I

Леветцов был первым из окружения Вильгельма, кто перебежал к нацистам. Проблема отношения к «движению национального пробуждения» активно обсуждалась в Доорне. Вильгельму нравились присущие этому движению динамика и энергия, его привлекала идея объединения всех правых сил, которое могло привести их к власти. Естественно, он надеялся, что, объединившись, они призовут его на трон. В сентябре 1930 года он одобрил решение лидера национально-народной партии Альфреда Гугенберга пойти на коалицию с нацистами, несмотря на то что в прошлом, как не преминул отметить Вильгельм, «у того было с ними немало конфликтов». Бывшего кайзера в нацизме не устраивало многое, особенно это относилось к характерным для него социалистическим тенденциям, которые Вильгельму представлялись непозволительно радикальными. Он подозревал, что нацисты намереваются отменить частную собственность. Известно, что в 1930 году свои рассуждения на сей счет он сформулировал с использованием математических символов: «Социальное = Национальному?! — Социализм = Большевизм = антинациональное и интернациональное… Этот социализм, следовательно, никак не сочетается с национальной идеей». Национализм был для Вильгельма высшей ценностью. В ноябре того же года он получил письмо от капитана в отставке Детлефа фон Арнима, в котором тот выражал надежду, что придет день, когда «мы совершим рывок через Рейн, и тогда из крови и пламени над нами вновь воссияет имперская корона Гогенцоллернов». Вильгельм на полях этого письма сделал характерную заметку: «Мы делаем все, чтобы этот день настал».

17 января 1931 года в Доорн к Вильгельму прибыл не кто иной, как Герман Геринг в сопровождении своей супруги Карин. Визит организовал министр двора Клейст. Дабы избежать возможной утечки информации, Геринг укрылся под личиной придворного проповедника и даже поменял фамилию на «Деринг». Эрмо была на седьмом небе от счастья, буквально лезла из кожи, чтобы угодить гостю — изрядно разжиревшему бывшему летчику-асу. Меню по этому случаю резко изменилось к лучшему: на обед был подан фазан с цветной капустой, на ужин — венский шницель с овощами. На второй и третий день визита гостей потчевали жареным гусем и устрицами. Карин была к этому времени больна — жить ей оставалось не больше года. Эрмина, расчувствовавшись, сунула Герингу пачку банкнот — пусть он отправит больную на курорт в Силезию. Сама Эрмина ранее имела аудиенцию у Гитлера, которую устроила двоюродная сестра Клейста Мари фон Тиле-Винклер. Фюрер произвел на нее сильное впечатление. В то время нацисты сознательно шли на флирт с представителями родовой знати, пытаясь таким образом скорректировать свой радикально-плебейский имидж.

На протяжении двух вечеров Вильгельм и Геринг допоздна обсуждали вопросы большой политики. Дискуссии продолжались и за обеденным столом; правда, Вильгельм порой отвлекался, садясь на своего любимого конька — археологические раскопки, находки, открытия… Геринг изображал из себя убежденного монархиста. Но и тут наметились разногласия: Геринг говорил о реставрации династии Гогенцоллернов, а Вильгельм хотел большего — возвращения всех свергнутых революцией немецких монархов. Вообще полностью успешным визит никак нельзя было назвать. Карин писала своей подруге, что ее супруг и хозяин дома «повышали голос друг на друга; кайзер, вероятно, не привык к тому, чтобы кто-то выражал мнение, отличное от его собственного, и порой ему приходилось нелегко». Вильгельм сумел выдавить из себя тост «За будущий рейх», на что Геринг ответил встречным: «За будущего короля!» Кого он имел в виду, осталось не вполне ясно: претендентов было в избытке.

Единственным реальным результатом визита была договоренность о покупке Герингом восточно-прусского поместья Роминтен с его охотничьими угодьями. Вскоре после прихода нацистов к власти сделка была осуществлена, и Вильгельм положил себе в карман 700 тысяч рейхсмарок (интересно, что молодые российские историки, с которыми автор этих строк встречался в Восточной Пруссии в 1992 году, даже не подозревали, кто был первоначальным собственником этого, как они говорили, «бывшего имения Геринга»). Вскоре после отъезда Геринга Эрмо поинтересовалась у Вильгельма, какой пост он думает предложить тому после реставрации. Вильгельм оказался не очень щедр: самое большее, что он был готов доверить Герингу, — командование военно-воздушными силами. Клейсту было сделано серьезное внушение: надо прекратить недостойное заигрывание с нацистами.

День рождения в 1931 году в Доорне отметили первой демонстрацией звукового фильма. Это был фильм «Концерт для флейты в Сан-Суси», снятый на сюжет из жизни Фридриха II. По окончании фильма Вильгельм сиял — он был горд за своего предка и рад услышать его голос, пусть озвученный актером. Между тем возникла новая проблемная ситуация в семье: старший сын кронпринца, тоже Вильгельм, естественный продолжатель династии, влюбился в некую Доротею фон Сальвиати, которая, несмотря на приставку «фон» в своей фамилии, никак не могла считаться подходящей парой Гогенцоллерну. Забыв о том, что он сам говорил, когда подыскивал себе замену умершей супруге, бывший кайзер наложил вето на матримониальные планы внука. «Запомни, — поучал он его, — есть разные породы лошадей. Так вот, представь себе, что мы — чистокровные рысаки, потомство же от брака с такими дамами, как госпожа Сальвиати, будет представлять собой ублюдков, что я не могу допустить». Эта аргументация убедила было принца, но ненадолго: через два года любовь одержала победу над идеей сохранения чистоты породы, и молодой Вильгельм ради своей Доротеи предпочел отказаться от прав на наследование престола. Ильземан, сам недавно получивший дворянский титул, осудил «снобизм» своего шефа — разумеется, только на страницах своего дневника.

Муссолини с его цезаристскими манерами и терпимым отношением к монархии импонировал Вильгельму больше, чем Гитлер. Когда один из адъютантов, Зелль, в октябре того же года отправился в Рим, бывший кайзер поручил ему передать итальянскому диктатору свои приветствия; дуче, однако, даже не принял его посланца. Это был чувствительный удар по самолюбию Вильгельма.

В конце октября на очередной симпозиум в Доорн прибыл Фробениус. Он был потрясен, узнав, что император заинтересовался нацистскими головорезами. Его вопрос «Какой преступник сподвигнул императора на такой выбор?» носил скорее риторический характер. Ответ был очевиден: это были Эрмина и Леопольд фон Клейст. Разумеется, интерес со стороны Вильгельма был чисто прагматический, скорее речь шла о расчете, но даже Ильземан полагал, что его шеф обманывает сам себя: не более половины нацистов проявляли интерес к реставрации монархии.

В мае 1932 года Геринг повторил свой визит в Доорн. Он оказался еще менее успешным, чем первый. Визитер вовсю бахвалился успехами своей партии на выборах и вообще вел себя как уличный оратор на митинге. Его вольные манеры, как отмечали в окружении Вильгельма, явно шли вразрез с правилами придворного этикета. Однажды он вышел к обеду в коротких бриджах, что не разрешалось даже щеголю кронпринцу, чьи покои, кстати, хотел занять бесцеремонный гость (впрочем, это ему не удалось). Эрмо как могла сдерживала мужа. Она собиралась пригласить в Доорн самого Гитлера.

