Я запрыгнул в автомобиль и как можно скорее поехал в офис Симпсона и Тодда – лучших адвокатов по уголовным делам, - чтобы привлечь их для защиты Хелен. Симпсон уже ушел домой, но Джордж Тодд еще оставался на месте, и я обсудил дело с ним.

– Вы сможете добиться отсрочки судебного разбирательства, не так ли? – спросил я.

– Конечно. Я прослежу за тем, чтобы она не получила повестку до тех пор, пока врач не заверит меня в том, что она вне опасности. Суд не состоится еще три-четыре месяца, если хотите, то даже шесть. Мы удостоверимся в этом. Но, тем не менее, когда вы сможете увидеться с миссис Фельдерсон?

– Я как раз направляюсь к ней. Вряд ли врач позволит допросить ее, но, может быть, нам удастся увидеться с ней. Пойдете со мной?

– Я бы очень этого хотел. Подождите, пока я не оденусь!

Мы поспешили в госпиталь. Там мы спросили, можем ли мы пройти в палату Хелен хотя бы на несколько минут. Только что пришедший Джонсон, интерн-очкарик, захлебывался от возмущения:

– Вы что думаете, что у миссис Фельдерсон всего лишь сломана лодыжка? Вы что, не понимаете, что она тяжело больна? Если вы попытаетесь ее допросить, то она возбудится, что может привести к опасному рецидиву. Вы, конечно, не можете ее видеть! Вы не сможете поговорить с ней еще две или три недели.

– Извините, – сказал я. – Я должен был понять. Конечно, глупо с моей стороны, но в последние дни я только и делаю глупости. Все это очень затронуло меня. Джонсон, вы ведь дадите мне знать, как только с ней можно будет увидеться?

– Дам вам знать, – пробормотал он. – Увидеть ее вы можете завтра, но я не позволю терзать ее вопросами до тех пор, пока она не оправится.

Неделя тянулась очень медленно. Каждый день я приходил в госпиталь и сидел у Хелен всего по пятнадцать-двадцать минут. Она была в полном сознании, и временами мне казалось, что она хочет задать мне какой-то вопрос. Помня о ясных инструкциях врача, я говорил совсем мало, никогда не задавая никаких вопросов, и только рассказывал о всяких несущественных происшествиях в городе. Кажется, они ее не интересовали: она апатично лежала в постели, лишь изредка приподнимая бровь. О смерти Джима ей сообщили в начале недели, но она не была шокирована – скорее, она была почти безразлична, что ясно показывало, как мало он для нее значил. Вудс не упоминался.

Мэри оставалась ее преданной рабыней и практически не отходила от постели больной. Во время наших ежедневных встреч в госпитале я чувствовал, что все сильнее люблю ее. Однажды, придя в госпиталь с букетом цветов, я встретил ее в коридоре. Приняв цветы, она погладила меня по щеке.

– Баппс, ты каждый день приносишь Хелен цветы. Думаю, ты самый лучший брат, который только может быть.

– Если ты так думаешь, то почему я не твой?

– Ну... если только как брат, – улыбнулась она.

Она собралась открыть дверь, но я схватил ее за руку.

– Мэри, будь серьезней! Ты же знаешь, что я люблю тебя!

Она выпрямилась во все свои пять футов и три дюйма, и приказала:

– Отпусти мою руку, деревенщина! Я отвергаю это лестное предложение. – Затем она серьезно добавила: «Позволь мне пройти, Баппс. Я должна поставить эти цветы».

Быстро дернув руку, она высвободилась и ушла, оставив меня изнемогающим от любви.

После первого экстренного выпуска газеты мало писали об обвинении против Хелен и Фрэнка. Когда-то я был уверен, что Хелен сможет освободить себя от подозрений. Вудс сделал заявление, в котором говорилось, что он может подтвердить алиби, доказав, где находился каждую минуту в вечер трагедии; потому-то у него и не было никаких проблем с тем, чтобы выйти под залог. На самом деле, обвинение только помогло ему завоевать сочувствие и популярность. Все, знавшие об его увлечении Хелен, почувствовали, что он оговорил себя, пытаясь помочь ей.

Как-то утром, примерно через неделю после разговора с интерном-очкариком, я повстречал доктора Форбса, выходившего из палаты Хелен. Он разрешил мне задать ей пару вопросов.

