Никогда не забуду, какой шок я испытал, когда в первый раз прошел по едва заметной тропке, что змеилась между полинявшими от дождей и ветров коттеджами, затем перевалил через гряду песчаных дюн и, оказавшись на белом песке пляжа Гус-Рокс, увидел перед собой тихие, кристально чистые голубые воды у берегов Мэна. Единственная мысль сверлила мой смятенный мозг: «Что за черт?»

Ничего подобного я прежде не видывал. Тут не было ни камней, ни мусора, ни толп людей, ни ревущих во всю мощь магнитофонов, ни игральных автоматов, ни игровых площадок, ни ларьков с гамбургерами – вообще ничего, кроме поскрипывающего под ногами мелкого-мелкого песка. Целые гектары песка, обнажившееся во время отлива океанское дно цвета хаки да еще длинная песчаная коса, по которой можно было добраться до поросшего лесом островка Тимбер-Айленд.

Вскоре я привыкну к тому, что по утрам здесь слышны только далекие всплески весел рыбачьих лодок, вышедших на добычу омаров. Люди пересекают весь залив, чтобы поставить новые ловушки. А ближе к вечеру нужно обязательно подставить голову мягкому бризу, приятно развевающему тебе волосы. Тут можно пройти добрую сотню метров в прозрачной холодной воде во время прилива, и все равно глубина будет не больше чем по пояс. Все это было совсем не похоже на то, к чему я привык еще ребенком, когда мы ездили на пляж Нантаскет-Бич близ города Халл в штате Массачусетс – неизменным фоном там служили Парагон-парк и галереи игральных автоматов по двадцать пять центов за сеанс. Был и пляж Уэссагассет в моем родном городке Уэймут – тот почти всегда был закрыт из-за предельного загрязнения канализационными стоками.

В Гус-Рокс я влюбился с первого взгляда и на всю жизнь.

Там я оказался благодаря любезности своего сокурсника и близкого друга, Питера Келли. Его родители проявили невероятную мудрость (и денег имели достаточно): в 1961 году они купили полуразвалившийся коттедж на тихой улочке, выходившей на пляж, и близко не подпускали к нему ни дизайнеров, ни реставраторов. В тот вечер, когда мы праздновали окончание школы, он привез нас туда целой компанией, так что восклицание «Что за черт?!» вырвалось не у меня одного.

С товарищами по колледжу мы позднее пристрастились к красотам Кеннебанкпорта, в особенности же к веранде «Арундельской пристани» – самого милого бара в Америке, где ближе к вечеру мы потягивали, бывало, джин с тоником или холодное как лед пиво, созерцая, как в самом устье реки во время прилива снуют рыбацкие лодки и катера, с борта которых можно наблюдать резвящихся китов. Мы подолгу стояли, ощущая приятное покалывание тоника на ладонях загорелых рук, стояли, пока свет дня не сменялся сумерками, а потом и полной темнотой, пока не приходилось набрасывать куртки поверх рубашек с короткими рукавами, пока комары не облепляли нам ноги чуть ли не сплошным ковром. И все время говорили о своих успехах, мечтах, планах на будущее и при этом не верили, что когда-нибудь может быть лучше, чем вот здесь и сейчас.

Для большинства из нас оказалось, что может. Ребята женились, продвигались по службе, заводили детишек и добивались успехов – и обо всем этом ежегодно сообщали друг другу, собираясь вместе все в тех же краях: то на песчаных пляжах Гус-Рокс, то в гольф-клубе на мысе Арундель, то в приятной обстановке «Арундельской пристани», где бармены помнили нас по именам и даже не путали напитки, которые каждый из нас предпочитал. Чья-то жена или подружка однажды заметила: «Вот уж не представляю, ребята, как вы можете рассказать друг другу что-нибудь новенькое, если все время только и делаете, что без конца болтаете о прошлом». Тем не менее всегда находилось, что рассказать, а от пересказа эти истории становились лишь забавнее.

В свое время я с нетерпением ждал, когда смогу познакомить с Кеннебанкпортом Гарри. Не допускал мысли, что кто-нибудь способен полюбить Гус-Рокс сильнее, чем я, и все же Гарри удалось превзойти меня в этом. Он, бывало, с упоением рылся в песке, рассекал волны на мелководье, резвился в прозрачной воде, а иногда просто трусил вдоль берега рядом со мной, беспричинно улыбаясь всей своей неизменно симпатичной мордахой. Благодаря ему все эти десять лет я регулярно проводил там лето, снимая какой-нибудь старенький коттедж на побережье – в других с собаками не принимали. Но это меня не смущало: мы же с ним были вдвоем, в Мэне, а все остальное роли не играло. Рано утром мы уже были на берегу и ранним вечером снова возвращались туда. Менялись сопровождавшие нас женщины, иногда женщин с нами вообще не было, но мы с ним все равно приезжали в Мэн. Вечно мокрый, Гарри сидел на переднем сиденье, высунув из окна нос, обдуваемый морским бризом, а на площади Док-сквер ложился у дверей магазина, пока я делал неизбежные ежедневные покупки.

Последний приезд летом, в августе 2004 года, был одновременно и лучшим, и самым худшим из всех. Даже не думал, что радость и грусть способны переплетаться так тесно. Гарри болел, ему становилось все хуже. Я на месяц снял красивый новый дом примерно в миле от моря – современную ферму, задняя веранда которой выходила на лес и поле. Каждое утро мы медленно прогуливались по Гус-Рокс. Гарри трусил рядом со мной, все с той же «улыбкой» на морде, щурясь против утреннего солнышка. Думаю, собаки не способны вспоминать прошлое, хотя все может быть. И если верно последнее, то Гарри вспоминал, как в былые годы летел, взрывая песок, стараясь сразу поймать далеко брошенный мячик, окунался в прибой, переплывал речку, выкапывал такие глубокие ямки, что из них виднелся только его хвост да вылетали бесконечные фонтанчики песка. Теперь он стал совсем другим. С поседевшей мордой, постаревший, Гарри жадно любовался пейзажем и внюхивался в запах соли, пропитавший воздух.

