I

Франц Фердинанд и его супруга пали жертвой покушения 28 июня 1914 года — в самый разгар «Кильской недели». Известный своим злословием Бюлов утверждает, что Вильгельм не хотел из-за этого прерывать соревнования — его яхта имела все шансы выиграть первенство. Так или нет, трудно сказать, но праздник был-таки прерван.

Никто и никогда не оспаривал тот факт, что группа молодых сербов, совершивших убийство в Сараево, пользовалась официальной поддержкой военных кругов в Белграде. Полковник Драгутин Димитриевич, глава организации «Черная рука», являлся одновременно начальником секретного отдела в разведке сербского Генерального штаба. Бомбы и пистолеты Гаврило Принцип и его друзья получили от Милана Жиновича, также участника «Черной руки». Организаторы убийства считали, что после смерти Франца Фердинанда возможно будет создать единое государство южных славян. Славяне проживали на территории Австро-Венгрии — в Словении, а также в недавно аннексированной Боснии-Герцеговине.

Впоследствии Вильгельм не очень почтительно отзывался о Франце Фердинанде и как-то заметил, что тот невольно облегчил покушавшимся их задачу. Еще в момент первого знакомства с эрцгерцогом Вильгельм поразился, как тому удалось втиснуть свое дородное тело в такой тесно облегающий мундир; и Франц Фердинанд признался, что порой прислуга сшивает надетый камзол прямо на нем — иначе пуговицы могут отлететь. Так было и в роковой день. Адъютанты отчаянно пытались расстегнуть на раненом мундир, чтобы остановить кровотечение, но тщетно. Пока сообразили, что нужны ножницы, пока нашли их — было поздно. Авторы, симпатизировавшие Вильгельму, утверждали, что он оказался «единственным, в ком вспыхнула искра человеческого сочувствия к несчастному эрцгерцогу». Российский царь объявил трехнедельный траур, император Франц Иосиф не явился на похороны племянника. Для генерала Конрада выстрелы в Сараево прозвучали бравурной музыкой: наконец-то представилась возможность разделаться с сербами раз и навсегда. Он хотел провести немедленную карательную экспедицию и нашел в этом поддержку со стороны министра иностранных дел графа Берхтольда.

Многие утверждали, что немцы стремились к войне ради установления своей гегемонии в Европе. В действительности не было ни таких мотивов, ни соответствующего планирования, ни какой-либо программы завоеваний, если не считать того, что обсуждалось на Военном совете 8 декабря 1912 года (о нем мы уже говорили выше). Единственным фактором, толкнувшим Верховное командование немецкой армии на войну, была их «зацикленность» на идее, что рейху грозит упадок и гибель, если он не одержит победу в тотальной войне. Многое определялось желанием сохранить авторитет своего союзника — считать эту причину воплощением мудрости или глупости, зависит от точки зрения. Графу Берхтольду был предоставлен карт-бланш. Глава Генерального штаба Германии Мольтке и шеф военного кабинета кайзера Линкер хотели войны. Они отдавали себе отчет в рискованности этого предприятия, но считали, что техническое превосходство немецкой армии обеспечит им победу. В 1913 году они пересмотрели военные планы в сторону сокращения всех предусматривавшихся там сроков. В качестве критического рубежа рассматривался 1917 год — к тому времени, как предполагалось, российская военная машина была бы доведена до уровня совершенства. Уже в феврале 1914 года кайзеру было доложено, что русские готовы к войне; его реакция была однозначной: «С российско-прусской дружбой покончено раз и навсегда! Мы стали врагами». Тирпиц был далек от оптимизма — флот еще не готов. Гросс-адмирал много позже говорил: если бы начало войны удалось оттянуть до 1916 года, то все сложилось бы по-иному. Британия получила бы необходимый урок и научилась бы ценить блага мира. Тезис этот, разумеется, недоказуем.

Мольтке был постоянно озабочен расширением российских железных дорог на запад и непрерывно призывал к началу превентивной войны, которой Бисмарк в свое время дал меткое определение: «Самоубийство из-за страха перед смертью». Однако Мольтке был противником послевоенных аннексий. С другой стороны, на него сильное влияние оказывали постдарвинистские идеи насчет рас и наций, эта теория как заразная болезнь охватил Генштаб: война — это необходимость, латинская раса миновала пору своего расцвета, англичан интересует только корысть, будущее культуры зависит лишь от Германии. Помимо всех этих бредней, навеянных творениями Чемберлена, главным аргументом оставалось предположение, что Россия готовит нападение. Посол в Санкт-Петербурге Пурталес 11 марта докладывал, что такое предположение не соответствует действительности. Вильгельм с презрением отмахнулся от мнения посла, написав на полях его доклада: «Как солдат, я придерживаюсь того взгляда, который находит подтверждение во всех поступающих ко мне донесениях и который сводится к тому, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что Россия ведет систематическую подготовку к войне против нас; именно на этом и основана моя внешняя политика».

