Что значит потерять любимую собаку? Такого горя я не предвидел, не ожидал и раньше не испытывал. Единственное, что немного утешало – Гарри уже не мучился от болей. И мне не приходилось чуть ли не каждую минуту остро переживать, представляя себе, как боль в животе буквально пронзает его насквозь, и он при этом чувствует себя беспомощным и теряется, ощущая, что собственное тело причиняет ему страдания.

Но это слабое утешение поглощала безграничная пустота, обступившая меня со всех сторон. Те, у кого никогда не было в доме животных, просто не смогут меня понять. Как бы кощунственно это ни звучало, потерять нежно любимого пса, быть может, даже тяжелее, чем утратить родителей. Как бы ты ни любил отца с матерью, как бы ни был им благодарен за все, что они для тебя сделали, все же они не находятся рядом ежедневно, ежечасно – с тех пор как ты стал взрослым.

А кем для тебя может быть собака? Лучшие из них становятся близкими друзьями, даже советчиками, которым ты вполне доверяешь. Кроме того, они могут служить удобным предлогом для того, чтобы от чего-то отказаться («Ах, я с удовольствием принял бы ваше приглашение, но мне не с кем оставить Сэмми»). И при этом приучают тебя быть честным. Помогают сохранять форму. Знакомят тебя с огромным миром, а в крошечном домашнем мирке обеспечивают тебе уют.

С потерей Гарри я утратил какую-то часть себя, ту, которая не знала дурного настроения, сидячего образа жизни, никогда не страдала от одиночества. Гарри служил мне символом постоянства, я всегда ощущал его живость: в машине он ехал со мной на переднем сиденье, по улицам мы ходили нога в ногу, вместе сиживали на веранде, а у входа в магазин он растягивался на асфальте, терпеливо ожидая, пока я куплю все необходимое. Он мог быть серьезным и забавным, хитрым и откровенным, невероятно послушным и железно упрямым. Именно он постоянно тянул меня из квартиры на улицу, вечно знакомил меня с кем-нибудь и всегда понимал мои шутки – по крайней мере, мне так кажется. И вот наступил день, которого я уже давно боялся – день, когда его со мной уже не было. Я чувствовал себя, наверное, так же, как Никсон, когда ему пришлось покидать Белый дом. Я бродил среди ночи по квартире, рассматривал красующуюся на камине большую фотографию Гарри, поглаживал ее и приговаривал, что лучше его у меня в жизни ничего не было. Быть может, кого-то даже обрадовала бы вновь обретенная свобода: не нужно вскакивать каждый день поутру и отправляться на длительную прогулку. Но для меня это было как удар под дых. Так я рисковал быстро превратиться в робота, чего никогда не хотел: проснулся, принял душ, поехал на работу. И снова: проснулся, принял душ, поехал на работу. С Гарри каждое утро таило в себе легкий дух приключений, разнообразивших привычный, но такой приятный распорядок. Пес с удовольствием окунался в реку Чарльз. В городском парке мы наблюдали смену времен года. Первыми узнавали, когда на Ньюбери-стрит закрывался какой-нибудь магазин или же открывался новый. После ночного снегопада пробирались по белой красоте еще не расчищенных бульваров.

И вот теперь все это закончилось.

