Еще до переезда я видел во сне, а то и наяву, как день или даже два в неделю работаю прямо дома, в своем кабинете, а еще лучше – за столом на веранде. Набираю статьи для своей колонки, греясь на летнем солнце, внимаю пению птиц и любуюсь неповторимой красотой множества распустившихся цветов. Да, в этих видениях животные присутствовали, но покрытые шерстью и с четырьмя лапами: они лежали у моих ног, тихонько посапывая и наслаждаясь легким ветерком.

Когда мы прожили в пригороде уже дня два или три, я решил претворить мечты в действительность. Пэм в тот день работала у себя в клинике. Девочки были в школе, им оставалась еще неделя до конца учебного года. Я вынес на веранду за домом свой ноутбук, прихватил фирменный толстый блокнот с записями недавних бесед и приступил к написанию очередной колонки. Цыпа находился на веранде перед домом и вопил чуть не до потери сознания, но, к счастью, разделявшая нас постройка значительно приглушала эти звуки.

Отлично – значит, работаем. Набирая текст, я оторвался, чтобы взглянуть на порхающих среди кустов бабочек. Пахло свежескошенной травой, пригревало солнышко, веял приятный ветерок, и мысли сами собой текли из головы прямо в кончики пальцев. Может быть, подумалось мне, жизнь в пригороде не так уж плоха. Раньше я пытался писать на веранде большого жилого дома, однако уличный шум, неизбежная городская суматоха почти всегда отвлекали меня, не давая сосредоточиться.

Цыпа тем временем продолжал, разумеется, орать вдалеке, но постепенно звук перемещался: сперва к фасаду дома, потом все ближе ко мне. Так ночью, когда кругом тихо, отчетливо слышишь сирену приближающейся пожарной машины: незаметно, постепенно она становится громче, пока не начинает завывать чуть ли не у тебя над ухом. Цыпа, видимо, добрался уже до торца дома и быстро двигался к моей веранде, а его крики становились все громче.

И вдруг он показался из-за угла. Я не только отчетливо слышал его похожие на пушечный салют крики, но и видел пухлое белоснежное тело и красный гребешок, который раскачивался туда-сюда, когда Цыпа шел по траве, оказываясь все ближе к веранде, на которой сидел я. При этом он орал не переставая.

– Цыпа! – воззвал я. – Заглохни, ради всего святого. Тебе здесь абсолютно нечего бояться.

Увы, к моим словам он не прислушался и продолжал целенаправленно двигаться ко мне. У этой птицы была конкретная цель, и глазки-бусинки в связи с этим едва не выскакивали из орбит. Оказавшись метрах в трех от меня (великолепное расстояние, с которого я мечтал бы забить мяч в лунку), он издал долгий сердитый горловой звук и бросился на мою ногу.

С возгласом «черт тебя возьми!» я вскочил из-за стола. Собаки лежали в траве неподалеку. Им было лень прийти ко мне на помощь, а может, они растерялись или даже испугались. Через миг я был уже на ногах и загородился от птицы стулом, но Цыпа – существо целеустремленное.

Он в два шага обогнул стул, которым я заслонялся, как укротитель львов. Он продолжал обходить стул – я все время поворачивался. Он вопил – я не переставал советовать ему угомониться. Так мы все кружили и кружили, как в танце. Наконец я оказался в двух шагах от двери, ведущей в дом, и тогда отпустил кресло, все еще отгораживающее меня от Цыпы, и бежал, спасая свою жизнь. Петух понесся за мной, взлетая на полметра от земли, чтобы увеличить скорость. Я рванул в дом и захлопнул прямо перед клювом Цыпы дверь, затянутую сеткой. Он стоял у двери и выкрикивал свои угрозы, пока я не захлопнул также сплошную дверь. Он покричал еще немного.

Так я в первый и в последний раз поработал на воздухе.

Мне следовало бы раньше подумать о том, что, как бы я ни был честолюбив, усталость может взять верх. Каждое утро я просыпался в половине пятого под истошные вопли Цыпы, доносившиеся из птичьего домика. Там, кстати, до сих пор не было окон – на них был сделан специальный заказ, и окна еще не изготовили. Итак, каждое утро я подскакивал как укушенный. Пэм выбиралась из постели, ковыляла через лужайку, брала Цыпу в охапку и уносила в подвал. Оттуда он всякий раз начинал кукарекать примерно в половине шестого – как раз тогда, когда мне чудом удавалось снова уснуть. Надо отдать этому парню должное: чувство времени у него было безошибочное.

