В ту зиму снег как зарядил в конце декабря, так и не прекращался до весны. Это было бы прекрасно – просто замечательно, – живи я по-прежнему в Бостоне. Там большой снегопад означал, что мы с Гарри, а позднее с Бейкером, пойдем рано утром гулять прямо по середине Коммонуэлс-авеню или Ньюбери-стрит, а вокруг будет простираться помолодевший притихший город, такой знакомый и уютный.

Но в пригороде снег, как мне пришлось убедиться – совсем другое дело. Пригородный снег сопровождается сильным ветром. Он отрезает тебя от всего на свете, и те, кому приходится регулярно добираться в город и обратно, становятся живым напоминанием о злополучном отряде Доннера, безнадежно застрявшем в горах Сьерра-Невада.

Снега выпало так много, что наша газета стала публиковать показания своего «шакометра», гадая, дойдет ли выпавший за зиму снег до макушки великого Шакила О’Нила. Рост Шака семь футов один дюйм, и мы почти достигли ожидаемого результата – снег дошел бы ему выше чем до подбородка.

Самому первому в моей новой пригородной жизни снегу я радовался от души – такие большие, ослепительно белые снежинки густо валили с неба. Я тут же достал лопату, которую приобрел во время одной из еженедельных утренних пробежек в хозяйственном магазинчике, и решил заняться разминкой без всякого спортзала. Если это шло на пользу моему отцу, когда я был еще малышом, то уж мне-то должно пойти на пользу и подавно. Я прикинул, что могу часок честно и добросовестно поработать руками, а потом выпить на кухне чашечку горячего шоколада со сливками. Рядом будут находиться два уставших не меньше меня пса и женщина, которая сумеет по достоинству оценить мои мужские качества. Наверное, девочки попросят меня разжечь огонь в камине, и мы, сидя в гостиной у огня, сыграем в «Монополию».

И я стал работать лопатой. Снегопад оказался сильнее, чем я мог ожидать, судя по прошлым зимам, к тому же до меня стало доходить, что в годы детства и юности подъездная дорожка в нашем доме была далеко не такой длинной и широкой. Что из этого следовало? Копнув снег лопатой, я был вынужден делать три, пять, семь шагов, чтобы сбросить его, а потом надо было возвращаться назад, чтобы копнуть снова. Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Пытаясь отдышаться, я припомнил, что лопата-то у отца была, но также был у него и я, чтобы этой лопатой работать. Мне как-то не удалось вспомнить, чтобы он сам ею махал.

Час прошел, а я продвинулся лишь на треть дорожки, работать же быстрее никак не получалось. Девочки тем временем вышли из дома и стали съезжать с маленькой снежной горки, которая образовалась у подъездной дорожки моими трудами. Они заливались смехом, когда оказывались в самом низу, а собаки радостно запрыгивали сверху. Дети сталкивали снег на уже расчищенный участок, но я, обалдевший от работы, не обратил на это особенного внимания. Да что там – я воткнул лопату в снег (а его выпало сантиметров сорок) и стал кататься вместе со всеми. Так приятно, когда без усилий скатываешься с искусственной горки, только ветер свистит в ушах. Снова чувствуешь себя ребенком. На санках я уже лет тридцать пять не катался.

Мы бегали, шутили, хохотали. По правде говоря, между нами устанавливались все более непринужденные отношения, мы делили минуты радости так естественно, как я и мечтал.

Через полчаса девочки хором пожаловались, что замерзли, устали и хотят вернуться в дом.

– Да ну, – возразил я. – Давайте поиграем еще. Пожалуйста.

– У меня ноги промокли, – сказала одна.

– А у меня руки закоченели, – подхватила другая.

Они направились в дом, и при каждом шаге их намокшие штанины громко шуршали. А мы остались: я, лопата и снег.

Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Я видел, как по улице проезжали частные снегоочистители, направляясь в неведомые мне дворы. Видел, как соседка-старшеклассница открыла гараж, достала оттуда снегомет и минут за двадцать расчистила всю подъездную дорожку, и стук бензинового двигателя при этом напоминал мне смех – над моими усилиями, понятно. Закончив, она может вернуться в тепло дома, разогреть обед и просмотреть хоть целый сезон «Американского идола» с цифрового видеоплеера, а я все буду работать и работать.

