О Цыпе я могу сказать вот еще что: он оказался куда более изобретательным противником, чем я считал. Такой хитрый попался чертенок, что однажды я даже задал вопрос «Гуглу»: «Есть ли у кур мозги?» Ответ мне был известен, просто я хотел узнать об этом подробнее.

В итоге я получил кучу информации, которая сводилась главным образом к тому, что да, есть. Пусть у куриных не так уж много мозгов, зато птички эти очень сообразительные. На многих сайтах приводились слова «выдающегося специалиста по психологии птиц» Лесли Роджерса: «когнитивные способности куриных не уступают способностям млекопитающих, даже приматов». Великолепно. Цыпа был не глупее шимпанзе.

Для меня это уже не было новостью. Например, как-то осенью, в конце дня, я вышел во двор посмотреть на Абигейл, Каролину и их подругу Клер, которые занимались самым любимым делом, то есть бегали по двору широкими кругами и прыгали через деревянных лошадок, снимая свои успехи на мамин смартфон. Цыпа тоже хотел поучаствовать в этом: он бежал за девочками до самых лошадок, перед которыми останавливался и огорченно кудахтал.

– Давай, Бу-Бу! – подбадривала его Каролина. Она держала над землей палку и хотела, чтобы петух перепрыгнул.

Цыпа все кудахтал. Каролина подбодрила его еще разок. В конце концов птица обошла препятствие и побежала за девочками по ровной лужайке. Я наблюдал, как Абигейл едва не споткнулась о него, наклонилась и сердито сказала:

– Цыпа, не путайся под ногами.

Не стану уверять вас в том, что он понял буквальное значение слов, но могу сказать, что после этого петух отошел к собакам, которые лежали в сторонке и пожевывали палочки, и растянулся на траве рядом с ними. Эта птица нередко меня просто пугала.

– Умница, Цыпа! – крикнула Каролина. Потом подбежала к нему, неся в горсти очередное лакомство.

Но когда мы с ним оставались наедине, дело обстояло совсем по-другому, потому-то я и говорю о его злобной сущности.

Он измыслил множество способов нападать на меня, как в бейсболе подающий умеет менять скорость в зависимости от ситуации. Он был таким ловким, так хорошо знал, когда и куда я хожу по двору, где он может на меня броситься, чем я могу ему ответить, когда лучше всего совершить бросок, а когда лучше отступить, – я бы не удивился, узнав, что он всю ночь, сидя в своем домике, просматривает учебные фильмы на эту тему.

Интересно, когда он идет с собаками, то никогда не оглядывается. А когда читает газету, то закрывает себе почти весь обзор и не видит того, что находится впереди. Нет, посмотрите только, как он сокрушается, что дальний конец лужайки весь зарос сорняками, – а ведь так он сам себя загоняет в угол, из которого ему не вырваться.

Иногда он применял тактику блицкрига. Я выхожу во двор, Цыпа говорит про себя: «Ах, чтоб тебя!» – и устремляется ко мне, как футбольный защитник, накачанный стероидами. В эти моменты он обходился без всяких тонкостей, намеков и финтов. Нет, Цыпа просто летел на меня, обычно угрожающе вскрикивая (это у него хорошо получалось), а глазки-бусинки яростно поблескивали над раздувшейся бородкой. Если вам не приходилось видеть, как прямо на вас несется девятикилограммовый петух – на скорости, которую петухи вроде бы не способны развивать, – и целится на ваши ноги и низ живота, вам трудно будет представить весь спектр эмоций, которые у меня при этом возникали. Среди них были испуг от неожиданности, а также неприкрытый страх и смутные сожаления о том, что больше никогда я не смогу вести нормальную половую жизнь.

Еще он пользовался приемом под названием «Как замечательно было бы нам подружиться». В этом случае Цыпа медленно бродит по лужайке, пока я бросаю мячик собакам, клюет что-то и постепенно очень осторожно приближается ко мне, делая вид, что ничего особенного не происходит, он только клюет всяких вкусных жучков… а потом – бац! – и он радостно бросается клевать мои ноги, всем своим видом копируя Джека Николсона в фильме «Сияние». А собаки смотрят на меня очень выразительно: «Неужели ты снова попался на этот трюк? Тебя что учи, что не учи!»

Был у него в арсенале и обходной маневр с шагами боком – такое движение хорошо представляет себе всякий, кому случалось хоть краешком глаза заглянуть в боксерский зал. Цыпа невозмутимо вышагивает чуть в сторонке от меня и как будто проходит мимо, потом делает два-три шага вбок – и вот я снова втянут в схватку, к которой вовсе не стремился.