Начав песнопения в полшестого, Цыпа больше не останавливался. Недолгую передышку он делал только тогда, когда девочки спускались вниз и завтракали перед школой. Тогда он бродил по кухне, негромко кудахтал, высоко задирал ноги, шагая между двумя настороженными собаками, которые бросали на меня красноречивые взгляды: «С какой это стати нам приходится жить в курятнике?» Понимаете, если уж золотистый ретривер ставит под вопрос благопристойность дома, в котором живет, то дело поистине плохо. Но как только приходило время Цыпе выходить во двор, все начиналось сначала: громоподобное, несмолкающее «ку-ка-ре-ку» нельзя было остановить ничем. И каждый новый крик был громче предыдущего. В те редкие минуты, когда он замолкал, чтобы промочить пересохшее от воплей горло, эти крики продолжали звенеть у меня в ушах. А когда он не вопил, я все равно не мог прийти в себя, ожидая, что это вот-вот начнется снова.

И главное: Цыпа не просто громко орал, он был злобен, и не просто злобен, а чудовищен. Настоящее чудовище на двух тощих ножках. Уж насколько я был выбит из колеи переездом в новый дом, но Цыпа далеко меня в этом превзошел. Чаще всего он категорически отказывался ночевать в своем новом домике, как ночевал раньше в гараже у Пэм. Вместо этого он старался скорчиться на крыльце, в самом уголке, где его защищал навес и утешала близость к стае – к Пэм и девочкам. Стоя в кухне, я часто слышал, как Пэм, выйдя в уже темный двор, брала его на руки, баюкала и относила на груду одеял, которые выстилали высокую полку в его персональном домике, приговаривая при этом: «Бу, я хочу, чтобы ты привык здесь. Хочу, чтобы тебе стало спокойно. Ты такой славный петушок, не годится так огорчаться». Он ворковал в ответ, будто понимал все, что она говорила, и собирался отнестись к этому с должным уважением, но на следующий день снова принимался немилосердно орать во все горло.

Насколько я мог понять, во всех своих неприятностях, до последней крохи, Цыпа винил меня, и от него не укрылось, что я тоже виню его в своих бедах. Он люто меня ненавидел и не понимал, что я такое. Если он по-прежнему живет на Сомилл-лейн и остается вожаком стаи (каковым сам себя назначил), то что же здесь делаю я? Для чего нужен я? Порой, когда девочки заявляли, что это «мамин дом» и шли спать, не сказав даже «спокойной ночи», я и сам задавался этим вопросом.

Цыпа вел себя все так же воинственно. Целыми днями он бродил, как тень, то у парадной двери, то у черного хода, покрывая крыльцо и веранду большими черно-белыми пятнами, что никого, кроме меня, не волновало. А стоило мне прийти домой или же собраться уходить, он тут же начинал охоту, и я был вынужден ходить по собственному подворью со свернутой в трубочку газетой в заднем кармане, а чаще – непосредственно в руках. Читатели любят «Глоуб» за многие ее достоинства, но вот оружием для защиты от комнатного петуха она послужила, вероятно, впервые в своей истории. Цыпа бросался на меня, я отбивался газетой. Он отступал, не столько напуганный, сколько довольный состоявшейся схваткой, потом бросался снова. Хлопок. Отскок. В какой-то момент он обычно летел вверх тормашками, тем самым давая мне возможность добежать до двери. Спеша к свободе, я оглядывался по сторонам, и какой-нибудь водитель проезжающей мимо машины непременно притормаживал у самого дома, чтобы с почтительным восторгом поглазеть от начала до конца на поединок «Человек против Цыпленка».

* * *

Конечно, мне и раньше доводилось бывать в пригородных ресторанах, однако впервые я пришел в ресторан как полноправный гражданин пригорода. Было это поздним вечером в пятницу. То есть поздним в понимании жителей пригородов – около восьми вечера. Мы еще и недели не прожили в своем новом доме. Девочки отправились на выходные к своему отцу. Мы с Пэм предельно устали и пошли в это заведение, которым восхищались многие знакомые, утверждая, что оно не уступает любому хорошему мясному ресторану в Бостоне. Первое, что бросилось мне в глаза, – за столиками не было ни единого человека моложе сорока. Ни единого. Такое впечатление, что здесь увеличили возрастной ценз на покупку спиртного лет на двадцать. После жаркого летнего дня наступил теплый вечер, поэтому почти все табуреты у бара были заняты мужчинами в безрукавках и шортах, прямо с поля для гольфа – хотя некоторые сидели здесь, видно, уже давненько. Два бармена среднего возраста обращались по имени практически к каждому.

Администратор встретила нас с исключительным равнодушием и сообщила, что мы можем сесть возле бара. Мы заняли единственный свободный столик у самой стойки. Впервые за долгое время нам представился случай спокойно побеседовать друг с другом, когда никто не мешал и не отвлекал. Я заметил темные круги под прекрасными глазами Пэм – несомненно, у меня были такие же круги, только вот глаза далеко не такие прекрасные. Мы оба действительно очень утомились.

