Схоластика являлась, вероятно, одним из наиболее презираемых интеллектуальных движений в истории человечества. Так, английское слово «dunce» («глупец, тупица») происходит от имени одного из величайших схоластических писателей Дунса Скота. Схоластические мыслители — «школяры» — часто представляются искренне, но бесцельно спорящими о том, сколько ангелов могут уместиться на острие иглы. Несмотря на то, что именно этот спор никогда не имел места, хотя его результат был бы весьма занимателен, он отражает отношение к схоластике большинства людей, особенно гуманистов, в начале шестнадцатого века: она состояла из бесцельных, бесплодных рассуждений о тривиальных вещах. Эразм провел в конце пятнадцатого века несколько семестров в Парижском университете, где преобладала схоластика. Он подробно описал все то, что вызывало у него такое отвращение в Париже: вши, плохое питание, грязные туалеты и утомительные споры, которые занимали схоластов. Мог ли Бог стать не человеком, а огурцом? Может ли Он изменить прошлое и превратить проститутку в девственницу? Хотя за этими дебатами стояли серьезные вопросы, язвительный ум Эразма перенес внимание с этих вопросов на фривольный и грубый способы, при помощи которых они обсуждались.

В связи с этим большинство учебников о Реформации считает себя в праве полностью пропустить схоластику, не объясняя, что это, и почему она имела фундаментальное значение для виттенбергской Реформации. Целью настоящей главы является рассмотрение этих двух вопросов.

Мы начнем с попытки дать определение слову «схоластика».

Определение «схоластики»

Можно утверждать, что само слово «схоластика» было изобретено гуманистическими писателями, стремившимися дискредитировать движение, которое оно представляло. Фраза «Средние века» была также придумана, в основном, гуманистами шестнадцатого века, такими, как Вадиан и Беат Ренан, для пренебрежительного обозначения скучного периода застоя между древностью (классическим периодом) и современностью (Ренессансом). «Средние века» рассматривались как не более чем интермедия между культурным величием древности и его возрождением в эпоху Ренессанса. Аналогичным образом термин «схоластика» (scholastic!) использовался гуманистами с таким же пренебрежением по отношении к идеям средневековья. В своем стремлении дискредитировать идеи средневекового периода, чтобы придать еще большую привлекательность своему обращению к классическому периоду, гуманисты мало интересовались различиями между разнообразными типами «схоластики» — такими, как томизм и скотизм. Таким образом, слово «схоластика» является одновременно уничижительным и неточным, однако историк не может избежать его использования.

Как можно определить схоластику? Как и для гуманизма, для схоластики трудно найти точное определение, способное отдать должное всем основным ее школам. Возможно, следующее определение окажется полезным: схоластика — это средневековое движение, процветавшее в период с 1250 по 1500 гг., которое уделяло большое внимание рациональному подтверждению религиозной веры. Таким образом, термин «схоластика» относится не к конкретной системе взглядов, а к конкретному способу организации богословия — высокоразвитому методу представления материала, делающему тонкие различия и пытающемуся достичь исчерпывающего взгляда на богословие. Становится понятным, почему, с точки зрения гуманистических критиков, схоластика выродилась в не более чем логическое педантство.

Когда так называемые «Темные века», наконец, закончились, в Западной Европе, была подготовлена почва для возрождения во всех областях академической деятельности. Восстановление в некоторой степени политической стабильности во Франции в конце одиннадцатого века способствовало возрождению Парижского университета, который быстро получил признание интеллектуального центра Европы. Ряд богословских школ был учрежден на левом берегу Сены и на Иль де ла Сите под сенью только что построенного Собора Парижской Богоматери. В богословском споре стали преобладать две темы: необходимость систематизировать и расширить христианское богословие и необходимость показать присущую разумность этого богословия. Хотя большая часть раннего средневекового богословия была всего лишь повторением взглядов Св. Августина, все больше голосов раздавалось в пользу систематизации и углубления его мыслей. Но как это можно было сделать? Срочно была нужна теория метода. На основании какой философской системы можно было показать рациональность христианского богословия?

Ответом на эти вопросы стало повторное открытие Аристотеля в конце двенадцатого и начале тринадцатого веков. К ок. 1270 г. Аристотель был признан «философом философов». Его идеи стали господствующими в богословском мышлении, несмотря на яростное противодействие со стороны наиболее консервативных кругов. Благодаря влиянию таких писателей, как Фома Аквинский и Дунс Скот, идеи Аристотеля были признаны наилучшим средством установления и развития христианского богословия. Таким образом, идеи христианского богословия были скомпонованы и систематизированы на основании предположений Аристотеля. Точно так же рациональность христианской веры доказывалась, исходя из аристотелевских идей. Так, некоторые из знаменитых «доказательств» бытия Божия, составленных Фомой Аквинским, основаны на принципах аристотелевской физики, а не христианского богословия.

