За несколько дней до приезда Ричарда Рут позвонила Джеффри.

– Что случилось? – спросил он, как только она назвалась. В его деловом голосе звучала готовность к действию.

– Ничего, – ответила она. – В этот уик-энд я буду занята, поэтому я решила позвонить тебе сейчас.

– Чем занята?

– Ко мне приедет гость.

– Замечательно, ма! Кто-то, кого я знаю? Хелен Симмондс? Гейл? Барб?

– Нет.

– Тогда кто?

– Один старый друг.

– Если ты намеренно темнишь, то я не буду спрашивать.

Его неуместная деликатность напомнила ей Гарри, однако она полагала, что подобные вещи постоянно происходят между вдовами и их сыновьями, так что не стоило даже говорить об этом. Она потратила немало сил, чтобы убедить себя в том, что совершенно не похожа на своих родителей.

– Ничего я не темню, – возразила Рут. – Это один старый друг с Фиджи, его зовут Ричард Портер.

То же чувство она испытывала, когда говорила своим школьным подругам: «Я еду в Сидней на пароходе с Ричардом Портером». Тогда, в 1954 году, девочки кивали и обменивались улыбками. В атмосфере этих робких инсинуаций Рут расцветала. Ее любящее сердце наполнялось надеждой. На этот раз Джеффри сказал:

– Замечательно.

– Помнишь, мы получали от него рождественские открытки? И от его жены?

– Не очень.

– Он знал меня еще девочкой, он хорошо знал твоих дедушку и бабушку. Он необычный человек. Активист, как сказали бы сейчас.

– Спроси, нет ли у него старых фотографий.

– Конечно есть. Я помню, что, когда приезжала королева, у него был фотоаппарат.

Рут догадалась, что Джеффри воспринял слово «девочка» как «ребенок». Он представил себе Ричарда глубоким стариком, кем-то вроде доброго дядюшки, и говорил о нем в этом тоне. Он утверждал, что рад, что у нее будет компания, хотя в ближайшее время ей все же следовало бы пригласить к себе Хелен Симмондс. Он также беспокоился о лишних хлопотах, которые доставит гость (не Хелен Симмондс). Она ответила, что ей поможет Фрида, за небольшую плату – он уточнил сумму и одобрил ее, – и, вероятно, они будут только смотреть на китов и пить чай, и это создаст так мало «лишних хлопот», что ей даже неловко. Пока Рут говорила по телефону, Фрида мыла окна в столовой; услышав разговор о своем вознаграждении, она неодобрительно фыркнула. Джеффри, всегда интересовавшийся передвижениями других людей и тщательно разрабатывавший свои маршруты, спросил:

– А как этот Ричард до тебя доберется?

Ответ Рут оказался недостаточно подробным. Беседа продолжалась, и Рут подумала: что мне сказать, чтобы повесить трубку? И когда? Она всегда старалась уловить намек на то, что Джеффри готов закончить разговор, и при первой возможности резко прерывала беседу, как будто не могла терять ни секунды. Казалось, его совершенно не шокирует, что его мать собралась пригласить мужчину. Это было отрадно и вместе с тем обидно. Рут не намеревалась шокировать своих сыновей. Она не одобряла женщин такого сорта.

– Надеюсь, ты приятно проведешь время, – сказал Джеффри.

Рут скорчила телефону гримасу. Приятно проведешь время! Я девять месяцев носила тебя под сердцем, подумала она. Питала тебя своим телом. Я Божество. В голове промелькнуло: «сукин сын», но тогда она была бы сукой.

Когда Рут положила трубку, телефон тихонько звякнул, словно слегка прокашлялся, чтобы очистить горло от Джеффри. Она собралась нажать на кнопку, которая автоматически соединила бы ее с Филипом.

– Сколько сейчас времени в Гонконге?

Подняв бровь ниточкой, Фрида посмотрела на часы и принялась считать по пальцам.

– Еще слишком рано, чтобы звонить. – Она вздохнула, как бы сожалея о результате своих подсчетов, но вместе с тем переносила это с мужеством.

Звонить в Гонконг всегда было или слишком рано, или слишком поздно. Рут начала сомневаться в том, существует ли дневное время в этом отдаленном месте. В последний месяц, ожидая приезда Ричарда, Рут начала сомневаться в существовании всех остальных мест, кроме того, где она жила. Ей казалось невероятным, что ровно в это время Ричард может находиться где-нибудь еще, живя и ожидая встречи с ней.

Снова принимаясь за окна, Фрида сказала:

– Джефф доволен тем, сколько вы мне заплатите, да. – Это не было вопросом.

Когда она терла оконные стекла, плоть на ее руках тряслась, и оконные стекла тоже тряслись. Она так срослась с домом, что взаимная тряска казалась чем-то вроде разговора. Рут это успокаивало.

