В адрес всех тех, кто утверждает, будто Соединенные Штаты превратились в страну закоренелых скептиков и убежденных пессимистов, я хочу, леди и джентльмены, сказать пару слов об институте брака.

Не менее чем каждый второй брак распадается, и эти неудачи влекут за собой глубокие огорчения, астрономические счета от адвокатов, долгие разлуки с детьми, вынужденные переселения, нескончаемые ночи в одиночестве и раздумьях, как же все так вышло, и еще более грустные думы днем – о том, как заштопать существование, чтобы оно хоть отдаленно напоминало жизнь. Лет до тридцати никто не думает о том, что когда-нибудь тебе будет сорок, и ты окажешься разведенным. Тебя будет окружать ореол неудачника, ты сам станешь готовить себе завтраки, обеды и ужины и неуклюже попытаешься снова назначать кому-то свидания – сплошь и рядом так и случается.

И все же мы продолжаем жениться и выходить замуж: и молодые, и зрелые, и пожилые, и те, кто прежде ни разу не женился, и те, кто отважился на вторую, а то и на третью попытку. Такие уж мы есть. И так уж мы поступаем. Нам всегда кажется, что именно наш брак завершится не в суде по гражданским делам, а на смертном одре – причем желательно, чтобы туда нас привело не оружие и оказались мы там еще очень и очень нескоро, обессмертив себя в детях, внуках и правнуках. Они же в свою очередь всю жизнь будут стремиться к тому, чтобы у них сложились в семьях такие же отношения, какие были у нас – или какими они им казались.

И на этом общем фоне надежд и мечтаний – я, со всеми своими страхами и неудачами. Кажется, все в моей жизни непрестанно находилось в движении, будто бы кто-то разделил мое «я» на кусочки, подбросил их в воздух в ветреный день и смотрит, что куда упадет. «Глоуб», мой работодатель на протяжении почти двух десятков лет, газета, которую я искренне полюбил, переживала самые мрачные дни в своей долгой и насыщенной событиями истории, хотя, к счастью, было похоже, что она выкарабкается. «Нью-Йорк таймс», корпорация, которой мы принадлежим, грозилась закрыть нас еще в апреле. Прошел месяц-другой, и «Таймс» пригрозила тем, что продаст нас. Пока же суд да дело, она безбожно резала нам бюджет. Если не считать этих мелочей, мне кажется, «Таймс» по-настоящему нас любила. По счастью, дело так и не дошло ни до закрытия, ни до продажи. Экономика стала понемногу оживать, начался некоторый приток рекламы, а мы сократили штат и подняли цену номера. И неожиданно оказалось, что мы снова приносим доход – далеко не такой, как раньше, но достаточный, чтобы почти каждый день рапортовать о нем бодро. «Таймс» же, надо отдать ей должное, приберегла для нас достаточно средств, чтобы мы были в силах достичь такого результата.

Я принял решение уйти с поста заместителя главного редактора, ответственного за местные новости, и вернуться на должность обозревателя отдела городской жизни – ее я занял почти десять лет назад. Руководить людьми на административном посту было очень почетно и весьма приятно – люди были хорошие, талантливые, трудолюбивые. И все же мне остро не хватало привычных поисков темы для статьи, которую никто другой не напишет. У меня рождались идеи, которые иной раз могли бы оказать некоторое влияние на жизнь моего родного города. И очень хотелось снова видеть свою подпись под колонкой. А еще мне остро не хватало чего-то похожего на настоящую жизнь. Редакторская работа вынуждала меня проводить в своем кабинете и утро, и день, и вечер, а это противоречит моей натуре и привычкам. Если же я не сидел в кабинете – значит, ехал на встречу с кем-то, а вызывали меня постоянно. Когда я переходил на административную должность, то договорился, что честно отработаю там два года, а прошло уже почти три. Главный редактор Марти Барон, человек удивительно прямой и честный, был настолько любезен, что согласился выполнить свое старое обещание и вернул меня на прежнее место, когда я его об этом попросил.

