В 1882 году Иван Сергеевич Тургенев написал свою последнюю повесть, она называлась «После смерти» с подзаголовком в скобках: «Клара Милич». Несколько лет спустя юнкер Александр Куприн использовал тот же сюжет из реальной жизни в своем первом рассказе «Последний дебют». За публикацию этого рассказа юноша угодил на гауптвахту — начальство запрещало юнкерам печататься без специального дозволения. Нельзя, конечно, сравнивать повесть великого мастера и первый юношеский опус. Но их роднит образ главной героини — яркой творческой личности с трагической судьбой. Прототипом тургеневской Клары Милич и купринской Лидии Гольской была выдающаяся оперная певица и драматическая актриса Евлалия Кадмина. Русское театральное искусство конца XIX — начала XX века прославили великие актрисы — Ермолова, Яблочкова, Комиссаржевская; о них написаны тысячи книг и статей, их имена носят театры и другие творческие организации. Однако ни одна русская актриса не послужила прототипом для стольких рассказов, повестей, пьес и музыкальных произведений, как Евлалия Кадмина!

Что же это за женщина, что за судьба, тронувшая сердца стольких авторов, вдохновившая старого мастера на лебединую песнь и юное дарование на рискованный дебют?

 

Цыганочка с выходом

Невероятное событие всколыхнуло сонную Калугу: купец Павел Кадмин женился на цыганке. Слухи ходили разные.

— Он ее из табора выкрал! — говорили одни.

— Из Москвы привез, из цыганского хора выкупил, — уверяли другие.

И верно: взыграло ретивое, влюбился ухарь-купец и, по обычаю, выкупил девушку у хора, женился честь честью. Казалось бы, столько в Калуге купеческих дочек на выданье, и приданое за ними немалое, а он… Купцы даже обиделись на Кадмина, а ему и горя мало!

В 1853 году у Кадминых родилась третья дочка, Евлалия, а по-домашнему — Влаша. Она единственная уродилась в мать — смуглолицая, с большими черными глазами и темными вьющимися волосами. От матери ей достались и звонкий голос, и музыкальность. Правда, и цыганский норов тоже: она с детства была горда и непокорна.

Хоть и недалеко Калуга от Первопрестольной, а жизнь тут текла самым провинциальным манером. Досуги — чаи до седьмого поту, картишки, пересуды. Из развлечений — пьянки, драки и пожары. Из культурных событий радовали только военный оркестр в городском саду по воскресеньям да редкие любительские спектакли. В общем, «скука смердячая», как выразился местный бытописатель.

Только летом, в деревне, Влаша словно оживала. Тут ей было привольно — и гулять, и играть, и петь простые деревенские песни.

Девочка-подросток опережала сверстниц в развитии, ее способности и таланты буквально рвались наружу. Родители всерьез задумались об образовании дочери. С превеликими трудами удалось определить Влашу в московский Елизаветинский институт для «девиц благородного звания». Благодаря деньгам и хлопотам отца полуцыганка Влаша попала в «благородные».

Влаше понравилось учиться, она всегда была среди первых учениц. И Москва — яркая, звучная, суматошная — пришлась ей по сердцу. Но самым большим потрясением стало первое посещение Большого театра. В тот день давали «Руслана и Людмилу». Влаша не запомнила имен исполнителей, театр вошел в душу весь, сразу и навсегда.

В год окончания института, когда Влаше исполнилось шестнадцать лет, внезапно умер отец. Мать не умела вести дела, и будущность семьи оказалась под угрозой. И быть бы Влаше гувернанткой в богатом доме или компаньонкой при знатной старухе, если бы не счастливый случай.

Влаша много и с удовольствием пела, легко запоминала самые сложные арии, исполняла их, в том числе на институтских вечерах. На один из таких вечеров институтское начальство пригласило именитых гостей, и среди них — основателя и директора Московской консерватории Николая Григорьевича Рубинштейна. Выдающийся музыкант-педагог, «музыкальный хозяин Москвы», как его называли, сразу отметил красивый и выразительный голос Кадминой, яркую внешность и артистизм.

— Вам надо держать экзамены в консерваторию, вы способны стать незаурядной певицей, — сказал Рубинштейн девушке.

— Я бы с радостью, но у нас нет средств… — ответила Влаша.