Наконец, он применял «атаку с места», и чем больше жирел, тем сильнее любил именно этот прием. Суть сводится к тому, что Цыпа высчитывает, из какой двери я скорее всего появлюсь в следующий раз, занимает удобную позицию рядом с дверью, сам оставаясь для меня невидимым, а стоит мне появиться в его поле зрения – бросается сразу. Разновидностью этого приема является засада в кустиках у боковой калитки: Цыпа подкарауливает, когда я вернусь через нее с прогулки.

Такое коварство вынудило меня разработать свою оборонительную стратегию. Когда он бросался на меня стремительно, я просто разворачивался и улепетывал во все лопатки, пока не сообразил, что вид человека, который бежит через весь двор, спасаясь от бешеного петуха, привлекает чрезмерное внимание проезжающих. Причем они проявляют на удивление мало простого человеческого сочувствия ко мне. Чаще всего это их очень веселит. Я не согласен с утверждением, будто бегство есть непременно проявление трусости – порой просто срабатывает инстинкт. И хорошо то, что Цыпа выдыхается уже через минуту-другую такого бега. Плохо то, что я тоже выдыхаюсь.

Выходя из дома, я открываю дверь очень медленно. Тихонько выхожу, держа наготове свернутую в трубку газету. А прежде чем толкнуть калитку, всматриваюсь в окаймляющие сад кусты. Когда же Цыпа бродит по лужайке и клюет червячков, я перемещаюсь в другой конец двора.

– Тебе обязательно нужно взять его на руки и подержать, – однажды утром сказала мне Пэм уже в тридцатый раз. Говоря это, она, как и всегда в подобных случаях, баюкала Цыпу на руках, а он млел от блаженства, искоса бросая на меня взгляд, словно повторяющий слова девочек: она моя.

– Если ты его держишь, это показывает твое превосходство, – продолжала Пэм. – Вот, держи. – И протянула петуха ко мне. Цыпа издал угрожающий вопль. Я попятился. Пэм снова прижала любимца к себе.

– Я к этому существу не притронусь, – решительно заявил я.

Хорошо, что Цыпа меня тоже не трогал – во всяком случае, крепко, по-настоящему, как однажды поступил с неким парнем, пытавшимся присмотреть за ним в наше отсутствие. Отличный парень по имени Деннис как-то в субботу поддался, к сожалению, на трюк «Давай дружить». В итоге кровь брызнула фонтаном из его правой голени. Наш сосед Тим прибежал со жгутом и остановил кровотечение.

– Да пустяки, ничего страшного, – говорил Деннис, когда мы вернулись с прогулки домой. Бормотал он это, хромая со всей возможной быстротой к своей машине, чтобы как можно скорее умчаться подальше от нашего дома.

Нет, мы с Цыпой провели много боев, однако заканчивались они неизменно вничью, и всякий раз петух бывал огорчен до глубины души, наверняка давая себе клятву, что результат следующего поединка будет другим. Скажу только одно: при каждом столкновении в моем воображении живо всплывал образ Денниса. Если Цыпа угодит в вену, если поблизости не будет Тима, который сможет оказать мне помощь, если я скончаюсь прямо на лужайке, то Пэм, конечно же, будет скорбеть об этом. Но я не уверен, что это заставит ее изгнать птицу.

Однажды Пэм обратилась к Цыпе, высунувшись из окна:

– Ах, какой ты красавчик, как хорошо ты там смотришься, просто молодец. – Я не видел, что происходит снаружи, но слышал, как Цыпа в ответ благодарно закудахтал. Пэм повернулась ко мне и проговорила: – А вы с ним, кажется, начинаете понемногу ладить. Ведь правда?

Вероятно, так оно и было, в очень незначительной степени, но главное-то заключалось вовсе не в этом. И я объяснил ей:

– Думаю, ты никогда не поймешь толком, что это значит: гулять на собственном дворе, находиться в собственном доме, за который ты выплачиваешь ипотеку, который изо всех сил стараешься поддерживать в порядке, которым немало гордишься, – думаю, ты не поймешь, что значит чувствовать постоянную опасность, вечно быть настороже, оттого что некое живущее здесь существо жаждет твоей смерти.

Она было засмеялась, как всегда, когда я говорю слишком пафосно, но потом поняла, что я не шучу, и прикусила губу. Настроение у меня тогда было паршивое, и не только из-за Цыпы. Я начинал понимать, что этот петух лишь выступает выразителем того, насколько лишним я становлюсь порой в этой своей новой жизни.