Когда же я все-таки закончил – через три с лишним часа после начала, – когда расчистил последний участок, куда сбросил снег проезжавший мимо городской снегоочиститель, то взобрался к дому по невысокому, но настолько крутому холму, будто я поднимался на колокольню собора Нотр-Дам. Лицо местами было обморожено. Пальцы, часами не выпускавшие лопату, не желали разгибаться. Уши, как мне показалось, отвалились еще часа два назад. Найду их в июне, когда снег растает наконец и из-под него начнет проглядывать трава. Когда я вошел в дом, Пэм стояла в передней, одетая в куртку и лыжную шапочку, и натягивала варежки.

– Наконец-то ты управился, – заметила она небрежно.

Наконец-то.

Уж не знаю, что я ей на это сказал бы, если бы в силах был ворочать языком – несомненно, что-нибудь такое, о чем тут же пожалел бы.

– Цыпа не любит снега, – добавила Пэм, – мне надо расчистить дорожку к его домику.

Цыпа не любит снега.

Пэм вышла во двор, а я добрел до кухни и медленно опустился на стул, о котором страстно мечтал на протяжении последнего часа. Он ничуть не обманул моих ожиданий, в этом смысле напомнив спелые вишни в конце лета.

Сидя на стуле в совершеннейшем изнеможении, я, на свое несчастье, увидел в окно, как Пэм орудует тяжелой лопатой, расчищая тропинку от крыльца до домика Цыпы, а до него было очень неблизко. В принципе, Пэм – такая женщина, которой по плечу все, что может сделать мужчина, и чаще всего это оправдано, особенно если сравнивать со мной. Но я не мог смотреть на то, как она сражается с тяжелым сырым снегом. Не без труда я заставил себя встать на ноги, надел снова свои промокшие перчатки, глубоко втянул в легкие теплый воздух и вышел за дверь.

– Почему бы этим не заняться мне? – сказал я, отнимая у нее лопату. Пэм не стала спорить, что вообще-то на нее не похоже. Более того, она даже не задержалась во дворе, чтобы оказать мне моральную поддержку. И я остался, как прежде, один-одинешенек, заниматься явно нелепым делом: прокапывать в снегу толщиной чуть не полтора фута тропинку ради того, чтобы пернатое чудовище не испытывало эмоциональных перегрузок и физического дискомфорта, когда отправится из своего дворца разгружать богатейшие запасы помета на доски моего крыльца. Мне невольно вспомнился вопрос, который задала одна журналистка «Глоуб», когда увидела у меня на телефоне целую кучу фотографий животных: «Как ты дошел до такой жизни?»

Президенты, входя в первый день своего пребывания на посту в Овальный кабинет, и то не испытывают такой гордости, как я, когда добрался до Цыпиного красного домика, а лопата в последнем усилии скребла уже по пандусу. Я счистил снег с деревянного настила, отодвинул засов больших двойных дверей и одним рывком распахнул их. Цыпа сидел на своей полке, причем его недовольный взгляд ясно говорил: «Какого черта ты там кряхтел все утро?»

– Давай, вылезай, – обратился я к нему с наигранной бодростью, с такой, какую только смог изобразить (то есть почти без всякой бодрости). Я увидел, с каким изумлением он созерцает расстилающийся за дверью белый мир. Потом петух уставился на меня так, словно взывал о помощи.

Наверное, он так и продолжал бы до бесконечности беспомощно пялиться на меня, но тут рядом со мной появилась Пэм и заговорила с Цыпой в своей «куриной» манере:

– Ах, какой красавец Бу-Бу! Выходи поскорее, пусть все полюбуются, какой ты умница и молодец!

Отлично. Мне было сказано: «Наконец-то ты управился», когда я расчистил всю подъездную дорожку, а разжиревшему цыпленку говорят, что весь мир, затаив дыхание, ждет не дождется, когда он после долгого сна объявит о наступлении нового дня.

Цыпа, заслышав это, спрыгнул с полки на мое кресло, оттуда на пол, проковылял к дверям и внимательнее присмотрелся к снегу. По какой-то причине я всегда подозревал, что этот петух с крошечным мозгом способен ругаться про себя последними словами. Сейчас все эти слова разом были просто написаны у него на физиономии.