— Я постараюсь выхлопотать для вас стипендию, — пообещал Николай Григорьевич.

Так неожиданно устроилась судьба Евлалии Кадминой: осенью 1870 года она приступила к занятиям в консерватории, а ее наставницей стала известная певица А. Д. Александрова-Кочетова — та самая Людмила из первого увиденного ею спектакля.

 

«Украшение оперной труппы»

Московская консерватория была еще очень молода, она существовала всего четыре года, но уровень подготовки молодых музыкантов уже был чрезвычайно высок. Имена преподавателей говорили сами за себя: занятия по гармонии вел уже знаменитый П. И. Чайковский, классом декламации и сценического искусства руководил выдающийся актер Малого театра И. В. Самарин. Именно он развил в Кадминой способности драматической актрисы. Евлалия просмотрела весь репертуар Малого, иногда даже задумывалась: может быть, ее место на драматической сцене?

Уже в ученические годы Евлалия Кадмина начала выступать на вечерах в консерватории, а в мае 1872 года состоялся ее дебют на оперной сцене: учащиеся под руководством Самарина поставили оперу Глюка «Орфей», несколько представлений состоялось в зале Благородного собрания. Знатоки отметили прелестный голос Кадминой, теплый тембр, верность музыкальных интонаций; она пела и играла как состоявшаяся артистка. Особенно дорог ей был отзыв Чайковского: «Кроме своих вокальных преимуществ, г-жа Кадмина обнаружила в исполнении партии Орфея далеко не дюжинный талант, который позволяет надеяться, что ей предстоит блестящая будущность…»

На одном из представлений «Орфея» присутствовала императорская семья. Возможно, именно пение Кадминой помогло исправить бедственное положение консерватории: училищу была назначена правительственная субсидия.

Весной 1873 года Евлалия Кадмина окончила консерваторию с серебряной медалью — первая из выпускниц-вокалисток. Ее известность дошла и до дирекции Большого театра. Девятнадцатилетней артистке предложили выступить на сцене Большого в сборных концертах. В первом она исполнила партию Вани в сцене из оперы «Жизнь за царя» Глинки. Публика оценила ее выступление овацией и криками «Браво!» — еще никогда в Большом так не принимали дебютантку.

Присутствовавший на спектакле Чайковский писал: «Смотря на мастерскую игру молодой певицы, слушая ее глубоко прочувствованное пение, никак не верилось, что это была артистка, еще впервые появляющаяся на подмостках…» Во втором сборном концерте Кадмина пела в «Трубадуре» Верди, в третьем исполнила роль Леля в весенней сказке Островского «Снегурочка» на музыку Чайковского.

В честь представления «Снегурочки» Рубинштейн и Чайковский устроили пикник на Воробьевых горах (пьесу Островского публика не оценила, но музыка Чайковского имела большой успех). Мимо развеселой компании проходили местные мужики и бабы, их попросили спеть, и тут Кадмина оживилась и, как вспоминал участник пикника, «к голосам деревенских певиц присоединилось бархатное, богатое меццо-сопрано». Все это действительно напоминало ожившую сцену из «Снегурочки».

«Эта певица может послужить украшением оперной труппы», — писал рецензент после серии концертов с участием Кадминой. Так и произошло: осенью с ней был заключен контракт на два года и она стала артисткой Большого театра.

 

«Бешеная Кадмина»

Евлалия Кадмина вступила на прославленную сцену Большого театра с одним желанием: все силы, весь талант отдать искусству, публике. Ее ранний взлет и в самом деле был словно «комета дивной красоты», как написал о ней впоследствии А. В. Луначарский. Что ни роль, то триумф: Княгиня в «Русалке» Даргомыжского, Рогнеда в одноименной опере Серова, боярыня Морозова в «Опричнике» Чайковского, Ратмир в «Руслане и Людмиле» (в этом спектакле Евлалия пела со своей наставницей Александровой-Кочетовой). Голос певицы окреп, она овладела способностью эмоционально окрашивать его звучание; драматический талант получил полное развитие.

Овации, цветы, хвалебные рецензии — всего этого было у Кадминой в избытке. Но… Она была не удовлетворена, если не сказать — разочарована.