Рассмотрите, например, его довод о движении. На основании аристотелевской аксиомы Фома Аквинский утверждает, что то, что движется приводится в движение чем-то другим. Каждое движение имеет свою причину. Вещи не просто движутся — они приводятся в движение. (Дунс Скот не согласился с этим; ангелам, утверждал он, были доступны независимые средства движения). Каждая причина движения должна, в свою очередь, также иметь причину. А эта причина должна также иметь причину. Таким образом, утверждал Фома Аквинский, в основе известного нам мира лежит целый ряд причин движения. Если этот ряд причин не является бесконечным, то в его начале должна существовать одна первопричина. От этой первопричины, в конечном итоге, происходят все движения. Она является источником этой великой цепи причинности, отражение которой мы видим в поведении окружающего мира. Из того факта, что все находится в движении, Фома Аквинский приходит к выводу о существовании одной первопричины всего движения, а Этот Первичный Недвижимый Движитель, заключает он, и есть Сам Бог. Однако, как указывали его позднейшие критики, это рассуждение основывается на рискованном предположении, что Первичный Недвижимый Движитель идентичен христианскому Богу. Этим критикам, в число которых мы можем включить и Мартина Лютера, казалось, что боги Аристотеля и Бог христианства коренным образом отличаются.

Это, следовательно, и является сутью схоластики: доказательство рациональности, присущей христианской вере, обращением к философии и доказательством полной гармонии этого богословия с помощью подробного рассмотрения взаимосвязи между его отдельными элементами. Труды схоластов были длинными и аргументированными, часто основывались на тщательно оговариваемых различиях. Так, Дунс Скот, известный как «доктор проницательности», вынужден был выделить целых пятнадцать значений латинского слова «ratio», (разум) чтобы подтвердить свои взгляды на его роль в богословии.

Выдающийся средневековый историк Этьен Гилсон точно описал великие схоластические системы как «соборы ума». Каждая философская система стремилась охватить реальность в полном ее объеме, рассматривая вопросы логики, метафизики и богословия. Доказывалось, что все имеет свое логическое место во всеобъемлющей интеллектуальной системе. Ниже мы кратко остановимся на основных типах схоластики, встречавшихся в средние века. Однако, мы прежде должны рассмотреть среду, в которой процветала схоластика.

Схоластика и университеты

По очевидным причинам, влияние схоластики сильнее всего ощущалось в средневековых университетах. В отличие от гуманизма пятнадцатого века, который процветал в университетах и пользовался огромным влиянием в обществе, схоластика имела очень ограниченную сферу влияния. Гуманизм обращался к миру образования, искусства и культуры, в то время как схоластика могла, в лучшем случае, обратиться (на плохой латыни) к тем, кто интересовался диалектикой. В век, когда риторика и диалектика считались взаимоисключающими, превосходящее обращение первого практически гарантировало отвержение второго. В конце пятнадцатого века во многих университетах началось противостояние между гуманизмом и схоластикой. Венский университет, имевший фундаментальное значение для развития швейцарской Реформации, стал свидетелем такого гуманистического бунта против схоластики в последнее десятилетие пятнадцатого века. В начале шестнадцатого века многие студенты стали избегать университеты, в которых традиционно преобладала схоластика, отдавая предпочтение учебным заведениям с гуманистическими учебными программами. Так, на заре шестнадцатого века влияние схоластики стало постепенно уменьшаться даже в ее академических оплотах.

Хотя схоластика как академическая сила находилась в упадке, остается признанным фактом, что богословская программа Мартина Лютера была реакцией на схоластическое богословие. В то время как схоластика представляла собой ничтожную интеллектуальную силу в Швейцарии, она была еще очень сильна в Германии, в частности, в Эрфуртском университете, где получил свое образование Лютер. Ранняя деятельность Лютера как богословского реформатора проходила в университетском контексте, в борьбе с академическими оппонентами. Как мы уже видели, швейцарские реформаторы были гуманистами, стремившимися реформировать жизнь и нравы современной им Церкви, которым не нужно было обращать внимание на схоластику. Лютер же был вынужден вступить в диалог с крупнейшей интеллектуальной силой своего времени — со схоластикой. Швейцарские реформаторы могли позволить себе смеяться над схоластикой, поскольку она не представляла для них угрозы. Однако Лютеру суждено было непосредственно столкнуться с ней.

