Между тем, пока Гуров с Крячко обсуждали особенности человеческой психики, находящейся под длительным воздействием алкогольных паров, эти самые пары из головы Перфилова давно выветрились. Однако это совсем не означало, что его состояние улучшилось. Состояние его было жалким. Собственно говоря, он дошел уже до того, что мысленно поставил крест на своей жизни, и теперь с тупым отчаянием ждал конца.

Все, что с ним происходило в последние часы, могло показаться дурным сном. Это навязчивое ощущение полного бессилия, какое и бывает-то, пожалуй, только в кошмарах, преследовало Перфилова с той самой минуты, как незнакомые люди выволокли его из квартиры Елены Карповой и затолкали в легковую машину, марки которой он, объятый ужасом, даже не запомнил.

Все, что он запомнил, – это адскую боль в ладони, которую сжимал один из мужчин, препровождая Перфилова до автомобиля. Хватка его напоминала действие какого-то гидравлического механизма. У Перфилова даже мысли не возникало, чтобы попытаться вырваться. Это было все равно что вырываться из-под наезжающего на тебя железнодорожного колеса. Он думал только о том, как бы не потерять сознание от боли. Не помогал даже алкоголь. Собственно, он уже тогда начинал стремительно улетучиваться, оставляя Перфилова один на один с холодным ужасом.

Сначала с ним вообще никто не разговаривал, и от этого было еще страшнее. Та слабая попытка сопротивляться, которую предпринял Перфилов, когда его выволакивали из-за стола, выглядела просто смехотворно и закончилась тем, что опрокинулась почти полная бутылка водки. Его слегка ударили под дых и заботливо взяли за руки. Оглушенный, он все-таки услышал, как хрустнули кости в раздавленной ладони. Боль пришла позже и, кажется, уже не отпускала ни на минуту.

Поначалу Перфилов, впрочем, еще таил какие-то надежды. Ему казалось, что не все потеряно и ему обязательно придет кто-нибудь на помощь. Наивность этого представления стала ясной очень скоро, тем более что сам он абсолютно ничего не делал, чтобы привлечь к себе внимание. Естественно, никаких чудес и не произошло.

Его посадили в автомобиль, грубо наклонили голову – наверное, для того, чтобы он не мог понять, куда его везут, – и поехали. Похитителями за все это время практически не было произнесено ни единого слова. Этим молчанием они еще больше напоминали Перфилову какие-то безжалостные механические существа, с которыми невозможно договориться и невозможно бороться.

Ехали они довольно долго. Шум городских улиц через некоторое время сменился гулом шоссе, а потом и вообще едва ли не полной тишиной, в которой слышалось только утробное урчание их собственного мотора. Слегка пришедший в себя Перфилов предположил, что они где-то за пределами Москвы. Наверное, он был прав, но проверить ему этого не дали. Когда машина остановилась, ему натянули на голову мешок и за шиворот вытащили из машины.

Сквозь грубую ткань мешка он не почувствовал никаких новых запахов и долго не мог понять, куда его ведут. Вскоре, однако, стало ясно, что попали они в нежилое помещение – об этом недвусмысленно свидетельствовало гулкое эхо, окружившее Перфилова со всех сторон, и какой-то особенно сильный, промозглый сквозняк, который характерен для крупных блочных строений.

Его долго вели по гулким цокающим коридорам, потом довольно небрежно препроводили вниз по каменным ступеням и наконец сорвали с головы мешок. Однако Перфилов ничего практически не увидел, кроме яркого луча электрического фонаря, перебегающего по стенам, и разнокалиберных черных труб, вдоль этих стен протянутых.

Тут он, правда, собирался задать сопровождающим вопрос, который мучил его с самого начала: что, собственно, происходит? Собирался и даже несколько раз мысленно репетировал, как этот вопрос должен прозвучать, но в реальности духу на это Перфилову так и не хватило.

Те же, кто его привез, не собирались ничего Перфилову объяснять. Они обращались с ним почти как с неодушевленным грузом. Они доставили его на место, и больше их ничего не касалось. Но еще одну неприятность они Перфилову приготовили. Его приковали наручниками к трубе.

Теперь он остался практически совсем без рук – левая была пристегнута к невидимой холодной трубе, а правая горела и немела от боли – Перфилов не удивился бы, если бы узнал сейчас, что тот мерзавец со стальной хваткой сломал ему пальцы.