Теперь, после того как она сказала Джеффри, Ричард непременно приедет. Рут прислушалась к своему сердцу. Оно хотело выпрыгнуть из груди, но потом возвращалось на место. Трудности представились сами собой. В доме было нестерпимо жарко, ночью могли появиться птицы и почти наверняка несвойственные этому сезону насекомые. Кошки блевали на пол и кровати, а их мех, казалось, прорастал из всех углов. Впервые за много месяцев Рут обратила внимание на сад. Казалось, он уменьшился в размерах. Гарри много возился в саду, защищая его от песка и соли, карабкаясь по лестницам и ползая на коленях по траве в мягких зеленных наколенниках, делавших его похожим на престарелого роллера. Если бы он увидел сад сейчас, он бы ужаснулся. Посаженные им кусты и живая изгородь местами исчезли вовсе, напоминая Рут незаконченную раскраску. Гортензии выглядели так, словно их объели гигантские гусеницы. Обломанные ветви плюмерии валялись на траве, а вытертый дерн напоминал линялый бархат. Почва под поредевшей травой исчезла: ее просто сдуло ветром. Теперь там был песок, и песка было больше, чем газона. Несколько деревьев стояли в боевом порядке напротив моря, и единственными цветущими растениями были дикие травы, окружавшие дом с трех сторон.

– Он примет его таким, как есть, – сказала Фрида, заметив смятение, с которым Рут обозревала сад сквозь мыльные стекла столовой.

– Да, – согласилась Рут.

– Сад одичал. Вы сами говорили, что так вам больше нравится.

– Да, – сказала Рут.

– Зато внутри будет чистое золото.

Фрида с особой щепетильностью блюла репутацию дома. В конце концов, здесь была затронута ее собственная репутация. Поэтому в ожидании Ричарда она затеяла уборку в каждом углу. Прежде Рут никогда не наблюдала в ней такого рвения. Отвергнув любую помощь, Фрида отправила Рут в столовую, чтобы та «не вертелась под ногами».

Пока Фрида убиралась, Рут рассказывала ей о Ричарде. Говоря о нем, она меньше нервничала. Возможно, она рассказала каждую историю не один раз. Как он подарил ей на день рождения зеленое сари и как был смущен, когда она его надела. Тогда он впервые попробовал кумкват и гонялся за ней по всему дому, чтобы накормить и ее. На Рождество он сделал для нее кукольный театр из ящика для чая, потому что она была помощницей учительницы в классической школе для девочек. И еще был Королевский бал.

– Мне сшили бледно-голубое платье из китайского шелка, – сказала она между прочим, словно заказывать шелковые платья было для нее привычным делом.

Рут умолчала о том, что Ричард поцеловал ее на балу и что с тех пор она испытывает несокрушимую благодарность к королеве, чья темная царственная голова время от времени показывалась среди танцующих людей. Она была недавно коронована и не намного старше Рут. Королева! И Ричард! И все в одну ночь. Голубой шелк оттенял светлые волосы Рут. Танцевавший с ней Ричард спросил, не устала ли она, и, положив руку ей на талию, повел сквозь толпу, не объясняя куда. Он привел ее в коридор и целовал ее там среди стоявших в кадках пальм, пока их не спугнул Эндрю Карсон. Эндрю Карсон, потенциальный коммунист, убийца поцелуев! Поцелуй не был невинным. Рут сохранила платье для своих будущих дочерей и не имела представления, где оно сейчас.

Фрида поощряла эти воспоминания тем, что не высказывала возражений, но и не проявляла интереса. В этот четверг она задержалась с уборкой и готовкой, и в первый раз они обедали вместе. Фрида приготовила стир-фрай, положила на тарелку Рут горку риса и принялась за собственные овощи.

– По-прежнему на диете? – спросила Рут.

Фрида спокойно кивнула.

– Быть может, вы не обратили внимания, – сказала она, – но моя талия уменьшилась на дюйм.

Было непривычно сидеть за обеденным столом вместе с Фридой, занятой своей едой. Она немного съела, потом еще немного и поднялась, чтобы убрать со стола.

– Не торопитесь, – сказала она, собирая тарелки, но Рут отодвинула рис от себя:

– Не могу, я слишком нервничаю.

– С чего вам нервничать? – спросила Фрида, уже пустившая воду в раковину с посудой. Вода плескалась между кастрюлями, тарелками и руками Фриды.

– У меня есть повод для беспокойства, – сказала Рут.

– Какой?

– Меня волнуют гости.

– К нам приедет всего один гость.

– Почему у меня так чешется голова? – Рут протянула руку к волосам, но не решилась чесаться при Фриде. – Я просто с ума схожу.

Фрида стряхнула с рук мыльную пену и спросила:

– Когда вы мыли голову в последний раз?

Рут расплакалась. Раньше она никогда не плакала при Фриде, и это было ужасно. Но, несмотря на это, Рут продолжала плакать, отчасти потому, что испугалась, что забыла вымыть голову и, несмотря на зуд, не вспомнила. Ночью она испугалась, решив, что у нее завелись вши или другие паразиты или что она придумала себе этот зуд и сходит с ума. Она проснулась, не избавившись от этих страхов, и дергала себя за волосы, чтобы не чесаться, а теперь Фрида напомнила ей, что так бывает, когда волосы долго не моют. Фрида явно не одобряла слез Рут. Однако подобное неодобрение обычно предшествовало акту жертвенной помощи со стороны Фриды, и Рут утешала мысль об этом содействии.

– Хотите, я помою вам голову? – спросила Фрида.

И Рут ответила, глотая слезы:

– Я мою ее каждый вечер.

– Я знаю.

– Я очень внимательно к этому отношусь.