– Мы что же, должны заказывать все прямо в баре? – удивился я, когда спустя десять минут к нам так никто и не подошел.

– Кто-нибудь да подойдет, – ответила Пэм, зевая.

По правде говоря, мимо проходило немало людей: официанты, официантки, уборщики посуды, администратор и даже, кажется, сам управляющий – целый Комитет начальников штабов. Все они проходили совсем рядом, но избегали смотреть в нашу сторону. Пару раз я попытался привлечь их внимание взмахом руки, но они смотрели куда-то мимо. Бросив взгляд за стойку бара, я увидел, что оба бармена оживленно беседуют с завсегдатаями, снова и снова наполняя их бокалы прежде, чем те успевают сделать новый заказ, и подавая бифштексы, сдобренные всевозможными подливками.

Мы с Пэм поговорили о Цыпе. Обсудили, как хорош и красив наш дом – просторный, новенький, да и девочкам понравился сразу.

– Извините, сэр, – обратился я к официанту, который проходил мимо.

Мы сидели там уже минут тридцать, но никто на нас так и не взглянул. У стойки были посетители, которые – уже после того как мы пришли – заказали себе бифштексы на кости, а их не так быстро готовят. Так вот, эти посетители уже успели наполовину съесть свои порции. Официант бросил что-то вроде «сейчас кого-нибудь позову», и исчез из виду. В его устах «сейчас» явно не значило «сегодня».

Пэм высказала то, что было у меня на уме, и хорошо сделала, потому что иной раз, когда говоришь это сам, фраза звучит как-то очень уж глупо:

– Ты к такому не привык, правда?

Я решил, что она говорит о безобразном обслуживании, о том, что к нам относятся как к людям второго сорта, о том, что я никого здесь не интересую, кроме, может быть, одной только Пэм.

– Думаю, я не успел еще привыкнуть ко всему здешнему, – ответил я. Пэм промолчала, я тоже замолк, лишь немного позднее осознав, что не хочу казаться слишком раздраженным. Тогда я ограничился вопросом: – Цыпа когда-нибудь перестанет непрерывно кукарекать, правда ведь?

Богом клянусь: когда я задал этот вопрос, мне послышались его вопли прямо из обеденного зала – этот звук слишком глубоко врезался в мои слуховые нервы.

– Он сейчас привыкает понемногу, – высказала свое мнение Пэм. – Для него здесь все совсем другое. Мы живем на более оживленной улице, его окружает больший простор, а домик его, в отличие от гаража, далековато от дома – ему это, по-моему, не очень нравится. Мне думается, Цыпа любит спать под одной крышей с остальными.

Она говорила разумные вещи, но за абсолютно пустым столом, на котором не было ни блюд, ни напитков, ни посуды, ни меню – никому в ресторане не было до нас ни малейшего дела.

В эту самую минуту возле стойки появился улыбающийся господин в парадной белой форме повара. Он явно направлялся к нам, по пути то и дело пожимая руки постоянным клиентам. Выглядел он жизнерадостным, так и сыпал остротами, вызывавшими у всех веселый смех, протягивал руки к их тарелкам – и все это легко и непринужденно. Он шел прямо к нам, дошел – и пошел дальше. Я не мог не вспомнить о том, как часто в прошлом шеф-повар какого-нибудь хорошего ресторана в Бостоне выходил из дверей куда лучшей кухни, чем здешняя, – специально ради того, чтобы взглянуть… Ладно, хватит, а то я начну говорить всякие глупости. Не обращайте внимания.

Между прочим, Пэм, казалось, ничего этого не замечала. То ли она слишком устала, то ли настолько глубоко погрузилась в раздумья о ниспосланном ей Богом петухе.

– Цыпе еще привыкать и привыкать, – продолжила она. – Особенно если вспомнить, как сильно он любит порядок во всем. – Помолчала и добавила: – А знаешь, у вас с ним куда больше общего, чем ты думаешь. – С этими словами она соскользнула с табурета и потянула меня за руку. – Пойдем. Я куплю пиццу, и съедим мы ее дома.

– Это еще при условии, что в пиццерии у нас примут заказ.

По пути я обратил внимание на повара, который обнимал за плечи пожилого посетителя. Столик был накрыт на шесть персон, и все дружно улыбались. Повсюду сновали официанты с тележками, нагруженными салатами, бифштексами и цыплятами-гриль. В дверях девушка-администратор любезно спросила нас:

– Как вам понравилось?

– Я всем знакомым расскажу об этом ресторане, – заверил я.

Пэм подавила смешок, а молодая женщина просияла ослепительной улыбкой, и мы разошлись, чтобы больше никогда не встречаться.