А положение его становилось все тяжелее и неопределеннее. Приковав его, люди, лиц которых Перфилов так больше и не увидел, ушли, оставив его одного в кромешной тьме и полной тишине. Напоследок загрохотала где-то наверху стальная дверь, замерли, удаляясь, шаги, и все кончилось.

Вскоре мучения Перфилова начали расти как на дрожжах. Он начал мерзнуть. В этом чертовом подвале было холодно, как в могиле. И вдобавок ему понадобилось в туалет. Это желание нарастало с каждой минутой, и Перфилов почувствовал себя особенно унизительно. Практически ему ничего не оставалось, как мочиться в том же самом углу, где он был прикован. На железной трубе он нащупал какие-то отводы, которые мешали ему сделать хотя бы шаг в сторону. Да и с брюками была проблема – свободная рука явно не желала подчиняться. Впору было заплакать от унижения.

И все-таки через некоторое время желание стало настолько неодолимым, что Перфилов уже не мог сдерживаться. Кое-как расстегнув брюки, он облегчился, и впервые за последние часы у него появилось ощущение, похожее на удовлетворение. Однако оно очень скоро притупилось, а унижение осталось. Перфилов не сумел застегнуть как следует брюки и так и остался – с выбившейся наружу рубашкой, с приспущенными штанами и нелепо согнутой рукой, все сильнее холодеющей от прикосновения стали. В темноте все это было еще терпимо, но Перфилов живо представлял себе, каким жалким увидят его бандиты, когда вернутся, и от этого на душе становилось совсем скверно.

Однако прошло время, и Перфилов стал ждать возвращения этих страшных людей как избавления, потому что неопределенность вкупе с темнотой и холодом были еще хуже.

Кроме отчаяния и страха, Перфилова одолевали мысли. Их было необычно много, и они резко отличались от его обыденных представлений, от тех правил, которыми Перфилов обставил свою жизнь, руководствуясь своим, в общем-то, удачным и безоблачным жизненным опытом. Ему всегда везло, и, хотя больших высот Перфилов не добился, та ниша, которую он облюбовал себе в мире, вполне его устраивала. Все катилось по наезженной колее – работа, развлечения, женщины. Какие-то проблемы возникали, но тут же и решались, не давая повода всерьез задуматься. Может быть, в последнее время проблем стало чуть побольше, но Перфилов до сих пор думал, что еще долго продержится без серьезных потерь. Вышло иначе, и это напугало Перфилова ничуть не меньше, чем нападение неизвестных ему людей.

Дрожа от холода и страха в темном подвале, Перфилов вдруг решил, что отныне навсегда бросит пить. Если все обойдется, он больше не возьмет в рот ни капли спиртного. И это решение не стоило ему ни малейших усилий, потому что – самое удивительное – сейчас он и в самом деле не нуждался в алкоголе. Он был чист внутри, словно заядлый абстинент, никогда не нюхавший водки. Стресс странным образом встряхнул его организм. Одно плохо – слишком мало шансов было на то, что Перфилову удастся осуществить свой благой порыв. Постепенно его все больше стало одолевать убеждение, что он доживает свои последние часы на этой земле.

Но чего хотят от него эти непонятные люди? Что он сделал такого, за что его стоит разыскивать по всей Москве, выкрадывать средь бела дня и запирать в каком-то угрюмом подвале? Проступок должен быть очень серьезным, но никакого намека на серьезные события Перфилов в памяти не обнаружил. Даже смерть Марины он еще не воспринимал как неизбежную реальность. Его потрясли слова Гурова, но осознать в полной мере Перфилов их еще не успел. Он запомнил Марину живой, здоровой и сердитой. Но в тот последний момент он уже немного протрезвел. Прочее же улетучилось. Память, похожая на решето, – это был еще один повод дать решительный бой собственному пьянству. Перфилов отлично знал, что подобные провалы – симптом крайне неприятный, свидетельствующий о серьезном неблагополучии с психикой. Раньше ему не хотелось в этом признаваться, но теперь не было никакого смысла себя обманывать – он превращается в самого настоящего алкоголика. Может быть, этот процесс не такой явный, и он не режет глаз окружающим, как, например, фигуры пропитых бомжей в подворотне. Но это слабое утешение. Рано или поздно он тоже этим кончит. Пока Перфилов делает только первые шаги к распаду, но зато шаги эти с полным правом можно назвать семимильными.