– Я бы поняла, если бы вы ее не мыли, любовь моя. От вас бы пахло, – сказала Фрида так доброжелательно, что Рут стыдливо закрыла лицо руками.

Ее скальп был в бешенстве. С тех пор как она в последний раз мыла голову, прошли недели. Фрида вынула пробку из раковины. Вытерла руки чайным полотенцем, засучила рукава рубашки и пригладила себе волосы.

– Не беспокойтесь, – сказала Фрида. – Мы ее вымоем. Вам будет приятно. Как в парикмахерской.

– Ох, дорогая, – сказала Рут, чувствуя, что погружается в приятную, хотя и несколько наигранную беспомощность. Ей не терпелось ощутить на себе всеобъемлющую заботу Фридиных милосердных рук. – Я не слишком многого хочу?

– Я здесь именно для этого.

Поначалу Фрида хотела вымыть Рут голову в раковине. Рут понравилась эта идея. Она объяснила, что именно так ей мыли голову в детстве. Она описала их ванную на Фиджи, с узкой и мелкой ванной (отец мог сидеть в ней только на корточках, поливая себе спину из маленького ведерка). Ее мать повесила на окна прозрачные зеленые занавески в качестве защиты от посторонних глаз, а также потому, что, как и большинство ее знакомых женщин, полагала, что зеленый цвет несет прохладу.

– Самый холодный цвет – голубой, – сказала Фрида. И голубой, как только это сказала Фрида, стал самым холодным. Просто взял и стал.

Но когда Рут попыталась подняться со стула, чтобы отправиться в ванную, ее спина воспротивилась. Фрида – скептичная, нетерпеливая Фрида, чья надежная спина обычно мешала ей проявлять сочувствие к состоянию поясницы Рут, – решила, что раковина – это слишком рискованно. Вместо этого она отвела Рут к реклайнеру в гостиной, к «хитроумному» реклайнеру, как назвала его однажды Рут, потому что не слишком одобряла реклайнеры, воплощавшие собой, на ее взгляд, чисто протестантское представление о креслах. Фрида наполнила водой большой таз и накрыла полотенцами кресло, пол и Рут. Потом так сильно наклонила спинку реклайнера назад, что Рут смогла увидеть у себя над животом кончики пальцев ног.

Фрида прекрасно мыла голову, что объяснялось, как предположила Рут, огромным опытом ухода за собственными роскошными волосами. Она провела всю процедуру очень тщательно, с авторитетным и индифферентным видом заправского парикмахера: смочила волосы, нанесла шампунь с кондиционером, смыла его и даже сделала массаж головы. Ее компетентность в этом вопросе была ожидаемой; удивительным было то, что, возясь с ее волосами, Фрида вдруг заговорила. Она начала с жалоб на бессонные ночи, головные боли на нервной почве и проблемы с пищеварением.

– Если бы вы могли потрогать мою шею и плечи, – сказала Фрида. – Они твердые как камень.

Похоже, проблема заключалась в ее брате. Вернее, в доме, которым они с Фридой владели сообща. Раньше дом принадлежал их матери, умершей четыре года назад и завещавшей свое имущество троим детям: Джорджу, Фриде и их сестре Шелли. Но Шелли вскоре тоже умерла, оставив Джорджа с Фридой совместно владеть этим домом.

– На самом деле это жалкая лачуга, – сказала Фрида. – Бывшее муниципальное жилье. Но это наш родной дом, и вид оттуда красивый. К тому же земля сегодня стоит хороших денег.

Дом находился в соседнем городке. Выяснилось, что Гарри и мать Фриды купили свои дома в один и тот же год. В то время город был тихим и еще не пришедшим в запустение, хотя в нем уже царила атмосфера неизбежной эвакуации: консервная фабрика, из-за которой он когда-то возник, закрылась десять лет назад. В те беззаботные дни отдыхавшие здесь Гарри и Рут приезжали в город с мальчиками только для того, чтобы купить продуктов и съесть на набережной жирноватое мороженое. Рут помнит ряды аккуратных домов из асбестоцемента. Они вполне могли быть муниципальными. В конце концов, рабочим консервной фабрики надо было где-то жить.

В этом непритязательном городе и рядом с ним купили дома Гарри и мать Фриды, а через несколько лет среди фруктовых лавок и газетных киосков на главной улице и в старых корпусах консервной фабрики начали открываться кафе и бутики. Была построена маленькая гостиница, потом еще одна, побольше. Стоянка для домов-фургонов сократилась до трети от первоначального размера, уступив место причалу для яхт. Гарри и мать Фриды непреднамеренно сделали блестящие вложения. Они оба, по словам Фриды, «открыли золотое дно». Рут вообразила, как они поздравляют друг друга. На этой картинке мать Фриды была цветущей полнотелой фиджийкой, обнимавшей высокого аристократичного Гарри. Гарри, более всего ценивший в себе проницательность, потрясал над головой бутылкой шампанского.

Но теперь этот дом – дом матери Фриды – превратился в источник неприятностей. Джордж оказался заядлым игроком.

– Он играет не по-крупному, – сказала Фрида. – Просто покерные автоматы и кено, когда он в клубе. Но вот что я вам скажу: с меня довольно.

