Адам Нэвилл или Адам Эль Джи Нэвилл (род. 19 апреля 1969 года в Бирмингеме, Великобритания), – современный английский писатель, работающий преимущественно в жанре хоррора и мистики, редактор. Значительную часть детства провел в Новой Зеландии. Окончил курсы писательского мастерства Университета Св. Эндрюса – старейшего университета Шотландии. Долгое время публиковался под псевдонимом Линдси Гордон, в основном как автор и составитель эротической литературы. Прославился романом «Ритуал» (The Ritual). Прежде чем заняться исключительно писательским ремеслом, работал редактором.

На ржавом песке, под небом цвета серы вдоль длинного и ровного пляжа распростерлась огромная туша. Черные соленые волны ударяли в серую массу безжизненной плоти, окутывали труп пеной. Разбросанные по телу колосса десятки молочного цвета глаз слепо взирали в пространство. Вдали, у обоих краснокаменных мысов, замыкавших залив, плоть блестела в тех местах, где оставалась целой, и казалась студенистой там, где тление уже успело изъязвить гладкие бока.

Желтый свет пробивался сквозь медленно сгущавшиеся неподвижные облака, понемногу затмевавшие солнце, позволял различить длинный клюв, усаженный мелкими зубами кита-убийцы и как бы улыбавшийся. Остатки того, что прежде было огромным грудным или спинным плавником, истрепанные, как большой корабельный парус зарядом шрапнели, все еще возносились к небесам. Кое-где на берегу, способном на Марсе оградить безводное озеро, по песку из-под туши текли длинные прозрачные студенистые струи, словно бы эта стена плоти была ранена во время битвы левиафанов, произошедшей в не знающих света глубинах черного океана. Или, может быть, туша эта раздавила собой другую, прозрачную громадину, впрочем, прозрачные щупальца могли быть и частью трупа. Клео не могла об этом судить. Ни одна птица не взлетала с павшего гиганта и не опускалась на него. Неужели гигантская тварь представляет собой всего лишь ком материи, непристойным образом сложившейся в водах океана и исторгнутой им как мусор?

Словом, Клео с полным отвращением изучала тварь, выброшенную волнами на берег, в котором она теперь опознала старую эспланаду Пейнтона, изменившуюся, как преобразились атмосфера, океан и цвет песка. И в тот самый момент, когда Клео поняла, что попытки определить видовую принадлежность гигантской твари, a также понять, где находится она сама, не столь важны для нее, как осознание времени, когда все это происходит. Ей удалось заметить, что она на пляже не одна. Над темно-красными глыбами, располагавшимися всего в нескольких футах от того места, где с раскрытым ртом замерла она, появились две черные усатые головы, гладкие, как у тюленей, однако сидевшие на шеях, ниже которых располагались плечи и руки.

Стараясь не потерять их из вида, Клео отодвинулась от них с той быстротой, которую в сновидении допускало движение по рыхлому песку – не быстрое и не далекое. Головы исчезли – для того лишь, чтобы появиться поближе к ней, возле источенной водой каменной стены. Черные твари, спрятавшиеся было за грядой, высунулись повыше – словно псы, учуявшие благоуханную добычу.

Вдалеке, за выраставшим из галечника краснокаменным мысом в самом конце пляжа, великий рык распорол воздух… воздух, в котором не было ни единой морской птицы. За рыком последовал жуткий визг, испущенный вторым голосом. Горестный вопль этот словно вырвал кусок сердца Клео. Там, за мысом, на землю с глухим стуком обрушилось тяжелое тело, и падение это было не только слышным, но и ощутимым в колебаниях почвы. Звук, подобный хрусту огромной отломившейся ветви, и череда взволнованных криков подкрепили ее убежденность в том, что там, за мысом, тварью огромной и сильной только что было предано смерти существо менее громадное и могучее.

Плоть твари, по которой она бежала, вдруг сделалась рыхлой под ее ногами и как бы ушла в глубь себя, – как если бы ноги ее стали зарываться все глубже и глубже в песок. Посмотрев вниз, она увидела, что к ней обращено лицо, несомненно прежде бывшее человеческим… увидела, но только на краткий миг. Лицо это выражало понимание того, что пришел конец долгих страданий его обладателя: слишком уж человеческий рот раскрылся, хватая воздух, розоватые жабры трепетали внутри сделавшейся более прозрачной шеи. Завершавшееся лицом длинное и теряющее цвет тело принадлежало морскому коньку. Колючий хвост его беспомощно бил по песку.

С коротким, полным сочувствия рыданием обезумевшая Клео решила было разбить изящную голову этого существа камнем, чтобы окончить его страдания, однако преследователи приближались, и даже как будто бы уже перебирались через каменную гряду и шипели, замечая охватившие ее панику и усталость.

Путь вперед ей преграждал какой-то хобот или конечность, покрытая белыми пятнами тлена, откинутая на берег огромным, распростертым вдоль края воды трупом.

Клео была убеждена в том, что попытка бегства в любом направлении окажется тщетной, и уверенность эта распространялась и на то, что смерть ее на песке легкой не будет. Окруженная трупами, посреди хруста костей, доносившегося из-за набросанной волнами гряды мусора, она поняла, что здесь, в этом месте, ничего другого, кроме гибели, быть не может. И понимание этого было самым худшим посреди всего прочего.

Клео вздрогнула, просыпаясь. Лицо ее было влажным. Еще она говорила во сне или кричала; об этом свидетельствовало пересохшее горло.

Она едва не расплакалась от облегчения, медленно осознавая, что находится в знакомой ей комнате. Впрочем, некоторые части этой комнаты казались ей незнакомыми и не принадлежащими ее дому, во всяком случае, к той части его, которую она могла вспомнить. Возможно, подробности и предметы эти завтра сделаются узнаваемыми и даруют ей утешение, а не тревогу.

Еще одна жаркая двадцатиградусная ночь.

Клео отпила воды из закрытого поильника, оставленного на блюде возле ее мягкого кресла. Запив тревогу двумя успокоительными таблетками, она включила новостной канал и принялась следить за тем, как погибал перед ней на экране мир.

Итальянский флот задержал пятый за три дня корабль с беженцами. Количество жертв измеряется тысячами. Выживших нет.

Прямой ночной репортаж транслировался из Средиземноморья. Итальянский военный корабль перехватил еще один транспорт.

Металлические переборки внутри дрейфовавшего судна предсказуемым и функциональным образом были выкрашены той жуткой серой краской, которую Клео связывала с войной на море или с морскими катастрофами. Трубы тянулись под низким, усеянным головками заклепок потолком. Краска бугрилась ржавчиной. Пылинки искрами порхали в лучах света, улетая во тьму подобием планктона, клубящегося над затонувшим судном. Камера выхватила из зеленоватой тьмы лихорадочный полет мотылька.

Неподвижные вещи вперемежку покрывали нижнюю палубу, образуя нищенскую процессию, уходящую за пределы взгляда: одеяла, обнаженные конечности, свалившиеся с ног сандалии, хаотичные груды багажа и бледные пятки ног, прошагавших уйму миль для того лишь, чтобы попасть на этот корабль, но теперь навсегда утратившие возможность ходить. Пространство на экране заканчивалось пустотой.

На экране возникла фигура, высокая, слишком уж прямая и передвигающаяся медленно и неловко, как астронавт в невесомости, – это был представитель службы биологической безопасности или военной лаборатории, одетый в защитный биокомбинезон с полной инструментов сумкой в руках. За ним следовали еще двое людей, аналогичным образом одетых в защитные костюмы… присоединенные к шлангам, они осторожно ступали в этой атмосфере цвета желто-зеленой амбры, неразличимые в таком свете лица их прятались за серыми прозрачными масками. Они тоже несли с собой пластиковые ящики. Всех троих снимал четвертый – присоединенной к шлему камерой.

Затем на экране один за другим промелькнули свидетельства трагедии – распухшие черные и коричневые лица, открытые и залитые кровью глаза, алые раны ртов, внутри которых гримасничали покрытые охряной пленкой зубы. Один из промелькнувших крупным планом мужчин широко распахнул рот, вычеканенный смертной мукой, – так, словно в последний момент жизни криком пытался отогнать саму смерть. Возле него молодая мать прижимала к себе завернутого в пончо ребенка. Малыш отвернулся, словно бы заранее пугаясь камеры. Лица большинства мертвецов были обращены к полу, словно бы жизнь, с которой они расстались, была настолько невыносима, что не стоила даже последнего взгляда.

Картинка сменилась изображением самого судна, большого и дряхлого торгового корабля, покорившегося волнам, облитого кровавыми потеками ржавчины… белый мостик без единого огонька. Сигнальные вспышки окрашивали воду игрой красных огней. Патрульные катера и фрегат держались поодаль, не выпуская судно из скрещения белых лучей прожекторов… объект исследования, обнаруженный на черной поверхности моря. Возле корпуса аварийного судна покачивались на волне резиновые шлюпки. Морские пехотинцы теснились в меньшей из них, однако лица их и стволы оружия были обращены кверху, к бортовому ограждению. Переднюю и кормовую палубы торгового судна аналогичным образом покрывал собой мусор, оставшийся после ухода человеческой жизни. Маслянистые волны с привычным безразличием лизали борта очередного одряхлевшего судна, так и не сумевшего прийти к берегу.

Дети.

Далеко-далеко, пребывая в относительном комфорте и безопасности собственной квартиры в графстве Девон, Англия, Клео зажмурилась и на какое-то время позволила себе погрузиться в эту багровую и глубоко личную тьму. Она хотела, чтобы прошедшие перед ней картинки не померкли, однако лицезрение столь ужасных вещей требовало признать их нормальными, прекратить волноваться из-за них. Даже эта новая болезнь и бесконечный поток беженцев являлись пустяками в общей схеме событий.

Когда она снова открыла глаза, имена политиканов, чиновников, военных и ученых сменяли друг друга в субтитрах, читать которые у нее не было сил. Каждый из выступавших выкладывал свою порцию информации. Из Ливии приплыл корабль с людьми: отчаявшимися жителями Восточной, Западной, Центральной и Северной Африки.

Через несколько секунд сюжет телепередачи изменился. На фоне темно-зеленой листвы, среди зарослей высокой травы можно было видеть несколько темных силуэтов. Субтитры и карта указали на лес в Габоне. Ролик также был свежим, потому что она еще не видела его ни на одном из двенадцати новостных каналов, между которыми скакала, оставаясь неподвижной в этой адской жаре.

Хотя по образованию Клео специализировалась по флоре и фауне прибрежных английских вод, как отставной борец за охрану окружающей среды она не могла устоять перед любой из новостей, повествующих об осквернении живой природы. Подобно мазохисту она выслушала подробную повесть о ходе Шестого Великого вымирания и о его неотвратимой и решительной поступи на протяжении всего короткого голоцена. И понимая собственную вину, не ощутила особого сочувствия к участи представителей ее собственного вида – никак не большего, чем к судьбе прочих видов, с которыми некогда сосуществовало человечество и которых впоследствии уничтожило. Шестьдесят процентов видов живой природы погибли, уступая свое место на планете людям, число которых уже перевалило за девять миллиардов. Клео хотелось бы никогда не видеть этого ужаса собственными глазами.

Она изменила настройку, и комнату наполнили звуки. Запись была сделана в одном из самых последних лесов Экваториальной Африки. Диктор утверждал, что в этом лесу перед глазами зрителей заканчивается история диких горилл. А Клео даже и не знала, что они еще существуют. Оказалось, что последние двести тридцать семь горилл, сумевших зацепиться за жизнь в глубине одного из последних находящихся в частной собственности участков природных джунглей, увы, только что растянулись вверх брюхом или скорчились в тисках смерти под облаками мух.

Служба новостей подтверждала, что ответственность за это несет седьмая вспышка габонской лихорадки; той же самой пандемии, которая скосила уцелевших диких приматов в Центрально-Африканской Республике, Демократической Республике Конго, Камеруне и Уганде. Гориллы официально объявлены вымершими – такими же мертвыми, как все беженцы на борту еще одного транспорта, зараженного тем же вирусом.