Русская опера в Москве, да и в России буквально боролась за существование. Значительная часть публики традиционно признавала только итальянскую оперу. Поэтому спектакли итальянской антрепризы составляли добрую половину репертуара. Еще примерно треть вечеров отводилась балетным спектаклям. А на долю русской труппы Большого театра доставался лишь один вечер в неделю. И, по правде говоря, на этих спектаклях всегда пустовали ложи, партер зиял пустыми креслами; только раёк неизменно заполнялся студентами и демократической публикой.

Дирекцию театра вполне устраивало существующее положение, как следствие — слабые актерские составы и неполный оркестр, отсутствие режиссуры и музыкального руководства. Впрочем, итальянская антреприза тоже весьма посредственно «отрабатывала» спектакли.

Кадмина тяжело переживала деляческое отношение к искусству, поэтому ее отношения с дирекциями, а впоследствии с театральными антрепренерами редко бывали мирными. Ее натуре был присущ какой-то подростковый максимализм, который порой принимали за капризы примадонны. И если что-то ее возмущало, в ней просыпался цыганский чертенок, она нарочно доводила ситуацию до предела.

Ранимая, обидчивая, она могла вспылить и наброситься даже на друзей. А потом горько раскаивалась, просила прощения при встрече или писала покаянные письма, подписываясь так: «бешеная Кадмина».

Она была из тех творческих натур, которые в принципе не способны к самоуспокоению. Постоянным источником неудовлетворенности был и собственный голос: красивое, но не сильное меццо-сопрано (иногда она исполняла и партии для контральто). Изредка рецензенты указывали на недостаточные голосовые данные, и артистка переживала эти замечания как настоящую катастрофу, забывая обо всех восторженных отзывах.

Несмотря на видимую общительность, большой круг друзей и знакомых, она, в сущности, была одинока. Она не могла или не хотела войти ни в высший свет, ни в общество творческой элиты. Ценила дружбу, встречалась, общалась, вела оживленную переписку, но… ни с кем не была по-настоящему близка. Душевный покой она чаще находила в простых интеллигентных семействах, в неспешных беседах за самоваром, в играх с детьми. Примадонна на сцене, она сторонилась этой роли в реальной жизни.

Личной, интимной жизни у Кадминой не было. Закулисные интрижки, навязчивые поклонники — все это было ей глубоко чуждо. Она как-то сумела отвадить от себя многочисленных воздыхателей и жила схимницей. Никто не затронул ее сердца; за нее любили ее героини, и как любили!

Многие замечали в Кадминой — как в артистке и как в женщине — какое-то стихийное начало, неуправляемое, роковое. Чуть ли не все рецензенты писали, что она особенно хороша в трагических ролях. Чайковский видел в ней романтическую героиню и посвятил ей романс «Страшная минута», к которому сам написал слова. Увы, Чайковский-поэт не мог сравниться с ним же — композитором, но романс получился страстным, в несколько даже цыганском стиле:

Рассказывают, что автор преподнес свое творенье Кадминой на товарищеском ужине московской музыкальной богемы. Евлалия, прочитав последние строки:

ответила в свойственной ей манере: положила на поднос нож и приказала лакею:

— Отнеси господину Чайковскому.

Зачем было так демонизировать образ Кадминой, дамы и без того неуравновешенной? Но так уж воспринимал композитор артистку и впоследствии писал: «Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она не добром кончит».

А сама Кадмина впервые исполнила этот романс на публике только через три месяца, и не известно, пела ли его впоследствии.

Положение певицы в Большом театре становилось нестерпимым. Из обещанных ей пятидесяти спектаклей в двух сезонах она выступила лишь в тридцати, считая и те, в которых она заменяла заболевших артисток, в том числе в итальянской труппе. Например, она в спешном порядке подготовилась и выступила в роли Анхен в опере Вебера «Волшебный стрелок». И публика, избалованная «итальянщиной», тем не менее наградила ее овацией.

Только в сборных концертных программах Кадмина могла блеснуть всеми гранями своего таланта. За два года она исполнила арии из опер Мейербера, Гуно, Тома, Доницетти, Россини, пела и в дуэтах, например со знаменитым итальянским тенором Э. Ноденом. Ей легко давались и комические, и лирические партии; она с наслаждением исполняла духовную музыку.