Это еще раз подчеркивает различия между швейцарской и виттенбергской Реформациями, чьим совершенно различным контекстам часто остаются не уделяют должного внимания. Цвингли начинал, — реформируя город (Цюрих); Лютер начинал, реформируя богословский факультет университета (Виттенбергского). Цвингли начинал, отвергая жизнь и нравы дореформационной цюрихской Церкви; Лютер начинал, отвергая конкретную форму схоластического богословия. Первоначально Цвингли не испытывал необходимости предлагать реформу доктрины Церкви, в то время как для Лютера доктринальная реформация была существенной частью его программы реформ. В последующей главе мы рассмотрим реакцию Лютера против схоластического богословия. Сейчас мы обращаем наше внимание на типы схоластики, которые существовали в период позднего средневековья.

Типы схоластики

Перед тем, как продолжить изложение, необходимо принести читателю наши извинения. Оказалось невозможным еще более упростить нижеприводимый материал. Мой опыт преподавания истории Реформации подсказывает мне, что в процессе объяснения ведущих идей схоластики многих читателей охватит ощущение явной скуки. (Это в большой степени объясняет, почему гуманизм оказался столь привлекательным во время Реформации.) Однако чтобы понять богословские мысли Лютера, необходимо постараться уловить хотя бы основы двух крупнейших направлений позднеередневековой схоластики.

Реализм против номинализма

Для того, чтобы разобраться в сложностях средневековой схоластики, к сожалению, необходимо понять различия между «реализмом» и «номинализмом». В ранний схоластический период (ок. 1200-ок. 1350) преобладал реализм, в то время как в более поздний период доминировал номинализм. Различие между этими двумя системами можно свести к следующему. Рассмотрим два белых камня. Реализм утверждает, что существует универсальная концепция «белизны», которую воплощают эти два камня. Эти два конкретных белых камня обладают универсальной характеристикой «белизны». Хотя белые камни существуют в пространстве и времени, универсалия «белизна» не имеет этих ограничений. Номинализм, однако, утверждает, что универсальная концепция «белизны» не нужна, и вместо этого призывает нас сосредоточиться на конкретных вещах. С точки зрения номинализма, существуют эти два камня, и нет нужды начинать разговор об «универсальной концепции белизны».

Идея «универсалии», использованная здесь без определения, требует дальнейшего объяснения. Обратимся к Сократу. Он является человеком и одновременно экземпляром человечества. Теперь рассмотрим Платона и Аристотеля. Они также являются людьми и экземплярами человечества. Мы могли бы продолжить этот список, называя имена многих людей, однако парадигма булот аналогичной отдельные люди являются экземплярами человечества. Реализм утверждал, что абстрактная идея «человечества» имеет свое собственное существование. Она является универсалией; а конкретные люди, например Сократ, Платон и Аристотель являются конкретными примерами этой универсалии. Общая черта человечности, объединяющая всех троих, имеет свое собственное реальное существование.

Многим читателям этот спор может показаться типичным для схоластики: бессмысленным и педантичным. Тем не менее, читателю важно осознать, что термин «номинализм» относится к спору об универсалиях. Он не имеет прямого влияния на богословие и не определяет никакого конкретного богословского взгляда. Вскоре мы вновь возвратимся к этому.

Две крупные схоластические школы, находящиеся под влиянием реализма, доминировали в ранний средневековый период — томизм и скотизм, названные, соответственно, по имени Фомы Аквинского и Дунса Скота. Ни одна из них не имела существенного влияния на Реформацию и поэтому не требует дальнейшего рассмотрения. Однако, две поздние формы схоластики имели значительное влияние на Реформацию и поэтому заслуживают пристального влияния. Это «Via moderna» и «schola Augustiniana moderna».

Многие учебники, рассматривающие Реформацию, указывают на конфронтацию между «номинализмом» и «августинианством» накануне Реформации и трактуют Реформацию как победу последнего над первым. В последние годы, однако, достигнут значительный прогресс в понимании природы позднесредневековой схоластики, что потребовало переписать заново интеллектуальную историю ранней Реформации. Ниже мы попытаемся отразить ситуацию, сложившуюся в результате самых последних исследований.

