Холли

— Мамочка, можешь проснуться?

Моя голова кружится, окутанная тяжестью, и я пытаюсь сосредоточиться на самом сладком голосе, который когда-либо слышала. Пытаюсь бороться с пеленой, затуманивающей мой разум. Мне кажется, что я кричу так громко, как только могу, пытаюсь скинуть одеяло и дать знать моей маленькой девочке, что я в порядке. Но остаюсь лежать молча и неподвижно.

— Мамочка, ты в порядке? — спрашивает Эмма, и я чувствую, как нежными, теплыми ручками она дотрагиваются до моих.

— Эмма, думаю, надо дать мамочке отдохнуть. Мы останемся с ней, но ты должна вести себя тихо, чтобы она поправилась, — нежно шепчет Бронвин.

Нет! Я пытаюсь закричать, заорать, издать хоть какой-нибудь звук. Я хочу, чтобы Эмма продолжала говорить со мной, возвращать мой разум к реальности, помогла развеять туман, который окутал меня.

— Мамочка, мне очень понравился наш пикник. Когда ты проснешься, мы можем сходить на еще один?

— Ш-ш-ш, Эмма. Твоей мамочке нужно поспать.

— Я разговаривала с тем дядей с твоей работы. Он смешной. Мне он понравился. Мне нравится, как он говорит. Так разговаривают там, откуда он.

— Эмма, — тон Бронвин становится предупреждающим.

— Но я думаю, что он хороший. Он может пойти с нами на наш следующий пикник? Думаю, что ему понравится батут.

— Эмма, — Бронвин обращается к ней все строже.

— Все хорошо, бабушка. Мама любит, когда я разговариваю.

— Ей нужен отдых.

— Не нужен. Ей нужны мы, чтобы она смогла проснуться. Думаю, она ждала нашего прихода. Тебе тоже стоит с ней поговорить, бабушка, — невинно говорит Эмма. Она не специально не слушается Бронвин. Просто у Эммы такой характер.

— Давай ты поговоришь с ней несколько минут, а потом мы сходим за горячим шоколадом?

— Хорошо. Мамочка, думаю, ты должна сейчас проснуться, потому что я хочу, чтобы ты поехала с нами домой, — она сжимает мою руку чуть сильнее, но ее голос по-прежнему остается веселым и сладким.

Свет начинает исчезать, а голос Эммы становится приглушенным. Темнота плотно окутывает мое сознание и силой утягивает туда, куда я не хочу идти.

— Холли, — нежно шепчет он с сильным французским акцентом. Теплыми пальцами он сжимает мои, и я чувствую жар от этого нежного прикосновения.

— Merde! Я не хочу вот так с тобой разговаривать. Я ждал возле больницы в машине, пока твоя маленькая девочка и свекровь не ушли, — его французский акцент усиливается.

— Пьер, — я пытаюсь сказать, но звук не выходит достаточно громким.

— Mon chéri (фр. дорогая), прости меня. Я не должен был целовать тебя. Не должен был нападать на тебя и захватывать твои губы так, будто ты принадлежишь мне. Но ты напомнила мне о времени, которое я хотел бы вернуть. Это был момент, когда я забыл о своем разбитом сердце и хотел бороться за большее. Хотел обнимать красивую femme (фр. женщина) и чувствовать хоть что-то, кроме той пустоты, что заполняла меня так долго. Oui, ты пришла ко мне на кухню и рассказала о мужчине, non, твари, которая посмела поднять на тебя руку, и это напомнило мне о времени с Евой.

Я не понимаю, что происходит. Может быть, темнота затягивает меня, или, может быть, Пьер перестает говорить. Озноб добирается до меня, а тепло, ласкающее мою руку, исчезает.

— Мама, — снова слышу я.

Хотя в этот раз я могу открыть глаза. В комнате приглушен свет, сильный запах антисептика раздражает мой нос.

Поворачиваю голову направо и вижу капельницу с пакетом прозрачной жидкости, из которого тянутся трубки.

— Мамочка, — слышу снова.