В апреле 1932 года кронпринц выразил намерение баллотироваться на пост президента, явно имея в виду повторить пример Луи Наполеона. Однако в этом случае ему пришлось бы принять присягу на верность республике, а этого его отец мог не перенести. В письме сыну он решительно заявил: «Если ты сделаешь это, тогда между нами все кончено, я лишу тебя прав наследования и выброшу тебя из своего дома». Вилли Маленький дрогнул и отступил. Во втором туре президентских выборов он вместе со своими единомышленниками по Германской национально-народной партии решил поддержать Гитлера — флирт с нацистами продолжался. Геринг был в числе приглашенных на празднование пятидесятилетия кронпринца, которое отмечали в Потсдаме.

На четырнадцатый год пребывания в Голландии Вильгельм решился совершить вылазку за пределы провинции Утрехт. В июне 1932 года его с Эрминой видели на набережной модного морского курорта Зандвоорт. Фото запечатлело их вдвоем: он — в плаще и кепке, на ногах — резиновые туфли, она — в скромном костюме и широкополой шляпе. Ему пришлось продать кое-что из золотых вещей, чтобы справиться с финансовыми проблемами. Очень выручала принадлежавшая ему фабрика керамических изделий в Кадинене — она давала неплохую прибыль, в частности, за счет выпуска бюстов Гитлера. Альфред Ниман, посетивший Доорн тем летом, присоединился к мнению большинства — Вильгельм делает большую ошибку, связывая свои надежды с нацистами.

В сентябре 1932 года в Доорн вновь приехал бригадный генерал Уотерс. В Великобритании все громче звучали адресованные Вильгельму требования вернуть орден Подвязки, однако бывший кайзер призывы игнорировал. Он все еще продолжал рассчитывать на благоприятный для себя поворот в политике Гитлера. Результаты переговоров Гитлер — Гинденбург, состоявшихся 13 августа, принесли ему горькое разочарование. Как известно, тогда престарелый президент заявил своему собеседнику, что его «совесть» не позволяет ему пойти на передачу всей полноты власти нацистам, однако он согласен дать им несколько министерских постов в составе коалиционного правительства, на что Гитлер ответил отказом. Вильгельм, отнюдь не меняя своего отрицательного мнения о фельдмаршале, тем не менее фактически одобрил его подход и резко осудил «дурацкую» позицию, занятую Гитлером. Его биограф цитирует высказывание экс-кайзера на этот счет в следующем виде:

«Меня глубоко печалит и заботит бессовестное поведение этих демагогов — лидеров наци. Они бездумно растрачивают ресурсы национальной энергии, сосредоточенные в их движении. В этой ситуации необходимо сделать все возможное, чтобы сохранить и поддержать националистическое содержание движения. В нацистской партии есть сильное националистическое ядро; даже сейчас еще не поздно оторвать некоторых ее лидеров и ораторов от руководимого безответственными демагогами аппарата и объединить их с другими национально мыслящими деятелями в рамках правительства национальной концентрации. Отказ Гитлера (войти в правительство) — это глупейшая ошибка, она несет с собой глубокое разочарование для всех национально мыслящих элементов нации. У него нет ни капли политического чутья, ни грана знания истории, иначе он усвоил бы простую истину: „Кто правит в Пруссии, тот правит в рейхе!“ Очисти сперва Пруссию, установи там должный правопорядок, укрепи ее оборону — и весь рейх пойдет за тобой!»

Кто-то из сторонников нацистов среди окружения кронпринца в Цецилиенхофе ознакомил гитлеровскую верхушку с содержанием письма, где Вильгельм изложил эту свою оценку ситуации. Вильгельм был взбешен этой утечкой, ответственность за которую возложил вначале на свою невестку Цилли, а затем — на Клейста, которого изгнали из Доорна. Впоследствии он стал депутатом марионеточного рейхстага Третьего рейха. К концу 1932 года семью сотрясали бурные политические споры. Вильгельм требовал от Ауви, его сына Александра Фердинанда и сына Эрмины, принца Георга, чтобы они немедленно порвали с нацистской партией. Георг вел себя особенно вызывающе — он появился в вагоне голландского поезда с эмблемой свастики на груди. Окружавшие его пассажиры попытались сорвать ее у него с костюма, и он обозвал их «еврейской бандой». В Доорн он был доставлен под охраной полиции.

Клейст стал не единственной жертвой «чистки» в вильгельмовском окружении. В декабре адмирал Леветцов обратился к экс-кайзеру с письменной просьбой разрешить ему выставить свою кандидатуру на выборах в рейхстаг от нацистской партии. Вильгельм ответил решительным отказом — для обитателей Доорна членство в политических партиях под запретом. Леветцов не подчинился — дело партии было для него дороже. На полях его письма Вильгельм начертал нечто весьма нелицеприятное по адресу Гитлера, Геринга и Геббельса. «Монархическое мышление» этих деятелей, о котором говорил Леветцов, — это, трезво отметил Вильгельм, не более чем «прикрытие».

Празднование семьдесят четвертой годовщины бывшего кайзера почтили своим присутствием экс-монархи Саксонии и Вюртемберга. Три дня спустя Гитлер сформировал свое «правительство национального возрождения». В него вошли и представители национально-народной партии, что, казалось бы, должно было удовлетворить Вильгельма. Он, однако, никак не отозвался на это событие. Отдельные призывы к реставрации монархии вскоре были заглушены; последовавший 27 февраля поджог рейхстага открыл путь к установлению открытой диктатуры. Начавшийся вскоре процесс «унификации» общественных институтов привел к тому, что организации, тяготевшие к монархизму, были либо распущены, либо влились в состав нацистской партии и ее филиалов.

21 марта состоялся так называемый День Потсдама, призванный придать нацистскому режиму некий легитимистский флер. Среди почетных гостей были кронпринц с братьями и сыновьями; пустое кресло должно было символизировать незримое присутствие самого Вильгельма. Проходя мимо императорского семейства, Гинденбург отвесил почтительный поклон Вилли Маленькому и своим фельдмаршальским жезлом сделал жест в направлении пустого кресла. Присутствовавшие члены нацистской партии отреагировали на этот жест «германским приветствием», выкинув вперед правую руку. Вильгельм в своем доорнском уединении прокомментировал это событие следующим образом: «Сегодня в Потсдаме — празднование в Гарнизонной церкви. Это действо, подделка под культ Фридриха, мне решительно не нравится, его цель — сделать режим презентабельным в глазах общества… Самое время мне вмешаться, помешать созданию нацистского государства… надо использовать рост популярности нацистов…»

Как и все представители правого политического спектра, Вильгельм полностью одобрил такие акции Гитлера, как введение всеобщей воинской повинности и отказ от статей Версальского договора, которые накладывали ограничения на немецкие вооружения. С другой стороны, он все более укреплялся в мысли, что нацисты просто используют монархистов в своих целях, вовсе не намереваясь осуществлять их программу. Вместе с тем он не считал, что его дело безнадежно: правильной тактикой можно все поправить. Главное — держать необходимую дистанцию в отношении нового режима, чего, по его мнению, никак не могла понять Эрмина. Ильземан в своей дневниковой записи от 29 мая 1933 года изложил сетования своего шефа в следующем виде: «Что касается моей супруги, то тут барометр показывает „шторм“. Она ведет себя ужасно! С общеполитической точки зрения она, конечно, права: дело с моим возвращением на трон требует времени, но ее методами мы этого никогда не достигнем. Она буквально пресмыкается перед нацистами и, более того, еще и записывает все свои высказывания, сделанные здесь или в Берлине, что нам может серьезно повредить, если они станут известными публике».