Предыдущее поколение ученых, писавших в период с 1920 по 1965 годы, рассматривало «номинализм» как школу религиозной мысли, которая в конце средних веков доминировала на богословских факультетах большинства североевропейских университетов. Оказалось, однако, что точно определить черты этого богословия чрезвычайно трудно. Некоторые богословы-номиналисты (например, Уильям Окхемский и Гавриил Биль), похоже, были очень оптимистичны относительно человеческих возможностей, придерживаясь мысли о том, что человек в состоянии сам сделать все, что требуется для установления отношений с Богом. Другие богословы-номиналисты (такие, как Григорий Риминийский и Хуголино Орвиетский), похоже, были чрезвычайно пессимистичны относительно этих самых способностей, утверждая, что без благодати Божией человечество совершенно не в состоянии вступить в эти отношения. Отчаявшись, ученые начали говорить о «номиналистическом разнообразии». Впоследствии, однако, было найдено настоящее решение проблемы: существовало на самом деле две различные школы мысли, единственной общей чертой которых был антиреализм. Обе школы восприняли номиналистскую позицию в вопросах логики и теории познания, однако их богословские позиции радикально отличались. Ранее мы отмечали, что термин «номинализм» относился к вопросу об универсалиях и не выражал конкретной богословской позиции. Обе школы отрицали необходимость универсалий, однако вслед за этим они больше ни в чем не соглашались. Одна была глубоко оптимистична относительно человеческих способностей, другая — значительно более пессимистична. Эти две школы известны как «Via moderna» («Современный путь») и «Schola Augustiniana moderna» («Современная августинианская школа»). Сейчас мы рассмотрим позиции этих двух школ. В первую очередь обратим наше внимание на термины «пелагианский» и «августинианский», которые неизбежно встречаются при любом рассмотрении поздней средневековой схоластики. Ниже мы объясним, что подразумевается под этими словами.

«Пелагианство» и «Августинианство»

Доктрина оправдания, которая приобрела особое значение в лютеранской Реформации, касается вопроса о том, как отдельный человек может установить связь с Богом. Как может грешник быть принят праведным Богом? Что должен сделать человек, чтобы быть принятым Богом? Эти вопросы вызывали жаркие дискуссии в пятом веке во время спора между Августином и Пелагием. Эта полемика известна как «пелагианский спор», а творения Августина, касающиеся доктрин благодати и оправдания, которые явились результатом этого спора, известны как «Антипелагианские». Во многом этот спор продолжился в четырнадцатом и пятнадцатом веках, причем «Via moderna» была склонна отстаивать позицию Пелагия, а «Schola Augustiniana moderna» — позицию Августина. Ниже мы дадим краткий обзор каждой позиции. Центральной темой философии Августина было то, что человеческая природа пала. Образ «грехопадения» взят из третьей главы Книги Бытия и выражает мысль о том, что человеческая природа «пала» по сравнению со своим первоначальным чистым состоянием. Таким образом, нынешнее состояние человеческой природы отличается от первоначального замысла Божьего. Тварный миропорядок более не соответствует «благости» своей первоначальной целостности. Он уклонился от него. Он был испорчен и разрушен, но небезвозвратно, что подтверждают доктрины спасения и оправдания. Образ «грехопадения» несет идею того, что создание ныне существует на более низком уровне, чем это был задумано Богом.

Согласно Августину, все человеческие существа были заражены грехом с момента своего рождения. В отличие от экзистенциальных философских систем двадцатого века (например системы Мартина Хайдеггера), утверждающих, что «падшесть» (Verfallenheit) является состоянием, которое выбираем мы сами (а не которое выбрано за нас), Августин изображает грех присущим человеческой природе. Он является составной частью натленого существа, а не выбором, который мы вольны сделать. Этот взгляд, получивший более точное выражение в доктрине Августина о первородном грехе, занимает центральное место в его доктринах о грехе и спасении, суть которых сводится к тому, что все мы являемся грешниками и нуждаемся в искуплении, что все отпали от славы Божией.

Для Августина человечество, пользуясь только своими собственными силами, не могло войти в общение с Богом. Ничто из того, что человек мог сделать самостоятельно, не было достаточным для того, чтобы вырваться из объятий греха. Используя современный образ, с которым Августини, счастью для себя, никогда не сталкивался, можно сказать, что это похоже на наркомана, пытающегося вырваться из героиновой или кокаиновой зависимости. Создавшееся положение нельзя преобразовать изнутри. Поэтому, если это преобразование все — таки состоится, оно должно прийти извне. Согласно Августину, Бог вмешивается в эту человеческую дилемму. Он не обязан был это делать, но из любви к падшему человечеству Он в Лице Иисуса Христа входит в человеческое положение, чтобы искупить и улучшить его.

Августин уделял такое большое внимание благодати, что его часто называют «доктором благодати». «Благодать» является незаслуженным даром Божиим, посредством которого Он добровольно разрушает оковы греха, сковавшие человечество. Искупление возможно лишь как Божественный дар. Сами мы не можем его достичь, это должно быть сделано за нас. Таким образом, Августин подчеркивает, что средство к спасению находится вне человечества, в Самом Боге. Бог, а не человек, кладет начало процессу спасения.