Когда я медленно поворачиваю голову налево, то вижу свою малышку — она смотрит на меня с самой широкой улыбкой на свете.

— Эмма, — говорю я, мой голос хрипит, а в горле сухо. Я пытаюсь сглотнуть, но недостаток влаги затрудняет это.

— Ты проснулась, — восклицает она и бросается ко мне. Ее маленькое тельце прижимается к моему, и она крепко меня обнимает. — Я знала, что просто нужно с тобой разговаривать, чтобы ты проснулась. Я сказала это бабушке, но она просила меня быть тихой. А я не хотела молчать, мамочка. Я люблю тебя.

Не могу удержаться и обнимаю ее сильнее. Ее волосы пахнут цветочным кондиционером, а маленькое тельце с любовью прижимается к моему.

— Я тоже тебя люблю, малышка, — удается мне сказать. Это ощущается прекрасно. Держать в руках самого важного человека и знать, что я в порядке и могу обнимать ее и говорить, как сильно ее люблю.

В то время как мы с Эммой лежим вместе, дверь открывается, и Бронвин заходит в палату, держа в руках стаканчики.

— Холли, милая, как ты себя чувствуешь? — спрашивает она, как только оглядывает палату и замечает, что я очнулась.

Мне требуется несколько секунд, чтобы вспомнить все, и затем я понимаю, что моя голова на самом деле пульсирует от тупой боли. Поднимаю свою правую руку и замечаю катетер. Когда подношу руку ко лбу, морщусь от боли, но чувствую небольшую повязку.

— Сколько дней я пробыла здесь? — спрашиваю я и осторожно провожу рукой по ушибленному и перевязанному лбу.

Бронвин нажимает на кнопку, а затем садится на свободный стул с правой стороны от меня.

— Сейчас пять часов дня. Ты пришла в себя рано утром. Помнишь, что произошло?

— К сожалению, — я на мгновение делаю паузу, поглаживая волосы Эммы, которая еще ближе прижимается ко мне. — Где Пьер? — спрашиваю я, глядя на Бронвин.

— Он забавный. Мне он понравился, мамочка.

Я смотрю на Эмму, которая сидит на кровати и держит меня за руку.

— Откуда ты его знаешь?

— Он был в зале ожидания, когда мы с бабушкой приехали сюда. Я разговаривала с ним. Он может пойти на пикник вместе с нами?

— Я не знаю, малышка. Возможно, он не захочет пойти, и это может быть не очень хорошей идеей.

— Но я думаю, что он захочет, так почему бы нам просто не спросить у него? — говорит Эмма, ее большие шоколадного цвета глаза смотрят прямо на меня. Ее невинность прекрасна — такая согревающая и чистая. Как и она сама.

— Посмотрим, — отвечаю я и смотрю на Бронвин, призывая ее на помощь.

Как только Бронвин встает, дверь открывается и заходит медсестра в униформе.

— Меня зовут Ребекка, и сегодня я ваша медсестра. Как вы себя чувствуете, миссис Уокер? — спрашивает она, пока подходит к кровати и берет мою историю болезни.

— Я в порядке.

Бронвин подходит с другой стороны и берет Эмму за руку, пока та спрыгивает с кровати.

— Головокружение, головные боли, тошнота? Врач скоро подойдет, чтобы осмотреть вас.

— Просто головная боль и лоб болит.

— У вас была глубокая рана на лбу, но швы не потребовались.

Я киваю, а она приветливо улыбается мне. Ребекка — молодая и красивая, но еще — спокойная и заботливая.

— Вам что-нибудь нужно, пока я здесь? Может быть, помочь вам сходить в туалет?

— Нет, все в порядке. Но я бы не отказалась от воды.

— Как только врач осмотрит вас, я принесу воду и еду.

— Спасибо, — говорю я и смотрю на нее, а затем на Бронвин.

— Привет, Эмма. Как дела? — спрашивает Ребекка мою дочь.

Глаза Эммы загораются, а широкая улыбка сияет из-за вопроса медсестры. Очевидно, Эмма и с ней разговаривала.