Прибывший в Доорн в конце июня бригадный генерал Уотерс затем стал спутником Эрмины в ее поездке в Берлин. Граф Дона, с которым он беседовал в Доорне, буквально пел дифирамбы Гитлеру. В окружении кайзера наметился явный сдвиг в оценке установившегося в Германии режима. Как отметил английский гость, господствует «убеждение, что система и принципы национал-социализма останутся в Германии надолго, если не навсегда». Его удивило то, что и сам Вильгельм теперь отзывается о ситуации в Германии в почти апологетическом тоне. «Гитлер сделал много исключительно хорошего для Германии», — заявил хозяин Доорна, сделав лишь несколько оговорок по поводу крайностей антиеврейской кампании. На него особое впечатление произвели отказ Гитлера от полагающегося ему жалованья и военные заслуги Геринга.

Уотерс поделился своими впечатлениями с Локкартом. Тот еще раньше завязал переписку с Ллойд-Джорджем, желая узнать, не изменилось ли его мнение о человеке, которого он не столь давно хотел вздернуть на виселицу. Оказалось — да, изменилось. В письме Локкарту от 9 июля бывший премьер-министр Великобритании излагал свои мысли следующим образом: «Кайзер, несомненно, обладал выдающимися личными качествами. Если бы он не был кайзером, он мог бы стать поистине великой личностью. Стартовые возможности для монархов очень уж неблагоприятны». Локкарт продолжал свои контакты с доорнским изгнанником. С визитом к нему прибыла известная в лондонских кругах светская дама Оттолина Моррел. Вероятно, именно она познакомила его с творчеством П.Г. Вудхауза; во всяком случае, после знакомства с ней в привычку у Вильгельма вошло послеобеденное чтение вслух своему окружению «Дживса и Вустера». Знание английского у его слушателей было явно хуже, чем у него самого, и они часто либо смеялись невпопад, либо хранили мрачное молчание в самых смешных местах. Вильгельм нашел решение: места, где надо было смеяться, он повторял дважды, так что теперь правильная реакция аудитории была гарантирована.

В растущем круге английских поклонников Вильгельма отдавали себе отчет в том, что политические взгляды их любимца, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Уотерс (кстати, член лейбористской партии) считал, что все зло идет от Эрмины: супруг у нее под каблуком, а она продолжает свой флирт с нацистами в надежде самой стать германской императрицей. Общее мнение сводилось, однако, к тому, что скоро все изменится. Особые надежды Уотерс и Локкарт связывали с внуком кайзера Людвигом Фердинандом, или Лулу, который настроен «очень антинацистски — как и сам кайзер». Уотерс весьма высоко оценивал умение Вильгельма распоряжаться деньгами: содержать восемнадцать семей родственников, да еще оплачивать весь штат Доорна (всего получалось уже пятьдесят семей!) — это было нечто.

24 марта 1934 года в своей очередной речи Гитлер сделал ясный намек на то, что он не собирается призывать Гогенцоллернов на трон. 9 мая в Кенигсберге состоялась встреча Гитлера с Гинденбургом, на которой присутствовал и Берг. Гинденбург уже чувствовал приближение смерти и хотел, перед тем как сойти в могилу, получить от фюрера твердое обещание реставрировать монархию. Тот заверил его, что он целиком и полностью «за», но время для этого еще не пришло, и указал на возможную отрицательную реакцию за границей. Министр двора Доммес в целом правильно оценил ситуацию в адресованном Вильгельму послании: «Ясно, что налицо нет позитивного желания решить эту проблему». В конце месяца Вальтер Дарре, гитлеровский спец по сельскому хозяйству (и кстати, единственный из его команды выпускник английской частной школы), обвинил Вильгельма в трусости, проявленной в ноябре 1918 года.

Еще одним англичанином, который был принят и обласкан в Доорне, стал двадцатитрехлетний Рандольф Черчилль — старший сын того самого человека, который некогда нелицеприятно отозвался о «игрушечном флоте» Вильгельма, а позднее, в грозные годы Второй мировой войны, стал премьер-министром Великобритании. Вильгельм встретился с младшим Черчиллем под Арнемом и пригласил его в свое поместье. Тот прибыл в Доорн 8 июня 1934 года и сразу же шокировал всех его обитателей своими дурными манерами. Журналистов (Рандольф принадлежал именно к этой разновидности рода человеческого) там вообще не жаловали, а он еще притащил с собой свою секретаршу и фотографа. Вильгельм, впрочем, отнесся к новому визитеру вполне доброжелательно, на прощание нагрузив его целой кипой книг для передачи своему отцу, с которым он когда-то познакомился на маневрах. Он, очевидно, пожалел, что так тепло отнесся к бесцеремонному щелкоперу, когда прочел его статью в ненавистной «Дейли мейл».

 

II

Имелась одна веская причина, объясняющая, почему Вильгельм проявлял крайнюю осторожность в своих высказываниях по поводу нового режима, установившегося в Германии: после визита Геринга нацистское правительство согласилось выплачивать бывшему кайзеру ежегодную субсидию. «Закон Доорна» стал соблюдаться особенно жестко. Будущий биограф Вильгельма, писавший под псевдонимом Кюренберг (подробнее о нем — позднее), приводит показательный эпизод: когда какая-то заезжая графиня заговорила о политике нацистов, Вильгельм усадил к себе на колени «генеральшу», неторопливо потянулся за карточкой с меню и произнес: «Так что у нас там на обед? Утка? Надеюсь, не из нашего пруда?» Тема, поднятая гостьей, была таким образом благополучно закрыта.

26 сентября 1933 года министр двора Доммес получил аудиенцию у секретаря Гитлера, Ганса Ламмерса, во время которой изложил тому целый ряд жалоб и претензий: по поводу высказываний Дарре насчет трусости кайзера, вывешивания свастик на его замках, участившихся обвинений по адресу Вильгельма в принадлежности его к масонам и в симпатиях к евреям. Ламмерс заявил в ответ, что речь идет о «заслуживающих сожаления инцидентах», которым, впрочем, не стоит придавать большого значения. Доммес осведомился, не найдется ли какого-либо применения на государственной службе для сыновей и внуков Вильгельма. Ответ был вежлив, но категоричен: «К сожалению, нет». Доммес выразил пожелание получить аудиенцию у самого Гитлера. Его просьба была удовлетворена: ему было сказано, что фюрер примет его 24 октября.

Доммес начал беседу с лавины комплиментов фюреру, а затем осторожно затронул проблему того, как тот думает решить вопрос о своем преемнике. Гитлер ответил длинным монологом, который чем дальше, тем больше принимал форму обычной антиеврейской проповеди. Как докладывал позднее эмиссар Вильгельма своему шефу, «у меня создалось впечатление, что Гитлер косвенным образом обвиняет Ваше Величество в потворстве евреям; я прервал его и зачитал ему слова, которые Ваше Величество изволили произнести после обеда с адмиралом Холльманом в 1911 году, а именно: „Долг суверена — использовать все наличные силы нации. Если мы закрываем евреям доступ в армию и на государственную службу, мы тем более должны дать им возможность использовать свой интеллект и свое богатство там, где это может пойти на пользу народу, — в науке, искусстве, благотворительности“». На Гитлера, судя по всему, эта цитата не произвела ни малейшего впечатления, и он продолжил свои инвективы по адресу евреев. Выговорившись, он дал понять, что аудиенция окончена.