Единственный вопрос, который она вполголоса себе задавала сейчас, ничуть не изменился за прошедшие сорок лет с 2015 года: как, по-вашему, что произойдет с Африкой, если прекратятся продовольственная помощь и экспорт? Как сумеют в таком случае устоять страны Экваториальной и Северной Африки? Ведь подобно всем вирусам, во множестве распространявшимся по планете в последние три десятилетия, вирус габонской лихорадки, как прекрасно знала Клео, был зоонозным, то есть передавался от животных к людям. Пытавшимся выжить обитателям Экваториальной Африки нечего было есть, кроме диких животных. И в своем отчаянии они поедали мертвую плоть последних приматов, любую убитую дичину, заражаясь и передавая дальше смертоносный вирус, зародившийся в колониях летучих мышей, так же изгнанных из привычного места обитания и, таким образом, ставших распространителями пандемии, не представлявшей опасности, пока носители ее оставались у себя дома.

Вторжения в экологические системы всегда бросают нам вызов и больно огрызаются. Однако Клео также была уверена в том, что отмщение задумали не только летучие мыши. Задумали… впрочем, подходит ли это слово к процессу, разворачивавшемуся у нее на глазах? Обладает ли разумом столь огромное множество? Или биосфера представляет собой независимый живой космос, который трудно приравнять к нашему слабому и несовершенному сознанию… разве можно атом с обращающимися вокруг него электронами уподобить огромной, окруженной лунами планете?

На экране ученый комментатор из Рима указывал на иронию ситуации: вымирает еще один ближайший к нашим предкам вид животных, причем недалеко от того места, где род человеческий обрел жизнь. Попутно он приравнял влияние человека на Землю вирусу гриппа, заразившему восьмидесятилетнюю женщину. Сравнению этому было, по меньшей мере, шестьдесят лет. Какой смысл заново вводить его в употребление. Метафоры всего лишь придают ужасу новую форму, однако не могут изгнать его?

Волна жары, лесные пожары в Европе, голод в Китае, рост напряженности между Индией и Пакистаном захватили и монополизировали все новостные программы, которые она видела в последние месяцы. Хорошо, что о гибели последних человекообразных хотя бы кратко упомянули в поздние вечерние часы. Впрочем, и эта новость скоро затерялась за новыми сообщениями о новом смертоносном вирусе, на сей раз обнаруженном в Гонконге и пока еще не получившем имени.

Скорбные новости, повествующие о бесконечных этапах развития катастрофы, мерцали и вспыхивали во влажном воздухе гостиной Клео, глядевшей в окно – на черный прямоугольник горячей тьмы. До нее доносился теплый запах пены высокого прилива. Шторы с тем же успехом можно было счесть вырезанными из мрамора. В бухте не было ветра – даже самого слабого. Всюду, внутри комнаты и вовне, царила тишина.

Пожилым людям, таким как Клео, медики рекомендовали не выходить на улицу и соблюдать покой даже ночью. В такие жаркие дни их тела не успевали остыть. Уже три месяца жара в Европе собирала свою жатву среди стариков. И так каждый год на всем континенте и окружающих его островах. Однако то, что она обнаружила в нескольких милях от собственного дома, имело существенно большее значение, чем все, о чем упоминалось в новостях.

Женщины из ее семьи, видные ученые и экологи, чьи фотографии выстроились рядком на ее серванте, верили в то, что осквернение планеты бездумным ростом населения пробудили нечто настолько великое, что для него у нас даже не было меры. Сама ненасытность рода людского бросала природе вызов, сильнейший после массового вымирания на границе мелового и третичного периодов, происшедшего шестьдесят пять миллионов лет назад. Жизнь не может быть тихой и пассивной; хищник всегда услышит писк взывающего о помощи младенца.

Клео понимала, что мир не может более оставаться прежним. Не может – после того как огромные поля вечной мерзлоты на Аляске, в Сибири и Канаде разом выпустили в воздух свой ужасный и давно сдерживавшийся выдох. Высвободившегося количества метана и двуокиси углерода было достаточно для того, чтобы аннулировать и превзойти все намеченные меры по ослаблению оранжерейного эффекта. Леса и океаны поглощали теперь много меньше углекислого газа. Контуры обратной связи превратились в удавку, накинутую на горло человечества.

Средняя температура на планете возросла на три градуса по сравнению с 1990 годом. В высоких широтах рост ее составил целых пять градусов. И девять миллиардов пар ладоней начали теребить тонкую проволоку, начавшую стискивать их горла, причем некоторые с большим отчаянием, чем остальные. Иногда в дневной дремоте Клео как бы ощущала, как бьются в пыли девять миллиардов пар ног, по мере того как натягивается удавка.

Субтропики и средние широты почти забыли про дожди. Великое столкновение полярных холодов и экваториальной жары, происходящее высоко в небе над необъятными просторами бурных и теплых вод, словно те же самые беженцы, удалилось от утомленной земли. Усталые, распространяющиеся, извивающиеся потоки ветров отступили к высоким широтам и далеким полюсам… некогда реявшие высоко распределители воздушных масс унесли с собой драгоценную прохладу и вожделенный дождь – так, как если бы забирали с собой все, что можно было извлечь из этого тепла. Пресная вода и питающие жизнь покровы мягкого, золотого тепла исчезали вместе с уходящими в забвение климатами, дававшими жизнь столь многим.

Драгоценные для Клео океаны превращались в пустыни. Канадский лосось почти вымер. Треску в Северном море можно было встретить с тем же успехом, что и плиозавра. Заросли раковин на скалах рассыпались в прах. Великие коралловые рифы Австралии, Азии, Карибского моря, Виргинских и Антильских островов уже превратились в кладбища, и белые кости их оказались погребенными под шестифутовыми зарослями морской травы. И умерла третья часть всякой твари морской… Трупы морских животных покрывали дно океана, словно пепел и пыль в колоссальном крематории. И если человеческая нога еще могла ступить туда, где некогда над великими морскими городами поднимались рога кораллов и раскачивались знамена водорослей, сами руины под этой ногой рассыпались в пыль – словно песочные замки, выбеленные засухой и не знающим пощады жгучим солнцем.

Пары и газы насытили монументальные глубины и искрящиеся поверхности океана двуокисью углерода и сделали воду кислой. Великие живые массивы, мегатонны фитопланктона, образовывавшего половину биомассы планеты, замедлили движение своих машин; великие зеленые фабрики были отравлены неумелым химиком – человеком. Колоссальные живые легкие Амазонки еще создавали вторую половину атмосферы. Но деревья горели, пока море белело.

На мгновение застыв перед размахом собственных мыслей, Клео представила себе то эпохальное разрушение, которое произвел человек, вытащив его на зловонные берега вокруг того самого, где лежало оно и воняло. Того старого нарушителя границ, который давным-давно создал нас – мимоходом, бездумно, под серыми бушующими волнами. Великого гостя, всегда существовавшего под поверхностями мира, но никогда на них.

Как учила ее мать, как учила мать ее собственная мать и так далее и как Клео сообщила всем научным журналам, которые с тех пор даже не отвечали на ее письма, вся жизнь на планете возникла из крохотных органических частиц, выделившихся при столкновении с планетой, когда нечто пронзило космос 535 миллионов лет назад. И будучи подвидом этого нечто, мы теперь превратились во множество коварных узурпаторов. Теперь она не сомневалась в том, что оно завершит разрушение, начатое сжиганием углей в промышленном масштабе. Человечество по неведению своему последние две сотни лет дотошно и старательно будило собственного родителя.

Однако Клео давно уже решила увидеть конец, оставаясь вблизи от своих возлюбленных бухточек: возле той береговой линии, на которой ее семейство поколение за поколением обретало многочисленные знаки, где и она сама обрела свой первый символ. Знамения, которые следовало изучать всем; признаки, затемненные постепенным обрушением цивилизации. Новые голоса теперь пели в дожде, ветре, беспощадных приливах и во снах, толкование которых требовало целой жизни. Однако каждый крик в ее видениях знаменовал собой много большие ужасы, которые еще предстояло перенести.

Но кто, кто станет слушать семидесятипятилетнюю старуху, находящуюся на пороге деменции, местную чудачку, мать которой совершила самоубийство в сумасшедшем доме? Однако, ковыляя по супермаркетам и достопримечательностям своей незначительной бухточки, расположенной на юго-западном английском берегу, она рассказывала тем немногим, кто был готов слушать ее, о том, что существует нечто, слишком ужасное не только для понимания, но даже для веры. И что оно уже шевелится… давно, много лет.

Где-то там, в недрах мира, но и внутри самой жизни, какой мы знаем ее.

Наконец Клео обрела силы, позволившие нарушить овладевшее ею оцепенение, пустое, полное безразличия, однако то и дело перемежавшееся лихорадочными раздумьями, и отключить службу новостей. Тьма, царившая в комнате, сгустилась, разогревая облако жара, окружавшее ее кресло.

В ту ночь Клео снились полипы, десятки тысяч голубых студенистых силуэтов, поднимавшихся со дна моря, вырастая и влача вверх свои жидкие телеса до тех пор, пока вода в бухте не стала напоминать пруд, наполненный лягушачьей икрой. Над водой поднимались погруженные в нее по пояс пожилые мужчины и женщины, поднимавшие иссохшие руки к ночному небу, не похожему на те небеса, которые она видела прежде. Полог тьмы, пронизанный далекими жилками белого пара, отчего-то казался влажным, а может быть, сшитым из паутины, блиставшей словно бы каплями росы. На людях этих были белые больничные халаты, завязанные на воротнике, и они смеялись или рыдали от счастья, как будто видели чудо. Немногие – один или двое – взывали о помощи. Клео узнала среди них свою усопшую мать.

Когда поверхность воды превратилась в уходящий к далекому горизонту упругий ковер, тошнотворным образом вздымавшийся и опускавшийся, следуя морскому накату, пожилые, все тысячи седых и белых голов начали в унисон выкликивать одно и то же имя.

С криком перепуганного ребенка Клео проснулась.

Ранним утром было прохладнее, и она начала короткую прогулку до пляжа Бродсэндс, чтобы пересечь мыс и дойти до бухты Элберри. Она занималась охраной и защитой морской растительности в этой бухте в течение сорока лет своей работы в Природоохранном агентстве. Возраст уже не позволял ей нырять, однако она постоянно ходила туда пешком, чтобы проконтролировать нечто другое.

Клео не следовало оставлять свой дом без сопровождения. Однако Йоланда, медсестра и сиделка, приходившая к ней три раза на дню, должна была появиться только через два часа, когда будет уже слишком жарко, чтобы выходить из дома.

Впрочем, Клео пришлось вернуться домой раньше времени: она вышла из дома, не одевшись как надо. На половине пути по Бродсэндс-роуд, проходя под заброшенными виадуками Брюнеля, под этими каменными левиафанами, до сих пор встречавшими каждый рассвет, она поняла, что на ней только белье и ночная рубашка. И побрела домой, чтобы одеться как надо, пока никто не заметил ее на улице и не вызвал «Скорую помощь». Оказавшись возле вешалки в прихожей, она увидела записку, которой как будто бы не писала, напоминавшую о том, что утром, спустившись вниз, нужно сразу же принять лекарства.

Наконец, одетая, приняв все таблетки, она оказалась на большой береговой дамбе в Бродсэндсе. Было пять утра, встающее солнце красило морскую воду головокружительной синевой, одновременно полируя небо пронзительным серебром, от которого через считаные часы могут вскипеть мозги.

Клео задержалась на берегу, наблюдая сверху за необычным образом расположившейся на песке стаей крупных хохлатых и черношеих поганок – столь странным оказалось их расположение и количество. Она протянула руку к груди, к фотоаппарату, но не нашла его, прежде всего потому, что забыла взять его – уже не впервые.

До прошлого года она ни разу не видела, чтобы на этом месте ловили рыбу больше чем две-три эти птицы. На сей раз она насчитала двадцать штук, и все они находились на берегу. За волноломом песок пятнали своей белизной чайки… не одна тысяча. Все они безутешно взирали на море. Ни одна птица не кричала и не поднималась в воздух.

На месте пляжных навесов местный совет воздвиг платформу для наблюдения за предстоящим затмением, она также была усыпана морским птицами, погруженными в странное молчание и недвижно взиравшими на горизонт.

Как стало обычным в последние годы, пляж окаймляла широкая зеленая бахрома Himanthalia elongata, иначе ремень-травы, похожей на неприглядную мокрую шерсть и собиравшейся у края воды. Водоросли плавали на поверхности вод, почти полностью скрывая таковую на протяжении добрых пятидесяти метров. Внутри широкого одеяла неподвижной растительности, казалось, удушавшей сам прилив, она заметила застрявшую в водорослях крупную медузу-корнерота. В полосе морской травы, вытянувшейся вдоль всего берега, можно было видеть другие крупные белые диски корнеротов и ушастых аурелий, превращавших все зрелище в подобие шкуры крупного зверя, покрытой нездоровыми волдырями. Мысленным взором она видела под растительным пологом большие белые щупальца, обвивавшие неприступные зеленые плети водорослей.