Как бы ни складывались ее отношения с театром, по крайней мере жалованья ей вполне хватало, она могла поддерживать мать и сестер. Сердце у нее было отзывчивое, она всегда откликалась на чужую беду, безотказно выступала в благотворительных концертах: в пользу недостаточных студентов, общества гувернанток, голодающих разных губерний…

Однако независимость в театре — понятие относительное, и нет художника более зависимого, чем артист.

 

«Бродили смутные толки…»

Истекал двухлетний контракт Кадминой с Большим театром, возобновлять его певица не хотела.

В это время в Санкт-Петербурге русская опера занимала более достойное положение. В распоряжении русской труппы был Мариинский театр. Правда, и эту сцену музыканты делили с драматическими артистами, но все-таки три-четыре спектакля в неделю давали постоянно. Оркестром руководил выдающийся дирижер и композитор Э. Ф. Направник, режиссером был известный певец Ф. П. Комиссаржевский, отец знаменитой артистки. А главное, публика ходила на русские оперные спектакли, ждала новых премьер. Как раз в последние пять лет в Мариинке прозвучали оперы, которых в Москве не слыхали: «Каменный гость» Даргомыжского, «Псковитянка» Римского-Корсакова, «Демон» Рубинштейна, наконец, «Борис Годунов» Мусоргского.

Конечно, и в северной столице итальянская опера преобладала, ей был предоставлен в полное распоряжение Санкт-Петербургский Большой театр с прекрасной акустикой. Мариинский уступал Большому по всем статьям. Здесь русская труппа тоже боролась за зрителя и за собственное выживание. И как раз в эту пору в труппе было достаточно сильных певцов, но явно не хватало ярких вокалисток.

Неслучайно появилась статья влиятельного музыкального критика, в которой говорилось: «Движимый добрым сердцем, я хочу предложить театральной дирекции средство от недуга, подтачивающего петербургскую русскую оперу. Средство мое очень просто — пригласить из Москвы г-жу Кадмину… Свежий, красивый голос, безукоризненно чистая интонация, выразительное осмысленное пение и изящная простота в игре…» — далее следовало еще множество похвал, вполне справедливых и заслуженных.

И уже 22 октября 1875 года Кадмина дебютировала в Санкт-Петербурге в опере «Опричник». После каждого действия публика по нескольку раз вызывала артистку. Об этом дебюте рецензент написал так: «Не заученный урок, а неподдельный огонь натуры, рожденной для сцены». Последовали другие оперы и роли, восторженные овации, цветы; после одного из спектаклей зрители поднесли Кадминой лавровый венок!

Увы, были и другие отзывы, некоторые критики писали о «слабых голосовых средствах артистки». Ничто не могло так расстроить Кадмину, как эти несправедливые, в сущности, упреки! У Кадминой был достаточный голос и для оперной сцены, и для концертного исполнения, а при ее мастерстве — даже более чем достаточный.

И тут приключилась история, о которой мало кто знал. По свидетельству современника, «бродили смутные толки, выставлявшие причиной безуспешные ухаживания одного вельможи, которому не удавалось победить гордую холодность неприступной артистки, привыкшей слушаться только голоса собственного сердца. Кадмина решила лучше совсем уехать из Петербурга, чем подчиниться настойчивому поклоннику».

Так или иначе, Евлалия вернулась в Москву, в течение марта 1876 года выступила в нескольких спектаклях и в двух концертах на сцене Большого театра и… вдруг исчезла.

Друзья певицы нескоро получили известия о ней. Наконец она объявилась… в Италии.

 

«Не своим голосом»

Желание поехать в Италию созрело давно, а в последние годы крепло день ото дня.

Еще в консерватории Рубинштейн советовал Евлалии позаниматься с итальянскими преподавателями: их вокальная школа, техника постановки голоса были признаны во всем мире. С годами стремление Кадминой совершенствовать голосовые данные сделалось навязчивой идеей.

Кроме того, артистка смертельно устала, нервы были на пределе. Где, как не в Италии, можно было отдохнуть душой и телом, насладиться дивной природой и шедеврами искусства!

Действительно, Италия настолько впечатлила артистку, что она даже начала писать историческую повесть «Диана Эмбриако» об эпохе крестовых походов. Начальные главы были впоследствии опубликованы, и, хотя общий замысел произведения остался неясным, налицо несомненные литературные способности автора.