Доммес решил предпринять еще одну попытку. Поводом послужило очередное высказывание Вальтера Дарре. На сей раз этот питомец Уимблдона бросил Вильгельму обвинение в том, что он предал интересы немецкого крестьянства. Доммес поначалу даже заговорил о дуэли, правда, в довольно своеобразном контексте. «Как старый солдат я сожалею, что не могу поднять шпагу в защиту оскорбленной чести моего господина». Все кончилось новой встречей с фюрером, которая состоялась 27 апреля 1934 года. Гитлер, судя по всему, заранее подготовил свою аргументацию. Он начал с того, что не он совершил Ноябрьскую революцию и его отношение к ней хорошо известно; однако революция сделала одно хорошее дело — избавила Германию от владетельных князей. Они всегда с презрением относились к нему самому и к возглавляемому им движению. Что касается современного момента, то «у него своя миссия, которую он должен исполнить, и он не желает, чтобы ему кто-либо создавал помехи; это относится и к бывшим германским монархам. Он не имеет ничего против кайзера; тот, конечно, наделал ошибок, но кто не ошибается?» Гитлер закончил недвусмысленным тезисом. «Если Германии когда-нибудь в будущем суждено снова стать монархией, то она должна будет вырасти из национальных корней, должна будет родиться в недрах партии, поскольку партия и воплощает собой нацию».

Вильгельм сделал естественный вывод, что надеяться ему больше не на что, пока Гитлер остается у власти, и в Доорне все вернулось к обычной рутине. В свое ежедневное расписание он ввел двухчасовые послеполуденные прогулки и усиленно убеждал придворных последовать его примеру: получив заряд бодрости, говорил он, вы перестанете клевать носом и всхрапывать во время вечерней читки отрывков из книг и газет (как уже говорилось, он с удовольствием предавался такого рода просветительской деятельности среди обитателей Доорна). Регулярными стали киносеансы. Ежегодно супруги выезжали в Зандвоорт, на море. Места на голландском побережье, конечно, сильно уступали «Ахиллейону»… В Зандвоорте Вильгельм завел новые знакомства — в частности, с бароном ван дер Хейдтом, известным коллекционером японских гравюр, которые весьма заинтересовали экс-кайзера.

О «ночи длинных ножей» — расправе Гитлера со своими соперниками из числа штурмовиков и старых консервативных политиков 30 июня 1934 года, Вильгельм узнал из радиопередачи. Поначалу он считал, что жертвами этой кровавой бойни были исключительно гомосексуалисты. На ум тотчас пришел вопрос: что сказали бы о нем, если бы он в свое время устроил что-либо подобное? Лишь постепенно до него доходили факты о подлинном размахе репрессий. Особенно потрясла его история убийства супруги бывшего канцлера Шлейхера: ее вместе с мужем пристрелили как бродячих собак на пороге их особняка в Нейбабельсберге. Ильземан записал в своем дневнике следующее высказывание Вильгельма по поводу событий 30 июня. «Правовые нормы отныне ничего не значат, каждый теперь должен быть готов к тому, что в дом в любой момент могут ворваться наци и поставить всю семью к стенке!»

«Ночь длинных ножей» произвела отрезвляющее воздействие и на кронпринца. Эрмо заняла несколько более двусмысленную позицию, заявив, что жертв могло бы быть и больше. Кронпринц и Ауви подверглись допросу в гестапо, а бывший адъютант принца, майор Людвиг Мюльдер фон Мюльнхейм, был арестован.

В том же, 1934 году вышла сочиненная Вильгельмом книга «Китайские монады. История и толкование», основанная на докладе, зачитанном им 27 октября предыдущего года в присутствии профессоров Ломмеля, Наумана, Отто, Рейнхардта, Зарре и Фольграфа. Предметом исследования в книге была символика, отражающая понятия жизни и божества. Вильгельм попытался доказать принципиальное единство этой символики — от японских инь и ян, китайских монад до арийской свастики. Киприоты, приводил он пример, используют свастику для обозначения солнца. Разумеется, в докладе и книге упоминалась Медуза-Горгона с острова Корфу — по мнению автора, это было «древнейшее изображение головы бога». Что касается свастики, то она, в интерпретации Вильгельма, означала прежде всего понятие движения. Если ее линии направлены вправо, по движению солнца, то это символизирует солнечный свет, лето, грядущую славу, удачу, богатство. Если линии направлены налево, то речь идет о «сауастике» — предвестнице ночи, несчастий и гибели.

Тема была довольно щекотливая и вызывала разного рода аллюзии: всем было известно, что свастика — это официальная эмблема нацистов. Неудивительно, что Вильгельм заговорил языком иносказательным и трудно поддающимся расшифровке: в тексте речь идет о некоей «движущей силе всех космических и земных процессов»; как можно понять, автор считает, что через свастику божество — в виде той же Медузы-Горгоны — реализует свой план мирового движения. «Закон Доорна» сказывался и здесь — Вильгельм намеренно не выражался ясно. Тем не менее современникам был понятен намек на «ужасающей силы импульсы, исходящие от головы божества: они внушают не столько почтение, сколько страх; им неизвестны такие понятия, как любовь к Богу, искупление грехов…».

5 мая 1935 года в Доорн в четвертый — и последний — раз приехал бригадный генерал Уотерс. Старый солдат уже потерял былую резвость и не смог увернуться от нападения со стороны овчарки Арно. Не удалось ему избежать и неприятной обязанности выслушать очередную порцию антисемитских выпадов со стороны хозяина. Тот поведал ему о своем новейшем открытии: «Я обнаружил, что этот Ли, который написал биографию Эдуарда VII и напичкал ее лживыми вымыслами насчет меня, на самом деле — еврей. Его настоящая фамилия — Лазарус, он втихую поменял ее на Ли!» Впрочем, порой Вильгельм переходил на тон смиренного послушника — пешки в руках Господа. Как записал Уотерс, «он считает, что его нынешние тяжкие испытания ниспосланы на него свыше с какой-то неведомой нам, смертным, целью».

15 ноября 1935 года в Доорне впервые объявился бывший офицер гвардии и дипломат Иоахим фон Рейхель. Он сообщил Вильгельму, что намерен написать его биографию, причем не под своей фамилией, а под псевдонимом Кюренберг. Вильгельм подарил ему свое фото, написав в углу: «Неужели все было неверно?» Эти слова и стали названием будущей книги. В ходе разговора обсудили опубликованные труды, в которых так или иначе затрагивалась личность бывшего кайзера. Вильгельм не скрывал своего неудовольствия: «До сих пор я не встретил ни одной более или менее объективной оценки. Все, что обо мне написано, — это извращение фактов, прямая ложь и всякие глупости; многие авторы черпают сведения просто из разных сатирических листков». Самой нелепой поделкой он считал книгу Эмиля Людвига «Последний Гогенцоллерн». Автор «со мной никогда не встречался и не беседовал, что не помешало ему вылить на меня ведра грязи; теперь этот парень живет в благословенной Швейцарии; бравым конфедератам можно только посочувствовать!» — говорил Вильгельм.