Вильгельм все еще не считал войну неизбежной. 9 марта «Берлинер тагеблатт» отметила «абсолютное миролюбие» кайзера. Возможность войны пугала его. Воинственные заметки на полях не дают точного представления об образе его мыслей. Бюлов был уверен, что заметки кайзера предназначались для того, чтобы произвести должное впечатление на читавших их чиновников, его грозные речи были призваны создать за рубежом представление о нем как о новом Фридрихе Великом или Наполеоне. Бывшего канцлера трудно заподозрить в желании обелить кайзера. В мемуарах Бюлов писал:

«В момент реальной опасности Его Величество каждый раз проникался неприятным сознанием того факта, что он никогда не командовал армиями в реальных сражениях — несмотря на маршальский жезл, которым он так любил размахивать, несмотря на медали и ордена, которыми он так любил себя украшать, несмотря на псевдопобеды, которые ему неизменно присуждали на маневрах. Он прекрасно понимал, что он не более чем обычный неврастеник, лишенный каких-либо полководческих талантов, а уж что касается морских дел, то при всей своей увлеченности ими он не способен командовать не только эскадрой, но и даже одним-единственным кораблем. Ни Бетман, ни Ягов тоже не хотели войны».

В сложившейся ситуации Вильгельм шарахался из одной крайности в другую, «от бесшабашной дерзости до граничащей с трусостью осторожности», как пишет один из исследователей. Военная партия гнула свое: союз с Австрией, теперь или никогда, грозящая гибель Германии… Супруга и кронпринц давили на него в том же направлении. Ярым апологетом войны был вюртембергский посланник Варнбюлер, старый приятель Эйленбурга. Он заявлял, что военная машина неминуемо ржавеет от долгого неупотребления, и был далеко не единственным штатским, который так думал. Ратенау, положим, тоже считал, что война неизбежна и даже полезна. Что уж говорить о военных! Генерал фон Кессель и генерал-адъютант Левенфельд были ярыми милитаристами. Генерал фон Плессен тоже был не против войны, по крайней мере войны с Англией. Вильгельм, как кажется, не очень прислушивался к этим голосам. Ранее он отказывался ввязываться в балканские дела («невмешательство любой ценой») и даже подумывал о разрыве союза с Австрией. Лишь в декабре 1912 года он ненадолго примкнул к военной партии — его раздражала Британия, которая столь жестко выразила решимость защищать Францию.

Теперь он снова производил впечатление «ястреба». Его помета, датированная 3 июля, гласила: «Сейчас или никогда… с сербами надо покончить, и побыстрее». Есть мнение, что этот поворот в настроении кайзера парализовал усилия дипломатов, направленные на то, чтобы охладить страсти. Следует учитывать роль Австро-Венгрии — «больной человек Европы» имела последнюю возможность доказать свое право на существование. Утверждается, что 5 июля Вильгельм провел заседание имперского совета, хотя он до конца своих дней отрицал это. Правда, в этот день в разговоре с австрийским послом Сегени он фактически предоставил союзнику карт-бланш, добавив: «Судя по нынешнему состоянию дел, русские никоим образом не готовы к войне и должны будут дважды подумать, прежде чем призвать (народ) к оружию». Вильгельм хотел продемонстрировать «верность нибелунгов». Он заявил Бетман-Гольвегу, что необходимо дать понять Францу Иосифу: Германия не покинет ее в эти тяжелые времена, германские интересы требуют сохранения сильной Австрии.

Речь шла о применении известного метода «рассчитанного риска»: если Австрия будет действовать быстро, Россия не успеет собраться с силами, и престиж Австрии будет восстановлен без больших проблем. В тот же день прибыл граф Хойос с посланием от Франца Иосифа, в котором сообщалось о желании Австрии уничтожить Сербию. Австрийский император решил подстраховаться — он не был убежден в благоприятном развитии событий. Начальнику своего Генштаба Конраду он заявил, что не уверен в своем немецком союзнике — раньше бывало, что немцы отступали от своего слова. 6 июля, выступая на заводе Круппа, Вильгельм, словно в ответ, заявил, что на этот раз он не отступит. Теперь казалось, что отступить готовы австрийцы, они явно колебались.