Кадмина начала заниматься с преподавателями, училась старательно, однако… Внутренне артистка сопротивлялась итальянскому «бельканто». Культ вокала как самоцель, технические эффекты в отрыве от создания художественного образа казались ей бесцельными. Преподаватели предложили ей перейти на сопрановые партии, петь в более высоком регистре. В оперном репертуаре тогда было намного больше сопрановых партий, а Евлалии хотелось новых ролей. И Кадмина совершила роковой шаг: запела «не своим голосом».

Как ни старалась Кадмина сохранить свое инкогнито, газетчики пронюхали, что в Италию приехала знаменитая русская певица. Вслед за газетными сообщениями поступили предложения от нескольких театральных антрепренеров. Артистка не без колебаний согласилась подписать контракт. Она рассудила, что сможет увидеть и понять итальянскую оперу, что называется, изнутри; это будет частью ее учебы, ординатурой, так сказать. Ну, и помимо всего прочего, кончались деньги, надо было зарабатывать на жизнь.

Контракты были непродолжительными, Евлалия выступала в оперных театрах Неаполя, Турина, Флоренции и Милана, всюду с неизменным успехом. Впервые она исполняла и новые для себя сопрановые партии. Ее тепло встречала публика, газеты отмечали «высокую культуру исполнения», «большой драматический талант», а по поводу внешности артистки авторы соревновались в эпитетах: отмечали ее «магическую красоту», уверяли, что «за русской красавицей, которая чернее и ярче итальянок, бегают восхищенные взоры…».

А русская красавица тем временем тосковала. Атмосфера в итальянском закулисье была еще тягостнее, чем в России: дрязги, низкое интриганство, безразличие к искусству. Антрепренеры беззастенчиво нарушали контракты; с одним из них пришлось даже судиться.

И сама Италия с ее красотами уже поднадоела, роскошество южной природы стало напоминать яркие театральные декорации. А главное — одиночество. В слишком редких письмах с родины мнительной Кадминой мерещилось: забыли, отвечают лишь из вежливости. Артистка чувствовала себя в добровольной ссылке, хоть и не в Сибири, но все же бесконечно далеко…

К тому же она заболела и оказалась в больнице. Ее лечил молодой врач, красивый, заботливый, любезный. Так часто случается: беспомощная пациентка, к тому же иностранка, потянулась к лечащему врачу. Доктору Форкони тоже очень понравилась русская красавица, ему льстило внимание известной певицы. Они обвенчались, но их брак был очень коротким. Вероятно, они подходили друг другу по темпераменту, но духовно не были близки. Мужу-итальянцу трудно было примириться с тем, что его жена самодостаточная личность, что она никогда не станет примерной итальянской матроной. Начались раздоры, скандалы, и последовал разрыв. Евлалия некоторое время, до официального развода, подписывалась двойной фамилией: Кадмина-Форкони.

Тоска артистки сменилась настоящим отчаянием. Только в одном письме, близкому другу, Кадмина чуть приоткрыла душу. Она писала, что «перенесла много, очень много страшных минут, и ко всем неудачам, ко всему-то горю прибавилось невыносимое мучение — сознание всеобщего отчуждения». И далее: «Я не один раз пыталась действительно стереть с лица земли самую память о моем существовании; но яд не подействовал, а из реки вытащили полицейские». И тут же молила адресата: «Не рассказывайте, Вашей дружбы ради, не рассказывайте этого никому; я не хочу никому поверять моей муки, я стараюсь забыть ее, да и Вас усердно прошу разорвать это письмо и никогда не вспоминать того, что невольно сорвалось с моего пера…»

Надо было, не откладывая, ехать домой. Но где он, ее дом?..

Очень кстати подоспело письмо с новым предложением: антрепренер И. Я. Сетов звал Кадмину в труппу Киевской оперы. Об этом антрепренере отзывались как о хорошем певце, толковом режиссере и порядочном человеке. Евлалия подумала: все-таки из наших, не обманет. К тому же она бывала в Киеве проездом и всегда вспоминала этот город словами: «Чудный Киев!» Решено: осенью 1878 года Евлалия Кадмина покинула Италию и отправилась в Киев, чтобы успеть к началу сезона.

