обратное — его влияние только усилилось. Генералу-консерватору новый стиль управления государством решительно не нравился. Он писал в своем дневнике: «Все более широкие круги населения приходят к убеждению, что надо положить конец этим „я так хочу“ и „воля короля — высший закон“. Разве я не говорил об этом еще несколько лет назад? Но кто виноват? Все эти Каприви, Маршалли фон Биберштейны, Беттихеры, Гогенлоэ — разве они не поддакивали ему при всяком удобном случае?»

Новый стиль правления не понравился также известному нам еврейскому магнату Альберту Баллину. Поделившись своими эмоциями с Вальдерзее, он тем не менее дал оптимистический прогноз: «Долго это не продлится. Кайзер достаточно умен, чтобы понять, что Бюлов просто льстец и подхалим». Генерал с ним не согласился: «Я так не думаю; что касается лести в свой адрес, то до сих пор кайзеру всегда было мало». Он не переубедил Баллина: тот продолжал считать Вильгельма невинной жертвой коварного Бюлова.

По отношению к внешнему миру Вильгельм выступал в тоге миротворца. В своей речи, произнесенной через два дня после назначения Бюлова (поводом было открытие очередного памятника достославному деду — на сей раз в Кельне), он заявил: «Я искренне желаю, чтобы Господь дал мне силы продолжить дело моего предшественника и сохранить мир во всем мире, воцарившийся со времени возрождения германского рейха».

Начали появляться первые симптомы приближения трагического конца карьеры Эйленбурга. Его настойчивое протежирование своему приятелю Куно Мольтке увенчалось, правда, определенным успехом: кайзер взял того под свое покровительство; сочиненный им марш был исполнен оркестром гусарского полка — большая честь для автора. Ударом по репутации семьи Эйленбургов стал бракоразводный процесс брата Фили, Фридриха, в ходе которого получили огласку сведения о «противоестественных склонностях» последнего. Фридрих был с позором изгнан из армии, а в отношениях Филиппа Эйленбурга и кайзера наметился некий холодок. Отчуждение было взаимным: самый близкий друг Вильгельма и ярый сторонник режима личной власти вдруг пришел к убеждению, что институт рейхстага необходим для Германии. Он наконец осознал, что рейхстаг — единственное спасение от не вполне уравновешенных самодержцев. Эйленбург начал сомневаться в душевном здоровье Вильгельма, который стал проявлять склонность к совершенно необъяснимому вранью.

Кайзер не изменял воинственной риторики, но в окружении понимали: Вильгельм II по складу характера далек от Фридриха Великого. Он, скорее, похож на Фридриха Вильгельма III и Фридриха Вильгельма IV, которые оставили свой след в истории отнюдь не подвигами на полях сражений. «Ястребы» были разочарованы. 4 июля 1897 года Вальдерзее записал в своем дневнике мнение, которое, видимо, разделялось его единомышленниками по «партии войны»: «Кайзер, как я с некоторых пор понял, никоим образом не тот человек, который даст приказ на наступление». А именно в таком человеке нуждалась, по его мнению, Германия, чтобы ее уважали в мире.

 

VIII

Таинственная история произошла во время очередной «северной экспедиции». Мольтке в своих воспоминаниях посвятил ей несколько строк, которые скорее запутывают читателя, чем проясняют суть случившегося: у Вильгельма оказался поврежден глаз — «упавшим канатом», и «вечером того же дня смерть настигла лейтенанта Ханке». Далее Мольтке замечает: «Моряки говорят, что все несчастье — оттого, что на борту был пастор — плохая примета».

По слухам, события развивались так: лейтенант Ханке, сын бывшего главы военного кабинета, под влиянием винных паров или какой иной причины вызвал на дуэль кайзера, а когда тот отказался принять вызов — залепил ему пощечину, да такую, что у его жертвы на лице появился огромный синяк. Естественно, наглеца тут же скрутили, заперли в трюме и, вручив заряженный револьвер, предложили с честью покончить счеты с жизнью. Тот так и сделал, его смерть списали на несчастный случай, тело самоубийцы было предано земле на норвежском побережье.

Эта версия была не единственной. Согласно одной из них, Ханке не застрелился, а в приступе раскаяния бросился со скалы, согласно другой — он сбежал в Америку. Что случилось на самом деле — неизвестно. Вильгельм, говорят, чувствовал сильные угрызения совести и, чтобы искупить свою невольную вину за смерть молодого офицера, отпустил немалые средства на памятник и щедро вознаградил несчастного отца всякими почестями и знаками своего высочайшего внимания. К моменту возвращения «Гогенцоллерна» в порт приписки берлинские сплетники уже вовсю чесали языки по поводу странного инцидента на борту императорской яхты — и это в отсутствие какой-либо официальной информации. Цензура вновь оказалась неэффективной.

1897 год оказался богатым на юбилеи. Исполнилось 25 лет с тех пор, как Вильгельм подстрелил свою первую дичь. По этому случаю был опубликован список охотничьих побед кайзера. За прошедшую четверть века он уложил 2 зубров, 7 лосей, 3 медведей, 3 больших оленей, 1022 средних, 1275 малых, 2189 кабанов, 680 косуль, 121 серну, 16 188 зайцев, 674 кролика, 9643 фазана, 54 глухаря, 65 тетеревов, 2 бекасов, 56 уток, 654 куропатки, 20 лисиц, 694 цапли и баклана и 581 единицу «прочих животных». Двумя годами позже список пополнился: в него были включены два барсука. Альфред Керр, комментируя обновленные данные об успехах кайзера-охотника, поставил два вопроса, на которые никак не мог найти ответа: чем объяснялся странный разрыв между цифрами убитых барсуков и зайцев и что имеется в виду под «прочими животными»? Можно было предположить, что речь идет о собаках или домашних козах, но высказать это прямо юморист не решился, чтобы не быть обвиненным в «оскорблении величества».

Между тем в Великобритании начали тревожиться по поводу увеличения морских вооружений рейха. Особых оснований для беспокойства не увидели: имперский флот, «рейхсмарине», был еще в зачаточном состоянии. Тирпиц, назначенный в 1897 году главой морского ведомства, говорил о «потерянном десятилетии», из-за которого Германия попала в «политически опасную зону». Главной его заботой стало пробивать бюджетные ассигнования на флот через рейхстаг. По его словам, общение с политиками научило его, что лучший способ добиться от них чего-либо — это «бить в морду» (разумеется, не в буквальном смысле слова).