– Ты посмотри, Бу-Бу, как мы для тебя постарались, – уговаривала его Пэм. – Тебе сделали замечательную тропинку. Ну-ка, иди за мной! – И она пошла к дому по расчищенной тропинке.

Цыпа, не трогаясь с места, провожал ее таким взглядом, будто решил, что она совсем спятила. Он закудахтал. Пэм поманила его рукой. Петух издал свой боевой клич, она же продолжала идти дальше по тропинке. Вскоре Цыпа несмело спустился по пандусу и спрыгнул на землю, покрытую снегом сантиметра на два, – я не хотел содрать весь дерн.

Снег ему не понравился. Он застыл на месте, хотя Пэм звала его все громче и настойчивее. Цыпа раскачивал голову из стороны в сторону, и бородка его моталась в такт этим движениям. Пэм по-прежнему звала его мелодичным голосом, и он наконец прошел мимо меня, высоко поднимая ноги. В глазах застыло выражение безнадежности и обреченности. Высоко задирая свои голые ноги, он осторожно прошагал по тропинке, обошел дом и взобрался на крыльцо, делая каждый шаг через силу. Те, кто проезжал мимо нашего дома, могли видеть, скорее всего, только красный гребень, венчавший его белую голову. Пэм подхватила его, обняла, потом поставила перед миской с завтраком: мелко нарубленные «куриные пальчики», толокно, тертый сыр, лущеная кукуруза. Цыпа издал долгий вопль облегчения – возможно, впрочем, это было предостережение. В любом случае, позор на мои седины, что я не сумел предвидеть следующего логического шага в этой цепи великих событий.

* * *

Ивонна и Лео Макгрори вырастили далеко не дураков. К следующему большому снегопаду я уже полностью подготовился. Вскоре после первого горького опыта я расстался с немалой суммой заработанных тяжким трудом денег и купил ярко-оранжевый снегомет, выглядевший так, словно он предназначался для бригады техобслуживания большого торгового центра где-нибудь в штате Колорадо. Он был оснащен прожектором, рычащим двигателем и имел достаточный крутящий момент (понятия не имею, что это такое), чтобы протащить меня по всей подъездной дорожке, когда я в первый раз поскользнулся и упал.

Откровенно говоря, я не мог дождаться, когда снова пойдет снег, и когда он пошел, я поднялся рано, распахнул дверь гаража и вынырнул оттуда с большой новенькой снегоочистительной машиной. Мне потребовалось всего сорок пять минут, чтобы расчистить пространство, на которое вручную ушло больше трех часов. Еще полчаса пошло на то, чтобы лопатой убрать весь снег, который машина намела в гараж, на стоявший там мой автомобиль. Еще несколько минут я извинялся перед Бейкером за то, что нечаянно бросил целую лопату снега ему в морду.

Затем я потащил снегомет через весь двор к домику Цыпы, чтобы в два счета проложить новую тропинку от его пандуса до парадного крыльца дома. Приблизившись ко дворцу, я вдруг насторожился: двери, распахнутые настежь, раскачивались под порывами зимнего ветра. В снегу глубоко отпечатались ботинки, следы которых шли сперва к домику, а потом – прочь от него.

– Пэм, – позвал я, просунув голову в дверь нашего дома, – Цыпа здесь?

Прежде чем Пэм успела мне ответить, петушок сам подал голос: могучий вопль раздался из подвала, эхом разнесся по лестнице и загрохотал в прихожей. Пэм посмотрела на меня, будто слегка извиняясь, и объяснила:

– Он в подвале. Он не выносит снега, ему трудно ходить, да и мерзнет он сильно. У меня не хватило духу держать его на улице.

Даже в самых кошмарных снах мне не могло привидеться, что я буду с умилением, как в добрые старые времена, вспоминать те дни, когда петух жил у меня во дворе, а не в доме.

На протяжении следующих полутора месяцев по всей Новой Англии и мужчины, и женщины, и местные, и приезжие не переставали жаловаться на суровую зиму, которая всем действовала на нервы и подвергала тяжелым испытаниям наше терпение. Жуткая стужа, чуть ли не ежедневные снегопады, а с Великих Равнин – пронизывающие ветры. И среди всего этого ужаса (да и вследствие него) я вынужден был жить под грузом дополнительного стресса, который на всем белом свете выпал только на мою долю: у меня в подвале сидел петух, вопли которого на заре каждого дня заставляли вибрировать стены и пол, едва не сотрясая фундамент.