– Ну, ты же сам понимаешь, – сказала Пэм, – что он ведет себя так не нарочно.

Не нарочно?

Пэм стала объяснять, что Цыпа никогда в жизни не встречал других петухов, не жил в стае, даже своих братьев и сестер не видел – с того самого дня, когда вылупился из яйца и стал объектом научного исследования в начальной школе им. Никсона. Насколько Цыпа был способен мыслить, он считал себя одной из собак, с которыми любил гулять во дворе, или одной из девочек, которых все время отыскивал, заглядывая во все окна и двери. Он знал одно: все это пространство – двор, новый дом – его нынешняя территория. А инстинкт побуждал его защищать территорию во что бы то ни стало. Вот такой он был и вот так он поступал. Он никого не хотел обидеть, не хотел никем помыкать – он просто не умел вести себя иначе.

– Верно, – признала Пэм, – он смотрит на тебя как на соперника. Он пытается подчинить тебя, потому что не может или не хочет тебе доверять – пока. – Помолчала и закончила: – От тебя зависит, насколько улучшатся ваши отношения: он ведь цыпленок, а ты человек.

Так что мне нужно не жаловаться, а взять дело в свои руки, если я хочу, чтобы мне жилось лучше.

Шел декабрь. В новом доме я жил уже больше полугода. Но птица по-прежнему жаждала моей смерти, а я по-прежнему представления не имел, какие продукты лежат в кухонном шкафчике. Время от времени я видел, как кто-нибудь из девочек открывает в нем ящик и достает оттуда чипсы или крендельки – а я и не знал, что они у нас есть. Холодильник был доверху набит всевозможными соусами, салатами и соками, и я физически не мог засунуть туда хоть бутылочку «Гаторейда» или минеральной воды. Иными словами, всякий раз, когда мне хотелось сделать глоток воды, приходилось спускаться в подвал. По всему дому были расставлены лошадки, через которых девочки то и дело скакали, а я все время спотыкался. Моя расческа – если ее вообще удавалось отыскать – была вся в длинных светлых волосах, а зубная щетка нередко оказывалась мокрой без моего участия. А стоило мне зайти в ванную, кто-нибудь, словно по волшебству, тут же начинал туда стучаться. Телевизор, на который я выбросил бешеные деньги, они полностью захватили себе.

Последний пункт проиллюстрирую примером. «Ред Сокс» предстоит игра с «Янкиз», которую им во что бы то ни стало необходимо выиграть. От своего места на стадионе «Фенуэй-парк» я давно уже отказался, чтобы больше времени проводить дома. Когда же я хочу посмотреть хоть несколько моментов игры по телевизору, оказывается, что девочки смотрят «Все тип-топ, или Жизнь на борту» и никак не могут пропустить ни полсерии, хотя я уверен, что эту самую серию они уже видели три дня назад. Дети дружно пищат. Они прячут пульт. И они не намерены с этим шутить. Кончается тем, что я смотрю матч на маленьком экранчике, у себя в кабинете, а рядом лежит мой пес. Когда наступает решительный момент и в дело вступает Дастин Педройя, в двери просовывается головка Каролины и она пищит:

– Пойдем, Брайан. Мы ложимся спать. Расскажи нам что-нибудь.

Я начинаю колебаться.

– Ну, идем же, Брайан, некогда.

Я выхожу из кабинета и слышу, как неистовствуют зрители на стадионе, а комментатор Джерри Рими кричит о том, что лучшего удара он в жизни еще не видел.

– Брайан, ну серьезно, идем! Нам же ложиться пора.

Да, еще домашние дела. Боже, все эти бесконечные обязанности. Начинается все с утренней прогулки с собаками. Для меня это скучная обязанность, потому что я теперь лишен городского пейзажа. Два раза в день нужно выносить мусор. Надо поливать кусты, убирать всякий сор и мыть крыльцо и веранды. И что бы я ни делал, Пэм приходилось делать в три раза больше: стирка, ланчи в школу, завтраки и ужины дома, а еще надо покормить животных, рассортировать мусор… Да, помыть посуду. Эта новая жизнь – а возможно, вообще жизнь в пригороде – работа «на полную ставку».