«Я не верю, что мы приближаемся к большой войне, — заявил Вильгельм в тот же день адмиралу Капеллю. — В этом деле Николай II не может встать на сторону цареубийц. Кроме того, Франция и Россия не готовы к войне». 7 июля Бетман имел длительную беседу со своим секретарем Куртом Рицлером, который записал слова канцлера: «Печальная картина. Он всерьез верит в то, что есть англо-российское морское соглашение, которое предусматривает высадку в Померании… Лихновский слишком доверчив, позволяет англичанам вертеть собой. Военный потенциал России быстро возрастает; при таком стратегическом раскладе мы не удержим Польшу. Австрия слабеет и действует все более неуклюже». Хауз из Лондона тогда же написал Вильгельму, что не обнаружил желания воевать ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Париже.

Между тем Бетман продолжал делиться с Рицлером своими оценками сложившейся ситуации: налицо старый вопрос о союзнических обязательствах, старая дилемма — сказать австрийцам, чтобы они остановились, или, наоборот, толкать их дальше? Сейчас дело обстоит хуже, чем в 1912-м. «Акция против Сербии приведет к мировой войне. Кайзер ожидает войну, думает, она все перевернет. Пока все говорит о том, что будущее принадлежит России, она становится больше и сильнее, нависает над нами как тяжелая туча». Канцлер и министры были согласны с тем, что кайзеру не следует отменять свою обычную «северную экспедицию», иначе могут подумать, что война на пороге. Перед отъездом в Киль Вильгельм провел совещание с военными, чтобы выяснить степень готовности вооруженных сил. Наступил сезон отпусков. Тирпиц отправился на швейцарский курорт Тарасп, получив указание не возвращаться досрочно, чтобы не возбуждать нежелательных слухов. Мольтке был на водах в Карлсбаде, Бетман-Гольвег в своем Гогенфинове. Ягов проводил медовый месяц (!) в Люцерне, генерал-квартирмейстер Генштаба отправился хоронить тетушку. Существует точка зрения, что все отпуска были лишь маскировкой для прикрытия тайных приготовлений Германии к неожиданному нападению. Американский автор Вирек не согласен: «Если бы немцы были способны на такую хитрость, то они бы не действовали так топорно в момент начала войны». Бетман-Гольвег по крайней мере позаботился о том, чтобы провести телефонную линию из Берлина в Гогенфинов. По мнению Тирпица, это все и испортило, В Британии сэр Эдвард Грей проводил время на рыбалке.

В норвежском Бальхольме Вильгельм получил очередное послание от полковника Хауза. Техасец носился по Европе как ракета, пытаясь прозондировать настроения в различных столицах. Он заверил Вильгельма, что Франция, по его мнению, не расположена воевать ради возвращения Эльзас-Лотарингии. Вильгельм был убежден, что французы получили от британцев обязательство поддержать их в таком предприятии. Мольтке дал свой прогноз: до 25-го ничего особенного не произойдет. Именно в этот день Вильгельм, яхта которого остановилась на рейде норвежского порта Одде в Утнефиорде, узнал о примирительном ответе сербов на австрийский ультиматум. Он решил, что австрийцам нечего больше желать, они сделали блестящий ход и всего добились. «Это — капитуляция самого унизительного свойства. Теперь отпадают все основания для войны». Плессен в этом духе телеграфировал Мольтке. Тот записал 26-го: «Если Россия не предпримет враждебной акции против Австрии, то война останется локальной». Вильгельм высказал мысль: поскольку Австрия уже мобилизовала треть своей армии, она могла бы занять часть сербской территории в качестве гарантии хорошего поведения соседей на будущее. По мнению Тирпица, в этот момент вся военная лихорадка могла бы пойти на убыль, если бы Бетман и Берхтольд повели себя более разумно. У «ястребов» возникло впечатление, что Вильгельм отступает. Что касается ранее предоставленной австрийцам свободы рук (карт-бланш), то, как считает Бюлов, это было сделано «в состоянии полной апатии и безразличия».