Рейхель из общения с экс-кайзером вынес впечатление, что тот изменился — стал более склонен к всепрощению, учету мнения других, менее резок, чем раньше, хотя некоторая горечь в мыслях и словах его осталась. Она отразилась и в последнем замечании насчет Швейцарии: Вильгельм сам много раз выражал желание именно там провести остаток своих дней. Беседы между Вильгельмом и его будущим биографом проходили в кабинете. Порой к ним присоединялась Эрмина. Часто вспыхивали споры и даже конфликты, кончавшиеся холодным прощанием; правда, охлаждение длилось недолго, и Рейхель получал вежливое приглашение отобедать или прогуляться и продолжить диалог. После выхода книги Рейхеля (она была издана в Швейцарии) Вильгельм отозвался о ней положительно, хотя и без особого восторга, — как о непредвзятой попытке изобразить его жизненный путь в контексте времени и обстоятельств, которые люди сами не выбирают.

Рейхель узнал от Вильгельма немного нового. Бывший кайзер по-прежнему плохо отзывался о Бисмарке и его семействе: померанская деревенщина, слуги открывали бутылки, зажав их между коленями, хозяин дома кормил псов со своей тарелки, они дожевывали свои куски прямо на ковре. «Подумать только, назавтра мне могли подать еду на этой же самой тарелке!» Он заступился за Эйленбурга — несколько более открыто, чем осмеливался на это раньше: «Одна из самых симпатичных фигур, которые я когда-либо встречал… Не герой, не гений, но, признавая это, я совсем не хочу создать впечатления, что я как-то отстраняюсь от него. Он был моим другом и таковым навсегда останется в моей памяти!» Вильгельм занял уклончивую позицию при обсуждении щекотливой темы постигших Эйленбурга злоключений: «Верны или неверны некоторые из выдвинутых против него обвинений — не мне решать». Порой он позволял себе быть более откровенным. 2 сентября 1927 он прямо заявил, что его друг Фили «пал жертвой судебной расправы, которую учинили над ним Гольштейн, Гарден и международное еврейство, — это был первый удар по монархии, увертюра к революции».

Тон его высказываний о Максе Баденском стал более умеренным, но суть их не изменилась. По его мнению, канцлер вел циничную игру: убеждал Вильгельма, что преисполнен решимости сохранить рейх, и в то же время все больше отстранял его от процесса принятия политических решений. Санкционированная им отмена цензуры фактически бросила Вильгельма на съедение шакалам пера. Когда же речь пошла об отречении, он не поддержал Вильгельма и, напротив, упорно требовал от него добровольно сложить корону. В целом он охарактеризовал своего последнего канцлера как пешку в руках Шейдемана, который превратил его в «могильщика империи».

Со временем Вильгельм стал менее словоохотливым, но в целом он сохранил живой темперамент, и его нетрудно было «завести». Гостей он принимал, как правило, за чашкой чая, к которому подавалось скромное угощение — вишневый джем и тосты. Лишь немногие избранные удостаивались приглашения отобедать или побеседовать один на один в кабинете. Меню снова было урезано: первое, второе и десерт, белое и красное вино на выбор. Кофе можно было выпить уже после окончания трапезы, не за столом. Одевался Вильгельм всегда одинаково: серый костюм с золотой заколкой в галстуке и миниатюрной копией ордена «За заслуги» в петлице.

Регулярный характер приняла публикация его «научных докладов». В 1936 году немецкий читатель получил возможность прочесть нечто новое все о той же Медузе-Горгоне. Эта «антитеза прекрасному облику греческого божества» сохраняла для него какую-то странную притягательную силу. Он упомянул о том, что его адъютанты в свое время изготовили гигантский трехметровый макет этой самой Горгоны, но предпочел умолчать о том, что они с этим макетом сотворили (как мы помним, они предали его огню, отпраздновав таким образом конец занудных дискуссий на темы древней истории).

В мае 1938 года в Доорне состоялось бракосочетание официального наследника престола — Людвига Фердинанда, Лулу, с российской великой княгиней. На церемонию собралось всего сорок четыре высоких гостя. Нацистские правители Германии давно уж прекратили обхаживать бывшего кайзера и его родственников; в июне принц Эйтель получил отказ на свою просьбу организовать празднества по случаю 250-летия Первого пехотного полка. В апреле 1939 года в своем поместье был арестован сын Эрмины Фердинанд — за непочтительные слова, сказанные по поводу «движения». Только один Ауви оставался верным своим нацистским убеждениям.

Между тем вышла в свет книга Джорджа Вирека «Кайзер перед судом». Она была написана в форме протокола воображаемого процесса над Вильгельмом II. Подсудимый успешно опровергал выдвинутые против него обвинения. Большая проблема для Вирека состояла в том, чтобы найти достаточно солидную личность, которая написала бы предисловие к его крайне апологетическому сочинению. Он обратился к Ллойд-Джорджу, который из ярого германофоба, призывавшего «повесить кайзера», превратился в сторонника политики умиротворения нацистской Германии; тот, однако, отказался от такой чести. Следующей кандидатурой стал бывший американский посол в Берлине Джерард, который заявил как-то, что с кайзером «обошлись несправедливо». И здесь не сложилось. В конце концов эту миссию взял на себя известный драматург Джордж Бернард Шоу. Самому Вильгельму, кстати, книга Вирека не особенно понравилась — пролистав несколько страниц, он передал ее супруге. Во время последней беседы с Рейхелем он охарактеризовал ее как «забавную» — не более того.

Шоу оценил ее содержание куда как выше, выразив попутно полное согласие с основными тезисами этого труда. По его словам, «в целом образ Вильгельма выглядит вполне неплохо, если учесть, что речь идет о человеке, который по прихоти природы был обречен на то, чтобы играть роль не только крайне трудную, но и во многих отношениях иллюзорную, роль, которую вообще никто на его месте не смог бы сыграть». Шоу выразил мнение, что Вильгельм вполне может претендовать на признание в качестве «самого разумного деятеля из всех тех, кто сидел в правительственных кабинетах в 1914 году». Вильгельма должна была, без сомнения, порадовать характеристика, данная в этом предисловии ненавистному ему министру иностранных дел Великобритании: «В любой стране, населенной здравомыслящими гражданами, Грею не доверили бы никакой, даже самой незначительной должности на государственной службе — после его потворства и одобрения зверской расправы в Деншаваи, после того, как много раз доказал, что органически неспособен сказать ни слова правды по какому-либо политическому вопросу, поскольку просто не знал, в чем она, эта правда, состоит. Он был круглым невеждой в политике; возможно, его мозги годились, чтобы стать естествоиспытателем, но никак не для того, чтобы быть государственным деятелем».

Что касается оценки личности самого Вильгельма, то тут великий драматург переходил на весьма и весьма комплиментарный тон: «Императора, которого ранее превратили в идола, столь же легко сделали козлом отпущения… По поводу отъезда в Голландию ему нет нужды оправдываться — он поступил ничуть не хуже, чем Луи Наполеон, удалившийся в Чизлхерст… Он проявил прекрасный образец здравого смысла, и это был счастливый конец для монарха, который отнюдь не заслужил иного, менее счастливого конца».