А ведь когда-то вода в бухточке напоминала Средиземноморье. Офицеры флота Нельсона селились здесь, усматривая в местности подобие Гибралтара.

Клео попыталась представить себе сотни тысяч зевак, которые скоро бросятся в Торби для того, чтобы стать свидетелями грядущего космического события. Она не сомневалась в том, что людям суждено стать свидетелями зрелища, которое уже предвидели птицы, слишком испуганные для того, чтобы ловить рыбу.

Клео двигалась самым быстрым для себя шагом – на деле не слишком скорым, – часто останавливаясь на ходу, чтобы отдышаться, сначала по тропе, шедшей вдоль берега, а потом по равнине в сторону бухты Элберри. В ее распоряжении оставалось меньше часа до того момента, когда жара сделается непереносимой. Ограничения в подаче электроэнергии не позволяли часто включать кондиционер, так что в квартире Клео прохладнее стать не могло, однако мысли в ее голове спутывались в непонятный и пугающий комок даже без помощи солнца, готового разжечь над ними жаркое пламя.

Пока она брела по прибрежной тропке вдоль обрыва, в сторону уже заметного вдалеке заброшенного рыбацкого порта Бриксхэм, с моря задул жаркий ветер, зашелестевший в листве окаймлявших пустошь деревьев. Пытавшейся устоять на ногах и сражавшейся со своенравными волосами Клео тем не менее показалось, будто она услышала, как эти деревья произнесли имя.

На оставшемся за ее спиной пляже растревоженные дуновением ветра чайки, забыв про молчание, разразились предвещающими беду криками. Птицы взлетели, и Клео повернулась, провожая взглядом облако сухих крыльев, отлетавшее внутрь суши, подальше от бухты, в которой прежде им было так спокойно.

Окружавшие ее длинные корявые стволы сосен, гладких буков и лиственниц, десятилетиями медленно клонившихся подальше от моря, также говорили ей о том, что ныне они пытаются вырвать из земли корни, приковывавшие их к земле в такой опасной близости от забитой водорослями бухты Торби. Все последнее десятилетие от Дорсета до Корнуолла на ее глазах лиственные макушки деревьев, остававшихся на утесах и открытых пространствах, принимали очертания, либо изображающие стремление к бегству, либо полную страха покорность. Или же их унылая поза просто являлась свидетельством кроткого, полного отчаяния признания того эндшпиля, который незаметно созревал в открытом море, в далеких глубинах.

Мало кто замечал, как склоняются эти деревья, или же, замечая, люди приписывали этот наклон воздействию ветра. Большинство людей утратили способность понимать шепот природы. Но не все. Окружавшие бухту деревья, не имевшие покоя под дующими с моря ветрами или поникшие и угрюмые в летнюю жару, по ее мнению, знали одно лишь напряженное ожидание того, что приближалось к берегу, всегда почти незаметно и всегда незримо. Именно здесь, она в этом не сомневалась, следовало искать мрачный корень того, что сотрясало теперь мир природы.

Клео научилась понимать знаки земли, как понимали их ее прапрабабушка, прабабушка, бабушка и мать. И она знала, что деревья скоро встретят свой конец под натиском грядущих штормов, рухнут под тяжестью ударов бушующей морской воды, которая поднимется еще выше, превосходя уровни, достигнутые в последние три десятилетия. И в конце, когда восстанет оно, она знала, что деревья также выкрикнут это имя оглушительным, полным ужаса хором, после чего умолкнут навеки. Как и мы, люди. Она знала это. Ибо уже пережила приход во снах. А иногда случалось, что пророческие видения хаотическим порывом посещали ее наяву.

Имя это уже возглашали деревья более молодые – укрывшиеся в Свадебном лесу. Она слышала их издалека. Старшие обитатели леса осаживали молодежь. И огибая лесок, и спускаясь с холма к бухте Элберри, Клео слышала имя в шипении волн, доносившемся от обреза воды. Слышала не впервые. Отступавшие от берега волны прибоя катили с собой мелкую гальку, и в голосе мириадов соударявшихся камушков она теперь часто слышала это имя. Грохот и шипение ленивых волн, разбивавшихся о прожаренный берег, были слогами, в которых иногда звучал странный согласный звук, – как и в хриплых, продолжительных паузах между всеми частями этого ужасного уведомления.

Никто и никогда не видел лик Господа, и он оставался непроизносимым, однако Клео верила в то, что знает имя, которым именуется оно – на множестве языков: деревьев, птиц, моря и тех странных словес, которые звучали в ее снах. Мать когда-то сказала ей, что настанет время, и она будет слышать это имя повсюду… и в живых созданиях тоже. Что она станет принимающей.

Впервые услышав это имя, Клео – как и ее доктора – не усомнились в том, что голоса эти знаменуют собой начало фамильной хвори; первый приступ бедлама в ее наследственности, наследственный вариант деменции, не утративший силы после четырех поколений дочерей, каждая из которых была объявлена сумасшедшей при жизни. К счастью, сама Клео так и осталась бездетной, и потому проклятье закончится на ней; она никогда не решилась бы по собственной воле обрушить на ребенка все, что знала.

Целыми днями она пыталась вспомнить лицо своего мертвого мужа, или хотя бы дату его смерти, однако Клео по-прежнему отказывалась верить в то, что именно наследственная болезнь заставляла ее произносить и слышать это имя. Вместо этого она полагала, что болезнь, медленно пожирая ее мозг, создала в нем чувствительность к естественным сообщениям, передававшимся землей. К сообщениям, которые может услышать только расстроенное шестое чувство.

Она продолжала принимать таблетки, во всяком случае, некоторые из них, и никогда не рассказывала докторам о фамильных теориях. Однако ее предки по женской линии дружно утверждали, что имя впервые было произнесено в окаменелостях этой бухты. Ее собственные впечатления также начались здесь, хотя и не среди окаменелостей, но на краю пастбища, заросшего приморской травой.

В рощице, отделявшей бухту от поля засухоустойчивой кукурузы, занявшей прежнее поле для гольфа, Клео начала блуждать среди проложенных в подлеске троп, пока не нашла те следы, которые искала.

Машины «Скорой помощи» определенно приезжали сюда в высокий прилив. Следы шин, узкие борозды, оставленные колесами тачек, параллельные рытвины, след проезда каталок разрезали прибрежную гальку. Следы заставили Клео поворошить сухую листву на красной глине под деревьями охватывавшего бухту леса. Здесь было заметно больше свидетельств движения… целой процессии – никак не меньше – тех, кто пытался быстро приспособиться к будущему миру, о котором они также мечтали. Некоторые стремились скорее приобщиться к творцу, которого тайно почитали многие годы. И кое-кто из них уже навсегда исчез под волнами.

Клео хотелось бы знать, сумели ли некоторые из них выжить там, в холодной воде, за каймой водорослей, или же их утонувшие и раздувшиеся тела были теперь погребены в лесу – под согбенными и печальными деревьями.

Глубина воды в бухте быстро росла. За галечной отмелью на глубину уходил гладкий рыжий песок. Примерно в тридцати метрах от берега, на глубине в шесть метров, по-прежнему процветали восемь десятков гектаров морской травы, образовывавших один из самых крупных подводных лугов на Британских островах. Когда возраст еще позволял ей нырять, Клео проводила сотни часов на этом пастбище. Там, внизу, с помощью фонаря и камеры она изучала морскую флору, наблюдая за тем, как течения колышут густую, блестящую траву. За тридцать лет она взяла здесь тысячу образцов и ни разу не обнаружила в этих зарослях ничего плохого. Однако она по-прежнему задавала себе вопрос: откуда на дне взялся тот камень? Дольмен, прятавшийся от солнечного света на дне, примерно в шестидесяти метрах от берега.

Во время одного из своих последних погружений перед выходом в отставку она заметила этот крупный черный силуэт на пределе досягаемости ее фонаря. Там, где потоки на обращенном вниз склоне и рифы делали плавание небезопасным, было установлено нечто. Изваяние это она обнаружила пять лет назад и сразу решила, что оно осталось на своем первоначальном месте, погребенное водами бухты.

Как только страх и паника оставили ее, Клео поняла, что видит нечто неподвижное… какой-то камень. Проплыв еще десяток метров – поступок рискованный, поскольку начинался отлив, а она была далеко не в самой лучшей форме, отметив семидесятидвухлетие весной 2050 года, – она сумела разглядеть внимательнее камень, выступавший из подводного мрака, словно голова какого-то древнего ящера. К немалому собственному удивлению, Клео обнаружила, что приближается к объекту, предполагавшему присутствие на дне большой черной шахматной фигуры – никак не меньше слона. Над бережно сохраненным подводным лугом поднималось явно рукотворное, хотя и грубое, изваяние, ониксовыми глазами взиравшее на морское дно.

Объект мог оказаться памятником, подводным ориентиром или даже идолом. Его могли сбросить с борта проплывавшей мимо лодки. Однако каково бы ни было предназначение этой фигуры, она обнаружила свидетельство существования целой конгрегации, причем такой, которую никогда не освещал луч фонаря гидробиолога. Люди, ответственные за создание этой скульптуры, обитали на суше – в деревне Чёрстон-Феррисс.

Воспоминание это натолкнуло ее на мысль запланировать новый визит к Кудасам, жившим в этой деревне. И, не откладывая в долгий ящик, как только она снова почувствует себя в состоянии проделать столь дальний путь и определить, сделали ли они, наконец, последний и окончательный шаг под волны этой бухты. Судя по тому, как они выглядели во время последней встречи, необходимость эта назрела.

Время шло, и становилось уже слишком жарко, чтобы ходить. С тоской посмотрев на воду, Клео вновь, как всегда, задумалась над тем, что же на самом деле так долго было укрыто под поверхностью волн.

Время заканчивалось; до затмения оставались считаные недели. Солнце усиливало свою убийственную жару. Об осени не было ни слуху ни духу, и она сомневалась в том, что доживет до осени следующего года. В полном одиночестве, не шевелясь, Клео сидела в своей гостиной, задвинув шторами балконную дверь. Медиаслужба молчала. Утомленная, сомневающаяся в том, что сумеет снова дойти даже до конца ведущей к дому дороги, Клео ощущала, как растет возбуждение в ее теле, по мере того как заканчивался срок действия принятых ею нейролептиков. Нервная дрожь уже сотрясала ее ступни и ладони. Йоланда принялась пичкать ее лекарствами до тех пор, пока Клео не успокоилась, гладя при этом по голове. Йоланда, бывшая беженка из Португалии, присматривала за больными деменцией стариками в округе. Она появилась в доме спустя считаные минуты после возвращения Клео с берега.

Лежа на софе, пока Йоланда занималась приготовлением полуденной трапезы, Клео обратила взгляд к портретам своих предков: Амелии Эннинг, Мэри Эннинг, Олив Харви и ее матери, Джудит Харви. Улыбнувшись им, Клео вытерла слезы, моментально наполнившие ее глаза.

Какими были вы, такова и я.

Портреты окружали полированные мадрепоровые кораллы, доставшиеся Клео от матери. На стенах висели рамки с засушенными водорослями, размещенные там прабабушкой Клео, Мэри Эннинг.

Сделав существенный вклад в ботанику моря и науку о земле, все предшественницы Клео по женской линии умирали безумными. И когда пять лет назад Клео начала слышать это имя, произносимое всей природой, которое превращалось в форменный гул в ее голове, она немедленно приняла все меры, чтобы избежать участи родственниц с помощью психотропных средств, не существовавших в прежние времена. Она принимала таблетки горстями, чтобы избавиться от криков и видений. Ее мать, Джудит, предпочла не прибегать к такому лечению. И в результате воздействия всего, что вынужден был содержать и обрабатывать ее разум, Джудит пресекла свою жизнь за день до шестидесятилетия.

Обращение к семейным портретам всегда возвращало Клео к мыслям о тщетности своей природоохранной работы в мире, не способном достичь согласия… не способном спасти себя, ибо населявший его вид живых существ так и не сумел осознать собственную незначительность на планете, не говоря уже о незначительности Земли в космосе. Все женщины ее семьи пережили свою встречу на пути в Дамаск, хотя и без радости. Они не смогли изменить ничей разум, кроме своего собственного.