И все равно везде был птичий помет, который жарился на солнцепеке или замерзал на холоде. А петух мог скрываться где угодно. Уолтер нервно сопел, сопровождая меня повсюду. Дети встречали меня с радостью – в иные дни, когда того хотели они сами, совсем не тогда, когда этого хотел я. Куда бы я ни пожелал отправиться, надо было всякий раз садиться за руль и ехать, вечно опаздывая. Уходя с работы или из спортзала после работы, вечно в спешке, потому что времени не было ни минуты, я смотрел в боковое зеркало, видел огни большого города и испытывал чувство одиночества оттого, что мне приходится уезжать отсюда. Да, я чувствовал себя одиноким по дороге домой, где обитало множество людей и животных. Возможно, это кажется бессмыслицей, но именно так я себя чувствовал. Такова моя новая жизнь.

Вот это я и имел в виду, когда говорил, что отношение Цыпы ко мне представляло собой отражение гораздо более важной проблемы: я по-прежнему был для них гостем, часто не слишком желанным. Пэм и девочки знали все в доме, знали весь городок, чувствовали себя тут своими. Знали, например, что в супермаркетах по воскресеньям можно торговаться с продавцами, как раньше по субботам. А в целом привыкли к тому, что все вокруг загружены выше головы и вечно куда-то торопятся. Я оставался чужаком в их мире, где все остальные казались лучшими друзьями. Да что говорить: в кофейне «Старбакс» (которая располагалась, ясное дело, на площади, возле торгового центра) меня даже никто не звал по имени, а из всех моих домашних город лучше всего знал Цыпу.

И что же, сказал я об этом Пэм в то серое унылое субботнее утро, когда дети отправились поиграть, как было заранее договорено, к своей подружке Клер? Хоть что-то сказал? Конечно, нет. Я мужчина и тем горжусь, а поднимать любой из приведенных выше вопросов значило бы выставить себя еще большим идиотом, чем меня уже считали. Получалось бы, что я только хнычу, а я к этому не привык. По крайней мере, раньше я никогда ни на что не жаловался.

– Ты права, – только и сказал я Пэм. – Я просто переутомился. Плохо спал сегодня. Наверное, мне надо взять отпуск. Да нам всем не помешало бы.

И медленно вышел из кухни, а Пэм осталась. Прошел к себе в кабинет, включил компьютер. Ни о чем я в принципе не думал, просто набрал запрос в «Гугл»: «Кларендон» . Рассеянно глядел на экран, где возникли большие фотографии прекрасной высотки в тридцать с чем-то этажей (из спортзала я мог наблюдать, как ее возводят), расположенной в отличном районе, с шикарным видом на реку Чарльз, на финансовый квартал, бостонский порт – почти на весь город.

На фото дом был залит огнями, он сиял, он манил к себе. Если появлялись надписи «Квартиры на продажу» или «Квартиры в аренду», я щелкал по ним мышкой, и на экране монитора тут же возникали поэтажные планы: квартиры с передвижными стенами, огромные окна, все новенькое, сияет чистотой. Я смотрел, не особо задумываясь над тем, что вижу и что делаю, просто смотрел на ту жизнь, от которой отказался.

Я вообразил себе, какие там покой и порядок, тишина и гармония – наверное, это забавно, что я находился в далеком пригороде, а тишины и покоя искал в большом городе. Но живее всего я представлял себе, какое там все знакомое, какое это блаженство, когда на тебя не давит постоянный и явно непосильный груз ответственности за других. Ты сам себе хозяин.

И когда я все это себе представил, где-то во дворе изо всех сил заорал петух по кличке Цыпа.

* * *

В первое утро Нового года я спустился вниз и застал там неожиданную картину: на кухне стояли обе девочки, в пижамах, и просительно протягивая вперед руки, умоляли на разные лады:

– Ну, по-о-о-ожа-а-а-алуйста-а-а! По-о-о-ожа-а-а-алуйста-а-а!

Пэм, как я видел, была занята приготовлением принятого у них завтрака из разных блюд: вафли с тем, что попадется под руку, нарезанные кубиками свежие фрукты, хрустящий бекон, немного омлета с грибами. Я обычно предпочитал сладкие овсяные хлопья. Пэм шутливо пожала плечами, подмигнула мне, но никак не объяснила происходящего.

– О чем это они так жалобно просят? – спросил я с улыбкой, относясь ко всему этому с некоторым недоверием.

– О Канани, – ответила мне Абигейл, и мне показалось, что она говорит на иностранном языке. – Сегодня начинается продажа Канани. Мы хотим такую. По-о-о-ожа-а-а-алуйста-а-а!

– Мы должны ее получить, – пропела своим тоненьким голоском Каролина. – Без вариантов.