Осень того года в Бостоне была богата событиями. «Ред Сокс», проиграв со счетом ноль три команде «Нью-Йорк янкиз», сумели в финальной серии игр устроить самый впечатляющий реванш за всю историю профессионального спорта и привезти в ликующий родной город титул абсолютных чемпионов США впервые за восемьдесят шесть лет. Наш Джон Керри из Массачусетса боролся за пост президента Соединенных Штатов, и было похоже, что он может выиграть. Да, в октябре 2004 года жизнь так и бурлила в нашем городе, знаменитом и спортсменами, и политиками. Я ходил на стадион «Фенуэй» на каждую финальную игру, дважды ездил в Нью-Йорк на стадион «Янкиз» и мотался по всей стране, освещая избирательную кампанию Керри. Мне не нужно было беспокоиться о присмотре за Гарри или испытывать чувство вины из-за того, что я оставляю его, а сам уезжаю. Вообще-то я должен был бы радоваться свободе… но никто и ничто не тянуло меня домой, не ждал меня там великолепный зверь, преданный друг, которого я растил с тех пор, как щенку исполнилось одиннадцать недель. И я чувствовал себя как бы лишенным привязи. Полная свобода – это звучит круто, пока не получишь ее на деле: вот тогда начинаешь осознавать, какая тонкая грань отделяет понятия «независимость» и «пустота».

Тогдашняя моя подруга, та самая англичанка, хорошенькая, очень мило коверкавшая слова на английский лад, сочувствовала мне – насколько может сочувствовать человек, равнодушный к собакам. Но она не понимала степени моих переживаний, а у меня не хватало ни сил, ни желания объяснять ей. Так что она ни в чем не виновата, скорее уж это моя вина. Я не звонил ей в течение нескольких часов после смерти Гарри и тогда понял, что нашим с ней отношениям тоже пришел конец.

Вот так пространно я объяснил читателю, отчего однажды днем во вторник, сидя у себя дома, вместо того чтобы писать очередную колонку, рассеянно перебирал старые фотографии Гарри. В этот момент мне позвонили из вестибюля. Поскольку квартира у меня была на первом этаже, рядом со входом, я просто-напросто отворил дверь и посмотрел, кто пришел. И столкнулся нос к носу с доктором Бендок, которую не видел, кажется, уже несколько недель, с того самого дня.

Как всегда, она была невероятно привлекательна, хотя и трудно сказать, что в ней привлекает сильнее: внешность или душевная теплота. Нагруженная пакетами с покупками, она улыбалась мне из-за стеклянной двери.

– Извините за вторжение, – проговорила она, и я помолчал минутку, чтобы дать ей закончить мысль и объяснить, что привело ее сюда. Она тоже немного помолчала и добавила: – Просто хотела удостовериться, что у вас все в порядке.

– Входите, смелее, – пригласил я, немного смущаясь, и придержал для нее дверь.

Памела Бендок вошла в квартиру и села на диван, на то самое место, где сидела в день смерти Гарри. Я быстро сгреб фотографии и положил в шкафчик, но все равно она успела их разглядеть. Предложил ей бутылочку воды из печально опустевшего холодильника. Гостья согласилась.

По ее позе, по какой-то внутренней замкнутости, по необычно мрачному лицу, по слишком тихому голосу я догадался, что у нее какие-то неприятности. Но мне странно было видеть перед собой ветеринара Гарри, пусть я и был знаком с нею уже целых десять лет, тогда как самого Гарри рядом не было. Кроме него, нас ничто не связывало, хотя иногда мы и говорили об отпусках или кратко обменивались впечатлениями от ресторанов – просто досужие разговоры, как бы интересны они ни были сами по себе.

Я сел на стул в уголке комнаты.

– У вас все хорошо?

– Дела идут отлично, – ответила гостья. Немного рассказала о своих детишках, о работе в клинике, об успехах – все это так, по верхам, ничего существенного извлечь из ее монолога не удалось бы. И все же в ней чувствовалась какая-то напряженность, что-то ее тревожило, тогда как я, часто бывая в ее кабинете, давно уже привык к спокойной уверенности доктора. Она спросила меня, как я себя чувствую, и по ее тону ощущалось, что она точно знает, как я должен себя чувствовать: грустить, испытывать некоторую неуверенность, но, несмотря на жестокость перенесенного удара, надо встряхнуться и жить дальше. Так уж устроен наш мир.

– Несколько труднее, чем я ожидал, – ответил я ей. – Но на этом нельзя зацикливаться, иначе можно позабыть все, что узнал о жизни, пока был вместе с ним.