Последняя «северная экспедиция» закончилась раньше обычного. 25 июля Вильгельм вопреки совету канцлера распорядился взять курс к родным берегам. Сербия объявила мобилизацию, и Вильгельм опасался, что «Гогенцоллерн» и сопровождавшие его суда могут подвергнуться нападению российской эскадры. 27 июля в семь часов утра кайзер и сопровождающие его лица были в Киле. Мюллер резюмировал политическую позицию кайзера: «Сохранять хладнокровие, сделать так, чтобы ответственность пала на русских, не обнаруживать страха перед войной». В три часа дня кайзер прибыл в Потсдам. Он все еще был убежден в том, что претензии Австрии в значительной степени нашли удовлетворение. «Остановитесь с Белградом» — так коротко звучала его рекомендация Вене. В отличие от Бетмана он еще не знал содержания австрийского ответа сербам. Ягову он дал поручение сделать какой-нибудь успокоительный жест, заявив: «Некоторые оговорки, которые Сербия делает в отношении отдельных пунктов, можно легко снять в ходе переговоров». В этот момент, как считается, военные и Бетман сговорились за спиной монарха и нарушили его инструкции. Телеграмма в Вену с призывом «остановиться» не была отправлена. Мольтке сделал очередной прогноз: пройдет еще две недели, пока все прояснится. На сей раз он ошибся.

Днем 28 июля Вильгельм развил «бешеную активность» в поисках рецепта сохранения мира. «Он не понимал, чего хотят австрийцы. Сербы согласились практически со всем, за исключением нескольких мелочей. С 5 июля австрийцы ничего не сообщали о своих планах», — пишет один из свидетелей тех дней. Между тем инициативу перехватили военные. 30-го Мольтке телеграфировал Конраду в Вену, чтобы тот оставил без внимания любые возможные попытки Англии добиться мирного решения и принял его заверения, что Германия безоговорочно выполнит свои союзнические обязательства. Бетман-Гольвег, со своей стороны, войны не хотел, по крайней мере мировой. Однако он был не против ограниченного конфликта, который бы повысил престиж Австро-Венгрии и слегка отрезвил Россию.

Вильгельм еще был во власти переживаний по поводу убийства в Сараево. Сербы не далее как в 1903 году жестоко расправились со своим собственным монархом — король Александр Обренович и королева были выброшены из окна дворца. Рассказывают, что Александр сумел зацепиться за край подоконника, но один из заговорщиков отрубил ему пальцы, король упал и разбился насмерть. Для всех, кто, как Вильгельм, был убежден в божественном происхождении монархической власти, цареубийство представлялось чудовищным преступлением, кроме того, кайзер расценивал убийство в Сараево как «первый акт новой политики панславизма на Балканах». Позже он говорил своему адъютанту Ниману: если мировой войне суждено было разразиться, то начаться все должно было именно с Сербии. Сербы в его представлении были шайкой бандитов, а Сербия — «гнездом убийц». На полях депеши Лихновского от 24 июля он написал: «…эта шваль сеет волнения и смерть, их нужно поставить на место». Он поделился соображением, что австрийцы больше болтают, чем действуют, хотя их долг — держать Балканы в своих руках и выгнать оттуда русских.

Бетман-Гольвег не информировал кайзера о своих планах вплоть до 27 июля. Между тем он старался сделать все, чтобы отвратить общеевропейскую войну. «Что нужно сейчас всем больше всего — так это хладнокровие» — о таком его высказывании вспоминает Бюлов. Критики канцлера считают, что таких призывов было недостаточно. Видимо, над ним довлел страх перед дипломатическим поражением. 28 июля из Англии Штумм доставил депешу, в которой говорилось, что Британия, вероятно, будет сохранять нейтралитет и вмешается только в случае серьезной опасности для Франции. В тот же день Мольтке представил свою оценку политической ситуации. Сербия на протяжении последних пяти лет сеяла смуту в мире, и надо быть благодарным австрийцам за их действия. Они мобилизовали восемь корпусов, что достаточно для карательной операции. Россия ответила переводом двенадцати корпусов в состояние боевой готовности. Что дальше? Если Австрия продолжит мобилизацию, война станет неизбежной. В нее будет втянута и Франция. «Все это устроила Россия, и, надо признать, очень ловко».