На Вильгельма большое впечатление произвело сочинение американского военно-морского теоретика Альфреда Махана «Значение морской мощи в истории». Автор утверждал, что сильный флот — обязательный атрибут мировой державы. Между тем на открытии Кильского канала все, чем могло похвастаться морское командование, ограничивалось четырьмя броненосцами класса «Бранденбург». На юбилейные торжества по случаю шестидесятилетия пребывания на троне королевы Виктории, состоявшиеся в том же, 1897 году, был послан флагман «Король Вильгельм», явно уступавший кораблям других держав. Кайзер вынужден был принести извинения брату Генриху, заверив его, что «не успокоится, пока не поднимет флот до того же уровня, на котором находится сухопутная армия». В разговоре с Эйленбургом он использовал выражения, больше подходящие для проповеди: военный флот — это «богоданный инструмент, который дом Гогенцоллернов с Божьего благословения использует для того, чтобы вывести Германию на морские просторы».

Еще в детстве Вильгельм любил воображать себя корабелом: рисовал всякие необычные профили судов и тому подобное. С годами это увлечение не прошло — он всерьез занялся конструированием. Некий итальянский адмирал, ознакомившись с одним из эскизных проектов кайзера, рассыпался в комплиментах: «Ваше Величество создали корабль, который будет самым мощным, самым устрашающим и самым изящным из всех, которые видел мир. Мачты — выше не бывает, орудия по дальнобойности превосходят все имеющиеся. Капитанская каюта, кубрики — все на самом высшем уровне, плавать на таком корабле — истинное удовольствие». Закончил он свое похвальное слово, однако, неожиданным образом: «Этот чудесный корабль имеет только один недостаток: он не сможет держаться на воде — утонет сразу как кусок свинца».

Строительство военно-морского флота в Германии не отвечало интересам принца Альберта. Он считал, что между двумя мировыми полицейскими — Великобританией и Германией — должно существовать разделение труда: первая поставляет флот, вторая — сухопутные войска. Но поскольку Великобритания сама отказалась от этой идеи, Германии оставалось только строить свой флот и заниматься полицейскими функциями вместе с другими союзниками. Впрочем, Англия не рассматривалась в качестве противника в отличие от Франции и России.

Вильгельму приходилось считаться с традиционно прусским скепсисом по поводу целесообразности постройки большого флота. При попытке изменить такие настроения очередному линейному кораблю, который готовился к спуску на воду, было решено присвоить название «Бисмарк». По мысли Вильгельма, общественность по достоинству оценит такой шаг, и, возможно, рейхстаг раскошелится на его морскую программу. Тирпиц написал Бисмарку личное письмо, потом второе, потом третье — все они возвращались отправителю не вскрытыми. Позже Бисмарк объяснил адмиралу: не в его обычаях принимать письма без адреса отправителя. Для Бисмарка мотивы официального Берлина были кристально ясны: его просто хотят использовать. Возможно, он все еще хранил обиду: на свое 82-летие он получил 3200 телеграмм с сотней тысяч слов поздравлений и ни слова от императора. Все это объясняет его крайне холодную реакцию на авансы со стороны власти.

Тирпиц, так и не дождавшись ответа на свои письма, отправился во Фридрихсру собственной персоной — необходимо было получить одобрение бывшего канцлера на осуществление морской программы. Бисмарк, стукнув кулаком по столу, рявкнул: «Я не кот какой-нибудь, которого стоит погладить по шерстке, и он уже замурлыкал». В воспоминаниях баронессы фон Шпитцемберг слова Бисмарка звучали иначе: «Я не кот какой-нибудь, которого сперва вышвырнут на улицу, а потом поманят обратно, и он сразу прибежит и начнет ластиться». Как бы то ни было, хозяин решительно отверг предложение присутствовать при спуске броненосца на воду: он слишком стар для таких выездов. Возможно, он реагировал бы по-другому, если бы узнал, какое имя будет носить корабль, но Вильгельм строго-настрого запретил Тирпицу раскрывать секрет — Бисмарка должен был ждать сюрприз. После полутора бутылок шампанского хозяин дома стал добродушнее, и гость возобновил уговоры, напомнив, что планы строительства флота рассматривались еще в 1867 году, при создании Северо-Германского союза. Тщетно: по образной метафоре Тирпица, Бисмарк жил 1864 годом. Не удалось убедить упрямого старца и доводом о британских агрессивных намерениях в отношении рейха. Разговор продолжили в коляске во время поездки по Заксенвальдскому урочищу. Бисмарк, вооружившись парой бутылок пива, перешел на английский, чтобы скрыть содержание разговора от кучера. Раз Тирпиц моряк, то должен знать английский и понимать собеседника, — так, видимо, рассуждал первый канцлер. Тирпиц его действительно понял, а вот Бисмарк моряка понять не захотел.

Депутатов рейхстага не столько убеждали, сколько раздражали неуклюжие лоббистские усилия кайзера: тот, например, распорядился вывесить перед залом заседаний палаты собственноручно изготовленные чертежи и диаграммы, из которых следовало, как необходим Германии флот и как красиво он будет выглядеть. Более основательно к делу пропаганды морской программы подошел канцлер Гогенлоэ. В двух письмах, адресованных одному из скептиков — барону фон Фельдерндорфу, он изложил свое понимание проблемы, притом с глубоким историческим экскурсом:

«Постоянно говорят, что флот — это личная прихоть кайзера. Это не так. Вину или, если угодно, заслугу следует отнести на счет самого немецкого народа. Во времена Германского Союза мы были мирной, безобидной нацией. У нас не было проблем в политике (внешней политике), у нас были небольшие налоги, и мы с удовольствием наблюдали, как в бундестаге борются друг с другом Австрия и Пруссия, а средние и мелкие государства поддерживают то одну, то другую сторону. Но народу это не нравилось, он хотел объединения, он хотел играть свою роль в мире… Чтобы создать государство, нужны были деньги. Чтобы добыть их, Бисмарк изменил тарифную политику и покончил со свободой торговли. Народ его поддержал. Теперь у нас 300–400 миллионов дохода, и государству этого хватает. Протекционизм привел, однако, к колоссальному росту промышленного производства. Мы перестали быть аграрной страной, стали страной индустриальной. Теперь надо вновь менять политику. Наша цель — освоение новых рынков. Торговля достигла такого развития, что требует защиты со стороны государства. А такую защиту может обеспечить только флот».