 

«Саврасы без узды»

Частная оперная антреприза в России крепко стояла на ногах. В Киеве, Одессе, некоторых других городах успешно выступали профессиональные труппы, появлялись яркие спектакли. Антрепренеры были свободнее в выборе репертуара, смело ставили новые оперы.

Но те же антрепренеры, зачастую выходцы из актерской среды, выжимали из артиста-контрактника все силы. Провинциальный театр и сегодня вынужден обновлять репертуар намного чаще, чем в столицах. А тогда антрепренеры готовили новые постановки в сжатые до предела сроки.

Евлалия Кадмина дебютировала на сцене Киевской оперы в «Аиде» Верди. Гордая и властная дочь фараона Амнерис в ее исполнении покорила киевлян. Восторженным отзывам не было конца. Но уже вторая порученная ей роль удивила весь театральный Киев: Маргарита в «Фаусте» Ш. Гуно — сопрановая партия, трудная даже для высоких голосов. К тому же образ Маргариты явно выпадал из «кадминовского» амплуа. Очевидно, Сетов и рассчитывал на сенсацию, чтобы привлечь публику, а Кадминой всегда нравились задачи на грани возможного.

Спектакль оправдал ожидания создателей и публики, Маргарита в ее исполнении явилась поистине гётевской героиней: кроткой и нежной. Но пение оказалось не безупречным, высокие тона звучали резко и сухо.

Вслед за Маргаритой в репертуаре Кадминой появились другие сопрановые партии: Наташа в «Русалке», Паж в «Гугенотах» Мейербера и другие. Отношение критики к этим ролям можно свести к одной фразе киевского рецензента: «Замечательная игра выкупала все недостатки ее как певицы».

Хуже всего то, что артистке иногда приходилось в один день исполнять роли в разных диапазонах — большое напряжение для голоса! В условиях постоянной спешки и выступлений без отдыха сдавал не только голос, но и нервы, и здоровье вообще. Артистка, которая прежде охотно подменяла заболевших коллег, теперь сама частенько хворала.

Антрепренер Сетов в таких ситуациях вел себя как циничный делец. Однажды театральный врач засвидетельствовал, что Кадмина больна и выступать не может. Артистка просила Сетова перенести ее выступление на другой день. Антрепренер грубо потребовал отыграть спектакль, а после отказа Кадминой вывесил в театре объявление об умышленном срыве представления. Инцидент получил огласку, и тогда артистка решила обратиться к публике через газету «Киевский листок». Объяснив ситуацию, она сообщала: «Видя в этом явное желание дирекции выставить меня в самом неблаговидном свете, я решаюсь обратиться к гласности, тем более что и в будущем я ничем не гарантирована от повторения подобных сюрпризов… Несколько раз за это время я пела действительно больная, пела через силу, пела потому, что не желала ставить г. Сетова в затруднительное положение. Неужели же после такой почти непосильной работы г. Сетов был прав, выставив меня перед публикой неправдивою и неисполнительною?..»

Редакция сопроводила это открытое письмо сочувственным комментарием: «Вероятно, все артисты труппы г. Сетова скажут спасибо г-же Кадминой за ее вполне законный протест». Однако через несколько дней «Киевский листок» вынужден был предоставить слово и антрепренеру. Сетов уверял, что Кадмина «не хотела петь только по капризу… от всей души желая причинить ему ущерб». Так конфликт превратился в открытый скандал.

И еще одно обстоятельство постоянно нервировало Кадмину. Дело в том, что русская публика быстро переняла худшие традиции итальянских обожателей оперных певиц. Поклонники объединялись в «группы поддержки» своих любимиц, ошикивали соперниц, используя наемную клаку. В провинции это явление принимало особенно уродливые формы, так как здесь партер и ложи заполняли в основном нувориши, купеческие сынки. Именно эти завсегдатаи театра с самого начала не приняли Кадмину. В Киевской опере к тому времени уже блистала звезда — Эмилия Павловская, талантливая артистка, обладательница высокого сопрано. Поскольку Кадмина тоже начала исполнять сопрановые партии, она сделалась соперницей Павловской. Выходки поклонников прежней примадонны становились просто безобразными. Киевская общественность осуждала театральных хулиганов; «саврасы без узды» — так окрестили их журналисты. Но в то же время киевские газеты постоянно печатали околотеатральные слухи и сплетни, не гнушались публиковать сатирические, а на самом деле пасквильные стишки против Кадминой. И «чудный Киев» оказался для певицы чужим, враждебным.