Рут любила покерные автоматы, ей нравились огоньки и металлическая музыка, замысловатые кнопки и обещание удачи. Она не часто оказывалась рядом с ними, но, оказавшись, всегда играла и называла это «попытать счастья» – эти слова она всегда произносила с фальшивым акцентом кокни. Ей никогда не приходило в голову, что из-за любви к покерным автоматам кто-то может наделать долгов, но именно это случилось с Джорджем. Она жалела его и знала, что с Гарри такого не случилось бы, потому что Гарри был очень благоразумным, а иногда даже снобом. Рут подозревала, что и она была снобом в таких вещах, о которых даже не догадывалась, но чувствовала, что ее сострадательная впечатлительная душа возмещает этот недостаток.

Рут было жаль Джорджа, но еще больше Фриду. Джордж взял два кредита: первый, чтобы импортировать и упаковывать детали автотелефонов, а второй, чтобы основать свою таксомоторную компанию, когда первый бизнес провалился. К тому времени он перебрался в материнский дом, и вскоре за ним последовала Фрида.

– Чтобы защитить мое наследство, – объяснила она. – Не оказаться в полной жопе.

Рут не отреагировала на неожиданное сквернословие Фриды. Оно ей понравилось. Ей нравилось, как проворные руки Фриды движутся по ее волосам, не позволяя воде стекать на лицо. До нее уже давно никто не дотрагивался.

Поначалу таксомоторный бизнес Джорджа процветал. Он купил две лицензии у одного приятеля своего приятеля и к тому времени, когда город стал меняться, сумел получить франшизу. Почти на всех городских такси красовалась надпись: «Перевозки Янга». Однако, по словам Фриды, отсутствие делового чутья, неорганизованность, грубость и репутация ненадежного человека – «самодовольный мерзавец, помыкавший всеми без исключения: клиентами, служащими, водителями, не говоря уже о собственной сестре», – привели к тому, что бизнес бедняги Джорджа рухнул. По мере того как водители увольнялись, машины бились, а страховые выплаты запаздывали, он все сильнее увлекался азартными играми. Теперь у него осталось всего одно такси, которое он водит сам. Не далее как в прошлый уик-энд затянувшийся роман с его бывшей диспетчершей закончился потасовкой с ее мужем, и в результате Джордж провел ночь в больнице.

Короче, от Джорджа были одни неприятности. Фрида перепробовала все, но он отвергал любую помощь. Рут симпатизировала людям, отвергавшим любую помощь. Она чувствовала, что она одна из них, несмотря на нынешнюю покорность. Фрида беспокоилась за материнский дом, который она описала, как «дом, в котором она умерла». Рут одобрительно кивнула. Она никогда не была в доме, где умерла ее мать, в доме приходского священника в штате Виктория. Мать навещала друзей и умерла от удара ночью. Отец Рут умер в больнице. И еще был Гарри, умерший вообще под открытым небом.

Фрида отнесла таз в ванную, чтобы сменить воду. Рут заметила, что движения Фриды стали гораздо более быстрыми, чем всегда, но, пожалуй, менее точными. Она расплескала мыльную воду на свои великолепные полы.

– Не понимаю, зачем я вам все это рассказываю, – сказала она, вернувшись и неожиданно напустив на себя официальный вид.

Но, нанося кондиционер на волосы Рут, она снова расчувствовалась. Она держала ее волосы у корней, совсем не дергая, как когда-то ее мать в залитой зеленым светом ванной. Да, неприятности были нешуточными: две закладные на дом и задержка платежей. Потеря дома была бы не так страшна, не будь он домом, «в котором она умерла». В наши дни социальным работникам платят гроши.

– Вам мне не надо это объяснять, – сказала Фрида. – Вы же знаете, как нас недооценивают.

А Джордж слишком горд, чтобы просить о помощи. На самом деле они оба были слишком горды. Кое-кто из родственников мог бы протянуть им руку помощи, ради их покойной матери и Фриды, но гордость не позволяет ей просить.

– Ты покидаешь свой дом раз и навсегда, – сказала Фрида. – И возвращаешься с высоко поднятой головой или не возвращаешься вовсе.

Из этих слов Рут поняла, что Фрида порвала все связи с Фиджи, что ее уход был драматичным и что она надеется всей жизнью доказать, что поступила правильно. Рут кивнула, чтобы показать, что понимает ее, и Фрида придержала ей голову сильными пальцами.

– Я думала о том, чтобы взять еще одну работу, – продолжала Фрида.

Она сделала паузу, чтобы они обе могли оценить благородство такого шага, как вторая работа.

– А потом подумала: «Простите, я едва справляюсь с этой. Но я не зарабатываю миллионов. Знаете, как я довольна, что получила от вас эту дополнительную работу – готовить в уик-энд? Этим я заплачу за электричество. Джордж никогда не гасит света. Если бы не я, то каждую ночь наш дом сверкал бы, как рождественская елка. А сколько времени он проводит в душе?»

– Это очень расточительно, – заметила Рут.

– Что ж, кто из нас не любит хороший долгий душ? – отрывисто сказала Фрида, вытирая полотенцем голову Рут. – Ну, как теперь?

– Намного лучше. – Рут попробовала дотронуться до головы, отозвавшейся нестерпимым зудом.