С точки зрения Пелагия дело обстояло не так. Он учил, что средства к спасению находятся внутри человечества. Отдельные человеческие существа способны спасти себя сами. Они не захвачены грехом в ловушку, но в состоянии сделать все необходимое для своего освобождения. Спасение заслуживается добрыми делами, которые накладывают на Бога определенные обязанности по отношению к человечеству. Пелагий понимает идею благодати, в виде требований, выдвигаемых перед человечеством, например, Десяти Заповедей. Другими словами, пелагианство можно свести к «спасению по заслугам», а то, чему учил Августин, к «спасению по благодати».

Очевидно, что эти две богословские школы по-разному понимают человеческую природу. Для Августина человеческая природа слаба, падша и бессильна; для Пелагия она автономна и самостоятельна. Для Августина спасение зависело от Бога; для Пелагия Бог лишь указывает, что нужно сделать для достижения спасения, и оставляет людей одних. Для Августина спасение было незаслуженным даром; для Пелагия — честно заслуженной наградой.

Один аспект августинского понимания благодати требует дальнейших комментариев. Поскольку люди не могли сами спасти себя, и Бог даровал некоторым (но не всем) благодать, следовало, что Бог «предизбрал» тех, кто будет спасен. Усматривая намеки на эту мысль в Новом Завете, Августин разработал доктрину предопределения. Термин «предопределение» относится к первоначальнмоу и вечному Божьему решению спасти одних, а других — осудить. Именно этот аспект мыслей Августина многие его современники, не говоря уже о преемниках, находили неприемлемым. Не стоит и говорить о том, что ничего похожего нет в мыслях Пелагия.

В ходе последовавшей в западной Церкви дискуссии взгляды Августина были признаны подлинно христианскими, а взгляды Пелагия — еретичными. Два важных собора установили нормативность взглядов Августина — Карфагенский собор (418 г.) и Второй Оранжский Собор (529 г.) Интересно отметить, что взгляды Августина о предопределении были несколько выхолощены, хотя то, что осталось от его системы, было с энтузиазмом одобрено. Термин «пелагианец» стал не только описательным, но и уничижительным, означая «человека, который слишком полагается на свои человеческие способности, не имея должной веры в благодать Божию». Во время Реформации Лютер был убежден в том, что большая часть западной Церкви потеряла из виду идею о благодати Божией и стала полагаться на свои человеческие возможности. Поэтому, как мы увидим в гл. 5, он считал своим долгом вновь призвать Церковь к взглядам Августина.

Сейчас следует рассмотреть повторение этого спора, которое произошло в XIV-XV вв. между «Via moderna» и «Schola Augustiniana moderna», из которых первая взяла на себя роль Пелагия, а последняя — роль Августина.

«Via Moderna» или «Номинализм»

Термин «Via Moderna» получает в последнее время все большее признание в качестве наилучшего способа обозначения движения, ранее известного как «номинализм». В него входят такие мыслители XIV-XV вв., как Уильям Окхэмский, Пьер д'Айлли, Роберт Холкот и Гавриил Биль. В течение пятнадцатого века «Via moderna» стала вторгаться во многие североевропейские университеты — например, в парижский, гейдельбергский и эрфуртский. Кроме своего философского номинализма, движение приняло доктрину оправдания, которую многие критики называли «пелагианской». Ввиду важности этой формы схоластики для богословских достижений Лютера мы подробно рассмотрим понимание ею оправдания.

Центральным пунктом сотериологии, или доктрины спасения «Via moderna» является завет между Богом и человечеством. Позднее средневековье стало свидетелем развития политических и экономических теорий, основанных на концепции завета (например, между королем и его народом), и богословы «Via moderna» быстро осознали богословский потенциал этой идеи. Политический завет между королем и его народом определял обязанности короля по отношению к народу и обязанности народа по отношению к королю; религиозный завет между Богом и Его народом определял обязанности Бога по отношению к Своему народу и обязанности народа по отношению к Богу. Этот договор, конечно, не был результатом двухсторонних переговоров, а был односторонне принят Богом. Поскольку концепция «завета» между Богом и человечеством была важной темой Ветхого Завета, богословы «Via moderna» смогли развить эту тему используя идеи, заимствованные из политических и экономических реалий окружавшего их мира.