Перфилов нисколько не жалел о своем решении бросить пить. Водка его погубила и поставила под угрозу само его существование. Зато сейчас Перфилов бы не отказался от сигареты – курить ему хотелось все сильнее, но свои сигареты он оставил у Ленки – можно сказать, впопыхах. Желание хотя бы разок затянуться сделалось в конце концов просто невыносимым. Измученный Перфилов начинал подумывать о том, что даже смертникам дается право на последнее желание. Пожалуй, сейчас он выбрал бы сигарету. Нет, конечно, в первую очередь он выбрал бы свободу, но если уж не судьба, тогда Перфилов остановился бы на сигарете. Он сам удивился, как, оказывается, мало нужно ему от жизни. Вот только по-прежнему он был один, и некому было предложить ему выбрать последнее желание.

Перфилов не представлял, сколько времени находится в подвале. Все обычные представления сместились, границы между реальностью и кошмаром стерлись. Иногда Перфилову начинало казаться, что он в заточении уже целую вечность. Вечность, как ей и полагалось, была ледяной и беспросветной, и конца ей не было.

Несмотря на муки, Перфилов, кажется, все-таки задремал ненадолго – провалился в темноту, еще более глубокую, чем та, которая его окружала. Этот короткий сон был похож на смерть или, скорее, на репетицию смерти. А потом Перфилов проснулся от стука собственного сердца. Оно колотилось как бешеное – казалось, эхо его ударов мячиком отскакивает от бетонных стен и рушится на голову со всех сторон.

И вдруг Перфилов понял, что слышит не только стук сердца – наверху неожиданно загремела железная дверь. И вслед за этим раздались размеренные тяжелые шаги нескольких человек, которые цепочкой спускались вниз по лестнице.

Перфилов ждал чего-то подобного с нетерпением, но, когда дождался, испугался не на шутку. Одно дело – представлять свою смерть, пусть даже в самых неприглядных вариантах, и совсем другое – оказаться с ней лицом к лицу. У Перфилова перехватило дыхание.

Шаги между тем неумолимо приближались. Они звучали уже рядом. В лицо Перфилову ударил сноп света. Он невольно зажмурился.

Люди, осветившие пленника фонариком, несколько секунд молча рассматривали его. А потом спокойный внушительный голос произнес одно слово:

– Свинья!

Сказано это было с презрением и брезгливостью, будто Перфилов уже стал грязным бомжом, от которого нужно держаться подальше. Наверное, кое-какие основания для подобного заключения имелись, но Перфилов обиделся на говорившего. "Тебя бы сюда! – подумал он зло. – Часика на четыре, а еще лучше на десять. Посмотрел бы я тогда на тебя, скотина!"

Между тем неизвестный, которому мысли Перфилова были недоступны, повторил с выражением:

– Свинья! Ты самому себе не противен, а?

Перфилов затруднился с ответом на этот вопрос. Он угрюмо молчал, отворачиваясь от ослепительного луча света, который настойчиво бился в его лицо. Нечего было и думать о том, чтобы рассмотреть лица вошедших или хотя бы прикинуть их количество. С Перфиловым разговаривала будто сама тьма.

– Ладно, твои проблемы. – Невидимый собеседник наконец оставил в покое моральный облик Перфилова. – Давай о делах говорить.

Перфилов опять промолчал, и это, кажется, не понравилось человеку из темноты. Он что-то негромко сказал кому-то, и тут же огненный круг надвинулся на Перфилова почти вплотную, и страшный удар обрушился на его челюсть. Перфилов отлетел к стене, больно ударившись спиной о трубы. Скрежетнула сталь наручников. Рот Перфилова наполнился привкусом крови. В голове все поплыло.

Преодолевая дурноту, он все-таки поспешил включиться в навязываемую ему беседу. Молчание сейчас не слишком было похоже на золото.

– О каких делах вы говорите? – прохрипел он. – Я не понимаю.

– Ответ неправильный, – спокойно отозвались из темноты, и тут же очередной удар вдребезги разбил Перфилову лицо.

Когда он снова пришел в себя, то обнаружил, что висит на руке, пристегнутой к трубе, до боли вывернув локтевой сустав. Сжав зубы и цепляясь за шершавую стену, Перфилов сумел подняться на ноги. С подбородка струйками стекала кровь. Он поспешно вытер ее рукавом под беспощадным светом фонаря.

– У нас мало времени, – несколько даже удивленно сказали ему из темноты. – А ты дурака валяешь. Не надо.