По мнению Гогенлоэ, не нужно стремиться к численному паритету с Англией, вполне достаточно иметь такой флот, который мог бы прорвать блокаду германского побережья — в случае, если возникнет такая необходимость. Канцлер был готов признать, что «кайзер своей импульсивностью только портит дело; лучше бы он был более флегматичным», однако винить его за саму идею строительства нельзя — немцы мечтают о флоте по меньшей мере полтора столетия.

Не только «импульсивность» кайзера беспокоила старого канцлера. 17 июня 1897 года Вильгельм обнародовал «Билефельдскую программу» развития производства в «нашем могучем рейхе». Она включала в себя меры по законодательному ограничению права на забастовки. Лица, уличенные в подстрекательстве к промышленным беспорядкам, подлежали осуждению на каторжные работы. Гогенлоэ был в отчаянии: «У меня все меньше и меньше желания служить этому господину». Режим личной власти обнаруживал все менее приятные черты; кайзер легко переходил от бахвальства к угрозам, особенно когда оказывалось, что не все идет так, как ему хотелось бы. В декабре в доме одного из своих министров — фон Хаммерштейна он разразился ругательствами по адресу конституции и бундесрата: они мешают ему строить флот в том виде, как он это замыслил. Кто-то заметил, что он может полностью положиться на Пруссию, но вот южногерманские государства… Вильгельм решительно оборвал собеседника: «Если южные немцы захотят сорвать мои планы, я просто объявлю им войну. У Пруссии восемнадцать армейских корпусов, а у них — три или четыре, так что посмотрим, чья возьмет!»

 

IX

Осенью 1897 года в Шаньдуне были убиты два немецких миссионера. Вильгельм утверждал в мемуарах, что вовсе не он, а вся католическая Германия буквально возопила о возмездии. Католик Гогенлоэ выступил за «священную войну». Циники только усмехались. Для кайзера происшедшее было поводом наладить отношения с католической партией Центра и таким образом обеспечить себе поддержку большинства в рейхстаге. Гогенлоэ, прервав охоту в прусском Альтмарке, вернулся в Берлин и выдвинул план засылки морской эскадры к берегам Китая, командовать которой должен был брат кайзера Генрих. В конечном счете была принята идея создания общеевропейского экспедиционного корпуса, но это требовало времени. Вильгельм как ни в чем не бывало продолжал свои разъезды; 21 октября он открыл очередной памятник деду — на сей раз в Карлсруэ.

Инцидент с миссионерами оживил в Вильгельме комплекс «желтой опасности». Он вновь начал бомбардировать Никки призывами как следует проучить азиатов. В начале нового, 1898 года царь получил от него рисунок, на котором Россия и Германия были изображены в виде, как это сформулировал кайзер в сопроводительном письме, «часовых на страже Желтого моря, несущих слово Господне и свет Востоку». Он приписал: «Я набросал это на рождественскую неделю, при свете елочных свечей» — так он, видимо, хотел оправдаться за несовершенство рисунка. Позднее, в двадцатые годы XX века, Вильгельм рассматривал Россию как часть Азии и предрекал ее объединение с Китаем с целью завоевания Европы.

6 марта 1898 года Вильгельм приобрел себе кусок той самой земли, с которой, как он утверждал, исходила «желтая опасность»: Германия взяла в аренду на 99 лет полуостров Киао-Чао, или Циндао. Договор в точности соответствовал тому, который ранее заключили англичане в отношении Гонконга. Он оформил уже свершившийся факт: немецкие войска высадились на территории будущей колонии и оккупировали ее еще 14 ноября прошлого, 1897 года. К этому предприятию Гогенлоэ не имел никакого отношения.

Германская экспансия в Азии начала, по-видимому, вызывать беспокойство в Уайтхолле. Примерно через две недели после аннексии Циндао посол Гатцфельдт сообщил в Берлин о попытках английской стороны прозондировать вопрос о возможном англо-германском взаимодействии или союзе. Как раз к этому времени Тирпицу удалось пробить через рейхстаг свой первый закон о военно-морском флоте. Эхо инцидента с «телеграммой Крюгера» докатилось до Германии, и проявился эффект рикошета: враждебная реакция британского общественного мнения так подействовала на немцев, что они смирились с необходимостью платить побольше налогов, лишь бы показать «длинный нос» Англии. Мечта Тирпица становилась реальностью, и в этой ситуации отчетливо проявились отрицательные черты его личности — агрессивный национализм и англофобия, что впоследствии стало причиной острых личных конфликтов между ним и кайзером.

29 марта состоялась беседа между Гатцфельдтом и Джозефом Чемберленом, в которой на официальном уровне обсуждались конкретные условия англо-германской договоренности. Вильгельм положительно отнесся к английской инициативе, но вскоре охладел: полтора столетия назад, во время Семилетней войны, уже имела место британо-прусская коалиция, но чем все это кончилось? Ганноверские родственники бросили Фридриха Великого на произвол судьбы! Кроме того, британская сторона имела в виду пакт, в котором были бы урегулированы колониальные вопросы, а Вильгельма больше интересовала Европа.

Некоторое волнение среди дипломатов вызвало начало американо-испанской войны; в определенных кругах имелись расчеты на то, что Германии кое-кто достанется при дележе американского пирога. Сам Вильгельм склонялся к тому, чтобы разыграть карту легитимизма и призвать Европу на защиту Испании. С точки зрения Бюлова, решающее слово в данном случае должны сказать австрийцы: заинтересованы они или нет в спасении остатков испанской империи. Вена не спешила с заявлением. Никакой общеевропейской солидарности не было, что возмущало Вильгельма. Он вновь констатировал коварную роль Альбиона: «Англия не хочет считать себя частью Европы… Она хочет утвердить себя как независимая часть света между европейским континентом и Америкой или Азией».