Это – что касается работы. На личном фронте дела обстояли заметно хуже. Я так долго жил один, что даже разговаривать с самим собой не было нужды – мне и без того было уютно. Были мы с Гарри, потом мы с Бейкером, все время в движении – отличная, великолепная пара. Но старел пес, старел и я. К тому времени, когда мне стукнуло пятьдесят, такой образ жизни уже не казался мне столь привлекательным, как в тридцать или в сорок с небольшим. Был такой себе веселый дяденька, носился по всему миру, выискивая темы для статей, останавливался в самых знаменитых отелях, обедал только в лучших ресторанах («непременно отыщи там Феликса и скажи, что это я тебя послал») – и вдруг стало казаться, что этот дяденька задержался на приеме и пропустил пару явно лишних стаканчиков виски. Не сомневаюсь, за моей спиной не раз обсуждался вопрос о том, смогу ли я когда-нибудь стать хоть немного другим. Черт возьми, ответа на этот вопрос не знал и я сам.

Однако, если говорить начистоту, то все это – только фон, но отнюдь не причина, по которой я решил жениться. Жениться же я решил потому, что Пэм, говоря ясно и просто – самая замечательная женщина в моей жизни. Когда она впервые проявила интерес ко мне, подарив галстук, я твердо стоял на том, что не желаю в это впутываться. У нее дочери. Живет она в отдаленном пригороде. Ездит на большущем внедорожнике. У нее мышление ученого. Она вполне зрелая, ответственная женщина, и от каждого ее шага ежедневно кто-то зависит. Я же – писатель с собакой, привыкший жить в городе. Ничего у нас не получится. Однако одно событие влекло за собой другое, за тем следовало третье, и вот так вышло, что я, черт побери, уже не могу выбросить эту женщину из головы. Дальше, как вы уже знаете, я стал ездить к ней почти каждый вечер, никогда толком не зная, что меня ждет: радостные девочки, которым не терпится показать мне свои новые рисунки лошадок по кличке Снежинка или Дымка, или же сердитые девочки, которые, завидев меня, и не шелохнутся, уставившись в телевизор. А может, еще хуже – просидят в углу до самого моего ухода. И как прикажете с этим быть? Ответа на сей вопрос у меня не было, вот я и мирился со всем, но при этом свято хранил мысль о своей квартире в Бостоне. Нам не всегда приходилось легко: и мне, и Пэм, но когда это было легко – слить воедино жизни двух взрослых людей с устоявшимися привычками? Было и такое, что мы разошлись довольно надолго, уверившись, что нам не суждено быть вместе. Но в итоге постепенно снова нашли путь друг к другу, и когда это произошло, ни один из нас уже не хотел отпускать обретенного.

Теперь надо рассказать о сочельнике 2009 года. Кольцо я купил за несколько недель до праздника. Учтите при этом, что охота за бриллиантовым кольцом для помолвки, вероятно, самое нелегкое дело, взяться за которое решится не всякий мужчина. Ведь приходится тратить чертову уйму денег на крошечную штуковину, которая несовершенна уже в момент покупки – si1, если говорить о чистоте, и Н, если говорить о цвете. В торговле бриллиантами нет ничего абсолютно безупречного, того, что можно было бы считать однозначно самым лучшим – во всяком случае, для рядового покупателя. Мало того, на этом кольце нельзя ездить, переключать каналы, жить в нем или хотя бы на нем сидеть. Но как бы то ни было, Американский институт бриллиантов сумел успешно разрекламировать их в качестве символа истинной и вечной любви, а также залога счастливой жизни – или хотя бы вполне сносной.