– Это кукла из серии «Американская девочка», – заговорила наконец Пэм. – Насколько я знаю, она уже признана «куклой года», а сегодня ее выпускают в продажу.

Уж извините, но лично мне это кажется самым блестящим маркетинговым ходом за всю историю американской торговли – компания по производству игрушек выпускает в продажу широко разрекламированную куклу, которую должна иметь каждая девочка, через неделю после окончания гонки за рождественскими подарками. Мне так и хотелось позвонить в совет директоров компании, которая производит «Американских девочек», и заверить в том, что я восхищен ими до глубины души. А потом мягко поинтересоваться, не соблаговолят ли они отправиться ко всем чертям.

Девочки стояли передо мной, как собачки в мясной лавке. И не играл никакой роли тот факт, что у них полная комната – если быть точным, полная кладовка – всевозможных кукол, к которым они совершенно охладели и о которых больше не вспоминают. Не играет роли и то, что этот дом совсем недавно был завален новыми игрушками, нарядами, настольными играми, гимнастическими лошадками и Бог знает еще какими подарками, приуроченными к Рождеству, – с тех пор едва неделя прошла. Нет, им позарез была необходима именно вот эта кукла, причем обязательно в самый первый день продажи.

И они фактически добились своего от меня, потому что я частенько был готов почти на все, чтобы только завоевать симпатии Абигейл и Каролины. Мне так хотелось доказать, что я не просто их соперник в борьбе за мамино внимание, но и во всех отношениях порядочный человек.

– Ладно, – сдался я наконец, убеждая себя, что это пойдет на пользу нашим отношениям. На Новый год я пойду с девочками в магазин покупать им кукол, мы будем держаться за руки, шутить и развлекаться – об этом можно будет вспомнить и через десять лет. В этой новой моей жизни приходится хвататься за любую открывающуюся возможность. – Одевайтесь потеплее, идем.

Они глянули на меня, как на слабоумного.

– Да нет же, – сказала Абигейл немного сердито, а ее шелковистые брови нахмурились. – Мы хотим, чтобы ты купил нам кукол.

Как? Сперва я даже не понял, настолько нелепо это звучало. Потом до меня дошло. Предполагается, что я должен служить мальчиком на побегушках для двух юных светловолосых ангелочков, которые (как и все дети в подобном пригороде) привыкли к тому, что все их капризы исполняются. Они считают, что я должен бежать в магазин и расходовать последние доллары с карточки, почти опустошенной перед Рождеством, чтобы доставить им пару кукол по неимоверно вздутой цене.

Нет, так не пойдет. У меня еще осталась капля гордости (пусть и не больше капли), но главное – я давно уже твердо решил никогда не пытаться завоевывать симпатию детей открытым подкупом. Нет, понятно, что по пути с работы я иной раз покупал коробку их любимых кексов. И разумеется, заваливал их подарками на Рождество. Но всему же есть предел!

В конце концов, после долгих размышлений и обсуждений вопроса наедине с Пэм, было решено, что предел этот не касается новых кукол на Новый год. Видя, как сильно я расстроен, Пэм объяснила – так, чтобы не слышали дети: они немного огорчены тем, что каникулы в школе подходят к концу, и не хотят терять времени, которое им очень хочется провести с мамой. Только поэтому они не стремятся идти со мной в магазин. Кроме того, они возбуждены, потому что ближе к вечеру им надо ехать к отцу. Так уж оно бывает с детьми, когда родители в разводе, и на этот аргумент я всегда поддавался.

Короче, не прошло и часа, как я вышел из дому в новогоднее утро – не на роскошный поздний завтрак в ресторане отеля в центре Бостона, после чего меня ждали бы футбольные радости в компании друзей. Ха, я даже не мог поваляться немного в постели, отсыпаясь после излишеств минувшей ночи. Нет, я оказался, похоже, единственным мужчиной среди многих и многих десятков радостно галдящих малявок женского пола, которые штурмом брали магазин «Американская девочка» в торговом центре «Натик».