Потом мы оба сидели на мягком песке у края дюн и грелись на солнце. Гарри смотрел на воду, окидывал взглядом молодых собак, которые мчались по кромке прибоя, начинал вроде бы выкапывать ямку, но скоро останавливался и не без удовольствия глядел на меня, будто желая сказать: «А помнишь..?» И если бы он умел выговаривать «спасибо», то непременно сказал бы. Я мог и говорил, крепко обнимая его, прижимаясь рубашкой к его влажной шерсти, касаясь носом его уха. «Другого такого друга у меня не было и не будет», – повторял я ему снова и снова.

Тогда, пробыв в Мэне недели две, я почти отказался от всего прочего – от гольфа, от дневных прогулок на берег, когда Гарри туда было нельзя, от долгих обедов в ресторанах, от ночных посиделок в «Пристани». Уже тогда я понимал то, что хорошо знаю сейчас: очень скоро придет время, когда я буду готов отдать все на свете, лишь бы вернуться в прошлое и провести еще часок с этим невероятным псом. Мне хотелось насладиться тем, что у меня еще оставалось, хотелось посвятить как можно больше времени ему – ведь столько чудесного я ощутил в Мэне благодаря Гарри.

В один прекрасный день к нам в гости приехали моя мама и сестра Кэрол – два человека, которых, кроме хозяина, Гарри любил больше всех на свете. Когда они вошли в дом через большую застекленную дверь, Гарри буквально нырнул под чайный столик и замер там. Мама расплакалась, решив, что мой пес уже умирает. Сестра была в шоке. Я же только рассмеялся: Гарри хотел того же, чего и я, – провести побольше времени вдвоем, а их вторжение расценил как попытку забрать его с собой.

И мы прожили тот месяц вдвоем: пляж по утрам, веранда, выходящая на лес, в дневные часы (Гарри растягивался на полу, а я стучал на ноутбуке). По вечерам мы ездили в город, съедали тарелочку жареных моллюсков, потом возвращались домой, а в машине по радио шли трансляции матчей «Ред Сокс», которые в то время успешно двигались к финалу национального чемпионата. В последний вечер мы задержались на пляже допоздна, пока не погасли последние лучики света. Посидели на мягком песке у реки. Я несколько раз отжался, создавая видимость того, что все идет, как обычно. Гарри привычно лизал меня в нос. Я посмотрел на его исхудавшую мордочку и проговорил:

– Гарри, мне не хочется, чтобы ты напрягался ради меня. Я знаю, что тебе очень больно. Когда ты соберешься уходить, дай мне знать, и я позабочусь о том, чтобы все прошло как можно лучше.

Пока я говорил, Гарри смотрел мне в глаза, потом отвел взгляд.

У меня в голове все время вертелась фраза, которую любил повторять старина Билл Клинтон: «Не так уж много времени требуется, чтобы прожить жизнь». А у собак жизнь идет и заканчивается куда быстрее, чем у людей.

Когда мы в тот вечер уходили с пляжа, я понимал, что Гарри больше его не увидит. Он наблюдал, как пару часов назад я упаковывал вещи, поэтому тоже, наверное, все понимал. И все же шел за мной – уверенно, охотно, отважно. Главным ведь было не то, где мы находимся и что именно делаем, а то, что мы вместе. И до самого конца Гарри оставался спокойным.

Когда через месяц после возвращения в Бостон Гарри умер, я не без тревоги подумал о том, что моя любовь к Кеннебанкпорту может умереть вместе с ним. Но этого не произошло. На следующий год я купил тот самый дом, где мы с ним провели последний в его жизни август. На видном месте в гостиной я повесил фотографию Гарри: он, мокрый с головы до хвоста, сидит на пляже с теннисным мячиком в зубах. Отдыхающие, прогуливаясь по утрам по Гус-Рокс, все время спрашивали меня о Гарри. А я очень живо представлял себе, как он бросается в воду, как пахнет морской солью его шерсть, как мокрые уши обвевает легкий ветерок. Из-за этих воспоминаний Мэн стал для меня еще более желанным местом отдыха, приносящим успокоение. Эти места я полюбил больше всего на свете.

Но прошли годы, и в таком же месяце августе в моем доме впервые побывал петух по имени Цыпа. Поэтому Мэн уже никогда не будет для меня прежним.

* * *

С той минуты как Пэм сняла его с мягких одеял, устилавших сиденье ее «тойоты», и бережно поставила на твердую землю штата Мэн, юный Цыпа почувствовал себя очень несчастным.

И чтобы понять причину, не обязательно быть членом общества им. Одюбона или фермером-птицеводом в третьем поколении. Глазами-бусинками Цыпа мигом обежал весь мой двор по периметру, и в этих глазах отразилась смесь страха и упрека. Он увидел бескрайний лес, раскинувшиеся вокруг поля и мирные луга, тут и там усыпанные дикими цветами. Но не увидел ни забора, ни милых соседей, которые станут угощать его кукурузой и импортным сыром. Не увидел лужаек, плавно переходящих одна в другую. Не увидел простых декоративных кустов, дающих тень и вселяющих чувство безопасности. Ничего этого он здесь не узрел.