Сам Вильгельм в том же, 1938 году опубликовал очередное свое сочинение под названием «Монархия в древней Месопотамии». Тема выросла из дискуссий в «Доорнском исследовательском обществе», однако в ее раскрытие Вильгельм высказал несколько мыслей, которые могли интерпретироваться как уроки истории для современности. Правители Месопотамии, констатировал автор, считали себя «слугами бога», однако капитализм и коррупция обрекли Шумер на гибель. Роковую роль сыграли в этом семиты Аккада, которые ставили авторитет власти выше авторитета права. Хаммурапи он сравнил с Фридрихом Вильгельмом I. С приходом индогерманских ариев, утверждал Вильгельм, возникло понятие Верховного главнокомандующего. Он провел смелую аналогию между мировой империей месопотамских правителей и теократическим государством Карла Великого. В судьбе последнего роковую роль, по его мнению, сыграли папы: они отняли у императора Священной Римской империи функции ее духовного руководителя. Все возродилось при прусских королях; особая заслуга принадлежит в этом отношении отцу Фридриха Великого: у него было чувство ответственности, он был за правовое государство.

События «хрустальной ночи» с 10 на 11 ноября 1938 года вызвали в Доорне настоящий взрыв. Ильземан записал следующие слова, произнесенные потрясенным экс-кайзером: «То, что происходит там, у нас дома, — это, конечно, скандальные вещи. Теперь самое время, чтобы армия подала свой голос; она и так уже на многое закрывала глаза… офицеры, кто постарше, да и вообще все приличные немцы должны выразить свой протест». Среди тех, кто и не подумал протестовать, оказался Ауви. По поводу поведения своего сына Вильгельм в разговоре с Ильземаном выразился очень жестко: «Я только что высказал Ауви все, что я об этом думаю, — в присутствии его братьев. У него хватило наглости заявить, что он одобряет еврейские погромы и понимает, почему они произошли. Когда я сказал ему, что каждый приличный человек не может расценить эти акции иначе как чистый гангстеризм, он никак не отреагировал. Он отныне чужой для нашей семьи».

Есть основания предположить, что после «хрустальной ночи» фигура Вильгельма привлекла к себе внимание со стороны германской оппозиции. Во всяком случае, в номере «Таймс» от 8 декабря он предстал в виде открытого критика нацизма, в доказательство чего приводилось якобы исходящее от него высказывание о Гитлере как создателе «государства-паразита, полностью попирающего принципы человеческого достоинства и противоречащего историческим традициям нашей расы». Более того, в уста бывшего кайзера английские редакторы вложили что-то вроде слов покаяния: «В течение нескольких месяцев я был склонен считать, что национал-социализм — это нечто вроде легкой лихорадки, которой необходимо переболеть. Однако он (Гитлер) либо отодвинул в сторону, либо физически уничтожил самых мудрых и выдающихся немцев из тех, кто в свое время примкнул к нему, — Папена, Шлейхера, Нейрата, даже Бломберга. При нем не осталось никого, кроме кучки коричневорубашечных гангстеров».

Ежедневные прогулки и рубка дров хорошо сказывались на самочувствии и внешнем виде нашего героя. Правда, к концу жизни он убрал седло, которое обычно использовал в качестве сиденья, заменив его мягким креслом. Все чаще он предпочитал вообще читать и писать полулежа в своей постели.

На его восьмидесятилетний юбилей собралось пятьдесят гостей в основном члены семьи и бывшие германские монархи. По сравнению с семидесятилетием все было значительно скромнее. Ему доставил удовольствие приезд старого верного вояки — фельдмаршала Макензена. Присутствие кронпринца Рупрехта Баварского было явным признаком примирения двух династий. Отношение Вильгельма к Макензену не испортил тот факт, что фельдмаршал пошел на службу к нацистам и получал немалые подачки из их партийной кассы. Должно быть, он посчитал это поведение вполне простительным. Германская пресса обошла юбилей полным молчанием — таков был приказ сверху.

В августе 1939 года, когда в воздухе уже чувствовалось приближение военного пожара, Вильгельма в последний раз посетил Локкарт. С ним вместе приехал историк Джон Уилер-Беннет, который как раз запланировал написать биографию кайзера — в дополнение к уже написанной биографии Гинденбурга. Это была первая и последняя встреча Уилер-Беннета с Вильгельмом. Историк вынес два основных впечатления — одно ложное, другое отражающее истину. Первое заключалось в том, что окружение бывшего кайзера состоит в основном из отъявленных нацистов. Это было далеко не так. Второе, что хозяин Доорна «преисполнен жалости к самому себе» и что он «жуткий эгоцентрист». В остальном Вильгельм показался ему «безобидным и вежливым старым господином с неплохим чувством юмора». Особенно его поразила беглая английская речь Вильгельма, которую портили только слегка гортанное произношение и несколько странные добавления слов, усиливающих тот или иной эпитет — нечто вроде «чертовски сильно хороший парень». Вильгельм в присутствии историка нелицеприятно высказался о Бюлове и Гинденбурге, но выразил сожаление в том, что уволил Бисмарка. Так что жизнь его чему-то все-таки научила. В целом, по мнению Уилер-Беннета, личность изгнанника внушала к себе некоторое почтение.

У Брюса Локкарта от этого визита остались только беглые заметки:

«Очень простой обед — только два блюда — говядина, картофель, красная капуста, земляничный пирог (горячий), красное или белое вино. В холле — большая карта Дальнего Востока с флажками, обозначающими линию фронта. Чай с императрицей в 4.15. Снова с кайзером с 5.30 до 7 вечера. Переодевание к ужину. Ужин с кайзером с 8.45 до 10.15. Тяжелый день для него и для нас. Временами, особенно во второй половине дня, он кажется усталым, делает паузы, но охотно смеется — очень приятная улыбка. Весь в религии — говорит о Провидении, не о Боге. Сказал, что „ему восемьдесят — в следующем году; наверное, мне пора“».

Прощаясь с гостями, Вильгельм напутствовал их словами: «Приезжайте еще — на следующее лето, если сможете. Но вряд ли вы сможете; машину уже не остановить, не будет ни его, ни меня».

 

III

Война с самого начала нарушила весь распорядок жизни в Доорне. Адъютанты были призваны под знамена вермахта, в доме на постой расположились голландские солдаты. Вильгельм обнаружил качества гостеприимного хозяина и устроил для них экскурсию по розарию. У него не было никаких возражений против военных целей Гитлера. Правда, по поводу Мюнхена он вроде бы никак не высказался, но зато возвращение Данцига и «Польского коридора» встретили с его стороны полное одобрение. Ильземан избежал призыва, сказавшись больным; он провел семь недель в больнице. На Новый год все из окружения экс-кайзера получили статус интернированных.

Семья стала нести первые потери. Уже 7 сентября смерть на поле боя настигла внука Оскара. Война осложнила возможности выездов за границу, и на очередной день рождения Вильгельма — 27 января 1940 года ему исполнился 81 год — собралось всего 24 гостя.

10 мая 1940 года один из секретарей Уинстона Черчилля, Р. С. Стивенсон, отправил в Форин офис записку следующего содержания:

«Г-н Черчилль интересуется, не имеет ли смысла частным образом намекнуть бывшему кайзеру, что в Англии, если бы он решил обратиться с просьбой о предоставлении ему здесь политического убежища, его ожидал бы доброжелательный и достойный прием».