Шум стоял невообразимый: писк, вопли радости, мольбы, плач, – а ведь львиную долю шума производили издерганные мамаши в фирменных джинсах, пришедшие сюда вместе с дочками. К счастью, в магазине (как мне показалось) этих кукол были миллионы, по цене сто долларов или около того за каждую. Кто бы мог подумать, что они такие дешевые? Пэм, провожая меня до дверей, посоветовала: «Наверное, лучше всего купить еще по платьицу для кукол – тогда это будет настоящий подарок». Так выходило еще по сорок четыре доллара на штуку, то есть всего восемьдесят восемь долларов дополнительно. Я стоял в очереди в кассу, держа в руках двух кукол и четыре наряда для них, и двигался вдоль прилавка в стиле Диснея, причудливо извивающегося, из-за чего очередь кажется короче, чем она есть на самом деле. Мамаши покрикивали на дочек. Девочки же упрашивали их взять еще один бонусный набор, еще одну книжку или пойти в салон «Американская девочка» (это еще что такое?!) Я пристально разглядывал наряды и украшения для кукол, которые были в руках у разных малышек, чтобы убедиться, что купил именно то, что нужно.

У кассы я положил свои покупки на прилавок и сказал кассирше средних лет:

– Даже не знаю, откуда у вас берется прибыль, друзья, – вы продаете эти штуки почти за бесценок.

Возможно, она никогда прежде не видела у кассы мужчину, потому что ответила ледяным тоном (я, бывало, получал более теплые ответы от политиков, отданных под суд):

– Чек давать?

– Нет, я беру кукол для себя. – Мне хотелось развеселить ее, но она не улыбнулась, вообще никак не отреагировала, разве что слегка кивнула начальнику охраны: пусть, дескать, приглядит за мной, пока я не выйду на улицу.

Когда я вернулся, дети играли во дворе за домом, что позволило мне незаметно выскользнуть из гаража и положить кукол на кухонный стол, чтобы девочки, войдя в дом, сразу же их заметили. Пэм заверила меня, что все наряды и украшения как раз те, что надо, хотя сам я не был в этом уверен до конца. Мы приготовили кукол, и было похоже, что снова наступило Рождество. Через пару минут девочки вбежали, чтобы взять поводки для собак, замерли на месте и дружно закричали:

– Ты купила! Ты купила! Мамочка, ты их купила!

Да нет же, это Брайан их купил. Это Брайан ездил в «Натик». Брайан подбирал платьица и украшения. Брайан выглядел идиотом, стоя в толпе девчушек. Брайан выложил на прилавок свою кредитку, а кассирша с каменным лицом выжала из «съежившейся» карты еще пару сотен долларов.

– Спасибо тебе, мамочка! Мы так тебя любим!

– Ребята, благодарите Брайана, – требовательно произнесла Пэм. – Это он все купил.

Боже, благослови ее!

– Ну да, но ведь это ты ему так велела, – возразила ей Абигейл.

Пэм бросила на меня виноватый взгляд. Она хотела сказать что-то еще, но тут обе девочки, друг за дружкой, тихо, но четко выговорили:

– Спасибо тебе, Брайан. – Потом одна из них вытащила из холодильника кусок сыра и сказала другой:

– Пошли покормим Бу-Бу!

И они умчались прочь.

Позднее Пэм скажет мне, что девочки все понимают и очень благодарны, что куклы им безумно понравились. Однако у нас с ними установились такие шутливые взаимоотношения, что им просто трудно выразить свою благодарность в серьезной форме.

– Я все понимаю, – ответил я. – И очень рад, что им понравилось. В этом же и вся штука, верно? Когда делаешь подарок, надо, чтобы доволен был тот, кто получает, а не тот, кто дарит.

Да, ехать по такому широкому шоссе было приятно. Но я плохо знал эту дорогу и потому боялся сбиться с пути, что было вполне возможно.

* * *

Однажды днем мы с Пэм забрали девочек с какого-то мероприятия, которых в обычный зимний день набирается штук двадцать, и повезли их, ясное дело, на другое. Только что они катались верхом, а теперь мы везли их к подруге, где они собирались заняться рисованием и рукоделием. По дороге мы проезжали мимо своего дома, но заходить туда не было времени. Близился вечер, смеркалось, и мы ехали дальше. Когда поравнялись с нашим забором, Пэм тихонько попросила притормозить. Я так и сделал. На лужайке не было никого из животных, но девочки опустили окошко у заднего сиденья и позвали Цыпу, употребляя одно из его многочисленных ласковых прозвищ:

– Шнудл! Шнудл! Эй, Цыпа! Ты где?

Я вдруг увидел, что Цыпа устраивается на ночлег. Он уже зашел в свой домик и стоял на моем старом кресле фирмы «Крейт энд Бэррел», готовясь к заключительному прыжку на свою высокую полку. Он услышал, как его зовут, узнал детские голоса и резко повернулся на месте. Еще секунда, и парень выскочил через двойные двери, скатился по пандусу и помчался по двору к воротам. Он так спешил, раскачиваясь из стороны в сторону, словно динозавр, что казалось, вот-вот перевернется и упадет. И все время радостно кудахтал на ходу.