Так вот, в тот день, в сочельник, я сидел за письменным столом в своем домашнем кабинете, выдержанном в темно-зеленых тонах. Порывшись в ящике стола, я вытащил оттуда маленький картонный листочек с надписью: «Спасибо вам за то, что заставили меня улыбнуться». Излишней сентиментальностью я не страдаю, но что-то в свое время побудило меня сохранить эту записку, хотя тогда я и считал, что в лучшем случае она станет всего лишь напоминанием о мелком давнем происшествии. Я положил в карман пиджака эту записочку и вишневого цвета футляр с кольцом и за день раз триста или четыреста проверил, не потерял ли их случайно. Едва на улице стемнело, Пэм приехала ко мне, немного взбудораженная последними неизбежными приготовлениями к Рождеству, необходимыми, учитывая наличие двух детей. В тот вечер девочки гостили у своего отца, а к Пэм должны были вернуться на следующий день. Мы же с нею планировали провести весь сегодняшний вечер в ресторане в центре города, за неспешной беседой. По пути я и собирался просить ее выйти за меня замуж и стать миссис Памелой… э-э… Бендок.

На дворе в тот вечер царил холод. Очаровательные улицы Бэк-Бэй были иллюминированы фонарями в старинном стиле. Стояла удивительная тишина, навевавшая мысли о том, что я не удержу кольцо в закоченевших пальцах и в решающий момент уроню его на сливную решетку, или нас ограбят. Эти мысли я прогнал как совершенно неразумные и не подходящие для человека, отправляющегося в хорошо продуманное путешествие. Мы шли вдоль Коммонуэлс-авеню, обсаженной высокими могучими деревьями, на которых сияли белые праздничные фонарики. Пэм взяла меня под руку, и мне уже не было холодно, и зловещие мысли перестали обуревать меня.

Свернули направо и вышли на Ньюбери-стрит, как и было задумано. Мы оказались на том самом месте, на том углу, где много лет назад она, по ее словам, увидела, как я гладил Гарри. Я дождался зеленого света, хотя миль на пять вокруг, кажется, не было ни единой машины. Пэм терпеливо ждала вместе со мной, и один Господь Бог ведает, о чем она думала в эту минуту. И я сказал – вероятно, немного неуклюже:

– Э, не на этом ли месте тебе пришла в голову мысль подарить мне тот галстук?

Она улыбнулась и без промедления ответила:

– Я сидела во-он там, за столиком летнего кафе. А вы вдвоем стояли именно здесь, где мы стоим сейчас.

На мгновение мои мысли унеслись к Гарри, показав, какой естественной бывает настоящая любовь. А потом мыслями я возвратился к Пэм, к которой привел меня Гарри и для разговора с которой я сейчас отчаянно подыскивал слова. Ежедневно в течение нескольких последних недель я проигрывал в уме предстоящий разговор, но сейчас все это как бы вылетело из моей головы, именно сейчас, когда эти слова были мне так нужны: остроумные замечания, мягкие намеки и, разумеется, убедительный, заранее подготовленный монолог. Словно кто-то нарочно вытряхнул из моих мозгов весь продуманный текст. Я молча нащупал в кармане кусочек картона и подал ей, не разворачивая. Пэм посмотрела на бумажку, больше всего напоминавшую упаковку от жевательной резинки, и взглянула на меня так, словно я выжил из ума.

Я молча указал кивком головы на то, что вручил ей. Не могу утверждать, но, возможно, в тот момент я просто лишился дара речи.

Ну, скажи, Брайан, скажи хоть что-нибудь! Ради всего святого, говори. Пройдут годы, дети и внуки Пэм будут пересказывать друг другу историю о том, как ты делал предложение их маме и бабушке, и вынуждены будут признать тот неоспоримый факт, что этот тупица с кольцом так и не смог произнести ни слова.

Пэм медленно развернула бумажку, прочла слова «Спасибо вам за то, что заставили меня улыбнуться» и окончательно убедилась, что я рехнулся. Посмотрела на меня немного смущенно, хотя и попыталась – что для нее характерно – замаскировать это смущение. Тем временем она старалась разгадать, к чему я клоню.

