Тебе, парень, не стоило бы торчать спозаранку в таком месте. И тем не менее ты здесь, и нельзя сказать, что эта территория совсем тебе незнакома, хотя отдельные детали ландшафта различаются с трудом. Без сомнения, ты в ночном клубе, болтаешь с какой-то бритой наголо девахой. Клуб называется не то «Разбитое сердце», не то «Ящерица». Все в голове прояснится, стоит лишь заскочить в сортир и принять дозу Боливийского Походного Порошка. Опять же, может, прояснится, а может, и нет. Какой-то внутренний голос подсказывает тебе — болезненная муть в глазах означает, что свою дозу ты уже перебрал. Ночь незаметно повернулась на своей невидимой оси: только что было два часа утра и вдруг сразу стало шесть, и ты это понял, но все-таки не хочешь признать, что добровольно перешел ту грань, за которой начинается полный распад психики и паралич периферической нервной системы. Опомнись ты чуть-чуть раньше, и можно было бы сократить свои потери, но ты уже погнал на полной скорости, как ракета, оставляя за собой дымный шлейф из белого порошка, и теперь тебе не остановиться. Сейчас твои нервные клетки напоминают отряды маленьких боливийских солдат. Вот они стоят в строю, усталые и грязные после длинного ночного перехода. Их сапоги прохудились, и они голодны. Их нужно накормить. Им нужен Боливийский Походный Порошок.

Похоже, ты попал на праздник дикарей — длинные серьги, накрашенные лица, какие-то немыслимые прически и шляпы. Ты ощущаешь, что в этой пестрой жизни есть что-то латиноамериканское, и дело тут совсем не в том, что сейчас в крови у тебя носятся пираньи, а в голове с глухим гулом бьются ритмы маримбы.

Ты прислонился спиной к столбу — то ли он потолок подпирает, то ли просто так стоит,— но тебя он подпирает, это уж точно. Лысая деваха говорит, что раньше здесь было неплохо, но потом это место облюбовали гомики. Тебе не хочется с ней болтать, даже слушать ее не хочется — единственное, на что ты способен (дожил!), это стоять истуканом и молчать.

Как тебя сюда занесло? Приволок тебя сюда, в этот кабак, Тэд Аллагэш, твой друг, а сам потом смылся. Вот Тэд как раз из тех, кому в самый раз встречать рассвет в подобном месте. Быть может, он лучшая половина твоего «я», а может — худшая. Непонятно, одним словом, какая именно. Вот, например, вчера вечером тебе было совершенно ясно, что он твоя лучшая половина. Вы начали на Верхнем Ист-сайде (шампанское плюс неограниченные перспективы) и двинулись дальше, строго соблюдая главное правило Тэда Аллагэша: каждая остановка — выпивка. Основная цель Тэда — выжать из жизни как можно больше удовольствий. В идеале — больше всех в Нью-Йорке. А для этого надо много двигаться, поскольку всегда есть вероятность, что самое большее удовольствие скрывается как раз там, где тебя в данный момент нет. Ты восхищаешься его решительным нежеланием стремиться к какой-либо более высокой цели, и тебе хочется стать таким же. В то же время ты признаешь, что он существо мелкое и при этом довольно опасное. Друзья у него все какие-то порочные субъекты с большими деньгами — совсем как его двоюродный брат из Мемфиса, которого вы встретили тем же вечером, но чуть раньше. Он не захотел идти с вами далее Четырнадцатой улицы, потому что, как он выразился, у него нет визы на дно жизни. С этим братом еще была подружка—такая скуластенькая... Вполне способная разбить твое сердце. Ты сразу понял, что она кое-чего стоит, — понял хотя бы по тому, как решительно она отказывалась признавать твое присутствие. У нее были свои тайны, свой мир: острова в лазурном море, скаковые лошади и безукоризненное парижское произношение... И тебе в этот мир дорога была заказана.