– Что еще? Мы подготовим вас к визиту вашего гостя – вот что мы сделаем. – Рут попыталась услышать в этих словах намек на что-то неприличное, но ничего не обнаружила. – Давайте-ка посмотрим ваши ступни.

Довольно долго Рут вообще не вспоминала о своих ступнях. Она была слегка удивлена, найдя их целыми и невредимыми на конце своих ног. Она приподняла их, вытянув носки, и Фрида, само очарование, сняла с нее тапочки. Маленькие ступни Рут были усыпаны веснушками, а на длинных пальцах сидели обломанные ногти. Фриду ужаснула сухость ее пяток.

– Так не пойдет, – сказала Фрида и бросилась в ванную. Она вернулась еще с одним тазом горячей воды и серым кусочком пемзы. – Знаете, – сказала она, – я как-то слышала, что лучшее средство от потрескавшихся пяток, вы не поверите, детский крем от опрелостей!

Она усмехнулась и опустила ноги Рут в таз, над которым поднимался пар. Она скребла ее пятки пемзой, и вода в тазу стала молочно-белой, но кажется, Фриде не было противно.

Рут согнула одну ногу. В горячей воде она казалась тяжелой и бескостной.

– Вы слишком добры ко мне, – сказала она.

Фрида молчала. В тазу хлюпала вода.

– Так делал мой отец, – сказала она. – Раз в год он проводил церемонию омовения ног. Мыл ноги всем пациентам, потом служащим клиники, прислуге, мне и, наконец, моей матери.

– Зачем?

– Чтобы напомнить нам и себе, что он здесь для того, чтобы нам служить, а не наоборот.

Прекратив орудовать пемзой, Фрида с сомнением прищурила один глаз.

– И потому, что это было приятно, – добавила Рут. – Ему было приятно это делать.

Рут запомнились эти церемонии как залитые золотом дни, светлее обычного, но, несмотря на это, в них было что-то тревожное, ощущение надвигавшейся беды. Ее мать подготавливала всех: чистила и стригла ногти пациентам, откидывала простыни с ног и выстраивала в коридоре персонал. Санитарки-фиджийки хихикали, снимая мягкие белые туфли, которые заставлял их носить отец. Смотритель территории больницы, худой, веселый человек, мыл ноги под уличным краном, пока санитарки не отгоняли его криками.

– А вдруг он тебя увидит? Вдруг увидит? – волновались они.

В клинике лечились бедняки из Сувы. Они приходили сами – с болью, травмами, затрудненным дыханием, кровью в стуле, онемевшими конечностями, беременностями, мигренями, лихорадкой, – и отец Рут лечил их или направлял к другим врачам либо домой. Им не полагалось оставаться на ночь, но часто они оставались, когда в палатах для фиджийцев не было мест. Поэтому утром на церемонии омовения ног присутствовали больные, которые остались на ночь, их родственники, а также те, кто пришел этим утром, и прежде чем всех их осмотреть, отец Рут мыл им ноги.

Омовение ног происходило в Великую пятницу – этот торжественный и мирный день выделялся из череды других (хотя больных все равно приходилось лечить, полы мыть, а матери Рут с помощью мальчика-слуги готовить ланч). Сначала они шли в церковь, которая в это время года, прямо накануне Пасхи, была полна напряженного ожидания. Пелись благодарственные псалмы, а отрывки из Библии призывали к смирению. Вся служба выражала сдержанную скорбь. Потом семья направлялась из церкви в клинику. Отец Рут, в воскресном костюме, шел впереди. Он отличался бесконечным трудолюбием и легким веселым нравом. Его спина была широкой, как у каменщика или спортсмена, но голова небольшой, адамово яблоко выступающим, а волосы на макушке торчали мальчишескими вихрами. У него были прекрасные волосы и длинные ресницы, плотное, крепкое туловище, но изящные конечности: тонкие лодыжки и стройные ноги кенгуру, руки хирурга и аккуратная голова с филигранными волосами. Из-за этого он порой казался хрупким. Роженицы вздрагивали, увидев своих увесистых младенцев в его тонких руках. Когда в день омовения ног эти сухощавые руки скользили по мыльным ступням больных, персонала и членов семьи, они казались точными инструментами плотника. Рут помнила ощущение костяшек его пальцев на своем подъеме и две длинные руки, воздетые над ее ногами, словно для молитвы.

Он неуклюже ползал по полу перед персоналом и пациентами – слоненок на кафельном полу, – таская за собой ведро с водой. Солнечный свет сквозь листья пальм за окном падал полосами на смуглые ноги стоявших. После каждых четырех человек он вставал, чтобы принести в ведерке чистую воду. Все молча наблюдали за ним. Перед началом процедуры сестры боялись рассмеяться, но такого никогда не случалось. Они скромно стояли в ряд. Когда он приближался, они порой прятали свои улыбки, но во время омовения, когда он смиренно склонялся перед ними, их лица были серьезны и строги, и даже самые юные что-то бормотали, касаясь его головы. Иногда они плакали.