— Хорошо, но мне скучно.

— Возможно, я могу взять тебя с собой и посмотреть, смогу ли найти тебе несколько карандашей и бумагу, — Ребекка смотрит на меня и ждет, дам ли я ей свое разрешение.

Я слегка киваю и улыбаюсь, и Эмма взволнованно что-то быстро говорит, пока Ребекка уводит ее из палаты.

Когда дверь за ними закрывается, я поворачиваюсь к Бронвин.

— Зачем Пьер был здесь?

— Как ты узнала это?

— Он заходил в палату, разговаривал со мной.

— Что он сделал? — спрашивает она, нахмурив брови и сжав губы в тонкую линию.

— Что случилось?

Бронвин подходит и садится на стул справа от меня.

— Когда Ангус позвонил домой, он сказал, что наш номер указан как экстренный контакт. Как бы то ни было, когда мы приехали сюда, Эмма увидела мужчину, сидящего в зале ожидания, всего в крови, и спросила его, пришел ли он увидеть тебя.

— Она это сделала? — улыбаюсь я, зная, насколько смелой она может быть, прямо как и я.

— О да. Она сказала ему, что он не такой, как ты говорила.

— Боже мой. Пожалуйста, скажи мне, что она не сделала этого, — я чувствую, что мои щеки розовеют, и опускаю глаза.

— Сделала. Когда я подошла поговорить с ним, он едва ли минуту простоял, прежде чем сбежал. Я никогда не видела, чтобы мужчина двигался так быстро, — смеется Бронвин.

— Он приходил сюда и разговаривал со мной. Я не помню всего, но он сказал, что ему жаль, что он поцеловал меня.

— Он поцеловал тебя? — присвистывает Бронвин и приподнимает от удивления брови.

— Да, сегодня... или, полагаю, прошлым вечером… или неважно, — я пытаюсь подсчитать время, которое провела в отключке.

Наступает долгая минута тишины.

Пытаюсь вспомнить, что говорил Пьер. Я не знаю, что Бронвин думает по этому поводу, хотя на ее губах красуется хитрая улыбка.

— Что? — спрашиваю я, пытаясь прочесть выражение ее лица.

— Ты не находишь это немного интересным, что такой мужчина, как Пьер, поцеловал тебя, затем избил мужчину, который пытался напасть на тебя, сбежал, когда я пыталась поговорить с ним, а потом прокрался сюда, чтобы побыть с тобой?

— Я не знаю, что и думать. Он был здесь, чтобы помочь мне, — я умолкаю, не желая говорить с ней о поцелуе или о том, как он назвал меня Евой и сказал, что любит меня… э-м-м… любит ее.

— Почему он поцеловал тебя? — она бросает вызов.

— Я не знаю.

— Что он сказал?

— Он назвал меня Евой. Думаю, это его жена, которая умерла. Но что-то произошло, когда он поцеловал меня…

Я прекращаю говорить и сосредоточиваюсь на наполовину разорванном плакате в дальней части палаты. Насколько странно то, что этот разговор происходит у меня с Бронвин? Она моя свекровь. Она не хочет слышать этого, и не думаю, что мне удобно разговаривать с ней об этом.

Но на самом деле у меня нет подруг, с которыми можно об этом поговорить. Мне тридцать пять, и я была со Стефаном с тех пор, как мне исполнилось двадцать. Хоть я и заставила его завоевывать себя, мы общались друг с другом при любой возможности.

Стефан поступил в медицинский университет. Я работала официанткой в нескольких местах, а затем продвинулась до должности метрдотеля в крутом ресторане в центре города, хоть у него и не было звезды Мишлен. Я была занята, и мы со старыми друзьями отдалились друг от друга.

Когда я обнаружила, что беременна Эммой, мы со Стефаном уже были женаты. Когда родилась Эмма, все наше свободное время было посвящено друг другу и Эмме.

В этом не было ничьей вины. Просто у каждого сложилась своя жизнь.