– А вы думаете завести себе другого пса? – Памела Бендок на секунду смутилась, сообразив, что рановато, быть может, заводить такой разговор, но все же продолжила: – Вы слишком любите собак, чтобы обходиться без них.

По правде говоря, еще в последние недели жизни Гарри я категорически отверг для себя всякую возможность завести в будущем какую бы то ни было собаку, и на то имелось множество причин. Я не желал снова причинять себе боль; мне необходима была свобода уезжать и приезжать, когда потребуется; к тому же сейчас у меня была совсем не та жизнь, как во время появления в ней Гарри. Все это так, но главное заключалось в другом: я очень боялся, что любая новая собака будет во всем уступать ушедшему любимцу. Разве совершенство так легко найти?

Однако мне очень не хватало пса, как и ставшего привычным распорядка дня, на котором основывалась наша с ним славная жизнь. Я тосковал по постоянному спутнику, по утренним прогулкам и долгим путешествиям по городу. Благодаря Гарри у меня появились цели и привязанности. И существовать без всего этого значило отказаться от той жизни, к которой я привык и которая мне очень нравилась. Да и сам я потихоньку перестал бы быть тем человеком, каким стал благодаря дружбе с Гарри.

– Еще не решил, – ответил я на вопрос Пэм, но по ее глазам сразу стало видно: она понимает, что я лгу.

– Будет у вас пес, и очень скоро, – сказала она и оказалась права уже далеко не в первый раз и далеко не в последний.

И тут меня поразила мысль, то ли возникшая внезапно, то ли вызревавшая уже давно, исподволь, и вот сейчас созревшая окончательно. Мне вдруг вспомнился галстук, дорогой галстук «Эрмес», который уже много месяцев лежал в своем оранжевом футляре на полке в моей гостиной. Вычислить загадочного отправителя я не сумел, потому что суровая действительность отвлекла меня от этой увлекательной головоломки. А вот сейчас я заметил галстук, спокойно лежавший на полке, и невинным тоном проговорил:

– Вы просто не поверите, что я получил по почте несколько месяцев тому назад.

Она бросила на меня странный взгляд и стала смущенно потягивать воду из стакана.

– Что же?

– Галстук, – ответил я. – Галстук фирмы «Эрмес». – Повисло молчание. – С открыткой без подписи, – добавил я. – Вероятно, от тайной поклонницы. – Помолчав еще немного, я задал вопрос: – А вы делаете покупки в «Эрмес»?

Она не знала, что ответить. Пэм Бендок не привыкла лгать, поэтому убедительно делать это не умела – в этом она вся.

– Ну, не то чтобы часто, – выговорила она наконец. – Я к такой роскоши не приучена. К тому же у них вещи скорее для официальных случаев.

Заметьте, она ни слова не сказала о нелепости такого анонимного подарка. И не стала вслух гадать, кем могла бы быть отправительница. Я обратил внимание и на то, что она надолго уставилась в пол. Тогда я чересчур поспешно вскочил со своего места, взял с полки футляр и положил перед ней.

– Вот, посмотрите, – предложил я ей, а сам снова уселся на стул.

Она не подняла головы, только смотрела на галстук. Никаких возгласов типа «Ах, какой красивый!», или «Отличный подарок!», или «Что этим хотели сказать?» Она молчала, и молчание это резко отличалось от реакции, наблюдавшейся примерно у двухсот женщин (по грубым подсчетам), которых я успел допросить на сей предмет раньше.

Мой экспромт поставил все на свои места. Мы с нею были знакомы целую вечность, и она никогда не смотрела на меня как на заурядного клиента ветклиники, и о Гарри заботилась очень горячо. Глядя на то, как Пэм ерзает от смущения, заглянув ко мне домой в конце рабочего дня, я пришел к однозначному выводу:

– Это пришло от вас.