У Гогенлоэ в конце 1897 года умерла жена. Почти оглохший, страдающий от астмы канцлер так и не оправился от постигшего его горя. Политическая жизнь стабилизировалась — бразды правления фактически перешли к Бюлову. Эйленбург выразил свое удовлетворение: «Все в умелых руках Бюлова, которого кайзер называет „моим Бисмарком“». В апреле по инициативе Круппа и принца Вида был образован «Флотский союз». К 1906 году в нем насчитывался миллион членов. Для сравнения: в Великобритании аналогичная организация сумела привлечь всего 35 тысяч сторонников.

30 мая Вильгельм послал письмо Николаю, в котором подробно информировал его (разумеется, в собственной интерпретации) о недавней попытке англичан втянуть его в союз с ними. Он считал, что речь шла о личной инициативе его бабки, королевы Виктории: она хотела лишний раз продемонстрировать, что можно по-родственному решить все проблемы. Впоследствии Вильгельм объяснял свой отказ принять авансы англичан тем, что он не хотел, чтобы его использовали как «сухопутный противовес» России. В письме Никки он заявлял, что стремится лишь к союзу с Россией. Вместе с тем, указав, что британская инициатива «носила серьезный и искренний характер», он задавал адресату откровенный вопрос: «А теперь я прошу тебя, как старого и верного друга, — скажи мне откровенно, что ты мне можешь предложить взамен и как ты поступишь, если твое предложение меня не устроит?» Месяцем позже он снова заявил о своей приверженности «традиции, в которой меня воспитал мой любимый дедушка», — имея в виду ориентацию на Россию. Однако к тому времени настроения в Санкт-Петербурге изменились. Если Александр II имел прямую телеграфную связь с Берлинским замком, то советники Николая II были в основном настроены антигермански.

В конце марта по Зигесаллее от Бранденбургских ворот до колонны Победы появились скульптуры с изображением правителей Бранденбурга, начиная с тех, кто в давние времена сражался со славянами-вендами. Это был подарок кайзера своей столице. Альфред Керр в «Прагер тагеблатт» не удержался от язвительного комментария: «Бульвар Победы? Скорее — проспект Ушедшей Славы». Керр считал, что статуи только испортили пейзаж Тиргартена; единственное, что ему понравилось, — полукруглые скамейки, напомнившие ему картины Альмы-Тадемы.

16 июня Вильгельм выступил с речью перед актерами императорского театра, в которой обрушился на тех из них, кто забывает о лежащей на деятелях искусства «национальной миссии». По стилю и содержанию его излияния обнаруживают разительное сходство с тем, что немцам пришлось впоследствии слышать от их фюрера. Вильгельм вообще не привык сдерживать себя в театре — во время представления он имел обыкновение ужинать в королевской ложе. Остальные зрители оставались голодными, и в антракте в дни посещения спектаклей кайзером буфеты были закрыты. В упомянутой речи кайзер заявил, что сценическое искусство должно сыграть «свою роль в формировании общественной мысли и благородной морали», добавив (здесь прямая параллель с риторикой Третьего рейха): «Театр — одно из моих орудий в постоянной борьбе против материализма и антинемецкого поведения».

«Северную экспедицию» 1898 года пришлось срочно прервать: во время пребывания ее участников в Бергене пришло известие о кончине Бисмарка. Вильгельм распорядился немедленно взять курс на Киль и оттуда сразу же отправился во Фридрихсру. Он хотел устроить пышные государственные похороны и поместить прах Бисмарка либо в склеп Гогенцоллернов в Берлинском соборе, либо рядом с могилой Вильгельма I в Шарлоттенбурге. Герберт огласил завещание отца, в котором тот просил предать его земле в своем собственном поместье. Посол в Вюртемберге Аксель фон Варнбюлер, близкий приятель Эйленбурга, в письме своей сестре, баронессе фон Шпитцемберг, использовал момент, чтобы лишний раз заклеймить недостойное поведение отпрыска «железного канцлера»: «Герберт всегда был злым гением, который всячески поощрял старца в его брутальном цинизме, в его политике третирования кайзера как марионетки; раньше тот таким образом обращался со всеми германскими монархами, и это ему сходило с рук, но вот однажды коса нашла на камень…»

В августе сенсацией стала российская инициатива созыва мирной конференции в Гааге. Вильгельм посчитал идею «утопической» и лицемерной. «Мы и так двадцать восемь лет живем в условиях мира, что еще нужно?» — заметил он, добавив словечко «Дальдорф!» — так называлась психиатрическая клиника в Берлине. Определенный прогресс был достигнут на дипломатическом фронте: 30 августа в Виндзоре был подписан секретный британо-германский договор, согласно которому Германия получала первоочередное право на владения португальской колониальной империи, когда та начнет рушиться. На следующий год Великобритания великодушно предоставила Германии соответствующую «гарантию». Крах португальской империи последовал лишь через восемьдесят лет.

18 августа Вильгельм высказал свое возмущение комментариями католической прессы в Австрии и во Франции по поводу его предстоящего визита в Святую землю. Кайзера сравнивали с простым паломником. Керр, как всегда, сосредоточился на юмористических деталях путешествия: какие меры были приняты на кайзеровской яхте, чтобы должным образом обеспечить «туалет нашей императрицы», как будет выглядеть караван: впереди «Гогенцоллерн» с музыкантами, следом — корабль с духовными лицами. «Крестовый поход с комфортом», — подытожил Керр.

20 сентября в Стамбуле кайзер решил еще раз открыть глаза кузену Никки на коварные замыслы англичан: он обнаружил, что те хотят захватить Крит. Вильгельм выступил в защиту турецких помещиков-мусульман и посоветовал царю со своей стороны взять мусульман под свое покровительство. 29 октября Вильгельм с супругой торжественно въехали в Иерусалим. Вдоль пути их следования были расставлены солдаты, на столбах развевались турецкие и германские флаги. Для Вильгельма путешествие кончилось, во всяком случае, более благополучно, чем для его отца двадцать восемь лет назад. Самым ярким эпизодом стал обряд освящения церкви Спасителя. 9 ноября кайзер писал Николаю II из Дамаска, что на него крайне неприятное впечатление произвели непрерывные свары среди священнослужителей и прихожан в храмах: не будь он так тверд в своих религиозных убеждениях, он бы подумал о переходе в мусульманство; политические интриги в местной христианской общине просто ужасны.