Если вы, как и я, человек, то для вас поля и леса представляют собой приятный контраст с надоевшим асфальтом и бетоном городов, заключают в себе возможность пообщаться с природой, позволяют мозгам успокоиться и отдохнуть. Здесь тихо, разве что изредка прозвучит с высоты клекот парящего в небе ястреба да ночью раздастся далекий вой койота. Город далеко, так что здесь царят мир и покой.

Но для слишком ручной птицы, особенно для цыпленка, тем более для такого самовлюбленного цыпленка, каждый дюйм этого незнакомого пространства и каждая минута проведенного здесь времени были насыщены всевозможными угрозами для жизни, которую он, похоже, ценил чем дальше, тем больше. Для меня лес символизирует природу, он же видел там только хищников. Те самые поля, взгляд на которые помогал мне обрести ясность мысли, когда я писал, ему казались местом, где плодятся ужасные твари, готовые сожрать его живьем. Ясное голубое небо над головой, на котором по ночам блещут звезды, было местом обитания летучих чудовищ, которые в любой миг могли спикировать вниз и унести его в своем мощном клюве.

Как только Цыпа прикинул все это в уме, он глубоко вдохнул своей гордо выпяченной грудью, задержал воздух на секунду-другую и издал такое долгое и оглушительное «ку-ка-ре-ку», что иглы едва разом не осыпались с могучих виргинских сосен, коих в здешних лесах великое множество. Потом завопил снова, и снова, и снова – стало казаться, что его голова вот-вот сорвется с жирной шеи и улетит прочь. Моя, кстати, тоже. Так продолжалось, пока Пэм не присела рядом с ним на корточки и не сказала: «Бедненький Бу-Бу, тебе все здесь непривычно, правда?» Цыпа тихонько заквохтал в знак полного согласия. Да, ему здесь непривычно, ему здесь не нравится, и он не собирается скрывать свои чувства ни от людей, ни от любых других существ. И опять завопил, предупреждая всех двуногих и четвероногих вокруг, чтобы и не мечтали с ним связываться.

Я нервно поглядывал на него и думал: «Ладно, сейчас он успокоится». У него же не было другого выхода. Невозможно столько времени вопить без устали – надорвешься.

– Все будет хорошо, Цыпа, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более искренно. Ну конечно, у меня мелькнула мысль о том, что его естественные враги, возможно, и вправду бродят по лесу, с жадностью поглядывая на Цыпу. На это можно было только надеяться. Боже, как я люблю Мэн!

Внимая неутихающим воплям Цыпы, я уловил краем глаза неясное движение – резкое, непонятное, тревожное. Я обернулся и увидел, как Пэм выгружает из машины велосипеды, одеяла, подушки, кукол, самокаты, книжки-раскраски, наборы инструментов, мини-холодильники, набитые самыми экзотическими продуктами, сумки с едой и, разумеется, одежду – великое множество ярких нейлоновых пакетов с одеждой. Христофор Колумб не брал с собой и половины такого количества вещей, когда отправлялся открывать Новый Свет.

И над всем этим летели, не умолкая, душераздирающие вопли Цыпы. Пэм же, не обращая на него более внимания, укладывала багаж в аккуратные стопки у лесенки, ведущей на веранду. Счастливые детишки волокли по только что подстриженному мною газону своих лошадок, оставляя на травке глубокие борозды. Оба пса воззрились на меня так, словно в их представлении наступал конец света. Так оно и было – конец моего и их света. Просто я не знал, как объяснить им и как признаться себе, что я сам, добровольно, согласился на такое.

Мы с собаками приехали в Мэн на день раньше, чтобы все подготовить. Я потрудился во дворе. Открыл все окна и проветрил дом, полил цветы, долго выгуливал собак по берегу океана на закате солнца. Потом откинулся в легком плетеном кресле на своей любимой веранде и почитал под аккомпанемент негромких звуков природы, поджарил на ужин ребрышко, посмотрел матч «Ред Сокс» и закончил глубоким, здоровым сном. Это была моя обычная жизнь – во всяком случае, часть обычной жизни. Возможно, угасающая часть, но она мне безумно нравилась.

А теперь здесь оказались Пэм, ее дети, Цыпа и – нет, вы вдумайтесь! – еще два кролика, чьи просторные клетки как раз сейчас Пэм затаскивала на второй этаж.

– Ты же не хотел, чтобы мы бросили Долли и Лили в одиночестве, – сказала она, посылая мне улыбку, противостоять которой (и Пэм это знала) я был не в силах. Старая моя жизнь катастрофически сталкивалась с новой, а если быть совсем уж точным, разваливалась под напором новой – и где? Здесь, в моих любимых краях, то есть в Мэне. Я посмотрел на девочек, возбужденно носящихся по всему двору. Они кричали маме: «Нам нужны купальники!» Услышал, как Пэм воркует с крольчихами: «Вам, девочки, здесь очень понравится!» Понаблюдал, как орет петух, едва не лопаясь от натуги. Поразмыслил о прошлом и будущем и сказал себе, пытаясь себя же уговорить, что так и должно быть – приятное вперемежку с не очень приятным. Потом схватил одну из стопок багажа Пэм и занялся решением неподъемной задачи: каким образом затащить все это наверх.

* * *

Как выяснилось в итоге, у Цыпы имелась своя стратегия общения с природой: он изо всех сил старался ее избегать. Иными словами, он не желал появляться на лужайке, хотя там его, несомненно, ожидала целая россыпь деликатесов в виде жуков, червяков и прочей вкуснятины. Он ни за что не хотел приближаться к окружающей двор растительности. И даже не желал взглянуть на поля, которые (как я надеялся) могут помочь ему почувствовать себя полноценным представителем отряда куриных.