Итак, за эту ночь ты прошел путь от самых изысканных сфер жизни до ее отвратительного дна. У бритой девахи на черепушке вытатуирован шрам. Он похож на длинную, зашитую рваную рану. Ты сообщаешь ей, что шрам выглядит очень реалистично. Деваха принимает это за комплимент и рассыпается в благодарностях, но ты-то подразумевал отнюдь не что-то романтическое, а вовсе наоборот.

— Я бы изобразил такой прямо на сердце,— говоришь ты.

— Хочешь, скажу, кто их рисует? Ты удивишься, как дешево.

Не признаваться же ей, что теперь тебя уже ничего не удивит. Например, ее голос, похожий на звуки гимна штата Нью-Джерси, если его сыграть на электробритве.

Лысая деваха напоминает тебе о твоей проблеме. А проблема в следующем: ты почему-то надеешься встретить тут девушку, причем не из тех, которые околачиваются в таких заведениях в шесть часов утра, а совсем другую девушку, которой можно, например, открыть, что твое единственное желание — иметь загородный домик с садиком. Нью-Йорк, ночные клубы, лысые женщины — от всего этого ты устал. Собственно, ты оказался тут лишь потому, что решил поставить небольшой эксперимент, дабы напомнить себе, что на самом-то деле ты здесь совсем чужой. Кому как не тебе знать: ты из тех ребят, которые, проснувшись ранним воскресным утром, выбегают на улицу купить пару булочек и «Таймс». И вот, заглянув в раздел «Музеи и выставки», ты отправляешься, скажем, в «Мет» смотреть костюмы габсбургского двора. Или в музей Общества ориенталистов, где сейчас выставка японских лаковых изделий эпохи Муромати. Нелишне позвонить женщине, с которой ты познакомился в пятницу на издательской вечеринке, на той самой вечеринке, где тебе удалось не нализаться, и спросить, не хочет ли она сходить на выставку и, возможно, пообедать. И ты не будешь звонить ей раньше одиннадцати, потому что она, возможно, встает не так рано, как ты. Она могла задержаться допоздна, например, в ночном клубе. До музея можно сыграть с ней пару сетов в теннис. Интересно, играет ли она в теннис: ну конечно же — должна играть.

И вот, когда ты встретишь эту девушку, которая... и т. д. и расскажешь ей, что шляешься по утрам в потемках своей души, а в голове у тебя колотятся развеселые (а может, и не такие уж развеселые) ритмы маримбы, она тебя поймет.

Впрочем, почти каждая девушка, особенно если она не бреется наголо, в принципе способна избавить тебя от жуткого всепроникающего ощущения, что ты человек конченый. Ты вспоминаешь о Боливийском Походном Порошке, и до тебя доходит, что еще не все потеряно. Никуда не денешься, Хосе. Но сначала нужно избавиться от лысой девахи.

Кабинки в сортире без дверей, так что уединиться сложно. Но ты явно не единственный, кто явился сюда «на заправку». Из кабинок раздается сопение. Окна закрашены, и за это большое спасибо.

Раз, два, три! Солдатики снова на ногах. Они выбегают и строятся. Иные из них приплясывают, и ты должен последовать их примеру.

Выйдя, ты сразу же замечаешь ее: высокий, темный, одинокий силуэт, наполовину скрытый колонной в дальнем конце танцевального зала. Приближаешься к ней нахально, бочком, под рваный электронный ритм конги. Когда ты касаешься ее плеча, она вздрагивает.

— Станцуем?

Она смотрит на тебя так, словно ты собрался ее изнасиловать.

— Я не говорю по-английски,— произносит она, когда ты повторяешь вопрос.

— Français?

Она мотает головой. Чего это она смотрит на тебя так, будто ты — черт с рогами?

— Ты случаем не из Боливии? Или Перу?

Теперь она оглядывается, будто ищет, кого бы позвать на помощь. Вспоминая недавнюю встречу с телохранителем молодой богатой наследницы в «Дансетерии» — или это было в «Красном попугае»? — отваливаешь, сраженно подняв руки над головой.