Позади нас затормозила машина, и я прижался к бровке довольно узкой дороги. Девочки свесились из окна, расспрашивали Цыпу, как он провел день, желали ему спокойной ночи и советовали потеплее укрыться в своем домике. Цыпленок стоял у забора, кудахтал, квохтал и взлаивал, испытывая блаженство от такого ощутимого семейного тепла. Он чувствовал себя главой курятника. Если его и удивило немного, что девочки остаются по ту сторону забора, он этого ничем не показал.

Теперь мимо нас протискивался грузовик, которому не так легко было это сделать, и я сказал девочкам:

– Скажите Цыпе «до свидания». Нам пора ехать дальше. – И нажал на газ.

Девочки закричали, что любят Цыпу, пожелали ему спокойной ночи, а петух несся вслед, пока не застрял в углу забора, что лишило его возможности провожать нас дальше. Тогда он закукарекал на всю громкость.

Машина неслась по пригородному шоссе, а Пэм смотрела на меня, понимая все без слов. Я же уставился прямо на дорогу в твердом намерении ни в коем случае не испортить то лучшее, что произошло в моей жизни.

* * *

Погода была ветреная и сырая. Позднее в тот же вечер я совершал обычный обход двора и готовился запереть двойные двери домика Цыпы – это одна из последних моих обязанностей на день. Я взобрался по пандусу и сделал то, что делаю обычно, то есть прошептал:

– Цыпа! Цыпа, ты здесь?

Включил мобильный телефон и в его слабом свете разглядел силуэт петуха. Во тьме своего убежища, с груды одеял, постеленных на полке ручной работы, он негромко заворчал, подтверждая свое присутствие.

Но вместо того чтобы быстро запереть двери и уйти, как обычно, я в этот раз задержался. Клятая птица имела все основания чувствовать себя здесь на вершине счастья. У него был свой дом, свой двор, своя семья. И ему было совершенно наплевать на все, что происходит по ту сторону забора (весьма недешевого), если только это, по его мнению, ничем не угрожает благополучию на его собственном дворе. Неприятно было это признавать, но Цыпа прекрасно все рассчитал.

– Как это у тебя получается? – спросил я у него. – Как тебе удается жить здесь в свое удовольствие?

Учтите, пожалуйста: беседуя с петухом холодной и ветреной зимней ночью, я отдавал себе отчет в том, что выжил из ума.

Вопрос, казалось, застал Цыпу врасплох. Он защелкал в ответ – громче, чем ворчал до этого. В темноте я разглядел, что он встал на ноги.

– Ты вот бродишь по этому двору так, словно и не представляешь, что в мире могут быть и другие места, – тихо проговорил я с каким-то почтением и в то же время с заметным сожалением. – А на Пэм и ее девочек смотришь так, будто ничто не значит для тебя больше. – Он чуток еще покудахтал, захлопал крыльями и смолк. – И у тебя все это отлично получается. Ты их любишь, они любят тебя. Тебе здесь нравится – похоже, здесь твой родной дом.

Петух издал свой боевой клич, больше всего напоминающий стон.

Я прислушался, вгляделся в темноте в его округлое тело. Подумал о нем, потом о себе. Мысленно я возвратился назад – не на недели или месяцы, а на целые годы, ко времени тех отношений, которые начинались большими надеждами, а завершились большим разочарованием и врезались в меня так же глубоко, как морщины на стареющем лице. Что начинается, то должно закончиться – таков закон жизни. Мне вспомнился субботний вечер с бывшей женой в нашей квартире, те часы, проведенные на скамейке в городском парке, когда Гарри размышлял о постигшей меня крупной неудаче. Подумал я и о том, где был бы сейчас, если бы не этот чудесный пес. Возможно, он был самым важным даром, который я получил от жизни.

Потом я подумал о Пэм и обо всем, что с нею связано. Боже правый, сколько с ней связано: дети, кролики, коты и Уолтер, а еще необходимость жить в отдаленном городке рядом со смешным, но частенько угрожающим существом по кличке Цыпа. Забавно, однако что касается Пэм, я – в отличие от отношений с любым другим человеком в своей жизни – никак не мог представить себе конца связи с нею. Не мог представить ее «бывшей», не мог вообразить, как случайно встречу ее когда-нибудь в субботнее утро на улице Бостона, стану неуклюже расспрашивать, что у нее нового, а потом мы расстанемся и пойдем дальше – каждый своей дорогой. Да, правда, я интересовался ценами на квартиры в Бостоне. Иной раз я целыми вечерами, а то и днями горько сокрушался о прежней упорядоченной жизни и испытывал страх перед тем, во что она превратилась теперь. Но это никак не касалось Пэм, только меня самого.