В отличие от Иерусалима Дамаск и Бейрут с их «чудесными виллами» Вильгельму понравились, напомнив ему о пейзажах Южной Италии и Сицилии. По его словам, «никогда еще монарха-христианина не принимали здесь с таким воодушевлением и такой радостью». Неизвестно, что послужило основанием для такого категорического суждения. Попутно Вильгельм решил просветить своего кузена насчет зловредной сущности его союзника — Франции («дело Дрейфуса» было в самом разгаре): «Французы барахтаются в своей трясине и разбрасывают грязь направо и налево, так что скоро будет вонь по всей Европе». Не преминул он отметить и их «позорное отступление от Фашоды», имея в виду недавний инцидент в Судане, когда Англия и Франция — последний раз в истории — оказались на грани войны. Другое дело Турция, это отнюдь не «больной человек Европы», это государство «полно жизненных сил, вовсе не полутруп».

Позже, в Доорне, Вильгельм объяснил, почему он отказался от старой своей мечты — объединить сухопутную мощь Германии и морскую мощь Великобритании, причем в тот самый момент, когда англо-германский союз казался уже реальностью: «В условиях практического отсутствия у нас флота нам пришлось бы довольствоваться теми объедками, которые англичане свысока бросали бы нам. Таковы законы мировой политики и мировой экономики. В то же время на континенте мы приняли бы на себе весь риск, связанный с предназначенной для нас ролью британского меча». Короче говоря, Вильгельм решил не повторять ошибки Фридриха II, которую тот совершил во время Семилетней войны и в которой сам горько раскаивался.

1 декабря Вильгельм решил поразить берлинцев тем, что впервые прогарцевал по улицам города верхом на коне. Теперь, когда был введен новый кодекс военного судопроизводства, он более чем когда-либо хотел показать всем, что он — сильная и несгибаемая личность. В нем явно проснулся прусский юнкер. Для Гогенлоэ это был очередной повод для разочарования. Он был одним из тех немцев, кто верил в идею рейха и считал, что ради нее надо бороться с пруссачеством. Такие настроения были широко распространены на юге Германии, откуда был и сам канцлер. Южно- и западногерманские земли издавна считались оплотом либерализма, но именно либералы с наибольшим воодушевлением приветствовали создание рейха. В своем дневнике Гогенлоэ 15 декабря 1898 года оставил следующую запись:

«С 1866 по 1870 год я делал все, чтобы создать союз Севера и Юга, а теперь должен прилагать такие же усилия, чтобы удержать Пруссию в рамках рейха. Этим господам (прусским юнкерам) наплевать на рейх, они рады бы от него избавиться и чем раньше, тем лучше».

Проблема флота была одной из тех, где интересы рейха и Пруссии явно расходились. Гогенлоэ был против того, чтобы бросать вызов ведущей морской державе. Он недвусмысленно предупреждал: «Нам следует избегать опасности повторить судьбу Испании; Англия побьет нас так же, как Северная Америка — испанцев». Тем не менее, отвечая 12 июня 1900 года на антимилитаристскую речь социал-демократа Карла Либкнехта, он повторил свою старую точку зрения: «История прошлого столетия показывает, что лозунг сильного флота неизбежно возникал, когда шла речь об объединении Германии, когда это объединение становилось практической задачей дня».

Альфред Керр оставил нам забавное описание визита Вильгельма в квартиру скульптора Эберлейна, одного из тех, кто выполнял заказы для «Кукольной аллеи» — любимого детища кайзера. Керр снимал комнату в той же квартире, так что мог с близкого расстояния увидеть героя многих своих юморесок. В канун Рождества Вильгельм быстро прошел мимо скульптуры покойного Бисмарка, поздоровался с хозяином и «берлинским Микеланджело» — Бега, который случайно оказался в это время в гостях у скульптора. С отцом был сын Вилли. Керр был свидетелем того, как Вильгельм попробовал на бедняге Бега железную хватку своей правой; тот героически выдержал эту пытку. Он запомнил, что Вильгельм «выглядел измученным, лицо имело желтый оттенок». В голове у него пронеслось: «В чем причина? Тяготы путешествий и визитов? Ноша власти? Или просто усталость от последней охоты?»

Для Вальдерзее, как и можно было предвидеть, заигрывания кайзера с художниками были не более чем чудачеством. Подумать только — этот силезский карлик Адольф Менцель в январе получил орден Черного орла! Мало того, что он простой мазила, главное — в прошлом году, до получения дворянского титула, он был депутатом! Генерал не находил слов для возмущения.

11 марта 1899 года Вильгельм дал аудиенцию Сесилю Родсу, который хотел обсудить с ним вопрос о немецком участии в строительстве железнодорожной магистрали Каир — Кейптаун. Трасса должна была пройти через немецкие владения, Родс хотел бы получить по крайней мере принципиальное добро от кайзера. Это ему удалось. Высокий, тучный, светлоглазый англичанин произвел сильное впечатление на Вильгельма; тот назвал его «южноафриканским Наполеоном». Собеседники обменялись мнениями по поводу «рейда Джеймсона». Вопреки правилам не хозяин, а гость дал понять, что разговор закончен. Взглянув на часы, он сказал, что ему нужно спешить: он ждет гостей на ужин. Вильгельм рассмеялся. Родс финансировал создание системы стипендий, которые предоставлялись лицам белой расы из стран англосаксонского круга для обучения в Оксфорде; немцы были также включены в эту программу.