Она не подняла глаз, когда я это сказал. Голова по-прежнему была опущена, а глаза смотрели в пустоту, куда-то в сторону галстука.

– Мне, право, очень жаль. Я поступила так, не подумав как следует.

* * *

Десять лет я знал Пэм Бендок, и всегда общение с ней было приятным, но ни к чему не обязывающим. Говорили мы об отдыхе, о ресторанных трапезах, о районе Бэк-Бэй, о моей собаке. Пэм излучала непоколебимую уверенность и спокойствие. Одетая в джинсы и футболку, спрятанные под белым врачебным халатом, эта женщина, казалось, видит мир таким же, каким вижу его я. Но личные отношения? Встречи за стенами ее клиники? Нет. Нет. И еще раз нет. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что должен был заподозрить Пэм гораздо раньше. Наверное, где-то в глубинах подсознания я и догадывался, но в список явных подозреваемых ее так и не включил.

Во-первых, она никогда и ни от кого не скрывала, что у нее есть муж и две маленькие дочери. И, в отличие от некоторых, вовсе не склонна была по воле каприза поглядывать на сторону. В этом был отчасти секрет ее привлекательности.

Кроме того, мы родились и выросли в разных мирах, пусть и лежащих всего в нескольких милях друг от друга. Я жил в городе, не был связан никакими узами, почти каждый вечер ужинал поздно и хранил удивительную свободу от какой бы то ни было ответственности. Она же выросла там, где нанятые работники аккуратно подстригают газон перед домом, где в конце года беспокоятся о том, чтобы сделать достойные подарки учителям начальной школы, где жители всего квартала угощают друг друга домашним рождественским печеньем, а по вечерам в субботу принято заказывать столик на четверых в чопорном ресторане, в кругу таких же благовоспитанных семей, знакомство с которыми не идет дальше чинных приветствий при встрече.

И я сидел, ошарашенно смотрел на ее макушку (Пэм так и не поднимала головы, рассеянно глядя на галстук) и – странное дело – испытывал крайнее раздражение. По простодушию своему я тогда думал только об одном: да она просто пользуется мной, быть может, и неумышленно, чтобы немного отвлечься от монотонной жизни в пригороде.

– Вы же замужем, – сказал я.

– Теперь уже нет, – сообщила она и впервые после Великого Разоблачения подняла на меня глаза. На нежных щеках блестели слезы. – К сожалению, между нами все кончено. Мы с мужем не принесли друг другу ничего, кроме огорчений.

Я принял эту информацию к сведению, но ничего не сказал: какая-нибудь банальная фраза, которой можно отделаться, в голову не приходила, а собаки рядом не было, и некому было заполнить возникшую долгую паузу. Пэм не выдержала первой:

– Мне действительно очень жаль. Я поступила глупо. И здесь мне совершенно нечего делать. – Я снова промолчал, она подождала и спросила: – А хотите знать, почему я это сделала?

– Хочу.

Пэм продолжила не сразу. Она немного помолчала – я четко расслышал шаги нескольких прохожих за окном.

– Однажды мы с подругой пошли пообедать в «Стефани», – решилась начать свой рассказ моя гостья. – Это ресторан на Ньюбери-стрит, недалеко от моей клиники. У меня было такое чувство, будто вся жизнь идет ко дну. Семейные отношения потерпели крах. В клинике тоже не все шло гладко. Понимаете, на меня как бы обрушилось все сразу.

Она сделала паузу, не поднимая глаз.

– Стояла весна, день выдался на редкость теплый, мы сидели в открытом дворике ресторана, выходящем на улицу. И тут я увидела вас. Вы с Гарри шли по противоположной стороне и остановились у перехода, ожидая, когда загорится зеленый. Вы просто стояли, рассеянно глядя по сторонам, а Гарри застыл рядом. – Последовала еще одна пауза, но теперь Пэм, казалось, взяла себя в руки. Покрасневшими от слез глазами она смотрела прямо на меня. – То, что произошло дальше, вы сделали автоматически, даже не задумываясь – чуть наклонились, протянули руку и прижали Гарри носом к своей ноге. Просто приласкали его, думая о чем-то своем. Тут загорелся зеленый, пес посмотрел на вас, и вы вдвоем зашагали по переходу.