— Думаю, что у этого молодого мужчины могут быть чувства к тебе. И, подозреваю, он не знает, что с ними делать, или даже еще не знает, что сам чувствует.

— Бронвин, — начинаю говорить я, качая головой при нелепой мысли о неравнодушии Пьера ко мне. — У него нет чувств.

— Что произошло, когда он поцеловал тебя?

— Это было... — не знаю, что сказать. Я едва могу перевести дыхание. Кажется, будто это произошло несколько дней назад, но на самом деле это случилось вчера вечером. — Он поцеловал меня. Затащил меня в кабинет Ангуса и поцеловал.

— Что ты почувствовала? — спрашивает Бронвин, оставаясь совершенно спокойной.

— Я не знаю, — честно отвечаю я.

— Как я уже сказала, у этого молодого мужчины есть к тебе чувства.

— Это невозможно. Он притянул меня к себе, поцеловал, а потом от него исходил только гнев, — я делаю паузу и снова качаю головой при воспоминании о том, в какой ярости он был.

— Он француз.

— И что?

— Они очень страстные люди.

— И что? — снова спрашиваю я.

— Не ошиблась ли ты, приняв гнев за то, что это было на самом деле? Безрассудная страсть?

Я смотрю на Бронвин и продолжаю качать головой.

— Чт... что? Страсть?

— Пришло время двигаться дальше, Холли. Стефан хотел бы, чтобы ты была счастлива, и он хотел бы, чтобы в жизни его маленькой девочки был сильный мужчина. Стефан бы не возражал.

Я пристально смотрю на нее. Понимаю, о чем она говорит, но это слишком. Чувствую, как начинают появляться слезы, а в животе образуется тугой узел. Мой пульс учащается. Не из-за Пьера, а из-за гнетущих мыслей и неуверенности, которые появляются каждый день с тех пор, как умер Стефан.

— Думаю, настало твое время двигаться дальше. Ты тоже должна быть счастливой.

— Я не могу, — шепчу я и закрываю лицо руками, чтобы скрыть слезы.

— Конечно, можешь, Холли. У нас есть только один миг на этой земле. Не трать свое время, оглядываясь на прошлое. Снова любить — это нормально. Нужно двигаться вперед.

— Я не готова к этому.

— Я думаю, что готова. Может быть, не с этим мужчиной, Пьером, но это не значит, что ты должна стать тридцатипятилетней старой девой, — Бронвин придвигается, садится на край узкой больничной койки и притягивает меня в крепкие объятия.

— Сейчас неподходящее время.

— У нас у всех есть выбор. И каждый ждет своего часа. Сделай правильный выбор, Холли, и сломай свою стену. Поговори с Пьером. Может быть, что-то есть между вами, а может быть, и нет. Но не прячься от него или от себя.

— Я должна думать об Эмме. Во всем, что я делаю, она мой главный приоритет.

Бронвин улыбается, и какой-то озорной блеск загорается в ее глазах. Ее плечи расслабляются, она откидывается назад и потирает руками вверх и вниз по моей спине. Это нежное материнское прикосновение, которое я очень хотела бы получить от своих родителей, хотя мой отец исчез, когда я родилась, а мать не смогла справиться с этим и передала опеку надо мной моей тете.

В этот момент все мои барьеры падают. Каждый. Я построила их невероятно высоко, а мои стены всегда были непроницаемы. Стефан разрушил их, и я жила прекрасной жизнью. Но как только он умер, кажется, я построила их еще выше и крепче, чем раньше.

Я удерживала себя в крепости, отказываясь разрешать хоть чему-нибудь достучаться до моего сердца. Я думала, что если проживу всю оставшуюся жизнь без таких сильных эмоций, как любовь, то буду в безопасности.

Безопасности от зла.

Безопасности от отказа.

Безопасности от возможной боли.

Но сейчас моя душа разрывается на части. Мое сердце перестало биться. Я поклялась, что никогда больше не полюблю, но Бронвин права: я не могу прожить всю оставшуюся жизнь, скрываясь.

Прячась от жизни.

Но самое главное, прячась от самой себя.