На следующий же день это предложение по дипломатическим каналам стало известно Вильгельму. Он отклонил его. Вильгельму была ясна пропагандистская подоплека этой инициативы. С характерной для него категоричностью он заявил, что «скорее предпочтет, чтобы его расстреляли в Голландии, чем спасаться бегством в Англию. У него нет никакого желания фотографироваться рядом с Черчиллем». Королева Вильгельмина, хотя по-прежнему и отказывалась встречаться с доорнским изгнанником, тем не менее тоже проявила заботу о его безопасности, выразив готовность предоставить ему, если он пожелает, убежище на каком-нибудь из принадлежащих Голландии островов. Вильгельм стоял на своем: «Я никогда не покину дом в Доорне!»

Именно там, в Доорне, 14 мая 1940 года ему лихо откозырял полковник Нейдхольд, командир 322-го пехотного полка немецкой армии, начавшей свое весеннее наступление на Западном фронте. Прибывший вскоре полковник Генерального штаба фон Цицевиц заявил, что отныне бывший кайзер находится под охраной и покровительством вермахта. В четыре часа пополудни армейский фотограф запечатлел Вильгельма беседующим с группой немецких офицеров у ворот поместья.

23 мая старший сын кронпринца, тот самый принц Вильгельм, который отказался от прав наследника престола ради своей возлюбленной, был смертельно ранен в бою на территории Франции. На его похороны в Потсдаме пришли более 50 тысяч человек. Такое массовое проявление монархических чувств встревожило Гитлера. Он принял решение — запретить в будущем принцам крови служить в действующей армии. Несмотря на эту личную трагедию, успехи германского оружия наполняли сердце престарелого Вильгельма чувством неподдельной гордости. Примешивалось и злорадство: наконец-то настал час Божьего суда над этой «Юдо-Англией»! Он послал поздравительную телеграмму Гитлеру, которая тут же была напечатана в газетах рейха. Вильгельм, разумеется, считал, что это не чья-нибудь, а именно его собственная победа: «Блестяще показавшие себя генералы этой войны вышли из моей школы, они сражались под моим командованием во время мировой войны, будучи тогда лейтенантами, капитанами или майорами».

Когда 17 июня войска вермахта вступили в Париж, Вильгельма убедили послать еще одну телеграмму Гитлеру. Тон ее был довольно сдержанный, но правительство послевоенной Голландии посчитало ее документом, компрометирующим семью кайзера, что явилось достаточным основанием для конфискации всей движимой и недвижимой собственности Доорнского поместья. Между тем если Вильгельм и пел в ней дифирамбы, то лишь в адрес своей армии. Вот как выглядел текст этого злосчастного послания: «Преисполненный глубоких чувств по поводу поражения Франции, прошу принять мои наилучшие пожелания Вам лично и всей германской армии, которые я хочу выразить словами Фридриха Великого: „Какие великие дела творятся с благословения Божия!“ В сердцах всех немцев звучат слова лейтенского хорала, которые пели победоносные войска Великого Короля при Лейтене: возблагодарим же Господа нашего!»

Вильгельму был выделен «почетный караул» в составе пятнадцати человек. Вскоре оказалось, что главная функция охраны состоит в том, чтобы следить за соблюдением запрета на визиты «посторонних», — нацисты не считали нужным скрывать свое далеко не теплое отношение к экс-кайзеру. В конечном счете «караул» убрали, заменив его командой простых солдат. Распространились слухи, что Вильгельм уехал из Доорна и находится в своем восточнопрусском имении Кадинен. Какое-то время у Гитлера действительно была идея эвакуировать Вильгельма в восточную часть Германии — на случай, если союзники вдруг высадятся в Голландии.

 

IV

29 марта у Вильгельма случился первый приступ грудной жабы. 1 марта 1941 года он внезапно потерял сознание. На какое-то время он оправился, но тремя неделями позже стал жаловаться на боли в прямой кишке. 3 июня в легких у него обнаружили закупорку сосудов, В тот день сиделка высказала ему утешительные слова: «Ваше Величество, там, наверху, лучше, чем здесь. Поблизости от Всевышнего всем нам будет лучше, чем на земле». Вильгельм выразил согласие: «Я готов. Увидимся там когда-нибудь… Мой конец уже близко… Тянет куда-то вниз, вниз!» Он начал вслух читать молитвы. 4 июня он впал в кому и вскоре скончался. Смерть настигла его на 83-м году жизни — он умер в том же возрасте, что и его бабка, столь дорогая его сердцу королева Виктория.

Из дополнения к его завещанию, которое было написано 25 декабря 1933 года, следовало, что он был категорически против того, чтобы его похоронили на территории Германии, пока и поскольку она будет оставаться республикой — нацистской или какой-либо иной. Это перечеркнуло планы Гитлера, который намеревался устроить государственные похороны, во время которых мог бы прошествовать за гробом — по примеру самого Вильгельма во время похорон его деда. Согласно воле покойного, процедура состоялась в Доорне и была очень скромной. Заранее был подготовлен проект мавзолея в классическом стиле. Украшений из свастик не предполагалось. Надгробие было изготовлено скульптором Бетцнером еще в 1937 году. Спустя пять дней после кончины Вильгельма в Доорн прибыл специальный поезд с гостями и батальоном почетного караула — на этот счет было личное указание Гитлера. Поминальную молитву прочел пастор Деринг. Присутствовали среди прочих Пауль фон Хазе и адмирал Канарис (оба они кончили жизнь на эшафоте), а также фельдмаршал Макензен, довольно бодро выглядевший для своих девяноста двух лет. Все спели траурные псалмы: «Молюсь о силе любви» и «Иисусе, на тебя уповаю».

Эрмо решила превратить Доорн в музей, сама переехала в свое силезское имение. Там в 1944 году она была застигнута врасплох русским наступлением. Умерла она при невыясненных обстоятельствах во Франкфурте-на-Одере в 1949 году. Ауви и кронпринц оказались в лагере для интернированных в западной зоне; пребывание там явно сильно на них подействовало, и они вскоре тоже отправились в мир иной. В послевоенной Германии никто теплых чувств к Гогенцоллернам не испытывал. Официально такой династии ныне вообще не существует.

«Вильгельм Великий или Вильгельм Последний?» — такой вопрос задал сам себе Курт Рицлер в ответственный момент Первой мировой войны, когда решался вопрос, начинать или нет неограниченную подводную войну. Вопрос вполне уместный. Если бы Вильгельм выиграл ту войну, наше отношение к нему было бы совсем иным. Упомянутый нами выше Рейхель-Кюренберг со своей стороны не без основания считал, что, умри Вильгельм, скажем, в 1914 году, его бы вспоминали как вполне хорошего, а может быть, даже великого лидера нации. Однако Германия потерпела поражение. В результате ее правитель оказался как бы под окуляром микроскопа, и все его недостатки предстали увеличенными в сотни раз, превращая его в виновника мировой катастрофы. Многое, что было написано по этому поводу в 20-е и 30-е годы, отличалось особым критическим запалом еще и потому, что авторами были люди, которые сами несли на себе изрядную долю вину за все случившееся.