По утрам он кукарекал при первом же намеке на близящийся рассвет. После полудня – чтобы сообщить нам, что он никуда не пропал. Вечером… ну, наверное, просто потому, что его что-то пугало. Кукарекал, когда слышал, что мы дома, и когда, наоборот, не слышал – и что самое интересное, кроме меня, никто даже не замечал петушиного шума. Все продолжали заниматься своими обычными делами, лишь время от времени отвлекаясь, чтобы сказать петуху: «Ах, Бу-Бу». Надо же, в моей сокрушительной жалости к самому себе я начал чувствовать к этой откормленной птице некую симпатию, даже сопереживать ей, что ли. Цыпа ведь, разгуливая по цементному полу незавершенного подвала, был совершенно выбит из привычной колеи. Ночь превратилась для него в день, а день в ночь. Здесь у него не было земли, из которой можно выклевывать червячков, не было кустов, о которые можно почесаться, да и самих жучков-червячков не было. По крайней мере я надеялся, что их там нет. Когда я поделился всеми этими мыслями с Пэм, она согласилась, но сказала при этом:

– А что же мне делать? Ни одна ферма не желает взять его к себе. А на улице ему страшно не нравится. Да он и в своем домике, наверное, закоченеет до смерти. Так что же – умертвить его только потому, что настала суровая зима? – В моем молчании она уловила ответ и с жаром возразила: – Ну уж нет! Через неделю-другую потеплеет, и Цыпа сможет вернуться к тому образу жизни, который ему так нравится.

Между тем в более теплые дни, когда температура поднималась выше нуля, Пэм выносила Цыпу на заднее крыльцо, но там петух лишь дрожал от холода на пронизывающем ветру, а вокруг не находилось ничего заслуживающего птичьего внимания. Спрыгивать с веранды на снег он решительно отказывался, а потому все время проводил у самой двери, вглядываясь внутрь дома и колотя клювом в стекло.

Живя в подвале, он выработал новые привычки. Сначала взбирался по ступенькам на самый верх. Оказавшись там, не клевал дверь, не скребся и не кукарекал, а просто прижимался к двери и засыпал под звуки домашней суеты, участвовать в которой не имел возможности. И в прямом, и в переносном смысле там он был ближе всего к своим «наседкам». Пэм стала класть для него у двери одеяло, а девочки нередко открывали дверь и говорили ему ласковые слова.

Насколько я мог разобраться, таким образом Цыпа старался не расставаться с единственной семьей, какая у него была. И трудно было бы не заметить, как ценила его старания эта семья. Но всякий раз, когда я уже готов был допустить, что, возможно – всего лишь возможно! – он не такое уж дурное и злобное существо, Цыпа испускал душераздирающий вопль в разгар финального матча с участием «Пэтриотс» или во время важного разговора по телефону относительно моей колонки в газете, а иной раз просто тогда, когда я пытался поспать еще минут десять перед тем, как начнется очередной трудовой день.

На февральские каникулы погода стала совсем невыносимой. Мы с Пэм решили из принципа никуда не увозить девочек. Да, из принципа, но еще и потому, что авиакомпании и отели на эти каникулярные недели взвинтили цены буквально до небес. Так что мы остались дома, вместе с птицей, вопившей в подвале. Девочки постоянно ссорились, двор покрылся ледяной коркой, от ветра дрожали и звенели оконные стекла, а по телевидению шли бесконечные повторы старых передач. Возможно, решение остаться было моей самой большой ошибкой с тех пор, как в 2009 году я вложил деньги в акции «Дженерал моторс», рассудив, что уж эта компания никак не может обанкротиться.

Не знаю, сколько семейных ссор начиналось словами «Я больше не могу этого выносить», однако добавьте в список и мой случай. Дети, в целом очень даже хорошие, стали без конца хныкать, что вообще-то на них не похоже. Они не могли бывать в гостях у подружек или приглашать их к себе, поскольку все подружки, как и друзья, жившие в этом городке, сейчас либо загорали на пляже в тропиках, либо развлекались на лыжных курортах за границей. А петух все кукарекал, и за окном шел противный дождь со снегом. Я заявил Пэм, что хочу проехаться – в Бостон, где и проведу весь день до вечера. Она поняла меня, хотя и не поддержала.