Нет, единственное, на что он отважился однажды, – это вскарабкаться по шести ступенькам на веранду из красного дерева, пристроенную вдоль тыльной части дома. Затем попытался клювом проложить себе дорогу сквозь стеклянную дверь, ведущую в гостиную. Он клевал, клевал и клевал ее, делая передышки только для того, чтобы уронить очередную порцию помета на доски пола, которыми я так гордился (можно было подумать, будто я собственноручно их прибивал). Большие черно-белые лепешки с глухим стуком шлепались на эти самые доски. Ну а если он не долбил дверь и не разукрашивал доски пола, то орал на пределе сил, отпугивая шастающих по лесу хищников и одновременно моля девочек, сидящих в гостиной, защитить несчастного петуха от жестоких опасностей, поджидающих его в этом Богом забытом месте.

– Входи, входи, Бу. – Каролина, младшая из сестер, гостеприимно распахнула перед ним стеклянную дверь. Цыпа гордо прошествовал внутрь, оставил еще одну отметину на моем полу из дерева ценных пород и запрыгнул на белый диван, чтобы быстренько посмотреть передачу по телевизору перед тем, как отправиться на пляж. Я закончил таскать наверх девичьи пожитки и попытался возмутиться происходящим в гостиной. Цыпленок настороженно вылупился на меня, а сестры оставили мои слова без внимания. Абигейл только обхватила Цыпу руками за шею и проговорила:

– Бедненький Бу-Бу здесь еще не освоился.

Девочки, как им и положено, быстро отвлекались: уже через несколько минут они выбежали из дома, чтобы покататься на самокатах и попрыгать через лошадок, не переставая при этом кричать маме, что им хочется поскорее надеть купальники и идти на пляж. Цыпа остался на диване, где ему стало уже не так уютно – я был в нескольких шагах от него.

– Давай, приятель, – позвал я, надеясь выманить его через распахнутую дверь на веранду. Он так выразительно посмотрел на меня, словно я окончательно лишился и того небогатого запаса мозгов, которым обладал раньше.

– Да ну, Цыпа, давай же, серьезно, – звал я его. Он не пошевелился, только головенка дернулась. Возможно, у меня разыгралось воображение, но глазки Цыпы не отрывались от экрана телевизора, словно он хотел досмотреть передачу до конца. Я шагнул к кладовке и достал оттуда веник, вследствие чего Цыпа взлетел в воздух и метнулся под кухонный стол, непрестанно квохча. Девочки резвились на дорожке во дворе. Пэм наверху распаковывала вещи. Я вытащил из-за стола один стул – петух забился под другой. Я вытащил и тот стул – Цыпа кинулся в угол, чуть ли не залаяв. Уж не знаю, что бы я сделал дальше, но тут, на счастье, появилась Пэм, оценила ситуацию и спокойно скомандовала:

– Цыпа, кыш!

Он повесил голову и потопал через стеклянную дверь на веранду, тихонько возмущаясь, но все же выполняя команду.

Победа моя показалась мне сомнительной. Как только Цыпа оказался на веранде, он возобновил свои вопли, так и не ступив на травку, – а ведь мы считали, что там ему очень понравится. Он набирал полную грудь воздуха и кукарекал на всю округу, то воздевая клюв к небу, то опуская его до самой земли. Очень похоже на заводную куклу, которую можно купить в магазине, чтобы довести до белого каления кого-то из тех, кто тебе особенно не нравится.

– Отчего бы нам прямо сейчас не поехать на пляж? – обратился я к Пэм, будучи не в силах скрыть своего раздражения.

– Сейчас нельзя, – ответила она. – Пусть сперва Цыпа немного освоится. Мне не хочется покидать его, когда бедняжка в таком нервном состоянии.

Нервном? Ну да, нервном! Лучше сказать, диктаторском. Хотя, как ни скажи, результат выходит один и тот же. Я попал в яму, которую сам себе вырыл. Мой мирный приют, где я, бывало, часами сиживал на веранде, слушая тихую музыку, льющуюся из комнаты, приют, куда я приезжал на выходные золотой осенью, прячась от шума окружающего мира, приют, в котором я написал не один десяток статей для «Глоуб», неожиданно превратился в инсценировку пьесы Сартра под названием «Взаперти».

– Эй, Брайан, можно мы возьмем краску, которая в подвале, чтобы провести линии на дорожке? – требовательно крикнула запыхавшаяся Абигейл, просунув голову в дверь. Я выглянул в окно. На траве стояли банки с краской, и Каролина уже собралась отвинтить с них крышки. По траве были разбросаны поленья. Ну почему весь штат Мэн вдруг показался мне какой-то картонкой для обуви?

– Аби, краской не надо. А зачем на лужайке эти поленья?

– Мы через них прыгаем, – гордо сообщила она и пулей унеслась прочь.

Пэм плотно закрыла дверь, чтобы Цыпа не смог войти снова. Мне это было непривычно – я люблю, когда все открыто настежь, когда природа как бы входит ко мне в дом, а гостиная становится частью природы. Пусть это звучит как фраза из каталога магазинов «Крейт энд Бэррел», но я чувствую именно так. Впрочем, закрытая дверь лишь стимулировала Цыпу, и он завопил еще громче и старательнее. Я же застыл столбом на своей собственной кухне, на миг совершенно растерявшись. Еще вчера все двери и окна в доме были распахнуты. По веранде порхали яркие бабочки, и мне казалось, я даже слышу, как шелестят их крылышки. Мокрые псы, утомившиеся, но очень довольные, лежали рядышком. Во дворе царила полная тишина, и на сердце у меня было легко. Единственное, что меня тогда тревожило, это вопрос – ехать ли на обед в город или поджарить бифштекс дома.