Если бы только в это время, думала Рут, он мог сохранять достоинство. Несколько раз он пукал, когда вставал, и у него хрустели коленки, особенно когда он постарел. Но в подростковом возрасте Рут начала смущать сама церемония. Ее терзали гордость, страх и раздражение, желание защитить. Среди персонала и пациентов она начала замечать некоторое сопротивление, но не знала, чем его объяснить: скукой, нежеланием или идейными разногласиями. Одни считали, что он теряет лицо. Другие были благодарны. Рут испытывала материнские чувства к отцу, когда он ползал на своих неуклюжих добродетельных коленях, она чувствовала себя выше его аллегорического, четко очерченного мира и со своей высоты болела за него душой, пока он старел и его голова усыхала.

Ричард отказался в этом участвовать. Он никому не станет мыть ноги и никому не позволит мыть свои. Это взбудоражило семью. Мать Рут выдвигала множество разумных предложений, отец был задумчив и мрачен. Рут мучилась в атмосфере этого тихого смятения, негодуя за отца и испытывая слабое, но растущее чувство протеста. Она стыдилась этой церемонии – с этим ничего не поделаешь, решила она, – и тем не менее восхищалась ею. Отец проводил ее с чистыми намерениями и от доброго сердца. Возможно, о ней судили превратно. Но Ричарда она бесила. Когда Рут спросила почему, он промолчал. Это было тоже благородно. Ей показалось, что он колебался, сомневаясь в ее лояльности. Когда же она пообещала не говорить отцу, он ответил: «Дело не в этом».

Вечером после церемонии они сидели вместе на террасе. Он молча курил, и дым отпугивал москитов. Весь день он где-то пропадал. Рут сидела рядом, терзаясь жгучим любопытством, преисполняясь восхищением. Ее волновало в нем все: крепкое плечо, нога, постукивающая о пол, спокойные глаза. Над их головами вился дым. Их руки не соприкасались, но Рут чувствовала, что они почти соприкасаются. Осознает ли он все это: их руки, лунный свет, дым сигареты? Залаяла собака. После омовения ног Рут и ее родители ели на обед пасхального ягненка, привезенного из Новой Зеландии. Место Ричарда за столом пустовало, и Рут, ковыряя вилкой в жестких серых волокнах, не могла не думать о том, где он обедает. Теперь она его спросила:

– Где вы сегодня обедали?

– У Эндрю Карсона, – ответил Ричард.

– Почему?

– Меня пригласили.

Немного подумав, Рут спросила:

– Чтобы осуждать моего отца?

– Нет. Нет, я и так повздорил с ними, даже не заикнувшись о вашем отце. Они все считают его святым. Наверно, так оно и есть.

– Из-за чего вы с ними повздорили?

– Ах, из-за политики. – Ричард помахал в воздухе сигаретой. – Из-за всех этих дел с репатриацией: избавиться от индийцев, избавиться от китайцев. Выслать их домой или на Маркизы, лишь бы подальше отсюда. Пусть они убивают друг друга где-нибудь еще и оставят Фиджи фиджийцам. – Немного помолчав, он добавил: – И еще англичанам.

– А вы не согласны с ними. – Рут знала, что он не согласен, они уже говорили об этом прежде. Теперь, рядом с ним, это волновало ее, как никогда.

– Сегодня я устал от споров, – проговорил он. – Мне лучше отправиться спать.

– Немного погодя, – сказала Рут, – после того, как вы мне объясните, почему мой отец не прав.

Ричард пристально смотрел на нее, и это потрясло ее до глубины души. Казалось, он ее оценивает. Тогда он еще не поцеловал ее на балу.

– Хорошо, – ответил он. – Хорошо, скажите мне вот что: когда-нибудь он позволяет мыть ноги ему? Неужели он считает себя их величайшим и благороднейшим слугой? Ох уж эта привилегия служения! Он называет себя слугой, и я понимаю, что он имеет в виду определенные идеи: уничижение, смирение, самопожертвование, служение Христа, всю эту христианскую модель служения, – я все понимаю, но неужели он не понимает, что он живет в стране, где люди каждый день служат ему? У вас есть мальчик-слуга. Он не моет ноги вашему отцу во время больших публичных шоу, он каждый вечер моет посуду, когда его никто не видит. Простите, но это меня бесит. Нет, черт возьми, я не стану просить прощения!

Никто не говорил так, как он. Никто не выходил из себя. Рут это поразило, и в своем восхищении она стала неловкой и восприимчивой. Ее не удивляло ничего из сказанного им. Многое уже приходило ей в голову. Но она никогда не слышала, чтобы уважаемый человек богохульствовал, и это произвело на нее сильнейшее впечатление. В этот момент она предала бы Церковь, свою семью и Фиджи и с торопливостью паломника умчалась бы с ним в любую избранную им землю – лишь бы только он ее попросил. Но он не попросил, поэтому она сохранила верность убеждениям и, следовательно, перешла к обороне. По этой же причине она стыдилась хруста в коленях своего отца.

– Вы здесь недавно и еще не успели разобраться в ситуации со слугами, – сказала она, но это звучало неубедительно (она много раз слышала, как люди говорили это приезжим), поэтому она продолжала: – А что еще ему остается делать? Совсем отказаться от омовения ног? Просто надеяться, что они сами поймут, что он не считает себя выше их?

Рут, придвинувшись, коснулась локтем руки Ричарда. Это не произвело на него никакого впечатления. Но ей ужасно хотелось, чтобы он накрыл ладонью ее руку и согласился с ней.