Были же продуманы реплики, которые мне надлежало выдать в эту самую минуту: о том, что именно она заставляла меня улыбаться все эти годы, что она подарила мне миллион улыбок, на которые я не смел даже надеяться, – улыбок при виде ее самой, при виде ее детишек, их кроликов, собаки… Улыбки при одной мысли о ней, даже когда сама она была далеко от меня. Но я совсем забыл приготовленные фразы. У меня оставались лишь кольцо и ком в горле, поэтому я вытащил из кармана вишневого цвета футляр и хрипло прокаркал:

– Ты согласна выйти за меня замуж?

Она недолго разглядывала кольцо, взяла его и, не надевая, подняла глаза на меня. Щеки ее раскраснелись от мороза, локоны развевались на свежем ветерке, а в глазах на минуту загорелись огоньки. Она прильнула к моим губам, а потом сказала просто, ровным голосом:

– Согласна.

Она согласна. Значит, отныне мы будем вместе, Пэм и я. То есть Пэм, я и двое ее детишек. Если уж на то пошло, Пэм, я, двое детишек, два кролика и две наших собаки. А кроме того, пара енотов из Мэна, о которых я тогда еще не знал, спрятанные в спальне на втором этаже лягушки и, конечно же, Цыпа – вот кто никогда не лез за словом в карман.

* * *

Была середина дня – такого дня между Рождеством и Новым годом, когда совсем не тянет выходить на улицу. Мы с девочками и Пэм сыграли в «Монополию». Посмотрели по телевизору какой-то фильм о лошадях. Пэм при участии дочерей испекла шоколадные пирожные с орехами. Я отдал этому должное, поскольку процесс выпечки занял много времени и лишь ближе к вечеру девочки стали ссориться. Тогда я спокойно сообщил, что беру собак и отправляюсь на прогулку по заснеженным полям. Никого, кроме псинок, это не заинтересовало.

Тусклое солнце уже опустилось за верхушки обнаженных деревьев, а ветер был более пронизывающим, чем мне казалось из комнаты, но все равно воздух, открытые просторы, одиночество бодрили меня. Я будто хлебнул тоника – освежающего, приятного, дающего силы. Мы сделали большую петлю по открытому парку, потом еще одну, пока собаки не стали поглядывать на меня умоляюще – гулять дальше у них-де не осталось сил. И мы пошли по направлению к площади Чекерберри-серкл. Я был готов буквально на все, лишь бы уговорить девочек пойти перекусить куда-нибудь, где много людей и жизнь бьет ключом, или хотя бы сходить в кино, но совершенно не сомневался, что им хочется только одного: тихо посидеть дома, никуда не выходя.

Когда мы с собаками вернулись домой, на верхней ступеньке веранды стоял и вопил как резаный Цыпа. Он издавал длинные, резкие, настойчивые «ку-ка-ре-ку» – один за другим, один за другим. Вообще-то в такое время ему полагалось уже сидеть на своей полочке. Я взошел на первую из трех ступенек, он тотчас двинулся на меня, словно охранял дом, и я быстренько попятился.

– Какого дьявола ты здесь делаешь? – пробормотал я и совсем тихонько добавил: – Скотина.

В ответ он сердито закудахтал.

Я ухватил за ошейник Бейкера, поставил его между собой и петухом и так сумел добраться до двери. Внутри было темно, только из-под двери спальни на втором этаже пробивалась полоска света. Оттуда долетали всхлипывания, и больше никаких звуков.

Мы с собаками поднялись наверх, а цыпленок посматривал на нас через закрытую дверь, время от времени ударяя клювом в стекло. Пэм была в своей спальне, сидела на кровати, по щекам катились слезы, а взгляд был устремлен в пространство. Когда меньше часа назад я уходил, все были веселы и счастливы, как все, кто сидит дома в холодный зимний день. Впрочем, я давненько слыхал, что, если в доме три женщины – мать и две дочери, драматические события могут таиться в каждом углу, даже самом безобидном на вид. Они повсюду, лишь ожидают своего часа.

– Что случилось? – негромко поинтересовался я.

– Ничего. Все прекрасно, – ответила Пэм, вытирая слезы.