А что теперь? Дети таскают бревна по газону, который я растил с таким трудом; на втором этаже кролики беспрестанно пачкают свою клетку; за дверью петух орет как резаный; а моя девушка всем этим будто сообщает мне, что я, по сути, стал заключенным в доме, где царит полный бедлам. Я переглянулся с Бейкером, и в тот миг нас обоих, кажется, посетила одна и та же мысль: «Как такое могло с нами случиться?» Но что было делать? Может, сесть за руль под предлогом необходимости съездить в магазин? Или поступить, как Гарри Ангстрем – бежать и больше не возвращаться? А может, выйти из себя и показать им всем, кто здесь хозяин? Или смириться с этим безобразием и потерпеть, пока все разъедутся по домам, а потом принять меры к тому, чтобы это больше не повторялось?

Мозг у меня работал со скоростью сто миль в час, но тут мой взгляд упал на Пэм. Она подобрала веник, рассеянно подмела пол и вернула инвентарь на его законное место в кладовке. На загорелый лоб упала густая прядь светлых волос, придавая ей вид одновременно усталый и очень привлекательный. И пока я смотрел на нее, мне в голову пришла мысль о том, что она сама ничего не может поделать со всем этим: огромным багажом, животными, требовательными детишками, – со всем тем беспорядком, который порою тучей следует за ней повсюду. Возможно, вся эта какофония не доставляет ей большого удовольствия, однако и сожаления она не чувствует, учитывая все милые ее сердцу составные этого хаоса. Она – женщина исключительно заботливая и чуткая, в этом ее суть. И конечно же, она прекрасно понимает, как это все нелегко и для нее самой, и для тех, кто, подобно мне, играет важную роль в ее жизни. Вся эта жизнь состоит из детей, птицы, кроликов и сопутствующего бедлама, но без этого она перестанет быть собой. Однако как же моя жизнь? Предпочту ли я нерушимый порядок и полную тишину – то, к чему так упорно стремился, особенно в этом доме? И будет ли это по-прежнему считаться полноценной жизнью?

Мне вспомнилось, как однажды Пэм обвела взглядом мою бостонскую квартиру, где все всегда лежало на своих местах, и сказала при этом:

– Все лежит там, куда ты положил. Тебе это не надоедает?

Я ей тогда ничего не ответил, потому что не представлял себе, как может быть иначе.

Слушая вопли Цыпы, я подумал о другом: он, как и я, не в своей тарелке – парень оказался в непривычной обстановке, и у меня весь мир переворачивается. Я ведь, наверное, тоже кричу, только не вслух, а про себя. У нас больше общего, чем мне раньше казалось. Просто я умею держать переживания в себе. Поэтому я глубоко вдохнул, словно наполняя легкие радужными перспективами, и сделал на редкость нехарактерный для меня великодушный жест – вышел на веранду и облокотился на плетеное кресло, составив компанию орущему петуху.

– Мы с тобой оба, Цыпа, – сказал я ему, – понемногу привыкнем к этому.

Его, похоже, не растрогали ни перлы моей мудрости, ни мое присутствие как таковое. Он двинулся на меня боком, как боксер в старом фильме, сопровождая неровные шаги яростными движениями клюва, который был уже угрожающе близко от меня и становился все ближе. Я подпрыгнул, загораживаясь от него креслом, и воскликнул:

– Эй, какого черта ты задумал?

Клятая птица собиралась меня убить или по крайней мере сделать мне кровопускание. Такое отношение друг к другу тоже делало нас похожими. Вот и решена проблема: что сегодня у нас на обед? Жареный цыпленок!

Тут на выручку снова пришла Пэм.

– Что, ребята, не поладили? – спросила она невинным тоном.

Я собирался было обвинить птицу в покушении на убийство, но Пэм одним легким движением подхватила Цыпу и прижалась к нему щекой, а он одобрительно заворковал.

По ступенькам на веранду взлетела Каролина и спросила тем капризным тоном, который так замечательно выходит у детей:

– Ну, едем мы на пляж?

– Подожди еще чуток, Медвежонок, – сказала Пэм, взглянув на меня своими ясными зелеными глазами. – Мне кажется, нам всем требуется минута-другая, чтобы настроиться.

* * *

Вечером, после необычно раннего ужина (поскольку на улице светло, такой ужин кажется полдником), я заявил, что веду собак на пляж, на вечернюю прогулку, и по традиции предложил девочкам пойти вместе со мной. Вообще-то я ожидал, что они столь же традиционно откажутся – «Спасибо, но у нас сейчас по телевизору сериал» или что-нибудь в том же духе. Однако Абигейл взглянула на Каролину, та – на собак, и уже через минуту на заднем сиденье моего старенького внедорожника хихикали и пыхтели две девочки и два золотистых ретривера. Пэм помахала нам с веранды и крикнула:

– Будешь возвращаться – проверь, не забыл ли кого на пляже!

Многие сотни раз ходил я на вечерние прогулки по Гус-Рокс, нередко с Пэм, но чаще всего в компании моей собаки или двух. И почти на каждой прогулке встречал мужчин примерно моего возраста, играющих в пляжные разновидности бейсбола, бочче или футбола с группами молодых ребят и девушек. А иной раз встречал отца с сыном, которые собрались поплавать перед заходом солнца или перекинуться мячиком, как когда-то играл со мной мой отец. И всякий раз при такой встрече я чувствовал укол грусти – нестрашный, но болезненно ощутимый, словно я потерял что-то такое, чего никогда не вернуть. И как бы я ни любил Гарри, а позднее Бейкера, они не могли полностью заменить мне это «что-то».