Стратегическая ситуация для Германии с каждым часом становилась все хуже. Мольтке требовал объявить мобилизацию — чем скорее, тем лучше. Бетман все больше уступал «ястребам», или, как выразился Бюлов, «он был жертвенным ягненком, который в 1914 году попытался напялить на себя волчью шкуру». Австрийский ультиматум явно застал Бетмана врасплох, он хотел подать в отставку. Вильгельм и слышать об этом не хотел. «Вы заварили эту кашу, вы ее и расхлебывайте», заявил он. Впрочем, все это мы знаем со слов Бюлова, а его трактовка событий в немалой степени окрашена досадой — почему его в это время не призвали взять в руки руль управления государством.

Следующий этап кризиса начался во второй половине дня 29 июля. Имперский совет не состоялся — только череда встреч и совещаний с участием генералов, адмиралов и министров. Семеро военных — Фалькенгайн, Мольтке, Линкер, принц Генрих, Тирпиц, Мюллер и Поль — без труда преодолели сомнения единственного штатского — Бетман-Гольвега. Берхтольд был вне себя от радости. «Все сработало!» — телеграфировал он из Вены. У него остался один вопрос: «Кто теперь главный — Мольтке или Бетман?» Последний пытался нажимать на тормоза, но без успеха.

Несмотря на предупреждения, поступавшие от Лихновского, в Берлине все еще верили, что Британия останется нейтральной. Вопрос о позиции Англии обсуждался как наиважнейший в дискуссиях, происходивших 29 июля. Принц Генрих, только что вернувшийся из Англии, сообщил: Георг V заверил его в том, что Британия будет держаться в стороне. Тирпиц воспринял это известие скептически: возможно, он лучше понимал британскую политическую систему. Вильгельм оборвал его: «Король дал мне слово, и этого мне достаточно». Тирпиц в воспоминаниях утверждал, что во время совещания ни слова не было сказано о захвате французских территорий и нейтралитет Бельгии и Голландии нарушать не намеревались, при условии, что он не будет нарушен другой стороной. Пришла новая депеша от Лихновского. Грей сформулировал свою позицию предельно ясно: Британия ни в коем случае не останется нейтральной в случае нападения Германии на Францию. На следующий день, 30-го, Вильгельм получил две неприятные новости: о начале частичной мобилизации в России и о британском «предательстве». Ярости кайзера не было предела. «Гнусная торгашеская сволочь! — кипел он. — Ну, если нам суждено истечь кровью, то пусть Англия по крайней мере потеряет Индию!»

29 июля королевский флот Великобритании сосредоточился в Скапа-Флоу. На следующий день мобилизация была объявлена в России. Кайзер отреагировал: «Тогда я тоже должен провести мобилизацию… Российский царь таким образом взял на себя всю тяжесть ответственности… Мои попытки посредничества не удались». Позднее он утверждал, что русские начали готовиться к мобилизации задолго до ее официального объявления и даже заранее напечатали текст приказа о ее проведении. До конца своих дней он считал, что косвенные свидетельства неопровержимо доказывают желание царя развязать войну. Дипломаты с Вильгельмштрассе, по его мнению, этого не понимали: «Они не оказали достаточного сопротивления, они просто впали в паралич. Они не хотели верить в то, что война может начаться». На них Вильгельм возложил изрядную долю ответственности за поражение. Бюлов с интересом отметил следующий факт: Бото Ведель, высокопоставленный чиновник МИДа, еще 26 июля нежился на пляже Нордерная. Общее мнение сводилось к тому, что Британия сохранит нейтралитет и войны не будет.

В мемуарах, написанных в 1922 году («События и образы»), Вильгельм привел три факта (или то, что он считал фактами), которые, по его мнению, доказывали, что ни Германия, ни он лично никоим образом не ответственны за развязывание мировой войны. Во-первых, державы Антанты начиная с апреля активно скупали золото и накапливали его в хранилищах Лондонского банка, тогда как Германия в это время продолжала вывозить золото и зерно, даже в страны Антанты. Во-вторых, тогда же, в апреле, германский военный атташе в Токио ощутил какую-то странную перемену в отношении к нему его коллег: «Похоже на то, когда смертный приговор еще не вынесен, а уже тебе выражают сочувствие». Наконец, в-третьих, в марте генерал Щербачев, выступая в Петербургской военной академии, заявил, что война неизбежна и что она, по-видимому, разразится этим летом, причем «Россия будет иметь честь начать».