– Женщины вашего рода были красавицами, – произнесла Йоланда, опуская перед ней поднос на ручки кресла, заметив, что взгляд ее пациентки обращен к выставленным на комоде фотографиям.

– И умницами. Спасибо, дорогая, – отозвалась Клео, на короткое время обращая взгляд к аккуратно приготовленным сандвичам. – Моей прапрабабушкой была сама Амелия Эннинг. Ты, наверное, не слышала о ней, Йоланда.

Клео не была уверена в том, что уже не говорила об этом Йоланде. Однако свидетельства существования гостя впервые были обнаружены Амелией Эннинг, и знание это довело ее до безумия.

– Амелия собирала окаменелости, была палеонтологом-любителем. Почти уникальная женщина для своего времени. Это было в начале девятнадцатого столетия, моя дорогая. Путь в науку для женщин был закрыт. Однако она, милочка моя, была настоящей первооткрывательницей. Мы обязаны ей многим из того, что знаем о доисторической жизни и об истории Земли. Скончалась она на десятом десятке лет, но еще в семьдесят лет и более, подобрав юбки, лазила по месторождению окаменелостей юрского периода в Лайм Реджис.

– Ну, я думаю, вы тоже проживете столько же.

Клео попыталась улыбнуться, однако ей не хватило сил.

Это Амелия после зимних оползней на утесах Блю-Лайас обнаружила и правильно определила первого ихтиозавра. В той же самой осыпи она также обнаружила кости плезиозавра и первого птерозавра, найденного за пределами Германии, a также кости других окаменелых рыб, чье нездоровое воздействие во многом способствовало ее закату.

– Ваш ланч, мэм. Вам надо поесть.

– Да. Но все началось с этих проклятых белемнитов, Йоланда. С них-то и началась ее одержимость комплексом неких идей. Удивительный полет мысли. Немногим из ученых удавалось пережить нечто подобное. И как же они перешептываются теперь между собой.

– Ну, конечно.

Единственным ребенком Амелии и прабабушкой Клео была Мэри Эннинг, перебравшаяся в Торки, Девон, – поближе к госпиталю Шипхэй, в котором и умерла ее мать, бредившая своими видениями про белемнитов до самого последнего дня жизни.

– Теперь Мэри, следующая после Амелии. Блестяще одаренная женщина. Однако великой любовью всей ее жизни были морские растения, Йоланда. Не окаменелости. Ее первые две книги до сих пор переиздаются. Первые издания выставлены в Мемориальном музее принца Альберта. То есть в Лондоне. Я видела их.

– Да, мэм.

Выпущенные Мэри первые два тома Algae Danmonienses (Водорослей Девона) пользовались относительным успехом, и существенная доля Phycologia Britannica (Водорослей Британии), издания, описывающего и иллюстрирующего все известные водоросли, растущие у британских берегов, во многом стала плодом трудов Мэри, посвятившей свою жизнь исследованиям. Впрочем, Клео не говорила об этом с Йоландой, так как любое упоминание книг Мэри неизбежно наводило Клео на мысли о третьем, последнем написанном Мэри томе. Тираж его в основном был уничтожен смущенными родственниками, однако мать передала Клео уцелевший экземпляр, перед тем как и ее упрятали в больничную палату – выкрикивать это имя.

Клео говорила теперь с перерывами, уходившими на то, чтобы прожевать и проглотить кусок хлеба.

– Моя прабабушка Мэри собирала морские водоросли на всем побережье от Корнуолла до Северного Девона и по берегам Восточного и Южного Девоншира. Знаешь ли, один из видов этих растений так и получил ее имя: Anningsia.

Крупнейшие ботаники того времени были ее друзьями, дорогая. Она делилась с ними своими находками и некоторыми из своих теорий… – И даже эти идеи подкрепляли воззрения ее покойной матери относительно юго-западного побережья. Но зачем смущать подобными предметами Йоланду? Скорее всего, она просто не поймет их. A кроме того, конец жизни Мэри, как и ее матери Амелии Эннинг, нельзя было назвать блестящим или счастливым.

Третья написанная Мэри Эннинг книга, Темный и медленный потоп, нанесла серьезный урон ее репутации, так как представляла собой изложение едва ли не сюрреалистических видений. Будучи ученой особой, Мэри пыталась связать воедино огромные отрезки времени и местное побережье – вечно меняющее свое положение, форму и облик, используя для этого поэзию, акварель, перо и тушь. Опубликована она была весьма скромным тиражом местным издателем, отчасти на средства Мэри. Однако зловещее содержание ее единственного ненаучного сочинения осталось свидетельством мыслей, занимавших и не оставлявших эту женщину в течение десяти лет, предшествовавших тому дню, когда ее поместили в тот же самый сумасшедший дом, в котором закончилась жизнь ее матери.

Когда в самом последнем периоде собственной свободы Мэри связалась с неортодоксальной спиритической группой, Собратья Разорванной Ночи, она уже заматывала свою голову платками и угрожала выцарапать с корнем собственные глаза, если эти шоры снимут с ее головы. Однако слои полотна никак не могли спрятать от ее внутреннего взора разворачивавшиеся в мозгу видения. И зрелища эти составили самые жуткие из откровений, оставленных в книге Темный и медленный потоп. Терзавшие ее видения также объясняли ее бредовые выступления, когда на морском берегу или причале, встав на деревянный ящик, закутав все лицо, кроме рта, платком, она обращалась к населявшим Торки леди и джентльменам.

Книга содержала множество рисунков ископаемых окаменелостей морских существ, найденных и расчищенных Амелией Эннинг. Однако более полное и подробное изложение того, что видела она в окаменелых отпечатках, обретало плоть в воображении Мэри… в творческом преломлении ее видений. И образы эти напоминали облик творца, разрушителя и преобразователя миров. Гостя, которого давно видела ее родня в своих кошмарах, воссоздавая и выражая его только средствами собственного безумия.

Клео могла не открывать книгу Мэри Эннинг, чтобы увидеть те студенистые гротески, которые в последние, тяжкие, мучительные годы жизни ее прабабушки населяли ее взбунтовавшееся сознание. Только представляя себе эти создания, она уже пугалась без памяти, но, когда в видениях ее эти твари отверзли свои дряблые рты, чтобы возглашать это имя, Мэри навсегда порвала с миром. Она всегда верила, что видит чужих – существ, дрейфующих в глубочайших океанах пространства и времени. Существа, создававшие из себя жизнь, гасившие ее в течении четырнадцати миллиардов лет, всего возраста вселенной.

На следующей неделе, в пятницу, на рассвете, Клео попыталась заглянуть сквозь рифленое стекло, установленное возле входной двери Кудасов. И увидела зеленоватый свет, колебавшийся, словно на стенке бассейна. Во время своего первого посещения, состоявшегося четыре года назад, она обнаружила, что весь пол этого дома заглублен ниже поверхности почвы и вымощен аквамариновой плиткой наподобие плавательного бассейна.

Открыв почтовый ящик, Клео заглянула внутрь одного из двадцати четырех домов Чёрстон-Феррис, первые этажи которых были на постоянной основе перестроены под хранение жидкости. И разве потом могла бы она столько раз страдать одной и той же самой галлюцинацией в одном и том же месте? Она не давала своей деменции подобной свободы.

Вопреки трем полученным запретам и двум иносказательным угрозам смертью, она продолжала приходить сюда. Смертью ей угрожала, по мнению Клео, местная религиозная группа, именовавшая себя последователями Последнего Завета или Отверзания Одного Глаза. Только возраст и умственное нездоровье избавили ее от наказания местным магистратом за нарушение запретов.

Она перешла на задний двор дома Кудасов и ощутила знакомый дегенеративный восторг благодаря проявленной отваге.

Окна на задней стороне дома были закрыты ставнями, как и у всех их настроенных подобным образом соседей. Сад ничем не отличался от любого местного сада: пальмы trachycarpus wagnerianus, вымощенные розовым камнем дорожки, высокие заборы, безупречные лужайки и клумбы и увитая жимолостью беседка. Единственной интересной особенностью этих ухоженных задних садов были каменные фигуры; причем все они во дворе Кудасов изображали черных морских коньков, опирающихся то ли на замки, то ли на рифы. Она так и не сумела понять, на что именно. Однако если бы фигуры в саду Кудасов толковал художник, придерживающийся строгого реализма, то, по мнению Клео, он заметил бы наглую провокацию, наполнявшую звериные глаза четверых гиппокампов.

Подозрения ее в отношении этой деревни впервые возникли, когда она прошла по следам, шедшим от бухты Элберри через Свадебный лес, и связала их с активностью, проявляемой по ночам машинами «Скорой помощи» в окрестностях Чёрстон-Феррис. Причем в ту пору, когда одна из новейших – научных – религий начинала полыхать в округе с жаром, неслыханным с тех пор, когда Черная смерть поразила Девон 700 лет назад.

Появление этих новых сектантских групп на несколько лет предварило открытие ею статуи на дне бухты Элберри, хотя она и подозревала, что церкви эти вели свою проповедь уже долгое время, маскируясь от непосвященных глаз под что-то другое. Машины «Скорой помощи» принадлежали благотворительным организациям новых церквей, купившим здания, прежде принадлежавшие англиканской церкви в Пейнтоне, Бриксеме и Торки, после чего украсившим все окна этих сооружений одним и тем же любопытным изображением. Особых возражений от антикваров не было слышно, а быть может, им всем просто заткнули рты. Клео не знала причины. Однако посещаемость, как говорили, росла. Приходы состояли за редким исключением из людей пожилых, однако Клео не поддалась их неоднократным попыткам вовлечь ее в основанную на вероучении программу здравоохранения, а также обширный местный развлекательный проект. Соседки то и дело угощали ее россказнями об удивительных представлениях и событиях, пока она не велела им заткнуться. Мэрия и магистрат пребывали в блаженстве, поскольку сектанты сняли часть бремени с местных пришедших в упадок здравоохранительных организаций. Процентов семьдесят жителей побережья уже перевалили за шестьдесят лет. Корпоративное благотворительное крыло церкви Отверзания Ока за последние пять лет скупило больше половины интернатов для престарелых, и качество обслуживания там было непревзойденным.

Однако Клео не могла даже помыслить о том, чтобы завязать отношения с верой, изображающей на церковных окнах, как она полагала, глаз. Один большой глаз. Даже огромный, светящийся, но почему-то самым идиотским образом пустой и неприятный и всегда расцвеченный зелено-желто-черным стеклом, в котором она видела нечто рептильное. Облик окон как бы предполагал их самое пристальное внимание, направленное на тех, кто проходил под ними. Она отметила исчезновение креста над церквями – постепенное, от здания к зданию и без шума.

И в последние дни садовые украшения в Чёрстон-Феррис перестали казаться ей странными, так как интерьеры этих домов, за которыми она так упорно следила, имели более интересный облик.

Большая часть патио соседнего с Кудасами дома была занята аппаратом, состоящим из белых пластиковых труб или шлангов, присоединенных к какому-то приземистому генератору, производившему достаточно тепла для того, чтобы ее тело ощущало его на расстоянии нескольких футов. Исходящий от машины воздух пах жаром, электричеством, маслом. Две самые крупные трубы проходили сквозь задние стены пораженных болезнью домов. Шланги передавали вибрацию, и, если пригнуться к ним поближе, она могла услышать, как вода булькает внутри поливиниловых труб. Аппарат представлял собой своего рода насос. Над машиной крутился вытяжной вентилятор, распространявший подогретый воздух и даже приятный запах соленой воды. Каждая из машин «Скорой помощи», посещавших эту деревню, была оборудована подобным механизмом для фильтрации воды.

Привстав на цыпочки, Клео попыталась заглянуть внутрь сквозь сетку, установленную перед крутящимися пластиковыми лопастями вентилятора. И пока не запылали пятки ее ног и не заныла старая спина, она не меняла позы, с удивлением и отвращением рассматривая внутренность просторной гостиной Кудасов.

Световая линза, вмонтированная в переднюю часть известняковой стены, помогала освещать наполненную водой комнату. Никакой привычной мебели не было и в помине, ее заменяли несколько крупных камней, расположенных по краям комнаты и содержащих встроенные светильники. Над полом плавно раскачивались заросли аlismatales, или морской травы.

В неярком зеленоватом свете Клео сперва заметила саму миссис Кудас, скрючившуюся на своем каменном сиденье. Обнаженная хозяйка следила за чем-то, происходящим незримо для глаз, в другой части комнаты.