– Да я и сам не хочу, – нашел он в себе силы мрачно пошутить. – А что делать? Если я действительно не понимаю…

Договорить ему не дали, снова шарахнув по голове пудовым кулаком. Теряя сознание, Перфилов еще успел удивиться тому, какие резервы таит в себе организм. Раньше он никогда бы не поверил, что сумеет выжить после такого удара. Откровенно говоря, Перфилов был не силен в кулачных единоборствах и, если попадал в какую-нибудь пьяную передрягу, старался с наименьшими потерями из нее выбраться, иначе он, как правило, бывал бит, и очень жестоко. К счастью, это случалось крайне редко и уж, конечно, не шло ни в какое сравнение с тем кошмаром, который обрушился на Перфилова сегодня. Сейчас его били профессионалы, костоломы по призванию, настоящие мастера, и они собирались его искалечить.

Перфилов не хотел умирать и еще меньше хотел стать калекой, поэтому он с превеликим удовольствием поговорил бы со своими мучителями – на любую тему и о любом деле. Но, увы, он не мог этого сделать при всем желании. Он и представить не мог, какие у них могут быть общие дела.

Поэтому теперь он инстинктивно выбрал иную линию поведения – он решил тянуть время, насколько это будет возможно. Было чертовски больно висеть на пристегнутой руке, изображая потерю сознания, но эта боль пока казалась ему терпимой по сравнению с ударами, от которых раскалывалась голова. Однако этот номер у него не прошел. Рядом прозвучал совсем не ободряющий диалог:

– Чего он?

– Вырубился.

– Плесни!

Перфилов услышал, как где-то рядом брякнуло ведро, и вдруг на голову ему обрушился поток ледяной воды, пахнущей соляркой и еще какой-то гадостью. От неожиданности он вскрикнул, дернулся и встал на ноги. С него текло. Вся одежда промокла насквозь. Его стиснуло холодом, как панцирем.

– Ожил, – удовлетворенно сказали из темноты.

– Хорошо, – произнес спокойный голос и тут же обратился к Перфилову: – Ну что, теперь будешь говорить?

– Буду, – мгновенно ответил Перфилов, стуча зубами. – Вы мне только скажите, о чем. Я все расскажу.

– Вот сволочь, а? – с грустью сказал кто-то.

– Двинь ему еще разок, – посоветовал спокойный голос.

Перфилов не успел ничего возразить – последовал сокрушительный удар в солнечное сплетение, а затем в ухо. Он задохнулся, ослеп и оглох одновременно. Не меньше минуты он корчился, распятый на дурацкой трубе, а невидимые враги внимательно наблюдали за его страданиями, подсвечивая себе фонарями. Но долго расслабляться ему не дали. Снова загромыхало ведро, и еще одна порция вонючей и жесткой, как стекло, воды была выплеснута Перфилову за шиворот. От холода у него начало ломить в груди. "Конец приходит", – сумрачно подумал он и опять удивился – так ему вдруг все сделалось безразлично. Даже боль от ударов как будто бы притупилась.

Кажется, тот, кто являлся здесь главным, почувствовал эту перемену. Он вдруг как-то странно хмыкнул и едва слышно сказал:

– Так, сейчас перерыв. Минут на пять-десять. Потом продолжите, пока не заговорит. Если что будет – отзвонитесь. Мне нужно ехать.

Затем он сразу же повернулся и стал подниматься по лестнице, сопровождаемый еще одним человеком с фонарем. Тяжелые шаги шаркали невыносимо долго, отзываясь в голове Перфилова какими-то странными вспышками, но в конце концов стихли. Но легче ему, конечно, не стало. Ведь при нем оставалось не менее двух человек, которых Перфилов не видел, но угадывал по многим признакам. Да их никак и не могло быть менее двух, потому что один из них должен был держать фонарь, пока другой бьет Перфилова.

Теперь время бежало как сумасшедшее, и Перфилов с отчаянием понимал, что отпущенный ему срок вот-вот истечет. Он решил использовать его хоть с какой-то пользой.

– Мужики, – пробормотал он непослушными губами, – раз уж мы сейчас все равно отдыхаем, может, вы мне пока скажете, чего вам от меня надо. Это не понты. Я в самом деле не врубаюсь, в чем проблема. Давайте разберемся, в натуре…

Ответом ему было молчание – будто он говорил в пустой колодец. Люди, оставшиеся с ним, не проявили никакого интереса к его декларации.