Нынче же вечером было по-другому. Девочки помчались к кромке прибоя и затеяли игру, высоко подпрыгивая над набегающими волнами, я присоединился к ним.

– Брайан, нужно прыгать выше! – подсказала мне Абигейл. Я послушался.

Потом они носились вдоль полосы прибоя, догоняя собак, но вскоре поменялись ролями, и собаки стали гоняться за ними. А потом мы все, по моему предложению, сыграли в игру под названием «Светофор», рассыпавшись по широкой полосе плотного бежевого песка, – на берегу, кроме нас, уже мало кто оставался.

Когда я кричал: «красный!», девочки резко останавливались, а я по правилам пристально вглядывался в их лица. Если они смеялись, то отправлялись назад, на линию старта – с Каролиной это случалось все время. Мы менялись ролями. Выкрикивали команды. Просили пощады. И в течение этого часа, пока лучи солнца гасли на небе, я почувствовал, что живу той самой жизнью, которую столько лет наблюдал лишь со стороны. Это было здорово, даже еще лучше. Я наслаждался такой жизнью, пока Абигейл не воскликнула тоном, не допускавшим возражений:

– Мне надоело!

– Мне тоже, – поддержала ее Каролина. А ведь еще минуту назад они обе носились, хохоча во все горло.

Что ж, впятером мы поплелись к машине и отправились домой. Девочки теперь жаловались, что к ним прижимаются мокрые собаки, облепленные песком. В дом они вбежали с такой скоростью, будто век не видали свою маму. Даже двери в машине бросили распахнутыми, и собаки недоуменно посмотрели на меня.

– Как вам понравилось? – спросила у дочерей Пэм.

– Нормально, – ответила Абигейл.

– Кушать хочу, – добавила Каролина.

Пэм посмотрела на меня, силясь понять по лицу, что и как. Я скромно пожал плечами и сказал:

– Ну, на мой взгляд, все было здорово.

* * *

В тот вечер, когда девочки уже уснули, Пэм напрямик сказала мне, что на ночь поселила Цыпу в подвале.

О Господи!

Скажу о подвале в своем доме только одно: слов нет. Еще немного: святилище, простое, умиротворяющее. Можно добавить еще пару слов: девственно чистый, не захламленный. На полу моего подвала можно было бы сервировать самый изысканный обед. Главный нейрохирург штата Мэн мог бы провести там операцию на мозге, не тревожась о стерильности. Там есть все, что необходимо для подвала: стиральная машина, сушилка, водонагреватель, топка, все прочее, и до всего легко дотянуться. Еще немного бесценных мелочей, расположенных так, как я это люблю. В городской жизни у меня подвала не было. Не было там и лужайки перед домом, поэтому именно подвал и лужайка в Мэне вызывали у меня такую любовь. С ними я чувствовал себя взрослым. Жизнь в городе полна сложностей и забот, она холодна и порой сурова. Мне хотелось, чтобы жизнь за городом составляла приятный контраст и позволяла расслабиться. Вот почему я так люблю подстригать газоны, пользоваться удобрениями, которые сам подбираю, а в подвале предпочитаю не держать хлама, который многие засовывают туда – вещи купленные, но оказавшиеся ненужными. Мне хотелось, чтобы газоны были густыми, а подвал – свободным. Неудивительно, что я запомнил тот момент, когда Пэм сказала мне, что поселяет птицу в подвале. Она ясно увидела отразившиеся на моем лице ужас и недовольство. На это Пэм заявила, что внизу все можно прекрасно помыть, и она сама охотно сделает это.

Я не сумел сразу оценить реальные последствия такого шага.

Едва забрезжил рассвет, я сообразил, что Цыпа каким-то образом сумел устроиться прямо под моей спальней, расположенной на первом этаже. Если говорить конкретнее, то умная птичка пристроилась непосредственно под тем местом, где стоит моя кровать. Когда петух проснулся, у него неизбежно возникли вопросы вроде «Какого черта я здесь делаю и куда подевались все остальные?» И он издал громовое «ку-ка-ре-ку!», которое пробилось, словно удары молота, сквозь перекрытия, приподняло матрац, и я чуть не взлетел к вентилятору под потолком – примерно как в фильме «Изгоняющий дьявола». Готов присягнуть, что я ощутил, как снова падаю на кровать, отчего петух завопил опять. Неужто его чертов клюв был прямо у меня под подушкой?

Бесцеремонно разбуженный, я почувствовал, что задыхаюсь по необъяснимой причине, как будто бы только что долго гонял на велосипеде по сильной жаре. В комнате было почти совсем темно, только сквозь окна виднелись в небе первые слабые проблески зари. Я повернулся к Пэм, но вместо нее рядом со мной белело теплое одеяло. Она уже встала или (что более вероятно) так и не ложилась. Последнее, что я запомнил перед тем, как уснуть: она сказала, что поднимется к девочкам, посмотрит, как им спится. Вероятно, рядом с ними Пэм и провалилась в сон, разморенная очередным утомительно долгим днем.