До своего знакомства с этой парой Клео не приходилось видеть человеческое создание, наделенное ниже шеи столь неприглядной кожей. У миссис Кудас была не просто горбатая спина, а скорее массивный загривок, из которого выступали позвонки, кожу ее покрывали крупные, оранжево-розовые пятна псориаза. Первой мыслью Клео было наличие редкой болезни, страдания от которой облегчали земноводные условия. Однако бассейн этот явно не имел медицинского назначения. Судя по отделанным камнем стенам и правдоподобным инкрустациям – раковинам, моллюскам и нескольким разновидностям краба-отшельника, гостиная Кудасов была переделана под скальную запруду.

В то утро прошло как минимум пять минут, прежде чем Клео удалось заметить хозяина дома, если состояние этого человека делало его достойным подобного титула. Клео обычно видела мистера Кудаса нечетко, так как он по большей части пребывал погруженным, причем лицом вниз. И в тех случаях, когда его блестящее тело затмевало лучи, падавшие на воду, освещения, создававшегося тремя вделанными в камень светильниками, было недостаточно, чтобы понять степень его увечья. Кожа его была не в лучшем состоянии, чем у жены, а грудь, руки, плечи, голова и шея выглядели вполне обычно, как у любого взрослого человека, разве что немолодого, согбенного, сутулого. Однако Клео была убеждена в том, что у мистера Кудаса не было ног. Во всяком случае, одной ноги. A в то утро конечность, отходившая от нижней части объемистого живота, обхватывала пучок травы на манер щупальца. Используя в качестве опоры это длинное колеблющееся растение, он развернул свое крупное тело в воде, не поднимая головы. По правде говоря, Клео никогда не видела, чтобы он поднимал голову над водой, чтобы вздохнуть.

Ловким движением он послал свое тело вперед. Волны, поднятые его неслышным движением по кругу, плеснули в подножие камня, на котором сидела его жена. Остановившись у камня, он застенчивым, детским движением приподнял лицо к самой поверхности воды. Покрытая чешуей жена его осторожным, опасливым движением слезла с каменного седалища и опустилась рядом с ним в воду. Обратив друг к другу лица, они занялись чем-то похожим на поцелуй.

В интимном этом действе Клео смущало расстояние между их лицами и то, как миссис Кудас закатывала вверх глаза, белевшие на ее морщинистом лице. Остатки ее иссохшей груди также колыхались, следуя вдоху или частому дыханию. Когда мистер Кудас наконец разорвал этот мерзкий контакт, Клео заметила тонкий и темный объект, втянувшийся в ее широко открытый рот.

Затем, вне всяких сомнений, мистер Кудас занялся танцем в зеленой морской траве, чаруя партнершу. Его жуткое кружение на мелководье имело брачный характер, нечто подобное она нередко наблюдала у морских коньков в здешних заливах.

Со времени своего первого знакомства с этой парой и другими не столь откровенными парами в этой деревне она успела убедиться, что звук работающего генератора и вентилятора в доме Кудасов, застряв в черепе, будет сопровождать ее до дома. Каждый раз, закрывая глаза перед сном, она ощущала, как рябит белый потолок ее спальни – словно потолок пещеры, заполненной водой в прилив. Еще ей нередко, против желания, докучало неприятное видение, представлявшее ей пухлые животы мистера Кудаса и прочих деревенских пенсионеров. После того как они отрывались от поцелуев собственных жен, уплывая куда подальше в превращенных в бассейны гостиных, ей казалось, что их раздувшиеся животы колышутся так, как если в них изнутри тычутся какие-то существа.

В этом тихом деревенском морском мелководье она видела многих из тех, кто, потеряв здоровье и силы на суше, обретал вторую жизнь или совершал чудесное преображение в морской воде… мирно резвясь в водорослях, покрывавших полы превращенных в бассейны гостиных.

Если бы она стала рассказывать об этом, ее сочли бы безумной, подверженной видениям и галлюцинациям, и хотя они действительно посещали ее, то же самое говорилось о ее матери, бабушке, прабабушке, прапрабабушке. Однако бремя ее знания – она в этом не сомневалась – скоро обретет самый отвратительный плод в водах теперь проклятой бухты.

В ту ночь Клео снились островки, поверхность которых закрывала тень огромного, поднимавшегося за ними солнца, почти ослеплявшего ее глаза, придавая при этом морской воде цвет до блеска отполированной стали. Она стояла на краю неизвестного ей обрыва, рассматривая окружавшую панораму – новые красные утесы. Громадные осыпи свежего красного камня подпирали подножия утесов. Насколько она могла видеть, склоны ржавого на вид песка и битого камня спускались в блиставшую воду, оставляя свежие раны на береговых утесах, как будто некий великий шторм совершил невиданные разрушения за несколько дней. Судя по далеким холмам, она подумала, что оказалась где-то возле Кингсвера, однако при том, что побережье Девона вдруг резким образом изменилось.

И то, что происходило в море, под ногами, пыталось привлечь к себе ее внимание. Черные грузные силуэты, скользкие и блестящие, поворачивающиеся, покоящиеся в волнах, ныряющие и выныривающие, издавали звуки, напоминавшие человеческие голоса, – если прислушаться. Что касается далеких черных физиономий, она усматривала в них известное подобие усатым собачьим мордам с приплюснутыми ушами. Однако глаза и зубы определенно были человеческими.

Клео пробудилась в своей гостиной. И сразу же увидела, как Йоланда поднимается с кресла. Сиделка подошла к ней, осторожно ступая, улыбаясь во весь рот, а очаровательные глаза ее наполняло волнение, которое, по мнению Клео, не могло иметь никакого отношения к пробуждению пациентки.

Сиделка, должно быть, вошла, когда Клео спала; шел уже десятый час. Первую половину ночи старая женщина спала плохо, а потом решила более не спать – из-за снов, которые ее нейролептики самым непонятным образом либо не могли подавить, либо делали только хуже. Целую неделю после визита к Кудасам ей нездоровилось. На противоположной стороне комнаты то мерцал, то вспыхивал экран видеосистемы, звук оставался негромким. Приходящая сиделка смотрела новости и листала дневник, в который Клео заносила впечатления дня, внезапно нагрянувшие воспоминания и результаты курсов лечения. Быть может, Йоланду развлекли некоторые из воспоминаний Клео. Она сомневалась в том, что дневник ее может содержать какие бы то ни было юмористические мотивы, но, с другой стороны, не могла и вспомнить в точности все, что писала туда. Предписанное лечение не могло полностью сохранить ее разум, однако замедляло деменцию и успешно боролось с навязчивыми идеями, и посему Йоланда три раза в день приходила к ней домой проверять, исполняет ли Клео врачебные предписания.

Потянувшись к стакану с водой, Клео сделала несколько глотков через соломинку. Ночная жара чуть согрела воду. Заметив, что руки ее трясутся, она торопливо сунула в рот три пилюли, которые Йоланда уже поместила на боковой столик.

Йоланда попыталась загородить экран собственным телом.

– Новости не радуют. Позвольте мне выключить их.

– И когда же это они были радостными? Не думаю, что мы когда-нибудь дождемся приятных новостей. Но дай послушать. Что же я пропустила?

Мир. Она никогда не забывала о нем, пока спала. Постоянно сужавшееся пространство ее разума часто утомляли собственные попытки понять, почему люди допустили подобный ход событий, позволили миру сделаться таким плохим. За последние несколько дней казавшаяся бесконечной война между Турцией, Ираком и Сирией за контроль над истоками Евфрата и Тигра достигла новых высот. В Индии дождей, как и прежде, хватало, а в Пакистане их не стало совсем, и потому война из-за воды уже готова была разразиться. Даже при приглушенном звуке Клео не испытывала никакого желания видеть густые облака пыли, стоявшие над континентами, лицезреть сражения дронов, остатки разрушенных машин и лунный ландшафт разрушенных бетонных зданий, в который превратилась теперь существенная часть Среднего Востока, Кашмира и Северной Африки. Клео решила, что Йоланда следила за ходом эскалации соответствующих конфликтов.

– Но здесь произошло нечто ужасное, – проговорила Йоланда, не скрывая ужаса на оцепеневшем от потрясения лице.

– Здесь, у нас? – Передавали местные новости. – Сделай громче! Быстро.

В последнее время возле ее дома то и дело случались заметные события, обнаруживались предзнаменования и знаки, однако они редко попадали даже в местные новости. Однако на экране шла национальная новостная программа, и репортаж шел с мыса Берри, расположенного менее чем в двух милях от ее дома.

Сначала показывали отснятый с воздуха вид на этот природный заказник – перепутать эти очертания было невозможно. Известняковый мыс – и остатки некогда, 375 миллионов лет назад, находившегося на этом месте тропического кораллового рифа. Женщины из ее рода, портреты которых стояли на комоде, даже считали мыс Берри половиной очень старого портала.

И, всматриваясь в телеэкран под взволнованные комментарии Йоланды, Клео поняла, что вчера множество людей попытались пройти через этот портал.

– Боже мой, – проговорила она. – Но все эти люди – пациенты местных приютов для престарелых…

– Это ужасно. Не думаю, что вам было бы полезно смотреть такие передачи.

– Чепуха. Или ты думаешь, что они меня удивляют? Они готовы на все для того, чтобы попасть в воду.

– Что вы хотите сказать?

– Открытое Сердце… не обращай внимания.

Эти бедные люди махали и дергались в воздухе, спрыгивая в море с утеса. Их было по меньшей мере семьдесят – пациентов местных приютов. Инвалиды, страдающие деменцией, все они кричали во время коротких полетов в неспособном поддержать их воздухе.

Ход инцидента освещали две хроники, отснятые ранним утром, пока Клео спала. Одну ленту сняла камера внешнего наблюдения на маяке, другую, менее качественную, сделала одна из социальных работниц, теперь уже находящаяся в заключении. Йоланда сказала, что после того, как она пришла в восемь часов, фильмы повторяли через каждые полчаса. При всем том, что происходило в мире, Торби попал в международные новости, потому что старики из двух приютов для престарелых попрыгали в море с утесов мыса Берри.

Полиция разыскивала тех, кто доставил стариков к обрыву. Измышления изобиловали. Сиделки должны были помочь старикам погрузиться в автобусы и выйти из них, а потом проводить или докатить их при свете фонариков до жуткого края обрыва, к которому Клео всегда опасалась даже приблизиться.

Судя по записям, птицы подняли подлинный гвалт: кайры, гагарки, моевки, чайки. Они всегда гомонили в своих прилепленных к обрыву гнездах, однако лицезрение этого кошмарного шествия стариков – дряхлых и согбенных, тощих и обессилевших, ковылявших и шаркавших на пути в пропасть и вниз – на страшные черные скалы, в бурное и злое ночное море, превратило голоса птиц в сущую какофонию паники, доводя ее до крещендо. Птицам еще положено было спать. Однако в бурном ропоте птичьих голосов Клео услышала имя. Имя, выкрикнутое с самоотречением и экстазом, предшествующим поклонению. Потому что именно это видела она: жертвоприношение. Именно его совершали эти люди на мысе Берри, а не массовое самоубийство или убийство, как утверждала пресса. Это было человеческое жертвоприношение, совершенное у двери, на самом пороге того, что пробуждалось.

И эти бедные дурни, которых вели к утесу сиделки, медсестры, врачи, грузчики и перевозчики домов престарелых Эспланада и Гэмптон-Грин, также выкрикивали имя, присоединяя свои жалкие и бессильные голоса к птичьему хору. Они переступали край пропасти поодиночке или парами, держась за руки, и валились, не ведая направления, вниз, в воды и на камни, разбивавшие их, как щепу. Никого из них не сталкивали; все делали шаг сами, взывая к имени.

Обитателям этих домов было обещано, что они проведут последние дни своей жизни в максимальном комфорте, возможном в столь отчаянные времена в этой стране. Однако все они давно должны были приготовиться к подобному завершению собственной жизни.

Новостная программа продолжилась душераздирающими сообщениями о доброй дюжине подобных несчастий, поразивших дома престарелых в Плимуте и Северном Корнуолле. Многие из пожилых обитателей этих учреждений в ранние часы утра были обнаружены бредущими на пути к Уитсэнд-Бей и прочим пляжам, – медленным шагом, с палочками, ходунками, на инвалидных колясках. Быть может, с намерением броситься в море. Было неясно только, скольким из них удалось достичь своей цели в более ранние часы.