– Не вижу ничего прекрасного. – Пока мы разговаривали, псы запрыгнули на кровать и стали облизывать Пэм. Где-то снова завопил петух. Собственно, он не отходил от входной двери, но впечатление было такое, словно он орет у меня прямо над ухом.

Сквозь бесконечные «ку-ка-ре-ку», веселую возню собак и всхлипывания моей невесты я сумел различить приглушенный плач в стереорежиме, доносившийся из коридора. Пэм не успела ответить на мою реплику: я вышел в коридор и увидел, что двери в комнаты Каролины и Абигейл плотно закрыты, но через щелки под ними пробивается свет.

Я тихонько постучал к Абигейл и вошел. Она лежала на спине и крепко-крепко прижимала к себе любимую плюшевую игрушку.

– Что здесь происходит? – спросил я, стараясь, чтобы в голосе слышалось сочувствие. Это далось мне нелегко, ведь я не знал, чему и кому сочувствую.

– Ничего, – резко ответила она. – У меня все прекрасно.

– Что же тут прекрасного? Ты плачешь.

– У меня все прекрасно.

– Ну давай, Аби, рассказывай, что случилось.

Она в первый раз за эти минуты повернула голову ко мне и взглянула на меня сверлящим взглядом.

– Это моя мама!

От Каролины я и того не сумел добиться: она, когда я вошел, свернулась калачиком под одеялом. Я шутливо ткнул ее пальцем, и девочка завопила, словно в нее попала пуля.

– Ладно, – сказал я, стараясь скрыть раздражение, – будь по-твоему. Я пошел.

Вернувшись в спальню Пэм, я снова спросил, на этот раз чуть резче:

– В чем дело?

Собаки по-прежнему прыгали по кровати, а внизу все так же кукарекал петух. Девочки оставались у себя в комнатах. А Пэм, как и раньше, отказывалась отвечать по существу.

– Не переживай, – сказала она только. – Ничего особенного.

– Да я и не переживаю, – возразил я. – Но я ведь газетчик, мне все хочется знать. Час назад я оставил вас, и все трое были в отличном настроении. Вот я вернулся, и теперь все в слезах. Так что произошло?

Она перевела на меня взгляд, до этого устремленный в никуда. Еще минутку Пэм не могла решиться, потом все же проговорила:

– Я сказала им, что мы помолвлены и скоро поженимся.

Я автоматически улыбнулся. Это была улыбка не радости, не печали, скорее беспомощная, говорившая: «Черт возьми, и что же мне теперь делать?»

Это моя мама!

И правда, что мне следует делать? Разбушеваться? Кричать о том, что почти все знакомые дети меня любят, так почему бы и этим не последовать примеру остальных?

Да нет, ничего такого я сделать не мог. Не так-то легко быть маленькой девочкой, тем более когда твои родители в разводе, ты живешь на два дома, отец твой женился во второй раз, а теперь и мама собирается выйти замуж. Кто я для них? Тип, который вот-вот отберет у них маму, вот кто.

– Ничего страшного, – сказал я Пэм. – А чего ты ждала? Что они станут радостно скакать оттого, что их ждут новые перемены? Оттого, что некто собирается встать между ними и тобой? Ничего страшного. От меня – и от тебя, наверное – зависит, сумеем ли мы убедить детей, что бояться им нечего.

– Они понимают, что бояться им нечего, – кивнула Пэм. Она говорила громко, чтобы перекричать петушиные вопли. – Им просто нужно все это переварить.

Минуту мы помолчали, потом я заговорил снова:

– Я действительно надеялся, что наша помолвка вызовет слезы в женской части коллектива, хотя не думал, что такие горькие.

Пэм вежливо засмеялась шутке и вышла из комнаты – убедить дочек в том, что знакомая им жизнь вовсе не заканчивается. Я тоже вышел из дома и поел немного в китайском ресторанчике. Когда я вернулся, мы вчетвером совершенно нормально поужинали за столом в кухне, хотя я не уверен, что Пэм было удобно есть овощное рагу, завернутое в листья салата, одновременно обнимая сидящих у нее на коленях дочурок.