Продолжение главы 137

Ты делаешь этот проклятый аборт. То, что тебе не повезло, не означает, что тебе больше никогда не повезет. Эти два слова — не гвозди, ими твои ноги к земле не прибить. Ты записываешься к врачу, распрямляешь плечи и идешь туда. Ты не собираешься заставлять невинную жизнь расплачиваться за твои ошибки. Ты примешь удар на себя и выстоишь.

Никто об этом не знает. Ни женщины в церкви, ни твой муж. Дни тикают с точностью метронома. Ты кажешься опустошенной. Отстраненной. Кажется, что теплота, которую ты ощущала в церкви, теперь оказалась где-то за толстой глыбой ледяного стекла. Ты продолжаешь выполнять свои обязанности, по-прежнему каждую неделю устраивать вечеринку «чем Бог послал» для своих приятелей по изучению Закона Божьего. На самом деле именно во время одного из таких уроков вся сплетенная тобою сеть распускается.

Стол выглядит чудесно: он заставлен кастрюлями и блюдами с горячей едой, семислойный салат с тако и желе с мармеладом внутри. Настоящий пир. Твои друзья говорят, что ты хорошо выглядишь. (Неужели они не видят, как у тебя дрожат руки? Неужели они не заметили, что ты не в состоянии поддерживать беседу?) Кажется, что в комнате жарко и она расплывается. У тебя стучит в голове. Ты роняешь тарелку и ранишь большой палец об осколок. На коже проступает крупная жемчужина крови, ты чувствуешь, как у тебя подкашиваются колени. Пол поднимается тебе навстречу.

Когда ты приходишь в себя, оказывается, что ты уже что-то говоришь. Ты трещишь, как попугай. Ты во всем сознаешься. Все собрались вокруг тебя с озадаченными лицами. Ты можешь слышать собственный голос, который рассказывает все: о кабинете врача, об ультразвуковом обследовании, о последствиях, которые влечет за собой рождение ребенка с синдромом Дауна. Все глазеют на тебя.

Тело сгибается от боли, как при ударе, кровь приливает к центральной нервной системе, сердцу, легким. Память, зрение, осязание — все это становится роскошью, которую твое тело не может себе позволить, поэтому ты и не помнишь ничего из случившегося. Все, что ты знаешь, это что наутро ты просыпаешься в своей постели. Эрика нет. В первые мгновения ты ничего не чувствуешь, а потом вспоминаешь, что натворила.

Потом появляется ощущение, будто тебя со всего размаха ударили в живот. Ты всем рассказала об аборте. В доме пусто. Твои друзья не снимают трубку. На полу в кухне ты находишь записку — наверное, ее сдуло с кухонной стойки сквозняком. Она от Эрика, слова написаны наскоро и бессмысленны. Похоже, твое зрение тебя подводит, потому что выхватывает только отдельные фрагменты: «Мне жаль… я не могу… прощай».

Он ушел от тебя.

Ты задергиваешь занавески, снимаешь телефонную трубку и заказываешь на дом ящик водки. Остаток вечера ты проводишь в попытке напиться, но вы знаете, как это бывает, когда напиться не получается? Есть такая ясность сознания, от которой все тело зудит и которая отказывается затуманиваться, сходить и отступать. Никаким количеством алкоголя не залить реальность того, что Эрик ушел от тебя. Он вода, пролитая в песок. Его нет.

Месяц беспробудного пьянства. Твое тело покрыто синяками. Язык шевелится, будто укутанный меховой шубой, а на полу перед дверью скопилась почта. Эта кипа писем просто лежит там, становясь с каждым днем все больше. В конце концов это начинает тебя раздражать, а раздражение — первый шаг к переменам. Ты осознаешь, что главная проблема с несчастьем в том, что в конце концов оно надоедает.

Что-то привлекает твое внимание, когда ты роешься в кипе старых газет. Это объявление о встрече участников двенадцатиступенчатой группы реабилитации в центре «Дзен» на озере Калхун. Ты как-то проезжала мимо этого центра — это маленький белый дом с садом камней перед ним. Непритязательный. Ты не знаешь, подпадаешь ли ты под категорию адкоголички или буддистки, но кому какое дело? По крайней мере ты можешь быть уверена, что не встретишь там никого из знакомых.

Первый раз, когда ты приходишь на задзен, — это пытка. Твое сознание скользит, перекатывается, как клубок пряжи, который невозможно размотать. Ты думаешь о всяких глупостях и непристойностях, о которых думать не должна, о минетах, о пироге с кокосовым кремом и о том, что тебе надо помыть унитаз. Ты слышишь, как неестественно дышит человек, сидящий рядом с тобой, как у кого-то урчит в животе, как поскрипывают половицы, как снаружи дует ветер. Ты сидишь так, как тебе кажется, целую вечность. Почему тебе так трудно просто сидеть спокойно?