 

II

Немцы провели восемьдесят лет в мучительном самоанализе: в период с 1918 по 1933 год они по очереди то признавали за собой ответственность за развязывание войны, то отрицали ее, с 1933 по 1945-й полностью отрицали, с 1945 по 1961 год повторяли то же, что в период Веймарской республики, и, наконец, после 1961 года с появлением книги Фрица Фишера «Рывок к великодержавности» они решили взять на себя вину по максимуму. Однако один из коллег Фишера, Ганс Ульрих Велер, отметил ограниченность его концепции и указал на то, что другие страны тоже несут свою долю ответственности за войну: «Вильгельмовская Германия была не единственной страной, в которой имелись сумасшедшие». Не было такой крупной европейской страны, где не разрабатывались бы военные планы, однако эти планы «не имели ничего общего с финансово-экономической подготовкой к войне, начало которой было бы приурочено к такой-то конкретной дате. Образ прямой дороги к мировой войне, по которой якобы целенаправленно шла политика империи, попросту неубедителен».

По мнению Велера, все было по-иному: верно, что бонапартистские замашки Вильгельма и его бряцание оружием запустили процесс формирования противостоящих военных блоков в Европе. Далее страшная машина покатилась уже сама по себе, подминая все, и в этой ситуации теория ограниченного конфликта на основе «рассчитанного риска» обнаружила свое банкротство. Тот факт, что имелись «тенденции» к конфликтам, не доказывает наличия сознательного намерения развязать войну. В качестве иллюстрации к тезису об отсутствии таких планов Велер указывает на тот факт, что золотые резервы рейха, сосредоточенные в башне Юлиустурм замка в Шпандау, составляли сумму всего 202 млн марок — этого могло хватить лишь на два дня войны! Кстати, флот Тирпица сосредоточился на своих базах только 31 июля, на два дня позже британского.

Помимо всего прочего, непонятно, почему все вертится вокруг германской политики; российская политика на Балканах или французская в Марокко были ничуть не менее опасными для нагнетания конфликта в Европе. А если обратиться к военным делам, чем объяснить явно раздутые штаты армий мирного времени в той же России или Франции? Было ли больше оснований для модернизации и повышения боевой мощи флота у адмирала Фишера, чем у гросс-адмирала Деница? Или такой вопрос, который задает один из современных авторов, сэр Генри Вильсон: можно ли считать, что по своим человеческим качествам Фош или Сухомлинов были лучше Людендорфа? Конечно, трудно сказать, на основании каких конкретно данных немецкие генштабисты пришли к твердому убеждению, что Россия стремится к войне, однако две проведенные там — в 1906 и 1908 годах — военные реформы действительно предусматривали увеличение численности армии до 2,2 млн человек — пугающая перспектива. Возможно, что заговора с целью окружения Германии в действительности и не существовало, но эта идея представлялась вполне реальной очень многим немцам, включая и самого Вильгельма. В целом можно сказать, что война была вызвана гонкой вооружений, которая захватила не только Европу, но и Америку, ее развязывание провоцировала пресса, усиливая существующее недоверие между странами. Органы печати Германии, Британии, России или Франции подстрекали свои народы к войне, манипулируя понятиями чести и славы. Германский кайзер пытался как-то сдержать эти тенденции, и теперь это утверждение оспаривается много реже, чем раньше. Он предотвратил эскалацию военной лихорадки в 1905 году. В 1914-м он тоже пытался, но потерпел неудачу.

Что касается русских, то они, как представляется, сами не отдавали себе отчета в том, зачем они проводят мобилизацию против Германии. Хелиус телеграфировал Вильгельму из Санкт-Петербурга: «Мое впечатление: они начали мобилизацию на всякий случай, без агрессивных намерений». Вильгельм написал на полях: «Совершенно верно, так и есть». Бетман тогда же заявил Тирпицу, что, по его мнению, кайзер не понимает суть проблемы. Тирпиц хотел выяснить, почему Вильгельм не послал кого-нибудь в Санкт-Петербург, чтобы все уладить. Вместо этого кайзер послал своему российскому кузену телеграмму: «Наша долгая испытанная временем дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие… Я должен просить тебя немедленно отдать твоим войскам приказ безусловно воздерживаться от малейшего нарушения наших границ». Российская военная машина, однако, уже пришла в движение.