В тот вечер, о котором идет речь, между прочим, небо было ясное, ярко светила луна, и мои глаза быстро привыкли к темноте внутри птичьего домика. Иными словами, я уже довольно ясно видел Цыпу – наверное, и в прямом, и в переносном смысле. Он стоял на своей полочке и смотрел на меня, больше не раздумывая, а полностью сгруппировавшись, и беседу поддерживал только коротким попискиванием. Почему-то мне подумалось о том, как отнесся бы ко всему этому Гарри. Наверное, по большей части ему бы это понравилось: жить вместе с Пэм и детишками, гулять по большому двору, поросшему травой. Птицу уж он как-нибудь стерпел бы. Сейчас Гарри было бы шестнадцать лет, так что он вполне мог бы дожить до этого дня, хотя после его смерти прошла, кажется, целая вечность.

Потом я вспомнил, как Цыпа, задрав клюв и надув грудь, кукарекает у меня под окном. Вспомнил, как он гоняется за мной по всему двору, словно одержимый (что, кстати, вполне возможно). Представил себе, как он сидит рядом с собаками, как льнет к Пэм на крыльце, как бежит вслед за девочками, когда те в дальнем конце двора прыгают через своих лошадок. Мне подумалось, как ему, должно быть, одиноко, когда дома никого нет, как он радуется, когда все возвращаются.

– Ты ведь не позволяешь себе больше грустить, чем радоваться, а? – спросил я у Цыпы.

Он каркнул.

– Был у меня пес, – поведал я петуху. – Звали его Гарри. Он был моим самым лучшим другом. Поэтому я не думаю, чтобы он полюбил тебя…

– Куд-куд-куд-да-а.

– Ну уж извини, я думал, у нас разговор начистоту. Так вот, этот пес научил меня куда большему, чем я мог надеяться. Он ненавязчиво давал мне уроки: как жить, как научиться смотреть дальше своего носа и не сомневаться, что можно справиться фактически со всем, если только чувствуешь себя уверенно. А теперь вот появился ты, – продолжал я. – И ты требуешь, чтобы я был доволен тем, что имею, чтобы я вжился в отведенную мне роль.

Петух каркнул еще раз.

– У тебя совсем другие взгляды на жизнь, чем у Гарри, – сказал я, тихонько засмеявшись.

Цыпа прокудахтал так, что в конце мне послышался вопрос.

– Послушай, – сказал я ему таким тоном, чтобы он понял, что я закругляюсь, – я примирился с тем, как ты ко мне относишься. Ты прав, с какой точки зрения ни посмотри. Я высоко ценю то, как ты проявляешь свои лидерские качества. Так, может, нам заключить теперь перемирие? Самое настоящее перемирие. И мы с тобой начнем ладить, а?

Воцарилось полнейшее молчание, даже душно стало. Можно было бы услышать, если бы его перышко упало на пол.

– Нет, серьезно, – сказал я не без надежды.

Ни малейшей реакции. Это не предвещало ничего хорошего.

Гарри приучил меня к душевному комфорту. Он сумел открыть во мне такие запасы нежности и горячей привязанности, о которых я и сам не подозревал. Он показал мне, сколько уверенности придает человеку чувство безоглядной любви – а ведь все это происходило в один из самых напряженных периодов моей жизни. А Цыпа? Он не забивал себе голову новомодными теориями. Он был сержантом, приставленным ко мне персонально, и дрессировал меня, приучая к беспрекословному повиновению. Он как бы говорил: «Эй, парень, ты или делаешь, что сказано, или вылетаешь отсюда. Давай, смелее!» Никаких полутонов.

– Хороший ты парень, – сказал я на прощание, шагнул на пандус, захлопнул двери и задвинул засов.

Довольно долго я стоял на морозе – достаточно, чтобы дождаться последнего сонного ворчания Цыпы. Потом все смолкло окончательно. Должно быть, он только головой качал, удивляясь, каким же это надо быть идиотом, чтобы не уметь приспосабливаться к элементарным требованиям жизни.

Распроклятая птица и впрямь все понимала.