– Этим утром, – сказал он, – я ехал на своем поганом грузовике по этим поганым дорогам, потому что кто-то кому-то сказал, а тот передал мне, что в Насаву упала в обморок беременная женщина, а меня даже не пустили к ней, сказали, что она просто оступилась, что она пойдет в храм и все уладится. По дороге у меня лопнула шина, и я вернулся назад в Суву с этими погаными монархистами – фиджийцы все монархисты, – а грузовик остался там. Завтра мне придется опять туда ехать. Я уже сказал, что мне лучше отправиться спать. Мне на самом деле нужно поспать.

Он встал и поцеловал ее в макушку, но это не произвело на нее никакого впечатления. Когда она злилась на него, или смущалась, или особенно его любила, она была во всеоружии целомудрия, теперь же она испытывала все эти чувства одновременно. И еще она казалась себе очень юной.

– Мы можем поговорить об этом завтра, – сказал он. А потом по своей доброте добавил: – Наверное, вы абсолютно правы во всем, но сегодня я не могу отдать вам должное. Мне слишком грустно.

Это ее тоже удивило. Из-за чего Ричард может грустить?

Был еще один момент вроде этого, вспоминала Рут, не говоря об этом Фриде: на корабле, по пути в Сидней. Ричард возвращался в Сидней, чтобы занять должность во Всемирной организации здравоохранения. Рут «возвращалась домой», как выражались ее родители, чтобы подыскать себе работу. Всю дорогу она ужасно боялась, что между ней и Ричардом ничего не произойдет, что ничего не произойдет со всей ее жизнью. Она понимала, что по глупости надеялась всегда оставаться папиной и маминой дочкой, даже когда подумывала об университете или преподавании или о том, чтобы стать медсестрой. (Разве она не может быть медсестрой, как ее мать? Или вернуться на Фиджи, став учительницей? Она каждый день обдумывала эти возможности, не в силах ни на чем остановиться.) И вот путешествие закончилось, и сентябрьским утром она стояла рядом с Ричардом на палубе, где школьницы играли в паддл-теннис. Глядя на толпу в Сиднейской бухте, она сказала:

– Вероятно, мне придется кем-то стать.

– Это ужасно, – ответил Ричард, – становиться кем-то.

И Рут поразило, что человек, который, несомненно, кем-то стал – врачом, солдатом, спасителем индийских женщин, – так грустно об этом говорит. Но на корабле он дважды держал ее за руку – один раз, чтобы она не упала, когда сильно качало, а другой, три минуты, когда она по глупости расплакалась, покидая Фиджи. Он приносил ей напитки, а потом, когда по мере удаления от экватора становилось холоднее, набрасывал на колени плед. Они сидели на палубе, и потому что она была в перчатках, под которыми могло бы скрываться кольцо, один мужчина улыбнулся им, предположив – Рут была уверена, – что они женаты. И Ричард поцеловал ее на балу в честь королевы, хотя ей иногда казалось, не выдумала ли она это? Этого было недостаточно, но это было начало – путешествие подходило к концу, впереди Рут ждал Сидней, ее родной город, хотя она ничего о нем не знала. Ричард покажет ей Сидней, она будет любить его, а он в ответ ее.

Корабль вошел в бухту. Широкий светлый город поднимался над водой, не подходя к ней вплотную. Рут видела зеленые парки со множеством деревьев и порхавшими над ними попугаями. Попугаи удивили Рут: она ожидала, что Сидней будет гораздо больше похож на Англию, чем на Фиджи. И тогда Ричард перегнулся через перила и начал что-то говорить, и, хотя она не видела его лица, ветер доносил до нее каждое его слово, и вот что он сказал: он обручен и скоро женится.

– На ком? – спросила Рут, а Ричард повернулся к ней и попросил повторить вопрос.

– Ее зовут Киоко, – ответил он, а Рут послышалось «Коко», и она представила себе яркую блондинку с ослепительно-красивым лицом, которое светилось (лицо Рут, подобно луне, всего лишь отражало свет), и ее больше удивило то, что Ричард способен влюбиться в девушку по имени Коко, чем то, что он вообще в кого-то влюблен. В горле у нее пульсировал твердый комок.

– Поздравляю, – произнесла она с вымученной улыбкой.

Боясь не сдержаться, она не задавала вопросов. Их окружили школьницы, махавшие ракетками встречающим. Рут чувствовала себя гораздо старше их.

У Ричарда потекло из носа из-за ветра.

– Я познакомился с Киоко в Японии, – сказал он. – Она вдова. Японка.

– Это хорошо, – сказала она, сжав губы, но с чувством собственного достоинства, и это было для нее самым важным. Она задумалась.

– Она японка, – сказал он. – Вот почему я не говорил об этом. Я не знал… гм… что вы подумаете. Вы все.

Рут сделала вид, что не слышит. Она перегнулась через перила, но не собиралась плакать. Главное – выйти из положения, не обнаружив, как ей больно.

Теперь Ричард повернулся, чтобы посмотреть на нее – посмотреть по-настоящему.

– Простите, – сказал он.

– О, за что? – воскликнула Рут, слишком широко улыбаясь, и отступила от него на шаг: ей показалось, что он хочет дотронуться до ее руки. – Наверно, мне пора идти и… – Она не могла придумать, для чего ей нужно идти. Она не раз говорила ему, что ей не терпится увидеть бухту.