Согласно богословам «Via moderna», завет между Богом и человеком выдвигал условия, необходимые для оправдания. Бог постановлял, что Он оправдает человека при условии, что тот вначале выполнит определенные требования. Эти требования наилучшим образом сводятся к латинскому изречению «facere quod in se est» (дословно: «делание того, что лежит внутри тебя», или «старание изо всех сил»). Если человек отвечал этим условиям, то Бог, по условиям завета, обязан был оправдать его. Для выражения этого часто использовалась латинская максима: «facienti quod in de est Deus non denegat gratium» («Бог не откажет в благодати всякому, кто исполняет то, что лежит внутри него»). Знаменитый позднесредневековый богослов Гавриил Биль, известный своим влиянием на Лютера, объяснял, что «старание изо всех сил» означало отрицание зла и стремление делать добро.

Здесь становятся очевидными параллели между «Via moderna» и учением Пелагия. Оба утверждают, что человек может добиться оправдания своими собственными усилиями. Оба утверждают, что человеческие дела накладывают на Бога обязанность вознаградить их. Казалось бы, «Via moderna» лишь воспроизводила идеи Пелагия, используя более сложную структуру заветов. На этом этапе, однако, богословы «Via moderna» использовали современную им экономическую теорию, чтобы аргументировать обратное. Использование ими позднесредневековой экономической теории вызывает восхищение и показывает, в какой степени средневековые богословы были готовы использовать идеи, взятые из их социального контекста. Мы подробно рассмотрим их довод.

Классическим примером, неизменно приводимым этими богословами для иллюстрации отношений между добрыми делами и оправданием, является король и мелкая свинцовая монета.

Большинство средневековых монетарных систем использовали золотые и серебряные монеты. Преимущество этого состояло в гарантировании ценности монеты, хотя оно и способствовало «обрезанию» драгоценного металла с краев монеты. Введение гуртированных краев на монетах представляет собой попытку предотвратить это срезание. Временами, однако, короли оказывались в финансовых кризисах, например, из-за войн. Обычным средством борьбы с этим было изъятие золотых и серебряных монет и их переплавка. Полученное таким образом золото и серебро могло использоваться для финансирования войны.

Тем временем, однако, все еще требовалась какая-то валюта для денежного обращения. Для удовлетворения этого требования чеканились мелкие свинцовые монеты, имевшие тот же номинал, что золотые и серебряные монеты. Хотя их природная ценность была ничтожна, приписанная им ценность была значительна. Король обещал заменить свинцовые монеты их золотыми или серебряными эквивалентами после окончания финансового кризиса. Таким образом, ценность свинцовых монет опиралась на королевское обещание позже выкупить их по полной номинальной стоимости. Ценность золотых монет основывалась на том материале, из которого они состояли, а ценность свинцовых монет — на королевском обещании рассматривать их как золотые. Аналогичная ситуация сложилась и в современной экономике. Бумажные деньги, например, имеют ничтожную природную ценность. Ценность же их основывается на обещании эмиссионного банка рассматривать их по полной номинальной стоимости.

Богословы «Via moderna» использовали эту экономическую аналогию для опровержения обвинения в пелагианстве. На предположение о том, что они преувеличивали ценность человеческих трудов (в том, что они утверждали способность человека заслужить спасение), они отвечали, что ничего подобного не говорили. Человеческие труды они сравнивали со свинцовыми монетами, имеющими небольшую природную ценность. Однако посредством завета Бог обязался рассматривать их как имеющих значительно большую ценность, точно так, как король рассматривает свинцовую монету как золотую. Пелагий, утверждали они, рассматривал человеческие труды так, как если бы они были «золотыми», способными приобрести спасение. Однако они считали, что человеческие труды были как бы «свинцовыми»: единственной причиной их ценности было милостивое обязательство Божие рассматривать их как нечто гораздо более ценное. Таким образом богословское использование различий между природной и номинальной ценностью монеты служило избавлению богословов «Via moderna» от потенциальных затруднительных положений, хотя оно и не удовлетворяло более строгих их критиков, таких, как Мартин Лютер.

Именно это «заветное» понимание оправдания лежит в основе богословских мыслей Мартина Лютера, к которым мы вернемся в следующей главе. Сейчас мы обращаем наше внимание на позднеередневековое схоластическое богословие, которое, намеренно противопоставляя себя учению «Via moderna», утверждало идеи Августина.

«Schola Augustiniana Modernaf» или «Августинианство»

Одним из оплотов «Via moderna» в начале четырнадцатого века был оксфордский университет. Группа мыслителей, в основном базирующихся в Мертон Колледже, разработала вышеприведенные идеи оправдания, характерные для «Via moderna». И в том же окфордском университете был дан первый отпор идеям «Via тоdema». Ответственность за этот отпор лежит на Томасе Брадвардине, который позже стал Архиепископом Кентерберийским. Барвардин написал яростное опровержение идей оксфордской «Via moderna», которое он озаглавил «De causa Dei contra Pelagium» («Божие дело против Пелагия»). В своей книге он обвинил своих мертонских коллег в том, что они являются «современными пелагианцами» и развил теорию оправдания, представлявшую собой возврат к взглядам Августина, изложенным в антипелагианских творениях.