Птичьи вопли заставили меня усомниться в качестве перекрытий в доме: казалось, между мной и глоткой этого чудовища нет вообще никаких преград. Я отчаянно нуждался в том, чтобы он заглох, но решительно не собирался спускаться в подвал, памятуя о сцене, разыгравшейся вчера на веранде: ведь петух, судя по всему, хотел со мной покончить, а тогда он был далеко не так возбужден, как сейчас. Итак, я лежал в постели, слушая душераздирающие вопли пернатого, и молился о том, чтобы снова вмешалась Пэм. Ну не могла же она не слышать его, пусть даже находилась на втором этаже. Черт возьми, его было слышно, наверное, даже моим друзьям в Бостоне. Наконец-то я с облегчением уловил звук шагов по лестнице, затем открылась дверь, ведущая в подвал, – кто-то туда спустился. Потом послышался голос Пэм, приглушенный перекрытием и еще слабый ото сна:

– Бу-Бу, бедняжечка, так разволновался! Не тревожься, все хорошо. Здесь тебя никто не обидит.

Цыпа в ответ издал нечто вроде долгого карканья, объясняя свои страхи, – так продолжался этот межвидовый диалог. Следующее, что я помню: Пэм свалилась на постель рядом со мной, все в тех же шортах и футболке, в которых была вчера, волосы у нее совсем спутались.

– Он понемногу привыкает здесь, – проговорила она, целуя меня в висок. Я хотел было ответить, но Пэм уже тихо посапывала. Она даже не шевельнулась, когда через час с небольшим я встал, чтобы отвести двух нетерпеливо ожидавших меня собак на берег океана, на прогулку среди песка и волн. После, зайдя в уютный магазинчик под названием «Кухонька Кейп-Порпос», где я всегда выпиваю утреннюю чашку кофе, я заказал: «Как обычно», – и любезная молодая продавщица вынула маленький пакет, чтобы положить туда кекс для меня. Зазвонил мой мобильный.

– Секундочку, извините, – сказал я и отошел в сторонку поговорить по телефону.

– Брайан, ты где? – послышался пронзительный голосок Каролины.

– В магазине, красавица. А ты где?

– М-м, я дома. Слушай, можешь купить мне кексик с корицей и подрумяненный рогалик, а Аби просит кекс с черникой.

– Куплю, конечно…

– А мама хочет рогалик с присыпкой и с начинкой.

– Я уже иду. А как там Цыпа?

– Громко кукарекает.

В телефоне пошли короткие гудки.

Я объяснил любезной продавщице, что мне нужно, – желаемого было намного больше, чем обычно: полдюжины кексов, пара рогаликов и еще одна чашка кофе – для Пэм.

Продавщица улыбнулась. Быть может, я фантазирую, но улыбка показалась мне восхищенной. Она как будто говорила: «Хм, возможно, этот бездельник заботится не только о себе».

– Гости в доме? – спросила она.

– Дети, собаки, женщина, – кивнул я, добавив себе под нос: – И петух.

– Простите? – В ее глазах мелькнуло вполне понятное удивление.

– Для двух, – быстро сказал я. – Рогалики для двух из них можно подрумянить в тостере?

* * *

Говоря коротко, это оказался тот редкий случай, когда Пэм ошиблась. Цыпа так и не привык к этому месту. Целыми часами он простаивал у дверей, с мольбой глядя на тех, кто находился внутри. Пол на веранде он пачкал регулярно. Стоило на мгновение приоткрыть дверь, и Цыпа пулей врывался внутрь. Он клевал меня в ноги так часто, что я стал носить в заднем кармане свернутую в трубку газету. Правда, это лишь убедило его в собственной значительности и побудило бросаться на меня снова и снова.

Бывало, целыми днями напролет он ничего другого не делал, только орал, да так, что у меня звенело в ушах, даже когда он замолкал. Этот звук преследовал меня повсюду, и избавиться от него, возможно, не удастся уже никогда.

Великолепный отпуск. Я даже собственных мыслей не мог расслышать, хотя, по правде говоря, они мне не очень-то нравились: сплошные беззвучные ругательства вперемежку с обдумыванием пятидесяти способов прикончить цыпленка. Где же знаменитые дикие звери Мэна, которые так нужны мне именно сейчас? Я ведь не требовал целую стаю, хватит одной дикой кошки.

– Мне действительно очень неловко, – повторяла Пэм, когда петух начинал орать. – Просто он сильно напуган. – Я что-то буркал в ответ, и она продолжала: – Это я во всем виновата. Не нужно было привозить его сюда.

Пэм прекрасно знала, что я не выношу, когда она грустит, поэтому однажды пришлось, скрепя сердце, ее успокоить:

– Ну, не все так плохо, – сказал я не совсем искренне.

– Что ты говоришь?

– Я сказал, что не все так уж плохо! – громко повторил я, перекрывая петушиные вопли.

Цыпа отказывался клевать кукурузу, которую Пэм рассыпáла для него по газону. Не ел он и куриные пальчики (я понимаю, что это звучит странно), которые она мелко резала и насыпала ему в мисочку, а ту ставила на выстланной кирпичом дорожке рядом с подъездной аллеей. Несчастная птица так всего боялась, что была готова уморить себя голодом. Однако мучения Цыпы достигали пика, когда ему удавалось проскользнуть в дверь и он принимался носиться по всему дому в припадке радости, но кто-то из девочек отлавливал его и снова выносил на веранду. Вот тут-то я начинал ему сочувствовать, хотя раньше не считал такое возможным.

А потом произошло нечто из ряда вон выходящее. Девочки собирались ложиться спать, и Абигейл пошла в подвал – забрать из сушилки свою пижаму. Раздался громкий крик. Пэм ринулась по ступенькам вниз. Я услышал плач, а затем голос Пэм. Она сердито кричала, чего с ней почти никогда не случается:

– Ах так, Цыпа! Вот ты какой! Ты стал бросаться на моих девочек. Я выгоню тебя отсюда. Посмотрим, как тебе понравится жить в лесу. Ты и там будешь таким же забиякой?