– Томпсон, я верю в ваш здравый смысл, но не переборщите, – предостерег он. – Помните, она все еще очень слаба, и не удивляйтесь, если она не сможет ответить на ваш вопрос. И, прежде всего, никак не упоминайте обвинение против нее – это может стать слишком сильным ударом.

– Спасибо, доктор, – нетерпеливо ответил я. – Буду очень осторожен.

– И помните, в первый раз расспрашивайте ее не больше десяти минут.

Я кивнул и открыл дверь. Хелен привстала на постели, что явно показало, какие страдания ей пришлось перенести. Она была измождена и бледна, но, увидев меня, улыбнулась и подставила щеку для поцелуя.

– Доброе утро, – прошептала она. – Те цветы были прекрасны.

– Я рад, что они тебе понравились, сестренка, – сказал я присаживаясь у постели.

Я задал ей свои обычные вопросы: как она себя чувствует и не нужно ли ей что-нибудь, а затем попытался перейти к важным вещам.

– Хелен, дорогая, нас беспокоят важные вопросы о той аварии. Доктор сказал, что этим утром ты сможешь говорить минут десять, так что я хочу задать тебе пару вопросов.

– Погоди минутку! Доктор сказал, что я могу по-настоящему говорить десять минут?

– Да, дорогая.

– Тогда у меня есть сотни вопросов, на которые ты должен ответить. Я хочу узнать о многом, – она посмотрела вдаль и приложила руку ко лбу. Наконец, она обернулась ко мне и сказала:

– Сначала расскажи мне, кто я!

На мгновение я оцепенел. Мой мозг взрывался, и мне казалось, что моя голова расколется.

– Хелен, дорогая, что ты сказала? – прохрипел я, как если бы мой язык распух. Все еще смотря прямо на меня, она продолжила:

– Они называют меня Хелен, и я догадалась, что ты – мой брат. Еще есть милая девушка, которая приходит каждый день. Кажется, что мы с ней очень дружны, но я не знаю ее – я лишь слышала, что ее зовут Мэри. Расскажи мне, кто она!

Если бы я мог сбежать из палаты! Невиданный прежде страх охватил меня. Я увидел, как две большие слезы проступили на глазах Хелен, и затем скатились по щекам, пока я собирался с силами, размышляя о том, как пробудить отказавшую память.

– Хелен, дорогая сестренка, я – твой брат. Милая девушка, о которой ты говорила, – это Мэри Пендлетон, одна из лучших друзей, которые только могут быть. Она была твоей подругой невесты, разве ты не помнишь?

Хелен вяло покачала головой.

– Выходит, я замужем? – спросила она.

– Ты была замужем за Джеймсом Фельдерсоном. Ты не помнишь его?

Она снова покачала головой.

– Нет. Все ушло из памяти, – на минуту она задумалась, а затем спросила: – Он умер?.. Мой муж?

– Да, – пробормотал я, пытаясь сдержать слезы. – Он погиб в той же самой аварии...

– Каким он был?

– Хелен, вспомни! – воскликнул я, борясь с обуревавшим меня ужасом. – Сестренка! Ты должна вспомнить, хоть это и тяжело. Джим. Ты не помнишь огромного добряка Джима? – Я выхватил из кармана часы и раскрыл их – с внутренней стороны крышки находилась фотография Джима. Я поместил ее туда, будучи мальчишкой, как только с ним познакомился. Я держал часы перед глазами сестры. – Хелен, ты должна его вспомнить!

Она смотрела на фотографию глазами, наполненными слезами и страхом, но в ее взгляде не было искры узнавания. Испугавшись, что я мог слишком взволновать ее, я сел рядом и попытался как можно лучше описать Джима. Я был лишь на середине рассказа, когда дверь отворилась, и в палату заглянул доктор Форбс.

– Мистер Томпсон, десять минут истекли.

Я остановился и поцеловал Хелен.

– Пообещай, что завтра вернешься, – шепнула она.

Я пообещал и вышел из палаты. Ожидавший в коридоре врач вопросительно посмотрел на меня.

– Память совершенно покинула ее! – ахнул я.

Доктор сочувствующе похлопал меня по плечу.

– Мы заподозрили это позавчера. Я бы сказал вам раньше, но мы надеялись, что ваши вопросы заставят ее память заработать.

Я схватил его обеими руками.

– Доктор, нет ничего, что можно было бы сделать? Ей придется рассказывать обо всем с самого начала?

– Я еще не могу сказать. Может быть, в ее памяти что-то осталось. Нам придется подождать, пока больная не окрепнет – тогда станет виднее.