Хотя Оксфорд был важным богословским центром, Столетняя война привела к его все большей изолированности от континентальной Европы. Несмотря на то, что в Англии идеи Брадвардина были позднее развиты Джоном Уиклиффом, они были подхвачены Григорием Риминийским в Парижском университете. Григорий имел одно существенное преимущество над Брадвардином: он состоял в религиозном ордене (Ордене отшельников Св. Августина, который известен как «Августинский орден»). Точно так, как доминиканцы проповедовали взгляды Фомы Аквинского, а францисканцывзгляды Дунса Скота, августинцы распространяли идеи Григория Риминийского. Именно этот переход Августинского ордена к августинским традициям, начало которому положил Григорий Риминийский, и называется «Schola Augustiniana moderna» («Современная Августинианская школа»). Каковы же были эти взгляды?

Во-первых, Григорий принял взгляд номиналистов в вопросе об универсалиях. Как и многие мыслители его времени, у него было мало времени для осознания реализма Фомы Аквинского или Дунса Скота. В этом отношении у него много общего с такими мыслителями «Via moderna», как Роберт Холкот или Гавриил Биль. Во-вторых, Григорий разработал сотериологию, или доктрину спасения, отражающую влияние Августина. В ней мы находим акцент на необходимости благодати, на падшести и греховности человечества, на Божественной инициативе в оправдании и на Божественном предопределении. Спасение понимается как дело Божие от начала до конца. В то время как «Via moderna» считала, что люди могли положить начало своему оправданию, «стараясь изо всех сил», Григорий настаивал, что в деле оправдания проявить инициативу мог только Бог. «Via moderna» полагала, что все необходимые сотериологические ресурсы находились внутри человеческой природы. Заслуги Христа были примером ресурсов, находящихся вне человечества; способность воздерживаться от греха и обращаться к праведности была для таких авторов, как Биль, примером жизненно важных сотериологических ресурсов, находящихся внутри человечества. В отличие от этого, Григорий Риминийский утверждал, что эти ресурсы располагались исключительно вне человеческой природы. Даже способность противостоять греху и обращаться к праведности возникала из действий Бога, а не человека. Совершенно очевидно, что это два совершенно различных понимания человеческой и Божественной роли в оправдании.

Хотя это академическое августинианство особенно ассоциируется с Августинским орденом, не все Августинские монастыри и университетские школы разделяли его идеи. Тем не менее представлястся, что в конце средних веков, на заре Реформации существовала сильная августинианская школа мысли. Во многом виттенбергские реформаторы, с их особенным ударением на антипелагианских творениях Августина, могут рассматриваться как наследники этой традиции. Поскольку взгляды некоторых ведущих реформаторов, таких, как Лютер и Кальвин, во многом повторяют точку зрения академического августинианства, возникает вопрос: находились ли реформаторы, прямо или косвенно, под влиянием этой августинианской традиции? Мы рассмотрим этот вопрос в следующем разделе.

Влияние средневековой схоластики на Реформацию

Социальный контекст схоластики

При оценке значения какого-либо интеллектуального движения важно определить слои общества, в которых его идеи передавались и развивались. Мы уже видели, например, что гуманизм был, в первую очередь, культурным и образовательным движением, чьи идеи в эпоху Возрождения были широко распространены в верхних слоях итальянского (и, в меньшей степени, североевропейского) общества, на факультетах свободных искусств и в педагогических кругах. Известно также, что гуманистические идеи были восприняты многими членами религиозных орденов. Создается впечатление интеллектуального движения, чьи идеи воспринимались и передавались через ряд важных социологических барьеров.

В случае схоластики, однако, мы наблюдаем совершенно другую картину. Основные схоластические школы были прямо связаны с конкретными религиозными орденами. Так, доминиканцы были склонны пропагандировать томизм, а францисканцы — скотизм, хотя к концу пятнадцатого столетия идеи «Via moderna» были уже хорошо развиты в обоих орденах. Схоласт, как правило, являлся членом религиозного ордена. Падуанский университет представляет собой редкий пример схоластики, не связанной с конкретным религиозным орденом. В связи с этим становится ясно, что влияние схоластики в обществе было крайне ограниченным. Социальная подвижность гуманизма здесь поразительным образом отсутствует, и в начале шестнадцатого века схоластика широко воспринималась как исключительный приоритет религиозных орденов и ограничивалась определенными университетами. Точно так же схоластика была подвержена и географическим ограничениями. Так, например, в начале шестнадцатого века она была существенной интеллектуальной силой в Германии, но не являлась таковой в Швейцарии. Если в начале шестнадцатого века образованному человеку было практически невозможно избежать гуманистического влияния, то схоластика как интеллектуальная сила в то время находилась уже в упадке, и ее влияние все больше ограничивалось конкретными оплотами в северной Европе.