– Вот суки! – с неожиданным удовольствием сказал тогда Перфилов. – Проститутки! Вам в кайф людей мучить? Подумайте своими тупыми мозгами – что я вам могу сказать, если не знаю, про что идет речь? Идио…

Тут он был вынужден оборвать свою речь, потому что его сильно ударили в голень. Ноги Перфилова подломились, и он опять повис. От дикой боли на глазах выступили слезы. А вскоре он расплакался по-настоящему, потому что его начали бить снова, размеренно и беспощадно, периодически окатывая водой из грязного ведра.

Силы его были уже на исходе. Перфилов с наслаждением бы целовал сейчас своим палачам подошвы, ползал бы у них в ногах, но ничего этого он сделать не мог, а слов они не понимали. Положение было безвыходное. Его неведение принимали за упорство и выколачивали это упорство с усердием машины. Вся беда была в том, что это ни к чему не вело.

Через некоторое время, однако, мучители взяли передышку. Перфилов долго сплевывал кровяные сгустки, набившиеся в рот, а потом безо всякой надежды просипел всю ту же песню:

– Может, скажете все-таки, в чем дело, мужики?

Он не ждал ответа, но в темноте вдруг сказали:

– Ну, я скажу – тебе легче будет? Будто сам не знаешь!

– Да не знаю я! – тоскливо отозвался Перфилов. – Два часа вам об этом долблю. Не знаю я, чего вы от меня хотите!

– Ты снимки делал? – насмешливо спросили его. – Делал. А где аппарат?

У Перфилова похолодело в груди. Значит, он что-то заснял, когда находился в своем безумном загуле! Он еще находил силы и время для практики! Можно себя поздравить. Только бы теперь вспомнить, что он заснял и где. А заодно куда делся фотоаппарат, который, как теперь выяснилось, ищут эти серьезные люди. Что-то забрезжило в памяти Перфилова, шевельнулось какое-то смутное воспоминание, но тут же и исчезло. Ему стало тошно – разве объяснишь этим идиотам, что существует такое понятие, как алкогольная амнезия? Только и остается утешаться тем фактом, что теперь ему известен предмет их вожделений. Толку от этого мало, но кое-какие выгоды из своего знания он может извлечь. По крайней мере, он может надеяться, что его не убьют до тех пор, пока не узнают, где фотоаппарат. Можно будет поводить их за нос. Совсем здорово было бы подать о себе весточку на волю. Теперь-то Перфилов по-настоящему оценил всю глупость своего поступка, когда он сбежал от Гурова. Сейчас-то Гуров был его единственной надеждой. Если Гуров ищет его, у него есть шанс – говорят, Гуров находит все, что ищет.

Но пока что Гуров был далеко, а то, что происходило рядом, настраивало на траурные мысли. Молчание Перфилова очень не понравилось его тюремщикам.

– Чего притих? – спросили его. – Думаешь, что соврать?

– Нет, – безнадежно сказал Перфилов. – Я просто не помню, где фотоаппарат, честно! Я же в запое был, мужики. Я что по пьянке делал, ни хрена не помню. Поймите же меня, мужики! Ведь с вами то же самое могло быть!

– Ты нас с собой не равняй, свинья! – презрительно оборвали его. – И вот что еще имей в виду – у нас твоя записная книжка. Там все твои знакомые записаны. Сам не скажешь, у кого фотоаппарат, – обойдем всех и всех вырежем. Поэтому думай быстрее!

Перфилов на минуту лишился дара речи – ему стало все ясно. Он умудрился потерять записную книжку! Ничего удивительного, что его с такой легкостью находили везде, куда бы он ни прятался. Наверное, он потерял ее тогда – во время ночной погони по кривым переулкам. Это было ужасно. Эти негодяи действительно были способны прикончить всех его знакомых – у Перфилова уже был шанс в этом убедиться. Правда, в записной книжке были записаны далеко не все его знакомые, но что это меняло? Если бандиты убьют еще хотя бы одного человека – как ему жить дальше? При условии, конечно, что ему предоставят такую возможность. Но Перфилов не обольщался – если для них опасен фотоснимок, значит, опасен и он сам. Его ни в коем случае не оставят в живых.

– Молчит? – спросил новый голос. – А ну, давай-ка теперь я…

И тут Перфилова вдруг осенило – у него еще оставался шанс на спасение – ненадежный, почти призрачный, но шанс. Утопающий, как известно, хватается за соломинку.

– Я вспомнил, где оставил фотоаппарат, – сказал Перфилов.