 

X

9 мая Вильгельм произнес очередную зажигательную речь в рейхстаге, из которой можно было понять только одно: помимо Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа в составе Святой Троицы должно быть резервировано место и для кайзера германского рейха. В том же месяце он сочинил длинное послание королеве Виктории — своеобразный крик души, где он дал свою оценку англо-германских отношений. Вильгельм утверждал, в частности, что он и его страна подвергаются унижениям; в ряде международных инцидентов, каждый из которых не имеет большого значения, но вкупе… Великобритания могла бы проявить побольше уважения к Германии. По его мнению, главная вина здесь падает на это старое чучело Солсбери, но и Чемберлен не вызывал у него доверия. Кайзер писал буквально следующее: «Я, конечно, хранил молчание по поводу того, что мне лично пришлось пережить за последние шесть месяцев… до сих пор я ничего не сказал о том чувстве стыда и боли, когда мне с отчаянием пришлось наблюдать, как рушатся плоды многолетних моих трудов… — и все из-за высокомерных и надменных действий (Ваших) министров, которые ни разу не потрудились приехать сюда и познакомиться с особенностями наших институтов и нашей нации… Правительству лорда Солсбери следовало бы научиться уважать нас и относиться к нам как к равным».

Эйленбурга обокрали. Воры унесли драгоценностей на 25 тысяч марок, в то время как он «храпел под боком у супруги». Керр язвительно заметил, что ему, видимо, снились «счастливые денечки после государственного переворота, когда будет покончено с социализмом, и мир будет управляться из Либенберга». Несчастный случай не помешал ему отправиться в очередную «северную экспедицию» развлекать кайзера. Влияние Эйленбурга на кайзера начало падать, возможно потому, что он оставался одним из немногих, кто осмеливался говорить Вильгельму правду. Он умел говорить неприятное тактично, подслащивая комплиментами, но все же… Маловероятно, чтобы кайзеру нравилось такое, например, высказывание приятеля: «Немецкий филистер не в состоянии понять, насколько Ваше Величество поглощены делами. В стране большое недовольство Вашим Величеством». Назвал он и конкретный факт: на смертном одре брат канцлера, кардинал Гогенлоэ, признался, что имел место заговор с целью отстранить Вильгельма от власти под предлогом его психической неадекватности.

Во время «Кильской недели» Вильгельм пригласил на борт «Гогенцоллерна» Альберта Баллина и усадил его рядом с собой за стол. Формальным поводом было желание кайзера проконсультироваться со специалистом по одному техническому вопросу, но подлинная причина состояла в том, чтобы привлечь преуспевающего судовладельца к делу пропаганды военного флота. Даже у наименее критически настроенных членов свиты кайзера его эскапады вызывали растущую озабоченность. По поводу одного из распоряжений Вильгельма, касающегося Кильского канала, Мольтке в дневниковой записи за 25 августа отметил: «Боюсь, что это уже не исправишь». Продолжались мелкие стычки с рейхстагом, и, как злорадно отметила баронесса фон Шпитцемберг, у кайзера нет ни Бисмарка, ни Роона, чтобы выручить его в этой ситуации. Отношения не улучшились, когда кайзер во всеуслышание заявил, что любой, кто хоть раз проголосует против его законопроекта, будет считаться персоной нон грата при дворе. Эйленбург попытался еще раз образумить Вильгельма. В ответном письме тот рассыпался в благодарностях: «Твоя откровенность меня порадовала. Большое спасибо за нее. Если не ты, то кто даст мне правильный совет? Буду в будущем нем как рыба и открывать рот, только чтобы есть, пить и выдыхать сигаретный дым!» Тем не менее сборник речей кайзера до 1900 года составляет ни много ни мало четыре объемистых тома! Журнал «Кладдерадатч» выразил мнение, что кайзер страдает от своеобразной болезни — «ораторита». Один английский комментатор позднее отмечал: «У кайзера нет злейшего врага, чем его собственный невоздержанный язык. Никто не может предсказать, что он произнесет в следующий момент, — включая его самого».

Известия о надвигавшейся англо-бурской войне дали Вильгельму новую почву для надежд на достижение взаимопонимания с Великобританией. Он считал, что за свою дружбу он теперь может запросить высокую цену. Он видел, как это делали в прошлом русские. 20 декабря он издал приказ по армии: Германия будет соблюдать строгий нейтралитет. Его позиция противоречила мнению немецкой общественности, которая буров поддерживала. В известном интервью газете «Дейли телеграф» от 28 октября 1908 года Вильгельм подчеркнул свою лояльность Альбиону и заодно попытался скомпрометировать тех, кто к тому времени стали его союзниками: «Когда война достигла своего апогея, правительства Франции и России предложили германскому правительству выступить с совместным демаршем с требованием к Великобритании прекратить военные действия. Пришло время, говорили они, сделать что-то для того, чтобы спасти Бурскую республику и заодно унизить Англию».

Вильгельм решительно поддержал англичан: послал ряд телеграмм солидарности членам королевского дома, написал даже «балладу» о защитнике крепости Ледисмит — Джордже Стюарте Уайте и послал ее принцу Уэльскому. В ответном послании тот написал: «Все мы в Англии высоко ценим чувства дружбы и лояльности, которые Вы демонстрируете по отношению к нам при каждом удобном случае. Мы надеемся, что, пока Вы держите в своих руках бразды правления, мы будем иметь в лице Германии нашего лучшего друга». 10 марта Вильгельм отправил телеграмму на имя своей бабки с предложением посредничества между Бурской республикой и Великобританией. Принцу Эдуарду он послал серию «афоризмов», которую сам Вильгельм, впрочем, называл «планом кампании», которая должна была принести англичанам победу. Последний пункт плана содержал сравнение военной ситуации со спортивным матчем Англия — Австралия, который состоялся недавно и закончился сенсационным поражением английской команды. Принца Уэльского сравнение наверняка не порадовало — он счел, что Вильгельм призывает Англию признать свое поражение в войне с бурами. Вильгельм не имел в виду ничего подобного. По его утверждению, он стремился по мере возможности переломить антибританский настрой немецкой прессы и даже кое-чего добился в этом отношении: «Бюлов и я медленно, но верно разворачиваем в лучшую сторону нашу прессу, которая до сих пор тонула в статьях, оплаченных рублями и франками с целью возбуждения антибританских эмоций, которые по большей части питают сами наши соседи».