«Все, что нам нужно сделать, это сфокусироваться на своем дыхании и мягко оттолкнуть прочь все мысли, — говорит учитель дзен. — Поместить их на полку повыше в нашем сознании и сказать: „Я займусь вами позже“». Ты снова сидишь на уроке задзен. Ты помещаешь свои мысли на полку, с которой они падают, и тебе снова приходится класть их туда. Ты дышишь. Ты фокусируешься на арке вдоха. На его начале, развитии, пике, увядании и смерти (все как и у всех остальных вещей).

Ты снова приходишь на следующей неделе, а потом и на следующей тоже. Дзен — это принятие всего. Даже боли. Особенно боли. Он в том, чтобы не бежать от нее, а принять ее как своего учителя. Боль — это путь. Путь, от которого ты отказываешься, это именно тот путь, который ты должна выбирать. Учитель Хиллари учит вас вдыхать боль мира и выдыхать любовь и доброту. «Вдохните черный дым, — говорит она, — и выдохните лунный свет».

Ты возвращаешься в церковь. Эрик сидит спереди. Никто не замечает тебя, пока не начинается служба. Потом люди начинают меняться местами и переглядываться. Вместо того чтобы почувствовать смущение или злость, ты позволяешь эмоциям накрыть тебя, как волной. Вот она ты, стоишь после службы, высокая, как маковый цвет. Эрик держит под руку Джун. Тощую маленькую стерву. Ладно. Дыши (изменишь свое дыхание — изменишь свою жизнь).

Ты уходишь легкая, как перышко. Разумеется, ты все запорола, но ты всего лишь человек, а людям свойственно уставать и делать глупости. К тому же у тебя впереди вся жизнь и ты не собираешься сидеть и без конца мучиться виной. Не станешь вспоминать. Тут уже ни черта не поделаешь, поэтому ты теперь будешь двигаться только вперед и думать о перспективах. Ты больше не боишься горы. Ты стоишь обеими ногами на земле, а головой в облаках. Ты собираешься забраться на гору, черт, ты сама и есть эта гора.

Ты даже едешь в Японию в центр для дзен-буддистов и там знакомишься с человеком по имени Тору. Он художник, у него покалечена рука. У него необычная внешность. На половине его лица кожа розовая и будто оплавленная, и на ее бугристой поверхности участки блестящей раневой ткани. Но после того, как ты говоришь с ним, приходишь в его студию и видишь его картины, ты ничего этого не замечаешь. Ты видишь только его удивительную чистоту. Его сердце.

Когда в центре вам говорят, что у них есть несколько вакансий, вы решаете остаться там и работать в саду. Он волнуется, что ты будешь скучать по Америке, а ты переживаешь, что ему будет не хватать живописи. Он говорит, что подрезание ветвей сливовых деревьев и придание формы деревцам бонсай может стать для него новым открытием, живой художественной работой, которая к тому же находится в постоянной динамике. Вы женитесь для того, чтобы получить визы, и поселяетесь в маленьком каменном доме высоко на холме позади центра «Дзен». Это благословенно. То, что Тору делает в саду, заставляет тебя полностью пересмотреть свои взгляды на искусство садоводчества. Он принимается за обширное пространство, красивое, но запущенное, и дает ему новое название: «Родзи-йен» («Сад капель росы»). Вы оба много работаете. Вы приносите японские каменные фонари, песок, камни и мох, вишни и клены. Он разделяет это большое пространство на несколько садов меньшего размера, каждый из которых предназначен для своего вида медитации. Сад камней способствует концентрации, чайный сад — постижению тайн, сад воды — возвращению ощущения связи с природой. (Если все мы взаимосвязаны, почему же ты так часто чувствуешь себя одинокой? Если все происходящее — симфония движения, почему у тебя в грудной клетке творятся какие-то катастрофы и извержения, которые ищут выхода наружу?)

Сад «Дзен» — это мир, а мост в саду — яцухаши (восьмиуровневый японский мост) — зигзагами нависает над маленьким прудом, по нему человек волей-неволей будет ступать осторожно и за счет этого начнет замечать множество маленьких простых деталей вокруг себя. «Хорошо знать, что у путешествия есть конец, к которому все движется — говорит Тору, — но, в конце концов, значение имеет сам путь, а не его конец». Все пространство в целом должно соотноситься с ощущением гармонии, с ритмом, светом и тенью, фактурой и звуком.

Когда снег укутывает твои кости, твои волосы белы, лицо Тору похоже на печеное яблоко, ты по-прежнему работаешь в саду вместе со своим мужем и друзьями, которые приходят навестить ваш каменный домик. Они приходят с яблочным вином и лиловыми сливами, с чазуке и зеленым чаем. Вы сидите и часами смотрите на его прекрасный сад. Ты умираешь в саду воды. Ты сидишь совершенно ровно, медитируешь с закрытыми глазами, когда внезапно чувствуешь острую боль в ноге. Кровяной сгусток оторвался и несется к твоему сердцу. Венозный тромбоз. В этот момент, когда останавливается твое сердце, ты вспоминаешь свою жизнь. Вместо того чтобы вспоминать то плохое, что ты совершила, то, что ты зарыла на дне памяти, тебе на ум приходит одно стихотворение. Твои глаза раскрываются, и ты тихо падаешь. С улыбкой.

Двухголовый теленок.

Лора Гилпин