Для Реформации важное значение имеют два вопроса. Во-первых, занятия реформаторов до начала их реформационной деятельности имеют большое значение для определения влияния, оказанного на них схоластикой, или степени спора, в который они были вынуждены с ней вступить. Можно сказать, что Лютер был единственным крупным реформатором, чье происхождение указывает на такую связь со схоластикой: он был членом религиозного ордена, занятым преподаванием в университете, в то время как Цвингли был простым приходским священником. Кроме того, Лютер был немцем, а Цвингли — швейцарцем. Во-вторых, социальная подвижность, связанная с гуманистическими идеалами, позволяет нам понять, как идеи Лютера 1517-1519 гг. могли получить столь широкое распространение. Хотя богословие Лютера на этой ступени еще оставалось, в значительной степени, схоластическим по форме, они были «положительно неправильно поняты» (Берндт Мюллер) гуманистическими братствами как несущие в себе гуманистические ценности, и поэтому эти идеи приобрели подвижность, обычно связанную лишь с гуманизмом. Основным носителем идеалов Реформации как в Германии, так и в Швейцарии было гуманистическое движение: существенная разница между двумя Реформациями заключается в том, что идеи Цвингли были первоначально гуманистическими, в то время как идеи Лютера были неправильно поняты как гуманистические.

Не следует удивляться тому, что идеи Лютера часто неверно истолковывались в 1520-е годы. Немногие имели возможность читать сочинения Лютера; как указали исследования восприятия его идей в Испании и Италии, большинство людей узнавали о его идеях из вторых или третьих рук. В результате этого их искажения и непонимание были неизбежны. Приводя очевидный, но очень избитый пример, можно сказать, что немецкие крестьяне думали, что Лютер сочувственно относится к их делу, и почувствовали себя преданными, когда он обнародовал свою истинную позицию. Точно так же лоллардистское движение (стр. 54 — 56) имело сильные чувства против духовенства, таинств и Церкви и считало, что, поскольку доктрина Лютера об оправдании, казалось, подтверждала эти мысли, то из этого следовало, будто в его видении реформированного христианства не было места священникам, таинствам и церковный учреждениям. Таким образом, привлекательность Лютера для лоллардистов часто объясняется неправильным пониманием его позиций.

В настоящей главе мы рассмотрели феномен средневековой схоластики и указали на его потенциальное значение для Реформации. В следующей главе мы рассмотрим, как гуманизм и схоластика сошлись в богословском открытии Мартина Лютера.

Для дальнейшего чтения

Отличным введением к феаомеяу «схоластики» является:

Josef Pieper (Джозеф Паипер), «Scholasticism: Personalities and Problems of Medieval Pilosophy» (Схоластика: Личности и проблемы средневековой философии) (London, 1960).

По поводу «Via modems», см.:

WJ. Courtenay (У-Дж-Куртенай), «Nominalism and Late Medieval Religion» (Номинализм и религия позднего средневековья), in «The Pursuit of Holiness in Late Medieval Religion», ed. C. Trinkausand Н. А. ОЬеппап (Leiden, 1974), pp. 26-59.

«Late Medieval Nominalism Revisited: 1972-1982» (Возвращаясь к номинализму позднего средневековья: 1972 — 1982), Journal of the History of Ideas 44 (1983), pp. 159-64.

Alister E. McGrath (Элистер Е. МакГрат), «The Intellectual Origins of the European Reformation» (Интеллектуальные истоки европейской Реформации) (Oxford, 1987), pp. 70-85.

По поводу «Scola Augustiniana modems», см.:

McGrath, «The Intellectual Origins of toe European Reformation». ppSe-93.

Heiko А. Obennan (Хвйко А. 0бермаи), «Masters of Ню Reformation: The Emergence ofa New Intellectual Climate in Europe» (Мастера Реформации: Возникновение нового интеллектуальиого климата в Европе) (Cambridge, 1961), pp. 64-110.

David C. Steinmete (Давид ССтайнметз), «Luther and Stauptte Ал Essay in the Intellectual Origins of the Protestant Reformation» (Лютер и Швупиц: Очерк интеллектуальных истоков протестантской Реформации).