 

XI

Вильгельм всегда разумно подходил к вопросам в сфере образования. В 1899 году он представил новым техническим университетам право присуждать докторские степени. (Вильгельм предложил термин «доктор инженерных наук».) 19 октября, выступая перед профессорами и студентами Высшей технической школы, он отметил «поразительные успехи техники в нашу эпоху». Кайзер сослался при этом на Господа Бога, но в довольно необычном контексте: «Наш Творец дал человечеству способность и желание проникать все глубже и глубже в тайны его творения, все лучше и лучше постигать силы и законы природы с тем, чтобы использовать их для всеобщего блага».

Окружение Вильгельма констатировало, что в англо-бурской войне симпатии кайзера принадлежат той стороне, к которой подавляющее большинство его подданных испытывают антипатию. 23 октября 1899 года Вальдерзее записал в своем дневнике: кайзер явно доволен успехами англичан; тоном, который напомнил генералу манеру его матери, дочери королевы Виктории, он заявил: «Ну что поделать? Англичане оказались получше наших!» Вильгельм был уверен, что немецкая пресса подкуплена русскими и потому пишет всякие гадости про англичан. На самом деле русские тут были ни при чем. Баронесса фон Шпитцемберг вспоминает, какое праздничное настроение царило в кругу адъютантов кайзера 31 октября, когда поступили известия о тяжелых потерях англичан под Ледисмитом. Вальдерзее тоже не скрывал желания увидеть англичан побежденными и униженными, разделяя позицию простых немцев. В современном Эрфурте до сих пор сохранилась таверна «Буренхаус», стены которой увешаны портретами генералов бурской армии столетней давности.

Российский самодержец в отличие от Вильгельма был настроен явно антибритански. 21 октября он писал великой княгине Ксении: «Все, что нужно, — это телеграфировать нашим военным в Туркестане приказ — провести мобилизацию и двигаться к границе. И все! Никакой самый мощный флот в мире не помешает нам ударить Англию в ее самое слабое место… Я намереваюсь возбудить гнев кайзера против англичан — напомню ему эту историю с телеграммой Крюгеру». Двумя неделями позже в Потсдаме состоялось свидание двух императоров. Настроения в Германии оставались антибританскими. В этой обстановке с 20 по 27 ноября состоялся визит Вильгельма в Англию. В поездке его сопровождал Бюлов. Это был не лучший момент для переговоров.

Кайзер со своим министром прибыли в качестве гостей королевы и остановились в Виндзоре. Второй законопроект о флоте вот-вот должен был поступить на рассмотрение рейхстага, и недовольство англичан по этому поводу было сильнее, чем когда-либо. Вильгельм пришел к выводу, что англичане намерены предложить ему союз на тех же условиях, которые в свое время принял Фридрих II, потом горько об этом пожалевший. Нет, он не позволит относиться к Германии как к бедному родственнику! Бюлов был против любого рода союза с Англией, в чем он гораздо вернее отражал господствовавшие в стране настроения. Кайзер оказался в изоляции.

Нельзя сказать, чтобы его репутация на родине серьезно пострадала. Во всяком случае, немецким женщинам он очень нравился — так же, как им впоследствии нравился Гитлер. Как отмечал Вальдерзее, «было бы неверным отрицать, что в целом кайзер остается популярной фигурой… Женская половина нации воспринимает его как хорошего мужа и отца — еще бы, семерых деток настрогал!»

Пришел Новый год, и с ним очередная раздача наград и званий. Был поставлен рекорд по присвоению княжеских титулов. Одним из его новых обладателей стал Эйленбург. «Достаточно посмотреть на лица знакомых, обсуждающих этих „новых князей“, и все становится ясно!» — комментировала в своем дневнике баронесса фон Шпитцемберг. Керр, как всегда, ядовито выразил предположение, что Эйленбург заслужил свой титул участием в создании известного шедевра — «Песни Эгиру». Реакция в обществе выглядела в его описании следующим образом: «Улыбаются, пожимают плечами, отпускают остроты, особенно когда речь идет о Фили Эйленбурге, „графе Трубадуре“ — ни денег у него, ни отличий по службе, только детей куча и жена, у которой он под каблуком. Фон Дона высказался очень неопределенно: для Гатцфельдта это просто еще один титул; какова была реакция Книпхаузена, я так и не понял».

Гогенлоэ отнесся к награждениям с холодным презрением, приличествовавшим его возрасту и положению. В письме, датированном 7 января 1900 года, он отметил: «Так много новых лиц с княжеским титулом. Скоро я, пожалуй, буду представляться просто как „герр Гогенлоэ“… Хорошо еще, что Аксель (Варнбюлер) не пруссак — иначе он тоже стал бы по меньшей мере графом — даром что беден как церковная мышь, зато детей куча. Странно: Бисмарк получил титул князя за 66-й и 70-й годы, тогда еще несколько человек получили графский титул. Теперь у нас успехов куда меньше, а титулы множатся в обратной пропорции». Праздник наград получил достойное завершение — кайзер соизволил принять (после уговоров — что необычно для Вильгельма) — предложенный ему фельдмаршальский жезл.

В Доорне Вильгельм вспомнил, что в феврале 1900 года Франция и Россия готовили нападение на занятую войной с бурами Великобританию, но он отказался присоединиться к ним и тем сорвал их планы. Трудно сказать что-либо определенное по поводу этого утверждения.

6 мая было отмечено совершеннолетие кронпринца. В ходе состоявшейся в замке церемонии он принес присягу на верность короне. Отец несколько раз поцеловал сына. Для участия в торжественном акте прибыл император Франц Иосиф, что дало кайзеру возможность обсудить с ним вопросы укрепления союзнических отношений. Россию представлял великий князь Константин. Состоялся обмен мнениями по вопросам обстановки на юге Африки, разговор коснулся и волнений в Китае.

Тогда же, в мае, Вильгельм стал мишенью острой критики. Он поддерживал «лекс Гейнце» (закон Гейнце), который в то время рассматривал рейхстаг. Готтхильф Гейнце не был автором законопроекта, как это может подумать читатель. Обычный сутенер, он стал одной из главных фигур в ходе судебного разбирательства по делу, связанному с проститутками, их покровителями и клиентами, а также с таинственным убийством. Процесс стал сенсацией для берлинцев. На фоне «дела Гейнце» и возник законопроект, предусматривавший официальное создание публичных домов, которые находились бы под наблюдением полиции. Цель — ликвидировать засилье сутенеров, влияние которых в уголовном мире приняло угрожающие масштабы. Идея была совсем неплохая, но, как часто бывает в таких случаях, вызвала резкие нападки. Решительно против выступила католическая церковь, усмотрев в законопроекте покушение на общественную мораль, не менее яростно на проект обрушились феминистки — новое и растущее политическое движение. В конечном счете законопроект был снят с обсуждения.