Клео всегда находила странным, тревожным и сомнительным тот способ, которым местные окаменелости были вмурованы во внешние стены приюта Эспланада, Раундхэм-Гарденс, Пэйнтон, в качестве декоративного элемента, выполненного из местных материалов. Подобная перестройка была осуществлена сразу же после того, как здание перешло в руки Церкви Отверзания Одного Глаза. Она написала в совет, надеясь получить объяснение относительно спрятанного в этих камнях действия, однако ответа не получила. Такие же украшения появились на стенах церковного двора в Пэйнтоне после того, как были сняты кресты. Теперь Клео считала, что камни эти были помещены в слой цемента по разным причинам.

Она могла только предполагать, что подобные ей самой престарелые люди представляли наилучший материал, поскольку свет их разума померк, приведя рассудок в подлинный беспорядок. Они представляли собой наилучший аппарат, принимающий сообщения снизу, из бухты, из-под волн морских; и потому передатчики – окаменелости и целые залежи их – были перенесены поближе к этим бедным, ослабевшим умам.

Все пораженные подобным безумием дома престарелых принадлежали секте Отверзания Одного Глаза; состоятельной нонконформистской церкви, как называли ее в новостях за неимением лучшего определения. У Клео было наготове собственное определение: культ. Культ, нечестивым и лицемерным образом просочившийся в религиозную жизнь и социальную службу графства, перенаселенного стариками. Казалось нечестным и жутко Дарвинианским, что некоторые преображались, а других море принимало как жертву. Впрочем, жители Чёрстон-Феррис, подобно Кудасам, были людьми состоятельными; возможно, отбор простоты ради производился по этому примитивному принципу.

Клео была шокирована, однако не удивлена. За последние пять лет ей удалось подметить в окрестностях уйму любопытных курьезов. Служба Военно-морского флота вкупе с лабораторией морской биологии сообщали о сильных шумах на морском дне. Пользующиеся эхолотами рыбаки сообщали о заметных изменениях топографии морского дна. Рыбаки, представлявшие собой последние остатки рыболовецкого флота Саут-Хэмса, утверждали, что вылавливали в местных водах весьма необычных рыб.

Отправив на время в отставку собственный скептицизм, Клео никогда не пренебрегала появлявшимися в интернете сообщениями о том, что именно было извлечено из сетей, прежде чем добыча была конфискована на берегу сотрудниками агентства по охране окружающей среды. Некоторые из добытых существ до сих пор изучались в Плимуте – в лаборатории морской биологии. Исследованиями занимались гидробиологи Гарри и Филлип, с которыми Клео после ухода со службы сохранила неопределенные и едва ли двусторонние отношения, слишком отчаянные, чтобы сторониться любых классификаций или слухов из области Фортеаны, которыми Клео усердно снабжала их. Гарри и Филлип знали, по какой причине она ушла в отставку, однако признавали, что лично обследовали в своей лаборатории пятерых осьминогов Eledone cirrhosa, заметно превосходящих зафиксированные прежде веса и размеры существ этого вида. Всех их выловили в прибрежных водах Саут-Хэмса в предыдущем году.

Ее информаторы также подтвердили, что слухи о замеченном возле местных берегов гигантском спруте также не во всем являются вымышленными. Они подтвердили, что патрульный катер Королевского флота поймал и убил невероятных размеров осьминога вида Haliphron atlanticus, наделенного всего шестью щупальцами длиной до десяти метров, возле устья лимана Дарт, после того как жители сообщили, что моллюск угрожал работе местного парома и неоднократно пытался стащить в воду хотя бы одного пассажира. Информаторы сообщили, что при вскрытии обнаружили в его желудке частично переваренные останки, намекающие на участь троих каноистов, которых в последний раз видели в прошлом году в проливе ниже Гринвея, направляющимися в сторону Тотнеса. И разве три года назад, в 2052 году, в плимутской гавани не кишмя кишели обыкновенные осьминоги, Octopus vulgaris, которых не видели в британских водах после начала шестидесятых годов предыдущего столетия.

И череда событий не останавливалась на этом для человека, привыкшего находить связь между уродливыми событиями и недавними любопытными находками в прибрежных водах графства. Каменные черепицы с врезанными в них рисунками, которым подражали кельты, а люди каменного века повторяли в камне по всему Корнуоллу, были вдруг обнаружены возле Сэлскомба инженерами, занятыми сооружением новой ветровой электростанции. Огромные подводные базальтовые круги, расположенные наподобие зубов в отвратительных пастях как бы безглазых лиц, были обнаружены возле мыса Старт в Южном Девоне, во время прокладки новых кабелей, передающих электроэнергию атомных станций Британии на измученные засухой территории Южной Франции. Оба открытия дали новую жизнь местным преданиям, утверждавшим, что Атлантида, возможно, существовала как раз возле берегов Девона и Корнуолла. Действительно, под водой нечто скрывалось, однако Клео сомневалась в том, что это нечто имеет отношение к Атлантиде.

A теперь еще новые хозяева приютов для престарелых украшали стены своих домов окаменелостями, a витражи в окнах церквей изображали око. Процессия поклонников гериатрического культа по собственной воле уничтожила себя на утесах природного заказника «Мыс Берри» за день до солнечного затмения. Неужели участники этого шествия также слышали имя и воспринимали его образы своими слабеющими умами? Клео уже думала, не стоит ли приковать себя к ножке кровати и проглотить ключ на весь остававшийся до затмения срок, чтобы не присоединиться к бескрылым птахам Торби, стремящимся спрыгнуть с утеса.

В тот день Йоланда вернулась в четыре часа дня, опоздав на тридцать минут и пробудив Клео от недолгого сна.

Йоланда заявила, что новости с мыса Берри по-прежнему расстраивают ее, и попросила у Клео разрешения переключить телевизионный канал.

– Не могу больше видеть эту картину. Но ничего другого они сегодня не показывают. Вылавливают из воды тела. Лучше уж смотреть военную хронику.

Клео согласилась, поскольку Йоланда пробудет у нее только час. Сиделка опоздала из-за транспортной пробки, вызванной приближением затмения. От самой мысли о предстоящем космическом событии Клео сделалось тошно.

– А расскажите о своих родных, – попросила Йоланда, внося в комнату чай на подносе. – Я знаю, что эти женщины сыграли важную роль в вашей жизни. Может быть, рассказ о них сумеет отвлечь нас от ужасов сегодняшнего дня.

«Сомневаюсь в этом», – подумала Клео, впрочем, бросая взгляд на фотографию своей бабушки, Олив Харви, продолжившей работу собственной матери, Мэри Эннинг, занимавшейся водорослями и приливными водоемами, а также охраной окружающей среды, живописью, полировавшей раковины и мадрепоры, засушивавшей водоросли, помещавшей свои гербарии в рамки и продававшей их туристам.

За едой Клео рассказала Йоланде о том, что Олив провела большую часть жизни вне дома, на побережье Пэйнтона, южнее Песков Гудрингтон, ныряя в воды бухт Солтерн и Вотерсайд. Она усердно продолжала семейное дело, фотографировала и собирала литоральную флору и фауну: фукусы, бурые водоросли, красные водоросли, анемоны и рыбешек стигматогобиусов. Но что более важно, она стала авторитетным специалистом по приземистым лобстерам вида Galatheastrigosa. Существо это в буквальном смысле слова сделалось для нее наваждением, так как ее мать и бабушка, блестящая, но трагичная Мэри и Амелия, спали и бредили о том, каким образом этот лобстер произошел от своего предка и современные лобстеры до сих пор сохраняли некоторые его черты.

Олив десятилетиями скребла и рыла эти утесы, где речные брекчии пермского периода скапливались над сланцами и песчаниками девонского времени. Местоположение наилучших окаменелостей она знала по работам своих предшественниц. Записи матери и бабушки вели Олив на берег в отлив, обещая или предупреждая о том, что будущие поколения ученых извлекут из этих утесов еще большие чудеса и ужасы.

После десятилетий береговой эрозии, после того как ее предшественницы вырыли, собрали и обработали предметы своих познаний, берег Гудрингтона открыл перед Олив целый затонувший лес: пни, оставшиеся от деревьев, росших здесь в последнем ледниковье. Эта находка еще более укрепила ее репутацию в кругах людей, интересующихся подобными предметами. Однако со временем все больше и больше фактов сами собой открывались перед ней; прошло столетие с тех пор, как ее семья занялась своими раскопками. Это Олив Харви первой обнаружила норы в брекчии, a потом поспешно зарыла их.

В этих сохраненных логовах упокоились останки животных, 248 миллионов лет назад населявших пустыни пермского периода, и в том числе создания, могильные песни которого начали разрушать разум Олив. Нору эту вырыла гигантская артроплевра (arthropleuridmyriapods), многоножка длиной, по меньшей мере, в четыре метра.

Олив записала в своем дневнике, как она однажды присела на месторождении, чтобы отдохнуть, и потратила два дня и две ночи, позволив своем разуму, пользуясь ее собственными словами, – раскрыться посредством собственной сущности и воспоминаний, – и вошла в своего рода психоз, который Клео обыкновенно связывала с действительным злоупотреблением ЛСД. То, к чему прикоснулась Олив, что открылось ей с глубокого уровня подсознания, вероятно, представляло собой почти микроскопический фрагмент, первоначально отделившийся от какой-то монументальной твари, копошившейся и извивавшейся здесь примерно 248 миллионов лет назад, когда эта часть Британских островов находилась возле экватора. Так началось неотвратимое нисхождение еще одной женщины из ее рода к социально неприемлемому просветлению.

Завершая свою историю, Клео рассказала увлеченной услышанным Йоланде о своей собственной матери – измученной, пережившей два развода специалистке в области охраны природы Джудит Харви, положившей конец собственному неизлечимому и тяжелому умственному расстройству в пятьдесят девять лет. Джудит не вынесла того, что считалось тогда самой ранней стадией деменции, и приняла слишком большую дозу лекарства. Невзирая на огромные пробелы в собственной памяти, Клео так и не забыла этот день.

При жизни Джудит часто напоминала Клео о том, что Амелия, и Мэри Эннинг, и Олив Харви исследовали, что открывали и во что, соответственно, верили. Она рассказала Клео все, что передала ей Олив, ее собственная мать: знание о том, что наша планета представляет собой всего лишь частичку планктона, плавающую среди миллиардов подобных ей в холодном, черном и злом океане перемешанного с пылью газа. И что нашу микроскопическую частицу преобразил Визитер, посетивший ее 535 миллионов лет назад. После чего мир впоследствии неоднократно разрушался и возрождался согласно жутким прихотям и злобам страшного гостя. Все ее предшественницы видели одни и те же сны, так как окаменелости, воздействию которых они подвергали себя, представляли собой, по сути дела, всего несколько нечетких отпечатков пальцев, оставшихся на огромной сцене преступления величиной в целую планету.

Мать Клео подкрепляла собственные соображения сведениями, почерпнутыми из собственных познаний в науках о Земле. Джудит со всей убежденностью утверждала, что если бы мы ползали по Земле в меньшем количестве, не образовывали столь богатых углеродом культур, простирая свои наглые и бездумные устремления к звездам, если бы не отравляли и не разрушали почву, если бы не сливали свои фекалии и помои в черные глубины, если бы не покрыли дно океанов и горные хребты сетью кабелей, по которым транслировали свою адскую чушь, если бы не израсходовали пресную воду и не растопили вечную мерзлоту, если бы не вмешались в течение ветров и дождей, если бы не разогрели чрево земли и не растопили полярные шапки, если бы не извели огромные стаи рыб и млекопитающих… если бы… количество наше не достигло девяти миллиардов разумов, создав на одной небольшой планете невероятную концентрацию сознания, распространявшего далеко в пространство свою нервную активность… если бы ничего этого не произошло, тогда оно, неведомое это создание, никогда даже не приоткрыло бы в темных недрах свой единственный глаз, пробуждаясь от сна.

Автор предисловия к книге Мэри Эннинг Темный и медленный потоп писал: «Пусть все Боги проспали наши безбожные дела, пробудиться способен любой из них». Последние слова Мэри, обращенные к священнику, причащавшему ее перед смертью, якобы были такими:

– Что же мы наделали? O Боже, что мы накликали на себя? Неужели эта тварь – Бог? Не Бог, но Бог: истинный творец?