Весной 1880 года Евлалия Кадмина получила спасительное предложение: антрепренер харьковской оперы П. М. Медведев настоятельно звал артистку в свою труппу.

 

«Страшная минута»

Со стороны казалось, что звезда Евлалии Кадминой все еще восходит. Современник писал: «Ее харьковская жизнь была победным шествием богини». И в самом деле, бо́льшая часть публики ее обожала, а студенты и гимназисты были повально в нее влюблены. Случалось, после спектакля молодые зрители останавливали ее экипаж, выпрягали лошадей и сами везли артистку до гостиницы «Европейская», где она жила.

И мало кто замечал «невидимые миру слезы». Голос все чаще изменял певице. Кадмина тяжело переживала, нервничала, болезненно реагировала на пустячные казусы суетливой театральной жизни.

Однажды она обиделась на дирижера У. И. Авранека за то, что он не отрепетировал с ней сложную арию из «Африканки» Мейербера, и во время генерального прогона вдруг запела совсем другую арию. Оркестр сбился, Авранек в ярости сломал дирижерскую палочку. Певица и дирижер бурно объяснились и… принесли друг другу извинения. Репетиция продолжилась как ни в чем не бывало.

В Харькове повторились все те уродства, из-за которых Кадмина покинула Киев. В здешней труппе тоже была примадонна — уже немолодая певица Фредеричи, обладавшая красивым, сильным сопрано, но лишенная сценического таланта. Ее приверженцы, «фредеричисты», ошикивали выступления Кадминой, устраивали скандалы. «Кадминисты» не могли ответить тем же, это были интеллигентные, воспитанные люди. Евлалия оказалась совершенно беззащитной перед грубой, хамской силой. Один возмутительный эпизод попал в газеты: 26 октября 1880 года Кадмина, несмотря на недомогание, пела партию Маргариты в «Фаусте». В самый напряженный момент драмы «фредеричисты» как по команде начали шикать. Поклонники Кадминой зааплодировали, чтобы поддержать певицу. В ответ «фредеричисты» стали свистеть. Журналист писал, что «это подействовало на артистку так, что после 3-го действия, когда ее стали вызывать, публике было объявлено, что с г-жей Кадминой дурно… Группа почитателей ее таланта дожидалась выхода ее из театра и убедилась, насколько больна артистка, которую едва посадили в экипаж».

Евлалия находила покой только в двух-трех харьковских семействах. Один из друзей вспоминал: «Молчалива она. Карие глаза под длинными черными ресницами задумчивы. Говорит своим низким голосом медленно. Никогда не шутит. Никаких разговоров о театральных дрязгах, никакой мишуры…»

В этот трудный период Медведев предложил Кадминой попробовать себя в амплуа драматической актрисы. Евлалия колебалась: музыка не отпускала, но в то же время переход в драму казался выходом из тупика. Антрепренер советовал для начала лишь попробовать себя в одном спектакле, а когда артистка согласилась, сразу дал ей роль Офелии. Кадмина воодушевилась высокой целью, и 19 декабря состоялся ее дебют как драматической артистки. Публика приняла ее восторженно. При появлении Кадминой на сцене все остальные персонажи словно уходили в тень. Самоубийство Офелии в трактовке Кадминой было не следствием безумия, а сознательным выбором: «быть или не быть» в этом безумном мире.

Вскоре Евлалия Кадмина освоилась на драматической сцене, играла главные роли в «Грозе» и «Бесприданнице» Островского, в «Укрощении строптивой» Шекспира. Увы, ей приходилось гораздо чаще выступать в незначительных пьесах. Репертуар обновлялся чаще, чем сегодня афиша кинотеатра; за несколько месяцев 1881 года Кадмина сыграла двадцать новых ролей! Торопливость сказывалась на качестве спектаклей, на игре артистов, неудачи были и у Кадминой. Ее сомнения и мнительность вспыхивали с новой силой.