Царь попытался нажать на тормоза — это отмечали и сам Вильгельм, и другие исследователи. Николай II приказал генералу Янушкевичу отменить приказ о мобилизации. Генерал обратился к министру иностранных дел Сазонову с вопросом, как можно обойти это новое распоряжение монарха. Сазонов назвал отданное Николаем распоряжение глупостью: это все из-за этой дурацкой телеграммы кайзера, мобилизацию отменять не надо, завтра он поговорит с царем и переубедит его. Янушкевич заявил царю, что остановить мобилизацию уже невозможно. Налицо был самый настоящий сговор за спиной монарха. Во всяком случае, Вильгельму удалось на какое-то время изменить воинственный настрой российского самодержца, и тот впервые осознал лежащую на нем «страшную ответственность». Именно поэтому Николай II попытался остановить механизм развязывания войны и, возможно, преуспел бы в этом, если бы его планы не перечеркнул Сазонов.

Вильгельм в это время вновь и вновь с чувством отчаяния перечитывал заявление короля Георга. Кайзер всегда утверждал, что он хорошо знает родину своей матери, но сейчас ему было совершенно непонятно, как там проходит процесс принятия политических решений. «Я считаю, заявил Вильгельм статс-секретарю морского ведомства, — что отныне единственная возможность предотвратить мировой пожар — в руках Англии, не в Берлине. Англичане тоже не могут его хотеть!» Ясность позиции Грея часто вызывала сомнения, во всяком случае, в разговоре с Сазоновым в июне 1912 года он высказался достаточно определенно. Общественное мнение не потерпит агрессивной войны против Германии, но если Германия нападет на Францию — в таком случае Германии не удастся удержать Британию на положении нейтрала.

Конечно, Британия не была так уж чиста в своих помыслах и действиях. В стране были сильные антигерманские настроения; они отражались не только в прессе Нортклиффа и находили отклик не только среди ее читателей. Германофобами были министр иностранных дел Грей и видный дипломат Эйр Кроу. Не было никаких оснований спешить на помощь сербам — такая акция была бы крайне непопулярной, но это был отличный повод щелкнуть немцев по носу. Об этом, кстати, пишут и Мольтке, и Бюлов. Момент, когда Германия оказалась зажатой между двумя мощными армиями, сосредоточенными у ее западных и восточных границ, был как раз подходящим для того, чтобы вмешаться и «нейтрализовать самое сильное государство континента», которое одновременно представляло собой «самого опасного экономического конкурента» Великобритании. Специальный посланник Вильсона полковник Хауз придерживался того же мнения: «Франция и Россия выступят против Германии и Австрии только при согласии Англии». Мстительный Бюлов возложил вину за развязывание войны на Бетмана и Ягова (они давали кайзеру неумные советы), а также на Вильгельма (по причине его тщеславия). Бюлов сообщил: «Те, кто в 1914 году определял направление германской политики, не были ни хитроумными заговорщиками, ни беспощадными злодеями, они были попросту глупцами».

К их числу Бюлов относил и Мольтке, который не сумел применить известный его предшественникам прием — не объявлять войну, устроить так, чтобы это сделали другие. «В 1866 и даже в 1870 годах князь Бисмарк сумел добиться того, что клеймо инициатора войны оказалось припечатанным к его противникам. В этом мире важно не быть, а казаться. Еще греки это знали: образы, представления, а не реалии правят миром», — пишет Бюлов в своих мемуарах. Однако Мольтке как раз также считал объявление войны преждевременным, и был не одинок. 1 августа Баллин задал Бетман-Гольвегу вопрос. «Ваше превосходительство, почему такая спешка с объявлением войны России?» Бетман ответил: «Если бы мы этого не сделали, мы бы не смогли заставить социалистов поддержать войну». Другими словами, свалить все на царя — это было политическим императивом. Ягов со своей стороны еще в январе пытался уговорить Мольтке отказаться от плана Шлиффена — он опасался, что это вовлечет Британию в войну. Бетман не был уверен, что отказ что-то изменит: французы имели свои планы, предусматривавшие нарушение нейтралитета Бельгии, англичане просили их от этого намерения отказаться, но кто знает…

31 июля Вильгельм отправил телеграммы своим кузенам Николаю и Георгу. В первой из них он писал:

«Ответственность за бедствие, угрожающее всему цивилизованному миру, падет не на меня. В настоящий момент все еще в твоей власти предотвратить его. Никто не угрожает могуществу и чести России… Моя дружба к тебе и твоему государству, завещанная мне дедом на смертном одре, всегда была для меня священна… Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если Россия согласится приостановить военные мероприятия, угрожающие Германии и Австро-Венгрии».