В обществе росло недовольство жесткой цензурой и судебными преследованиями по делам об «оскорблении величества». Керр сетовал на то, что Германия — это «неподходящее место для свободного человека», за каждым забором ему чудился полицейский.

14 июня закон о флоте был одобрен рейхстагом, и Вильгельм мог наконец вступить в гонку морских вооружений. Его аргументация звучала не слишком приятной музыкой для ушей англичан, но ей нельзя было отказать в убедительности. По мнению кайзера, европейские державы, особенно Англия, относятся к его стране как к малому ребенку, и он не желает более терпеть такого отношения. 3 июля кайзер в присутствии баварского принца Рупрехта выступил на церемонии спуска на воду броненосца «Виттельсбах». В своей речи он, в частности, отметил:

«Океан — это непременное условие величия Германии… Ни одно крупное решение мировой политики отныне не может быть принято без Германии, без участия и согласия германского кайзера. Германский народ тридцать лет назад ценою своей крови добился под руководством своих монархов решительной победы. Для чего? Для того, чтобы его потом оттеснили в сторону? Я с этим не согласен. Если это будет так, то Германия как мировая держава просто исчезнет с лица земли, но я этого не допущу! Мой долг и моя миссия заключаются в том, чтобы использовать любые методы, самые жесткие и неприятные, для достижения того, что мы считаем необходимым и важным. Убежден, что в этом я могу положиться на единую волю германских монархов и всего немецкого народа».

В мае прошли новые волнения в Китае, а 20 июня там был убит германский консул фон Кеттелер. 27 июля Вильгельм провожал в Китай карательный отряд и в порту произнес свою знаменитую «гуннскую речь». В ней он призвал солдат не давать пощады китайским бунтовщикам, заявив буквально следующее (согласно одной из версий; разные варианты речи обнаруживают определенные отличия друг от друга в построении фраз и выборе слов, впрочем не очень значительные):

«Покажите, что вы — христиане, готовые достойно принять вызов язычников! Да осенит честь и слава ваши знамена и ваше оружие! Дайте миру пример энергии и дисциплины! Пусть ваш меч поразит любого, кто попадет к вам в руки! Так же гунны при короле Аттиле тысячу лет заставили говорить о себе так, что их имя до сих пор внушает уважение; вы должны сделать так, чтобы слово „Германия“ запомнили в Китае на тысячу лет вперед, чтобы ни один китаец, какие бы там у него ни были глаза, не посмел косо посмотреть на христианина!»

Как писал в 1936 году англичанин Бенсон, один из биографов Вильгельма, «высказав это, новое воплощение короля Аттилы сошло с трибуны, и с этим напутствием его гунны отправились в Китай».

Перепуганный Бюлов основательно почистил предназначенный для опубликования текст, но по крайней мере одна газета сумела раздобыть неотредактированный экземпляр и напечатала речь кайзера во всей ее первозданной красе. Вильгельм, прочтя официальную версию своей речи на борту «Гогенцоллерна», отплывшего в очередную, несколько задержавшуюся в тот год «северную экспедицию», вроде бы остался недоволен произведенными в ней изменениями. «Вы выбросили все самые лучшие места…» — упрекнул он своего министра иностранных дел. Российский посол выразил озабоченность по поводу тона речи кайзера. Мобилизовав все свое дипломатическое искусство, Бюлов информировал Вильгельма о состоявшемся разговоре следующим образом: «Я со всей серьезностью ответил графу Остен-Сакену, что речь Вашего Величества во Вильгельмсхафене представляет собой полностью оправданное выражение Вашего Высочайшего негодования по поводу мерзкого и жестокого убийства официального представителя Вашего Величества…»

Баронесса фон Шпитцемберг выразила свою полную солидарность с кайзером. Она посчитала речь очень, очень хорошей. Всеобщее одобрение вызвало и назначение Вальдерзее главой международного миротворческого контингента. 14 августа «гунны» добрались до Пекина, а еще через несколько дней кайзер вновь выступил с воинственной речью, напомнив о «миссии, завещанной мне предками» и своей «твердой решимости» выполнить ее. Вскоре в Потсдам прибыл китайский принц Чунь с извинениями за своих подданных. Церемония прошла в Ракушечном зале Нового Дворца.

По возвращении из северного похода Вильгельм отправился на открытие очередного памятника — на сей раз Великому Курфюрсту в Билефельде. Бюлову был дан знак — готовиться занять высший государственный пост. В последний момент тот заколебался. В письме Эйленбургу от 23 августа он сообщал: «Я не из робкого десятка, но не могу не испытывать опасений перед лицом такого глубочайшего невежества и нежелания знать истинное положение дел, таких оторванных от реальности мыслей, эмоций, суждений, таких иллюзий…»

В сентябре Вильгельм предложил царю провести совместные маневры армий и флотов, рассчитывая использовать удобный случай для еще одной попытки расстроить франко-русский альянс. Николай при этом «мог бы пребывать на своей яхте, а я — на своей». Николай дал свое согласие. В личных отношениях двух императоров наступила некоторая разрядка. 23 сентября из своего охотничьего угодья в Роминтене Вильгельм писал Николаю, что он только что посетил литовский городок Виститтен — на российской территории — с гуманитарной миссией: там случился большой пожар, сгорело много домов, и надо было помочь погорельцам. По словам Вильгельма, «они там меня приняли за русского генерала, возможно за самого генерал-губернатора — я был в форме моего гренадерского санкт-петербургского полка!». Далее в письме он поделился своими горестями: «Я вчера ходил на охоту, но зря: появился волк и разогнал всех оленей… Попытаюсь добыть меха для моей драгунской формы…»

О Гогенлоэ все как будто забыли. Посылка войск в Китай, назначение Вальдерзее — обо всем он узнавал последним. 16 октября он подал прошение об отставке. Дорога для Бюлова была открыта.