– Она будет меня встречать, – сказал Ричард. – Я бы хотел ей вас представить.

Так, значит, они с Киоко обменивались письмами, строили планы, договаривались. Я поплыву на этом корабле, с нетерпением жду встречи, со мной будет девочка, глупая девочка, которая ненавидит оперу, боюсь, мне придется вас познакомить. Перед глазами Рут встали нежные восхищенные лица подруг, которым она хвасталась, что отправится в Сидней вместе с Ричардом Портером. В тот момент эти лица казались хуже, чем лицо Ричарда. За кормой корабля качался серо-зеленый город.

– Это будет очень мило, – солгала Рут.

Ей захотелось спрыгнуть с корабля и пойти пешком по морю в Суву. Но она решила быть доброй и непоколебимой, эмиссаром своих родителей, свидетельством того, какую огромную работу проделал Ричард на Фиджи среди индийских женщин. Он не должен думать, что она не одобряет его женитьбы на японской вдове, что ей не все равно, что он поцеловал ее на балу, хотя все это время он был помолвлен. Возможно, ей удастся в суматохе покинуть корабль, встретить своего взволнованного дядю и взять багаж; наверняка она могла бы потерять Ричарда, равнодушно поискать его глазами – куда он мог запропаститься? – и в результате не встретиться с Киоко. Так оно и случилось. Ричард довольно легко потерялся, как будто сам боялся этой встречи. Задержавшись у своего багажа и в объятиях растроганной тетушки, Рут была почти уверена, что не видела Киоко. Среди встречающих была темноволосая женщина в желтом платье, но она не обязательно была японкой. Рут отправилась домой со своими родственниками на улицу, обсаженную огромными розовато-лиловыми джакарандами, в чужую спальню, согретую мягким солнцем, и плакала в подушку, от которой пахло чужими волосами.

То был мучительный час, и в середине этого часа она настолько овладела собой, что начала надеяться, что это научит ее смирению. Ее сердце действительно было разбито, но этого никто не замечал. Рут никогда не решалась обнаружить свои чувства (она поняла это позже и порой об этом сожалела). То, что никто не догадывался, как она страдает, было ее победой, но отчасти и причиной ее мучений. После ужасных двух-трех недель ее мучения стали вполне управляемыми. В некотором смысле она с облегчением начала выходить из тени мнений Ричарда, его неодобрения и кипучей деятельности. Она так и не смогла до конца понять, как ему удалось превратить ее в менее интересного человека? Возможно, она слишком нервничала? Или он утомлял ее? Через четыре месяца она посетила его свадьбу с бестрепетным сердцем. Темные волосы его будущей жены были уложены вокруг продолговатого лба. Каково это – идти между рядами к его возникающему перед ней лицу? Она отвергала все его попытки увидеться, ссылаясь на занятость. Она и впрямь была занята: работала секретарем в миссионерской общине, к которой принадлежали ее родители, снимала квартиру вместе с другими девушками и приняла решение быть точно такой же, как они, носить такие же туфли и читать их журналы, быть точно такой же, как все остальные девушки в огромном, чистом, сдержанном Сиднее. Порой ей казалось, что Ричард не одобрил бы этого, поэтому она старалась думать о нем поменьше, и в конце концов ей это удалось. Рут часто слышала, как мать утешала влюбленных медсестер. «На нем свет клином не сошелся», – говорила она, и в ее библейских устах это звучало мудро. Теперь Рут наивно сказала себе: «На мне свет клином не сошелся».

Полгода она носила правильные туфли, читала правильные журналы и общалась с правильными молодыми людьми. Потом на одной из рабочих встреч, где она отвечала за сэндвичи, она встретила Гарри. Он пришел со своими родителями, миссионерами с Соломоновых островов. Похоже, у него была страсть к сэндвичам. Он съел не меньше четырех, прежде чем решился попросить о встрече. Он был добр, красив, и с ним было легко. Они как будто выросли в одной стране, где прошло их миссионерское детство, и теперь вместе находили путь в реальный мир. Гарри любил повторять: «Разве не удивительно, что мы такие нормальные?» – и благодарное сердце Рут сжималось от счастья. Ей нравилось, когда ее подбадривали. Они встречались, целовались, и Ричард отступал все дальше. Они поженились, и Ричард не был приглашен на свадьбу. Хотя их родители были миссионерами, религия для нее и Гарри была частным делом. По сравнению с трудной открытой верой их родителей и энергией, с которой они ее исповедовали, их собственные усилия казались слабыми и менее очевидными. Они оба утратили привычку к вере. Им нравились одна и та же мебель и картины, одна и та же музыка, одна и та же пища, и потому им просто было создать домашний очаг. Когда Рут вспоминала начальный период своего замужества – а это случалось часто, – ей представлялось счастье, которое существует и только дожидается их.

Фрида откинулась назад.

– Вот, – сказала она с тем блаженным видом, с которым кончала мыть полы.

Она подняла ноги Рут из таза и тщательно вытерла полотенцем. Ее руки были скользкими и сильными. Рут положила голову на спинку реклайнера и закрыла глаза. Фрида что-то напевала, мир был совершенно безопасен, и завтра должен был приехать Ричард, в прекрасной форме для своих восьмидесяти лет.