– Там в принципе то же самое, это только кажется, что хорошо там, где нас нет, – сказала Пэм – не сердитым, а вполне будничным тоном. Прядь светлых волос упала ей на лоб, глаза выражали страшную усталость.

Я, разумеется, сразу подумал о том монстре, который живет в подвале, о том, как Цыпа стоит на верхней ступеньке ведущей в подвал лестницы, как при сносной погоде он торчит у двери черного хода, и всегда, ежедневно, ежечасно, что бы ни случилось, он где-нибудь поблизости. Потому что ему так хочется.

– Да ты и сам уже все это знаешь, – продолжила Пэм, – потому что много лет у тебя был Гарри. – Она помолчала немного и добавила: – Вот я и думала – надеялась, во всяком случае, – что и здесь ты найдешь то же самое. – И как ни в чем не бывало Пэм ушла на кухню.

Но ведь Гарри никогда не был для меня обязанностью – правда, об этом, как умный человек, я Пэм говорить не стал. Гарри потому не являлся для меня обузой, что я находился с ним в те минуты, когда мне это требовалось, когда я этого хотел, когда это было нужно… то есть почти всегда.

Я вспомнил Гарри. Подумал и о Цыпе. Подумал о девочках, которые сидели у себя наверху, недовольные и скучающие сверх всякой меры. Подумал о Пэм, которая хотела именно того, что у нее имелось, и имела почти все, чего ей хотелось. Ну а если желания в чем-то расходились с реальностью, она была достаточно умна, чтобы этого не показывать. Она была взрослым человеком, а может быть, чувство долга у нее было очень сильно развито, а я вот, похоже, с ускоренным курсом обучения этим премудростям не справлялся. Не исключено, впрочем, что справлялся: я вдруг почувствовал себя очень неловко, стоя в теплой куртке уже в прихожей и готовясь спасаться бегством из ситуации, в которой нужно делать все что угодно, только не бежать. Разве Цыпа пытался хоть раз перепрыгнуть через забор?

Рассудив так, я стянул с себя куртку и вернулся в семейную гостиную. Аккуратно сложил в камине дрова и разжег огонь. Потом устроился на диване и взял в руки журнал о путешествиях, тут же поняв, что читать о дальних странах мне не следует. Этот журнал я отложил и взял «Гольф дайджест». Но не успел прочитать заголовок «Шесть способов научиться делать безукоризненные подсечки», как рядом со мной возникла Каролина и спросила, не хочу ли я во что-нибудь поиграть. Например, угадывать названия штатов и их столиц – они были написаны на карточках, которые мы раскладывали на полу.

– Спорим, я у тебя выиграю, – сказала она.

– На что спорим?

– Если проиграешь, то поцелуешь Нагги.

Это одна из десятка с лишним ласковых кличек, которыми она называет Уолтера – пса, которого очень любит, но подозревает (вполне справедливо), что его не люблю я.

– А если я проиграю, то поцелую Бейкера, – предложила Каролина. Бейкера она тоже любила. Такой уговор показался мне не очень честным, но что делать – я согласился.

Тут вдруг появилась Абигейл и воскликнула:

– Я тоже хочу играть!

Они с Каролиной сразу заспорили о цвете своих фишек. Я перетасовал карточки, Каролина сдавала. Скоро и коты оказались у наших ног, а огонь в камине согревал всех нас.

Первую игру я почему-то проиграл. Что же получается: столица Миссури – Джефферсон-Сити? Нет, серьезно, Джефферсон-Сити? А столица Невады – Карсон-Сити?

– Минуточку, – сказал я. – Так выходит нечестно. Мне попадаются все трудные карточки, а вам самые легкие.

Абигейл захихикала. Каролина показала мне язык.

– Да ну, давайте еще раз, – потребовал я.

В камине громко треснуло полено. Уолтер сопел рядом, как носорог.

– Ладно уж, последнюю, – согласилась Абигейл с таким видом, будто шла на величайшую жертву.