Джудит часто говаривала Клео: ну почему нам как виду не хватило ума для того, чтобы не создавать в точности такие условия, когда измученная, умирающая планета станет призывать это имя вместе со всеми последствиями его явления. Земля требует его пробуждения; так сказала Клео Джудит еще до того, как дочери исполнилось десять лет.

Однажды, перед концом, Джудит принялась молить Клео не рожать детей.

– Ради бога, – кричала она с постели, к которой ее часто привязывали. – Не продолжай этого! – Клео сперва думала, что «это» относится к наследственному психическому расстройству, но впоследствии поняла, что «это» подразумевает «нас», людей… Нас всех как биологический вид, коросту, поразившую кожу малой планеты нашей Солнечной системы. Внутри которой обитал древний поселенец, придумавший такие мерзости, как огромные ящеры, пищевые цепи, вирусы, разрушение и смертность, и нас самих, окружающих его вечную личность, в течение стольких миллиардов лет, что наше восприятие времени перестало совпадать с его собственным пониманием. Клео послушалась матери и осталась бездетной.

Еще Джудит всегда настаивала на том, чтобы Клео записывала ее сновидения…

Умолкнув, Клео поняла, что не знает, сколько проговорила и какую часть из всего сказанного произнесла про себя. Она принимала сильные медикаменты.

Йоланда уже надевала летнюю шляпку.

– В пятницу мы будем обе наблюдать от вас за затмением, так? Прямо с балкона. Я приду пораньше.

– Мне хотелось бы, чтобы ты провела этот день с родными, моя дорогая.

– Ах, Клео! Вы по-прежнему считаете, что во время этого затмения придет конец нашему миру? – рассмеялась Йоланда.

Нет, Клео так не считала. Все будет не совсем так.

– Конец ждет нас, моя дорогая, однако мир не закончится.

Впрочем, она нередко задумывалась над тем, не станет ли грядущее затмение знаком начала массового вымирания. После всех этих снов она не могла не думать об этом. Событием, на библейский манер, ознаменованным преображением тверди. Однако идея не казалась Клео полностью убедительной – как и мысли ее предшественниц в этой области, как и откровения новых церквей, слишком уж зависимых от Темного и медленного потопа, наряду с другими более старыми текстами, почитавшимися в городе Провиденс, Новая Англия.

– Я думаю, что нас, людей, ждет почти полное уничтожение, Йоланда, однако оно будет сопровождаться частичным эволюционным преобразованием выживших. Не могу назвать тебе никаких сроков и дат, но оно произойдет относительно быстро в терминах нашего земного времени. Постепенно, подобно последствиям изменения климата, окруженным массовыми морами, каких мы не видели после эпидемий чумы в Европе и Азии. Посему я могу отпустить нам как минимум пару столетий жизни среди руин нашей цивилизации. Однако времена эти будут такими, что немногим удастся их пережить. Например, многие ли из нас способны дышать под водой? Придется научиться делать это почти на всей поверхности нашей планеты.

– Ах, Клео! Вы смешите меня.

– Мир самым быстрым и решительным образом стремится к критической массе, Йоланда. Конечно, ты заметила это? И я убеждена в том, что наш старый и милый Торби сыграет особую роль в эпохальном событии.

Йоланда со смехом перекинула сумку через плечо.

– Ну, как скажете, Клео! Что только творится в вашей голове. Но ваше состояние заметно улучшилось. Однако, если вас будет одолевать беспокойство, надо принимать успокоительные. Так говорит ваш доктор.

– Ты можешь спросить… – Клео не собиралась останавливаться, хотя Йоланда уже находилась в дверях, – …почему я не перебралась на более высокое место? Но если учесть открытия женщин моего рода, кто захочет пережить то, что нас ждет?

[отрывок из дневника Клео Харви]

Клео

18 июля 2055

Моя драгоценнейшая Йоланда!

Я могу забыть и не рассказать тебе об этом. Могу подумать о чем-то другом или проспать твой следующий визит. Однако сегодня днем я прекрасно себя чувствую, и мне кажется, что я должна предложить тебе кое-какие объяснения, чтобы ты могла глубже понять смысл тех разнообразных историй, которые я рассказывала тебе последние два года; повествований о моей семье и о том, чем мы занимались в этом заливе.

Моя прапрабабушка, Амелия Эннинг, имя которой я, наверно, упоминала во время нашего знакомства, была уверена в том, что тот, кого она обыкновенно называла Древним, или Великим Древним, прибыл на нашу планету во время эдиакарского периода, 535 миллионов лет назад, в самом конце докембрия.

Время это она определила сложным путем, пролегавшим как через науку, так и через воображение, там, где обе эти среды соединялись в ее видениях. Даже закрывая глаза, пребывая во сне в иных временах и краях, она не отводила взгляда от открывавшихся перед ней ландшафтов и от живых существ, оставлявших отпечатки, которые находила в утесах.

Амелия пришла к мысли, что явление это произошло в то время, когда океан населяли крупные мягкотелые обитатели, существовавшие уже сотни миллионов лет, вечно пожиравшие друг друга и повторявшие свои свободно плавающие формы. Эти туземные, населявшие юную Землю организмы не оставили после себя почти никаких следов, доступных охотникам за окаменелостями, потому что у них не было костей, раковин и зубов. Однако она узнала, что крупные твари буровили землю в эдиакарское время и тралили океаны; оставленные ими огромные тоннели и выемки были найдены в Торби и Австралии, хотя останки так и не были обнаружены.

Амелия, однако, видела их, огромных радужных и студенистых бурильщиков планеты, так, словно плавала среди них или сновала в облаке поднятой ими мути. Однако наяву память об этих видениях завораживала Амелию и одновременно ранила ее. Сотрясение, вызванное столкновением с далеким прошлым, расшатало и без того нетвердые опоры ее психики. Однако чудовищные очертания, колыхание прозрачных и ядовитых покровов, струи слизи, оставленной в жарких зеленых глубинах, слепое шевеление, которое она пыталась описать и изобразить, – все это было ничтожно рядом с тем, что пронзило атмосферу и рассыпалось на неисчислимо новые формы. Рядом с гостем.

Кембрий, каким мы знаем его, известен обилием жизни в морях. Ничто еще не населяло существовавшие тогда клочки суши. В те древние времена водоворот творения, как и прежде, пребывал в глубинах, и население водных просторов сделалось многообразным и слишком многочисленным. Однако именно наш Визитер сделал возможными эти новые проявления жизни. Все, что он призвал к существованию возле места своего приземления, – ползало и прыгало, кралось, плавало и зарывалось в норы, чтобы не стать жертвой собственного родителя. Новые для того времени проявления жизни прикрывали раковины, панцири, созданные по образу брони древнего гостя. Те же существа, что оставались мягкими и бескостными, были или стерты с лица земли, или просто переделаны.

Однако Визитер извне, Великий и Древний, не был доволен, так, во всяком случае, шептали бескровными губами мои скорбные на голову родственницы в местной больнице, давно уже перестроенной (в роскошные апартаменты, поверишь ли?).

Великие потрясения и волнения окружали постепенно успокаивавшегося гостя , переделывавшего снова и снова мир, окружавший его дремлющую под волнами плоть. Одним из них стало ордовик-силурийское массовое вымирание. Трилобиты, брахиоподы и граптолиты были уничтожены почти под ноль в результате решений, о которых мы можем только догадываться, если здесь уместно само понятие решения . Свойственная человеку терминология неточна, ибо, хотя каждый из нас содержит в собственном разуме бесконечно малую долю колоссального сознания Древнего, сами мы не таковы, как оно.

Это избиение или геноцид прежних форм, ранее созданных или переделанных из неодушевленных скитальцев глубин, произошло 443 миллиона лет назад в два этапа, разделенных сотнями тысячелетий, в течение которых монарх нашего облитого водой камешка отдыхал между побои – щами.

Мои бедные родственницы все как одна утверждали, что иномирное божество чувствительно к температуре и климату, и уверяли, что после ордовик-силурийского массового вымирания оно укрыло великими ледяными покровами себя и места своего отдыха. Своим новым ледяным панцирем оно воспользовалось также для того, чтобы резким образом изменить химию океанов и атмосферу над водами. Тем не менее правитель продолжал бесчинствовать в собственном заново сотворенном царстве и за следующие 380 миллионов лет неоднократно устраивал в нем все новые и новые бойни, как только медитации его обретали причудливый и беспокойный характер. Планета переживала апокалиптические ужасы в девонском, пермском, триас-юрском и меловом периодах. Имели место и вымирания меньшего масштаба, и во время каждого проявления ярости проснувшегося тирана погибала половина образовавшихся или эволюционировавших видов живых существ.

Родственницы мои, занимавшиеся поисками окаменелостей на наших берегах, находили различные эволюционировавшие частицы его , а следовательно – жизни. Все ключи к тому, что ждет человечество, в основном совершились в девонском и пермском периодах, и потому что жертвы побоищ засеяли своими останками утесы нашего прекрасного и уютного Торби, и предшественницы мои извлекали их из камня. Ты понимаешь?

Девон был Веком Рыб. Уровень моря был очень высоким, а вода слишком теплой для таких существ, как наш правитель , достигая в тропиках тридцати градусов. Посему великий гнев из глубин был вызван подобной жарой. Это важно, если представить себе температуру в нашем сегодняшнем мире. Однако три четверти видов живых существ вымерли в результате медленного, преднамеренного и садистического отбора, растянувшегося на несколько миллионов лет. В какой-то момент Великий и Древний, можно сказать, прибег к химическому оружию. Кислород был удален из вод, словно бы создатель вдруг заметил хроническую зависимость неисчислимых своих подданных от этого газа. И стер их с грифельной доски бытия, украсив процесс преднамеренными изменениями уровня моря, климата и плодородия почвы. В ярости своей он разбросал в небеса огромные скалы, обрушив их даже на дно морское; и ярости этой тщетно пытаемся мы подражать своими бабуинскими силенками. Гнев, обрушившийся на творение и уничтоживший его, был жесток, раскален добела, сам себя разжигая. Мои родственницы нашли только обломки разорванных в войне трупов. Погребенные в битом камне на 359 миллионов лет, они все еще курились психической травмой на бактериальном и субатомном уровне.

Визитер снова укутал мир покровом льда. И, сокрыв его от собственного зрения, заснул на руинах. Уцелевшие выживали. Суша соединила свои обломки в суперконтинент Пангею, в который собрались все окровавленные и потрясенные континенты, чтобы дрожать под покровом льда. Рассеяние началось 290 миллионов лет назад. Однако расплодившаяся жизнь своими действиями разогрела планету и растопи ла лед.

Пробудившись на сей раз, Визитер проявил такую свирепость, что новый безжалостный геноцид заставил померкнуть все предыдущие. Можно сказать, что Великий и Древний, пробудившись тогда, открыл оба глаза… Началось Великое вымирание. Гибли рыбы и насекомые. Он обрушил на планету дождь камней, забрав их из охватывающего Солнце кольца. Открыв свои мехи, он отравил землю метаном, лишил кислорода воздух, удушив мириады собственных отвергнутых детей. Восстали и принадлежащие тирану моря, обрушившиеся на сушу и сокрушившие то, что мы называем жизнью. Уничтожение было почти полным. Смерти не были преданы только 4 процента живущих на земле видов. Мать говорила мне, что эти четыре процента уцелели только благодаря его безразличию. И все, что существует сегодня, ведет свое происхождение от этих четырех процентов уцелевших при Великом вымирании.

И 200 миллионов, a потом 65 миллионов лет назад он снова опустошал землю, губя все, что плавает, летает и ползает вокруг его престола. И снова он использовал в качестве оружия климат.

По прошествии 65 миллионов лет после этого последнего побоища наш вид снова разогрел эту планету, сделавшись таким вредоносным, шумным и многочисленным. Однако флора, вода и царство животных способны ощутить причиненные нами за последние века разрушения и вымирания, и, охваченные тревогой и ужасом, они снова начали выкрикивать это имя . Им известно, что один глаз нашего творца открылся. Пусть еще мутный со сна, но уже багровый от безумной ярости, раскаленный, как поверхность звезды.

И наблюдая за новостями на телеэкране в собственном доме и просматривая результаты различных научных исследований и анализов, перегружающих наш бедный и скорбный разум, во всем этом хаосе я вижу признаки того, что мы самым прискорбным образом пробудили Великого и Древнего своей беспечной деятельностью на его планете. Мы начали будить его теплом, которое создаем. Этот визитер является нашим единственным творцом и всегда им являлся, однако мы посмели подражать божеству в его выходках. И посему на сей раз гнев его разразится с такой созидательной силой, которую самый жестокий бог или дьявол земных мифологий не мог даже в мыслях обрушить на своих под данных.