К тому же некоторые зрители осудили переход артистки в драму. Одни считали этот шаг изменой «святому искусству», другие сочли его экстравагантной выходкой капризной звезды. Газеты подливали масла в огонь, например, «Южный край» разразился гневной отповедью за то, что после своего бенефиса Кадмина приняла от публики ценные подношения. Автор вопрошал: нравственно ли это, когда в соседних уездах крестьяне голодают?.. Выпад газеты был несправедлив по отношению к артистке, которая вела очень скромный образ жизни, всегда безотказно выступала в благотворительных концертах, в том числе и в пользу голодающих, тайно жертвовала деньги на поддержку политзаключенных и ссыльных.

Евлалия смертельно устала в одиночку противостоять миру пошлости и лжи. В такие «страшные минуты» женщина безотчетно ищет мужчину, хотя бы только внешне напоминающего защитника. Ее избранником стал молодой офицер, завсегдатай кулис, из тех неотразимых провинциальных волокит, которые осаждают актрис, клянутся в неземной любви, а сами одновременно ищут невесту побогаче. Этому ничтожному, в сущности, человеку чрезвычайно льстила победа над выдающейся артисткой, было чем похвастаться в офицерской компании.

Кадмина полюбила горячо и безрассудно. До нее доходили слухи об изменах возлюбленного, но Евлалия сочла их обычным злословием многочисленных недоброжелателей. Она не встревожилась даже тогда, когда офицер некоторое время не появлялся в театре и не подавал о себе известий.

Как раз в эти дни Евлалия готовила роль Василисы Мелентьевой в одноименной исторической драме А. Н. Островского. Премьера не обошлась без интриг. Роль царицы была поручена прежней приме театра Анне Понизовской, и, хотя она, как писал рецензент, «играла с рутинной аляповатостью театральных дел ремесленника», ей горячо аплодировали. «Конечно, часть этих оваций была устроена „в пику“ г-же Кадминой», — заключал рецензент.

Однако на втором спектакле четвертого ноября зал заполнили обычные зрители, далекие от театральных интриг. В первом акте Кадминой то и дело аплодировали. Евлалия вышла на поклоны, подняла глаза и увидела в нижней ложе своего избранника. Он всегда сидел там один, а сейчас с ним была молодая особа, дорого, но безвкусно одетая. Офицер демонстративно оказывал спутнице знаки внимания, то и дело бросая взгляды на Кадмину, и улыбался, словно хотел сделать больнее…

Не помня себя, артистка дошла до своей уборной, села перед зеркалом. Ее охватило отчаяние, она была обманута, унижена, оскорблена в лучших чувствах. В зеркале чудились бледные лица ее героинь: русалка Наташа, Офелия, Катерина. Они предпочли смерть — жизни без веры, без надежды, без любви. Кадмина ломала спички и бросала фосфорные головки в стакан с водой. Когда ее позвали на сцену, залпом выпила мутный раствор.

Начинался второй акт драмы — последний акт ее жизни. Речь Кадминой замедлялась, дыхание учащалось. Бледность проступала сквозь грим. Глаза лихорадочно блестели. Собрав последние силы, она отчетливо произнесла:

Кадмина упала на подмостки. Ее отвезли в гостиницу. Слух о случившемся мгновенно облетел весь город. Толпа людей собралась у входа в «Европейскую», все ждали заключения врачей. Но они были бессильны — белый фосфор слишком сильный яд. Кадмина умирала в муках шесть дней. Десятого ноября ее не стало. Ей только что исполнилось двадцать восемь лет.

Казалось, весь Харьков пришел проститься с артисткой. Очевидец писал: «Венки, хоругви, знамена, волнующаяся, как море, многотысячная толпа народа, шум экипажей, чьи-то стоны и плач… и над всей этой феерической картиной тусклое осеннее небо со свинцовыми бликами…» Процессию сопровождала чуть ли не вся полиция Харькова — чтобы предотвратить расправу над виновником смерти Кадминой, «офицеришкой», как называли его сами полицейские. И над разверстой могилой звучали горькие, тяжелые признания:

— Еще одна разбитая, неудавшаяся жизнь, еще одна жертва, еще одна свежая могила на обширном кладбище русских талантов… Прости нам, что мы, умея любоваться твоим талантом, не сумели тебя уберечь!..

…«Слава оперной сцены» — высечено на скромном памятнике над могилой Евлалии Павловны Кадминой. Там и сегодня иногда появляются свежие цветы.