В телеграмме королю Георгу говорилось, в частности, следующее:

«По техническим причинам моя мобилизация, объявленная уже сегодня днем, должна продолжаться на два фронта — Восточный и Западный, согласно плану. Это невозможно отменить, поэтому я сожалею, что твоя телеграмма пришла поздно. Но если Франция предлагает мне нейтралитет, который должен быть гарантирован флотом и армией Великобритании, я, конечно, воздержусь от нападения на Францию и употреблю мои войска в другом месте. Я надеюсь, что Франция не будет нервничать. Войска на моей границе будут удержаны по телеграфу и телефону от вступления во Францию. Вильгельм».

Приказ о мобилизации, которая должна была начаться на следующий день, 1 августа, был подписан в 5 часов пополудни 31 июля. Гвиннер вспоминал, что кайзеру буквально вложили перо в руку. В это время из Лондона пришла депеша с сообщением о британских гарантиях Бельгии. Вырисовывалась перспектива общеевропейской войны, и вести ее Германии пришлось бы на два фронта. Вильгельм испугался. Он приказал Мольтке остановить удар на запад, заявив: «Мы лучше бросим все силы на восток». Мольтке ответил, что в таком случае вся многолетняя работа Генштаба пойдет насмарку. Кайзер бросил: «Твой дядя ответил бы по-другому». Мольтке продолжил: Германия будет беззащитна, если Франция решит напасть; по техническим причинам надо действовать по плану, если только французы не согласятся передать Германии форты Туля и Вердена в качестве гарантии ненападения. Начальник Генштаба был в отчаянии. Он открыл все карты: 16-я дивизия уже получила приказ вступить в Люксембург, чтобы упредить вторжение туда французов, но тут вмешался Бетман-Гольвег — он заявил, что этого делать нельзя, поскольку Британия выступит и против нарушения нейтралитета Люксембурга. Вильгельм дал распоряжение одному из своих адъютантов: по телефону связаться со штабом 16-й дивизии и остановить ее продвижение в сторону Люксембурга.

«Я почувствовал, что мое сердце вот-вот разорвется, — пишет Мольтке. — Невозможно описать, в каком состоянии я пришел домой. Как будто все в моей жизни рухнуло, по щекам у меня текли слезы отчаяния». В 11 вечера Мольтке срочно вызвали во дворец. Он вспоминает: «Император принял меня в своей спальне. Видимо, он уже спал, но проснулся, встал и встретил меня в накинутом на плечи халате». Он показал Мольтке телеграмму от короля Георга: тот писал, что знать ничего не знает о каких-то гарантиях французского нейтралитета, которые якобы могла бы дать Великобритания; Лихновский, должно быть, неправильно это понял. «Кайзер был очень взволнован и сказал мне: „Теперь можешь делать что хочешь“». Мольтке бросился телеграфировать в штаб 16-й дивизии, что она может вступить на территорию Люксембурга. «Я убежден, писал Мольтке в ноябре 1914 года, — что, если бы депеша от князя Лихновского пришла получасом раньше, кайзер наверняка не подписал бы и приказ о мобилизации».

Начальник Генштаба был сам не свой. Его супруга Элиза впоследствии отмечала, что ответственность за командование немецкой армией оказалась для него слишком тяжелым бременем: «Его доверие (к кайзеру) было поколеблено. От прежней близости между ним и кайзером ничего не осталось». Сам Мольтке в отчаянии воскликнул: «Я могу сражаться против внешнего врага, но не против моего императора». Это было плохое начало. Как бы то ни было, все пошло по военному сценарию. Не только дипломатам, но и кайзеру пришлось отойти в сторону. Английская декларация запоздала.

Тем временем поступила еще одна депеша от Лихновского. Там вновь утверждалось, что Великобритания останется нейтральной в войне между Германией, Россией и Францией. Как вспоминает Мюллер, к Вильгельму вернулось хорошее настроение: он приказал подать игристое. Было уже 1 августа. В этот день Германия объявила войну России, 3 августа — Франции. Австрия сделала это только через неделю. Немцы как будто забыли о предупреждении англичан и насчет Бельгии — им напомнили. Для Вильгельма это был очередной удар.

Объявление войны России стало сильнейшим шоком для Баллина. «Невероятная глупость!» — воскликнул он. Бетман-Гольвег представлял собой жалкое зрелище. Бюлов сравнил его с «жертвенным ягненком», а моряк Тирпиц — с «утопающим». После войны Бетмана спросили, каким образом все так вышло, в ответ он беспомощно пожал плечами: «Если бы я сам знал!»