1914 год открыл сезон свободной охоты на Вильгельма, но следует сказать и о том, что кое-где, и в частности в Великобритании, он утратил симпатии публики даже еще до своего вступления на трон. После 1918 года, когда стали открываться ранее секретные документальные досье, обнаружилось, что Вильгельм сам, своей рукой сделал все, чтобы испортить себе репутацию в глазах современников и потомков. Речь идет о его печально известных заметках на полях документов, которые он читал, — недаром Тирпиц и Эйленбург неоднократно предупреждали кайзера, чтобы он не доверял своих мыслей бумаге. То же самое можно сказать и о его устных перлах — они не предназначались для широкой публики, но его собеседники с удовольствием заносили их в свои дневники. Опубликованные воспоминания современников становились достоянием публики, как и многочисленные импульсивные высказывания кайзера, отнюдь не делающие ему чести. Другие монархи были более осмотрительны. По поводу «дяди Берти» вспоминают только его не слишком вежливое определение курорта Богнор как «прибежища педерастов», а ведь он был куда как невоздержан на язык! Полковник Хауз, беседуя с королем Георгом V, был шокирован его воинственным настроем и соответствующей риторикой, но для широкой публики это осталось тайной.

Для Вильгельма вся эта преданная гласности информация сыграла ту же роль, что и пресловутые магнитофонные пленки, погубившие репутацию президента Ричарда Никсона. Объективности ради следует сказать, однако, что в случае с Вильгельмом познавательная ценность подобных разоблачительных фактов ограничена тем обстоятельством, что он непрерывно менял свои мнения, мог один раз сказать одно, а в следующий момент — другое, прямо противоположное. Короче говоря, нажимал курок, еще не прицелившись. Годард Бентинк, только ангельское терпение которого позволило ему прожить полтора года под одной крышей с нашим героем, выразился по его поводу достаточно тактично, но вполне определенно: «Люди не всегда имеют в виду то, что говорят, они зачастую не взвешивают свои слова должным образом, особенно когда находятся в состоянии возбуждения или стресса».

В одном мы, вероятно, правы, когда осуждаем Вильгельма: хотя мировая война и не была его личным предприятием, никак нельзя отрицать, что ее начало означало банкротство германской дипломатии, а ведь именно в этой сфере Вильгельм столь усиленно пытался проявить себя и сыграть максимально активную роль. Вильгельм считал себя великим актером на сцене мировой политики, но беда была в том, что никто не захотел ему подыгрывать. Четверть века он предпринимал усилия по поддержанию мира. В своих многочисленных попытках выстроить комбинации европейских коалиций он мало чего достиг — разве только укрепил лидеров прочих государств в том, что новая Германия представляет некий нежелательный и опасный фактор, оказывающий отрицательное воздействие на сложившийся баланс сил.

До сих пор не выяснено, в какой мере на его рассудок и способность здраво оценивать объективные факты влияли его физические недуги и его неврастения. Приступы ярости, вопли, все эти удары кулаком по столу и другие экстравагантные поступки не производили особенного эффекта на окружающих. Он мог изрыгать страшные угрозы, но, несмотря на суровость законов об «оскорблении величества», Германия при нем отнюдь не представляла собой тиранию. Много раз он грозился отменить конституцию, но ни разу не привел эту угрозу в исполнение. Он часто отпускал фразы, что того-то или тех-то надо расстрелять, но никто не был расстрелян. Единственным исключением был, пожалуй, лейтенант Ханке, но и тот застрелился сам, причем, судя по имеющимся данным, Вильгельм не знал о том, что ему вручили для этой благой цели заряженный револьвер.

Вильгельм часто испытывал сильные боли, которые явно способствовали помутнению его сознания. Так случилось и во время его последней болезни. Анализ содержания антисемитских выпадов, которые участились у него в последние годы, показывает, что их мог себе позволить только человек безнадежно больной и не отдающий себе отчета в своем поведении. Будучи в Амеронгене, он однажды сам в порыве откровенности бросил: «Все в мире говорят, что я сумасшедший, но если бы они знали, как мне тяжко, что мне приходится преодолевать, они бы удивились, что я еще сохранил хоть какой-то рассудок».

Тот, кто встречался лично с Вильгельмом, не подвергал сомнению тот факт, что это был человек далеко не глупый. Джон Уилер-Беннет даже считал, что он обладает «блестящим интеллектом», оговариваясь, впрочем, что это не всегда сказывается на его словах и поступках. Этому известному английскому историку принадлежит интересная мысль: «Подлинная трагедия Вильгельма II состоит в том, что ему вообще не следовало бы становиться императором. Природа дала ему задатки ученого или художника, но судьба распорядилась иначе, предопределив ему роль правителя и военного». Бисмарк, кстати, также отмечал недюжинные способности молодого кайзера, но добавлял, что ему недостает проницательности и последовательности. В отличие от Фридриха Великого он не любил оставаться наедине с самим собой и никогда не отдавался целиком и полностью тяжелому ремеслу управления государством. Он любил власть как идею, но практика ее осуществления казалась ему слишком тяжелым бременем.

Личность Вильгельма была клубком противоречий. Как он сам говорил своему американскому почитателю Джорджу Виреку, «боюсь, что смешение двух кровей в моих жилах делает меня загадкой и для моих соотечественников, и для людей за рубежом. Немцы говорят, что во мне слишком много от англичанина. Англичанам не нравится, что во мне слишком много немецкого». Примерно то же говорили в свое время и о его матери, на которую он был похож гораздо больше, чем это считали его современники. Стремление к союзу с Британией, заключения которого он искренне добивался всю свою сознательную жизнь, было, видимо, своеобразной попыткой символически примирить две столь различные стороны его личности. Ни то, ни другое ему не удалось совершить.

Смешанное наследие Гогенцоллернов и Гвельфов объясняет и свойственное ему противоречивое отношение к своей второй родине — Англии. Как пишет тот же Вирек, «отношение Вильгельма к Англии представляло собой смесь восхищения и зависти, враждебности и влюбленности. Именно здесь следует искать ключ к пониманию внешней непоследовательности в его дипломатии и в самом его характере». На англичанах тоже лежит доля вины. Мало кто из их лидеров проявлял готовность отбросить позу высокомерной надменности в общении с германским императором. Их отказ пойти на соглашение с ним стал одной из причин катастрофы 1914 года.

Остается вопрос: а было ли что-то положительное в его правлении? Или в истории Германии период правления Вильгельма II можно вычеркнуть? Конечно, многое из этого периода перешло в Веймарскую республику — гораздо больше, чем это обычно считается, однако эти моменты преемственности — вроде сохранения старого законодательства или старой бюрократии — расцениваются скорее как нечто порочное, способствовавшее подрыву веймарской демократии. Примерно так же оценивается и преемственность в области искусства — как продолжение старых антилиберальных традиций рейха Вильгельма. Верно: официальное искусство периода правления последнего кайзера Германии вряд ли способно найти широкий круг поклонников, но ведь то же самое можно сказать и о поздневикторианской живописи в Англии и о соответствующих феноменах в художественной жизни Франции, Италии или Бельгии.

В некоторых отношениях империя Вильгельма была в высшей степени современным государством. В области науки и техники, в сфере реформ школьного и университетского образования, в правильной оценке той роли, которую могли сыграть и играли бизнесмены и промышленники в повышении благосостояния народа и общей финансовой культуры. Заслуга Вильгельма в этом немалая. Но это была лишь одна сторона медали, один аспект истории Германии Вильгельма II. Были и другие, менее приятные. Примирить их, объединить в единое целое оказалось невозможным. Здесь Вильгельм, мягко говоря, не преуспел, и его рейх погиб из-за внутренних противоречий. Сумел бы кто-нибудь другой на его месте добиться большего успеха, — на этот вопрос ответить невозможно. Гении среди государственных деятелей встречаются крайне редко.