Боливийские солдаты все еще на ногах, но они уже допели свою походную песнь. Ты осознаешь, что стоишь на распутье: тут же дать задний ход или пуститься во все тяжкие. Тебе нужна хорошая накачка от Тэда Аллагэша, но его не найти. Тогда ты пытаешься вообразить, что бы он сейчас сказал. Вероятно, что-нибудь вроде: По коням, ребята! Теперь повеселимся на славу. Внезапно до тебя доходит, что он уже отвалил с какой-нибудь Королевой Колготок. Он сидит у нее дома на Пятой авеню, и они угощаются свеженьким кайфом. Они вынимают его из высоких китайских ваз времен династии Минь и слизывают друг у друга с обнаженных тел. Ты ненавидишь Тэда Аллагэша.

Двигай домой. Пока не поздно.

Оставайся. И вперед!

Сегодня в голове у тебя настоящий парламент. К сожалению, это — итальянский парламент, где все так и норовят перекричать друг друга. А из Ватикана ex cathedra раздается зычный голос: Раскайся. Твое тело — храм божий, и ты осквернил его. А ведь и правда — сейчас же воскресное утро, и (пока голова у тебя еще варит) звучный бас священнослужителя, доносящийся из детства, когда ты еще посещал мраморные церковные чертоги, напоминает тебе, что это день Господень. Чтобы заглушить настойчивый бас, нужна хоть стопочка по какой угодно цене. Но, пошарив в карманах, обнаруживаешь лишь долларовую бумажку и мелочь. Ведь ты отдал двадцать бабок, чтобы войти сюда. Тебя охватывает паника.

На краю танцевальной площадки замечаешь девицу, которая кажется тебе последним шансом на земное спасение. Ты точно знаешь, что, если выйдешь утром один, да еще без темных очков — которые забыл захватить, ибо кто в конце концов задумывается о таких пустяках? — резкий, бьющий в глаза свет нового дня расплющит тебя в лепешку. Смерть поразит через сетчатку. Но вот оно — посланное тебе чудо в обтягивающих брючках, со спадающей на сторону косичкой в стиле пятидесятых, самая достойная подружка, какую только можно найти в такое время. Своего рода кафе-«минутка». Минутка секса.

Она пожимает плечами и кивает, когда ты приглашаешь ее танцевать. Тебе нравится, как она двигается, нравятся округлые линии ее бедер и плеч. После второго танца она говорит, что устала. Она уже готова слинять, но тут ты интересуешься, не хочется ли ей немного взбодриться.

— У тебя есть кайф? — спрашивает она.

— Рехнулась? — говоришь ты.

Она берет тебя за руку и ведет в дамский туалет. Пара ложечек — и ты ей вроде бы нравишься, да и сам себе тоже. Еще пара ложечек. Вся — обоняние, она сладострастно нюхает порошок.

— Люблю наркоту,— говорит она на пути к бару.

— Это нас сближает,— говоришь ты.

— Ты когда-нибудь замечал, что все хорошие слова начинаются на Н? На Н или на С.

Пытаешься оценить эту мысль. Ты не совсем уверен, к чему она клонит. Боливийцы поют свою походную песнь, но слов уже не разобрать.

— Ты ведь знаешь. Наркотики. Наслаждение. Наваждение.

— Невоздержанность,— говоришь ты, перехватывая мелодию.

— Нейролептики.

— Навеселе. Неуравновешенный. Ненасытный.

— Наказуемый.

— Необузданный.

— А еще на С,— говорит она.— Сочный и сладкий.

— Слабосильный.

— Секс.

— Сенситивный.

— А что это значит?

— Злоебучий.

— О,— говорит она, метнув из-за плеча лукавый, оценивающий взгляд.