Теперь она заметно оживилась и стала больше походить на доктора Бендок, которую я знал, а не на слабую женщину Пэм, которая вдруг ударилась в слезы, придя после работы ко мне домой. Теперь она не сводила с меня взгляда.

– В тот момент меня будто током ударило: ну да, вот ради чего я работаю! Не ради того, чтобы спорить с каким-нибудь занудой о том, почему мы повысили тарифы на целую пятерку, а ради вот этого – чтобы вам с Гарри было уютно вдвоем.

Признаюсь, что к этому моменту мое раздражение сменилось искренним интересом – гораздо быстрее, чем я мог бы предположить. Вот ведь как бывает. Кажется, что знаешь человека, с которым столько раз за десять лет жизни одного замечательного пса встречался в тесном кабинете ветеринарной клиники. А выходит, ничего ты толком не знаешь – так, силуэт, смутный абрис. О той буре мыслей и чувств, что кипят в чужой душе, даже не догадываешься.

– А потом уж и не знаю, что на меня нашло, – продолжала Пэм, – но в тот же день я отправилась в «Эрмес» и купила этот галстук.

Она произнесла название иначе, чем я, ближе к французскому, с ударением на последнем слоге – по-моему, так правильнее.

– И сразу после этого взяла в киоске на Бойлстон-стрит открытку. Вы заставили меня улыбнуться там, в «Стефани», в тот момент, когда мне казалось, что я уже разучилась улыбаться. Вот об этом я и написала. А на следующий день отправила вам. Было 15 апреля, день подачи налоговых деклараций, на почте стояла длинная очередь. Я уж было хотела плюнуть на все и уйти. Раньше я никогда ничего подобного не делала. Даже в голову такое не приходило.

Я быстро узнавал много нового о Пэм, которую совсем не знал, в отличие от доктора Бендок. Например, если я молчу, она заполняет возникающие паузы. И я решил придержать язык за зубами.

– Вы принесли радость мне, а я решила порадовать вас, – заговорила она снова. – И потом вдруг сразу после этого Гарри серьезно заболел, я же могла только охать. Так что все получилось совсем не ко времени, хуже и не придумаешь. Нужно было просто запрятать это подальше, чтобы вы и не узнали никогда. – Помолчала и добавила: – Надеюсь, я не причинила вам слишком много хлопот?

Да нет, так, сущие пустяки. Я и не заметил даже. Всего-навсего допросил с пристрастием всех мало-мальски знакомых женщин, стараясь отыскать тайную поклонницу. Выставил себя на посмешище перед неисчислимым множеством людей. Эта история не выходила у меня из головы несколько недель. А так – сущие пустяки.

Мы немного поговорили о капризах жизни и о том, какой несправедливой она бывает. О том, как было бы здорово, если бы разные взгляды сближали людей, а не создавали между ними пропасть, как это часто происходит. О том, что с каждым из нас было раньше, как обстоят дела сейчас и что может ждать нас впереди. Говорили до тех пор, пока свет за окнами не стал тускнеть, а в комнате не сделалось прохладно.

Перед моим мысленным взором ярко, как на огромном табло, вспыхивали «надписи», отмечающие все несходства между нами: моя житуха в городе и ее пригородный стиль жизни, моя независимость и огромная ответственность перед детьми, лежащая на ней, моя свобода от всяких обязательств перед кем бы то ни было и ее муж, который вот-вот станет «бывшим». После этого разговора, когда Пэм уже направилась к двери, я понятия не имел, что у нее на уме, зато сам был твердо уверен: как бы привлекательна ни была Пэм, нам никогда не быть вместе.