Медленно (сам не знаю почему) я спустился в подвал. Абигейл всхлипывала, но, по правде говоря, она совсем не пострадала. Плакал ребенок от неожиданности, поскольку никакого вреда птичий клюв ей не причинил. Пэм тоже тихонько всплакнула. Нервы у всех были на пределе. Цыпа стоял перед ними на цементном полу, поникнув головой и жалобно пощелкивая клювом. Было такое ощущение, что напряжение этого неудавшегося отпуска приведет сейчас к взрыву в подвале моего дома. Здесь сконцентрировались страх, беспокойство, бесконечные вопли.

И в ту минуту, глядя на потупившегося Цыпу, который издавал странные, незнакомые мне горловые звуки, я испытал жалость к этому цыпленку. Он был не в своей тарелке. Он был страшно напуган. Должно быть, он не спал по ночам, а что не ел – это мы твердо знали. И в приступе страха и растерянности птенчик клюнул Абигейл. Пострадала не столько она сама, сколько ее чувства, но все же…

– Послушайте, – проговорил я и сам не поверил, что эти слова исходят от меня. Все повернулись в мою сторону. Даже Цыпа, крайне удивленный, поднял голову. – Он ничего плохого не хотел. Просто сейчас его все раздражает. А из-за этого и мы все такие нервные.

Я защищал Цыпу. Начиналось что-то новенькое.

* * *

Несколько позднее, запирая на ночь все окна и двери, я заметил тонкую полоску света, которая пробивалась из-под двери в подвал. И вернулся на место преступления – взглянуть на пернатого злодея.

Да только – вот беда! – его там не было. Ни в самом подвале, ни в холодном чулане, ни на груде одеял, которые постелила для него на пол Пэм, ни за топкой, ни за водонагревателем – нигде, хотя я заглядывал в каждый уголок.

– Цыпа! – снова и снова звал я громким шепотом. – Цыпа, ты где?

Подергал дверь и убедился, что она заперта. У меня перед глазами появилось странное видение: Цыпа, глубоко раскаивающийся в том, что клюнул Абигейл и потерял доверие Пэм, бродит темной ночью по двору и сокрушается, что отныне никому не нужен.

– Вылазь, Цыпа! Куда ты, к черту, запропастился?

Вот тут-то я и услышал его: тихое квохтанье, которое зарождается в глотке, этакий куриный эквивалент жужжания. Я круто обернулся туда, где стояли стиральная машина и сушилка – звук вроде бы шел оттуда, – но ничего не увидел.

– Цыпа! Цыпа, ты там?

Послышался тот же звук, очень тихий, но различимый. Я подошел ближе, считая, что он мог застрять между машиной и сушилкой, и сразу увидел петуха – красный гребешок торчал из барабана стиралки. Она у меня загружается сверху, крышка была открыта, и Цыпа каким-то образом упал или запрыгнул туда.

– Цыпа, какого дьявола ты там делаешь? – спросил я у него.

Теперь я стоял прямо над ним, и он ответил мне красноречивым взглядом: «Какая тебе разница, болван? Вытащи меня отсюда». Я осторожно просунул обе руки внутрь, но петух заквохтал и дернулся клювом в мою сторону. Даже сейчас, попав в беду и явно нуждаясь в моей помощи, он не желал ее принимать.

Я решил оставить его на ночь там, где он был, но что-то мешало мне это сделать. Да, я боялся, что Цыпа загадит мне всю стиральную машину. Но, кроме этого… мне не хотелось, чтобы он сломал крыло или умер от разрыва сердца, вызванного страхом, или – невероятно, но мне действительно этого не хотелось – чтобы он провел ночь в таком неудобном положении. И я поднялся на второй этаж, чтобы разбудить Пэм, – она, как обычно, уснула прямо у девочек. Мягко тронул ее за плечо, и подруга медленно открыла глаза.

– Там Цыпа, – прошептал я. Пэм сразу же вскочила, глаза расширились от испуга, усталое лицо исказилось. – С ним все в норме, – успокоил я ее. – Он просто застрял.

Она проползла между девочками и добралась в темноте до пола, потом устремилась за мною вслед по лестнице. Увидев Цыпу, чей гребень торчал из барабана стиральной машины, тогда как тело находилось глубоко внутри, Пэм не смогла удержаться от смеха. Она бесстрашно запустила туда руки, вытащила его, прижала к груди и воскликнула:

– Ах, Бу-Бу, ты свалился в стиральную машину! Бедняжечка… – И поцеловала его в морду, а он ответил ей благодарным воркованием.

Пэм насыпала ему маленькую чашечку кукурузного зерна, осторожно посадила на груду одеял и на минутку присела рядом. А я потопал к лестнице, на что ни один из них не обратил внимания.

Прошедшая неделя показалась мне вечностью, а в отпуске такого обычно не бывает. Чем дальше, тем хуже шли дела, а причиной всех треволнений послужила смешная птица, которая всего-то пыталась как-нибудь защитить себя от бесчисленных опасностей окружающего мира – такого, каким она себе его представляла. Положительная сторона дела, как мне хотелось надеяться, заключалась в том, что Цыпа в жизни больше не увидит штата Мэн, а тот больше никогда не увидит Цыпу.

Уже поднявшись на последнюю ступеньку, я услышал, как Пэм, тоже поднимаясь, напутствует любимчика:

– Не тревожься, Цыпа, ты всегда будешь с нами.