Ее глаза затухают, явно напоминая закрывшуюся дверь ванной с матовым стеклом. Ты видишь: игра окончена, хотя и не догадываешься, какое именно правило ты нарушил. Возможно, ей не понравился твой лексикон. Чистюля. Она оглядывает танцевальный зал, видимо, в поисках мужчины с подходящей лексикой. А у тебя есть в запасе еще целая куча слов: нормализация, например. Несчастный и неблагополучный; сгинувший и скисший. И ты не станешь всерьез жалеть об этой девице, полагающей, что наваждение и невролог — лучшие слова в том языке, на котором изъяснялись еще король Лир и король Яков Первый. Но так хочется, чтобы рядом кто-то был, слышать звук человеческого голоса... Ты предвидишь, что беспощадный рассвет сулит тебе немало мучений. Например, отвратительную полудрему, когда в черепушке словно чадит сальная коптилка.

Девица машет рукой, исчезая в толпе. Другой девушки, по ошибке забредшей в это паршивое местечко, тут не найти. Нет и Тэда Аллагэша. Боливийцы бунтуют. Ты не можешь заглушить их коварные голоса.

Вышел на утреннюю улицу, самочувствие — хуже некуда. Ослепительный свет— словно материнский упрек. Тротуар безжалостно сверкает. Обзор великолепный. Большие магазины в центре города стоят безмятежные и притихшие в косых лучах утреннего солнца. Едет такси из северной части города, ты машешь ему рукой, но вдруг вспоминаешь, что у тебя нет денег. Такси останавливается.

Ты подваливаешь и наклоняешься к окошку:

— Пожалуй, я лучше пройдусь.

— Козел.— Таксист окидывает тебя презрительным взглядом.

Прикрывая глаза ладонью, плетешься пешком. Город еще спит, но на Гудзон-стрит гремят грузовики — они везут продукты. Ты поворачиваешь на восток. На Седьмой авеню пожилая женщина в бигуди выгуливает немецкую овчарку. Собака обнюхивает трещины в тротуаре, но когда ты приближаешься, застывает в настороженно-угрожающей стойке. Женщина смотрит на тебя, словно ты какое-то чудище, которое вылезло из морской пучины и ползет, оставляя за собой след из ила и тины. Овчарка нетерпеливо рычит на всякий случай.

— Молодчина,— говорит женщина. Пес делает рывок, но она одергивает его. Ты обходишь их стороной.

На Бликер-стрит тебя настигает запах итальянской пекарни. Ты останавливаешься перед домом на углу Бликер и Корнелиа и смотришь на окна четвертого этажа — на окна той самой квартиры, где ты поселился с Амандой, когда в первый раз приехал в Нью-Йорк. Квартира была маленькой и темной, но тебе нравились потолок с неровно закрепленными на нем декоративными плитками из белой жести, ванна на ножках в виде звериных лап, окна, которые никак не удавалось наглухо закрыть. Вы только начинали жить вместе. За квартиру ты платил исправно, на Макдугал у вас был любимый ресторанчик, где официантки знали вас по имени и куда можно было приходить со своей бутылочкой вина. Каждое утро ты просыпался от запаха хлеба из пекарни внизу. Ты выходил купить газету, а иногда и пару булочек, пока Аманда готовила кофе. Это было два года назад, еще до вашей свадьбы.

По Уэстсайдской автостраде ковыляет на каблуках одинокая проститутка, помахивая юбкой. Наверное, некому было просветить ее в том смысле, что, мол, пассажиры из Джерси (они обычно идут через туннель) сегодня не предвидятся. Подойдя ближе, видишь, что это переодетый мужчина.

Ты проходишь под проржавевшими опорами старой подвесной автострады и приближаешься к пирсу. Свет поднимающегося солнца скользит по широким просторам Гудзона. Чем ближе к концу пирса, тем осторожнее ты ступаешь. Ты и так не слишком уверенно держишься на ногах, к тому же в помосте дыры, сквозь которые виднеется черная, вонючая вода.

Ты садишься на край пирса и смотришь на реку. Дальше по течению в утренней дымке виднеется статуя Свободы. На другом берегу огромный плакат фирмы «Колгейт» предлагает посетить штат-сад Нью-Джерси.

Ты наблюдаешь, как в открытый океан торжественно направляется баржа с мусором; над ней с громкими криками тучей носятся чайки.

Ты снова наедине с собой. Все перепуталось, дальше идти некуда.