Вот почему я считаю, что тебе лучше провести день затмения со своими любимыми.

И я искренне хочу, чтобы я сама, и моя мать, и ее мать, и ее мать оказались на самом деле полоумными, спятившими и никчемными старухами.

Твой преданный друг,

В самом конце сновидения Клео приснилась бухта. Этот же самый сон она видела несколько месяцев. Или ей это только кажется? Сон казался знакомым, но на самом деле откуда ей знать? Однако от мыса Надежды до мыса Берри она видела огромную стену воды, черной, как масло, и мутной, распростершейся во весь океан.

Слабый диск солнца померк, а потом вовсе исчез.

Звезды, которые она знала и которых не знала, вкупе со множеством других сверкающих объектов пересекали полог небес, оставляя за собой серебряный след – словно слизни на камнях патио.

И когда солнце начало вновь появляться, люди, собравшиеся на берегу, дружно выкрикнули имя, и мириады их далеких голосов невысокой волной выплеснулись на песок, и наступило безмолвие.

Горизонт менял свои очертания.

Вскоре как будто вся вода в мире отхлынула к нему, встав длинной черной стеной. И за этой великой волной ей почудилось нечто огромное и бесформенное, нечто подобное новорожденной черной горе, поднявшейся из земной коры, чтобы снова затмить солнце.

Клео проснулась от воплей, издаваемых десятками тысяч глоток. Воплей, доносящихся с находящегося в миле берега, и воплей, исходящих с телевизионного экрана, мерцавшего возле балконных дверей гостиной. Похоже было, что вскричал весь охваченный ужасом мир.

Йоланда стояла на балконе. Нагая. Забыв себя по неведомой Клео причине, явившись с утра в ее дом, сиделка избавилась от всякой одежды.

– Йоланда! – вскричала Клео, однако гортань ее пересохла настолько, что получился невнятный хрип.

И во всей буре голосов, бушевавших под балконом, подобной реву болельщиков на футбольном стадионе, или сотне игровых площадок, забитых перепуганными школьниками, Йоланда услышала Клео. И обернулась, с улыбкой.

Едва она вошла в комнату, Клео первым делом заметила глаз, вытатуированный на смуглом загорелом животе Йоланды. Знакомый ей знак, который она не раз видела, и воспроизведенный в точном подобии. Ветер, обрушившийся на здание, задрал занавески к потолку, и Йоланда пошатнулась, не переставая улыбаться. Лицо ее было мокрым от слез невероятного личного счастья.

Сама земля содрогнулась, и все в квартире задребезжало. Фотографии Амелии, Мэри, Олив и Джудит попадали с комода вместе с висевшими на стенах засушенными водорослями.

Звук, доносившийся снаружи, был подобен грохоту разбитого грозой аэроплана или грому самой земли, искореженной и разломанной парой огромных ручищ. Голос моря утратил подобие себе самому. Море рычало как дикий зверь. Клео показалось, что в комнате почти не осталось воздуха, высосанного наружу через балконную дверь.

Стоя в нескольких футах перед креслом Клео, Йоланда открыла рот, но Клео не имела даже возможности услышать произнесенное ею слово. Однако движение губ говорило, что та произнесла имя. И когда Йоланда помогла ей подняться из кресла и повела в сторону балкона, либо для того, чтобы показать происходящее, либо для того, чтобы сделаться частью его, Клео содрогнулась, а потом завизжала, заметив длинные багровые щели жабр на том месте, где должны были находиться ребра Йоланды.

Ктулху

Главной особенностью великого и древнего создания, известного под именем Ктулху, является его колоссальный размер. Рядом с ним кажутся незаметными все живые существа и даже все духовные создания, что время от времени нисходят из высших сфер. Слон и бегемот ничтожны рядом с его огромной тушей. Даже обитатель глубин морских, могучий левиафан, служит ему игрушкой. Его называли ходячей горой, и не без причины: ибо голова его касается облаков, а каждый сделанный им шаг измеряется фурлонгами [8] . Когда жизненная сила прибывает в нем, тело его увеличивается в размере, когда ослабевает, тело его уменьшается, но всегда остается колоссальным.

Любопытно, что материальные изображения Ктулху не бывают огромными. Возможно, из-за полной безнадежности попыток передать истинный масштаб этой сущности средствами скульптуры или гравюры. Пытавшиеся изображать его художники ударялись в противоположную крайность, замыкая Древнего в крошечные, выполненные в камне резные изображения или маленькие таблички из обожженной глины, которые умещаются на ладони.

Фигурки эти изображают богоподобное создание, сидящее на каменном блоке, свесив ниже колен верхние конечности. На первый взгляд он кажется человекоподобным, однако при близком рассмотрении становится ясно, что это иллюзия. Действительно, у него есть две конечности, которые можно назвать ногами, и две другие, заслуживающие наименования рук, однако обе пары заканчиваются острыми птичьими когтями, a тело представляет собой бесформенную массу. Голова его массивна, однако лица у него нет, только шевелящаяся масса похожих на корни придатков, извивающихся вокруг головы, когда они принюхиваются к воздуху. Внутри этой массы упрятан его рот. Глаза его похожи на мелкие черные бусины, словно у насекомого, они по три располагаются на каждой стороне мясистой головы обращенным вниз вершиной треугольником, чешуйчатая плоть, покрывающая его тело, имеет серый с зеленью оттенок и покрыта буграми, как кожа жабы.

Утверждают, что тело его не подобно земной плоти, но по виду и консистенции подобно прозрачной слизи, образующей тела морских тварей, которых мы называем медузами. Любой разлом этой плоти немедленно восстанавливается, ибо тело Ктулху поддерживается силой его разума, и, пока его физическая форма в полноте и совершенстве содержится в его уме, тело его не может быть разрушено внешним воздействием.

От его плеч отходят кожаные крылышки, более всего похожие на крылья летучей мыши. Они кажутся до нелепости крошечными – слишком уж малыми для того, чтобы на них можно было подняться в воздух, – однако художники изображают их в пассивном состоянии. Когда он летит по воздуху или в разделяющем звезды безвоздушном пространстве, крылья его расправляются и обретают такой колоссальный размер, что затмевают солнце и становятся способны превратить день в ночь. Одного взмаха этих простирающихся во всю ширь небосвода крыльев достаточно для того, чтобы повалить целый лес или поднять волну, способную затопить город.

На этих могучих крыльях он и прилетел в наш мир с чуждой звезды. Способ его движения уникален, ибо когда он желает путешествовать в небесных сферах, то приказывает некоторым звездам разгораться и взрываться с великой силой, которая, заставляя содрогаться высшие планы, толкает его вперед подобно ветру, наполняющему паруса.

Внутри его огромной башки, не располагающей черепом, способным придать ей определенную форму, пульсирует и колышется величайший мозг из всех, что существуют во вселенной. С его помощью Ктулху управляет своими рабами, почитающими его как бога и служащими орудиями исполнения его целей. В прошлом силой одной только мысли он мог посылать свой разум по всему миру и призывать к себе разрозненные культы, образованные его почитателями. Он являлся к ним во снах и посылал видения странных миров, далеко отстоящих от нашей планеты. Некоторые люди сходили от этих видений с ума, но те, кто сохранял здравый рассудок, преображались и становились впоследствии его обожателями.

Лишь безграничные просторы океана способны вместить его, и в нем он и лежит, в южном океане, на обратной стороне этого мира, вдали от любого острова или человеческого жилья. Некогда, какое-то время истории нашего земного шара, этот удаленный район представлял собой континент, и там Ктулху правил из собственной цитадели, расположенной наверху высочайшей горы тех мест, там он построил великий город, именуемый Р’льех. Из своего каменного дома он далеко озирал собственные владения, своею мыслию управляя населявшими их тогда чуждыми людям тварями. Это было еще до того, как человек возвысился над уровнем обыкновенного зверя.

Находясь в Р’льехе, он вел войны с чуждой расой, известной как Старцы, населявшей наш мир во времена его пришествия, используя в качестве армии захватчиков свое звездное отродье. О потомстве его известно немного, за исключением того, что каждый из них подобен самому Ктулху, только много меньше его по росту. Однако и они тоже способны управлять разумными созданиями силой своего собственного ума, хотя и в меньшей степени, чем их господин.

С течением веков переменился на небесах сам рисунок небесных звезд, сделавшись пагубным и вредоносным для природы этого колосса, сутью своей не похожего ни на одну форму земной жизни. И Ктулху бежал от враждебных ему созвездий и убийственного излучения их, замкнувшись в подземелье своего великого каменного дома, стены которого давали ему некоторую защиту. И там, чтобы еще более защитить себя, погрузился в некое подобие сна наяву, не являющегося ни смертью, ни жизнью, как мы понимаем их.

Однако, даже закупоренный в собственном каменном доме, он обладал такой силой разума, что в этом бесконечном оцепенении сумел разослать свои мысли собственным почитателям на всей поверхности земного шара. Он приказал им, когда минуют века и звезды небесные снова примут правильные очертания, чтобы они явились к нему и выпустили из подземелья, ибо на двери в него установлена печать, которой он не мог снять изнутри. Так что было необходимо, чтобы печать была взломана снаружи, дабы он мог выйти из своего заключения.

Однако даже боги подвержены превратностям судьбы. Случилось нечто такое, чего Ктулху предвидеть не мог вопреки своим огромным знаниям. Р’льех и весь континент, частью которого он являлся, внезапно опустился в бездны морские, и мили черной воды укрыли каменный дом, в котором он дремал. Ктулху обнаружил, что от рабов, остававшихся на земной поверхности, его отрезал слой океанской воды, который его разум преодолеть не мог. Ибо знайте: Ктулху ненавидит соленую морскую воду и боится ее. По природе своей он является обитателем воздуха и суши.

Тем не менее было предсказано, что хотя Р’льех затонул при неправильном положении звезд, то в будущем, когда звезды примут нужный порядок, существо это восстанет из глубин. И тогда дремлющий бог призовет к себе почитателей, и они разобьют печать на двери его каменного дома, и Ктулху изыдет из него, как прежде, дабы крушить мир развлечения своего ради.

Но пока не настало это великое время, почитатели его продолжают в своих культах взывать к нему на языке столь чуждом людям и древнем, что происхождение его было забыто, a единственная фраза из него является сразу загадкой и тайной: Пх’нглуи мглв’ нафх Ктулху Р’льех вгах’ нагл фтагн, что означает на нашем языке – В своем доме, в Р’льехе, мертвый Ктулху ждет и сновидит. Эта фраза заставила йеменского поэта, Абдул Альхазреда сочинить следующее двустишие:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Ибо Ктулху пребывал не в смерти и не во сне, но в странной амальгаме того и другого, неведомой нам и которой нет имени. И в своем подобном смерти трансе ему виделись завоевания и власть, так он и лежит по сей день, грезя о том времени, когда звезды примут нужное положение, и поклонники его из всех культов сядут на корабли и поднимут паруса, чтобы приплыть к восставшему из морских глубин Р’льеху, дабы освободить своего бога, чтобы он мог свирепствовать, убивать и жечь на планете, как делал в затерявшихся в прошлом веках.

Центр культа Ктулху расположен возле забытого города Ирем, прославившегося в древние времена под именем Города Столпов, однако существуют и более мелкие наследственные кланы его почитателей в далеких и разбросанных по поверхности земли уголках пустынь, где они тысячелетиями практиковали свою странную религию и без помех совершали жертвоприношения. Один из них находится на высоких горах, находящихся на дальнем востоке Персии. Другой обретается в рыбацкой деревушке на крайнем северо-западе, где лед сковывает воды океана большую часть года.

Велики познания этого древнего существа в тайных науках, которые мы воспринимаем как магию. Его называют первосвященником Древних, но как понимать эти слова, мы не знаем. Возможно, они означают, что вéдение им этих чуждых человеку наук, превосходит ведение любого другого создания. Однако большая часть его интеллектуальной силы отведена военной стратегии и оружию, ибо больше всего прочего Ктулху любит воевать. Завоевывать и опустошать – за этим он явился в наш мир. Лишь соленая волна океана и нерасположение странствующих звезд удерживают его. Но однажды звезды примут нужный ему облик, Р’льех восстанет, а человечество утратит власть свою на земле и сделается рабами Ктулху.